Те, кого нет

Часть вторая

— Валентин! — голос у Александры был низкий, бесцветный, как всегда, когда она волновалась. — Мы опаздываем!

Она постучала еще раз и подула на костяшки пальцев.

— Уже, — глухо отозвался он из-за двери. — Иду.

Родион с машиной ждал внизу, а брат до сих пор не появлялся из своей комнаты. Дверь с вечера была заперта на задвижку, завтракали без него, на скорую руку. Восьмое августа, половина одиннадцатого, день рождения Савелия. В полдень велено быть в Шаурах. Есть из-за чего дергаться.

Наконец задвижка щелкнула. Валентин, шаркая своими кожаными шлепанцами, прошествовал в ванную. Грянула вода.

— Есть что-нибудь будешь? — перекрывая шум, спросила Александра.

— К лешему, — отфыркиваясь, отозвался брат. — Спасибо. Сыт.

Всем своим видом он давал понять, что его ломают через колено и вся эта суета с юбилеем — никчемная выдумка сестры.

— Сергей! — обернулась Александра, продолжая упрямо топтаться в коридоре, словно Валентин мог в любую секунду сбежать. — Готовы?

— Спрашиваешь. — Муж показался в дверях гостиной, за его спиной мелькнула принаряженная Марта. То есть это она так думала, что принаряженная. Шорты с кучей карманов, неизвестная яично-желтая футболка с черным росчерком «Brain» наискось, зеленые бразильские кеды. Короткие рыжеватые вихры разодраны жесткой щеткой. Впрочем, все равно, — на улице духота, которую неделю подряд столбик термометра к полудню выползает за тридцать.

Зато Сергей по полной форме. Стального цвета рубашка, светлые хлопковые брюки и в тон узкий оливковый галстук, мягкие мокасины, через левую руку — пиджак. Она с удовлетворением окинула взглядом рослую и все еще стройную фигуру мужа и сейчас же переключилась:

— Валик, поживее, будь добр!

Из комнаты брата снова донеслось невнятное бормотание. Затем появился и он сам, приглаживая на ходу влажные волосы над оттопыренными, всегда чутко настороженными ушами.

— Поехали, что ли?

Марта прижалась к стене, пропуская дядюшку в прихожую. Обои показались липкими, дышать в доме уже было нечем.

Валентин вышел первым, Александра застучала каблуками следом. Сергей замешкался, запирая на оба замка входную дверь. Отстав на десяток ступеней, Марта спускалась, слушая, как мать выговаривает:

— И нечего корчить из себя мученика! В конце концов, мы семья. Ты и вообразить не можешь, чего мне все это стоило. Нужно поддерживать родственные отношения…

— Какие еще отношения? — вполголоса огрызнулся Валентин. — Это кролики думают, что у них отношения. А на самом деле их разводят.

— А можно без пошлостей? — Александра притормозила на площадке, и ее глаза, обычно темные и встревоженные, посветлели. Она явно разозлилась. — Тем более при ребенке. Ты мог бы с уважением относиться к тому, что я делаю для тебя.

— А кто сказал, что я без? — Валентин усмехнулся и махнул сразу через три ступени. — Ну, хочешь, я сейчас…

— Не хо-чу, — прошипела Александра, догоняя. — Хватит! И перестань меня дергать!

Марта невольно отметила, что мать, такая большая, уже грузноватая, хотя все еще подвижная, рядом с сухощавым братом, несмотря на перебранку, старается съежиться и стать вровень. Такое часто бывало. Она будто жертвовала в его пользу пространство, занимаемое ее собственным широким, всегда разгоряченным телом.

Солнце с козырька подъезда падало, как плита, и слепило, отражаясь в никеле и темно-вишневом лаке. Родион подогнал джип прямо к подъезду. Двигатель работал, полупрозрачный дымок из выхлопной относило сквознячком. Широкая, перекрещенная никелированным металлом пасть «доджа» уставилась прямо на них. Тяжелый, с рублеными обводами и выпирающей нижней челюстью бампера, он казался хищной тварью, рептилией, припавшей к щербатому асфальту на расставленных лапах.

Валентин присвистнул.

— Ай да дракон! Я смотрю, Савелий нехило поднялся.

Он суетливо обежал джип и, приставив ладонь козырьком ко лбу, с расстановкой прочитал на корме: «Ни… Найтро».

Родион сквозь голубоватое стекло помахал Марте, потянулся вправо и распахнул сразу обе двери — переднюю и заднюю. Марта споткнулась о старый коврик цвета гусиного помета у подъездной двери, отец тут же обогнал ее и бросил пиджак на кожаное сиденье рядом с водителем.

Пришлось лезть назад, в самую глубину салона. Зато прямо перед ней оказался стриженый затылок Родиона, торчавший над подголовником. Он сейчас же обернулся, вздернул крупный, твердо очерченный, как у отца, подбородок с тенью светлой щетинки.

— Привет, Мартышка!

Марта что-то буркнула в ответ, чтобы не было заметно, как она рада его видеть, и заерзала, придвигаясь потеснее к левой двери, потому что вместо матери на среднее место мигом занырнул дядюшка Валентин и тут же вольготно раскинулся, распростер мослы, закинул обе руки за голову.

С этого момента Родион перестал ее замечать. Сидел прямо, насупившись, и даже на затылке читалось напряжение.

Последней опустилась на сиденье Александра, расправляя платье и глядя прямо перед собой.

Дверь захлопнулась, Родион повернул регулятор кондиционера и стал сдавать назад, чтобы развернуть «додж». После густого, как горячий сироп, солнца сразу стало знобко, Марта поежилась.

— Холодно, Марточка?

Она перехватила пристальный взгляд справа. Он без спешки прополз от ее высоко поднятой острой коленки по бледному исподу бедра, осыпанному пупырышками гусиной кожи, добрался до вздернутого отворота шортов, застыл на миг и прыгнул вверх. Ей почудилось, что на голой ноге остался след — вроде тех, что оставляют за собой садовые улитки.

Валентин слегка придвинулся. Марта сразу почувствовала: дернулась, вспыхнула и потухла, как волосок в перегоревшей лампе.

— Родион, — небрежно обратился он к племяннику. — Ты б малость прикрутил свой морозильник. А то мы тут как ножки Буша…

Тот, не оборачиваясь, повел плечом. Джип как раз сворачивал на проспект, протискиваясь в левый ряд. Транспорт шел валом, особенно к окружной, — те, кто не уехал вчера, ломились за город глотнуть воздуху после сумасшедшей недели. Убавив кондишн, Родион включил музыку — Кита Джаррета, и под джазовое фортепьяно надобность поддерживать беседу как бы сама собой отпала. Лишь время от времени картонным голосом встревал со своими советами навигатор.

Только на кольцевой, битой-перебитой и запруженной фурами, Сергей обратился к жене:

— Ты купальник не забыла?

— Господи! — вздрогнула Александра, отрываясь от окна. — Что у тебя в голове? Откуда ты взял, что я там развлекаться собираюсь? Ты вообще-то понимаешь, насколько все серьезно?

— Ладно-ладно, — примирительно отозвался Федоров. — Проехали. Ты не возьмешь у меня пиджак, а то я его тут совсем изомну?

— У меня руки заняты, — проговорила Александра, прижимая к груди сумку, в которую на всякий случай еще накануне загрузила семейные фото — из тех времен, когда еще был жив их отец. — Отдай Марте.

Кроме фотографий в сумке лежал подарок юбиляру: упакованный в шелковую бумагу и перевязанный ленточкой, многозначительно смахивающей на орденскую.

Сергей перебросил пиджак дочери.

Марта закутала ноги скользкой, с шелковистым блеском, тканью, цепко удерживающей запах отцовских сигарет и бальзама после бритья, подтянула повыше и сразу же почувствовала себя лучше. Почти в полной безопасности. Теперь еще бы понять, почему Родион сегодня дуется и изображает сфинкса.

До поворота на юго-восточную трассу пришлось тащиться в колонне. Впереди настырно маячила, мотаясь из одного ряда в другой, грязно-оранжевая цистерна, за рулем которой сидел какой-то сумасшедший. Тормозить приходилось через каждые полсотни метров. Родион только щурился и тянул воздух сквозь зубы, чтобы не ругаться.

Наконец проскочили развязку и ушли с окружной. Дорога сразу очистилась. Джип без заметного усилия прибавил — замелькали складские постройки, одиночные пятиэтажки, выстроившиеся в шеренгу пригородные бабки с ведрами ранних яблок, зады аэропорта. Потом все слилось в сплошную пыльно-зеленую полосу, которую рассекла надвое мелководная, заплывшая ряской речушка. На поверхности болтаются пластиковые бутылки, берег загроможден старыми покрышками.

По ту сторону зачастили разношерстные домики и оградки садовых участков, подобравшихся под прикрытием вишенника к самой трассе, и Федоров поискал глазами вверх по пологому склону — где-то там должна петлять грунтовая дорога к станции электрички. Рядом расположена дачка родителей. Но не нашел — машина уже катилась под уклон. Родион гнал слишком быстро, наверстывая, и Сергей снова стал следить, как наматывается на колеса липкая асфальтовая лента с рыжим пунктиром разметки.

Взлетели на холм. С вершины во все стороны побежали сутулые жерди подсолнухов, а далеко, за верховой дубравой и другими холмами, мигнула туманная серо-фиолетовая плоскость воды.

Километров через десять вынырнул указатель: «Шауры, 3,5 км». Стрелка смотрела налево. Родион притормозил, пропустил встречный «ниссан» и свернул на узкую бетонку. Под колесами загремели стыки, но не успели проехать сотню метров, как Валентин подался вперед, одновременно зачем-то больно стиснув локоть Марты, и отрывисто произнес:

— Останови!..

— Что? — с недоумением обернулся Родион.

— Тормозни на секунду, если нет возражений.

Джип сполз на обочину.

— В чем дело? — все тем же бесцветным голосом поинтересовалась Александра.

— Ну-ка пусти, Шурочка.

Она распахнула дверцу и выбралась из машины, с подозрением поглядывая на брата.

Не обращая на нее внимания, Валентин по-петушиному, на полусогнутых, взлетел на откос и нырнул в заросли.

Сергей присоединился к жене, когда та уже сломала первую сигарету и безуспешно пыталась прикурить следующую, чиркая пустой зажигалкой. Он протянул свою. Александра жадно затянулась и выпалила:

— Что за адский характер!

— При чем тут характер?

— Ты разве не видишь, что творится с братом? После истории с этой девицей я его просто не узнаю…

Федоров отвернулся. Из машины донесся смех дочери. Сквозь боковое стекло было видно, как она, склонившись к Родиону, что-то торопливо говорит ему прямо в ухо.

Почувствовав на себе взгляд, Марта обернулась — на лице все еще блуждала улыбка, и сразу отвела глаза.

«Совсем дети, — подумал Сергей, словно отстраняя от себя навязчивую тревогу жены. — Оба, несмотря на разницу в возрасте, как мягкая глина. И никогда не знаешь, над чем они смеются вдвоем. На губах улыбка, а глаза ускользают».

В отличие от Александры, он чувствовал себя спокойным и расслабленным. В конце концов, не так уж и важны все эти размолвки между родичами. Рано или поздно все само собой образуется. И нечего делать ставку на этот дутый юбилей, как жена. Все равно никакого примирения с Савелием не получится — в этом он был почему-то уверен.

Валентин с треском выбрался из кустов и спустился к машине, помахивая ладонью и сияя, будто шествовал по трапу «боинга».

— Че смурные? — поинтересовался он. — Не на поминки ж едем…

— Садись. — Александра швырнула окурок в кювет, дождалась, пока брат заберется в машину, села сама и с силой захлопнула дверь.

Перелесок кончился, миновали открытое пространство с хутором и водокачкой на бугре, затем дорога плавно изогнулась на юг, и впереди зачернела зубчатая полоса старого сосняка, над которой колыхалось полуденное марево. Кита Джаррета сменил Доктор Джон. «Додж» нырнул в лесную тень, и по обе стороны дороги распахнулись колоннады мощных бронзовых стволов, опутанных у основания космами тонкой сухой травы.

Еще пару километров лесом — пока впереди не нарисовалась бело-красная жердь шлагбаума, перекрывающего бетонку. Рядом добротная, обшитая сайдингом сторожевая будка, а направо и налево от дороги, прямо через чистый, без подлеска, сосняк — изгородь из проволочной сетки насколько хватает глаз.

Родион затормозил, опустил стекло и высунулся. Из будки выполз потный охранник в майке, камуфляжных штанах и берцах, стрельнул глазом на номер «доджа» и поплелся поднимать шлагбаум. Прозрачное облако ненадолго закрыло солнце.

— Шауры, — сказал Родион Сергею. — Во как у нас строго, видали? Только все это туфта. Со стороны озер можно и пройти, и заехать. Хоть дорога там жуткая дрянь. И вообще — никакие это на самом деле не Шауры. Настоящие, старые, в двух километрах отсюда, а это — садовое товарищество «Озерное». Во всяком случае, по карте.

В новых Шаурах все было не так, как в пригородных коттеджных резервациях, которые во множестве появились в середине девяностых. Там многоэтажные, с башнями и балясинами, особняки лепились вплотную, окно в окно. Участки мизерные, земли не видно под строительным мусором. Многие дома годами стояли недостроенными, разрушаясь и зияя пустыми проемами.

Бетон за шлагбаумом стал ровнее, и дорога сразу пошла под уклон. Постройки попадались на глаза нечасто, зато заборы были сплошные, кирпич и дикий камень, метра под три. Из-за них выглядывали верхушки уцелевших при строительстве сосен, кроны лип и яблонь, которых здесь наверняка не было еще десять лет назад, когда эту территорию начала осваивать городская власть, нарезав себе участки по полгектара. Оставалось только удивляться, как в эту компанию затесался Савелий Смагин, никакого отношения ни к администрации, ни к правоохранительным органам не имевший.

Машина свернула раз и другой, в дальнем конце открывшегося проезда сквозь ивняк и прибрежные тростники блеснула вода.

Не доезжая до берега с полсотни метров, Родион притормозил и вывернул руль. В такой же, как и повсюду здесь, ограде, доходившей до самой береговой полосы, сверкали свежей краской автоматические ворота. Створка с тихим гудением поползла вверх, и «додж» неторопливо вкатился на выложенную шестигранными бетонными плитами площадку перед гаражом.

По правую руку в просторном вольере тут же отряхнулся и поднялся на задние лапы громадный, дымчатой шерсти пес. Навалившись всей тушей на сетку вольера, он подозрительно уставился на приезжих, однако голоса не подавал.

Сергей вышел из машины, разминая ноги и прикидывая, что зверюга эта, хоть и смешанных кровей, ростом будет повыше его, а весу в ней, надо полагать, куда больше.

Никто из хозяев как будто не спешил их встретить.

Оттуда, где стоял Федоров, пока жена хлопотливо высаживалась из джипа, была видна просторная ухоженная лужайка. Гравийная дорожка, обсаженная карликовыми можжевельниками, вела от гаража к дому — двухэтажному осанистому особняку под австрийской черепицей, с двумя террасами, верхней и нижней, широкими окнами и полукруглыми травертиновыми ступенями. Ступени поднимались к двустворчатой входной двери. Дом затеняли три старые сосны, одна из них с раздвоенным гнутым стволом.

Дальше, в глубине, у противоположного края участка, — длинный флигель, соединенный со служебными помещениями, а ниже, где ограда открывалась прямо к озеру, за кустами желтела свежим сосновым брусом недавно отстроенная баня.

Решетчатый настил тянулся от бани к причалу, который уходил метров на двадцать в озеро по проходу, выкошенному в зарослях тростника. Над причалом серебрилась дуплистая ива. Душный полуденный ветерок гнал небольшую волну, пара «казанок» и желтый катамаран, приспособленный под электрический движок, толкались бортами у конца причала.

Весь участок — не полгектара, но уж никак не меньше трети, был спланирован и тщательно ухожен, причем в подборе кустарников и цветов на клумбах чувствовалась рука профессионала, а во всем остальном — твердая хозяйская рука. Прямо перед домом в небольшом водоеме, обложенном по периметру мшистым камнем, вальяжно грелись на солнце листья кувшинок, водяного гиацинта и еще каких-то неведомых Федорову водных растений. По поверхности расходились медленные круги.

Трещал и крутился распылитель на газоне, пахло мокрой газонной травой и птичником, а под просторным полосатым навесом, на сквознячке, уже были расставлены столы и белели скатерти. Поблизости находился кирпичный очаг для барбекю.

Марта стояла рядом с отцом, морща нос и насмешливо оглядывая все это свежевыкрашенное великолепие.

— Нравится? — спросил Сергей.

— Не знаю, — Марта дернула плечом. — Пес симпатичный. Как его зовут?

— Спроси у Родиона.

Они прозевали момент — Родион куда-то улетучился, а между матерью и ее братом успела вспыхнуть и закончиться короткая перепалка. Все происходило в машине, и до них донеслись только последние слова Александры:

— Можешь делать что хочешь, но, по крайней мере, держи себя в руках. Ты уже не мальчишка, и все обиды забыты. Так и заруби на носу. Вот уж не думала, что ты, Валентин, такой трус!..

Федоров взглянул: Валентин сидел молча, откинувшись на подголовник и полуприкрыв глаза, и, казалось, не собирался трогаться с места. Выглядел он еще более бледным, чем обычно, но при слове «трус» дернулся, оскалил зубы и полез из «доджа» наружу.

Александра попятилась, пропуская брата, отвернулась и решительно направилась к дому, звучно впечатывая каблуки в бетон. Сумку, в которой покоилась предназначенная юбиляру хрустальная фляжка в кожаном футляре от «Далвэй», она сунула под мышку и крепко прижимала к себе локтем. На презент юбиляру ушел весь ее приработок за последние полмесяца — полсотни капельниц на дому.

Сергей взял Марту за руку.

Они все еще плелись гуськом по солнцепеку — Валентин замыкал шествие, когда в проеме дверей, в тени под навесом застекленной галереи, нарисовалась внушительная фигура Савелия Смагина.

Отставной полковник был в голубой тенниске и ослепительно-белых брюках для гольфа. Тугие щеки заливал темный румянец, а массивная голова с зализом, прикрывающим смуглую плешь, казалась посаженной прямо на крепкие, по-военному развернутые плечи. Брюшко слегка намечалось, а в остальном Смагин выглядел моложе своих шестидесяти. Ни тени улыбки на слишком крупном даже для его комплекции лице, и ни шагу навстречу вновь прибывшим.

— Савушка! — вскричала Александра, шумно устремляясь к нему. — Дорогой мой! Поздравляю!

Савелий хмуро наблюдал за родственниками — как за толпой немытых кочевников под крепостной стеной. Сестра вспорхнула на крыльцо, влепила поцелуй, промахнулась и стала рыться в сумке.

Смагин слегка отвел голову и прищурился, глядя через ее плечо.

— Это от нас. Вот…

Полковник коротким жестом отвел пакет в шелковой бумаге:

— Потом, потом… И вообще — ну зачем это, Саша?

— Как зачем? Дата же нешуточная!

— Чепуха, — угрюмо обронил Савелий, продолжая фиксировать взглядом нечто позади сестры. На Сергея и Марту он и бровью не повел.

Александра обернулась ровно в ту секунду, чтобы успеть заметить странное выражение, скользнувшее по лицу Валентина. Однако времени гадать, что же оно на самом деле означает, у нее не было.

— Ну, здравствуй, братец!.. — наконец произнес Смагин-старший.

Голос прозвучал так, будто челюсти полковника пришлось разжимать штык-ножом.

Площадку под навесом, где предполагалось застолье, Наташа прибрала еще утром, прямо с подъема — об этом просил накануне сам хозяин дома.

День начинался прозрачный, погожий, отчаянно голосили и возились в ветвях птицы, но уже к полудню снова навалилась жара. Столы и удобные полукресла на двадцать персон были расставлены как положено, оставалось расстелить скатерти, которые тугой хрустящей стопкой лежали сейчас на сервировочном столике.

Этим она и занялась, когда послышался звук открываемых ворот, негромкое ворчание двигателя хозяйского джипа, а затем и голоса.

Что-то рановато для гостей, — подумала Наташа, — ведь сказано было: начнут прибывать после двух. Она разгладила складку, чуть потянула на себя снежно-белое полотнище, оглянулась — и застыла.

По гравийной дорожке, ведущей через лужайку от гаража к дому, в полном составе шествовало то самое тесно живущее чужое семейство, о котором она и думать себе запретила. Последним вышагивал Валентин, зыркая по сторонам, как карманник в трамвае.

Наташа подавила нервный зевок, но не отвернулась, не убежала, и даже не стала прятаться за опорой навеса. Чувство собственного достоинства взяло вверх: с какой стати, если все равно целый день придется провести рядом с ними!

