Темные тайны

6

Когда я просыпаюсь, из окон льется уже неяркий свет. Я проспала всю середину дня, это означает, что пропустила обед, поэтому теперь умираю с голоду.

Я слышу, как в кухне Лапочка, готовя ужин, напевает песню «Crazy», которую любит исполнять Пэтси Клайн. Бабушка обещает, что еда скоро будет готова, поэтому я усаживаюсь на ступеньки крыльца.

Половина шестого. Пароходик издает гудок, сообщая о последнем за день рейсе вверх по реке. Туристы отправляются обратно в Кинтер, где рассядутся по своим машинам и поедут на север, в Новый Орлеан, на Бурбон-стрит, где их ждут вечерние развлечения.

На причале, напротив магазина, Сера и Сандр помогают маме складывать в коробки флакончики и амулеты. Они заканчивают загружать все в свою лодку, и Дельфина бредет поболтать с одним из рыбаков, который только что вернулся после трудового дня.

Я машу рукой Сере и Сандру, они обмениваются друг с другом взглядами, затем Сера выуживает что-то из своего рюкзака, и они направляются в мою сторону. Как только я вижу зажатый под мышкой у Серы альбом для рисования, страх сжимает мое горло.

Сера и Сандр – художники-экстрасенсы. Мертвые общаются с ними не хуже, чем с Лапочкой. Только другим способом: близнецы рисуют людей, места, предметы, образы, которые возникают у них в голове.

В выходные они сидят на пристани со своей мамой и за двадцать баксов изобразят вам точное место, где находится ваше потерянное обручальное кольцо, либо идеально точный портрет вашего покойного сына или бабушки – людей, которых Сера и Сандр никогда не видели. Я наблюдала, как люди рыдая прижимают эти рисунки к груди и зачастую доплачивают за услугу.

– Мы хотим тебе кое-что показать, – говорит Сера, когда они поднимаются ко мне по ступенькам. Сандр одаривает меня обнадеживающей улыбкой. – Мы ничего не говорили тебе раньше, потому что Харт еще не знает, да никто не в курсе.

– Ладно, – киваю я, хотя мне не нравится идея держать что-то в секрете. Особенно от Харта.

Сера распахивает альбом, и я с изумлением смотрю на нечто, нарисованное углем.

– Узнаешь это? – спрашивает она.

– Это большой черный сундук из сарая Лапочки.

Я не видела его много лет. Когда мы были маленькими, то играли в фокусника. Харт был чародеем, а Элора – его красивой ассистенткой. Я, задержав дыхание от волнения, забиралась внутрь дорожного сундука, потом Элора накрывала меня одеялом, заставляя исчезнуть. Остальным отводилась роль захваченной в плен аудитории.

В итоге из нашего поля зрения исчез именно сундук, запиханный в самый дальний угол сарая и покрытый десятилетними слоями хлама и паутины.

А теперь пропала и Элора. А теперь, по волшебству, сундук возвращается в мою жизнь.

– Я не понимаю, что это означает, – продолжает Сера. – Пытаюсь это разгадать с тех пор, как нарисовала, но я уверена, этот сундук имеет какое-то отношение к Элоре.

– Это может означать, что она сбежала, – предполагаю я и чувствую, как во мне пробуждается надежда. – Собрала вещи и ушла. Верно?

Сера и Сандр снова переглядываются друг с другом.

– Не исключено, – отвечает Сера.

– Почему вы не показали рисунок Харту?

– Грей, ты не представляешь, каким подавленным он был. – Сера чуть качает головой, и коса начинает раскачивается у нее за спиной. – Он чувствует ответственность за произошедшее, словно недоглядел за Элорой в ту ночь. – Сандр кивает в знак согласия. – Мы не хотим, чтобы он волновался, когда…

– Когда вы не можете объяснить, что этот рисунок означает?

– Да.

– Можно я это возьму?

