Тень ислама

Вл. Лебедев ИЗАБЕЛЛА ЭБЕРГАРД

Огненным летом 1916 года, после раскаленного недвижного дня, поднимались мы вечерами на высокий холм над Ореовицей.

Истомленные огневицей и палящим зноем, мы чувствовали себя счастливыми в наступающей прохладе позднего вечера.

Нам светил золотеющий месяц, легкий ветер доносил свежесть близкого Вардара и аромат отдыхающих от дневного жара цветов.

И быстрая скороговорка пулеметов, прерываемая взрывами орудийной пальбы, звучала нам в эти вечера чем-то странным и далеким.

Капитан Ватье, высокий и стройный, приехавший в Македонию из Марокко, страдал одною со мной слабостью — любовью к Востоку.

Восток, мистический и притягательный, занимал наши помыслы. Ватье набрасывал передо мною в эти незабываемые вечера, на холме над Ореовицей, один за другим волнующие образы Северной Африки, образы мусульманского Востока, и сладкое имя Изабеллы Эбергард не сходило с его уст.

И когда я спросил его однажды, — кто же это такая Изабелла Эбергард, — он посмотрел на меня с недоуменным изумлением.

— Вы не знаете Изабеллы Эбергард? Но ведь это ваша замечательная русская женщина! Такая, какою может быть только русская.

И целый вечер я слушал с восхищением рассказ французского офицера об удивительной русской девушке, о которой вряд ли многие из русских слышали.

Он обещал мне привести из Франции, если ему удастся уехать в отпуск, хранимую им книгу Изабеллы Эбергард.

И действительно, Ватье привез эту книгу в зеленой обложке с серебряным полумесяцем.

И целый сонм новых существ встал передо мною, жизнь иного, отличного от нашего мира стала мне близка, и в глаза мне блеснуло с ее страниц яркое солнце Африки.

А после к этой книге, в зеленой обложке, прибавились две другие, тоже с полумесяцем, недавно изданные человеком, имевшим счастье когда-то работать с Изабеллой Эбергард и на всю жизнь зачарованным сиянием таланта ее жизни.

Эти три написанные славянкой на французском языке книги называются:

— В горячей тени Ислама.

— Страницы Ислама.

— Тримардер.

Но самой прекрасной книгой была жизнь самой Изабеллы Эбергард.

Изабелла Эбергард была дочерью вдовы генерала Мердера, умершего в 1873 году. Несколько сыновей генерала занимали еще в 1911 году, по словам г. Виктора Баррюкана, французского биографа Изабеллы Эбергард, высокие административные посты в России.

Наталия Мердер, похоронив мужа, переселилась в Женеву, где жил ее дядя, Александр Трофимовский, друг Герцена и Бакунина, поклонник Толстого, покинувший Россию в знак политического протеста.

В его доме, «Villa Neuve», и родилась в 1877 году Изабелла Эбергард.

«Дочь русского мусульманина и русской матери, — пишет она в автобиографическом письме, — я родилась мусульманкой и никогда не меняла религии. Мой отец вскоре после моего рождения умер в Женеве, где он жил, и мать моя осталась в этом городе у моего двоюродного деда, воспитавшего меня абсолютно мальчиком, что и объясняет, почему я в течение долгих годов ношу мужской костюм»[27].

В библиотеке своего старого деда девочка познакомилась с самой разнообразной литературой. Одаренная редкими способностями, она в восемнадцать лет студентка-медичка, говорящая и пишущая в совершенстве на русском, немецком, французском и арабском языках.

Литература влечет ее к себе. Она оставляет медицину и отдается литературным занятиям, поддерживает оживленную литературную переписку под именами Подолинского, Сиди-Махмута и другими.

На двадцатом году жизни дочери, Наталья Мердер переселяется вместе с нею в Бон, в Алжире.

Средиземное море и Марсель, город и море, сыгравшие огромную роль в ее судьбе, поразили воображение молодой девушки:

«Оршанов, — пишет она о своем любимом герое, в котором запечатлено немало ее собственных черт, — был ослеплен и опьянен после закопченных портов Севера Средиземным морем.

Это было подлинное, классическое море, сверкающее море, живущее во славе солнца, ласкающее своей лиловой волной берега света, на которых родилась человеческая мысль… Это море, великий путь, ведущий в сказочные страны».

Одной из этих сказочных стран, неотразимо притягательной для Изабеллы Эбергард, была Северная Африка, страна ислама, пустынь и оазисов, причудливых таинственных древних городов, кзуров, окруженных пальмовыми рощами, бедных «гамада» и бесконечных солнечных пространств, так чудесно ею описанных.