В этот момент Валентин заметил ее и сбился с шага. Прищурился, пожевал губами и как ни в чем не бывало двинулся дальше.

Ну и дела! Так вот чем обернулось предложение Анюты поработать вместо нее в Шаурах…

Переговоры в агентстве «Фрекен Бок» прошли как по маслу. Летом людей катастрофически не хватало, и было решено, что она приступит со следующей недели. А наутро, первым же автобусом, она отправилась в Шауры и довольно быстро отыскала дом полковника Смагина.

При ней были паспорт, который ей вернули при освобождении из колонии, пачка сигарет, мобильный, немного денег, старенький светлый комбинезон, выданный Анютой, резиновые перчатки в упаковке и адрес родичей приятельницы в Старых Шаурах.

Адрес не пригодился — хозяева наняли ее на три дня и предложили ночевать здесь же. Спросили только имя и назвали сумму оплаты. Цифра показалась ей астрономической, к тому же тут было красиво и как-то по-особому спокойно.

Наташа взялась за дело с ожесточением и начала с небольшого флигеля, примыкавшего к хозяйственным постройкам. Внутри он выглядел так, будто строители только что ушли, бросив все как придется. Заляпанное штукатуркой и цементным раствором единственное окно выходило на гараж и собачий вольер, прихватывая кусок газона, но толком разглядеть что-либо через него было невозможно.

Хозяин, представившийся Савелием Максимовичем, велел Наташе полностью освободить помещение, перенести и рассортировать по полкам в соседней пристройке все, что было свалено во флигеле, вымыть окно и пол, высушить и проветрить. «Родион поставит тут стол, пару стульев и электрокамин. Кушетка имеется, приведете в порядок. Постельное белье вам выдадут».

Звучало вполне по-армейски. Правда, она так и не поняла, кто такой Родион. Охранник, может быть, водитель? Но было не до того — она провозилась до самого обеда, но флигелек вылизала до блеска, а закончив, отправилась в большой дом за дальнейшими распоряжениями.

Хозяйка, Инна Семеновна, жарила котлеты. Мойка была завалена посудой — мисками, ножами, деталями разобранного кухонного комбайна. Посудомоечная машина бастовала — и Наташа молча принялась мыть все подряд, расстелив на мраморной столешнице чистое полотенце и складывая на него вымытое.

— Спасибо, дорогая! — воскликнула хозяйка, отставляя сковороду и выключая плиту. — Вы меня просто спасли… Вам нужно поесть, пожалуйста, не стесняйтесь. Берите все, что найдете в холодильнике, и обязательно — котлетку. Потом наведите тут порядок и приходите ко мне в зимний сад. Я, пока наши не вернулись, займусь кактусами. Моющие средства в шкафу, губки и салфетки там же, но плитку промойте без порошков, просто теплой водой… Окна, кажется, еще ничего… И обязательно перекусите, — повторила она, сняла фартук, бросила его на высокий табурет у блестящей хромом барной стойки и исчезла.

Тут Наташа проколготилась еще часа два. Потом пожевала, покурила в открытое окно и позвонила Анюте — доложить, что все вроде нормально, когда вернется — точно не знает, ночует у хозяев.

Кухня была необъятных размеров, сверкала металлом и не сказать, чтобы остро нуждалась в уборке. Хозяйка поддерживала чистоту. Поэтому Наташа успела привести в порядок и примыкавшую к ней комнату, с виду больше похожую на маленькую гостиную, чем на столовую.

В фарфоровой китайской вазе стояли полузасохшие розы. Она сунула колючие осыпающиеся стебли в пакет с мусором, который собиралась вынести, вымыла вазу, полюбовалась синими драконами, вьющимися по глянцевитой поверхности, и отправилась искать хозяйку.

В зимнем саду, который располагался в левом крыле дома, ей показалось душно. Пахло приторно-сладким, горели лампы дневного света, и жалобно орала кошка. Повсюду были растения, большинство из них Наташа никогда не видела: они свисали со стеллажей, ползли по натянутым бечевкам, цвели, вились и кустились.

Она пошла на звук и в дальнем углу обнаружила Инну Семеновну.

Хозяйка стояла на коленях за стеллажом, прижимая к груди упитанную рыжую персиянку и что-то шепча ей в розовое ухо. Животное висело как тряпка, без движения, и безостановочно мяукало. Наконец кошка умолкла и только время от времени постанывала — совсем по-человечески.

Наташа присела рядом и протянула руку.

— Что это с ней?

— Не знаю.

— А, — догадалась Наташа. — Видно, ей тут дышать нечем. Надо ее вынести на воздух, на травку… Ей рожать скоро. Когда у нее срок?

— Откуда мне точно знать? — растерялась хозяйка. — На днях. Вы думаете, Джульетте нужен свежий воздух?

— Конечно! — убежденно сказала Наташа. — Он всем нужен. Извините, я хотела спросить, где нарезать свежих цветов в столовую? Я там тоже прибралась…

— Я сама. — Инна Семеновна поднялась. — Возьмите Джульетту и отнесите на газон к водоему. Я открою здесь рамы и приду. Только не дайте ей удрать!

Наташа приняла хозяйское сокровище. Джульетта оказалась довольно увесистой и на ощупь горячей. Осторожно тронула кошачий нос — сухой и шершавый. Легонько почесывая за ухом и прижимая животное к груди, она направилась к выходу. Джульетта поерзала, повертела головой и затихла.

Но как только Наташа присела на скамью у водоема на газоне, кошка снова стала вырываться из ее рук. Пришлось спустить ее на траву, хотя если рыжая надумает чесануть куда-нибудь, неприятностей не миновать.

Она уже жалела, что ввязалась в эту кошачью историю. Однако обошлось.

Тяжело переваливаясь, кошка проковыляла по газону, остановилась и выгнулась дугой. Пока она зарывала свое добро, Наташа вспомнила бродячих котов и собак, которые кормились при пищеблоке в колонии. Их гнали, но они каким-то образом снова и снова просачивались в зону, находили лазейки. А при появлении начальства моментально прятались по щелям и закоулкам, забивались в кочегарку и за мусорные баки.

— Джульетта, — позвала она. — Иди ко мне, киска… Не хочешь? Ну, погуляй, погуляй на воле.　

Она достала сигарету из нагрудного кармана комбинезона.

Тут и в самом деле было красиво. Все на своем месте, ничего лишнего. Полковник расстарался. Наташа неторопливо курила, наблюдая за Джульеттой. Та, как кролик, жевала газонную траву, перебирая стебельки в поисках нужных. Верхняя губа кошки мелко подергивалась. Затем она растянулась на краю водоема и стала следить за движением в глубине. Там время от времени что-то поблескивало, а листья кувшинок вздрагивали.

Показалась хозяйка с букетом садовых ромашек.

— Как это вам удалось ее уговорить? — спросила Инна Семеновна, присаживаясь рядом.

Наташа не ответила, только пожала плечами. Что тут ответишь? Мышцы ныли, двигаться не хотелось, однако она взяла себя в руки, поднялась и сказала:

— Поставлю цветы, потом схожу приберу вокруг Джульеттиной корзины.

— Не надо, — сказала Инна Семеновна. — Спасибо. Я там сама наведу порядок. Вымойте пол в зимнем саду, а потом займитесь террасой. И, думаю, на сегодня достаточно…

Часа через два, когда уже стемнело, к воротам подкатил большой джип.

Она уже заканчивала с крытой террасой первого этажа, когда на лужайке послышались голоса. Хозяйка была в доме, там ярко горел свет.

Наташа разогнулась: полковник, не взглянув на нее, пересек террасу и скрылся в холле. За ним шел рослый паренек с пакетами в обеих руках. Он поздоровался, и Наташа снова взялась за швабру.

Она не знала, куда девать здоровенные полиэтиленовые мешки с мусором. Сложила их грудой возле флигеля, но все же решила пойти и спросить у хозяев. Когда Наташа проходила к дому, в вольере беспокойно заворочался пес. Ступени у входа были освещены двумя неяркими светильниками.

Только поднимаясь по ним, она почувствовала, насколько устала. Больше всего ей хотелось прямо сейчас спуститься к притихшему озеру и побыть там в одиночестве. Может быть, искупаться — вода снимет усталость, смоет пот.

У входа на террасу она столкнулась с парнем, который приехал вместе с полковником. Он нес в охапке свернутый матрас, одеяло и постельное белье. Тут она догадалась, что это и есть тот самый Родион, о котором упомянул хозяин.

— Это вам, — сказал парень. — Вас ведь Наташей зовут?

Она кивнула.

— Мама вами не нахвалится…

Он показался ей милым и ужасно непосредственным. Гораздо моложе ее, а голос и глаза действительно материнские.

— Дайте мне что-нибудь, я помогу, — проговорила она.

— Я сам. Сейчас приволоку еще и обогреватель…

— Да не стоит, — улыбнулась Наташа. — Во флигеле не холодно. По крайней мере, мне так показалось. Куда вы деваете мусор?

— Черт с ним, оставьте где лежит. — Родион не сводил с нее глаз. — Садовник утром выставит за ворота, потом заберет машина. Они приезжают через день… Искупаться не хотите?

Она отрицательно покачала головой, сходила в дом и согласовала с Инной Семеновной планы на утро. После чего вернулась во флигель.

Родион уже успел притащить сюда пластиковый садовый стол с парой стульев и раскатать матрас на узкой кушетке.

Наташа заперлась на щеколду и, несмотря на то что глаза слипались и горели, как запорошенные песком, позвонила домой. У матери был странный голос: нежный, с отрывистыми интонациями, словно она хотела, но никак не решалась что-то сообщить. «Я ужасно соскучилась по тебе, — напоследок сказала она. — Но раз ты решила твердо, пусть будет по-твоему. Ты уже работаешь?» — «Да, в одной фирме…» — «Как с жильем?» — «Пока у знакомой…» — «Назови хотя бы город. Должна же я знать, где ты? — мать запнулась и неуверенно добавила: — …Мы с дядей Андреем приедем к тебе». — «Зачем? — удивилась Наташа. — У меня все хорошо, мамочка…»

Пока она говорила, от напряжения у нее взмокла под футболкой спина. Рука, сжимавшая мобильный, тоже стала влажной.

«Все же надо ополоснуться, — решила Наташа, покосившись на кушетку. Поверх стопки простыней лежало пушистое полотенце. — Я вся в пыли…»

Она достала из рюкзака чистую футболку, мыло, прихватила полотенце и вышла. Лужайка и дорожки теперь были освещены, кто-то включил садовые фонарики. Окна на втором этаже большого дома — тоже. Чтобы пройти к воде, нужно было миновать площадку перед домом, спуститься к бане, а потом по деревянному настилу пробраться к причалу, невидимому в темноте.

Этот путь она разведала еще утром. Но едва Наташа сделала несколько шагов, как обнаружилось препятствие. Громадный пес, выпущенный из вольера, разгуливал по лужайке, что-то вынюхивая у водоема — должно быть, следы Джульетты. Досадуя, девушка застыла на месте.

— Не бойтесь, он не тронет, — услышала она голос Родиона.

Оказывается, он наблюдал за ней.

— Вы уверены? — Наташа поежилась. — Откуда вы знаете?

— Это я отпустил пса. Мы так всегда делаем, когда стемнеет… Все-таки решили окунуться? — Парень возник из сумрака совсем не с той стороны, откуда доносился голос.

— Пожалуй. Но теперь уже не знаю…

— Все будет в порядке. Он натаскан на тех, кто снаружи. Здесь для него все свои. А со мной вам вообще нечего бояться.

Желание поплавать перевесило, и они спустились к темному причалу. Наташа поспешно сбросила комбинезон и рабочую футболку и как была, в черном лифчике и трусиках, пробежала по скользким мосткам мимо Родиона и уселась на краю, свесив ноги в теплую беззвучную воду.

— Тут глубоко? — спросила она, не оборачиваясь, спиной чувствуя его взгляд.

— Нет. — Он подошел, шлепая босыми ступнями, и сел рядом. — Не очень. Вам по грудь. И дно чистое.

Он произнес это с такой интонацией, что Наташа внезапно озябла. Чтобы Родион ничего не заметил, она неуклюже сползла в воду и сразу же поплыла по-собачьи.

Плавала она неважно, черная ночная вода казалась бездонной и пугала, но рядом с этим парнем было еще тревожнее. К тому же она так устала, что даже поддерживать простой разговор не было сил.

И все равно чудесно. Плыть, дышать, касаться глинистого дна, слышать слабый шелест тростника. Озеро смыло с нее остатки личины, которую она так долго носила, целых два года. Теперь она уже не была тем озлобленным и затравленным зверьком, готовым огрызаться на всякого, кто сунется на ее внутреннюю территорию.

Родион подал ей свою небольшую крепкую руку, помогая взобраться на кладку, и сказал:

— Если все-таки боитесь идти одна, подождите меня. Я окунусь и провожу вас домой.

Услышав это «домой», Наташа усмехнулась, набросила полотенце на плечи, нашарила в кармане комбинезона сигареты и зажигалку и устроилась на сиденье катамарана. Родион скользнул в воду и шумно поплыл, отфыркиваясь и расплескивая воду сильными гребками.

Совсем молоденький, — подумала она. И наверное, хороший мальчик. Из другого мира — состоятельные родители, красивый, надежный дом. Не сюжет для такой, как она. Ее цель — вернуться к стареющей матери. Стать опорой, начать новую жизнь. Забыть все…

Выйдя из воды, он окликнул ее: «Вы здесь, Наташа?» И пока она натягивала комбинезон и чистую футболку, стоял, отвернувшись, хотя в темноте все равно ничего нельзя было разглядеть.

Она ощущала легкость во всем теле и прохладный покой. А еще — предчувствие отдыха, спокойного глубокого сна. Растянуться на чистых, в мелкий цветочек простынях и сладко отключиться с одной только смутной мыслью — как бы завтра не проспать.

— Вы студентка? — спросил Родион, когда они поднимались по дорожке к флигелю.

— Что?

— Где вы учитесь, Наташа?

— Я давно окончила институт, — суховато ответила она и, помедлив, добавила: — Живу в другом городе, приехала погостить к подруге и решила подработать. Отпуск.

— Вы не очень разговорчивы.

— Что вас интересует, Родион? Я просто устала.

— Извините, — смутился он. — Вы у нас надолго задержитесь?

— Пару дней, не больше.

Он умолк, а у самого флигеля торопливо попрощался и ушел.

Только теперь Наташа почувствовала, что горло у нее пересохло. Но питьевой воды, даже водопроводной, добыть просто негде. Не будить же хозяев. Нужно было попросить Родиона, но она не сообразила.

Во флигеле она включила свет, закрыла дверь на щеколду и только тогда обнаружила, что на столе стоит непочатая бутылка «Свалявы». Рядом — тяжелый стакан чешского стекла, из тех, что она видела днем в одном из кухонных шкафов…

В течение всего следующего дня она заканчивала уборку на первом этаже, а затем перебралась на второй, где конь не валялся. Внизу, не считая кухни и нижней столовой, ей достались пустующая комната для гостей, ванная, туалет, холл и лестница, ведущая наверх.

В своей комнате Родион убирать запретил. Закрылся и безвыходно просидел полдня. Наташу он явно избегал, был не в духе и нагрубил отцу, когда тот потребовал, чтобы сын сопровождал его в город.

Перед тем как броситься на штурм второго этажа, Наташа сбегала искупаться — снова навалилась жара.

Наверху она начала с бильярдной, перешла к хозяйским спальням и только к вечеру закончила кабинетом полковника. Это было угловое, почти квадратное помещение с окнами, выходящими на две стороны, с затейливым письменным столом из лимонно-желтого дерева и стенами, сплошь увешанными пугающими охотничьими трофеями. Тяжелые шторы, широкие голые подоконники, громадный ковер в центре и антикварная бронзовая люстра с плафонами в виде охотничьих рогов — «пылесборник», как назвала ее хозяйка.

Кроме того — десяток разрозненных томов за стеклами солидного книжного шкафа и множество переплетенных в кожу альбомов с фотографиями. Еще две — в рамках из вороненой стали — на письменном столе. Инна Семеновна и Родион.

Здесь требовалось вымыть окна, и Наташа сделала это по старинке, как дома, без всяких новомодных средств — водой с уксусом, тряпкой и газетами. Когда с этим было покончено, сходила за стремянкой и привела в порядок люстру. Пропылесосила ковер, а когда выключила пылесос, еще раз подошла к странной металлической штуковине, привинченной к стене под трофейными рогами неведомых копытных.

Предмет казался чужеродным, не вписывался в интерьер. Сейф? Для кабинетного сейфа ящик из нержавеющей стали был великоват, да и замок не походил на те, которые устанавливают в хранилищах семейных ценностей. Бар? Но у полковника, как она уже знала, имелся небольшой винный погреб в цокольном этаже, а бар располагался в примыкающей к письменному столу тумбе.

Чем вообще занимается хозяин дома? Судя по повадкам, он в недавнем прошлом кадровый военный. По отдельным фразам, которые до нее доносились, можно было предположить, что сейчас он занимается недвижимостью или чем-то в этом роде. Хотя какое, собственно, ей дело до этого Савелия Максимовича?

Наташа провела пальцем по холодному металлу и стала собирать пылесос, вспоминая сегодняшний сон.

Сон был вполне дурацкий. Скорее всего потому, что ее неожиданно позвали к хозяевам на поздний ужин. Савелий Максимович пребывал в хорошем расположении духа и все подливал ей красного вина. Оба они — хозяин и хозяйка — остались довольны ее работой, о чем и было ей сказано, а особых расспросов не последовало. То же, что и с Родионом: вы, Наташа, студентка? Уже отучилась, приехала в отпуск повидаться с подругой. Решили немного подзаработать. «Может, съездим в Крым…» — соврала она и почувствовала, как горят щеки. Упомянула институт, в котором училась, и полковник вдруг воодушевился. «Так вы же почти коллеги с нашим Родионом! — воскликнул он. — А где работаете?» — «В коммерческом банке». — «Нравится?» — «В общем, да», — нехотя ответила она. «Вы бы потолковали с моим шалопаем. Он, по-моему, так до сих пор и не понял, в какое время живем…»

На этом тема была исчерпана. Перешли к дому. Как строились, что было задумано, что не удалось. Наташа хвалила — вполне искренне. И в то же время ее словно кто за язык тянул — спросить, что за стальная коробка торчит в полковничьем кабинете. Однако она сдержалась: неуместное любопытство — не в ее пользу.

Сон приснился на рассвете. Она выходила из воды, а хозяин ждал на берегу, в расстегнутом офицерском кителе, накинутом на голубую футболку с пестрой надписью прыгающими буквами «I Love Caddies!» — вроде той, в которой она спала. Внезапно он схватил ее за плечи и стал трясти, вопя: «Зачем ты обрила голову? Отвечай!..»

У воплей имелось объяснение — вчера Савелий Максимович мимоходом поинтересовался, почему у нее такая странная прическа? Теперь девушки предпочитают длинные волосы — и в кино, и на эстраде. Наташа отшутилась, сказав, что летом всегда так стрижется. Удобно и никаких проблем. Ее поддержала хозяйка: «Отстань от девочки, Савелий! К тому же Наташе идет…»

Жутко хотелось пить. Наташа, не открывая глаз, дотянулась до бутылки с остатками минералки и рухнула досыпать.

Начало третьего дня в Шаурах выдалось тяжеловатым. Побаливала голова, накрапывал мелкий дождик, стало прохладнее, но ненадолго. Позвонила Анюта и сказала: давай, крути педали в город, я сварила борщ, а тут пришла разнарядка из офиса, завтра трудимся вместе: пятикомнатная в новой высотке на Павловом Поле.

До шести вечера, до последнего автобуса, который уходил из Старых Шаур, Наташа успела все. Ни на минуту не присаживаясь и ничего больше не разглядывая и не любопытствуя. Хозяйка расплатилась с ней, женщины тепло простились, и Наташа, боясь опоздать, чуть ли не бегом помчалась на остановку, до которой было километра полтора.

Странное дело — при этом она почему-то чувствовала себя неблагодарной, не заработавшей и половины того, что ей было заплачено.

Вот почему, когда ей позвонили и попросили снова приехать, Наташа согласилась не раздумывая. «У мужа юбилей, — сказала Инна Семеновна, — мне одной не справиться. Вы меня, Наташа, очень обяжете…»

В пятницу, шестого августа, ближе к вечеру, она уже была у Смагиных. Вместе с Инной Семеновной обсудили планы, и вышло, что Наташе придется провести здесь уж никак не меньше двух дней. Сначала уборка и помощь по кухне, затем обслуживание застолья. Когда гости разъедутся — гора посуды и восстановление порядка. Ну и всякие мелочи по ходу. В понедельник рано утром полковник доставит ее в город — у него там как раз встреча с клиентами из России.