– Конечно, – говорит Сера, вырывает страницу из альбома и протягивает мне. – Но есть еще кое-что. – Она передает альбом Сандру, и тот перелистывает страницы, пока не находит то, что искал. Потом кладет раскрытый альбом мне на колени. – Сандр нарисовал вот это.

Я вздрагиваю при виде четких карандашных линий.

– Это тоже касается Элоры? – Сандр кивает и проводит пальцами по рисунку.

Страницу заполняет фигура, которая по очертаниям похожа на человека. Все вроде нормально, изображены руки, ноги… Все, кроме лица. Вот оно совсем не нормальное, потому что на том месте, где должны быть рот, глаза и нос, нет ничего. И чем больше я гляжу на эту пустоту, тем сильнее она меня пугает. Я захлопываю альбом.

– Мы тоже не понимаем, что этот рисунок означает, – вздыхает Сера и косится на брата. – Но маман думает, что понимает.

– Что она говорит? – Я отдаю альбом обратно Сере. Не хочу больше его держать.

– Étranger. Незнакомец, чужак. Кто-то, кого мы не знаем.

В маленьких домиках на дощатых настилах в Ла-Кашетте живут человек пятьдесят, и примерно столько же – на близлежащих болотах. Я знаю каждого из них в лицо, и по имени – тоже, а они знают меня. Откуда в Ла-Кашетте чужаки? Только не здесь.

Дельфина кричит что-то на креольском в нашу сторону, близнецы встают, тогда и я поднимаюсь.

– Нам надо идти, – произносит Сера.

– Спасибо, что поделились со мной этим, – говорю я.

Сера внимательно смотрит на меня, а потом спрашивает:

– Ты действительно ее не чувствуешь?

Вопрос меня удивляет, но я не готова рассказать им о тех видениях, которые у меня возникают, поэтому качаю головой. Близнецы глядят на меня одинаковыми глазами янтарного цвета.

– У твоей мамы был мощный дар, – замечает Сера. – Маман считает…

Дельфина опять кричит.

– Asteur! – А это слово я знаю, оно означает «Сейчас же!»

Сера отвечает, что они уже идут, затем Сандр обнимает меня на прощание, а Сера наклоняется ко мне, чтобы прошептать на ухо:

– У тебя непременно должна быть какая-то сила, Грей, ты должна это чувствовать.

Затем близнецы спешат на причал и садятся в лодку. Я остаюсь, бездумно пялясь на рисунок в моей руке и размышляя, что имела в виду Сера. Насчет моей матери. И насчет меня.

Лапочка зовет меня в дом ужинать, поэтому я складываю рисунок и прячу его в задний карман. Она приготовила мое любимое блюдо – рыбу зубатку с «грязным рисом»[13], а на десерт – домашнее пралине. Сахарок сидит между нашими стульями, пуская слюни и надеясь, что кто-нибудь что-то уронит. Вкус у еды просто божественный, но я не могу наслаждаться ею, потому что думаю о том черном сундуке.

Едва закончив помогать Лапочке с грязной посудой, я сразу нахожу предлог, чтобы улизнуть. Уже темнеет, когда я выскальзываю из кухни и иду по коротенькой дощатой дорожке, ведущей к маленькому сараю на заднем дворе. Сейчас отлив, и я ощущаю тошнотворно-сладковатый запах ила и гниений.

Дверь в сарай никогда не запирается – никакие двери в Ла-Кашетте не запираются, – поэтому она открывается сразу, когда я поворачиваю ручку. С потолка свисает электрическая лампочка без плафона, но, когда я тяну за шнурок, свет не загорается. По всей видимости – перегорела. Надо было взять с собой фонарик. Солнце еще не село, но в сарае нет окон, и приходится довольствоваться только тем закатным, тусклым светом, что проникает сквозь открытую дверь.

