Тень на каменной скамейке

Глава третья

При крещении ей дали два имени – Сага Каролина. Ее собственная мама звала ее сначала Каролиной, потом Сагой. Это разузнала Надя.

Я часто задумываюсь над людскими именами.

Сага Каролина – девочку с таким именем, должно быть, кто-то когда-то очень любил. И что бы с ней ни случилось в жизни, даже если она потеряет все, прекрасное имя всегда останется с ней как символ этой любви, который никто не сможет у нее отнять.

Я не сказала еще, как зовут меня, потому что надеялась скрыть это, но раз уж мое имя было так важно для меня, то, наверное, теперь важно и для Истории. Но посмотрим, может, я назову его, а может, нет…

Итак, я много думала об именах.

Мою маму зовут Элизабет, но все называют ее Эльза. Это имя ей подходит. Для меня Эльза, как и Элизабет, означает что-то темное, а у мамы темные волосы и глаза.

Папу зовут Карл Вильгельм. Мама всегда произносит оба имени. И это правильно. Карл – имя светлое, а Вильгельм – темное. В папе сочетается и то и другое. Глаза у него темные, а волосы светлые с золотистым отливом. Красивые волосы. Карл Вильгельм – тяжеловатое сочетание, но папа не тяжелый человек. Зато серьезный.

Роланд, мой брат, шатен с карими глазами, и его имя, как мне кажется, переливается всеми оттенками коричневого.

Надя тоже вполне похожа на свое имя: она светловолосая с голубыми глазами. Ее назвали в честь героини стихотворения Рунеберга[2], которое очень полюбилось маме.

Но откуда они взяли мое имя, просто не знаю.

Я терпеть его не могу. Сколько себя помню, для меня всегда было мучением называть свое имя или слышать его от других. Меня прямо охватывало какое-то оцепенение. Я пыталась бороться со своим именем, не думать о нем, будто его вовсе нет. Но без имени не проживешь.

Горничным приказывали называть нас по именам. Им не разрешалось нам «тыкать». Когда мы стали подростками, нас называли «господин» и «фрекен».

Так что Каролина должна была бы говорить нам «господин Роланд» или «фрекен…», называя дальше мое имя.

Но она почти этого не делала. Когда мы были одни, то все было просто, мы говорили друг другу «ты». А в присутствии взрослых она ухитрялась обращаться к нам, не называя по имени.

Однажды я сказала Каролине по секрету, что ненавижу свое имя.

Она задумчиво посмотрела на меня и спросила:

– А какое имя тебе нравится?

Я не знала, и это особенно терзало меня, словно имя было клеймом на мне.

Потому что меня зовут БЕРТА.

Мама оправдывалась тем, что Берта означает сияющая и лучистая. Но мне от этого было не легче. Никакая я не лучистая. И ни я сама, ни мое имя никогда не смогли бы заставить меня засиять.

Однако я чувствовала, что все больше и больше становлюсь похожей на свое имя. Волосы потихоньку начинали рыжеть. Цвет глаз стал серее. Даже голос изменялся, превращаясь в тихий, глухой и безжизненный.

Наверное, я преувеличиваю, но мне нравилось злорадствовать. Судьба еще накажет моих родителей! Ведь на человека с именем Берта нельзя возлагать большие надежды. Я сказала это маме, и она ответила, что я злая.

Да, злая. Я даже жестокая. Но у меня будто от рождения связаны руки.

Я не осмеливалась мучить папу, но маму много раз доводила до отчаяния. «Девочка моя, называй себя как хочешь!» – рыдая, говорила она мне, но я ледяным голосом отвечала, что теперь уже слишком поздно. Это все равно что выдавать себя за другую. Мне уже на роду написано быть серенькой и незаметной. Бесцветной медузой! Лучшее, что я могу теперь сделать, – это не высовывать нос. Так я твердила своей бедной маме, которая умоляла оставить ее в покое. Но почему я не могла замолчать? Потому что мне нравилось чувствовать себя беспощадной.

Я иногда замечала, что Каролина внимательно наблюдает за мной, и однажды она сказала, что попробует придумать имя, которое бы мне подошло. Но мне придется потерпеть, пока она узнает меня получше, а на это требуется время.

Это меня обрадовало, и вскоре я перестала так много думать о своем ужасном имени и о том, что пообещала Каролина. Время шло, и постепенно нас стало занимать совсем другое.

