Тень за окопом

Пьетро Кьеза ГЕРМАНСКИЙ БРАТ Францисканская легенда

Птицы понемногу возвращались из далекого странствия. Святой отшельник отпускал их в чужие страны. Когда они улетали, разделившись по его ласковому призыву на четыре стаи, он следил, как они исчезают в синеве неба, и благословлял их полет. На восходе и на закате, в полночных и полуденных землях повсюду должна была прозвучать их песнь благодарности и радости.

Теперь они возвращались. Голоса их не так звонки. Может быть, они пели слишком много хвалебных гимнов и теперь устали? Они как-то робко щебетали, и в весеннем воздухе изредка слышались какие-то грустные нотки. Может быть, они утомились от далекого пути? Они тихо перескакивали с ветки на ветку, грелись на солнышке среди зеленой сети распускающихся почек и молодых листиков, чистили свои пестрые перышки.

Святой сидел на камне и любовался на них. Птиц было еще немного. Может быть, в черных сосновых лесах Германии веселые чижи своими трелями оживляют колючие заросли и зовут к радости свирепых воинов. Может быть, не боясь холода, свили себе воздушные странники гнезда в землях далеких норманнов, франков, остготов, суровых финнов или ужасных монголов? Этих людей, привыкших только к крику сов и к карканью воронов, они, верно, решили научить, как нужно петь и славить Творца.

Так думал святой Франциск и говорил это своему товарищу, брату Волку, дикому зверю, которого никто больше не боялся ни в лесу, ни в селеньи. С тех пор, как святой убедил его отказаться от всех преимуществ его могучих челюстей, обещав давать ему все необходимое, Волк гулял на свободе, обнюхивая землю и воздух. Он подходил к дверям домов, пробегал около курятников и овчарен, но его появление не пугало ни детей, ни домашних животных.

— Брат мой, Волк, мне удалось лишить тебя твоей кровожадности. Ты был всеобщим ужасом. Тебя ненавидели. А теперь дети выходят тебе навстречу и радостно бегут за тобой. Так хотел Господь. Все создано Божественной любовью и, искупленное праведной кровью, принадлежит к одной великой семье. Все сплетается в одной божественной гармонии. Рев бури, палящий огонь, страдание и смерть, — вы все мои братья и сестры.

В то время, когда так говорил святой, Волк обнюхивал сырые листья, от которых на весеннем солнце поднимался какой-то особенный аромат. Молодые травки и зеленые кустики пробивались через мягкую землю и валежник, отыскивая себе дорогу к новой жизни. Барвинки и анемоны, медуница и горчанка, вполне распустившиеся и счастливые, пестрели кругом на тропинках и полянках. Белые, желтые, розовые примулы и маргаритки смеялись из травы и прятались в могучих корнях деревьев. Но зверь не трогал цветов. Его больше занимали темные ямки, где, может быть, притаившись, сидел крот или пряталась пугливая ящерица. Вдруг он с ворчаньем бросился в сторону.

Что случилось? Святой направился вслед за зверем. Под большим деревом, раскинувшись, как мертвый, лежал человек. Густая темная кровь залила кругом траву и цветы. Святой опустился на колени и взял его руку со словами: «Брат мой, брат!». Но рука человека бессильно упала, а губы беззвучно искривились.

Тогда из бежавшего вблизи ручья отшельник в поле своей рясы принес воды, брызнул ею на лицо лежащего, омочил его губы. Они разжались в прерывистом дыханьи, глаза широко раскрылись, полные ужаса. «Брат мой, о, брат мой!» — повторил святой. — Глаза раненого мрачно устремились в глаза его спасителя. Он глубоко зевнул, как бы пробуждаясь от тяжелого сна, и прошептал: «Ach mein Gott».

Это был сильный мужчина. Белокурые жесткие волосы, коротко стриженные на крепком костистом черепе, толстая бычья шея, щетинистая борода, обрамлявшая лицо, надменности которого не скрашивали холодные стеклянные глаза, — все указывало на то, что он — германец. Это был, должно быть, один из тех баронов, которых свевские императоры посылали в итальянские земли, чтобы угнетать их и обирать побольше дани. Он говорил с трудом. Итальянский слова выходили какими-то неясными из его толстой глотки. От усилия быть понятым он весь наливался кровью и поминутно обрывал свою речь, бешено искажая лицо.

Святой помог ему подняться. Своим тщедушным телом поддержал качающего гиганта, накинул поверх его кольчуги разорванную богатую мантию, повел его к ручью, бережно усадил на землю.

Германец обнажил свою ногу: на бедре отчетливо виднелись три раны, сделанные точно трезубцем. Он посмотрел на них, произнося какие-то непонятные слова, ощупал, потом снова покрыл одеждой. Затем он нагнулся над прозрачной водой ручья, некоторое время пил долгими глотками, потом погрузил голову в прохладную влагу, поднял ее всю мокрую, встряхнулся, громко чихнул и сказал: «Я хочу есть!». — Да будет благословен Христос. В это утро святой Франциск и Волк получили в виде милостыни три хлеба, — они утолят голод брата-чужестранца.