Через хлам, пыль и паутину я расчищаю себе путь в заднюю часть сарая. Свет быстро уходит, и я с трудом разбираю надписи на картонных коробках, сложенных друг на друга высотой до плеча.

Ну, вы понимаете, те вещи, которые все хранят в чулане.

Я снимаю коробки одну за другой, пока не освобождается место за ними, где должен быть сундук, но там его нет, что сильно меня удивляет.

– Что ищешь? – в почти полной темноте я слышу чей-то голос, затем в открытой двери появляется фигура, заслоняя слабый свет, который проникал в сарай.

Я стремительно разворачиваюсь, сшибая одну из коробок, из нее на пыльный пол разлетаются рождественские украшения. Высокая фигура закрывает дверной проем, но разглядеть черты лица я не могу из-за слабого падающего снаружи света. Неведомая пустота.

Чужак!

Я отступаю, вжимаясь спиной в коробки. Потом возникает вспышка света, за которой следует запах серы, а затем мелькают темно-рыжие волосы.

Кейс держит возле лица зажженную спичку, а безликий монстр исчезает.

Он делает ко мне шаг, и вот тогда я замечаю, что он держит в одной руке. Это длинная палка с четырьмя острыми и смертельными зубцами на конце – острога. Они запрещены, но местные жители по-прежнему используют их для охоты на мелководье.

– Слышал, что ты приехала, – произносит он, оглядывает сарай и повторяет свой вопрос: – Ты что-то ищешь? – Его глаза смотрят в пол, обшаривая потаенные углы.

– Нет, – лгу я. – Просто кое-что убираю, Лапочка попросила. – Я наклоняюсь и сгребаю рассыпавшиеся украшения, но мои руки дрожат.

Кейс – мой друг!

Спичка догорает, и мы опять остаемся в темноте.

– Кейс… – говорю я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно и спокойно. Но он не дает мне закончить.

– Я не делал этого, Грей. Что бы они тебе ни твердили, что бы ни говорил Харт, я никогда не поднимал руку на Элору. – В его голосе слышатся нотки страдания. Это по-настоящему. Я сразу вспоминаю о том, что знакома с Кейсом всю свою жизнь. – Черт. Ты это знаешь. – Он произносит слова с каджунским акцентом. Каким бы грубым и резким ни был Кейс, когда он говорит, это всегда звучит как музыка. Следует долгая пауза. – Господи, Грей. Я же ее любил.

– Она тоже любила тебя.

Проклятие!

Я тут же поправляюсь:

– Она тоже любит тебя.

– Чушь собачья. – Кейс качает головой и прислоняется к дверному проему. – Не играй со мной, Грей.

– Что ты имеешь в виду?

Он засмеялся, но это был трескучий смех, словно какую-то вещь уронили или наступили на нее.

– Да, Элора была влюблена, но точно не в меня.

– В кого же?

Кейс зажигает другую спичку, и на секунду я вижу его глаза. Они зеленые, как у меня, но в оранжевом пламени спички глаза горят ярко, как у какого-нибудь ночного животного.

– Без понятия, – говорит он. – Я подумал, если кто-нибудь должен знать, это, скорее всего, будешь ты.

Но у меня нет ни малейшего представления, тот факт, что Элора могла, наконец, в кого-то влюбиться – по-настоящему влюбиться – а я ничего об этом не знала, становится для меня еще одной глубокой раной.

– Откуда ты знаешь, что был кто-то еще? – спрашиваю я, и Кейс опять смеется, потом поворачивает голову, чтобы сплюнуть позади себя в ил.

– Не надо быть долбаным экстрасенсом, чтобы это увидеть. Уж ты поверь.

Внезапно мне вспоминается прошлое лето. Как Элора начала от меня отсраняться практически сразу же, как я приехала. Я ее удушаю, заявила она. Ей требуется личное пространство, время наедине с собой. Всего этого ей никогда не хотелось прежде. По крайней мере, от меня. Я сердилась на нее, поэтому не отставала – отказывалась дать ей желаемое, – вместо того, чтобы понять, что на самом деле происходит с Элорой.

