Теория выигрыша

4

За два месяца до ухода Верки из детского дома заведующая послала ее за козьим молоком. Отношения тогда уже были неважные, постоянно они переругивались, вот заведующая и отомстила. Бидоны с молоком вмещали двадцать литров, а дорога была неблизкая. Обычно за молоком посылали взрослых парней.

Верка пошла злая. Не из-за молока – вообще, злая. В ней тогда поселилась жажда перемен, она не давала Верке дышать полной грудью. Словно степной ветер надул ей в сердце каких-то обещаний: сердце стало набухшее, как шмель перед грозой. Даже постоянная ругань с заведующей текла мимо нее. Верка и слушала вполуха, и отвечала без куража. Она глядела теперь поверх голов, постоянно выискивая взглядом линию горизонта.

Тихо было в тупичке, по которому Верка поднималась к дому хозяйки козы. Улочка была богатая, с неприступными заборами. Здесь жили семьи местного начальства. Женщины из голубых ворот выходили редко, а если выходили, то прошмыгивали к соседним калиткам, накрыв голову.

Верка миновала дом директора магазина, подошла к воротам хозяйки козы. Еще год назад та никакого молока не продавала. Жила себе за начальником ГАИ, как у Магомета за пазухой, по-русски не понимала. Но начальника ГАИ посадили, и тетка быстро выучила русский. И козу научилась доить.

Верка вздохнула, толкнула калитку, и, прежде чем войти внутрь, осмотрела равнодушным взглядом конец тупичка. Там стоял последний дом – начальника автобазы.

Хозяйка козы оставила ее в саду, а сама ушла с бидонами в сарай. Верка стояла послушно, не двигаясь, даже не уходила в тень с освещенного солнцем места. Только вертела головой, чтобы не было скучно.

Отсюда ей был виден край соседского сада. За яблонями возился начальник автобазы, он стоял на земле на коленях – словно грядки полол. Любопытная Верка не удержалась и тихо, как мышка, приблизилась к забору.

Теперь она хорошо видела, что начальник базы откапывает под яблоней горлышко стеклянной банки. Рядом с ним на подстилке лежит аккуратный брусочек денег.

Она снисходительно улыбнулась. Жизнь любого человека здесь была на виду. Никаких тайн городок не признавал. Девичья честь, контрабанда черной икры, размеры взяток начальнику милиции – все это было выставлено на всеобщее обозрение. Возможно, такой открытости способствовала расстилающаяся вокруг городка степь, сама не признающая тайн, а признающая лишь бескрайний простор традиций. Богатство тоже было защищено лишь зыбким мороком, похожим на степной зной. Богачи, конечно же, прятали деньги, ведь эти деньги были незаконные, но прятали они их не от местных бедняков, а от призрачной, но от этого не менее жуткой советской власти. Местных бедняков не боялись, никому из них и в голову бы не пришло, что деньги можно украсть. Так что разговоры про эти банки, в которых хранились и деньги, и кольца, и царские монеты, были настолько привычными, что даже стали неинтересными. Единственное новое, что Верка увидела – место.

Под старой яблоней, на краю сада, у калитки, выходящей в степь.

Укромное местечко – одобрила она и вернулась на дорожку, по которой уже шла с бидоном хозяйка козы.

Собиралась ли она украсть эти деньги? В смысле, собиралась ли она это сделать вообще – в принципе? Этого Верка и сама не знала. Она была из тех людей, что принимают решения быстро и никогда заранее не задумываются о проблемах. Это ее дочь потом будет бесконечно раздумывать о том и об этом, чтобы всю свою решимость в итоге растратить на бесплодные размышления. Верка же не примеряла на себя будущие судьбы – ни сладкие, ни страшные – поэтому в момент принятия важного решения она всегда была пустой и сильной.

Решение понадобилось два месяца спустя.

Оставив Верку с женой, начальник автобазы ушел на сабантуй. Верка посидела с родственницами, пока они не разошлись, подобрала миндаль с ковров, отнесла пиалы на летнюю кухню, понаблюдала за тем, как быстро густеют сумерки за стеклами веранды. Потом Верка отправилась прогуляться в сад. Там она откопала банку, вытащила три брусочка, после чего спокойно открыла калитку и ушла в степь.

