Теория выигрыша

2

В конце шестидесятых годов мать Лидии приехала в Москву из маленького дагестанского городка, затерянного среди бескрайних пастбищ в нескольких часах пути от Каспийского моря.

Городок был низкий, лишь четыре здания здесь были многоэтажными, все четыре – казенные: трехэтажная распашонка администрации с крылом, отведенным милиции, четырехэтажная больница с голубятней на крыше, правление автобазы о двух этажах с пристройкой и пятиэтажное здание детского дома. Все остальные дома были частные и одноэтажные, разнящиеся только материалом, из которого сделаны. Дома победнее – глинобитные, дома побогаче – из белого силикатного кирпича. При тех и других – обязательные голубые ворота с затейливыми завитушками наверху.

В частных дворах городка шуршали сады, на улицах была только пыль да трава. К середине мая трава выгорала. Леса вокруг городка не росли, во все стороны расстилалось ровное пространство пастбищ, над которым гудели ветры и неспешно кружили ястребы. Каждый високосный год хрустящими рядами шла по степи саранча, еще не вставшая на крыло. Она проходила городок без задержек, торопясь на жирные земли Ставрополья. Надо думать, саранча не находила в городке никакой прелести. В молодости мать Лидии была с саранчой согласна.

Красота степи, конечно, на любителя, но все-таки с возрастом у человека, в отличие от саранчи, появляется некое подобие нежности по отношению к такому пейзажу: низкому горизонту, волне ветра, бегущей по ржавым травам, стеклянным столбам зноя и громаде облаков, занимающих почти все, что видит глаз. Лидина мать, постарев, стала часто думать о своем городке и даже скучала по степи, вспоминая, как вечерами тянуло оттуда пахучей прохладой.

Она слышала, что с тех пор городок сильно изменился. Пустыня подошла вплотную, и теперь чтобы открыть голубые ворота на улицу, горожане каждое утро отгребают лопатами нанесенные за ночь пески. В последние годы на пастбищах развелось слишком много скота, земля оголяется, а регулярные посадки хилых деревец исчезают за ночь самым таинственным образом. То ли их уносит ветер, то ли съедает скот. Надо бы уменьшить стада, дать отрасти жилистой упрямой траве, но жители городка не очень верят в законы природы, как раньше не очень верили в советскую власть.

Законы в городке всегда были свои. Даже при коммунистах у всех мужчин в подвалах имелись склады оружия, а зарабатывали в те годы не разведением скота, а контрабандой черной икры и осетрины. Пустыня была далеко, пастбища зеленели круглый год, из всех подвалов радостно и сытно пахло оружейной смазкой, а из некоторых – нежно и землисто – икрой.

Икра – дело дорогое, но зажиточных в городке было мало. Человек, которого не поддерживал знатный род, не имел в городке никаких шансов. Бедность была лютая, о какой в остальной России и не слыхивали, но и отношение к бедности было не русским: тот, кто здесь был беден, считал свое положение печальным, но неизменяемым. Скажем так: ни отзвуки Великой французской, ни громы Великой русской революции досюда не докатились, даром что при Сталине половина людей, населявших городок и окрестности, была насильственно переселена в Казахстан.

Бывают на свете печальные места. И словно мало им пустынь: по ним еще обязательно бродят распри. Никогда не понять, какого черта здесь не только селятся, а еще и за них воюют. И вроде прямого интереса нет, но смотри-ка: то банда из Чечни пробежала, мимоходом поубивав почти сотню жителей, то преследующая банду бронетехника вспорола дышащие на ладан пастбища, а то и ракета какая-нибудь упала, превратив в месиво целые стада. Так ведь и Афганистан: ну кому может понадобиться этот безжизненный пыльный пейзаж? Нет, дубасят друг друга столетиями. Единственное, что может восстановить хоть какую-то логику – это обнаружение лет через триста в этих местах чего-то такого, что будет ценней всего на свете, подобно тому как нефть в итоге придала логику завоеванию холодной и никому не нужной Сибири.