Она снова спала в том же флигельке, на рассвете купалась в прохладном озере. Навела блеск в доме, а всю вторую половину субботы вместе с Родионом и приходящим садовником занималась установкой огромного полосатого навеса, под которым предполагалось принимать гостей. С утра в воскресенье заново перемыла и перетерла весь фарфор и хрусталь, а затем со стопкой чистых скатертей направилась к столам, уже стоявшим под навесом…

Тут-то и появился Валентин.

После того как все семейство — он сам, сестра Александра, ее муж и девчонка — скрылись в доме, первым движением Наташи было помчаться во флигель, в три минуты побросать в сумку вещички и мотать отсюда. Плевать она хотела на эти деньги. Если хватятся, станет звонить Инна Семеновна, — сказать, зубы разболелись.

Но затем, слегка поостыв, подумала: хорошо, а что, собственно, может сделать ей этот тип? Чего она так перетрусила?

И вместо того чтобы удрать не оглядываясь, Наташа отправилась переодеваться. С хозяйкой было договорено — как только начнут съезжаться гости, сменить комбинезон на платье, в котором, возможно, придется подавать к столу и переменять блюда.

Платье у нее теперь было: уступив уговорам Анюты, Наташа купила легкое, летнее, дорогущее — мэйд ин Франс. Оно ей очень шло. А к платью босоножки на среднем каблучке — еще пятьдесят зеленых.

Она уже входила к себе во флигель, когда со ступеней большого дома ее окликнула Инна Семеновна.

— Наташенька, прошу вас, посидите с Джульеттой. Что-то она мне не нравится. А я пока разберусь с родственниками Савелия Максимовича.

Опять эта кошка!

— Так это свои? А я уже бежала переодеваться…

— Успеется. Я только сварю кофе и сейчас же к вам. Как это все некстати…

Хозяйка скрылась в доме, а Наташа направилась в зимний сад, рассеянно подумав, что, видно, Джульеттино время подходит и тут уж не отвертишься — природа.

Там уже прогуливался Валентин, с видом оценщика разглядывая стеллаж с орхидеями.

— Привет, — как ни в чем не бывало проговорил он. — Ты не меня тут ищешь, зайка?

Вид у него был довольный, и лишь нагловато-настороженный прищур выпуклых светлых глаз выдавал некоторое напряжение.

Наташа промолчала.

— Как ты тут оказалась? — Он загородил проход и не давал ей добраться до корзины с кошкой. Пришлось ответить:

— Устроилась на работу. Дай мне пройти.

— Савелию Максимовичу известно, кто ты такая?

— А кто ты, полковник знает?

— Что ты имеешь в виду?

Он неуловимо быстрым движением перехватил ее руку и как клещами стиснул запястье.

— Отпусти! — рванулась Наташа.

— Э-э, нет, красавица, так не пойдет, — от его благодушия не осталось и следа. — Ты сбежала, мы с тобой даже не поговорили по душам. Теперь эти странные намеки, враждебность. Я такого не люблю. — Он все-таки выпустил ее руку и криво усмехнулся. — Вечером уедешь отсюда с нами. Ты ведь мне кто? Невеста.

— Ты больной, — сказала Наташа. — Псих. Никуда я с тобой не поеду. У меня договоренность с хозяевами.

— Как миленькая поедешь. Юбиляр переживет. А его благоверная сама посуду вымоет. Иначе я сообщу брату, что в его доме находится воровка и убийца. Ты как представилась — Люсей? Думаешь, я не просек, почему ты оказалась в Завасино вместо того, чтобы ехать домой, в Луганск? У тебя же на руках были проездные документы. От кого ты прячешься?

Он был совершенно уверен, что снова поймал ее в капкан.

— Я назвалась своим именем. Давай, не теряй время, беги стучать… А что ты сообщил сестре, женишок?

— Сказал, что ты решила пожить у подружки, чтобы никого не стеснять. Да Александре плевать на твою персону, у нее своих хлопот полон рот. Так что, едешь?

— Да, — сказала она, чтобы он отвалил наконец, а сама подумала: хоть бы ты сгинул, проклятый недоумок!

Валентин сделал движение обнять ее, но послышались торопливые шаги хозяйки, и он отпрянул, напустив на себя безразличный вид. Наташа тут же направилась к кошке, на ходу услышав: «Валя, все удивляются, где ты пропал?» И его слащавый тенорок: «Инночка, да у тебя тут прямо амазонская сельва!»

Через минуту хозяйка стояла рядом. Рыжий клубок персидской шерсти чуть слышно посапывал в корзине.

— Ну что? — шепотом спросила Инна Семеновна.

— Да спит она. Все вроде нормально. Не надо ее только тревожить.

— Вы думаете?

— Конечно. Откройте пошире фрамугу и идите себе.

— Господи, от всего этого голова кругом, а тут еще гости…

Неожиданно Наташа, разом позабыв, о чем они вчера договаривались, неловко сказала:

— Может быть, я уже поеду, Инна Семеновна? Ну что мне тут делать до самого вечера?

— Нет-нет, мне без вас никак не обойтись! — испугалась хозяйка. — И не думайте. Завтра Савелий вас отвезет… И по пути загляните в кухню, выключите, пожалуйста, духовку!

Наташа оставила хозяйку в зимнем саду, миновала полуоткрытую дверь комнаты Родиона, из-за которой доносились оживленные молодые голоса и музыка, побывала в кухне и на секунду задержалась в пустом холле. Она всей кожей чувствовала, как в доме копится напряжение, словно перед грозой. В особенности там, на верхнем этаже.

Не нужно ни на что обращать внимание. Это нервы. Появление Валентина здорово выбило ее из колеи. Но в конце концов все эти люди не имеют к ней ни малейшего отношения.

У нее оставалось еще одно дело — перенести из сарая рядом с ее флигелем аккуратно наколотые березовые и буковые чурки и сложить их у кирпичного очага с решеткой-грилем.

Но это она отложила на потом: вернулась к себе, натянула короткое платьице, которое делало ее еще тоньше, и, все еще в кроссовках на босу ногу, вышла, прихватив проволочную корзину, стоявшую в углу.

Уже на пороге ей пришло в голову надеть темные очки.

Впечатление от «экскурсии» по особняку Смагиных у Марты осталось смешанное. Даже если сделать скидку на то, что ей никогда не приходилось жить в по-настоящему большом доме, где целая куча комнат одна другой просторнее, запутанных переходов, пустующих помещений, лестниц, уставленных горшками с азалиями, закоулков и выложенных серыми плитами террас.

Для нее слово «дом» всегда означало что-то вроде их городской квартиры. Там все близко, тесно, впритирку, слышны чуть ли не каждый звук и слово, и только если становится совсем тошно, можно забиться в дальний угол и отгородиться от «общесемейной» жизни.

Благодаря новизне она запомнила все, что увидела, с фотографической отчетливостью. Сначала — холл с камином и тяжелыми кожаными креслами, в которые, судя по их виду, никто никогда не садился. Сюда можно было войти прямо с нижней застекленной террасы. Дальше — высокие двери слева и справа, а в широкой нише за камином — нижние ступени лестницы, уползающей куда-то наверх. Левая дверь вела в коридор, в конце которого находилось что-то вроде оранжереи. «Зимний сад» — назвал это помещение Родион.

Туда они и направились сначала. В «зимнем саду» оказалось душно и влажно, несмотря на открытые окна, пахло мхом, торфом и котами, со стеллажей свисали ползучие стебли, покрытые звездами незнакомых цветов, и глянцевые листья. Повсюду угрожающе торчали колючки кактусов, а в углу стояла широкая корзина, в которой дремала рыжая кошка. При их появлении она злобно зашипела.

Марте там не понравилось, и они с Родионом тем же коридором вернулись в холл. По пути он приоткрыл какую-то дверь, обронил: «Вот здесь я и живу», но приглашать не стал, пробормотав что-то насчет свинячьего беспорядка. Из холла, теперь уже через правую дверь и такой же коридор, они сходили взглянуть на огромную, сияющую, как операционная, кухню. Пахло тут совсем иначе, вполне симпатично, но задержаться не удалось — Инна Семеновна мгновенно выставила обоих.

Родственники вместе с юбиляром зачем-то скопились в небольшой столовой, примыкавшей к кухне, и принимать участие в их разговорах у обоих не было ни малейшего желания.

Пришлось снова возвращаться, заглянув по пути в пустую и гулкую угловую комнату, которую Родион назвал «гостевой». Гостей в ней, судя по всему, не предвиделось — кроме сверкающего паркета с толстым ковром, мебели не было никакой. Если, конечно, не считать забытый в углу синий плюшевый пуфик.

Ничего особенного.

На второй этаж они поднялись по той же лестнице, которую Марта приметила в холле, и сразу же оказались в просторной бильярдной. Центр ее занимал девятифутовый бильярд на пузатых полированных консолях. На стене — плазменная панель, под ней киевница и полки для комплектов шаров.

Все было первоклассное, новое, в особенности стол. Таких Марте не приходилось видеть, хотя в последние два года во время сборов и выездов на соревнования их нередко селили в пансионатах и домах отдыха, где можно было бесплатно погонять шары. Она попробовала, а вскоре ее начали хвалить даже опытные игроки — за хладнокровие и твердую руку, хотя роста ей не всегда хватало даже для того, чтобы дотянуться до трудного шара.

Марта подошла к окну, по пути попробовав кончиками пальцев зеленое английское сукно. Окно здесь было раздвижное, в полстены и, пожалуй, единственное в доме, откуда можно было взглянуть на соседний участок и дом. В сущности, они мало отличались от усадьбы Смагиных, вот разве что на траве валялся забытый пластиковый мяч, а лохматая собака, распластавшаяся в тени молодой липы, была другой породы. Ну и кирпич, из которого были сложены стены, другого сорта — светлый, с шероховатой поверхностью, как у песчаника.

— А кто у вас играет на бильярде? — спросила Марта.

— Ты имеешь в виду, в бильярд? Во всяком случае, не я, — усмехнулся Родион. — И не отец. Иногда мама под настроение, только у нее не очень-то получается, иногда гости.

— Правильнее говорить: на бильярде, — поправила Марта. — И это не занудство, просто раньше бильярдом называли стол, а игру — пул, по-английски это означает «ставка». У вас стол для пула, а для русского бильярда он не годится.

Если бы он предложил сыграть, Марта уж точно бы не отказалась. Но Родиону и в голову не пришло.

— Да какая разница… — отмахнулся он. — Я в эти тонкости не вникаю. Пойдем — я тебе по-быстрому покажу нашу святая святых.

Марта покорно последовала за ним.

Из бильярдной проход открывался в еще один неширокий коридор, стены которого были обшиты деревянными панелями. Там Родион остановился и прислушался.

На втором этаже повсюду было тихо, и лишь снизу доносились голоса — то ли с террасы, то ли из сада, то ли из столовой. Затем послышались шаги на лестнице и по коридору вразвалку, по-борцовски отставляя локти, прошагал Савелий Максимович.

Родион приложил ладонь к губам и отступил в бильярдную. Дождавшись, когда отец с бутылкой в руке спустится вниз, он поманил Марту, сделал несколько быстрых шагов по коридору и повернул поблескивающую начищенной бронзой ручку двери. Дверь приоткрылась — ровно настолько, чтобы Родион мог заглянуть.

— Порядок, — удовлетворенно произнес он. — Входи давай!

Марта не без робости переступила порог.

— А это чья комната? — спросила она вполголоса.

— Кабинет, — усмехнулся Родион.

— Чей?

— Ну чей еще у нас тут может быть кабинет? Полковника Смагина. И не стой в дверях — если нас тут засекут, будут лишние вопросы.

Только теперь Марта огляделась.

Кабинет юбиляра сверкал чистотой. Нигде ни пылинки, нога по щиколотку утопает в пушистом ковре. Но массивный письменный стол с парой фотографий и компьютерным монитором, вращающееся кресло и передвижной бар казались здесь посторонними. Главное было на стенах.

Оттуда прямо на нее свирепо уставился дикий кабан-секач. Один ржаво-желтый клык был обломан, а ухо, покрытое жесткой, как проволока, шерстью, оборвано. Налитые кровью глазки сверкали откровенной ненавистью.

При жизни это был суровый и опасный зверь, и даже превратившись в чучело, таким он и остался. Полированная доска красного дерева, к которой была прикреплена голова, блестела, как нож гильотины, обезглавившей секача.

С кабаном соседствовала оскаленная пасть белогрудого медведя, а между ними, в особой витрине под стеклом, — тщательно отделанная таксидермистом тигриная лапа с выпущенными когтями, похожими на кривые турецкие клинки.

Марта поежилась, не стала спрашивать, куда девался остальной тигр, и перевела взгляд.

Противоположная стена напоминала голый лес — полтора десятка рогов всех размеров и форм угрожающе торчали от высоты человеческого роста до самого лепного карниза. Ветвистые и широкие, похожие на лопату, острые, как шило, круто завернутые, ребристые, как раковина гигантской улитки. Под рогами располагался большой плоский ящик из нержавеющей стали, привинченный болтами к плоскости стены.

— Отцовы трофеи, — Родион коротким жестом обвел кабинет. — Как тебе?

— Не очень, — сдержанно отозвалась Марта, а про себя подумала: ну почему люди иногда бывают такими жестокими и глупыми? И весь этот кабинет похож на кадр из плохого фильма ужасов.

— Я и сам не очень люблю, — извиняющимся тоном, словно поймав ее мысль, произнес Родион. — На морг смахивает. Но для него это — предмет гордости. Мужская зона, как выражается наш охотник.

— Твой отец в самом деле охотник? — спросила Марта.

— Еще какой! Но здесь разве охота? Это все оттуда, из Бикина. Ты просто не представляешь, что такое тайга в предгорьях Сихотэ-Алиня… А еще больше он носится вот с этим, — Родион хлопнул ладонью по стальному ящику.

— А что там такое? — подозрительно спросила Марта.

— Сейчас увидишь.

Он оглянулся на дверь кабинета, сунул руку под крышку письменного стола, пошарил там и извлек кольцо с парой совершенно одинаковых на вид ключей с двойными бородками. Вставив ключ в отверстие замка, Родион провернул его сначала на один оборот влево, а затем дважды по часовой стрелке.

Дверца ящика распахнулась. Внутри маслянисто блеснули оружейные стволы и дерево прикладов.

— Наш домашний арсенал, — пояснил он. — Коллекция небольшая, но примечательная. Взять хоть вот этот «Блейзер» с оптическим прицелом и сменными стволами. Или «Моссберг» под дробовой патрон… Ты в таких вещах ничего не понимаешь, но будь уверена — это высший класс. Есть у отца и кое-что полегче…

Он отодвинул приклад разобранного дробовика и вытащил ящичек из светлого дерева, внутри которого оказалась пара пистолетов — обычный армейский «Макаров» с именной гравировкой и маленький, тупоносый, со щечками из желтоватой слоновой кости и надписью на рукоятке «Baby».

Тот, что поменьше, показался ей игрушечным. Марта взяла его в руки и стала вертеть и разглядывать, но Родион предупредил: «Осторожно, заряжен. Между прочим, тоже серьезная штучка, только предохранитель слабый. Бельгийский браунинг, еще довоенный. Отец купил у одного старого зэка. Видишь рычажок под левой щечкой? Не вздумай нажать».

Марта торопливо вернула пистолет на место. Родион показал ей еще пару охотничьих ножей и кинжал с лезвием в виде короткого клина и странной двойной рукоятью, заявив, что это самый настоящий индийский литой булат.

Для Марты это ровным счетом ничего не означало. К тому же ей все время казалось, что сейчас их здесь накроют и будет скандал. Поэтому почувствовала облегчение, когда Родион наконец-то запер ящик, вернул ключи в тайник и они направились к лестнице, потому что Марта все-таки настояла, чтобы он показал ей свою комнату.

Позже, уже на ступеньках, она ехидно заметила:

— Вас, Смагиных, я вижу, голыми руками не возьмешь.

— Ну да, — ухмыльнулся Родион. — При желании можно организовать партизанский отряд. Или государственный переворот в Шаурах.

Жилище Родиона она так себе и представляла — комната была до отказа набита полуразобранными компьютерами, растрепанными книжками и дисками. В углу стоял гребной тренажер, на стенах висели выгоревшие плакаты каких-то джазовых и блюзовых знаменитостей, а на подоконнике стопкой были сложены чистые футболки и джинсы вперемежку с конспектами.

В этом хаосе был определенный порядок, но только сам хозяин комнаты знал, что и где лежит. Поэтому Родиону не составило труда найти нужный диск и запустить проигрыватель. Он усадил Марту на низкий удобный диван, занимавший половину всей площади, предварительно убрав оттуда мохнатый плед, и велел подождать.

В доме, который показался ей не слишком приветливым, это, пожалуй, было самое уютное место. Марта даже вспомнила о своих планах пожить у Смагиных несколько дней, пока не возобновятся тренировки.

Родион куда-то улетучился, отсутствовал минут пять, а вернувшись, сунул ей пару крохотных, обжигающе горячих слоеных пирожков. Марта, махнув рукой на приличия, тут же набила рот.

— Вкусно? — спросил он.

Марта кивнула, продолжая жевать.

У них дома так не готовили — мать обычно отделывалась на скорую руку. Только по торжественным случаям к плите становился отец, напялив фартук и повязав позаимствованную у дочери бандану, и сочинял что-нибудь по собственному, тут же изобретаемому рецепту, — чаще всего мясо с большим количеством специй и овощей.

— Ну, и хватит тут киснуть! — не дожидаясь, пока она покончит с едой, скомандовал Родион. — Пошли на воздух.

Она и опомниться не успела, как он уже тащил ее к выходу.

Они были в холле, когда из нижней столовой один за другим, переговариваясь, потянулись родители, а с ними и дядюшка Валентин.

На всякий случай Марта быстро сделала то, что иногда у нее получалось в трамвае по пути в школу. Уставилась в пространство и представила, что ее тут нет. Обычно при этом контролер проходил мимо. Вышло и сейчас — даже не пришлось прятаться за Родионовой спиной.

Наверно, это не слишком вежливо — взять и смыться в такой момент, но, похоже, историческое примирение братьев Смагиных уже состоялось и взрослым теперь не до них.

Не тут-то было.

— Родион! — повелительно донесся со стороны кухни голос Инны Семеновны. — Не исчезай, будь добр. Скоро начнут съезжаться, ты понадобишься.

— Никуда я не денусь! — недовольно пробурчал он, ускоряя шаг.

Они уже почти миновали водоем перед домом, когда плавучие листья на его поверхности зашевелились, раздвинулись и из глубины всплыла здоровенная красно-черно-белая тварь. Шарахнула хвостом, соорудила небольшой водоворот и исчезла.

— Что это? — озадаченно спросила Марта.

— Карп. — Родион посмеивался.

— Какой же это карп? — Марта остановилась, ожидая, не появится ли снова эта рыба, раскрашенная, как шлагбаум.

— Парчовый. Их еще называют — кои. Отец на них в последнее время буквально свихнулся. Как мама на своей Джульетте. Но по мне, платить по триста евро за хвост — это уж чересчур. Их тут целых шесть штук.

Марта на всякий случай снова оглядела поверхность водоема, но та оставалась гладкой.

— А что они там едят?

— Специальный корм. Его откуда-то присылают, потому что в городе не достать. Вообще-то это самые обычные карпы, которые попали в Японию из Китая. Лет где-то шестьсот назад. А у японцев все шиворот-навыворот. Вместо того чтобы, как полагается, съесть своих карпов, они их начали скрещивать. В результате вывели вот этих самых, похожих на попугаев, и теперь торгуют ими по бешеным ценам, устраивают шоу и всякие там всемирные выставки. Вообрази!

Она вообразила. Но уже по инерции. Родион все еще продолжал насчет японских карпов, а Марта и думать о них забыла. Ниже по участку, вплотную к стене ограды, располагался просторный полосатый навес. Под ним в два ряда стояли столы, а неподалеку у кирпичного очага для барбекю стоял ее отец, беседуя с какой-то девушкой.

Ее фигура и прическа неожиданно показались Марте знакомыми. Она только успела спросить себя, где могла ее видеть, как девушка отвернулась, присела, как бы что-то отыскивая в траве, а потом быстро ушла.

— Кто это был? — перебила она Родиона.

— Где? — Он встрепенулся, быстро взглянул в ту сторону и почему-то смутился. — А, это… Мать наняла помочь с хозяйством.

— Значит, прислуга? — с подковыркой спросила Марта. — Как у господ?

— Ну что за чепуха? — возмутился Родион. — Какие господа… Сама видишь — весь дом на ушах. Человека просто пригласили помочь.

Марта помахала отцу, и он тут же поманил ее к себе.