Как-то раз Свея обнаружила, что Каролина улизнула из дома поздно вечером и вернулась лишь посреди ночи. «Должно быть, у нее весьма странные дружки», – заметила Свея. Мы тоже удивились, потому что считали, что Каролина не знает в городе никого, кроме нас. Дело принимало таинственный оборот, и Свея, поняв, что тут что-то нечисто, насторожилась, как кошка, почуявшая мышь.

Мы с Роландом не знали, что и думать. Нас это особенно удивило, потому что по вечерам мы частенько тайком от всех засиживались у Каролины. Мы не хотели, чтобы об этом узнала Свея, потому что она считала, что хозяевам не подобает быть с прислугой запанибрата.

Значит, Каролина ушла после того, как мы отправились спать. В это можно было поверить с трудом.

Комната Свеи была внизу, рядом с кухней. И хотя ее отделял от Каролины целый этаж, она слышала, как ночью скрипела чердачная лестница.

Роланд и я жили на втором этаже, в соседних комнатах, моя находилась как раз под комнатой Каролины, но никто из нас не слышал ни звука. Это потому, сказала Свея, что мы спим как сурки, а она мучается бессонницей. После того как Каролина вернулась, Свея уже не смогла уснуть, и поэтому маме теперь следует проучить эту девчонку. «Это ваш долг, хозяйка! Так-то!»

Свея хотела, чтобы мама также разузнала побольше о прошлом Каролины. Она все время говорила об этом. Но Каролина не раскрывала своих тайн. Как Свея ни пыталась подловить ее, Каролина ни разу не попалась. И ни разу не удалось заставить ее проговориться. А теперь Свея хотела, чтобы мама выведала все у бабушки. Раз уж она прислала к нам Каролину, то должна знать, что она за птица.

Нужно разузнать о ней хотя бы ради детей, твердила Свея. Мы, дети, не должны якшаться с кем попало. Или нас зря считают «детьми из хорошей семьи»?

Ну и выражение! Она, может быть, думает, что бывают «дети из плохой семьи»? Это кто же, например?

Видимо, Каролина.

В конце концов Свея уговорила маму написать бабушке. Но бабушка в ответ спросила, почему бы нам не узнать все у самой Каролины, раз уж она живет у нас. Ведь это было бы проще всего. Бабушка не хотела говорить, что она знает или чего не знает. Каролина – замечательная девушка, и мы должны радоваться, что она с нами, писала бабушка в конце письма.

Но такой поворот только больше разозлил Свею. Теперь она убедилась, что с Каролиной дело нечисто. И рано или поздно все раскроется. «Но мне все же кажется, Свея, что на Каролину можно положиться», – тихо пролепетала мама.

Но Свея ничего не ответила. И ходила с таким видом, будто знает все лучше других. Это не предвещало ничего хорошего. Когда у Свеи было такое лицо, всем было не до шуток.

Мы ждали, что вот-вот разразится буря. И только Каролина держалась как ни в чем не бывало. Наверное, оттого, что совесть у нее чиста, думали мы.

Но за несколько дней до Рождества произошел случай, который меня очень озадачил.

Меня пригласила к себе школьная подруга. Было третье воскресенье Адвента[3], мы решили устроить маленький сочельник и разыграли подарки, которые захватили с собой. Я принесла фарфорового гномика и латунный подсвечник в виде ангела.

Когда я возвращалась домой, было не меньше трех часов и на улице уже почти стемнело. Начали зажигать фонари. Шел мелкий снежок, в окнах домов мерцал свет. На душе у меня было легко и радостно в предвкушении Рождества. К тому же я нечасто ходила в гости, ведь и мы никогда никого к себе не приглашали.

Моя школьная подруга жила на другом конце города. Я бежала по снегу, то тут, то там сворачивая за угол. Улицы были тихими и пустыми. Я не встретила ни одного человека, кроме фонарщика, который неожиданно возник передо мной со своим длинным шестом. Он шел зигзагом, от фонаря к фонарю, поднимал шест с огоньком на конце, вновь зажженный фонарь начинал мягко светить, и скоро весь город украсился шариками света, мерцающими в снежной дымке.

Я была далеко от дома, в другой части города, куда мы почти не ходили. Вдруг я услышала голоса. Я шла вдоль забора и только миновала ворота, как они открылись и на улицу вышли трое парней. В руках у каждого было по апельсину, и они бережно несли их перед собой, словно фрукты были хрустальные. Они пошли по улице, а я быстро перешла на другую сторону и сделала пару шагов в другую сторону. Когда обернулась, они стояли под фонарем. Я остановилась и отошла в тень, поближе к стене дома. Я не знала, чего жду, но меня не покидало странное чувство.