Ее герой, ее двойник, подолгу простаивал на набережной Марселя, глядя на «красный пожар заходящего солнца», на гигантов пароходных компаний, на далекие быстроходные корабли, отходящие в Индию, Китай, в Океанию, стоял и смотрел в часы, когда «могущественное дыхание жизни, тиранический зов далеких горизонтов, как тонкое и непреодолимое колдовство поднимались от Марселя и его портов», стоял, смотрел и говорил себе «что Вселенная не кончается на этой набережной, что там, за этим убаюкивающим морем, — земли солнца и молчания, что там Африка…» и «Африка преследовала его, особенно мусульманская Африка. Он думал о своем собственном исламическом атавизме, пронесенном через весь род матери, татарский и кочевой…»

В Боне Наталия Мердер приняла магометанство.

Вскоре по приезде она опасно заболела. Дочь оставалась у ее постели, ухаживая за ней, находя время для самого усердного изучения окружающего ее мира, для совершенствования в арабском языке и для литературной работы.

«Здесь, — писала она одному из своих магометанских друзей, — я не двигаюсь, не разговариваю, я учусь и пишу». «Я пишу, потому что я люблю процесс литературного творчества; я пишу, как люблю, ибо такова, вероятно, моя судьба. И это единственное мое утешение».

Г. Али-Абдул-Вагаб, видный тунисский чиновник и ученый, рассказывает, как он познакомился с Изабеллой Эбергард.

Будучи в 1896 году в Париже, он зашел однажды к своему другу, уважаемому шейху Абу-Наддара, и увидел у него на письменном столе портрет молодого русского моряка. Заинтересованный фотографией «юного красавца среди стольких почтенных старческих голов, большею частью министров, пашей, принцев и высоких сановников оттоманского двора», он спросил у шейха, кто это?

— Это, — ответил шейх, — молодой славянский писатель, который, приняв мусульманскую веру, обосновался в Алжире для изучения арабского языка.

«Через месяц, — рассказывает Али-Абдул-Вагаб, — я получил очень милое письмо от нашего славянина, подписанное „Махмудом“, в котором он просил меня осветить ему некоторые непонятые им мусульманские вопросы».

В конце концов между тунисским ученым и славянином завязалась оживленная переписка и Али-Абдул-Вагаб, приглашенный «Махмудом», при своем возвращении в Тунис, высадился в Боне, где и провел три дня в обществе Изабеллы Эбергард и ее матери.

«Я не могу описать изумления, охватившего меня на дебаркадере, когда вместо того, чтобы пожать руку Махмуда, я очутился перед очень изящно одетой молодой девушкой».

Али-Абдул-Вагаб остался очарованным. Но, познакомившись потом гораздо ближе с ней, он все же никак не мог разгадать ее.

«Эта, — по его более поздним словам, — красивая и молодая девушка, сознательно отказавшаяся от приятных преимуществ ее пола с тем, чтобы идти навстречу приключениям, перед которыми бы отступил самый храбрый из мужчин», долго оставалась неразрешимой загадкой не для одного только Али-Абдул-Вагаба.

Не была ли она долгое время загадкой и для самой себя, она, писавшая:

«Есть во мне много такого, чего я еще не понимаю или только начинаю понимать. И тайны эти многочисленны. Однако я изучаю себя изо всех сил, я трачу мою энергию для осуществления на практике афоризма стоиков: „Познай самого себя“. Это тяжелая, привлекательная и болезненная задача. Что мне причиняет больше всего боли — это необыкновенная подвижность моей натуры и действительно отпаивающая неустойчивость моих настроений, сменяющих одно другое с необычайной быстротой. Это заставляет меня страдать и я не знаю другого средства, кроме немого созерцания природы, вдали от людей, лицом к лицу с великим Непостижимым, единственным прибежищем души в бедствии».

Смерть больной матери изменяет образ жизни Изабеллы Эбергард. Похоронив ее на мусульманском кладбище Бона, — там стоит камень с надписью: «Фатима Манубия», таково было магометанское имя Наталии Мердер, — Изабелла Эбергард возвращается к престарелому деду, к Александру Трофимовскому, в Женеву с тем, чтобы выполнить, как писала она, «свою дочернюю обязанность».

Но старый, добрый дед немногим пережил Наталию Мердер.

Изабелла Эбергард отныне ничем не связана с Европой… Дед оставил ей небольшое состояние. Она свободно может идти тем путем, на который ее так звал «этот великий, влекущий нас туда сфинкс».

Она приняла решение с присущей ей «необычайной быстротой». «4-го июня 1899 года, — пишет ее французский биограф, — она выезжает из Женевы. 14-го июня она в Тунисе. 8-го июля она двинулась в путь в Южный Константин[28]. 12-го июля мы находим ее в Тимгаде „завтракающей и отдыхающей под аркой Траяна“ и спустя два дня в Бискре. Она хочет ехать дальше, достичь великой пустыни».

«Жадная к неизвестному и к скитальческой жизни», — так она говорит о себе в коротенькой автобиографии, — Изабелла Эбергард объезжает верхом Тунис, восток Алжира и константинскую Сахару. «Ради большого удобства и эстетики» она одевается в костюм араба.

