Телевизор (июль 2008)

Дмитрий Ольшанский Русская идея

Мои ночные открытия

Дом у меня крепкий, уверенный в себе, совсем не такой, как я сам, а вот стены оказались нехорошие.

Интеллигентные оказались стены.

В половине третьего ночи, в мрачном оцепенении после очередного потерянного дня, я сидел на кровати и читал «Русскую идею» Бердяева. Если у вас нет семьи, нет работы, нет денег, нет близких друзей, нет вредных привычек и развлекаться вы тоже не умеете, то русская идея - это последнее, что вам осталось.

Близоруко щурясь под люстрой, в которой из пяти лампочек одна горела и еще одна подмигивала, я закрывался Бердяевым от шумного мира снаружи, который меня не устраивал, мира, который меня не признал. От воя хаммеров-мазерати, не сумевших разъехаться на узкой улице, от крика бренд-менеджеров-маркетологов, сцепившихся у японского ресторана, от лая шариков-кабысдохов, прикормленных, но не усмиренных. Смирения, впрочем, не хватало и мне.

- Как же так вышло, - думал я, трагически взмахивая страницами, - как же это так вышло, что весь белый свет за окном веселится, гавкая и крича, и у каждого, кроме меня, есть свои поводы к торжеству? Хаммер наконец-то вывернет за угол и покатится в счастье, маркетолог с оторванным рукавом даст в табло и пойдет догоняться, о собачьей свадьбе нечего и говорить. А что есть у меня? Если только идея, да и та невеселая, русская, - вздыхал я.

В этот момент за стеной зазвучал женский голос.

- Ааах! - сказала неизвестная девушка довольно отчетливо.

За стеной явно что-то происходило. Я предпочел не думать, что именно, - и вернулся к Бердяеву.

Поистине необыкновенна восприимчивость и чувствительность русской интеллигенции. Русская мысль всегда будет занята преображением действительности. Русские в своем творческом порыве ищут совершенной жизни.

- Ааааааах! - громко сказала девушка за стеной.

Я резко дернул плечами, оглянулся, но увидел одни обои. Желтые.

Тишина вроде бы вернулась.

Народная стихия представлялась интеллигенции таинственной силой, - читал я, мучительно одолевая каждое слово.

- Ооооооооох! Аааааааах! - теперь уже пронзительно закричала девушка, и ясно стало, что все стихии, какие только были заключены в ней, теперь торжествуют, отпущенные наружу.

Оглушенный, я обнял Бердяева и вцепился в страницы. То, что у них там за стеной, - это громче, чем хаммер, проще, чем маркетолог, натуральнее, чем кабысдох. Именно это, наверное, и есть жизнь. Жизнь, а не идея.

- Ммммм, - согласилась со мной девушка за стеной. Впрочем, она, вероятно, думала о другом. Точнее, не думала.

Думал здесь я один. Интересно, как они познакомились? Как у них все сложилось - медлительно, быстро? Что он ей говорил за несколько часов до - «Знаешь, а у меня есть мазерати»? Или что-нибудь про Бердяева? Вряд ли. А что будет завтра - она чинно пойдет на работу? Будет изображать из себя какой-нибудь отдел кадров, эйч, прости Господи, ар? Так ведь все кадры найдены, и дело идет.

А я беспомощно уткнулся в «Идею».

Интеллигенция не могла у нас жить в настоящем, она жила в будущем, а иногда в прошедшем, - сообщил мне Бердяев.

Не могла и не может.

- Аах! Аах! - дыхание неведомого мне эйч-ара участилось. Что-то страшное, настоящее, что-то, о чем я не хотел даже думать, уже приближалось. Уже торопилось - там, за обоями.

О, проклятая книга. Знать не знаю, к чему сводится эта ваша идея, и знать не хочу.

Я встал, хлопнул дверью и, чтобы хоть как-то отвлечься, доплелся до телевизора.

Телевизор, за вычетом самых редчайших моментов, я не жаловал с детства. А тогда все в нем было волнительно и прекрасно: Политковский с Невзоровым в кожаных, вроде бы, куртках, обличали взяточников и мафиози, народному депутату злодеи все никак не давали шестой микрофон, а вернувшийся из Америки Гребенщиков крутил на ладони, как он объяснял, «магический предмет для расширения сознания». Ну и, конечно, была первая серия детектива с убийством под названием «Санта-Барбара» - я смотрел, совершенно уверенный, что на следующий день мне покажут «разгадку», а там и финал.

Но разгадки с финалом так и не случилось, зато случилось мое собственное отключение от эфира, этак лет на пятнадцать. И вот я вернулся, доведенный до отчаяния тонкими, интеллигентными стенами и жаркой безыдейностью где-то за ними. Чем меня могут утешить с экрана? Надеюсь, не русской идеей. Сел и включил.

По телевизору не показывали ни взяткоборца в кожаной куртке, ни народного, к микрофону стремящегося, депутата, ни лукавого Гребенщикова, ни даже убитого Си-Си-Кэпвелла. Ни фильмов, ни передач. Там было нечто другое.

Мне улыбалась девушка, улыбалась радушно и чуточку хищно. Рядом с ней - слово с закрытыми буквами, видно только первую и последнюю. Снизу пробегали номера телефонов, каких-то пейджеров, смс-адресатов. Или пейджеры отменили? Словом, надо куда-то писать и звонить.