— Ты чего не в духе? Киснешь? — с ходу поинтересовался Федоров.

— С чего ты взял? — удивилась Марта. — Все в порядке, пап. Спроси хоть у Родиона. Родя, скажи!.. Послушай, а как ты думаешь, мы сможем здесь переночевать? Тут столько всякого…

— Н-ну, я не знаю, Марта, — растерялся отец. — Мы вроде ни о чем таком не договаривались.

— Оставайтесь, дядя Сережа. Я думаю, родители будут только рады.

Он не успел ответить, потому что Марта вдруг с вызовом воскликнула:

— Послушай, а как тут очутилась невеста нашего дорогого Валентина Максимовича?

— Ты кого имеешь в виду? — удивился Родион.

— Девушку. Ту самую.

— Наташу?!

— Да не помню я толком, как ее звали. В общем, недели две тому… Пап, ну та, что ночевала в комнате у Валентина, — это же она, да?

— Наташа не невеста твоего дяди.

— Ну вот, я же тебе тогда так и сказала: он все врет и никогда на ней не женится…

— Вы это о ком? — ошарашенно спросил Родион. — О Наташе?

Марта презрительно фыркнула, а ее отец, которому весь этот разговор явно был не по душе, сменил тему:

— Знаете, ребятки, мне тут поручили очаг, а я в этом деле полный чайник. Ты, Родион, сможешь помочь?

— Не вопрос, дядя Сережа. А где отец?

— Занят. Кто-то к нему приехал. В том и загвоздка… Так с чего начинать?

— Да ни с чего, — сказал Родион. — Мы сами управимся. Да и не надо его спешить разжигать, все прогорит к чертям. Мы тут немножко прогуляемся, а потом займемся. Идем, Мартышка, посмотрим цесарок, а потом я тебя познакомлю с Хубилаем.

— Отлично, — с нескрываемым облегчением вздохнул отец.

— А это кто — Хубилай?

— Пес. Ты его видела, когда мы приехали. Смирный и умница. Вроде тебя.

— Ну, это мы еще посмотрим, кто тут у нас смирный, — быстро возразила Марта.

Цесарки в просторной клетке по другую сторону гаража ей не понравились. Серые в крапинку упитанные птицы толпились, расшвыривая крепкими красными лапами зерно, просовывали сквозь сетку голые шеи, украшенные неприятными на вид наростами, и норовили клюнуть. Крючковатые клювы щелкали, как хирургические зажимы.

— Мать вбила себе в голову, что их яйца — лучшее средство от аллергии. Хотя никакой аллергии ни у кого нет. И вдобавок от них смердит.

Родион покрутил носом и покосился сверху на макушку Марты. Они обогнули гараж и пересекли выложенную плитами площадку.

Хубилай и в самом деле оказался симпатягой — в отличие от монгольского хана, чьим именем его припечатал Смагин-старший. Добродушный, обалдевший от жары, он с первой минуты признал Марту за свою. Родион выпустил пса из вольера, и тот на радостях пошел нарезать вокруг галопом петли, колотя направо-налево хвостом, а под конец наподдал Марте под колени кудлатой короткоухой башкой размером с ведро.

Она с хохотом присела, едва удержавшись на ногах, но все же стало жутковато — уж очень он был большой, а сахарно-белые клыки в улыбающейся слюнявой пасти торчали, как у того тигра, чья лапа висела в кабинете Смагина-старшего.

Родион фамильярно затолкал пса обратно в вольер, и они направились к воде, миновав по пути навес и очаг.

Эта Наташа больше не показывалась, и Марта пожалела, что не сумела разглядеть ее получше.

Дорожка, покрытая серым, плотно укатанным гравием, огибала газон с можжевельниками и форзициями, а затем тянулась вдоль берега параллельно густым зарослям тростника, за которыми и начиналось собственно озеро.

Тростник, пояснил Родион, не скосили специально. Ему предназначалась роль живой изгороди, маскирующей территорию Смагиных от любопытных глаз с воды. Только там, где решетчатый деревянный настил от бани спускался к берегу, в зарослях был прорублен неширокий проход. Настил переходил в прочную кладку из дубовых плах. Над кладкой горбилась дуплистая ива, почти не дававшая тени, а в проходе плясала рябь, слепя солнечными зайчиками. В жаркой дымке над водой маячил противоположный берег.

Мелкие волны поднимали глинистую муть, но дальше вода была чистая, слегка зеленоватая.

Марта успела вспотеть, и ей сразу же захотелось залезть в озеро, но вместо этого она поднялась на кладку и пошлепала к дальнему концу, где были причалены две «казанки» и яркий, цвета яичного желтка, небольшой моторный катамаран. Рядом с катамараном спускались в глубину покрытые зеленью ступени с перильцем. Проход в тростнике здесь расширялся, открывая простор.

Марта заколебалась — соблазн поплавать был велик. Но она знала, как Родион носится с катамараном, подаренным ему отцом сразу после успешной сдачи экзаменов в институт.　

— Отличная у тебя лодка, — начала она, постукивая носком кеда по желтому поплавку с надписью по трафарету «К-435». — А почему у нее такое странное название?

— Это никакое не название, — Родион тут же раздулся от гордости. — Регистрационный номер. А название я так и не придумал. Хочешь, назову «Марта»?

— Этого только не хватало, — фыркнула Марта. — И мотор у него есть?

— Спрашиваешь! — Он спрыгнул с кладки на гулко отозвавшуюся палубу. Катамаран покачнулся. — Только не бензиновый. Бензиновые на наших озерах под запретом. Хочешь, прокатимся?

Она сначала пожала плечами, потом подумала и согласилась.

Родион стал отвязывать чалку.

Марта спустилась на палубу и забралась в углубление кокпита между поплавками. Здесь находились два жестких пластиковых сиденья, рулевое управление и приборный щиток. Как в машине, только кнопок поменьше. Слева, в специальных зажимах, — пара коротких весел с широкими лопастями.

Родион откинул какой-то лючок на палубе, пошуровал в глубине и, отдуваясь, плюхнулся рядом с Мартой.

— Сейчас! — пообещал он. — Держи пальцы крестом.

— Зачем? — спросила она, с любопытством следя за его манипуляциями.

— Затем. Я уж и не помню, когда аккумулятор подзаряжал. Хотя, если он выдохся, никакой крест не поможет.

Он ткнул в кнопку на щитке, и стрелка на круглой шкале прибора качнулась, пошла вправо и встала рядом с зеленой чертой.

— Смотри-ка, — с облегчением произнес Родион. — Девяносто процентов. Хоть на Канары.

Он сунул руку в недра приборного щитка и что-то нажал. Открылся потайной бардачок — там лежали бумажки, обернутые прозрачной пленкой, фонарик и пара резиновых перчаток.

— Что это у тебя? — Марте было жарко, солнце стояло прямо над головой.

— Документы. Тут рыбнадзор лютует, без удостоверения можно залететь. Я человек рассеянный, Мартышка, а матушка моя утверждает, что еще и инфантильный. Знаешь, что это значит?

— Знаю.

Он поднялся, чтобы оттолкнуть катамаран от кладки, а когда образовался просвет между досками и желтым поплавком, сел на место и запустил мотор. Катамаран начал грузно разворачиваться тупым носом к озеру, мотор тихонько ворчал, плескалась вода.

Марта обернулась.

На берегу под ивой сидела неизвестно откуда взявшаяся Наташа. В узком светлом платье и темных очках. Платье было короткое, из-под него были видны острые, плотно сдвинутые колени. Девушка курила, коротко затягиваясь и отгоняя дым от лица узкой ладонью.

Просвет между берегом и катамараном увеличивался. Девушка бросила окурок на влажный песок у края воды и поднялась. Тем временем из глубины участка, из-за стриженого бордюра кустарников, требовательно донеслось: «Ма-арта!.. Марта! Ну куда же ты подевалась?..»

Звала мать.

Но сейчас Марте было не до нее — она ломала голову над тем, что все-таки здесь делает эта девушка. Но на всякий случай подала голос: «Мам, мы на полчасика! Скоро буду!» — не очень стараясь, чтобы ее услышали.

Родион уже вывел свое суденышко из прохода и сворачивал налево. Теперь они шли вдоль полосы тростников, постепенно удаляясь от берега.

С воды озеро казалось гораздо больше, а противоположный берег еще дальше, хотя до него и так было не меньше километра. Стали видны дальние мысы, какие-то заливы и излучины. Шауры отсюда выглядели как шахматная доска с редко расставленными резными фигурами, зато правее, в лощине, толпились какие-то домишки, крытые старым шифером. Они карабкались на склоны и имели такой вид, будто земля вот-вот выскользнет из-под их прогнивших фундаментов, и только зелень садов прикрывала ободранные стены и рассыпающиеся дощатые заборы.

На дальнем берегу синел огромный холм с плоской, будто срезанной ножом вершиной и заросшими склонами, о котором Родион сказал, что там когда-то стоял город, а потом его спалили.

Марта слушала рассеянно и переспросила:

— Кто спалил?

— Татары, я думаю, — сказал Родион, покосившись на нее. — Хотя черт их разберет. Тут всякого народу перебывало за последнюю тысячу лет… Жарко тебе, Мартышка?

Она промолчала. Если смотреть в сторону этого холма, озеро казалось бесконечным. Ну, то есть не бесконечным вообще, а просто не было видно, где оно кончается и начинается следующее, связанное с ним узким проливом.

Марта спросила, где эта протока, не переставая думать о девушке по имени Наташа, хотя ей почему-то помнилось, что «невесту» Валентина звали иначе. Родион указал на дальний мыс, поросший кустарником, и добавил, что за ним начинается широкий и мелкий Гавриловский плес, а там уже и протока в другое озеро. Называется оно Нетечь, а берега у него — сплошное болото и заросли.

На воде задувал ветерок, и было не так душно. Катамаран неторопливо полз по озеру, берега едва заметно поворачивались, и раскрывались все новые пейзажи.

Марта наклонилась, чтобы расшнуровать кеды, и обнаружила, что дно у катамарана решетчатое и сквозь щели решетки видно, как под ними быстро бежит вода, хотя двигаются они со скоростью пешехода. Сбросив кеды, она стащила футболку и шорты и осталась в купальнике. После чего растянулась на палубе позади кокпита.

Палуба оказалась горячей, как сковородка с огня, и пришлось поплескать на нее из озера. Купальник спереди намок, но тут же высох, а вода с палубы бесследно испарилась.

— Это ты в Ялте так загорела? — Родион, обернувшись, пощекотал ее пятку.

— Ну, — проворчала Марта. — Где ж еще? А щекотки я не боюсь, между прочим.

В отличие от большинства рыжеволосых, она любила солнце и легко загорала. Кожа становилась золотисто-бронзовой, без грубой черноты, и никогда не шелушилась.

В другое время она бы порадовалась, что он заметил ее загар, но сейчас Марте было не до того.

Странное у нее было состояние. Подвешенное. Такое бывает, когда думаешь сразу обо всем. И хорошего в этом мало.

Она следила за тем, как медленно приближается большая отмель, заросшая тростником, слушала ровное гудение мотора, видела длинную мускулистую спину Родиона с крупной родинкой, похожей на чернильную каплю. Пахло свежей водой — вдали от берега она была синеватой и очень чистой. Вверху лениво шевелились редкие облака.

Здесь все было по-настоящему. Совсем не так, как в грязноватом и многолюдном Крыму. И с Родионом Марта всегда чувствовала себя надежно — не то что с мальчишками в школе. Те агрессивны, постоянно взвинчены и страшно болтливы. С языка не сходит корявый мат, которым они пытаются обозначить свою набухающую мужественность. Но ничего не выходит — они все равно похожи на кобельков-недоростков, которых псы постарше и позлее шугают от своих свадеб.

Родион никогда не смотрел на нее так, как они, — словно запускают пятерню за резинку трусов. Может, конечно, просто считал ее сопливой девчонкой. Хотя она-то твердо знала, что это не так, и родство, пусть и двоюродное, тут тоже ни при чем.

Тогда почему у нее ничего не получилось, когда она заговорила с ним в кафе о том, что ее так мучило и пугало? И почему так уверена, что к этому разговору больше не стоит возвращаться? В том, как Родион повел себя, было что-то такое… — она не смогла сразу подобрать слово, — что-то такое, будто он и знать об этом не желает.

Но и сама она хороша. Вместо того чтобы четко и ясно описать, как было дело, стала мямлить и запинаться, подыскивать какие-то чужие слова. Должно быть, потому, что в тот день она обнаружила, что внутри у нее есть запретный колодец. И в нем плещется, кружит и тыкается в ослизлые стенки какая-то холодная скользкая рептилия.

В чем причина? Ведь он все чувствует с полуслова, у них контакт. В конце концов он старше и мог бы что-нибудь посоветовать, хотя бы посочувствовать. Ничего подобного — кузен Родя просто закрыл тему. Отстранился. Будто ничего не происходит.

Тогда она обиделась. Словно он ее предал.

С родителями все по-другому, нечего и пытаться объяснить. Мать ни за что не поверит, а отец, как обычно, когда она обращалась к нему со своими проблемами, посоветует не делать из мухи слона.

Внезапно Марта почувствовала, как в горле набухает ком, и уткнулась носом в сгиб локтя, чтобы Родион, случайно оглянувшись, не заметил, что с ней творится.

Катамаран тем временем обогнул тростниковую отмель. Она оказалась похожей на подкову — по другую сторону открылось что-то вроде залива, окруженного стеной тростника, кивающего на ветерке бурыми метелками. Посреди этой заводи стояла на якоре резиновая лодка с одинокой фигурой рыболова в нахлобученной на нос широкополой фетровой шляпе. В нескольких метрах от него в ожидании поживы на волнах покачивалась серая с белым озерная чайка.

Родион сбросил обороты, и катамаран пошел по инерции, описывая дугу. Рыболов разогнулся, помахал шляпой и стал сматывать лесу. Чайка вспорхнула и отлетела подальше.

Когда они оказались совсем рядом, Марта разглядела парня получше: сухой, черный как головешка, белесая выгоревшая рубашка в клетку, длинные волосы скручены в узел на затылке; из-под густых, почти сросшихся на переносице бровей — ярко-синие на смуглом скуластом лице глаза.

Родион стоя ожидал, пока течение поднесет катамаран поближе.

— Как клев?

Вместо ответа рыболов приподнял над водой садок — в нем трепыхалось с полдесятка красноперок в ладонь и подлещик.

— Да! — спохватился Родион. — Знакомься, Володька, — моя кузина Марта. Очень серьезный человек.

— Владимир, — пробасил рыболов, снова приподнимая шляпу. — Вижу, что серьезный.

Они с Родионом были одногодками, но Володя выглядел старше. Марта, стараясь быть вежливой, кивнула и, чтобы не молчать, поинтересовалась:

— Вы ведь тоже живете в Шаурах?

Оба почему-то засмеялись. Вместо Володи ответил Родион:

— В Шаурах, да не в тех. Видала деревню на берегу? Там у Володи бабушка. А вообще-то он городской, хоть и выглядит полудиким. Мы с ним тут уже второй год вместе рыбачим.

— И ты тоже? — удивилась Марта. До сих пор она не подозревала, что Родион рыбак. Даже представить себе не могла его с удилищем или со спиннингом.

— Обижаешь! — ухмыльнулся он. — Могу даже фору кое-кому по этой части дать. Я на Амуре с отцом на калугу ходил! Это тебе не красноперку с плотвой дергать.

Марта не стала спрашивать, что за калуга. Может, Родион ее просто выдумал на ходу.

Парни оживленно заговорили о рыбалке. Ей пришлось толкнуть Родиона в бок, чтобы обратить на себя внимание.

— Как ты думаешь, — спросила она, — ничего, если я здесь немного поплаваю?

Володя взглянул на нее с любопытством.

— А ты, русалка, не того… не утопнешь? Тут метра четыре с лишком, я сам промерял.

Марта только пожала плечами. Поднялась, перешла на правый борт, секунду помедлила, щурясь на пылающую под солнцем рябь, оттолкнулась и без всплеска, по всем правилам, ушла в воду.

Сверху она была теплая, как супчик, но на глубине, метрах в двух от поверхности, находился обжигающе холодный слой — где-то поблизости со дна бил родник. Как раз то, что нужно. Марта перестала грести, на мгновение зависла, а когда ее вытолкнуло на поверхность, глотнула воздуху и спокойным широким кролем поплыла к выходу из залива.

Ледяной ожог и спокойный зеленоватый сумрак под водой все расставили по местам. Теперь она чувствовала себя уверенней. Иногда так бывало перед соревнованиями, в которых ей приходилось участвовать, и тогда она заранее знала, что придет первой.

Марта дважды пересекла заливчик и обогнула стоящие борт о борт лодки. Родион протянул руку. Она выбралась из воды и растянулась на палубе, обсыхая.

— Круто! — уважительно произнес Володя. — Где это ты так научилась?

— В бассейне, где ж еще! — Марта усмехнулась, подставляя лицо солнцу, и вдруг спохватилась: — А нам, случайно, не пора?

— Да уж, — Родион повернул бейсболку козырьком назад и спрыгнул в кокпит. — Деваться некуда. Ты как — остаешься или с нами? — спросил он приятеля.

— А на буксир возьмете? — оживился Володя. — На «резинке» мне отсюда час выгребать.

— Без вопросов. Давай конец.

Володя поднял якорь, опутанный водорослями, отвязал и перебросил конец веревки на катамаран. Родион поймал ее на лету и прикрутил к кольцу на корме. Потом запустил мотор, и они двинулись.

Где-то на полпути Володя крикнул: «Стопори!», и Родион полез отвязывать. Они коротко переговорили — что-то насчет вечерней рыбалки и наживки, и «резинка» начала удаляться, шлепая смешными веслами, похожими на разливные ложки.

— Куда это он? — спросила Марта, когда Родион снова уселся на «шкиперское» место.

— Домой. Если б мы не спешили, я бы его отбуксировал до самой деревни… А ты не хочешь попробовать?

— Попробовать что?

— Порулить катамараном. Это совсем просто.

— Я знаю.

— Откуда?

— Просто запомнила все, что надо делать.

— Сейчас увидим, что ты запомнила! — Он пересел, а Марта, уже успевшая наполовину обсохнуть, забралась в кокпит, устроилась перед приборной доской и крепко взялась за черный двурогий руль, похожий на самолетный.

— Ну а дальше? — с подковыркой спросил Родион.

— Дальше — большая зеленая кнопка, — задумчиво проговорила она. — Потом — белая, поменьше. Теперь — рычажок на руле…

Она уверенно проделала все это, и мотор заработал. Катамаран тронулся, постепенно заворачивая к берегу.

— Выверни руль, — подсказал Родион. — Иначе сейчас врежемся в тростник. А вообще-то — молодец. Я же говорил, что ты умница.

— Когда это ты говорил? — поинтересовалась Марта. Оказывается, управлять большой и тяжелой лодкой совсем не сложно. Ощущение было незнакомое, но приятное. — Ничего подобного я что-то не слышала.

— Вот вы, женщины, всегда так. Слышите только то, что хотите.

— Может, и умная. — Марта прищурилась, направляя нос катамарана в ту сторону, где горела на солнце черепичная кровля дома Смагиных. — Да толку от этого — ноль.

— Почему ты так думаешь?

— Этот самый ум, он только мешает. Тебе не кажется? Все время подсовывает такие вещи, что от них можно просто заболеть.

Она смотрела прямо перед собой, чувствуя, как горячий ветер шевелит уже совсем просохшие жесткие завитки на висках. Разговор, хотела она того или нет, снова возвращался к тому, давнему, который пришлось оборвать из-за Родиона.

— Поэтому я себя и не люблю, — добавила Марта, хмурясь. — А иногда просто терпеть не могу.

— Это нелегко, — пробормотал он.

— Что ты имеешь в виду?

— Любить себя. Слишком много для этого нужно. Например, перестать чувствовать себя всегда правым. Как мой отец. Вот он всегда прав. На все сто процентов. Думаешь, он счастлив?

— Не знаю, — сказала Марта со вздохом. — Я с ним едва знакома. И правой я себя чувствую редко. Правда, есть исключения…

— Знаешь, что сказал еще один умник? — в его голосе звучало глубокое участие. Это было так неожиданно, что она сбилась и умолкла. — Человек сделан из такого кривого дерева, что из него нельзя выточить ничего ровного. Как ты думаешь, что это может значить?

До прохода в тростнике уже было рукой подать.

— И ты туда же, — вздохнула Марта. — Давай, садись на свое место. Мне еще одеться нужно.

Она натянула шорты и футболку поверх сыроватого купальника, зашнуровала кеды. Нащупала в кармашке лимонный леденец в прозрачной бумажке и протянула Родиону.