Прекрасно говорящая по-арабски, мусульманка, знающая всю мудрость Корана, она — для внешнего же мира, вернее, он — пользуется полным доверием кочевых племен, их шейхов, религиозных братств и их святых — «марабутов», перед ней открываются все тайны жизни североафриканских, исповедующих ислам народов.

Это свое первое путешествие в Сахару, к неумолимо влекущему ее Югу, она совершает или одна, или в компании случайных туземных спутников.

О том, что она женщина, знают только французские военные власти. Правда, Изабелла Эбергард могла бы отправиться с караваном капитана Сюсбиеля, но, зная суровое обращение этого офицера с туземцами, она отказалась от так облегчающей путешествие возможности. Ибо, «желая изучить нравы Юга», она не хотела лишать себя симпатий туземцев, что неминуемо произошло бы, если бы она ехала с отрядом Сюсбиеля.

Было условлено, что она молодой «талеб», тунисский ученый, путешествующий с научною целью и желающий посетить зауйи[29] Юга.

Но уже в Бискре начальник так называемого «арабского бюро», подполковник Фридель, спросил ее: не методистка ли она? Узнав, что она русская и мусульманка, он не понял ничего. Здесь впервые по отношению к Изабелле Эбергард зародилось у местных военных властей какое-то нелепое подозрение, сказавшееся чреватыми последствиями.

Пустыня с ее оазисами, окруженными пальмовыми рощами, с высохшими солеными озерами — в одном из них она чуть было не погибла вместе с конем, — с фантастическими миражами, с настоящими, но также фантастическими городами, с ночевками то под открытым небом, то в bordji, полных скорпионов, то с караванами, с разговорами со случайными спутниками: берберами, арабами и неграми, солдатами из дисциплинарных батальонов и Легиона, со днями перемежающейся лихорадки, приводившей к ней среди песчаных дюн и сказочных оазисов вереницы причудливых образов, с часами восхода солнца и с изумительными «могребами» — часы захода — произвела неизгладимое впечатление на Изабеллу Эбергард.

Одним из самых для нее пленительных моментов был ее въезд в древний Элуэд.

Возможно ли не пережить вместе с ней волнения, перечитывая строки, посвященные ею описанию этого момента:

«В безоблачном небе бесконечной лазурной прозрачности солнце склонялось к горизонту, и еще видны были серые дома и темные финиковые пальмы Кас-р-Куинина, выступающие на розовой необъятности песков.

…Внезапно, резким усилием захватывающего дух галопа, конь ее взнесся на вершину отделяющей Куинин от Элуэда высокой дюны.

Тогда перед ее восхищенными глазами прошло зрелище, единственное и незабываемое, — видение древнего, сказочного Востока. Посредине огромной долины, из белой переходящей в лиловато-серую, в темной растительности садов возвышался большой белый город.

И белоснежный в лоне этой ахроматической долины город казался воздушным и светящимся в текучей безмерности земли и неба. Без единой серой крыши, без единой дымящейся трубы Элуэд явился перед нею зачарованным городом отлетевших веков примитивного Ислама, молочной жемчужиной, вправленной в атласный, отливающий перламутром экран пустыни.

Ей не хватило бы никаких слов, чтобы выразить опьяняющий восторг этого зрелища, опьяняющего, эфемерного и бесконечно меланхоличного.

Теперь она медленно приближалась к нему вдоль полосы невозделанной земли. Множество небольших серых плит, упавших и склонившихся в песке, свидетельствовало, что тут место вечного упокоения Правоверных.

И вот в безмерном молчании этого города, казавшегося мертвым и необитаемым, словно с горных вершин спустились голоса, голоса, раздавшиеся в то же мгновение и в том же напеве надземной печали от границ черного Судана через столько континентов и морей до безбрежности Тихого океана, вызывая бессмертное воспоминание, святое такому множеству людей таких противоположных и так друг на друга непохожих рас.

Но уже другой, более протяжный и более размеренный голос поднялся из засыпанной песком, извилистой улицы.

Там, из ограды, тихо вышла далеко видимая, сосредоточенная и печальная вереница мужчин в белых и черных бурнусах и в красных плащах спаги.

Вначале почтенные старцы, старые головы в тюрбанах, головы, в которых не зарождалась никогда мысль сомнения или возмущения против божественной воли.

Затем показалось несомое на крепких плечах шести бронзовых, почти черных „суафа“, на носилках, прикрытых белой тканью, что-то удлиненное, недвижное в холодной окоченелости смерти. И потом еще и еще белые и черные фигуры.

Из группы стариков поднималось псалмопение, утверждавшее неизбежность Рока, тщету эфемерных благ мира и превосходство смерти, триумфально входящей в бессмертие:

„Вот, Господи, твой служитель, сын твоих слуг, ради мрака могилы покинувший сегодня мир, в котором он оставляет всех любивших его… И он свидетельствовал, что нет Бога, кроме тебя, и Магомет пророк Твой. Ты же Отпуститель грехов и Милосердный…“.

