Тени улицы марионеток

6

После рождения ребенка Каро почти перестал заходить в кафе. Стакан-другой вина от случая к случаю, конечно, не повредил бы, но после второго стакана трудно удержаться от искушения нырнуть поглубже в сладостный дурман самозабвенья. Если бы не сын, ему и терять было нечего. Опасность потерять самого себя не пугала Каро по той простой причине, что он себя еще и не обрел и даже не питал надежды на это. Но ребенок был, и этот ребенок требовал заботы.

Даже в тот вечер, когда Каро вышел с работы и направился к остановке, у него и в мыслях не было заглянуть в кафе.

Недалеко от остановки трое парней у кинотеатра безжалосто избивали кого-то. Несчастный уж не сопротивлялся, он просто сжался в комок и прикрыл лицо руками. Даже когда он упал, избивавшие не остановились: они продолжали бить свою стонавшую, лежавшую в кровавой луже жертву. Парни озверели от вида крови. Один из них несколько раз сильно ударил лежащего ботинком по голове. «Убьют!» — мелькнуло в голове Каро.

— Убьете, звери! — крикнул он и подбежал.

— Не суйся, а то морду расквашу! — пригрозил один из подонков и грубо толкнул Каро, пытавшегося оттащить его. Потеряв равновесие, Каро отлетел в сторону и ударился спиной о стену. Из толпы раздались женские крики, и парни пустились наутек. Лежавшего без сил юношу подняли и посадили на ступеньки подъезда. Кто-то посоветовал вызвать скорую. Отряхивая пыль с пиджака Каро, какой-то зевака напутствовал: «Тебе что, больше других надо? Пусть убивают друг друга, какое тебе дело?»

«И то правда, какое мне дело? Не мне менять этот жестокий мир. Да его просто невозможно изменить. Тысячелетиями наивные люди пытались изменить что-нибудь, а мир, как назло, с каждым днем становится все безжалостнее и безумнее», — думал Каро, входя в кафе.

Первый стакан он осушил прямо у стойки. Густое красное вино мгновенно согрело нутро, разлилось по всему телу, и пока Каро со вторым стаканом в руке искал свободное место, вино обволокло мозг сладостным дурманом. Нервное напряжение постепенно спадало.

Прислонившись плечом к стене, уронив голову на стакан, за столиком дремал один из завсегдатаев кафе в своей неизменной помятой и засаленной шляпе. Грязный ворот его рубахи был разорван, а верхняя пуговица потертого пиджака застегнута на нижнюю петельку. Каро отвернулся от пьянчуги и поднял глаза к окну, снаружи возвышавшемуся над асфальтом лишь на треть, что давало возможность видеть лишь ноги прохожих, а чуть поодаль — колеса автомобилей, которых было неизмеримо больше, чем ног. Вино ли было причиной, или затянувшийся пост, а скорее всего все вместе, но мелькавшие мимо окна женские лодыжки воспаляли воображение Каро.

Алкаш очнулся от дремы, облизнул потрескавшиеся губы, поглядел гноящимися глазами на пустой стакан и приуныл. Заметив недопитый стакан Каро, он тяжело вздохнул и прикрыл локтем нацарапанную на столе памятку «Здесь пил Серик». Неприкрытой оставалась лишь дата, которую Каро так и не смог разо-брать. «Ну что ты всем интересуешься, что ты копаешься во всем! На что тебе!» — раздраженно спросил он себя и осушил стакан. Алкаш снова тяжело простонал.

— Озверели, — кивнув на окно, сказал Каро. Вино вызвало желание говорить. — Сейчас на улице били одного, чуть было не прикончили. Втроем.

Алкаш молчал.

— Выпьешь? — наконец догадался Каро.

— Неси, — незамедлительно ответил тот, повернувшись к Каро обросшим, помятым лицом.

Каро принес два стакана вина и четыре сосиски с каплей горчицы на тарелке. Сосед дрожащей рукой поднял стакан, наклонил голову и, вопреки ожидаемому, стал пить медленно и брезгливо. Наконец он сделал глубокий вдох, потер лицо и произнес:

— Били, говоришь? Правильно, бьют. Всегда били. Ну и что?

— Безжалостными стали, дальше некуда. Наверно, появилось что отбирать друг у друга.

— Тебе только кажется. Всегда было, что отобрать. И ты отбирай.

— А почему ты сам не такой?

— Отбирал, потом устал.

— Человечество вообще устало, постарело. Злая, старая, кусачая старуха.