— Вкушай, германский брат мой! Этот хлеб, который бедняк дал еще более бедному, питает не только тело, но и душу. Та же грубая рука, которая вспахала землю, посеяла зерно, замесила этот хлеб и подала его мне, во имя Христа. Вкушай, брат мой, на хлебе этом благословение Господне.

Алеманский барон ел молча. Когда два хлеба были съедены, он начал разговаривать.

— В Италии небо прекрасно, но люди коварны и бесчестны. Он, барон Умфрид Аупф, может утверждать это. Его предали. Стоило любить и оберегать свои феодальные владенья! Да, страна нравилась ему. В дни жатвы он чувствовал к ней отеческую нежность: виноградники великолепны, оливковые рощи плодородны. Нет недостатка в обработанных полях и лугах, на которых пасется столько стад. И женщины красивы. Он многих любил. Но сколько коварства! Сколько неблагодарности!

Он разломил третий хлеб руками, еще запачканными кровью, и сказал: «Я убил».

Св. Франциск посмотрел на него и с кротостью сказал:

— Германский брат мой, ты согрешил. Но я еще больший грешник. Унизимся в смирении, каясь в наших грехах. Мы многому можем научиться от этого Волка, который был кровожадным, а теперь стал ручным. Смотри, он довольствуется твоими объедками. Голод не толкает его больше на людей и на животных, так как он уразумел доброе слово.

— Нет, нет, — стал возражать германец. — Не он грешник, нет. Его нельзя сравнивать с жалким монахом. Не он согрешил и ему незачем унижаться, ему, барону Умфриду Аупфу, чистой свевской крови, другу и верному слуге Фридриха, священного римского императора. Убил! Да, убил! И не один раз. Убивал часто и с полным правом. Грешниками были они, эти мертвые. Они были врагами Священной Империи или его личными врагами. Кто оскорблял его — оскорблял императора. Кто оскорблял императора — оскорблял Бога. И Бог сам, при помощи его германского меча, карал общих врагов. Увы, этот меч у него украли и сломали. Как это случилось? Предательство! Измена!.. Из-за женщины! Из-за ничего не стоящей девчонки. Она была красивая, правда, стройная, черноволосая, с смеющимися глазами. Она хорошо пела. Ну, и он, властитель Триджелины, сказал этой девчонке: «Ты мне нравишься!» Ведь это честь. Честь для этой девчонки, для всей ее родни, для всей этой черни. Честь для всей Италии, что он, барон Умфрид Аупф, сказал итальянке: «Ты мне нравишься, и я тебя хочу!»

Да, она ему нравилась, и он ее желал. Он пошел бы даже на жертвы: заново отделанный домик, чтобы поселить ее, верную служанку, подарки, платья и кушанья. Кроме того, он дал бы денег ее матери, отца сделал бы садовником, брата принял бы в свою стражу. Вся семья знала о своем счастье. И за все это такое ужасное предательство. Два дня тому назад он проснулся рано от звуков песни. Он подошел к окну и увидел ее, девушку, по ту сторону замкового рва, в лесу. Она собирала нарциссы и пела. Ему показалось, что это призыв. Он был в этом уверен. Быстро одевшись, он выходит почти безоружный. Никого нет, она исчезла. Потом снова голос ее звучит и точно говорит ему, что там, в глубине леса, есть другие поляны, еще более прекрасные, чтобы любить и наслаждаться. Он идет. Он уже близко. Сквозь кусты видно ее белое платье. Потом опять исчезает, замолкает. Он сердится, зовет ее. Где она? Как идти? Смех звучит совсем близко. Белая тень исчезает, снова появляется и опять убегает. Игра его сердит. Он кричит и грозит. Он зашел уже далеко; платье разорвалось о ветви, руки и ноги исцарапаны. Проклятая колдунья! О, добыть ее и задушить в порыве любви и ненависти! Задыхаясь, весь мокрый, он осматривается, прислушивается. Но кто-то другой бежит и зовет его. Это — Виндт, его верный оруженосец. «Господин, господин, нас предали! Замок Триджелины горит. Стража взбунтовалась, весь город восстал. Я чудом спасся! Бежим!..»

И верно: черная туча с огненными языками поднимается там, в глубине. Разбойники! Неблагодарные! Но прежде, чем бежать, нужно казнить эту низкую змею. Прежде, чем призывать войска императора, надо снять с плеч эту изменническую голову. Где она? «Где ты, проклятая? — рычит Умфрид нечеловеческим голосом. — Где ты, сволочь! Я хочу уничтожить тебя, обратить в прах! Где ты?»