В погребальной долине два человека рыли в сухом песке глубокую яму.

И когда тело было положено в землю, лицом обернутое к стране, где находится Мекка, и прикрыто зелеными пальмами, тихо потек белый песок, покрывая навеки то, что заключало душу мусульманина, душу простого земледельца, суфи, человека малого знания и большой веры.

Потом белая вереница тихо пошла, унося с собой пустые носилки, обратно в город, в безропотном ожидании каждого возвращения сюда вновь в час, назначенный „мектубом“, на этих самых носилках, провожаемых теми же тысячелетними жестами и теми же литаниями непоколебимого постоянства.

И этот проход погребального шествия, чью невыразимую прелесть не омрачила ни одна зловещая тень, внес в ее чуждое сердце глубокий мир…»

Я нарочно заменил повсюду в этой очаровательной картине местоимения: он, его, — ею и она. И, действительно, в ней Изабелла Эбергард описывает себя, только себя перед ликом пустыни и перед ликом смерти, перед ликом мусульманской смерти, так слитно, так полно сливающейся с жизнью, пред ликом бескрайней пустыни, где человеческое существо только пылинка, одна из мириад песчинок, вздымаемых ветром.

Всю свою остальную жизнь она помнит о поразившем ее у Элуэда в час «могреба» своею величественною простотой обряде погребения. Она ощутила в этот вечерний час перед древним зачарованным городом пустыни свой Рок, и час, назначенный ей ее «мектубом», неизвестный, но неизбежный, показался ей близким. Она ощутила его близость и знала, что это произойдет именно так, как пел ей однажды Си-Абделали, ученый из Маракеша:

Пребывание в Элуэде, хотя и недолгое, определило ее судьбу. Юг, таинственный Юг, где сливались воедино Sud-Oranais и Марокко, влек ее неудержимо.

О своей жизни в Элуэде она писала брату:

«К чему скрывать? У меня сокровенное убеждение, не основанное к тому же ни на каком логическом основании, что моя жизнь связана навсегда с Сахарой и что я не должна ее покидать».

И позднее, в одном из своих прекрасных набросков, озаглавленном почти непереводимым «Enveloppement»[30], она скажет:

«Я привязана к этой стране — одной из самых опустошенных и самых жестоких, какие только существовали», и дальше:

«Да, я люблю мою Сахару любовью неясной, загадочной, глубокой, необъяснимой, но действительной и неистребимой.

Мне кажется теперь даже, что я не смогла бы больше жить вдали от этих стран Юга».

Вскоре после поездки в Элуэд Изабелла Эбергард уезжает на короткое время в Европу. Марсель, Париж, Генуя, Сардиния и снова Марсель. В Марселе жил один из ее братьев по матери, Август Мердер, человек примечательный и своеобразный. В 1895 году этот изысканный интеллигент, уехав внезапно из Женевы, поступил в Иностранный легион, последовав, очевидно, примеру старшего брата Николая.

Герой «Тримардера», так же, как и рассказа «Русский» (из цикла «Легион»), Димитрий Оршанов, является собирательным типом, объединяющим в себе многое из жизни и психологии этих трех на редкость интересных людей, братьев Николая и Августа Мердер и самой Изабеллы Эбергард.

Изабелла Эбергард находилась под сильным влиянием Августа Мердера. Его разнообразные приключения сильно действовали на ее литературное воображение. Она в письмах своих к нему постоянно просила его указаний, тем и «человеческих документов». Они вместе же решили «посвятить себя сообща литературе», которая из всех занятий «требует наименьших первоначальных затрат».

Они же вместе ранее работали над юношескою вещью «Лазурные грезы» — грезы, которым было суждено кончиться для одного из авторов — Легионом!

Август Мердер, так же как и его брат Николай, ушел в Легион из жизни, вернее, от жизни, в поисках какой-то совершенно отграниченной среды, в стремлении осуществить, как говорит о Димитрие Оршанове Изабелла Эбергард, свою «программу эстетического эгоизма».

Легион вообще во все времена был не только прибежищем для интернационального сброда и слабых, выбитых из колеи людей, но и своеобразным военным монастырем, лучше сказать, военным орденом, для натур сильных, не примирившихся по тем или иным причинам с жизнью и ушедших в него, по большей части под чужим именем, из привычного им мира, зачастую навсегда.