— При чем тут старость? Где ты видел такую старость? — Сосед кивнул в окно. — Смотри, как бегают.

— Агония.

— Ах! — оборвал его пьянчуга. — Может, еще по одной?

Каро принес еще два стакана. Отпив, они вдруг вспомнили о сосисках и стали есть.

— Так я и не смог привыкнуть к этой гадости, — сказал алкаш, аппетитно жуя сосиску. — Сыра нет, что ли?

— Не знаю, не спросил.

— Так и быть, сегодня обойдемся этим. — Сосед сделал еще несколько глотков, озабоченно посмотрел на остатки вина и посоветовал: — Не забивай голову чепухой. «Человечество, старость, агония...» Живи, как живется. Как я.

— А если не живется?

— Пей. Да-да, посвяти себя пьянству, — ответил сосед. — А если и на это не способен, лучше повеситься, — рассмеялся он, довольный собственным остроумием.

— Если бы я повесился, тебе никто не дал бы вина.

— И то верно. Значит не вешайся. — Алкаш с сожалением сделал еще глоток.

— Не жалей, я принесу еще.

— Да? А я этому золотому человека советовал повеситься!... — Он допил портвейн и протянул Каро пустой стакан. — Сказано — сделано.

— За мной не заржавеет.

— И не горюй. Он — наверху, он все видит.

— Нет его, нет ни наверху, ни внизу.

— Как это? Не будь ребенком. Без него никак невозможно. Есть!

— Ладно, допустим, есть. Только кому какая от этого радость? Кому он облегчил боль? Ну и что из того, что он есть? Кому он нужен? Он сам по себе, мы сами по себе. — Каро допил, взял пустые стаканы и направился к стойке, сопровождаемый презрительной улыбкой пьянчуги.

По мере приближения вечера кафе становилось все более многолюдным. В зале стоял гул, состоявший из голосов мужчин, беседовавших за столиками. Каро любил этот гул, этот неназойливый звук, умиротворявший его душу. Именно этот гул — при всей трудности, а порой и просто невозможности общения с людьми. Невозможно жить с людьми, в то же время невозможно жить без них. Тягостное, изнуряющее состояние! Каро с радостью записал бы на магнитофон этот шум и слушал бы дома долгими одинокими вечерами.

— Ты меня извини, но я вот что скажу... — Алкаш уже успел опорожнить полстакана. Налитые кровью глаза посветлели, морщины слегка разгладились, а землистое лицо стало багровым.

— Говори, что хочешь, — равнодушно согласился Каро.

— Скажу, только ты не обижайся.

— Не буду.

— Ты, наверно, трусливый человек. Только не обижайся, нечего. Трусость не предосудительна: есть люди смелые, а есть трусливые. Кому как Бог положит, так он и проживет до конца.

— Значит, созданное им изменить невозможно?

— Изменить? — Алкаш расхохотался. — Да нет же. Как изменишь, если это Богом положено? Скажешь тоже...

— Ты ведь сам — раб Божий, а меня зовешь трусом.

— Ну! — изумился сосед, — Вера не рабство.

— А что же еще? Наш способ избежать ответственности.

— Нет, приятель, я был прав: вешайся, у тебя нет другого выхода.

— Ладно, я пошел, — Каро с такой силой двинул громко скрипнувший стул, что все взоры обратились к нему.

— Ты куда? — поинтересовался алкаш.

— Вешаться. Ты же сам посоветовал.

— Эй! Эй, ты! Я пошутил, нечего тебе вешаться. Сядь, выпьем еще по стаканчику, потолкуем. Повеситься всегда успеешь.

— Нет, я опаздываю, — Каро взглянул на часы. — Мне сына надо забрать.

— Сына? Ну раз есть сын, значит ты не имеешь права вешаться.

— Значит не стоит?

— Нет, конечно. Кто поднимет твоего сына? Дай рубль, я выпью еще. Иди и живи себе преспокойно.

Каро протянул алкашу рублевку и пошел к выходу.

— Ты заглядывай, посидим, поговорим, — крикнул вдогонку алкаш.

«Дорого мне обходятся эти разговоры с тобой», — подумал Каро и вышел из кафе.

Собираясь пересечь улицу, Каро вдруг явственно почувствовал ее за спиной. Он осторожно посмотрел через плечо: упавшая на землю тень здания стремительно отступила и скрылась на противоположной стороне. Каро злорадно усмехнулся.

Светофор открыл зеленый глаз. Каро сошел с тротуара и тут же отступил, заметив, как какая-то машина бешено несется на него, не сбавляя скорости.