Но через триста лет будет через триста лет. Чтобы жить в таких местах сейчас, нужно иметь мусульманский фатализм. Это было не про Лидину маму.

Фактически она из городка сбежала – русским там приходилось трудно, а мама еще и была светловолосой миловидной сиротой. Слишком многие хотели ей покровительствовать, но мама была гордая. Она считала, что проживет без покровителей, к тому же ей не очень нравилось раздавать поцелуи без любви.

Лидина мама Вероника Ивановна была типичной представительницей так называемого поколения победителей со всеми плюсами и минусами победительного характера. Рожденная в начале сороковых, она с молоком матери впитала убежденность, что человек способен даже на невозможное. Конечно, «молоко матери» – это так, словесная фигура, не было ни матери, ни молока, что-то давали сиротское в бутылочке – но зато марши в ушах звучали бравурные, да и чудовищные последствия войны, докатившейся до Кавказа, где она воспитывалась, лишний раз подтверждали: и не такую гадину может раздавить человек, обладающий истинной жаждой победы.

В первые послевоенные годы их отвезли в Кисловодск в санаторий. Половина дворцов, казавшихся детдомовцам вратами рая, была еще не восстановлена, гиды показывали им залы, где фашисты держали скот. Это представлялось особенным зверством: в таких залах – и скот. Это кем надо быть, чтобы не пощадить резные решетки арок, да вот эти завитки поверх колонн, да сами колонны, дивно стоящие посреди парков, ничего не поддерживающие, поставленные просто так – от изобильности? То, чему не знаешь названия, чего не опишешь никакими словами, но что сияет сквозным блеском, лучезарно исходит золотым свечением, что не камень, не дерево, не природа, не искусство – а чистая красота. Платоновская, сказали бы мы с вами, отметив лишний раз, как умели древние греки по-детски радостно объяснять и описывать мир.

Стилей в Кисловодске было намешано, конечно, слишком, но сироты из маленького дагестанского городка в стилях и не разбирались. Была просто сказка – тысяча и одна ночь – и все это пытались разрушить. Но не удалось фашистам проклятым. Сильны они были, но мы сильней.

Там в Кисловодске Вероника Ивановна (бывшая еще, разумеется, не Ивановной и даже не Вероникой, а Веркой) сильно заболела. Обпилась нарзаном, расстроила себе живот так, что, казалось, не вода уже лилась из нее: это жизнь уходила в виде воды, прозрачной, как слеза. Антибиотиков в Кисловодске не было, стала Верка синенькая, металась, кусая обметанные жаром губы. Но выкарабкалась. Уж очень не хотелось покидать мир, в котором есть такая архитектура, пусть и полуразрушенная фашистами.

Тут появляется искушение предположить, что поколение победителей стало победительным не от бравурных маршей в радиоточке, а оттого что другие – не победительные – дети просто-напросто не выжили в голодные годы войны. Остались самые цепкие, и марши тут ни при чем. Вполне возможно.

…Отпущенная из детдома на все четыре степные стороны, она прошла со своей сумочкой по двору, миновала чахлый абрикос и вступила в тень огромных грецких орехов, важно роняющих недозревшие плоды. Тут она остановилась на секунду, чтобы поднять зеленый шершавый шарик. Она прекрасно знала, что пальцы теперь покроются несмываемой коричневой краской, но ей хотелось знаков прощания и хотелось отвлечься от тоски. Она подошла к воротам, открыла их, вдохнула пыль полуденной улицы, сделала два шага наружу и сразу же получила два предложения стать второй женой.

Первое показалось ей шутливым. Пятидесятилетний заведующий автобазой (он иногда давал детдому грузовик для перевозки бидонов с молоком) коснулся ее локтя и как бы мимоходом, глядя вбок, пробормотал, что первая жена будет только рада. «Примет как дочку, она уже старая, сыновей мало» и так далее. Она весело посмотрела на него и уже начала смеяться из уважения к его несмешной шутке, когда почувствовала, что и второй руки кто-то коснулся.