Русские добровольцы на французском фронте времен великой войны, прошедшие через Легион, с волнением прочли бы очерки Изабеллы Эбергард, посвященные ему. И вообще, все творения этой славянки — она сама и ее биографы, друзья и почитатели всегда отмечают ее славянское происхождение, — ставшей мусульманской амазонкой, объехавшей на коне с пером в руке пустыни и оазисы французской Северной Африки, представляют, особенно в настоящий момент, исключительный интерес не только в силу таланта их автора, но и потому, что в них даны как психология и образы исполнителей развертывающейся ныне в Северной Африке драмы, так и великолепные декорации, среди которых развертывается она. Исполнители — это неукротимые берберы в своих черных и белых бурнусах на малорослых нервных конях, это спаги в красных плащах, это вечно анархические, горячие арабы, это подрывающие всякую центральную власть «марабуты» — святые, по-разному толкующие Коран, это французские колониальные войска, это, наконец, Легион. Легион, в котором теперь действуют не одиночки, вроде Димитрия Оршанова, но русская масса — мне называли цифру, которую я боюсь повторить, — в двадцать тысяч человек!.. — нашедшая себе своеобразное, и какое в настоящий момент страшное, прибежище. В этом единственном, неповторяемом явлении, в Легионе, и теперь наряду с сыном Горького и племянником одного из скандинавских королей служат не только русские, не пожелавшие проливать русской крови в гражданской войне и «спасшиеся» в Легион, не только ландскнехты «белой мечты», не только просто русские люди, пошедшие в него, как идут на шахты или сельскохозяйственные работы, чтобы только не умереть с голоду, не только немцы, и до войны составлявшие большинство легионеров, не только обыкновенные международные наемники, но и исключительно сильные, своеобразные, странные фигуры.

Август Мердер, так много давший своей сестре человеческого материала, сам бывший для нее одним из «человеческих документов», покончил с собою в 1920 году в том же Марселе. Единственным мотивом самоуничтожения — было желание вовремя окончить жизнь.

И каждый раз, когда перед Изабеллой Эбергард в пустыне или в оазисах проходил Легион, когда раздавался его особенный марш флейт, ее охватывало странное волнение и ей казалось, будто и она весь свой век прожила в этой синей шинели легионера, шла в измученных рядах раскаленным днем и отдыхала в жалких вертепах ночью. Так сильно было в эти моменты художественное перевоплощение, так неотразимы были для нее впечатления ее братьев.

В Марселе Изабелла Эбергард работает вместе с братом над отделкой очерков своего первого путешествия в Сахару.

В конце 1900 года она снова в Сахаре. Она решила узнать, в каких условиях погиб в пустыне маркиз де Море, о смерти которого ею год тому назад были собраны сведения, сильно возбудившие ее любопытство.

Изабелла Эбергард, как и в прошлый раз, ездит в мужском костюме. Это все тот же молодой «талеб» с очаровательным бледным лицом, красивый и нежный, в белом бурнусе, в красных сафьяновых сапогах, в тюрбане, скачущий на горячем, ею же объезженном коне.

Она живет одною жизнью с кочевыми племенами, слушает бесконечные рассказы в палатках «марабутов», посещает самые заброшенные зуайи…

Конечно, она снова в Элуэде. Подлинно, это город, определивший ее судьбу! Здесь она встречается с унтер-офицером полка спаги, г. Слиманом Энни, туземцем по происхождению, магометанином по вере. Она выходит за него замуж. Отныне она всецело принадлежит Африке.

Кроме брака по мусульманскому обряду молодожены хотели обвенчаться и гражданским браком, единственно действительным для французского подданного, каковым был г. Слиман Энни. Как описать их удивление, когда французские военные власти не дали ему на то своего разрешения!

Еще бы, Изабелла Эбергард была журналисткой, русской мусульманкой, ходила в мужском костюме, была любима номадами и вообще представляла собою загадку. Но главное — она держалась иных взглядов относительно направления французской политики в Северной Африке, чем многие из военных французских властей.

Вскоре это предвзятое, недостойное отношение выразилось в отвратительной форме.

Изабелла Эбергард в это время очень подружилась с религиозным братством Кадрия и часто ездила в расположенные в окрестностях Элуэда зауйи этого братства.

В одной из них, в доме марабута, на нее внезапно напал фанатизированный член религиозного братства Тидиниа, враждебного братству Кадрия. Изабелла Эбергард бросилась к висевшей на стене сабле хозяина дома, но в этот момент получила страшный удар саблей же по голове. Рана оказалась крайне опасной, Изабелла Эбергард едва от нее оправилась.

Злоумышленник, по имени Абдала, заявил, что он никогда не видел своей жертвы и ничего против нее не имел, но что «надо было, чтобы он ее убил», кроме того, он добавил, что он поразил саблей «не европеянку, а магометанку, повинуясь божественному внушению».

Так и не удалось до конца распутать этого узла. Абдала, очевидно, был слепым орудием в руках шейхов, враждебных конфрерии Кадрия, его отец даже показал, что сына толкнули на этот поступок «шейх, его слуги и посланец Бога».