Тот отмахнулся — они как раз подходили к причалу, и все его внимание было занято тем, чтобы точно пристроить свою неповоротливую посудину между двумя другими лодками.

Наконец катамаран ткнулся в мостки. Марта выпрыгнула, пригладила волосы и подождала, пока Родион затянет узел чалки, а потом они вместе сошли на берег и стали подниматься по дорожке, которая вела мимо бани, смахивающей на игрушечный теремок, к большому дому.

Похоже, за те сорок минут, что они отсутствовали, их никто не хватился. Нигде не было видно ни души, только на площадке перед гаражом стояла чужая машина — жемчужно-серая, маленькая и плоская, как летающее блюдце. Столы под навесом уже были накрыты — там блестели хрусталь и мельхиоровые приборы. А на приземистой скамье у водоема с японскими карпами…

Марта остановилась как вкопанная. Просто потому, что почувствовала — невозможно ни вздохнуть, ни пошевелиться. Колени ослабели, зато внутри все сжалось в комок с такой силой, что на мгновение ей почудилось: еще немного — и она взорвется. Рванет, как шутиха. Разлетится в клочки.

— Эй, — окликнул Родион, — ты чего, Мартышка?

— Сейчас, — горло Марты сдавил спазм. — Ты… ты иди, я догоню…

На скамье восседал не кто иной, как дядюшка Валентин. А на коленях у него — девчушка лет семи в пестрых штанишках до колена и куцем топике. Из-под ее кокетливой кружевной шляпки выбивались пепельные локоны. Девчушка вертелась и изгибалась, пытаясь дотянуться до воды и накрошить пузатым карпам печенья, но Валентин крепко удерживал ее, поглаживал по худенькой спинке с острыми крылышками лопаток, а его колено тем временем ходило вверх-вниз, словно они там играли «в лошадки».

Но Марта, в отличие от всех, точно знала — никакие это не «лошадки». И к игре не имеет отношения.

Она услышала, как он проговорил высоким тенором, слегка задыхаясь — по-видимому, все-таки волновался:

— Прошу тебя, не вертись — свалишься в воду.

Слова были самые обыкновенные, но у нее тяжело и редко заколотилось сердце. Сейчас она боялась только одного — задохнуться от бессильной ненависти. Это из-за него, из-за этого совершенно чужого, лишнего в их семье человека, колодец внутри нее заполнился грязью и ядом. И теперь там день за днем барахтается эта тварь — мерзкая жаба стыда и страха.

Она все еще медлила, приходя в себя. Наконец Валентин резко откинул назад свою круглую, коротко стриженную и уже лысеющую голову, выставив хрящеватый кадык и будто разглядывая что-то в горячей синеве вверху, и в ту же секунду Марта решила: если сегодня, прямо здесь, она что-нибудь не сделает с этой своей жабой, все пропало.

Девчонка восторженно взвизгнула — ей наконец-то удалось освободиться из рук взрослого и забросить крошки печенья на самую середину водоема.

Валентин обернулся. Их взгляды встретились.

Марта могла бы поклясться, что успела заметить выражение испуга на лице дядюшки, но это была всего лишь тень. В ответ она выдавила каменную улыбочку и, спотыкаясь, побежала по гравию вдогонку за Родионом, бормоча как заклинание: «Чтоб ты пропал, чтоб ты пропал!..»

Савелий Смагин так и не смог подавить раздражение от появления Валентина в его доме.

Когда-то он по-своему любил младшего брата — сдержанно, как и полагается мужчине, покровительствуя, а при случае и защищая. Однако никогда не переставал жалеть о том, что тот вырос без матери. «Александра вконец забаловала Вальку, — не раз говорил он молодой жене уже в ту пору, когда после смерти отца решительно увез младшего брата к себе на Дальний Восток и они поселились втроем. — Капризный, дерганый. С придурью, однако, получился парень…»

О том, что произошло в интернате в Вяземском, куда он временно определил брата, не хотелось и вспоминать. А что делать: только-только отыграли свадьбу, нужно было обустраивать новую квартиру, плюс служба, командировки, выезды на полигон… Куда его было девать? Да ведь и не насовсем — на лето, каких-то три-четыре месяца, от силы полгода… Правда, потом пришлось оставить мальчишку до весны, до конца учебного года, чтобы после определить в обычную десятилетку в военном городке.

До весны, однако, Валентин не дотянул.

Савелий навещал младшего чуть не каждое воскресенье, тащился с гостинцами за сотню километров, два часа туда, два — обратно, пока не громыхнул скандал. Да не скандал — чистая уголовщина, хотя пацан молчал до последнего, ни полсловом не намекнул.

Все открылось, когда директор интерната получил три проникающих ранения заточкой в живот. Ублюдок выжил, очухался и пошел под суд. Того, кто нанес «телесные повреждения», оправдали по всем статьям, потому что он дал показания о том, что «педагог» к нему систематически приставал с известного рода домогательствами, а с прочими — их оказалось десятка два, длинный список, — систематически совершал развратные действия. Среди этих прочих в списке оказалась фамилия Смагин.

В прокуратуру вызывали и Савелия. На вопросы следователя он заявил, что ни о чем ни сном, ни духом, брат ни на что не жаловался и вообще ни разу не упоминал имени директора. Случившееся — как гром с ясного неба. Хотя нутром чуял, все — чистая правда.

Почти все пострадавшие были безотцовщина, бесхозные и бесправные, вступиться некому, и дело по-быстрому спустили на тормозах, директору дали минимум условно, в интернат назначили директорствовать пожилую женщину, а Валентин вернулся домой. Пока шло следствие, Инна возмущалась и требовала, чтобы муж подал заявление, но Савелий твердо сказал: не буду позориться и портить себе карьеру. Ты наших гарнизонных знаешь. Начнут полоскать мое имя на всех углах. Переживет пацан. И вообще, может, ничего такого и не было…

Теперь-то он определенно знал — было, никуда не денешься, иначе откуда все остальное? Но и с этим знанием, даже через столько лет, видеть брата полковнику было тяжело. И даже не из-за того давнего случая, а, как бы это поточнее, — по совокупности обстоятельств.

Валентин жил с ними на всем готовом, имел в квартире собственную комнату с балконом, Инна о нем заботилась. И при этом не проявил ни малейшей склонности заняться чем-нибудь стоящим. Тем временем подрастал сын Родион, в доме становилось тесновато, да и Савелий начинал тяготиться постоянным присутствием в доме взрослого мужчины. Вдобавок, когда младший брат, к их с Инной облегчению, уже втянулся в работу на железной дороге, Савелий необдуманно повязал себя с ним кое-какими делами из числа тех, которые вслух лучше не обсуждать.

Вопрос окончательно повис в воздухе. Смагин даже предложил брату денег — помочь с покупкой комнаты где-нибудь в коммуналке, но все рассосалось само собой. Валентин перебрался в Хабаровск — там ему было много удобнее, потому что скорый Хабаровск — Москва, на котором он мотался, отправлялся оттуда, снял жилье и через несколько месяцев выбил для себя комнату в общежитии.

Теперь они виделись лишь пару раз в месяц, да и то по делу.

Став материально независимым, Валентин заметно переменился. Даже подумывал приобрести машину у перегонщиков, да так и не собрался, потому что лень было посещать курсы и сдавать какие-то там экзамены. Ни к чему стоящему не пригодный, пассивный и постоянно ускользающий, таким он и остался, несмотря ни на что…

Вот и теперь полковник даже не смог пожать протянутую руку брата, хотя Александра смотрела умоляюще, будто подталкивала их друг к другу. Сестра об их отношениях ничего не знает, и знать ей не положено, — так уж повелось в роду Смагиных: у каждого свои тайны, с которыми жить до могилы.

Инна сказала: покажи своим дом, пусть посмотрят, пока гости не съехались. Он кивнул: ладно, а ты свари пока кофейку и подай в нижней столовой, чтобы без хлопот. Там и выпьем по рюмке. Напряг нужно было снять; он изо всех сил старался казаться радушным, широким хозяином, потому и говорил лишнее — каких сил и здоровья стоило ему строительство, на какие затраты и ухищрения пришлось пойти, и прочее в том же необязательном роде. И при этом вертел в руках, не распечатывая и не зная, как избавиться, подарок сестры.

Родион еще в холле уволок племянницу, Валентин же сначала слушал вполуха, позевывал демонстративно, потом и вовсе отстал от Сергея и Александры и куда-то пропал.

Первым делом прошлись по первому этажу; наверх и не стали подниматься — хватило без того. Смагин заметил — дом произвел впечатление на Сергея, но сестра все ждет чего-то, нервничает и хмурится. С Александрой всегда так — не поймешь, что на самом деле у нее на уме…

Усадив родственников в столовой, полковник поднялся на второй этаж. Прошел в кабинет, прихватил из бара бутылку коньяку и мимоходом бросил досадливый взгляд на письменный стол, где дожидалась увесистая папка. До того, как съедутся приглашенные, оставалась еще пара часов, можно было бы спокойно заняться документами — ан не складывалось.

Позавчера последовал неожиданный звонок из России. Сообщили, сломав все прежние договоренности, что клиент появится в городе уже в понедельник, в восемь утра. Подпишет бумаги — и наконец-то будет поставлена точка в затянувшейся и крайне важной для Савелия сделке.

Кое-что, однако, было не готово; вот-вот подъедет юрист, чтобы привести все в надлежащий вид. Что тоже некстати — придется и его звать к столу. Вырваться накануне Криницкий не сумел, провожал жену-певицу на съемки какой-то фигни, долго извинялся. Сказал, что вынужден прихватить с собой малолетнюю дочь — не с кем оставить. Пришлось согласиться и на это, однако Григорий что-то не особо спешил…

В столовой сестра первым делом распахнула пошире окно и закурила. Сергей помалкивал, прохаживался, разглядывал легкую итальянскую мебель и цветную штукатурку на стенах. Как только Смагин вошел, почти одновременно, будто сцена была заранее отрепетирована, из кухни появилась жена.

Полковник огляделся — Валентина все еще не было.

Инна поставила на просторный овальный стол поднос с кофейником, сахарницей и чашками и тут же скрылась, извинившись и добавив, что срочно должна заглянуть в зимний сад. При чем тут зимний сад, никто так и не понял. Савелий Максимович кивнул сестре — давай, мол, хозяйничай, а сам разлил коньяк, плеснув себе на донце.

Александра выглядела нарядно, — он только сейчас заметил, — в светлом шелестящем платье, на открытой высокой груди две нитки некрупных бус из индийских камней. Сергей, которого полковник уважал за сдержанность и считал серьезным профессионалом, тоже был на уровне… Из них один Валентин игнорировал семейный дресс-код — вырядился, как амазонский попугай, глаз с морды рвет: шелковая рубаха в замысловатых разводах, штаны в обтяжку с навесными карманами, широкий плетеный кожаный ремень, ко всему — зеленый платок на шее и тяжелые золотые часы на запястье… Вот и он, легок на помине, а следом — Инна.

Сестра тут же протянула Валентину чашку кофе. От коньяка он отмахнулся.

— Хорошо у тебя тут, Савелий, — неожиданно бодро произнес младший Смагин. — Ты у нас молодец, везде своего умеешь добиться.

Савелий Максимович поднял бровь и исподлобья взглянул на брата.

— Ну, что ж, позволь поздравить тебя с шестидесятилетием и пожелать от всего сердца…

С улицы неожиданно загремел басовитый лай. Валентин вздрогнул, осекся, а Инна Семеновна воскликнула:

— Кто-то приехал, Савелий!

— Это мой юрист, надо думать, — отозвался полковник. — Схожу взгляну.

Он кивнул жене и вразвалку направился к двери. Инна последовала за ним.

Как только они остались втроем, Александра возмущенно проговорила:

— Что ты творишь, Валя? Мы же договорились. Не дразни его, я тебя умоляю…

— А чего, что я такого сказал? Сергей, ты свидетель! Похвалил усадьбу, она и впрямь очень даже. Ты чего, собственно, ожидала? Что он запрыгает от счастья? Бросится мне на шею? Ты что, не видишь — он ничуть не переменился, к тому же ему вообще не до нас… Ну-ка, плесни мне все-таки коньячку… Да не так — полную… И вообще, — уже спокойнее продолжал он, — зря, зря ты все это замутила. Отбудем номер, и с чистой совестью по домам.

— Ты бы, Валик, с этим поаккуратнее, — заметила Александра. Она знала, что младший брат быстро и глупо пьянеет, и тогда становится болтлив, невыносимо груб и бесцеремонен. Такое водилось за всеми мужчинами их рода. — Я тебя очень прошу…

— Не дрейфь, сестричка. Ситуация под контролем. Да и напитки у нашего полковника так себе. — Валентин взял бутылку со стола, повертел и хмыкнул: — «Кок-те-бель», с понтом… Позвонил бы раньше, я б ему накатил толкового пойла…

— Хватит кривляться, — поморщилась Александра. — Хотела бы я наконец понять, чего это вы с Савелием так озлобились друг на друга?

— Не суши мозг, Саша. Мы с ним намертво повязаны, больше чем по-родственному. Было, конечно, одно небольшое недоразумение, да дело прошлое. Характер у него тяжелый, вот что я тебе скажу. Чисто смагинский.

— Ладно, — перебила брата Александра, — какая теперь-то разница. Не желаю я в это вникать. Сделала, что могла. В конце концов, Савелий из нас — старший, и нужно уважать его чувства. И ты мог бы быть поуступчивей… А ты-то чего молчишь, будто воды в рот набрал? — Она круто повернулась к мужу, перекатывавшему между ладоней пустой бокал. — Очнись, Сергей!

— Совершенно не понимаю, — отозвался он, — о чем вы все время спорите. Между вами будто электричество какое-то. Вы и в детстве такие были?

— Еще хуже, — хмыкнул Валентин. — От Савелия только и слышишь: заткнись, сгинь, не приставай, пошел вон…

— Неправда! Савелий вообще редко бывал дома.

— Ни черта ты не помнишь, Александра! Он приходил из училища в увольнение, валился на диван перед теликом — и тогда попробуй пройти мимо не на цыпочках! А папаша-доцент? Забыла, как он орал по поводу и без повода, будто с цепи сорвавшись? А оплеухи ни с того ни с сего? Знаешь, как я его боялся?

— Знаю.

— Вот что, дорогие мои, давайте-ка и в самом деле сменим тему. — Сергей поднялся, шагнул к окну. — Сходим к озеру или погуляем по саду, пока гости не прибыли. Все наладится, нужно только время… Ну в чем дело, Саша, почему у тебя такое несчастное лицо? Успокойся!

Он и сам хотел верить в то, что говорил. Потому что не терпел всех этих родственных разборок, хотя знал, что такие вещи нужно решать не откладывая, иначе все окончательно запутается. Но не сегодня. Не сейчас, и совсем не так.

В их с Александрой отношениях тоже что-то назревало, беззвучно и неотвратимо, как опухоль, мало-помалу съедающая их союз. Ему хотелось ясности и тишины в семье, но он трусил поговорить с женой об этом прямо, зная ее взрывной характер. Самым мягким из того, что придется услышать, наверняка будет: «Что ты опять себе напридумывал?» или «Оставь меня, наконец, в покое!»

И еще — эти странные намеки матери.

Недаром отец часто повторял, что он весь в нее: никогда не решится сказать правду в глаза человеку, чтобы не уязвить собеседника, не дай бог не обидеть и не оскорбить. Мать без всяких видимых оснований не жаловала Валентина, хотя к Александре относилась ровно. Без особой нежности, но с пониманием; его родители всегда избегали обсуждать семейные дела сына, и Сергей был им за это признателен. Отца, кроме Марты, никто не интересовал, а если бы ему довелось узнать обо всех этих смагинских страстях, то он первым делом посоветовал бы обратиться к психологу. Сначала персонально, а затем всей троицей…

Сергей усмехнулся и тут же поймал себя на том, что и сам до сих пор не может успокоиться. Что имела в виду мать? Накануне он ездил на родительскую дачу — проведать стариков. А когда собрался домой, мать вызвалась проводить его к электричке. Такое случалось не часто, к тому же уже темнело, и Сергей сразу понял, что она хочет остаться с ним с глазу на глаз.

— Я как-то упустила из виду, Сереженька, чем занимается твой шурин? — неожиданно спросила она вполголоса, беря сына под локоть и приноравливаясь к его шагу.

— Зачем тебе это, мама? — удивился он. — Ведь вы даже не знакомы как следует, хоть Валентин и живет у нас столько лет.

— Вот именно, — неопределенно пробормотала она. — Живет в чужой семье, как будто так и должно быть. Ты вот недавно упомянул, что у него появилась девушка. Она тоже будет с вами жить?

— Я тут ничего не решаю. Квартира принадлежит Валентину и его сестре в равных долях. — Сергей всегда удивлялся этому свойству пожилых людей — замечают и помнят все, даже то, что им сообщают вскользь, на бегу. Сам он и думать забыл о приятельнице Валентина. — Ты к чему клонишь, мама?

— А как же Марточка?

— Она-то тут при чем?!

— Притом, — сказала вдруг мать, поджав губы, остановилась и подняла на него глаза. — Ты ничего не знаешь. Я тебе не говорила. Этот человек ударил Марту — ей было тогда лет восемь… Девочка со мной поделилась…

— И ты ничего не сказала мне? Почему? — возмутился он.

— Тебя не было в городе, Сережа. Потом как-то забылось. Эти мои болезни, другие дела… — Мать снова взяла его под руку, и они двинулись дальше. — Теперь-то все по-другому. Марта, как мне кажется, переросла свои страхи. Стала спокойнее, сдержаннее…

— О чем ты говоришь? — огорченно воскликнул Сергей. — Вечно я обо всем узнаю в последнюю очередь!..

Этот разговор с матерью долго не отпускал его. Он даже начал исподтишка присматриваться к дочери. Марта была такой, как всегда, — не слишком общительной, занятой школой и тренировками, время от времени грубила Александре, сразу же извиняясь, а с ним вела себя со сдержанной теплотой. Валентин? С ним дочь почти не пересекалась, он вечно был в своих поездках. Сергей так и не смог ответить тогда матери, чем конкретно занимается шурин. Проводник или что-то в этом роде. Работает на железной дороге. Он и сам толком не знал, в чем заключается эта работа.

Известно было другое, преимущественно из кухонных разговоров Валентина с Александрой: у ведомства отличное медицинское обслуживание, дворец спорта, санаторий в Крыму и профилакторий за городом, ну и прочее в том же роде. Путевкой брат жены за эти годы воспользовался всего пару раз. Какие-то премии, приработки… С Мартой, правда, отношения у них не сказать чтоб приятельские, но какой ей, на самом деле, интерес общаться с сорокалетним и довольно занудным дядькой?

Сергей искоса взглянул на шурина. Ударил!.. Да Валентин мухи не обидит, не то что руку поднять на чужого ребенка. Это сегодня он на взводе, так оно и понятно при таких обстоятельствах: четырнадцать лет не видеться со старшим братом!

Он уже направился было к двери, ведущей в коридор, когда она распахнулась. В проеме возникла Инна, держа за руку девочку лет семи, худенькую, длинноногую, нарядную, с аккуратной светлой челкой и смущенным взглядом.

Инна Семеновна не стала пускаться в долгие объяснения.

— Мне понадобится твоя помощь, Саша. Савелий будет занят минут сорок, неотложные вопросы с папой вот этой красавицы, — она кивнула на девочку. — Звать ее Марина. К столу у меня уже все готово, но в кухне еще гора всякой всячины… Вы уж меня извините…

— Какие извинения, дорогая! — оживленно воскликнул Валентин. — Занимайся спокойно своими делами, а мы с Маринкой сходим к озеру, покормим уточек. Иди-ка к дяде, детка!

— Уточек не обещаю, но, бывает, приплывают лебеди, — озабоченно сказала Инна Семеновна, отпуская руку девочки и подталкивая ее к Валентину. — Ты, детка, когда-нибудь видела лебедей?.. Но все равно спасибо. Взгляните сначала на прудик перед домом — там карпы. Ты как насчет мороженого, Маринка?

— Спасибо, — девочка еще больше смутилась, однако Валентин уже теснил ее в коридор, приговаривая: — Мы тут сейчас все-все посмотрим: и прудик, и причал с лодками, и птиц… Скучать не будем!

Сергея тут же отрядили к очагу у беседки с навесом — дескать, самое время начинать, чтобы дрова как следует прогорели и жар получился сильный и ровный. Он в этом деле ничего не смыслил, и Инне пришлось растолковать, что, как и в какой последовательности. «Да, там где-то должна быть Наташа, — спохватилась она. — Увидишь — пришли ко мне на кухню».