От бешенства он ничего не видит, но Виндт находит девушку: она взобралась на цветущую вишню и, дрожа, притаилась там, вся белая, среди белых цветов. «Вниз! — ревут они оба, потрясая дерево и обнажая мечи. — Слезай, проклятая!» Они налегают на ствол, дерево с треском ломается и скрывает в своих ветвях девушку.

Она даже не кричит, и только, как ласточка, тихо взвизгивает, когда Умфрид пронзает ее мечом. Но в этот миг подступают крестьяне с косами, вилами, палками. Виндт падает с рассеченной головой. Умфриду же, потерявшему меч, раненому вилой, удается бежать и спрятаться в лесу, где только через два дня к нему, лишившемуся чувств, пришел на помощь святой.

Так на своем варварском итальянском языке рассказывал барон, пожирая хлеб бедняка и поглядывая на запекшуюся в морщинах рук кровь убитой девушки.

Потом он заговорил о своей родине, великой, могучей. Там женщины добродетельны, и каждая приносит, по крайней мере, по десятку сыновей. Они умеют печь чудные пряники из меда и свиной крови. Мужчины там сильны и учены. Во всем мире, что хорошо, происходит от германцев: щедрость, религия, сила, земледелие, право.

— Германия, Германия! — повторял он, окидывая взглядом небо и землю, как бы желая убедиться, что все принадлежит его священному императору. Помолчав немного, он продолжал:

— В замке Пулия, где живет со своим двором наш властитель, император Фридрих, среди других ученых я познакомился с одним историком-арабом. И он мне дал доказательство истинного происхождения Рима. Ромул и Рем — были дети германцев. Отец-свев и мать-саксонка прибыли в страну семи холмов, странствуя для развлеченья. Женщина, которая находилась в восьмом месяце, шла медленными величественным шагом. Кто-то предательски протянул корень через тропинку. Она запнулась и упала, ударившись животом о камень. (Коварная, предательская страна). Начались боли. Муж пошел искать помощи, но встретил только волчицу. Мать умерла, но волчица вскормила детей. Но эта волчица была тоже германская, и молоко ее было тоже германским.

Ты не можешь понять, невежественный монах, сколько я знаю и как далеко заходит германская наука! Мы знаем точно, как Бог сотворил мир, знаем все те вещества, из которых Он создал человека, знаем их точное количество. Мы знаем всю ту машину, которая управляет ходом звезд. И все, что мы, германцы, сделали для людей…

Смиренный монах, казалось, не слушал голоса свевского барона. Он глядел, как пестреют на солнце влажные от росы цветы, полные божественной любви. Может быть, он прислушивался к щебетанью ласточек и синичек. Почему так пугливы и робки эти братья из воздушного царства? «Тише, тише!», казалось, звучало в кустах. И птицы все замолкли.

Германец, в страхе, тоже замолк. Отшельник вдруг поднялся и выпрямился. Вслед за ним поднялся Волк, и оба они смотрели на германца, величественные и грозные.

— Волк, брат мой, хватай его. Я запретил тебе быть кровожадным. Ты не можешь растерзать его. Но прогони его прочь! Это не человек! Это — дьявол! Ты слышал? Устами его говорит враг рода человеческого. И ты в нем узнал злого духа, потому что он глух к добру, и только гордость свою, как яд, он разливает всюду. Не живое сердце, а камень у него в груди.

О, Волк, брат мой, зубы твои еще крепки. Не убивай его, но встряхни и гони его прочь. Пусть он уйдет прочь. Путь далек, но пусть он уйдет, уйдет к далеким ущельям Альп. Гони его туда и даже дальше! Там, где чернеют еловые леса среди вечных снегов, там покинь его. Пусть уйдет от нас это ужасное существо, и да развеет ветер тот яд, который он разливал вокруг.

Все умолкло. Молчало небо, молчал охваченный ужасом лес, и только ручеек тихо журчал меж камней.

Германец широко раскрыл свои прозрачные глаза и попробовал бежать. Но Волк прыгнул к нему и слегка схватил зубами его жирную шею. Указывая ему дорогу, он слегка прикусил ему левое ухо. Потом должен был повторить то же и с правым.

Вперед! Путь далек! Надо пройти леса, долины, селенья. Нужно давать ему отдых ночью, этому лентяю, нужно позволять ему утолять голод вареной картошкой. А потом опять идти и идти. И Волк, подгоняя его, рычал: «Вперед, вперед!».

Когда они перешли Альпы, Волк позволил германцу растянуться на снегу. Ели и сосны темным кольцом окружали их.

Тогда Волк завыл, призывая германских волков прийти к нему и утолить голод.

Но они не пришли. Может быть, они не поняли языка своего итальянского брата… Может быть, не доверяли ему…

И Умфрид Аупф остался жить и от него произошли потомки…