Несмотря на просьбы Изабеллы Эбергард, молившей суд о снисхождении к Абдале, он был осужден на двадцать лет каторги. Но к концу процесса она с изумлением узнала, что отдан приказ о ее высылке из Алжира!..

В Алжире был период междуцарствия между отъездом старого и приездом нового губернаторов. Все протесты были напрасны. Подозрительность некоторых военных, руководителей так называемых «арабских бюро», принесла свои плоды.

Годы, в которые Изабелла Эбергард совершала свои поездки, были годами начала французского проникновения из Южного Константина в сливающееся с югом Алжира Марокко. Полковник, теперь маршал Лиотей, был одним из главных пионеров его.

И она часто ездила как раз вдоль тех военных постов, что медленно шаг за шагом продвигались в Марокко.

Французы в то время уже твердой ногою стояли в Тунисе и Алжире. Но перед ними была трудная, почти невыполнимая задача не только проникнуть в Марокко, но и, как говорил генерал Манжен, один из самых замечательных знатоков Северной Африки, «завоевать сердце бербера», от чего, по его словам, зависела и «сама длительность французского дела в Африке».

Берберы, основной фон населения Северной Африки, неукротимый народ, ассимилировавший всех своих победителей от финикиян, греков, римлян, вандалов, византийцев вплоть до арабов, и был главным героем творений Изабеллы Эбергард.

Она, знавшая историю и быт страны, предпочитала для населения Северной Африки французское проникновение, несравнимое с предшествовавшими режимами, а в Алжире и Тунисе давшее положительные, по сравнению с недавним турецким управлением, результаты.

Но она хотела бы видеть иные методы этого проникновения и управления страной. Она хотела бы действительного пришествия с французской администрацией демократии, приобщения к самоуправлению мирного населения. Она хотела бы больше уважения со стороны французов не только к исламу, как таковому, к этому огромному миру, простирающемуся от Тихого океана «чрез столько континентов и морей» к Бар-Эль-Домна, до «моря мрака», как называют мусульмане Атлантический океан, она хотела бы больше уважения и внимания к самой человеческой личности этих людских песчинок — белых, бронзовых и черных, закутанных в бурнусы и простирающихся ниц во имя Аллаха в часы могреба в прекраснейшей из пустынь.

Завоевать сердца бербера и араба! Не тщетная ли это с исторической точки зрения задача? Но если к ней все же стремиться, то прежде всего надо знать обладателей этих сердец.

И великая, непревзойденная еще заслуга Изабеллы Эбергард в том, что она, эта молодая славянка с талантом большой художницы, сумела показать всю обворожительную прелесть своих братьев по вере, всю величавую простоту их жеста, все достоинства души под белым бурнусом. Все несчастна и бедствия, все радости и празднества, жизнь и сама смерть кочевого и земледельческого ислама глянули на читателя со страниц, написанных этою пришелицей.

«Мир, привлекавший ее, — справедливо говорит Виктор Баррюкан, быть может самый компетентный в вопросах французской Северной Африки писатель, — был не мир салонов, говорилен и газет, но мир разоренных „гамада“, лихорадочных оазисов, бурых кзуров и пустых бескрайностей под их золотой маской…»

И если одни из писателей, описывавших колонии, были заняты только колонистами, то Изабелла Эбергард, описывая и Легион, и колонистов, и дисциплинарные батальоны, — что дало право госпоже Северин сблизить ее очерки с «Записками из Мертвого дома», — главную задачу видела в изображении своих неукротимых магометанских братьев по вере. И ее французский биограф уверен, что именно «славянская души» Изабеллы Эбергард, славянское влечение к «номадизму», славянская музыка и Восток — облегчили ей проникновение в тайну жизни местного населения.

«Она не владела полями, доставшимися от секвестра или экспроприации, она не сеяла ни пшеницы, ни винограда; но она творила дело интеллектуальной колонизации.

И сегодня память о ней парит над многими мертвыми и над последними следами произвола над туземцами, который вскоре исчезнет…»

Ибо Изабелла Эбергард была проповедницей — она работала в нескольких влиятельных газетах Северной Африки — всего того, что в последние годы слабей, но начало проводиться в жизнь в Алжире и Тунисе: привлечение арабов и берберов в самоуправления, в советы колоний и так далее. Словом, «миллионы забытых людей», по словам Баррюкана, начинают приобщаться к пока еще робкой, очень робкой свободе. Изабелла Эбергард была одним из передовых бойцов за эту свободу.

Ее статьи в газетах определяли ей роль колониального офицера. И не случайность, что об Изабелле Эбергард мне впервые сказал в Македонии именно офицер. И сам Лио-тей был, очевидно, в те времена под сильным влиянием ее работ.

Как бы там ни было, у нее были друзья и последователи, но были и враги, те самые, которых связывала по рукам и ногам ее журналистическая деятельность.

Решение о ее высылке взволновало и возмутило алжирскую прессу и друзей. Несмотря на их протесты, решение, принятое в период междуцарствия, не было отменено во имя «сохранения престижа», и она выехала в Марсель.