Парни закурили и стояли с апельсинами в одной руке и папиросками в другой. Они были плохо одеты, без пальто, а один даже без куртки, на нем был только черный шерстяной свитер. Шапок на них тоже не было, только на том, что в свитере, черная кепка с козырьком. На всех были тонкие ботинки. Они были бедны и слишком легко для зимы одеты, но лица их казались довольными.

Вдруг парень в свитере бросил свою папироску на землю и уже собирался наступить на нее, как другой быстро наклонился и подхватил окурок. «Отсыреет…» – пробормотал он.

Двое с укоризной посмотрели на парня в свитере и принялись разглядывать папироску, словно некую драгоценность, вертеть ее в руках и дуть на нее, пытаясь высушить. А черный свитер стал подбрасывать свой апельсин. Он подкидывал его все выше и выше, ловя почти у самой земли.

Сердце у меня заколотилось. В этом парне было что-то… Что-то настолько знакомое… Я не могла оторвать от него глаз.

Вдруг парень в свитере уронил апельсин. Он покатился к стене, где я стояла. Парень обернулся и двинулся ко мне. И тут я увидела его лицо!

Я думала, у меня остановится сердце. Парень посмотрел на меня, и наши взгляды встретились.

Это было лицо Каролины. Ее глаза смотрели на меня и не узнавали.

Я окаменела. Апельсин лежал в метре от моих ног. Парень наклонился и поднял его, едва не коснувшись меня. Он слегка улыбнулся, снова посмотрел мне в глаза и, с рассеянным видом подбрасывая апельсин, направился к своим друзьям.

Я поспешила домой, но у поворота снова обернулась. Парни все еще стояли под фонарем. Я слышала, как они напевали: «Тихая ночь, дивная ночь», кто-то из них насвистывал, а парень в черном свитере все играл апельсином. Но в мою сторону больше не смотрел. А зачем ему на меня смотреть? Ведь он меня не знает.

На мгновение я подумала, что обозналась. Но когда он бросал апельсин или поворачивал голову, в его движениях я узнавала Каролину.

Должно быть, у нее есть брат. Наверное, они даже двойняшки. К тому же он живет в этом городе.

Это могло бы объяснить, куда Каролина исчезает по ночам. Видимо, Свея не ошиблась.

Но почему Каролина не сказала, что у нее есть брат? Может, она стеснялась, что он бедно одет?

Нет, на нее это не похоже. Тут что-то другое.

Когда я вернулась, в доме было необычно тихо. Папа уехал, Свея тоже ушла. Надя спала. Раздавалось только жужжание швейной машинки. Мама шила платье для куклы, которое она собиралась подарить Наде на Рождество. Я спросила, где Роланд, и мама, не отрываясь от шитья, ответила, что точно не знает. Она продолжала крутить ручку машинки.

– В гостях было весело?

– Да. А Каролина дома?

– Да, наверное. Вкусное было угощение? Ну да, конечно, вкусное.

Это было похоже на маму. Спрашивала и тут же сама отвечала – на самом деле ей просто не хотелось разговаривать. А это означало, что она, вероятно, догадывается, что Роланд сидит у Каролины, но не хочет показать это. Бедная мамочка!

Я тяжело вздохнула и направилась прямиком на чердак.

Мне было совсем невесело. Радоваться было нечему. Неужели Каролина и вправду водит нас за нос? И как я теперь посмотрю ей в глаза? Разве мне приятно встретить ее брата, даже не имея понятия о том, что он существует? Что мне теперь ей сказать?

Я повернула на чердак. Наверху не было слышно ни звука. Полная тишина. Может быть, Каролины и нет дома. Но как только я собралась идти обратно, я услышала, как она запела. У нее был низкий, чуть глуховатый голос. Она пела красиво и, казалось, для себя. Возможно, там и нет Роланда, как я думала. Хорошо бы побыть с ней хоть раз наедине!

Я поспешно взобралась вверх по ступенькам и постучала. Голос тут же умолк, но Каролина не отвечала. Я постучала снова.

– Это я… – проговорила я.

– Входи. У меня не заперто.

Это я знала. Каролина никогда не запиралась. Ведь двери существуют затем, чтобы их открывать, а не запирать. Свея считала иначе. Была она у себя или нет – ее дверь была заперта всегда.