Федоров закурил и, пока шел через газон, ломал голову, с какой стороны подступиться к замысловатому сооружению, потому что даже обычный костер разводил уже и не вспомнить когда. А обнаружив у очага незнакомую девушку, тут же ее и узнал, почему-то нисколько не удивившись. Будто его воспоминание о разговоре с матерью внезапно материализовалось, по крайней мере, частично.

На этот раз «невеста» Валентина была в коротком светлом платье. Сидя на корточках, она складывала аккуратные чурки в специальный решетчатый ящик у очага; открытые острые колени, длинная шея, все та же мальчишеская прическа. Выглядела она гораздо лучше, чем в тот раз, когда оставалась ночевать в их доме.

Как только Сергей приблизился, девушка выпрямилась и отчужденно взглянула на него, как бы предупреждая возможные вопросы о том, как она здесь оказалась и кто ее пригласил.

Однако он и не собирался спрашивать.

— Вы не подскажете, как с этим управляться? — Сергей озабоченно кивнул на дрова.

— Сложить шалашиком и развести огонь, — спокойно ответила девушка. — Как в камине.

— Вы, Люся, наверно, обратили внимание, что камина у нас нет. И печки тоже.

— Я не Люся, — усмехнулась девушка. — Вас, кажется, зовут Сергей Петрович?

— Викторович.

— Извините. Викторович так Викторович. — Сергей удивленно взглянул на девушку, а она с вызовом проговорила: — Брат вашей жены пудрил вам мозги, точнее не скажешь. Уж не знаю зачем…

— Но вы ведь не возражали? — перебил он. — Значит, была причина?

— Какое это теперь имеет значение? Я утром сразу же ушла из вашего дома. Валентин в самом деле помог мне доехать до города, а остальное… Меня зовут Наташа, и я не являюсь ни невестой, ни даже приятельницей уважаемого Валентина Максимовича. А встретились мы здесь по чистой случайности. Я на работе. Фирма «Фрекен Бок» — слыхали такую?

— Никогда! — Сергей почему-то обрадовался. Эта колючая девушка ему все больше нравилась. — Так, значит, это вы — Наташа? Вас Инна зовет, у нее там аврал на кухне. Могу представить выражение лица моей жены!..

— Она тоже там? — вздохнула Наташа. — Что-то мне не хочется при Инне Семеновне пускаться в объяснения.

— Да и не нужно. Александре не до того. Сомневаюсь, что ей сейчас вообще придет в голову задавать вопросы. — Он закурил.

— Абсурд какой-то, — сказала Наташа, тоже вытряхивая из пачки сигарету. Сергей щелкнул зажигалкой. — Не люблю двусмысленных ситуаций. Что касается барбекю, Сергей Викторович, то и я в этом ничего не понимаю. Возьмите побольше растопки — она лежит отдельно…

Послышались оживленные голоса. На гравийной дорожке у водоема показались Марта и Родион.

— О господи, — пробормотала Наташа, — я, наверно, все-таки пойду.

Она швырнула в траву окурок и тут же наклонилась поднять. В этот момент Марта заметила отца и без энтузиазма помахала ему. Наташа выпрямилась, взглянула и, не оборачиваясь, скрылась за беседкой.

«Что-то у Мартышки настроение неважнецкое, — подумал Сергей, глядя на приближающуюся дочь. — Чем она озабочена на этот раз?»

Кто-кто, а уж он-то отлично знал это сосредоточенное выражение. Как перед прыжком в воду. Улыбка на губах, но глаза отсутствующие, и опять эта упрямая складка пухлого, совсем еще детского рта.

Он так и спросил дочь. И получил то, что причиталось. А заодно и встречный вопрос — не собираются ли родители сегодня заночевать в Шаурах. У них с Родионом большие планы, и ей тут нравится.

Попутно выяснилось, что никакой спешки с очагом нет — тяга как в домне, дрова прогорают за четверть часа. Для рыбы нужен самый умеренный режим, а подавать ее нужно прямо с решетки, с пылу. Поэтому Родион с Мартой, как вернутся с прогулки, все сделают сами.

Он провожал обоих взглядом, пока они шли к мосткам, когда рядом возникла запыхавшаяся Инна с корзиной, полной посуды. Она уже была в нарядном платье, с тяжелым браслетом на левом запястье, платье ей шло, как обычно идет зеленое не слишком светлым блондинкам. Сергей попытался перехватить здоровенную корзину, помочь, но она отмахнулась и снова спросила: «Ты не видел тут Наташу? Я буквально зашиваюсь! Как у тебя с очагом?»

Он добросовестно повторил все, что услышал от Родиона, включая слова про умеренный режим. Инна взглянула с сомнением.

— Ну ладно, — сказала она, выставляя посуду на сервировочный столик под навесом. — Только не путайся под ногами, а лучше сходи помоги Саше. От Савелия сейчас никакого толку — черти принесли этого юриста…

Сергей побрел через лужайку к дому. Позади негромко звенели стекло и фарфор. Откуда-то донесся голос Валентина, болтавшего с малышкой, ее смех. Никогда б не подумал, что такой человек, как он, способен легко сходиться с детьми. Вот так вот — живешь, живешь и ничего не знаешь о тех, кто рядом. Потом Александра из окна кухни звучно окликнула Марту, раз и другой, не дождалась ответа и умолкла.

Как здесь все-таки спокойно, — Сергей с удовольствием вдохнул воздух, пахнущий широкой водой и свежескошенной газонной травкой. И не так уж жарко. Благодать.

Савелий точно знал, что делал, уходя в отставку, завязывая с армейской карьерой, — обеспечил себе спокойную старость. Нет, он не завидовал, и тем не менее шевелилось смутное сожаление: сам он так и не смог как следует приспособиться к стремительно менявшейся жизни. «Тюфяк, — выпалила однажды в сердцах Александра после очередной размолвки. — Не умеешь принять решение ни по какому вопросу, даже по мелочам! С одной стороны, с другой стороны…» Он не обиделся, лишь спросил: «Так зачем ты за меня вышла? Ты же знала?» «Дура была!» — отрезала она.

В разговорах с ней всегда присутствовал болезненный момент. Можно было приводить факты, доводы, аргументы. Взывать к логике и здравому смыслу. И неожиданно обнаруживалось, что Александре противен сам звук твоего голоса.

Единственное, что Сергей мог сказать определенно, — он все еще любил жену. Такую как есть: твердолобую, вспыльчивую, стремительно стареющую, скрытную и, в общем-то, давно безразличную к нему самому и к его чувствам. С тех пор, как появилась Марта, даже близость с Александрой перестала быть такой важной и необходимой. Девочка, необъяснимо похожая на приемную мать, создала иллюзию семьи, а это само по себе дорогого стоило. Он вполне мог отдать жизнь за обеих, потому что, кроме них, у него ничего не было.

Федоров даже не задумывался о том, каково им рядом с ним, что у них на душе, о чем они мечтают, счастливы ли… Его этому не учили. С детства отец и мать изо дня в день твердили: будь честным и порядочным человеком, не зарься на чужое, уважай мнение ближнего своего, даже если он тебе не очень симпатичен… Лучше бы научили не отчаиваться.

Сергей поднялся на ступени, миновал холл, коридор и заглянул в кухню. Александра сосредоточенно нарезала на фаянсовой разделочной доске сыр и раскладывала ломтики веером на плоском блюде.

— Сыр следует подавать куском, — сказал он. — Для этого существуют специальные ножи.

— Умник, — беззлобно хмыкнула Александра. — Кто ж там с ним будет возиться при такой ораве? Ты б лучше помог мне с этой ископаемой колбасой — испанская, что ли… Твердая как камень и кожица не снимается…

— А много ожидается народу?

— Инна накрывает на двадцать приборов. Но вообще-то предполагается двенадцать персон, не считая нас и детей.

— Ничего себе!

— Сережа, ты бог знает что творишь! Так и я могла бы. Обдай кипятком и…

— А где я его возьму, кипяток?

— Помощничек! Брось, я сама сделаю, дай-ка лучше сигарету.

Поверх светлого платья жены был повязан передник в мелкий горошек. Куцый, не по размеру, он топорщился на ее высокой груди. Сергей прикурил две сигареты, одну протянул Александре, почему-то почувствовав к ней глубокую нежность.

— А где Марта? — спросила жена, включая электрочайник. — Вскипит — обдашь эту матадорскую колбасу. Только не ошпарься… Чем там она занята?

— Кто?

— Да Марта же! Ты сегодня весь день какой-то отмороженный.

— Где-то бродят с Родионом. Просится остаться ночевать.

— Серьезно? С какой это стати?

— Марте здесь нравится. Она давно хотела.

— Ну, не знаю, посмотрим. Ты же понимаешь — не от нас зависит…

Он ждал, что жена спросит о Наташе — Александра несомненно ее видела и узнала. Однако жена молчала, будто ничего подобного и быть не могло, а сам он поднимать тему не спешил.

А может, просто не успела: в кухню стремительно вторгся Смагин-старший с вопросом, как идут дела и куда запропастилась Инна, потому что ее рыжая Джульетта окончательно спятила и орет в зимнем саду благим матом. Сбегай, найди ее, Сережа, а заодно и дочку моего Криницкого. Пусть ведут девчонку к отцу.

Вслед за Савелием Максимовичем на пороге кухни возник солидный, хорошего роста господин в светлом пиджаке, в котором Федоров мгновенно признал юриста, несколько лет сотрудничавшего с фирмой, в которой он работал. Холодным летом две тысячи третьего они вместе побывали в Венгрии, в деловой поездке. В группе было человек семь, сплошь менеджеры верхнего звена, лишь они с Криницким сошки, обслуга — Сергей по технической стороне, а Григорий по юридическому обеспечению сделки с оборудованием. В Будапеште обоих поселили вместе в крохотном дешевом отельчике. Переговоры продолжались четыре дня, после чего начальство осталось развеяться, а их отправили обратно самолетом через Москву.

Криницкий, в ту пору еще только начинавший практику, специализировался на вопросах международной экономики и вскоре расстался с их фирмой, но запомнился Сергею по давней поездке. Не то чтобы они как-то сблизились за несколько дней проживания в одном номере, ничего подобного. Но его поразило агрессивное честолюбие этого, в сущности, совсем молодого парня: разница в возрасте между ними составляла около десяти лет. Криницкий не злоупотреблял спиртным, не курил, архитектурой и видами Будапешта не интересовался, был педантично аккуратен. Где-то пропадал до поздней ночи, а возвращаясь в гостиницу, долго мылся в душе, пил на ночь молоко, которое приносил с собой, и лишь однажды открылся Сергею. Пожалуй, только потому, что уже два дня подряд лил холодный дождь, завтра в полдень они улетали, а Григорий где-то подхватил насморк.

Вечером, лежа в гостиничном купальном халате, хлюпая распухшим породистым носом и возбужденно блестя слезящимися глазами, он изложил Сергею проект собственного будущего. Федоров, со своей стороны, пытался лечить его местной водкой с паприкой и медом из супермаркета. План-максимум был таков: вилла в Биаррице и юридическая практика в Европе. Минимум заключался в том, чтобы наконец-то сплавить родителей на постоянное место жительства в Германию, желательно в приграничный курортный городок на юго-западе, а самому до поры оставаться дома, потому что трамплинов для карьерного взлета — бери не хочу. Затем — женитьба, и не просто на хорошенькой, но на самой ослепительной и достаточно обеспеченной девушке. Для начала — пара лимонов баксов. Он владеет тремя языками, правда, без французского, который придется освоить в ближайший год. Красив, умен. Достаточно сексуален. И все у него получится.

Федоров кивал и пил, не закусывая. Ему не хотелось уезжать из Будапешта.

Наутро оба мучились похмельем — водка оказалась никудышной, в полупустом самолете сели почему-то порознь, а на фирме по делу больше не пересекались, при встрече перебрасываясь парой пустопорожних фраз, вроде: ну и погодка сегодня, чистая гнусь…

Криницкий вежливо поздоровался, безразлично скользнув взглядом поверх федоровской макушки. «Не узнал, стало быть, — подумал Сергей. — Однако как же ты, брат, изменился за эти семь лет… Прихварываешь, что ли? Похудел, залысины в полголовы, один нос торчит гордо, по-прежнему. И такой же надменный пижон. Интересно, выучил он французский?»

— Сергей, так сбегаешь за Инной? — донесся до него голос Савелия Максимовича. Полковнику и в голову не пришло представить юриста.

— Ну, — сказал Федоров и покосился на Александру, которая пилила неподатливую чоризо, не поднимая глаз. — Она под навесом, кажется, с Наташей… Накрывают.

— Давай, — кивнул полковник. — Нет, погоди, я вот что… — Он метнул в рот ломтик колбасы, аппетитно зажевал. — Сашенька! Не в службу — пока то-се, сделай людям перекусить… Чай, бутерброды. В холодильнике торт. Григорий Александрович, к сожалению, не может задерживаться, а отпускать человека голодным — не в моих правилах. Я попозже загляну попрощаться…

Подхватив Федорова под локоть, Савелий Максимович вывел его в коридор, прикрыв за собой дверь. Сергей не удержался и тут же сообщил, что знаком с Криницким по работе в фирме.

— И как он тебе?

— По-моему, толковый. Хотя я его не слишком коротко знаю.

— Верно, — сказал полковник, — толковый. Но с норовом и амбициями. Отсюда и проблемы. Я Григорием доволен, он меня не подводил, да и аппетиты у парня умеренные. Знаешь, почему не хочет остаться? Среди тех, кого мы с Инной пригласили, будет один прохиндей, с которым у Криницкого война не на жизнь, а на смерть. Принципы, понимаешь…

— Зачем он вам понадобился?

— Кто, прохиндей? Для дела, Сергей Викторович, и такие годятся. Этот стервец — толковый подрядчик, но вор. Причем хитрый. Криницкий ему тяжбу проиграл и с тех пор ненавидит. Уперся — не останусь, и все тут. Черт с ним! Баба с возу — кобыле легче. Гриша голова, этого не отнимешь, — Савелий Максимович хмыкнул. — Только в личной жизни ему не поперло. Женился на сущей курве, содержит ее и кучу родичей, сам возится с дочкой. Еле наскреб на приличные колеса… Я вот о чем хотел с тобой переговорить, Сергей… только не спрашивай, почему да зачем…

— Не буду. — Сергей остановился в холле.

— В порядке одолжения — возьми на себя моего братца. Явятся гости — посади рядом с собой. Подальше от юбиляра, — Савелий Максимович криво усмехнулся, — сделай такой подарок, дружище… жены наши будут при делах, Александра не сможет его держать на коротком поводке. Главное — пить помногу не давай, Валентин по этой части слабак. Поговори с ним, пятое-десятое… А как застолье расшевелится, наши семейные отношения, какие б они там ни были, всем по фигу… Инна в лепешку расшиблась, стол будет царский…

— Идет, — сказал Сергей. — Какие вопросы, товарищ полковник.

— Ну, спасибо, уважишь. Я ведь всегда говорил Александре — у тебя, сестренка, мужик — поискать. Ладно, я — наверх. И глянь — где там дочка Григория?

Смагин-старший озабоченно затопал вверх по лестнице, а из коридора, ведущего к зимнему саду, донесся сиплый вопль Джульетты.

Валентин переоделся еще до появления первого гостя. Неизвестно, настояла ли на этом сестра, заметив косые взгляды Савелия в сторону младшего брата, или сам Валентин решил сменить свой бутафорский прикид, — во всяком случае, в его сумке нашлась, словно заранее ждала часа, светлая хлопковая рубашка. Александра тут же ее и выгладила, прямо на кухонной барной стойке.

Гости начали собираться, когда Валентин бесцельно слонялся по участку, исподтишка следя за Наташей, которая в своем куцем платьице и фартуке с оборками хлопотала вокруг стола и не обращала на него ни малейшего внимания. Пару раз он подходил к очагу, пытался завести разговор с Родионом, но племянник не реагировал, отвечал односложно, якобы поглощенный неотложным делом, требующим полной сосредоточенности. Марты нигде не было видно.

Ни одна сволочь не обращала на него внимания. Словно его тут не было.

Только усилием воли Валентин Смагин не позволил ядовитой ненависти затопить мозг, отравить кровь и заставить сердце беспорядочно колотиться.

Он умел с этим справляться. Глубоко прятать чувства и мысли. По-настоящему легко ему было только с детьми, да и то не всегда и не со всеми; попадались в рейсах колючие, настороженные, недоверчивые, похожие на старичков, умудренных житейским опытом. В таких случаях он предпочитал налаживать контакты с их мамашами и папашами, умученными дальней дорогой и нытьем отпрысков.

Неторопливо, заложив руки за спину и рассеянно поглядывая на верхушки сосен, Валентин обошел по периметру лужайку, чтобы оказаться поближе к приглашенным и слышать разговоры.

Машины припаркованы, сад и дом заполнились голосами, рукопожатия, взаимные представления, витиеватые поздравления юбиляру, женщины с фальшивыми улыбками и восклицаниями взаимного восторга обнимают Инну, мужчины хлопают по плечу Родиона, а тот прячет руки за спиной, дергает плечом — пардон, весь в саже. Душноватый ветер с озера на минуту прибивает дымок от очага к земле, а в следующую минуту Инна, сияя высоко подведенными глазами, появляется на ступенях со сверкающим подносом, уставленным высокими разноцветными бокалами, и передает его Наталье, чтобы та предложила гостям аперитивы. Все, как в высшем обществе, — перед тем, как усесться за стол, необходимо малость выпить, расслабиться, взбодрить печень и все такое прочее. В каком кино Инна все это подсмотрела? Общий слитный гомон, всплески смеха, отдельные возбужденные возгласы…

Рядом с Савелием осанистым барином переминается брыластый, нездорово бледный господин в очках в тонкой золотой оправе. С прищуром, будто целясь, оглядывает девушку, принимает стакан, что-то говорит, наклонясь к брату. Валентин, лавируя между гостями, пробирается поближе, на ходу небрежным движением сметает с подноса бокал. Не везет — там оказывается ананасовый сок со льдом. Отхлебнул, поморщился, проводил взглядом Наталью, которая уже торопится к дому за новой порцией напитков. Инна подходит к мужу, подхватывает Савелия под руку, слегка прижимается, и Валентину удается услышать конец фразы:

— …Хорошая девочка. Вы же сами ее рекомендовали, Геннадий Иванович. Она у вас работала.

— Да не эта, — со смехом говорит очкастый. — Моя была… хм… с более внушительными формами, пониже ростом, разговорчивая. Все шутила — мол, впервые вижу вблизи живого прокурора. А вот откуда ваша птичка прилетела…

— Та или другая — какая разница? — нетерпеливо перебивает брат. — Главное — результат. Что-то вы сегодня, Геннадий Иванович, прямо как при исполнении. Идемте-ка лучше со мной, хочу вас кое с кем познакомить. Инна, у тебя гости скучают…

Савелий сводит нужных людей и на собственном юбилее. Похоже, затевает что-то серьезное, не без выгоды, как обычно.

Валентин отодвинулся, отвернулся и тут же снова увидел Наталью. Осторожно ступая по гравию на острых каблучках, несет густо уставленный бокалами поднос. Хмыкнул: тоже кино, сущая горничная в своем передничке. Шагнул, перекрыл дорогу, ощупал взглядом ее лицо без тени улыбки.

— Дай пройти, пожалуйста! — ровно проговорила девушка.

— Где у тебя тут с градусами? — спросил он, заглядывая в бокалы и поводя носом. — О! Кажись, «Чинзано»…

Наташа стояла молча, ожидая, пока он выберет. Валентин пригубил, пожевал губами: мало льда, и раздельно произнес:

— Держись подальше от господина в золотых очках. Он тобою интересуется, подруга. Расспрашивал твоих работодателей.

— Ну и что? — не выдержала она. — Тебе-то какое дело?

— Такое, — негромко сказал Валентин, отходя. — Не просто так прокуроры интересуются прислугой. Вечером едешь со мной, тебе здесь оставаться ни в коем разе не следует!

Она не ответила — направилась со своим подносом к гостям, а его кто-то легонько тронул за локоть. Валентин резко обернулся — перед ним стоял муж Александры.

— Что пьем? — поинтересовался Федоров.

Валентин почему-то ему обрадовался.

— Серега! — преувеличенно оживленно воскликнул он. — Ты глянь, что творится: мы тут ближайшие родственники юбиляра, а нас даже гостям не представили. Не удостоились, блин!

— Да брось ты, — миролюбиво сказал Федоров. — Инна всех перезнакомила. Это ты все где-то бродишь. Кто тебя интересует?

— Да никто, — отрезал Валентин, стремительно мрачнея. — Я их и без того насквозь вижу.

— Ну и настроеньице у тебя!..