А если она скрывала от меня тайный роман?

– Я ничего не знаю, – говорю я. Кейс задувает последнюю спичку, и лицо его снова охватывает тьма. – Мне нужно домой, меня ждет Лапочка.

Кейс освобождает дверной проем, я прохожу мимо него, но как раз в тот момент, когда я собираюсь шагнуть на дощатый настил, он хватает меня за руку и резко дергает обратно. Мгновенно Кейс поднимает острогу и мечет ее в то место, где секундой ранее стояла я, от неожиданности вскрикиваю и пытаюсь вырваться, но, когда парень поднимает острогу, мне хватает света, чтобы разглядеть толстую черную змею.

– Полегче, – усмехается он. – Это щитомордник. – И я в ужасе отшатываюсь, будто змея на самом деле меня укусила. – Надо быть осторожнее, когда гуляешь в темноте. – Голос у него густой и вязкий, как болотный ил. – Эта тварь чуть тебя не прикончила. – Кейс стряхивает умирающую змею с остроги в высокую траву рядом с дощатой дорожкой. – Смотри, куда ступаешь, chere.

Chere – это каджунское слово, способ выражения нежности. Как, например, «дорогая», «возлюбленная», «Печенька». Никто не называет меня «chere» в Арканзасе. Только в Ла-Кашетте, и обычно это вызывает у меня улыбку.

Но не сегодня вечером.

– Спасибо, – лепечу я. Мое сердце бьется со скоростью девяносто миль в час. Я смотрю на дощатую дорожку и вижу там след из ила и липкой грязи, выделяющийся на фоне свежей белой краски. Это место, где досок касалась змея.

Когда я снова поднимаю взгляд, Кейс уже исчез в темноте. Бесшумно, как и появился.

Я снова сажусь на ступеньках парадного крыльца. Меня трясет, и не хочется, чтобы Лапочка заметила это.

Вдалеке, на пристани, я вижу мелькнувшую рыжую голову. Похоже, Кейс не ушел далеко. Теперь я скорее зла, чем испугана. Что дает ему право рыскать вокруг и подкрадываться, пугая меня до смерти? Это – отвратиттельный поступок.

– Я знаю, что ты там! – кричу я. Хорошо освещенные ступени крыльца придают мне смелости. – Ты что, собираешься торчать здесь всю ночь?

Мне не отвечают, но кто-то выходит из тени на свет.

Темно-рыжие волосы, но это не Кейс.

Это Ринн, младшая сестра Кейса.

Ринн всего девять лет, тощая и пучеглазая, постоянно испуганная, словно жизнь застигла ее врасплох.

– Comment ça va, Грей? – произносит она. «Как де-ла?» – вопрос, который не требует ответа. Ринн машет мне рукой. Я киваю в ответ, и она спешит подойти ко мне и сесть рядом на ступеньках. Словно я пригласила ее на чай.

Ринн босая, на ней джинсовые шорты и старая, потрепанная камуфляжная футболка, вероятно, перешедшая ей по наследству от одного из братьев. Волосы рассыпаются по плечам и ниспадают на спину.

– Я ловила светлячков, – сообщает она и показывает на светящуюся банку из-под джема.

– Осторожнее бегай тут босиком, – предостерегаю я. – Кейс только что убил щитомордника у нас за домом.

Ринн улыбается:

– Кейс ушел с папой. Они охотятся на лягушек вместе с Ронни и Одином на пруду Лэпман. Вернутся только утром.

Страх, который я испытала в сарае, опять пронзает меня, и по рукам бегут мурашки.

Талант Кейса – билокация – пособность физически пребывать в двух местах одновременно. Об этом говорили древние греки. И многие католические святые, предположительно, тоже обладали такой способностью.