В Марселе у нее вскоре истощились все средства и ей пришлось, еще не выздоровевшей, с незарубцевавшейся раной и с почти парализованной рукой, сделаться грузчиком в порту…

Высокая, прекрасно сложенная, она работала, одетая парнем, вместе с итальянцами и другими иностранцами, разгружала и нагружала трюмы морских гигантов и бедствовала, как бедствовал в те времена портовый рабочий народ.

Она жила жизнью, так чудесно описанной ею в «Тримардере». Она сама была тримардером, грузившим пароходы, и Димитрий Оршанов этого периода — живет ее собственной жизнью, ее собственными размышлениями.

«Волна жизни и веселья катилась по светлым каменным плитам мостовых. Богатства, появляясь из пыльных вагонов, нагромождались одно на другое, смешивая воедино свои цветные пятна.

Там были груды досок, пришедших с Севера, свежего бледного цвета со слезами розовой смолы, бочки серы из Агда с тонкими зелено-желтыми струйками в щелях сухих планок, мешки синеватой известки, бочки вина, окрашенные фиолетовым осадком, ящики с краской в порошке, запятнанные темным индиго, изумрудным зеленым, светлым шафраном, ярко-красные бочонки с суриком».

Грузчики выгружали, а вместе с ними и Изабелла Эбергард, все эти весьма тяжелые богатства.

«Они были одеты в голубое полотно, запачканное смолой и оливковым маслом, их торсы влиты были в белые и голубые матроски, пояс из красной шерсти, очень свободный, спадал на бедра.

Некоторые из них носили матросские береты, другие же надевали вылинявшие зуавские и спаиские шешии, африканское старье.

Теплый, уже порозовевший свет ласкал их мускулистые шеи и медную поверхность их разнообразных лиц, одних тусклых и неопределенных, других чистых и прекрасных.

Оршанов одевался теперь, как и они, и уже через месяц говорил их жаргоном, наполовину провансальским, наполовину матросским, испещренным словами далеких стран, арабскими и китайскими, имевшими пряный средиземный вкус.

И этот приморский плебс, такой шумливый, такой сверкающий в своей мишуре, такой колоритный в своей выставленной напоказ бедноте, с крепкими запахами в теплом брожении плодородной почвы!..

И грузчики любили молодого, высокого, стройного товарища, называли его „русским“ и говорили о нем, что он „добрый zig“…»

Перед ней проходили все эти красочные типы набережной Жолист — и маленький Анри, голобедрый мальчуган «с профилем хитрой козы», поющий:

и ходящий колесом по каменным плитам, и араб Слиман, в пыли мостовой выводящий пальцем арабески, и простоволосые работницы в красных юбках, с передниками в цветочках, «как барышни», при проходе которых рабочие выпячивали груди. Испанцы, арабы, негры, французы и особенно итальянцы, все собою заполняющие итальянцы, вот мир, окружавший ее, описанный ею с горячей симпатией.

— Vengo, fils…

— Иди ко мне, сынок, — говорили этому стройному молодому рабочему черноволосые падшие девушки в портовых улицах, являющихся сплошными притонами, со своими почти голыми жрицами у порогов домов и в весело освещенных кабачках, с кровавыми драками, так похожие на другие описанные ею колониальные вертепы.

И площади, на которых «под легкими палатками из серого с красными полосами полотна ломились ларьки под тяжестью остро пахнущей и яркоцветной снеди: кровавые томаты, зеленый и красный перец, черные маслины, большой фиолетовый лук, изогнутые колбасы, жареная в оливковом масле золотисто-коричневая рыба с тонкими звездообразными ломтиками лимона, целые зелено-желтые на черных раковинах мулей лимоны, тяжелые кисти мускатного винограда бледно-медового цвета, легкие белые хлеба, черновато-гранатные вишни».

Рядом импровизированные кухоньки-очаги, на которых готовились сдобренные шафраном и перцем марсельские яства.

Полуголые рабочие бежали к фонтанам мыть руки и, суша их в воздухе на ходу, собирались у ларьков тесной, шумливой массой.

«И от всей этой проголодавшейся толпы поднимался под солнцем терпкий запах пота самцов».

Изабелла Эбергард видела, как «к концу августа ветер красного гнева прокатился по мостовой», как итальянские пароходы привозили голодные, оборванные массы новых рабочих, конкурентов дешевого труда, как пала заработная плата, как ранее пришедших рассчитывали ради более непритязательных новичков, и как дикая, страшная ненависть охватывала этот трудящийся международный плебс, — ненависть к работодателю и к…. рабочему конкуренту, к буржуазии и к оборванным итальянцам, она видела, как росла и ширилась сумбурная пропаганда, как собирались беспорядочные митинги и как возбужденные, отчаявшиеся толпы неслись в безудержном гневе по улицам и улочкам Марселя, останавливались перед итальянскими обжорками и кричали:

«Смерть Баби!»