Но Каролина оказалась не одна. С ней был Роланд. Они сидели на кровати, опершись спинами о стену и склонив головы друг к другу. На комоде горела маленькая свечка в латунном подсвечнике, похожем на тот, который я отнесла сегодня в гости. Латунный ангел со свечой в руке. Мы купили их с Роландом вместе, и я думала, что он подарит его кому-нибудь из нашей семьи, например Наде. Но его получила Каролина.

– У нас маленький сочельник, – сказал Роланд. – Посмотри, что мне подарили!

И он вытащил большой пряник в виде сердца, украшенный разноцветной глазурью. Каролина испекла его для Роланда.

– А вот и для тебя, – сказала она и протянула мне такое же сердце поменьше.

В комнате был только один стул. Он стоял в углу поодаль от кровати. Я подошла к нему и села. Каролина налила в стакан сок и подала мне. Мы подняли наши «бокалы». В воздухе ощущалась натянутость. Пригубив сок, мы снова замолчали. Я пожалела, что пришла.

Роланд сидел со смущенным видом, будто его застали врасплох. Он и Каролина рассматривали старые фотографии, объяснил брат, указав на кучу альбомов и коробку на полу рядом с ними.

– Каролине нравятся старые фотографии, правда?

Он взглянул на нее, но она не ответила; меня охватило неприятное чувство. Ведь это наши альбомы, наши семейные фотографии, которые делал папа, по крайней мере почти все из них. Одно время он увлекался фотографией. Но что эти вещи делают здесь? Конечно, это всего лишь предлог. Или они, правда, думают, что я им поверю?

Каролина действительно интересовалась фотографиями. Я это замечала. Но старые семейные альбомы? Нет. Тут все шито белыми нитками.

Каролина взяла один альбом и стала его листать. Роланд склонился над ней так, как будто хотел оказаться как можно ближе. Я поднялась и сказала, что мне пора идти. Голос у меня осекся. Я вовсе не хотела быть третьей лишней. Ведь они мечтают избавиться от меня.

Роланд хихикнул, а Каролина встала и сказала:

– Ты же только что пришла. Я не хочу, чтобы ты уходила.

Она положила руки мне на плечи и заставила снова сесть. Потом она посмотрела на Роланда и сказала, что нам лучше с ним поменяться местами, чтобы я села на кровать. Рядом с ней. Но Роланд словно не слышал, и я должна была повторить ему просьбу Каролины. Он сделал обиженную мину и тут же ушел.

Когда мы остались одни, Каролина объяснила, почему так любит фотографии. Мне это, наверное, кажется удивительным, но она рассматривает семейные альбомы не из простого любопытства. Ей интересно другое.

– То, о чем не многие задумываются, – сказала она тихо.

Ее больше занимает тот, кто фотографирует, чем тот, кого фотографируют. Тот невидимый фотограф, чье присутствие отражается на тех, кого он снимает.

– В каком-то смысле можно сказать, что он и есть главный герой, – сказала она и раскрыла альбом у себя на коленях. – Посмотри-ка вот сюда, например. На этой фотографии отчетливо видно, что женщина… кстати, кто это?

– Это же мама. Разве ты не видишь?

– Что твоя мама делает вид, будто не замечает, как ее фотографируют. Она вроде играет с ребенком, но на самом деле думает о том, кто делает снимок. Это неестественно. Ты видишь?

– Да, наверное…

Но ведь многие люди выглядят слегка напряженными перед объективом.

Нет. Каролина покачала головой. Не все. И снова склонилась над альбомом.

– А, кстати, кто этот ребенок? Это ты или Роланд?

– Нет, не я и не он. Это Яльмар, наш маленький брат, который умер.

– А кто снимает?

– Думаю, папа…

– Забавно. У твоей мамы какой-то неуверенный, неестественный вид, – сказала Каролина и закрыла альбом.

Потом она взяла другой и стала его рассматривать. Не говоря ни слова. Вдруг она посмотрела на меня вопросительно, словно ребенок:

– А эта фотография…

– Да?

– Меня удивляет…

Я наклонилась к ней, чтобы разглядеть. В комнате было довольно темно. Только свет маленькой свечи в подсвечнике освещал нас, да и та почти догорала. Огонек беспокойно трепетал, но Каролине этого света было, казалось, достаточно.

– Женщина на этой фотографии не такая испуганная, – сказала она. – Видишь?

Но я увидела только широкий ствол дерева и скамейку.