— Вон, дочка твоя кого-то ищет, — перебил Валентин, прикрываясь ладонью от солнца. Марта, смешно надув губы, вертела головой во все стороны, приближаясь к ним. Валентин залпом проглотил содержимое бокала и захрустел кубиком льда. — Нашему гордому маленькому семейству на Савелия с его гостями с прибором. Как, впрочем, и им на нас.

— Марта! Иди к нам! — позвал Федоров, стараясь не раздражаться. Делать нечего — обещание, по глупости данное Смагину-старшему, придется выполнять.

Марта в своих мятых шортах и яично-желтой футболке казалась еще больше загоревшей: нос покраснел, вихры торчат, глаза синющие, блестят. Но взгляд по-прежнему настороженный. Федоров широко улыбнулся дочери, как только она оказалась рядом.

— Родьки здесь нет, — тут же объявил Валентин.

— Я вижу, — кивнула Марта. — Папа, это я тебя искала… Ты поговорил с дядей Савелием? Мы остаемся?

— Ох, Мартышка, не успел, — повинился Федоров. — Однако мы этот вопрос непременно решим. А лучше б ты сходила к маме и…

— Мама занята. Поговори сейчас.

— Марта!

— Мы же решили… Родион обещал взять меня на рыбалку. И Володя будет ждать. Быстро перекусим…

— Какой Володя? Ты разве не видишь? К Савелию Максимовичу сейчас не подступиться. Давай попозже.

— Ты обещаешь?

Федоров не успел ответить. Валентин, неожиданно широким жестом приобняв Марту за плечи, вмешался:

— А я? Меня возьмете с собой? Буду у вас на веслах. Помнится, когда мы с Савелием рыбачили… Правда, там у него был катер…

По лицу Марты пробежала тень, но она не вздрогнула, не сбросила, как обычно, его влажную ладонь.

— Не знаю, Валентин Максимович. Как Родион решит… — Она вытянула шею, высматривая кузена. — Только он куда-то запропастился…

— Видал, Серега, — Валентин убрал руку и насмешливо уставился на девочку. — Старики никому не нужны… Но вообще-то ты, Марта, не права. Не с того конца заходишь. Начни с Родиона. Как он скажет, так и будет. Они ему ни в чем никогда не отказывали. Так что договаривайся со своим двоюродным, а родителей не дергай. Пошли, дорогуша, поищем его…

Федоров посмотрел дочери вслед — она смирно шла рядом с Валентином, глядя в землю и размахивая на ходу руками, — от этой привычки отучить ее было невозможно. Пробежала Инна, спросила на ходу, где сын, вот-вот за стол. Он ответил, что Марта с дядей пошли за Родионом, а Инна вдруг проговорила, странно на него взглянув:

— Хотя бы ты не пропадай, Сережа!

— Куда я денусь, — Федоров пожал плечами и поплелся в беседку, куда уже со всех сторон подтягивались гости. Полковник сам рассаживал — согласно одному ему известному регламенту…

— Видишь избушечку? Прямо у причала? — вполголоса пробормотал Валентин, приноравливаясь к быстрому шагу племянницы.

Марта промолчала.

— Там ба-анька! Не какая-нибудь деревенская, с низким потолком, пауками и старыми березовыми вениками. Савелий Максимович такого не допускает. Там все по науке, полный сервис. И места полно… Может, заглянем, мышка, я тебе хвостик помою. Ты такая чудесная, хоть бы коленки прикрыла, мучаешь дядюшку…

— Ты больной, — сказала Марта сквозь зубы, впервые в жизни обращаясь к Валентину на «ты». — Тебе лечиться надо!

Он немедленно пришел в восторг:

— Молодец, детка! Я сегодня это уже не впервые слышу. И вот что я тебе скажу: никто не знает Валентина Смагина. Все уверены, что об него ноги можно вытирать. Твои родители…

— Заткнись, — выдохнула она, однако справилась с собой. — Чего вы ко мне привязались?

— А вон и твой Родя. Сохнешь по нему? Ну-ка, скажи ему, какой у тебя жуткий дядюшка… Эй, Родион! Мы тут с Марточкой хотели тебя кое о чем попросить!

Родион молча выслушал.

— Никаких проблем. Я уже обсудил это с мамой. Она не возражает, чтобы Марта провела у нас пару дней.

— А с остальными как?

— Ну, не знаю… Я говорил только о Марте. Это уж вы сами решайте. Извините — нас зовут.

Валентин так и остался у порога бани, как бомж с протянутой немытой лапой. Дернул дверь предбанника — заперто. Тупо заныло в паху, он скрипнул зубами.

Щенок, пуп земли, чванливый сучонок, такой же, как Савелий. И эта втрескавшаяся в него по уши дурочка… Ненавижу! За что мне эта мука? Они как сговорились — считают, что я не умею пить, не умею жить, даже смеют — я же вижу! — жалеть меня!.. Где тут этот чертов нужник?..

Он суетливо поднялся по ступеням, вбежал в пустой холл, натолкнувшись взглядом на черную оскаленную пасть холодного камина. Слегка мутило, внизу живота по-прежнему пульсировала боль, но послабее, чем утром. Сплошные нервы, надо просто снять напряжение, любым способом. Свернул налево, миновал какую-то запертую дверь и с облегчением ворвался в сверкающее хромом и небесно-голубой плиткой помещение…

Федоров поджидал шурина за столом. Жена сидела рядом, по правую руку, шуршала платьем, устраиваясь поудобнее; слева от него, со стороны входа в беседку, пустовало место, оставленное для Валентина. Юбиляр расположился во главе и уже нетерпеливо постукивал ножом по тарелке, гости переговаривались. Наконец и младшие устроились на дальнем конце.

— Инна тревожится, — вполголоса прокомментировала Александра заминку. — Отправила эту свою девушку взглянуть на кошку. Ну что за глупости!.. И Савелий вот-вот закипит… Где же Валик? — добавила она озабоченно.

— Да вон он идет! — кивнул Федоров в сторону лужайки и спросил: — Устала?

— Нет. Это ты разрешил Марте остаться? И даже не посоветовался? Все эти поездки по озеру…

— Ну почему бы и нет? — Федоров примирительно тронул жену за локоть. — У девочки каникулы. Посмотри, какая она оживленная.

— А мы, стало быть, потащимся втроем домой?

— Тебе же на работу с утра.

— Я могла бы взять день. В счет отгулов… Ладно, будет видно. Хотя Валентин уж точно не останется. Что тебе положить из закусок? Я велела Родиону, чтобы поели как следует, не срывались из-за стола.

— Молодые, — усмехнулся Федоров. — Да они, я вижу, не особо и торопятся…

Валентин уселся рядом как раз в тот момент, когда за столом воцарилась относительная тишина. Отведенные им места находились достаточно далеко от юбиляра, однако не настолько, чтобы не видеть его внушительную фигуру.

— Наливай, — с ходу брякнул шурин. — Что-то у моего братца физиономия не того… не юбилейная… Да не этого сиропа, Серега, водки давай… Кто это там с тостом? Красиво излагает, на слезу бьет.

— Особняк за забором видел? Тот самый сосед. Помогал Савелию Максимовичу строиться. — Федоров старался казаться спокойным, хотя давно стало ясно — не зря полковник просил попридержать Валентина.

— Справный мужик, — шурин опрокинул рюмку, метнул в рот оливку. — А чем по жизни занимается?

— Откуда мне знать. — Сергей неторопливо, мелкими глотками тянул вино. Отличное — в меру терпкое, не слишком сухое, с тонким фруктовым ароматом. — И закусывай, ради бога, с голой водкой, сам знаешь, шутки плохи.

— Ты за мной не ухаживай, я не дама. Тут и знать нечего, — Валентин никак не желал угомониться, будто в него вселился бес. — Я тебе про этого соседа сейчас все выложу. Такое, чего и сам про себя не знает. Минута — и портрет готов.

Федоров наполнил его тарелку и с усилием произнес:

— Чего тебе не сидится? Ты в гостях у старшего брата. Хочешь скандала? Что-то это на тебя не похоже.

— Какой еще скандал! Интересно же, елки зеленые…

— Ладно, давай свой портрет. — Сергей допил вино и взялся за нож и вилку.

Настроение стремительно падало — пропал вкус еды, та легкость, с которой можно трепаться ни о чем в застолье, любопытство к новым людям. Слушая следующий тост, он встретился глазами с Савелием. Тот кивнул и приподнял рюмку — мол, не забывай уговор. Выпить предлагалось за близких — за жену и сына юбиляра.

— Ну, выкладывай. — Федоров достал сигарету и тут же сунул обратно в пачку. Нельзя было оставлять Валентина ни на минуту. Александра отвлеклась — с кем-то оживленно беседовала.

— Ты же не хотел…

— Захотел, — обреченно сказал Федоров. Одновременно он следил краем глаза, как Инна спешит к дому, как медленно, в три приема, поднимается из-за стола Александра, как полковник энергично общается с мужчиной, до жути похожим на навозного жука. Тот почему-то, несмотря на жару, был запакован в шоколадного цвета кожаный жилет; антрацитовые, навыкате, глазки мужчины шустро вращались, вразнобой шевелились усики над ярким, подобранным в куриную гузку ртом, играли густые брови.

Сергей мельком подумал, что это, наверное, и есть тот самый подрядчик, с которым сражался Криницкий, и сказал:

— Ну?

— Ложки гну. Мужчину, как и любой товар, всегда можно оценить по лейблу. Им в нашем случае является супруга, так сказать, лучшая половина. — Валентин слегка понизил голос. — Вот возьми Савелия. Он себе выбрал полную противоположность. Бывает редко, но одобряется природой: потомство получается высококачественное. Инна в первой молодости была тоненькая, хрупкая, из интеллигентной семьи. Загадочная и романтическая. Я сам мечтал о такой жене и малость завидовал брату. Генерал, ее отец, которого я хорошо помню, дал ей приличное образование, а заодно и содержание, что еще важнее. А какими пирожками с голубикой кормила меня ее матушка! Да… давно дело было… Как правило, все выходит наоборот. Каждый рубит дерево по себе… Чего смотришь? Вы с моей сестрицей — вообще нетипичная пара… Наливай; и себе тоже. Поехали дальше…

— Ешь ты, ради бога, — уже совсем вяло встрял Федоров.

— Спасибо, сыт… Быстренько подняли за Савелия Максимовича Смагина, многая ему лета!.. Итак, берем жену соседа, имени которого я не знаю, как и ее, впрочем.

— Иван Алексеевич, кажется.

— Хорошо, Иван Алексеевич. Ваня, значит. Жену, стало быть, звать Тамара… или Лидия. Она — брюнетка, причем натуральная, однако упорно держится допотопной моды — делает перманент… Учти, я на нее даже не смотрю. Лет за пятьдесят, муж старше на пару годков. У нее крепкие короткие пальцы, без маникюра, значит, постоянно возится в саду или на огороде. А теперь проверим…

Они оба, Сергей и Валентин, одновременно подались вперед и исподтишка взглянули на полноватую женщину в ярком платье, открывавшем верх груди и загорелые руки. Она сидела справа, ближе к юбиляру, лица не было видно — женщина как раз отвернулась, чтобы принять у Инны накрытое колпаком овальное блюдо, только прыгали мелкие темные кудряшки.

— Видал? — торжествующе воскликнул Валентин. — Кто прав? Хозяйственная. Он у нее тоже крепкий хозяин. Дом — полная чаша. Кубышка с зелеными в тайнике, два столовых сервиза плюс третий, не распакованный, подаренный детьми на очередную, леший ее знает какую годовщину свадьбы, серебряные ложки-плошки-поварешки, ковры и фарфоровые статуэтки пастушек, к которым наш Иван Алексеевич питает слабость. Полный холодильник. Нет — два. Кабанчика не завели, хотя могли бы, если б не в Шаурах; тут надо марку держать. Она вообще животных не любит. Думаю, и собаки у них нет…

— А кто ж такой домище охраняет? — слегка обалдев, поинтересовался Федоров.

— Отстал ты от жизни, Серега. Охранная система. Сын поставил. Однако хозяин ей не доверяет. У него в спальне — дробовик с картечью. Не перебивай… Вся жизнь держится на знакомствах и куче связей. С ментами, с директором школы, где училась старшая дочь, с главврачом больницы, где оперировали жену по поводу желчного пузыря, а здесь у доктора дача. Ты мне отдельную палату, я тебе — машину кирпича. Наш Иван по строительной части, может и не такое. Вот и Савелий ему тоже зачем-то понадобился. А чего: дела идут в гору, в корешах с областным прокурором, опять же…

— А тебе это откуда известно? — спросил Сергей. Градус застолья успел повыситься, пришлось наклониться к шурину, чтобы тот расслышал. — Ты что, все это время следил за братом?

Глаза Валентина мгновенно сделались трезвыми и злыми.

— Ладно, съезжаем с темы. Куда это, интересно, подевалась Александра?

— Только что здесь была… Слушай, я схожу перекурю — тут вроде за столом не принято. Заодно и ее поищу. Что это народ забегал?

— Танцы будут, — мрачно ухмыльнулся шурин. — Как по писаному. Я с тобой, ноги разомну.

Оба выбрались из-за стола, оставив позади оживленный застольный гомон. Савелий уже хлопотал у очага. Рядом ожидал Родион, держа на отлете откупоренную бутылку с остатками белого вина, Марты и жены нигде не было видно.

Когда они, пройдя к центру лужайки, остановились у водоема с пресловутыми карпами, Федоров с наслаждением закурил и сказал:

— Знаешь, Валентин, я давно хотел спросить. Вот почему ты выбрал такую профессию?

— Какую — «такую»? Не мужскую, что ли?

— Да нет, при чем тут это… Все время на колесах. И зарплата у проводников, насколько я слышал, не бог весть какая. Я, к примеру, когда мы с твоей сестрой только поженились, подрабатывал — бегал на сортировочную вагоны разгружать. Не часто, правда. Народ там, в смысле начальство ваше железнодорожное, прямо тебе скажу, дрянь порядочная…

— Проводник сам себе хозяин, — перебил Валентин. — А начальство что, на то оно и поставлено: собачиться. Почему выбрал, спрашиваешь? Так карты легли. Я вообще не хотел нигде учиться. На черта мне это ихнее высшее образование? Когда я переполз в девятый, Савелий начал меня гнуть к военной службе. Это у него пунктик был. Армия — школа жизни, сильный характер, офицерская честь, прочное положение в обществе, фуе-мое. Там в Бикине, в военном городке, я всякого навидался. В массе своей — конченые мудаки. Мясо. Ты в армии служил?

— Не пришлось. В институте была военная кафедра. А потом пронесло.

— Значит, не лопал этой романтики. Я брату прямо заявил, чтобы он меня с этим не напрягал. Он буром, но тут я удачно заболел; поначалу думали — астма, и вдруг какая-то короста вонючая по всему телу, удушье. Чую — кранты, и Савелий на меня рукой махнул. Одна Инна со мной нянчилась, даже в Москву отправляла, там у нее родня сплошь медики… Прошло постепенно. Вот под это дело я от армии и откосил вчистую. Два года пробездельничал. А там Инна родила пацана, и пошло-поехало… Но к тому времени я уже дома редко бывал. Тут, как во всем, дело случая. Я с Савелием на охоту не ездил, не нравилось мне это дело, но рыбалку любил. И как-то раз познакомились мы на Уссури с одним дядькой из местных. У него под Бикином был свой домик, большая семья, а жена его, тетка Галина, работала в Хабаровске проводницей… Эй, смотри — кажется, Инна зовет… Вот ты спрашиваешь, почему да почему? — уже на ходу продолжал Валентин. — Я, честно тебе скажу, вообще ничем не хотел заниматься. Но такого не бывает. И тут тетка Галина, которая тридцать лет по вагонам терлась, однажды взяла меня с собой. Жесткая была баба, но по-своему добрая. Дети их разъехались кто куда, она по ним скучала, вот и решила меня… скажем, пригреть слегка. Но не в том суть. Главное — чем продолжилось…

— Чем же? — с любопытством спросил Сергей, усаживаясь между шурином и женой и уже без команды Валентина наполняя рюмки.

— Я проработал с полгода, освоился и начал выполнять некоторые поручения. Все-таки Транссиб, магистраль. Заимел приработок — Валентин хмыкнул. — Тогда с этим было просто. В общем, бизнес. И стал независим от Савелия.

— Это ясно.

— Но даже не деньги меня держали… Тут лучше издалека, чтобы понятнее. В раннем детстве я мечтал о маме-папе, о доме, где все друг друга любят. В одном повезло — у меня была нянька что надо, моя старшая, — Валентин усмехнулся. — Твоя будущая жена уже тогда была большая и крепкая, было за кем спрятаться. Но и ей доставалось от отца, так что жили мы с ней, как в осаде, все время начеку. Вот потому она и выросла таким… броненосцем.

— Не надо об Александре, — попросил Федоров. Он вдруг быстро захмелел и снова почувствовал голод. — Я про нее и сам все знаю. Попробуй-ка лучше рыбки…

— В общем, мы хотели человеческой жизни: моя сестра и я. Но я не женщина, чтобы фантазировать впустую, и скоро сообразил, что надо затаиться и ждать, пока он исчезнет. Убить я его не мог, был еще сопляком, но ведь и думать о том, как от него избавиться, мне никто не запрещал…

— О ком ты говоришь?

— О нашем отце, Максиме Карповиче. Разве Александра не рассказывала? А о деде Карпе? Тот был фрукт еще похлеще. Ты и вообразить не можешь, что отец с нами вытворял! У меня до сих пор ноги отнимаются, как вспомню… У него была любовница, наша молодая соседка, так он и ее гонял как сидорову козу. И это после того, как вколотил в гроб нашу матушку…

— Ты все время отклоняешься.

— Никуда я не отклоняюсь. — Валентин снова потянулся к бутылке. — Отец наконец-то умер, Савелий меня увез, но и там у меня не было настоящего дома. А прошло время — и поезд мне его заменил. Вот это и есть главное. Место, где я сам себе хозяин…

Последнюю фразу Федоров то ли не расслышал, то ли не придал ей значения. Родион притащил проигрыватель, взревела музыка, однако полковник знаком показал сыну — после, погоди, и снова под навесом стало тише, только жужжали голоса за столом да орали передравшиеся чайки над озером.

Сергею хотелось послоняться по саду, посидеть у воды, покурить или даже немного потанцевать с женой. Вместо того чтобы выслушивать чужие невнятные горести, до которых теперь никому нет дела. Он и про работу спросил шурина просто так, чтобы завести разговор. Сейчас Валентин выглядел вполне трезвым и спокойным, был занят своей тарелкой. Чего его пасти? Вменяемый мужик, открытый и компанейский — какие проблемы?

— Послушай, — он придвинулся к шурину. — Я, наверно, пойду пройдусь. Только не думай — то, что ты рассказываешь, страшно интересно.

— А кто тебя держит? — Валентин усмехнулся. — Рыбка-то на гриле пришлась по вкусу, Сергей Викторович?

Федоров кивнул, гадая, обиделся шурин или нет.

— Вот и я говорю. У Савелия губа не дура. Сечет!

Что он мог знать, этот муж Александры, о таких вещах, как посвист встречного ветра, когда на полном ходу рванешь, открыв универсальным ключом, дверь тамбура?

И при этом состав несется по двухкилометровому мосту над Ульяновским водохранилищем, внизу мятой жестью блестит Волга, мелькают фермы моста, дробя необъятное пространство на косые треугольники, а на шестом пролете, чуть ли не под ногами, вплотную к вагону, пролетает будка путевого обходчика, которая раньше была ярко-красной, а теперь выкрашена неброской охрой.

Та самая, из-за которой круизный теплоход «Денис Давыдов» перепутал в темноте пролеты, сошел с фарватера и вместо судоходного третьего попер под шестой, где и снес половину своих верхних надстроек вместе с кинозалом, в котором яблоку было негде упасть.

Как раз крутили детективчик. Как там он назывался? Ага — «Возвращение „Святого Луки“». Сто семьдесят душ плотной группой отправились на небеса. А по мосту в это время громыхал товарняк, который диспетчер пропустил вперед, так как хабаровский скорый опаздывал на восемь минут. От удара пролет моста сместился на полметра, полтора десятка вагонов в середине состава опрокинулись и повисли над рекой, а на изувеченный, заваленный трупами «Давыдов» сверху обрушились сотни тонн угля и строевого леса.

В двенадцатом вагоне скорого «Хабаровск — Москва» находился Валентин Смагин. Это был его второй рейс в качестве проводника, и он запомнил его в мельчайших подробностях. Даже не потому, что двенадцатый вагон, если б не сбой графика на главном ходу Транссиба, должен был оказаться прямо над шестым пролетом ровно в то же время, когда вахтенный на «Давыдове» крутанул штурвал не в ту сторону. Случай спас ему жизнь, но случай слеп как крот, а едва Валентин пригляделся как следует и вник, стало непреложно ясно, что это — сама судьба.