Здесь, в Ла-Кашетте, все знают, какой у Кейса талант. Мол, его grand-père – то есть дедушка – обладал тем же самым даром. Элора уверяла, что убедилась в этом сама. Якобы она точно знала, что Кейс находился дома и спал, но, когда она выбиралась с поздней вечеринки в Кинтере, всегда с каким-нибудь мальчиком, сразу же появлялся Кейс. Ждал ее на подъездной дорожке, злой как черт и весьма осязаемый.

Этого достаточно, чтобы вызвать у меня головокружение.

– Грей! – Голос у Ринн тоненький и печальный.

– Что?

– Ты скучаешь по Элоре?

– Разумеется. Я ужасно по ней скучаю.

– И я тоже. – Слова вылетают из нее торопливо, словно она только и ждала разрешения с кем-нибудь поговорить.

Ринн – единственная сестра в доме, наполненным мальчишками. Она была тенью Элоры с тех пор, как научилась ходить. Девушка хорошо относилась к Ринн, всегда обращала на нее внимание: заплетала ей волосы, играла с ней в разные выдуманные игры, когда больше никто не хотел. У Ринн было богатое воображение, и она постоянно что-нибудь придумывала, то драконов, то колдунов, то принцесс.

– Хочешь узнать один секрет? – спрашивает она.

Ринн наклоняется к моему уху, от нее пахнет виноградной газировкой. Я ощущаю на щеке ее дыхание, а длинные рыжие волосы щекочут мне плечо.

– Все хотят знать, что с ней случилось. – Что-то меняется в голосе Ринн, и он уже звучит не печально, а испуганно. Слова она произносит тихо, немного заикаясь. – Но на самом деле никто не хочет.

Нижняя губа Ринн дрожит, и она прикусывает ее своими кривоватыми зубами. Девчонка жует ее так яростно, я боюсь, что она прокусит до крови. Я обнимаю Ринн и чувствую, как трясется ее худенькое тело.

Ринн не просто боится, она напугана до смерти.

Издали, от дома Евы доносится звон китайских колокольчиков. Громче, чем обычно. Непрерывно и настойчиво.

– У тебя есть догадка, Ринн? – спрашиваю я. – О том, что могло случиться с Элорой?

Она смотрит на меня и кивает:

– Только это не догадка. Я ждала сто один день, поэтому теперь могу открыть секрет. – Что-то мелькает глубоко в моем сознании. Фрагмент какой-то легенды, которую я почти забыла.

– Что произошло с Элорой?

Ринн утыкается лицом мне в плечо.

– Он до нее добрался, Грей.

– Кто?

– Ругару[15].

Тогда я вспоминаю эту легенду. Ругару – каджунский оборотень. Мы, маленькие дурачки, раньше пугали друг друга историями о рычащем волкоподобном существе, которое рыщет по туманным болотам в поисках добычи. Харт любил рассказывать нам, что, если ночью в полнолуние мы оставим наши окна открытыми, ругару, крадучись, заползет в них и разорвет нас на куски прямо в собственных кроватях, потом сожрет с костями и потрохами. А утром после нас найдут лишь пропитанные кровью простыни.

– Это все понарошку, Ринн, – заверяю я. – Никакого ругару не существует. Обычная выдумка.

– Это не выдумка, – возражает она. – Это правда. Умереть мне на этом месте.

– Ринн…

– Ты должна мне поверить, я это видела, Грей. Видела это в ту ночь. – Она хватает меня за руку, и ее острые маленькие ногти впиваются в мою кожу. – Я видела это своими глазами.

– Что именно? – интересуюсь я. В свете фонаря лицо Ринн выглядит смертельно бледным.

Ее теплые губы шепчут мне ответ в самое ухо:

– Я видела, как ругару убил Элору.

Зубы. Ничего, кроме зубов. Зубы, прокусывающие кожу. Затем – мышцу. Потом – кость.