— Куда ты несешься, безумец? — пробормотал он. — Куда вы все несетесь, безумцы? Куда вы опаздываете, что вы все время ищете?

Держась за ледяной металлический поручень автобуса, Каро вдруг с изумлением почувствовал, как заговорщическим шепотом говорит его внутренний голос — вместо него самого, втайне от него: «Прости меня, Господи, прошу тебя, прости, не гневайся на меня...»

«Кто тебя просил извиняться за меня, трус?! — яростно пресек Каро. — За что ты извиняешься, перед кем?»

Голос испуганно осекся. Но спустя какое-то время, воспользовавшись поднявшимся в автобусе шумом, он зазвучал вновь — уже тише и предательски: «Прости, Господи, прости меня неразумного... неразумного...»

Каро выругался матом, и когда дал слово обматерить и Бога, голос смолк окончательно. «Ушел в подполье, — усмехнулся Каро, — теперь вынашивает план нового заговора».

Переулок, где стоял дом, был таким узким, что машины не могли въехать в него. Это и нравилось Каро. Не видевшая асфальта каменистая почва, потрескавшиеся стены приземистых домов, кирпичные кровли, кроны выглядывавших из дворов тутовых деревьев и собачий лай вызывали в нем приятные ассоциации. После шумной, нервирующей городской суматохи эта безмятежная атмосфера казалась ему особенно близкой.

Старый пес уже давно не встречал Каро своим недовольным урчанием. Теперь навстречу гостю, радостно скуля, выскакивал тупомордый глуповатый боксер, которого также звали Биби в честь прежнего стража, чьи старые косточки покоились в могилке под сливовым деревом в дальнем углу двора. Могилу Каро вырыл сам по просьбе хозяйки. Вернее, хозяйка лишь сообщила, что песик подох и надо бы вырыть могилку, но при этом так выразительно посмотрела на Каро, что тому не оставалось ничего, кроме как предложить свою помощь.

«Дурень несчастный, никуда не годится», — временами жаловалась на нового пса хозяйка. Это «никуда не годится» звучало как-то многозначительно, и Каро начинал подозревать, что в обязанности пса входит не только охота на крыс и охрана дома...

Дружески помахивая коротеньким, как сарделька, обрубком, Биби-второй выскочил во двор и передними лапами налег на калитку. Каро вошел в дом и тут же остановился в оцепенении: сидя на тахте, хозяйка давала ребенку грудь.

— Чем ни кормила, не угодила. Вот и решила... — оправдывалась она, но спрятать высохшую, отвислую грудь с темным и крупным, как маслина, соском не спешила, хотя ребенок уже отпустил ее и повернулся к отцу.

«Так-то, Врежик, — мысленно обратился Каро к сыну, — живешь в ожидании чего-то прекрасного, а жизнь вдруг подсовывает тебе что-нибудь увядшее и безжизненное».

Потом произошло самое неожиданное. В неосознанном порыве, не отдавая себе отчета, Каро подошел к хозяйке и схватил ее за грудь, растекшуюся в его ладони жидкой и вязкой массой.

— Ой! — удивилась женщина, схватила ребенка, уложила в кроватку и села на прежнее место, вопросительно глядя Каро прямо в глаза.

А Каро уже горел желанием — хмельным, слепым и безудержным, безразличным в выборе, неподотчетным никакому чувству, скотским.

Пес с любопытством наблюдал за происходящим и время от времени жалобно скулил. Ребенок заливался плачем.

Женщина бубнила что-то, спиной к Каро, и было неясно, то ли она обращается к нему, то ли говорит сама с собой. Каро не чувствовал, нравится ей или нет. Но когда более или менее внятная речь женщины перешла в стон, когда хозяйка подладилась под движения Каро и стала сама подсказывать свои желания, а стоны смешались с безадресной бранью, его страсть распалилась до предела, приближая развязку...

— Теперь-то ты прояснил себе истинное лицо своего отца? — расправляя подол платья, обратилась к ребенку хозяйка и обернулась к псу. — Такие дела, Бибик.

Каро боялся подумать о чем-нибудь. С красным лицом он сидел на краю тахты и курил. Повиснув на прутьях кровати, ребенок делал тщетные попытки завладеть вниманием отца.

Хозяйка принесла водки.

— Выпьем, что ли?

— Нет, сегодня я перебрал, — ответил Каро, спихивая вину за случившееся на вино.