И тетка Галина здесь ни при чем. Она всего лишь подсказала кое-что, приоткрыла глаза безмозглому щенку на то, о чем он и сам стал мало-мальски догадываться с той минуты, как поднялся в вагон в твердой форменной фуражке и при узком галстуке поверх отглаженной сорочки с погончиками и эмблемой РЖД.

А научила она его совсем другому — не бояться начальства и делать деньги из ничего. Но не в буквальном смысле из ничего. Технология оказалась непростой, требовала концентрации и быстрого соображения, и в первые год-два, пока он не стал «кадровым», у него тоже случались «косяки» и пропажи. Только позже, когда стал работать один, пошло как по маслу.

Поначалу, конечно, приходилось не разгибаясь «пидорить вагон»: мыть, убирать, чистить, зимой обкалывать лед с колесных тележек — в общем, мотаться как соленый заяц. Все ночные смены тоже доставались ему, пока Галина громоподобно храпела в купе. Поэтому он первым делом прикопил деньжонок и сделал усилие, чтобы закрепиться в резерве.

Помог прочно усвоенный еще в интернате навык с готовностью и правдоподобно врать о себе, изворачиваться и говорить только то, что хотят услышать. В системе, основанной на дележке и мелком подкупе, это обеспечивает, в конечном счете, независимость и свободу действий. Вышестоящие — начиная от бригадира и заканчивая начальником пассажирского сообщения — кормились с проводника, и от него требовалось только одно: регулярно и в полном объеме платить «комсомольские взносы».

Так это называлось, а значит, возникло не сегодня, не вчера, а в какие-то незапамятные, глубоко совковые времена.

К тому же мужчин-проводников на трассе было не так много. За эту работу охотней брались женщины. Для них она была не только заработок, почасовые, разъездные плюс премия, но и свободное время, а для неоперившихся девчонок — романтика в придачу. Которая чаще всего сводится к беспорядочному сексу.

Мужчины смотрят на такие вещи иначе. По крайней мере, те из них, кто понимает толк. Поэтому в чисто «мужском» вагоне совсем другая атмосфера, даже самые отвязные и наглые пассажиры быстро соображают, что к чему, и ведут себя по-другому.

С закрепления в резерве все и начиналось. Стоило это примерно триста долларов, которые вносились раз в год, и литровку «Абсолюта». Все окупалось в первом же рейсе. Однако для того, чтобы работать в вагоне одному, без напарника, пришлось доплатить, а потом выдержать жесткий разговор с теткой Галиной, которая в итоге назвала его неблагодарной паскудой и сучьим выблядком.

Но для него это было принципиально — он хотел быть главным, самостоятельно принимать решения, регулировать размер откатов, торговаться и договариваться со всякой проверяющей братией — ревизорами, санитарной службой, дорожными ментами, а когда придется пересекать границу — с таможней и погранцами. Поэтому в одиночку успевал приготовить вагон к рейсу, собрать билеты, впарить пассажирам постельное белье, проконтролировать высадку-посадку, натопить и занести все эти немудрые операции в журнал учета. А также много чего еще.

Вопрос с уборкой по ходу маршрута решался сам собой: часа за три до крупной узловой, где могли ввалиться ревизоры, он сажал на первой попавшейся стоянке какого-нибудь бедолагу и не брал за проезд. И тот три часа подряд истово драил обмерзшие загаженные туалеты и вылизывал мусорный вагон.

В промежутках Валентин дрых мертвецким сном — малыми дозами, по часу, по два от силы.

Работать приходилось как по графику, так и «с оборотом». По графику — шесть суток в рейсе, потом шесть суток отдыха. На маршруте Хабаровск — Москва по-другому не выходило. Но по возвращении из рейса можно было сразу же записаться в резерв на другое направление или поехать со сменной бригадой, если кто-то заболел или в запое.

Однако Валентин «оборотами» не увлекался, не жадничал. Да и кто мог долго выдержать такой конвейер? Денег до поры до времени вполне хватало. Свои пятьсот зеленых за рейс он вырабатывал, не считая зарплаты и того, что приходилась отдавать на «систему».

Начиналось с мелочей. Получаешь уголь в рейс — ставь бутылку, чтоб не насыпали одной пыли. Трафарет на вагоне облупился — заказывай за свои. Недосчитался простыни — купи и отдай. Но это до того, как состав тронулся. И пошло-поехало: не успеешь тамбур закрыть, летят гонцы от начальника поезда с записочками — по десятке на ревизоров, столько же санитарной службе, по двадцатке за безбилетников самому начальнику, за сверхнормативный груз и всякое прочее. А потом с каждой из контролирующих служб свои расчеты, личные.

Понять можно — начальство тоже платит. Все это уходит куда-то, накапливается, растет и, как на лифте, поднимается на самый верх. Говорят, в управление. Но ведь платит начальство не из своих кровных, а из того, что отстегивают проводники, которым все это не с неба падает. Обидно, а вариантов нет — «комсомольские взносы» вещь неотменимая, вроде дождя осенью, иначе в два счета вылетишь из резерва.

Откуда доходы? Самое надежное — передачи и «левый» груз. Передачи, в том числе деньги, письма, лекарства, давали хорошую прибыль только в конце девяностых, а потом этот источник иссяк — прижали. С товаром происходило иначе. В те времена, когда Валентин только начинал на магистрали, это были тюки, мешки, трехпудовые китайские клетчатые баулы, которыми забивали купе проводника, щитовую, подпол вагона, предназначенный для грязного белья, а в особых случаях и тамбуры. Все это лезло в глаза, требовало настырного торга с ревизорами, обходилось дорого. Такой риск плохо окупался.

Однако со временем объемы уменьшились, челноки схлынули, но доходы проводников только выросли. Теперь на Москву шли не бросовые пуховики и расползающиеся от свидания с водой кроссовки, а совсем другой товар, дорогой, малогабаритный и опасный. Икра амурской калуги и камчатской чавычи — элитный продукт, мелкими партиями, дефицитные запчасти к японским авто редких марок, контрабандные тайваньские микросхемы. Доводилось возить сушеные маральи панты, какие-то уссурийские корешки и даже знаменитую ганжу из Джамбула. Ганжу сдавали ему в килограммовых пакетах прямо на перроне в Барабинске двое казахов, провонявших бараньим салом и бешбармаком, в тяжелых от грязи халатах, а в Нижнем принимала гламурная дама с искусственной сединой, вся в сиреневом и розовом, обвешанная платиновыми цацками. Про казахов было известно, что они «от Жанибека», а про даму ничего, кроме внешности.

Дурь была экстра-класса: крупка, катанная на руке, экологически чистая. Валентин как-то попробовал у себя в купе, поздней ночью, и с непривычки его так расплющило, так далеко унесло, что очнулся он, только когда состав уже тормозил на входной стрелке Омска-Пассажирского…

Ну, и конечно, «китай».

Никто точно не знает, откуда взялось само понятие, но поговаривают, что еще в середине девяностых на железных дорогах Китая существовал особый порядок пользования постельным бельем: на весь «оборот», то есть рейс туда и обратно, выдавался один комплект на место. Пассажиры, которые сели в пункте приписки, ехали на чистом, а возвращающимся приходилось довольствоваться нестираным «секонд-хендом».

Опыт косоглазых прижился моментально. Первоначальный навык работы с «китаем» Валентин приобрел, еще когда ходил в «молодых», а став «кадровым» и заполучив в полное распоряжение целый вагон, внес кое-какие усовершенствования.

Процедура, в общем, несложная. По мере высадки пассажиров у проводника накапливается гора грязного белья. Из него отбирается сравнительно чистое, обрызгивается из распылителя теплой водой с добавлением средства для глажки и ароматизатора и аккуратно складывается в стопку. После чего остается посидеть на этой стопке минут десять — и готово, не хуже, чем из комплектовки.

Если простыни сильно измяты, их дополнительно отглаживают и оттирают полотенцем, смоченным слабым раствором хлорки. Затем все заново пакуется, а пакеты запаиваются с помощью дорожного утюга. Это и есть «китай», его впаривают в основном пассажирам, которые садятся ночью или на мелких станциях. А потом еще раз и еще, несмотря на то, что бельишко уже серое и сырое — что, мол, тут попишешь, прачечная сушить не успевает, не хрен жаловаться.

Можно наладить и по-другому. Прикупить два десятка комплектов и работать только с ними. Валентин так и сделал, и хлопот стало меньше. Перед выходом в рейс все верхние полки уже застелены своим бельем. А то, что прибыло из комплектовки, лежит, дожидается. Собственное пока чистое, но в пути, по мере движения по Транссибу, успевает обернуться не раз и не два, потому что «китай» можно сделать из белья любой степени свежести, лишь бы по нему не ходили в сапогах.

При большом наплыве, особенно летом, в ход идет и «служебный» комплект, который затем также пускают в оборот.

Ближе к концу рейса свое нужно отделить от «служебного» и загрузить в разные мешки. На предпоследней станции «левое» забирает, стирает и пакует, причем не хуже, чем фирменное, знакомая пожилая женщина, а потом подвозит к следующему рейсу. На том стоит целый прачечный бизнес.

В общем, вариантов с «китаем» масса, и овчинка очень даже стоит выделки. Недаром этим занимаются практически все проводники, а ревизоры, врачи, инструкторы, начальники перевозок и прочие смотрят на это вприщур и ничему не препятствуют. Потому что стабильно имеют процент. Так что единственное, с чего не приходится платить «комсомольские взносы», — торговля нижними местами, и то при неполной загрузке…

Но все это танцы-шманцы, хотя пренебрегать ими никак не следует. И без всякого «китая» опытный проводник найдет на чем срубить бабло.

Совершенно отдельной строкой в первые годы шел доход, который обеспечивал ему Савелий. При теперешней жизни Валентин уже несколько лет бывал в Бикине только наездами — по два, по три дня. Правда, возвращался как домой, с удовольствием, несмотря на то что отношения с братом, и без того непростые, с его уходом в проводники, накалились.

Как накалились, так и остыли. Теперь раз в две недели Савелий вручал младшему небольшой пакет, запаянный в многослойную пленку, которую не брал нож, — такой пленки на гражданке днем с огнем не сыщешь, — вместе с инструкциями: куда, кому в Москве, что сказать, с кем связаться и как себя вести, если, не приведи бог, облом. О содержимом не поминал, платил щедро, даже слишком щедро, хотя по жизни был прижимист, что само по себе вызывало подозрения.

Ради этого дела вполне стоило два раза в месяц сгонять из Хабаровска в Бикин. А заодно хотя бы несколько дней пожить в комфорте.

Уже тогда все в доме Савелия было первоклассным, последний писк. Оба холодильника ломились от лучшей по тем временам жратвы и выпивки, в каждом углу торчало какое-нибудь чудо бытовой техники, а мебель в пусть и не слишком просторной, но отменно ухоженной квартире замначштаба дивизии стояла штучная, резная, сработанная из древесины китайской хурмы неведомым умельцем.

Правда, гонял в те времена Савелий на сильно потрепанном «судзуки» с правым рулем. Наверняка мог позволить себе кой-чего покруче, однако светиться не спешил, держался скромно.

После заблеванной хабаровской железнодорожной общаги — полуразрушенной девятиэтажки, где с потолков капала на голову ржавчина, хотя воды в кранах не было неделями, а в мрачных коридорах с выбитыми стеклами гуляли полярные сквозняки, квартира старшего брата казалась раем.

Откуда ноги растут у всей этой благодати, он вскоре понял. Навык постоянной возни с паковкой «китая» пригодился и тут. Ему удалось, не оставляя следов, вскрыть один из пакетов Савелия, предназначавшийся серьезным людям в Подмосковье. И тут хватило одного взгляда. Недаром брат так упорно вдалбливал ему в башку инструкции, заставляя все заучивать наизусть.

И хотя уже много лет после того, что случилось, между ними не было никаких контактов, Валентин время от времени наводил-таки справки через бикинских знакомых и знал, что Савелий, несмотря на поганый свой норов, прет и прет в гору. Не без помощи тестя, понятно. А напоследок, незадолго до выхода в отставку и на пенсию, был назначен курировать реализацию списанного армейского имущества по всему югу ДВО, и то были далеко не штаны хэбэ и не кирзовые говнодавы, вылежавшие на складах срок годности.

В один из тогдашних наездов в Бикин все и произошло.

Мелочь, в сущности, не о чем и вспоминать, но брат и его жена все восприняли слишком болезненно. У него и в мыслях не было. Просто сошлось одно к одному. Он в тот раз приехал взвинченный, напуганный, усталый, как пес, только что из неудачного рейса, нуждался в участии и утешении, а этих двоих понесло в тайгу, на охотничью базу, оборудованную в предгорьях, с какими-то шишками из штаба округа, которым вынь да положь крупную дичь.

Сами виноваты.

Разъяренный Савелий рубанул напоследок: «Вали отсюда, если хочешь быть цел. Все забудь, и нас в том числе. Иначе посажу, сгниешь на зоне. И на глаза мне больше не попадайся, вывихнутый, — ни здесь, ни в Хабаровске. Ни знать, ни видеть тебя не желаю. Езжай к Шурке, она с тобой всю жизнь цацкалась. Примет, дура, не мигнет. Штаны обмочит на радостях…»

Какое-то время он прокантовался в общаге, сделал несколько оборотов на своем сорок третьем скором и вдруг почувствовал: Савелий прав. На Транссибе он уже примелькался, было несколько инцидентов, а менять маршрут, таскаться в какой-нибудь Нерюнгри не имело никакого смысла.

Нет, с профессией Валентин расставаться не собирался. Наоборот. Через далекий город, в котором жила сестра и которого он почти не помнил, валил сплошной поток поездов на юг, набитых отдыхающими, и не было ничего проще, чем подкатиться к начальнику тамошнего резерва. Везде ведь одно и то же, исключений нет.

Работа найдется. Но главное — едут семьями, с мая по ноябрь, при деньгах, расслабленные, разморенные вагонной духотой, предвкушая, как оттянутся в Крыму, и все им по фигу, а значит, там постоянно в наличии то, в чем он нуждается, без чего уже никак не может обойтись. Доступное как нигде.

От одной мысли об этом он чувствовал, как напрягается и горячеет в паху.

С тем и уехал, а спустя несколько месяцев на новом месте все наладилось, и прошлое стало постепенно размываться в памяти. Он поселился у сестры, подал документы на перемену гражданства. Дело сладилось буквально за год — он-то, с какой стороны ни посмотри, был уроженцем Украины. А со временем и возвращение из рейса домой превратилось в маленький, но желанный полупраздник — у сестры и ее мужа подрастала девчушка-приемыш.

И если бы не та ошибка в скором Севастополь — Санкт-Петербург, о которой он до сих пор даже думать страшился, не то что обмолвиться, можно было бы считать, что жизнь вошла в колею. Была б его воля — стер бы весь этот файл в памяти одним-единственным нажатием кнопки. Но не вышло. Даже после того, как сменил направление и несколько лет прокрутился на западных маршрутах — Ужгород, Львов, Черновцы — в раздолбанных старых вагонах, в которые толпами набивалась крикливая цыганва со своим бесчисленным замурзанным потомством…

И никому не рассказать, нет никакой возможности, потому что существуют вещи, которые каждый держит в себе, пока жив.

Это как три тайных сокровища японских императоров — известно, что они существуют, хотя никто их не видел своими глазами, а власть микадо держится уже тыщу лет.

На ней, на власти, все и стояло. Это был еще один секрет, доставшийся ему от тетки Галины, земля ей пухом. Без того пропадал всякий смысл.

И тут все опять же не просто. Савелий с его деньгами и понтами, как бы высоко ни залетал, и думать не мог ни о чем подобном. Ни когда гонял молодых на плацу в своем батальоне, ни на штабной должности, ни позже. Потому что, в отличие от всего остального, вагон — суверенная территория. Безразлично: общий, плацкартный, купейный, спальный. Понимание приходит только со временем, хотя и постоянно носится в самом воздухе, пропитанном железнодорожной гарью и вонью. Пока состав гремит на стыках, в нем нет другого хозяина и другой власти, кроме проводника.

И пусть те, кто не соображает, зарубят на носу: проводник — это не официант, не уборщик и не билетер в автобусе. Пассажир в пути находится вне времени, ни с чем не связан, единственное доступное ему пространство — вагон. А сутки-двое — целая жизнь. Поэтому он во всем зависит от того, кому подконтролен вагон. Как заложник.

И дело совсем не в жидком чае, теплом пиве, паршивой водке, постельном белье или замене верхней полки у туалета на нижнюю во втором купе. Все это хлам, не имеющий значения.

Тут другое. Прикол в том, что проводник на этой территории — и сила, и закон. И как в глухой тайге, может сделать с пассажиром, в особенности с тем, кого взял без билета, все, что угодно. Опустить по полной или дружески поднять до себя, превратить поездку в ад кромешный, сдать линейным ментам на глухом полустанке — да хоть за попытку снять на камеру мобилки любой из мостов, таможне по подозрению на контрабанду, пограничникам при пересечении границы, оставить без денег и вещей, а если понадобится — вообще избавиться от надоевшего персонажа.

Реальных полномочий — как у языческого бога. Ровно столько, чтобы самодержавно править мирком на колесах, где не только свои политика и экономика, но и любовь, и ненависть, и сама смерть.

Нечего и говорить, что так бывает далеко не везде и не всегда. Но возможность-то существует, как всегда есть возможность, что вместо «китая» пассажиру по ошибке сунут чистый комплект белья.

Кто не верит, может поинтересоваться статистикой происшествий на железной дороге. Мелочь в расчет не берем, но по-крупному сорок процентов — бесследные исчезновения. Человек выехал из пункта А, в пункт Б не прибыл. Почему, спрашивается? По не выясненным обстоятельствам, которые никто выяснять не собирается. Растерянные родичи, если таковые найдутся, могут не суетиться, вопрос закрыт.

И что же это такое вдруг стряслось?

Никто не знает, кроме проводника. А тот молчит. Поэтому только дурачье думает, что проводник с его нищенской зарплатой, густым недосыпом и злостным гастритом в придачу — жалкая сошка. Что даже в поезде над ним куча начальства, а сам он никто и звать его никак.

Кто-нибудь видел его, начальство? То-то и оно. А проводник — вот он, весь тут, рядом, под и над.

Дело зашло так далеко, что Валентин и сам испугался. Потому что временами стал терять контроль над собой. В вагоне он все время находился в состоянии агрессивного возбуждения и не всегда мог поручиться за себя. Что само по себе могло плохо кончиться. Он больше не должен был так рисковать. Если власть хотя бы над одним человеком, как говорят, развращает, то он достиг крайней точки.

Без особых, впрочем, усилий. Пассажиры в большинстве и сами вели себя как заложники. Заискивали и унижались. Хвалили — лучший, мол, проводник на свете, другого такого не встречали. Типичный «стокгольмский синдром», если кто понимает, о чем речь.

Только при мысли о том, что пряталось в духоте и коричневом сумраке вагонного прошлого, его душа как бы отдергивалась и замирала, будто не в силах ни вспомнить, ни даже вообразить случившееся. И просыпаясь по ночам то дома, в своей комнате, то в служебном купе под гул и перестук колес, он коченел от ужаса. Не от того, что боялся разоблачения и наказания, — все концы давно обрублены, жизнь равнодушно проследовала дальше, а от того, что он — это он сам, а не кто-то другой, и все, что с ним произошло, — произошло именно с ним, не приснилось, не привиделось, а — действительно было.

От этого дрожало и ухало в яму сердце, простыни намокали от пота.

На самом деле ему требовалось одно — что-то вроде стоп-крана. Раз уж обычные тормоза отказывались служить. И он сразу, с первого взгляда на девушку, которая попросилась в его вагон на занюханной станции Завасино, с первых же ее слов, понял, что она для этой роли годится на все сто. За эти годы он научился кое-что понимать в людях, хотя и ошибаться поначалу приходилось не раз и не два…

Он снова поискал глазами Наталью и успел зафиксировать только ее легкую фигуру в коротком платьице, неторопливо удалявшуюся через лужайку по направлению к большому дому. Савелий как раз послал ее за чем-то — до него только что донесся хмельной голос старшего брата, отдававший распоряжения.

«Невеста!» — Валентин едва сдержал довольную усмешку.

Никакая невеста не была ему нужна. Этого только не хватало! А требовалась ему верная, преданная, все понимающая, а главное, умеющая молчать напарница. В Наталье все это он почуял с ходу. Теперь оставалось ее сломать, подчинить себе, как это делалось в детдоме с мелкой пацанвой, и превратить в точного и ответственного исполнителя его воли. А заодно — в надежное прикрытие.

Это он умел. Ну а если сюда приложатся и некоторые скромные забавы — тоже неплохо. Особенно в рейсе.