Этот был молодой. Сын милицейского начальника: красивый, с золотым зубом. Она слышала, что его женили в шестнадцать лет на пятнадцатилетней девушке, обещанной ему еще в пятилетнем возрасте. «Поживешь у моих родителей, – бормотал он. – Как султанша будешь…».

Она выдернула обе руки и резко шагнула вперед, так что оба соискателя остались друг напротив друга.

Перед Веркиными глазами расстилалась пыльная пустая дорога. Белое солнце стояло в зените, и Веркина тень прижалась к ее ногам, как маленькая пугливая собачонка. Ночевать им с тенью было негде, детский дом Верка покинула в результате большой громовой ссоры с заведующей и вернуться теперь можно было только через многократное «Простите, пожалуйста». Такие слова Верка говорить не умела. Да и прежде чем захлопнуть дверь, она успела выкрикнуть: «Не пропаду, сука старая!», на что заведующая расхохоталась и крикнула в ответ: «Приползешь на коленях!». Можно подивиться, конечно, как это взрослая женщина, член партии, между прочим, тягалась характером с маленькой сиротой, но у заведующей были свои истории – они останутся за пределами нашего рассказа, но уж поверьте на слово: истории еще те – а характер у Верки был тяжелый. Это не извиняет заведующую, но и монстра из нее делать не надо. Она была уверена, что Верка вернется, и даже прислушивалась у себя в кабинете к уличным шумам.

Собственно, Верка вышла из возраста детдомовца. Теперь государство обязано было выдать ей собственную жилплощадь. Это и в остальной России было сложным процессом, а уж здесь – в маленьком дагестанском городке, где государственной жилплощади сроду не водилось… Скажем так, в удачный исход верилось с большим трудом. Все выпускники детдома оставались в нем жить, имелись уже и свои старожилы. Марина Понедельникова, например, ждала государственной жилплощади пятнадцатый год. Она давно уже отучилась в пединституте, устроилась в детдоме учительницей математики. Здесь и жила. Остальные поступали точно так же. В смысле кадров детский дом был на полном самообеспечении.

Бывших детдомовцев селили на пятом этаже. Сначала они там помещались, но постепенно заняли и четвертый этаж, для чего нынешних детдомовцев пришлось немного уплотнить. Заведующая втайне надеялась, что чем дальше от войны, тем меньше станет сирот, в итоге в детдоме останутся только бывшие, кому некуда податься. Но не тут-то было. Детей все везли и везли. К моменту ссоры заведующей с Веркой нынешние детдомовцы занимали только первый и второй этаж, причем жили по сорок человек в комнате. Из-за этого, собственно, и произошла ссора. Склонная к отстаиванию прав Верка стала требовать перевести себе наверх, а заведующая сказала: «Я тебя вообще не должна здесь держать. Могу выгнать на все четыре стороны. Так что не рыпайся». «Ах та-ак?!». Ну и пошло-поехало.

… Заведующая прислушивалась, сердце у нее ныло. Уж больно Верка была занозистая, такой бы занозистой внешность попроще – сбить спесь…

Увы.

Для маленького дагестанского городка Верка была воплощением женской красоты – гурией, выражаясь по-местному – и сама она об этом знала. Рост у нее был выше среднего, тело белое, рыхлое, явно склонное к полноте, но еще не полное, а просто мягкое. Бедра, прямо скажем, уже широкие, а талия тоненькая: тронешь – переломится. Целлюлита имелось в избытке, но о нем тогда и не слышали. Тогда это был жирок, он подсвечивал кожу таинственным теплым светом, и в голом виде Верка была похожа на вытянутый персик особого сорта, который рос только в соседнем Майкопе и о котором в остальной России даже не подозревали. Волосы у Верки были истинно белые, и как истинно белые они были жидковаты. Их нужно было мыть каждый день, зато вымытые они становились дыбом и окружали Веркину голову солнечным нимбом. Глаза у нее были большие, ярко-голубые и имели несколько глупое выражение: именно такое выражение и называлось в данном регионе «газельим».