Девушка мне сразу понравилась. Идеально обильная телом, она напомнила мне мюнхенскую официантку. Я был в Мюнхене, официантами там работают строгие дедушки, а вовсе не девушки - но она все равно была похожа на мюнхенскую официантку.

- Серебряные вы мои, золотые мои телезрители и телезрительки, - влажно шептала обильная девушка, - всего только десять букв, десять маленьких буковок, а вы все никак не можете угадать такое простенькое словечко, и ведь у вас только сорок секундочек осталось, так что звоните, звоните мне на этот миленький телефончик, ах, спешите, я жду.

Пока секунды не вышли, я принялся угадывать. Десять букв, первая «к», последняя «а». Что бы это могло быть? Как ни странно, в голову упрямо лез только один вариант - камасутра. Но, когда времени уже почти не было, я неожиданно подсчитал, что в камасутре всего девять букв. Что ж, сейчас она скажет, что за слово такое. Как же она обильна, эта лингвистка. Но, когда цифра 1 на секундомере мигнула, взамен появились еще три минуты, а в слове - открылись еще две буквы. Вторая и четвертая «а». Что случилось?

- Мы, так уж и быть, прибавили вам еще немножко, еще три минуточки, открыли еще две буковки, сладенькие вы мои, а вы уж, пожалуйста, быстро звоните мне на этот чудесненький телефончик, ах, потренькайте, тренькайте мне, - пела девушка.

И действительно, она томно поглаживала круглый розовый телефон.

Хорошо, пусть не камасутра. Кавалькада! - осенило меня. Почему кавалькада, что за кавалерийский сюжет? Но я уже не думал, а набирал номер. Ради мнимого, несуществующего на свете Мюнхена, где разносит и подает эта мнимая, хищно улыбающаяся официантка-лингвистка, я готов был на многое. В частности, угадать слово. Десять буковок за добавочные три минуточки - это лучше, чем вечность, проведенная в обнимку с русской идеей, пока на улице надрываются хаммеры с маркетологами, а за непрочной стеной бурлят жизнь, страсть и эйч-ар. Сейчас она возьмет трубку и признает мою правоту. Сейчас меня вообще все признают, и утешат, и вознаградят.

Но со мной беседовали только гудки. Потом что-то щелкнуло и начался разговор - но не с ней, а с механическим голосом, который убеждал меня оставаться на линии, так как ваш звонок очень важен для нас. Я честно ждал, а чудесненький розовый телефон не звонил. Вместо меня дозвонился кто-то другой, глухой, дубоватый, предлагал моей мюнхенской прелести слово «казарма». Она нежно, терпеливо обьясняла ему, что в казарме семь букв, а загадано десять, ну же, подумайте, миленькие, умненькие, золотые.

Наконец, я отчаялся и бросил трубку, невесть сколько потратив на платную связь с лингвистикой. Те три минуты, что были отпущены на мои долгие поиски, давно закончились, текли очередные десять, а то и пятьдесят. Мое обильное хищное счастье все так же щебетало, уговаривая додуматься и дозвониться. Ее жаркие вздохи, что твой отдел кадров за слоем желтых обоев, меня уже не прельщали. Сдавшийся, я уже знал: весь этот мир был мне чужим и враждебным, будь то буквы, псы, телефоны, бренд-менеджеры, народные депутаты или официантки. Ужас в том, что знание не ведет к чувству, оно вообще никуда не ведет: так, я теперь понимал, что лукавый, вернувшийся из Америки Гребенщиков крутил на ладони вовсе не «магический предмет для расширения сознания», а самый обычный компакт-диск, но что толку? Угадал я, наверное, и кавалькаду, но все равно никогда бы не смог дозвониться. Я не знал одного - в чем заключается русская идея. Скрюченный и беспомощный, я сидел перед телевизором, который все не выключался.

И тут я нечаянно догадался.

Катастрофа. Вот точное определение всех русских идей, в том числе и моей. Катастрофа. Слово из десяти букв, первая «к» и «последняя «а». Катастрофа - мое близорукое чтение под люстрой, в которой горит одна лампочка и еще одна подмигивала, но теперь уж потухла. Мои однообразные вздохи о том, что творится снизу на улице, за стеной, в Мюнхене, в телевизоре, где угодно, но только не у меня, не со мной - катастрофа. И хотя с ней нельзя справиться - с ней можно жить, как с сожительницей, говоря языком милицейского протокола. У нее нет розового телефона, она не кричит за обоями, но именно мне она, в сущности, подойдет. Хватит жаловаться и рваться к идеальному. Мы хорошая пара.

Я мысленно (интеллигенция!) плюнул в экран и избавился от официантки. Как минимум, на следующие пятнадцать лет.

В последний раз открыл Бердяева и прочитал:

Но изменение основ миросозерцания и новое направление нелегко даются.

Да- да. Но я все же попробую.

Подойдя к окну, чтобы закрыть ставни, я услышал в рассветной слякоти очередной женский вопль.

- Вернииись! Вернииись! А ну иди сюда, сволочь! - звала она протяжно и беспокойно.

Чего она хотела добиться, что жаждала получить? Мазерати, камасутру, в конце концов, русскую идею? Может, это та, что была за стеной, кадровичка-эйчарщица, собирает назад свои выпущенные на волю стихии? Только кто прибежит к ней - маркетологи или кабысдохи?

- Спокойной ночи! - в кои-то веки весело проорал я ей, закрыл окно и повалился спать.