Смерть несчастным итальянцам, голодным собратьям по труду…

Она видела смертельные схватки рабочих с полицией, легкие триумфы последней и всю нелепость, всю бессмысленность жестокого социального порядка, с такой яркостью выявлявшегося в огромном мировом порту.

И всем сердцем, всей душой она была с этими плохо организованными, не осознавшими еще себя ее случайными товарищами по труду, и страницы, посвященные им, их жизни и набережным Марселя, — страницы, запечатленные печатью большого таланта и прекрасного сердца.

Тем временем ее мужу, господину Слиману Энни, удалось перевестись в гусарский полк, стоявший в Марселе. Здешние военные власти разрешили ему вступить в гражданский брак… с женой. Изабелла Эбергард стала французской подданной и сейчас же уехала в Алжир. Это было в конце 1901 г. Через несколько месяцев кончился срок службы мужа и он присоединился к жене.

Изабелла Эбергард теперь деятельно работала в «Алжирской депеше» и в журнале Виктора Баррюкана «Акбар». В последнем же печатались «Тримардер» и «Sud-Oranais».

Само собой разумеется, Изабелла Эбергард продолжала свои путешествия. Теперь она уже не выходит из бурнуса. В начале 1904 года она хотела проникнуть как можно дальше к югу и, предчувствуя роковой конец, завещала опубликование всех своих работ Виктору Баррюкану. Она хотела достичь до самого Тафилале…

Увы, в Аин-Зефра, в деревушке, расположенной на оконечности южно-оранских плоскогорий, в обширном круге обступивших ее гор, Изабелле Эбергард суждено было погибнуть.

Поток Зефра, переполнившийся от дождей, ринулся на деревню. Изабелла Эбергард, сохранившая все свое хладнокровие, сказала бывшему с ней мужу:

«Я умею плавать, не бойся, я поддержу тебя», и, оторвав несколько досок, она сделала плот, на котором спасся муж. В этот момент дом обвалился и погреб ее в своих развалинах.

Два дня спустя, Изабеллу Эбергард отрыли под развалинами дома. В трех шагах от нее — рукопись «Тримардера». Мусульманское кладбище Аин-Зефра приняло останки так рано, так безвременно погибшей героини…

«Она упокоилась там, куда стремилась, в стране алмазного света, на самом идеальном, какое только существует в мире кладбище, у подножья высокой песчаной дюны, бывшей экраном ее мечты и которая когда-нибудь спустится на скромные, голые могилы, чтобы прикрыть их своим золотым плащом…»

Так погибла эта замечательная русская женщина, оставившая в литературной — и только ли в литературной?.. — жизни североафриканского ислама такой глубокий след, что горячий поклонник ее таланта, ее биограф, ее друг, через двадцать лет после ее смерти все еще собирающий и издающий ее творенья, Виктор Баррюкан, говорит:

«Изабелла Эбергард не исчезла, ее сияние горит еще на нашем поколеньи, и наша радость, наша гордость, наше утешенье в том, что мы поддерживали в действии эту слишком рано разбившуюся силу.

Изабелла Эбергард была действительно героиней и потому пережила смерть».

Гибель ее была оплакана поэтами и выдающимися людьми. Она погибла двадцати семи лет, в начале расцвета своего таланта и на пятом году своей жизни «в горячей тени ислама».

Предвидение близкого конца не покидало ее. Но разве она не ждала его со спокойной ясностью? Разве она не говорила:

«…Быть здоровым телом, чистым от всякого загрязнения после омовения холодной водой, быть простым и верующим, никогда не иметь сомнений, не бороться с самим собой, ожидать без боязни и без нетерпения неизбежного часа вечности — вот мир и счастье мусульманина — и кто знает? — вот, может быть, и мудрость».

Она, предпочитавшая всему дорогу, Путь, путь, неотразимо влекший ее, уводивший и от покоя и даже от любви, с чисто исламическим, а может быть, и славянским фатализмом и смиренномудрием писала:

«За всеми морями есть континенты; в конце каждого плавания порт или кораблекрушение…

Неприметно, тихо надежда ведет к могиле. Но что из того! Завтра великое солнце снова поднимется над морем, море оденется в свои самые отливающие цвета и порты будут сиять всегда».

В стране миражей, быть может, одним из чудеснейших был этот — это видение молодой прелестной русской девушки, взнесшейся в час могреба на горячем коне на вершину огромной дюны и увидевшей оттуда своими восхищенными очами в красном пожаре вечернего солнца белоснежный в перламутре пустыни, зачарованный, с тысячью куполов и минаретов древний Элуэд и поразившее ее, как печальное, но верное предзнаменование, погребение бедного, в белом саване закутанного суфи, человеческой песчинки в бесконечном океане ислама.