…Верка оглянулась и посмотрела ярко-голубыми глазами на претендентов. Они так и стояли на месте, никуда не уходили. И начальник автобазы, и сын милицейского начальника прекрасно понимали, что податься ей некуда. Собственно, они и пришли к этим воротам именно потому, что родственный обоим сторож детдома успел сбегать и к автобазе, и в крыло местного отделения милиции, чтобы скороговоркой пересказать ссору Верки с заведующей. О том у него было попрошено еще полгода назад, когда Верка слишком явно налилась соками.

Заметно это стало, как ни странно, зимой – лютой и ветреной степной зимой, когда детдомовки натянули для тепла колючие шерстяные юбки и плотные рейтузы, напялили бесформенные пальто на ватине, да еще и повязали серые платки, отчего стали похожи на мешки с мукой. Начальник автобазы стоял во дворе детдома, прячась от ветра за стену. Он был одет в волчью доху, но и его пробирало насквозь. Он пришел взять деньги за машину и теперь был недоволен, что во дворе имеется также и милиционер. Деньги были левые, заведующая обычно расплачивалась из кармана в карман. И хотя милиционер был молоденький и пришел он сюда только чтобы приструнить Самшита-хулигана, но все-таки он был милиционер и, главное, сын большого милицейского начальника, которому шли отчисления от любой коммерческой деятельности, совершаемой в городке. Сын мог донести папе, а значит, начальнику автобазы пришлось бы раскрыть и этот свой источник дохода. Короче, он стоял за стеной и хмурился, а мальчишка-милиционер поглядывал в его сторону, нагло улыбаясь. Серые мешки катились мимо них к крыльцу, непонятно было даже, мальчики или девочки внутри этих жалких коконов. Все мешки закатились внутрь детдома, а один – отставший – заторопился от ворот, горбясь навстречу ветру…

Две пары черных глаз уставились на него. Мешок не просто катился – катясь, он колыхался, как остывший армянский хаш. Его словно сотрясали сладкие судороги. Это были движения, нестерпимые для иных сердец. Даже сквозь буран и ватин было четко видно, что там, в жаркой глубине мешка, колышется женское тело. Оно живет своей жизнью, и его движения никак не сочетаются с неуклюжими движениями обледеневшей колючей кожуры. О, оно движется так: волнами и еще зыбко трепещет напоследок. Оно движется поперек импульса, у него своя логика.

И оно распространяет вокруг себя сильный запах абрикосов.

Тем зимним вечером сторож получил двойное вознаграждение, которое честно отработал полгода спустя.

Надо признаться, что такой исход детдомовских историй считался здесь вполне легитимным. Были у него и плюсы: он не давал детдому лопнуть от перенаселенности. Каждую третью девушку забирали второй женой, а наиболее красивые мусульманки брались и в качестве первой.

… Подумав с минуту о кое-чем своем, Верка выбрала начальника автобазы. Она подошла к нему и сверкнула исподлобья голубым взглядом, который только неопытный и редко выезжающий за пределы своего края дагестанец мог принять за взгляд газели. От счастья он оторопел.

Молодой соискатель мрачно изумился. Он был почти уверен в своей победе, ведь он был такой крепкий, такой мускулистый, да и папа у него был все-таки главнее начальника автобазы. Милиционер негромко выругался, и золотой зуб в глубине его рта блеснул каким-то тусклым, почти медным светом. Но ничего не поделаешь, все честно.

Верка и начальник автобазы побрели к дому.

Солнце уже преодолело половину пути и теперь клонилось в степь. Тени выползли из укрытий, посинели. Тихо было на улице, только в самом ее конце, в тупичке, где стоял большой дом начальника автобазы, что-то ныло, пело и переливалось звуками, слегка похожими на женские похоронные выкрики.

Чем ближе они подходили к дому, тем слышнее становилось нытье.