— Ладно, не пудри мозги, мы тебя раскусили. Пей. — Она наполнила стаканы. — А я-то думала, ты уже разучился заниматься этим, уж очень ты скромный и культурный. Иной раз даже задумывалась, есть у тебя причиндал или нет. — Она вульгарно расхохоталась над собственной шуткой и дружески похлопала Каро по плечу. — Оказывается, с тобой еще очень даже можно...

Выпив, хозяйка поинтересовалась:

— Не проголодался? Может, разогреть обед?

— Я сыт, — ответил Каро и налил снова.

— Может, в качестве наказания повысить плату? — снова расхохоталась хозяйка.

— За водку?

— Не придуряйся. Не за водку, за то самое.

— Повышай.

— Ладно уж, не скисай, скряга, я пошутила. Давай, пей на посошок.

Закрыв бутылку, хозяйка убрала ее в шкаф.

— Хватит, а то не довезешь наследника.

— Пойду, — облегченно сказал Каро.

— Хочешь, останься, а? Поздно ведь. Если останешься, можем выпить еще.

— Пойду.

— Струсил, струсил! — расхохоталась хозяйка, но было в ее смехе что-то горькое, жалкое. Кто знает, может она представляла себя в мрачной темноте накатывающейся ночи — одинокую и покинутую. Она подошла к псу и погладила его. Бибик мотнул головой и увильнул, но потом, словно пожалев, вернулся и стал лизать хозяйкины воги. — Ревнует, ей-богу, ревнует, представляешь?! — радостно воскликнула она.

Каро подозвал пса, но тот враждебно оскалился, зарычал и выбежал вон.

— Точно, ревнует, — повторила хозяйка. — Бибик! — крикнула она, но пес не появился.

— Давай еще по одной, — на сей раз предложил сам Каро.

— Давай, — простонала хозяйка и подошла к шкафу.

Из висевшего на стене маленького приемника раздавалась модная в старые добрые времена песенка. Мелодия подхватила Каро, пронесла через десятилетия и оставила одного в маленьком городке, по узеньким улочкам которого промчалось его босое, полуголое, полуголодное детство.

«Интересно, какой была эта женщина во времена, когда эта песня звучала на каждом шагу? Наверно, была симпатичной девушкой», — подумал Каро, исподтишка взглянув на хозяйку. Взглянул и замер: хозяйка, эта вульгарная женщина, молча плакала, уронив голову на руки. Черная тушь вперемешку со слезами текла по впалым щекам и собиралась в уголках губ. Проведенная помадой черта проходила заметно выше природной линии верхней губы, и обильно на-крашенный рот словно символизировал соотношение взлелеянных желаний, грез и реально полученного от жизни.

«Жаль ее, — продолжал думать Каро. — Жаль нас всех, всех без исключения — добрых, злых, гуманных, убийц... Всех. Ибо ни один из нас не виновен в том, что он именно такой, какой есть на самом деле».

Выпитая залпом водка приятно обожгла нутро.

— Пора отдавать Врежика в ясли, — неожиданно для себя выпалил Каро.

— Ну раз пора... — грустно отозвалась хозяйка.

Улица была пустынна, когда Каро, обняв уснувшего на его руках Врежика, подошел к пахнувшему мочой подъезду. Пятнадцать бетонных ступенек, затем налево по лестничной клетке и снова те же пятнадцать бетонных ступенек.

Каро вставил ключ в замочную скважину и толкнул дверь, распахнувшуюся в темную пустоту. Сплошная тьма и распахнутые двери — обманчивое, иллюзорное средство осмысления пустоты. А под тоскливо скрипящей дверью набухал, вытягивался тенью страх, покачивался, удлиняясь, и шептал зловеще: «Taк ты и не научился жить. Ты чужд этому миру, как и мир тебе. Что ты будешь делать, как ты будешь жить?» — «Но ведь от меня не зависит ничего. Каким меня изваяла жизнь, таким я и получился. Ну что мне поделать?» — стонал Каро. — «Не знаю. Обсуждения — не моя стихия, я соткан из реальности».

«Неужели пустота порождает страх? — подумал Каро, входя в комнату. — А может страх создает пустоту...»

Ему приснилась жена. Язвительно смеясь, она тыкала пальцем в женщину с отвисшими грудями и сморщенным задом. От этого смеха Каро и пробудился. Он сел на постели, прикурил сигарету, потом укрыл Врежика, захватившего коленями одеяло, вспомнил, что так же спала жена, поцеловал чему-то улыбавшегося во сне ребенка и снова лег.

«Как жаль нас, всех без исключения, от камня, дерева и собаки до человека, от убийцы до гуманиста...»