– Не видишь? – переспросила она и показала пальцем.

– Пытаюсь увидеть… – ответила я. Каролина медленно повела пальцем над фотографией.

– Видишь, здесь тень… Это тот, кто снимает…

В этот момент свечка вспыхнула в последний раз, и в этом свете я увидела дерево, перед ним скамью, маленького ребенка в белом и поодаль между деревьями одетую в белое женщину. И палец Каролины, который указывал на тень на переднем плане, падающую на скамейку.

Свечка потухла, и в комнате стало темно. Мы начали искать спички. Каролина нашла их и зажгла керосиновую лампу. Она подкрутила фитиль так сильно, что мы стали щуриться от света.

Я хотела вернуться на кровать, но Каролина все еще стояла у стола с лампой в руках. Я заметила, как изменилось ее лицо. Закрытый альбом лежал на кровати, но как только я попыталась взять его, она одернула меня:

– Не трогай!

Но как раз теперь, когда света было достаточно, я хотела получше рассмотреть ту фотографию.

– Нет, я не хочу! – сказала Каролина.

Я вздрогнула от ее ледяного голоса. Она словно превратилась в другого человека, от прежней Каролины не осталось и следа.

– Тогда я пойду? – робко спросила я.

И медленно направилась к двери, ожидая, что Каролина меня остановит, но она повернулась ко мне спиной и стала счищать воск с латунного ангела.

– Я верну альбомы завтра утром, – сказала она, – так что они будут на месте, когда все встанут. Хорошо?

– Да, конечно… Спокойной ночи!

– Тебе посветить?

– Спасибо, не надо.

Я закрыла за собой дверь и стала спускаться по темной лестнице.

Каролина вышла из комнаты с лампой и светила мне, пока я не спустилась. На минуту я остановилась и обернулась, надеясь, что она позовет меня обратно. Но она стояла с лампой неподвижно, словно статуя.

– До завтра… – сказала я слабым голосом. Она кивнула и закрыла за собой дверь.

В эту ночь мне почти не спалось. Я все думала о брате Каролины. Его лицо то виделось мне четко, то таяло, словно в тумане. Неужели мне все это показалось? Ведь было темно, шел снег, свет фонаря был слабым. И все говорят, что у меня бурная фантазия.

Я хотела сказать Каролине, что видела ее брата, но у меня как-то не вышло. В общем-то, это, наверное, к лучшему. Я и сама перестала верить себе. Папа говорит, что нельзя доверять своим глазам.

Но почему Каролина сказала, что мама на фотографии выглядит неуверенной? Что она неестественно держится перед папой?

Что означают ее слова?

Может, она пыталась скрыть, что альбомы были лишь предлогом? Как я и подумала вначале? Что Роланд притащил их, чтобы иметь повод остаться с Каролиной наедине в ее комнате? И теперь она пытается этими странными словами навести тень на плетень?

Но нет. Ее интерес к фотографиям был настоящим. Она, конечно, умела заговорить зубы и часто это делала. Но только не сегодня. Нет, фотографии – совсем другое дело.

На следующий день Каролина была весела и приветлива, как обычно, и, глядя на нее, нельзя было не поддаться ее настроению; но как только я вернулась к себе, мне снова стало грустно.

Я вспомнила, что, когда была маленькой, любила пускать мыльные пузыри. И хотя я хорошо знала, что переливающийся пузырь, который я выдула из тростинки, обречен рано или поздно лопнуть, всякий раз, когда это происходило, начинала душераздирающе рыдать. Я никак не могла с этим смириться. И так сильно переживала, что мама в конце концов запретила мне пускать пузыри.

Вот и сейчас я чувствовала что-то похожее. На душе у меня скребли кошки. Мне было четырнадцать, и я решила, что встретила необыкновенного человека. Совершенно честного. Я даже не думала, что на свете бывают такие, как Каролина.

И вдруг я начала подозревать, что она не так уж правдива. Что Каролины, которую я себе нарисовала, нет на свете. Это был еще один мыльный пузырь. Я старалась не показывать окружающим своего настроения, но в душе рыдала.

Прошло некоторое время, пока я поняла, что какая-то Каролина все же существует.

Почему я решила, что моя Каролина и есть настоящая? Это просто плод моего воображения. Какое же у меня самомнение!

Но нужно найти настоящую Каролину. Даже если она прячется за сотней масок – а в этом я теперь не сомневалась, – я не сдамся. Я ее найду.