Верка и начальник базы вошли в сад, прошли по дорожкам, густо засыпанным тутовыми ягодами, и остановились у входа на застекленную веранду. Нытье немедленно прекратилось, в саду установилась глубокая тишина, которую сверлили золотые сверла ос.

«Моя жена – уважаемый женчин, – медленно, густо и нарочито громко произнес начальник автобазы. – Она уже немолодой, ей трудно. Ты будешь ей помогать. Ты ей как дочь. Она очень главный!»

На веранде пошептались, после чего нытье продолжилось.

Верка вошла внутрь, с любопытством огляделась.

Первое, что бросалось в глаза любому входящему сюда, были ковры. Они усыпали веранду, как опавшие листья. Ковры лежали везде и не по одному, а по два и по три – друг на друге. Конечно, это были не старые пыльные ковры ручной работы, а чистенькие и синтетические – советские. Стены тоже были нарядными: все незастекленные промежутки веранды покрывали плюшевые ткани таких сумасшедших расцветок, что их узоры зыбило.

Женщины рода собрались в доме. Они сидели на полу и раскачивались, монотонно причитая. Все они были в платках и только одна – простоволосая. Эта простоволосая даже была слегка растрепана и даже периодически дергала себя за волосы, чтобы ее растрепанность усилилась. Женщина была наполовину седая.

«Жена, – снисходительно подумала Верка. – Но почему они все собрались? Похороны что ли?»

Как это ни удивительно, встречали именно ее – Верку. Родственник жены – тот самый сторож детдома – уже успел обежать всех других ее родственников, и теперь они сидели и жалели первую жену. Этого требовали приличия.

Не прекращая ныть, женщины поглядывали в Веркину сторону. Она не заметила в их глазах никаких чувств, кроме любопытства. Пожалуй, лишь простоволосая была немного огорчена или раздосадована. Выкрикнув еще несколько раз, она тяжело поднялась на ноги и пошла вглубь дома.

Верка присела на ковры и стала есть копченый миндаль, наваленный горками прямо на коврах.

Жена вернулась с чайником и пиалами.

«Помогай!» – приказал начальник автобазы и пихнул Верку в плечо.

Голубые глаза потемнели, как небо в грозу, но у Верки были свои планы. Вылетать отсюда в первые же минуты в эти планы не входило.

Она взяла у жены чайник, обнесла ноющих пиалами, даже послушно налила в эти пиалы чаю, после чего присела и снова принялась за миндаль. Жена ей что-то сказала, но Верка сделала вид, что по-ихнему не понимает. Она прекрасно знала, что ни одна дагестанка в городке не говорит по-русски, и значит пока хозяин вышел, можно будет валять дурочку.

«Помой казан, помой казан» – бормотала жена.

«Кого хороните-то?» – добродушно отвечала Верка.

(«Сама мой свой казан, ишачка черножопая» – думала она при этом).

Начальник тем временем ушел на базу, где уже собрались на сабантуй его сослуживцы, оповещенные все тем же сторожем детдома. Сам сторож побежал к председателю исполкома – того следовало сразу же информировать обо всех важных событиях в жизни городка.

Сторож-скороход, словно попавший в городок из сказок о Шахерезаде, тем вечером успел проинформировать всех. Новость была сообщена даже инспектору рыбнадзора, приехавшему из Калмыкии за икорной данью. Тот был человек передовой, русский, поэтому скривился и произнес: «У вас тут Средние века».

«Зачем так говоришь, дорогой? – разводя руками, бормотал начальник милиции. – Не надо средние века, зачем средние века? Кушай дорогой, пусть твои сыновья будут здоровыми». Перевязанный шпагатом сверток истекал ярко-оранжевым осетровым жиром, инспектор брезгливо вытер руку о предложенное ему крайне грязное полотенце и пошел к своей машине, повторяя: «Дикари черномазые».

О новости не была проинформирована только заведующая детским домом. Ее скороход собирался посетить в последнюю очередь. Она была дама непредсказуемая, и все мужчины городка ее слегка побаивались. Кроме того, похищение во время ссоры все-таки выглядело немного сомнительным, заведующая могла заартачиться и заявить, что для ее совести такие выкрутасы вредны. Так что скороход бегал по городу, иногда оповещая людей и по второму разу, потом он вышел в степь и стал сидеть там, куря анашу и наблюдая за невиданно красным закатом.

Через два часа солнце почти ушло за горизонт.

В степи начиналась темная жизнь, на подмостки ночи вышли стрекочущие твари. Неведомые, таинственные, иногда даже светящиеся зеленоватым светом, они наполнили блюдо степи чем-то горьким, дымным, с хрустящей корочкой. Треск стоял над степью. Над треском догорал небесный огонь.

Одурманенный скороход сидел на корточках и втягивал носом то горький запах полыни, то сладкий запах анаши. Несмотря на туман в голове, несмотря также на оглушительный треск цикад и кузнечиков, скороход прекрасно слышал все звуки городка. Они даже были преувеличенными в его гулких грезах.

…Вот закончился сабантуй на базе: ушла в степь сладкая душа барашка, стукнули косточки о собачью миску, зарычали псы.

…Чавканье.

…Пьяное бахвальство директора магазина. Он снова рассказывает, как в Москве познакомился с начальницей, и она пригласила его переночевать в своей квартире на Красной площади, напротив Мавзолея.

…Женский плач. Сын начальника милиции, как обычно, бьет свою жену.

…«Мы шли под грохот бараранов! Мы трам-та-та-рам-та в груди! С веселым другом барараном! С огнем большевистским в груди!»

Это кружок пения в детдоме. Готовятся к первому сентября.

«Барараном?» – вяло удивляется скороход и на секунду выныривает из забытья. Все его чувства дремлют, только слух не спит.

Шепот стоит над городком, он заглушает даже три городских радиоприемника…

Три? – выныривает скороход, да, три. У начальника базы радиоприемник работает тоже. В радиоприемнике говорят по-русски.

«Новая жена начальника базы слушает радио» – сквозь забытье бормочет скороход, но он уже слышит тяжелые шаги хозяина дома. …Перед домом выбоина в земле…

…Начальник базы охает и ругается по-русски.

…Хлопает калитка.

…Радио смолкает.

Сладкие облака анаши несут скорохода на небо. Легконогий, как бог язычников, он бежит над маковой поляной… Сколько прошло времени?

Скороход открывает глаза. Перед ним тьма. Она даже темнее и гуще, чем тьма в его голове. Скороход поднимает голову и видит дырявое небо. Сквозь прорехи неба горит нестерпимым белым светом мусульманский рай.

Теперь можно встать, походить немного, разминая затекшие ноги, а затем нести повинную голову в детдом, к заведующей. Теперь она может кричать и даже грозиться.

«Илена Иванесовна, такой народ, такой народ, – скажет ей скороход. – Звери! Вы правильно говорите, Илена Иванесовна, звери! Дикие, тьфу! Но, Илена Иванесовна, может быть, уже не надо ругаться? Зачем шум? Все уже, не надо… Свадьбу уже сыграли, спят уже…»…

Сторож-скороход бежит обратно в городок. На секунду ему чудится какой-то странный, какой-то не свойственный городку звук – он даже останавливается в изумлении… Прислушивается…

Звук явно идет из дома начальника автобазы…

Ну, там разные этой ночью звуки могут издаваться, начальник автобазы – джигит крепкий, еще в соку. И вот такие звуки, и вот эдакие – скороход вздыхает – но этот звук какой-то необычный. Как его расценивать?

«Ну и что ты мне скажешь?» – звенящим от злости голосом говорит заведующая. Она выступает из темноты так неожиданно, что скороход чуть не падает от страха.

– Илена Иванесовна, – начинает ныть он. – Такое случилось! Звери!

И вдруг понимает, что его остановило.

В доме начальника базы не звук, а тишина.

Гробовая.