Первая жена начальника в это время сидела в доме и слушала русское радио. Она наклоняла голову, пытаясь различить слова или хотя бы отделить их одно от другого. Женщина понимала, что жизнь ее теперь изменилась; наверное, и их дому уже не закрыться от этой громады, что вечно нависает над бедным затерянным городком и пытается проникнуть то своими радиоприемниками, пожирающими тишину, то далекими институтами, пожирающими сыновей, то белобрысыми женами, пожирающими мужей…

«Где Верка? – спросил начальник автобазы, вернувшись. – Ты нам постелила?»

«Я постелила, – сказала жена, все-таки изображая на лице некоторую обиду. – А твоя русская жена гуляет в саду».

«В саду?» – изумился начальник автобазы. На дворе уже была ночь.

Прежде чем выйти в сад, он прошел в спальню. Там постоял немного, любуясь на белую постель, на пышную немецкую перину, на ковры, разложенные на полу и развешенные по стенам… Ну, там много было красивого и богатого, была даже огромная немецкая картина с голыми розовыми наядами и подсматривающими за ними охотниками. Эту картину начальник автобазы привез из Германии, где, между прочим, довольно геройски воевал.

Короче, он полюбовался, повздыхал, затем отправился в сад искать Верку.

Начальник автобазы никогда не узнал, что Верка его немного раскулачила. Смешно, но он из осторожности не вел учета денег и пропажу трех брусочков не заметил. Уже позже – весной – на степь обрушились невиданные ливни, они затопили и дом, и сад, часть денег испортилась, и последние следы воровства оказались смыты. Так что у него не осталось ни обиды, ни гнева, одно только изумление и даже некоторое подозрение, что дневные события были лишь сном. Он долго сидел в саду, глядя на звезды, а его жена в это время сидела в комнате, выключив радио и прислушиваясь к тишине сада. В итоге в доме начальника автобазы образовались как бы три тишины: одна исходила от начальника, другая от его жены, третью порождало отсутствие Верки. Неудивительно, что такая тройная тишина была услышана обкуренным скороходом как некий странный звук.

Через полчаса начальник автобазы и его жена вместе легли на шикарную кровать, приготовленную для Верки.

А сама Верка в это время уже подходила к железнодорожной станции.

Через два часа она сидела в тамбуре поезда, ползущего из Баку в Москву. А через двое суток стояла на московском вокзале, задрав голову и приоткрыв рот. На недосягаемом потолке этого чудесного здания был настоящий Кисловодск: лепной, синеватый, состаренный патиной пыли.

Это была красота в чистом виде.

Верка поняла, что достигла пределов мира.

– Что, мадмуазель, красиво? Столица родины, мать ее… Трр-ретий Рр-рим! И куда вы, кстати, направляетесь, такая беленькая, хотя и замарашка?

Верка оглянулась.

Перед ней стоял тощий высокий старик в пиджаке на голое тело. Еще на нем были подвязанные веревкой штаны и сильно стоптанные ботинки. От старика разило перегаром.

– Да никуда, – пожала плечами Верка. – Я ведь сирота.

Старика звали Иван Переверзин. Лет тридцать назад он был довольно успешным художником. От тучных лет ему осталась однокомнатная квартира в огромном доме с башенками в пяти минутах ходьбы от вокзала. Все остальное богатство: мастерскую, дачу в Петрово-Дальнем, толстую красивую жену, сберкнижку – сожрала водка.

Иван Переверзин был алкоголиком.

Его алкоголизм был слегка загадочным. Он не сказывался ни на поведении Переверзина, ни на ясности его мысли, он даже не портил Переверзину здоровье. Единственное последствие алкоголизма заключалось в том, что, когда Иван был пьян, у него пропадали деньги, предметы и близкие люди – то есть любые материальные объекты. Пропадали они в небольших количествах, но регулярно – и никогда больше не возвращались. Порой, будучи трезвым, он пытался проанализировать свой странный недуг, а его друг-ученый Митя даже разработал для него сложную статистическую систему, позволяющую найти закономерности в исчезновении объектов.

Сложная система не помогла.

Тогда Митя сам решил стать участником эксперимента. Он уселся рядом с Иваном Переверзиным и его бутылкой водки и просидел от первой рюмки до последней. Потом он сходил с Иваном в магазин и там строго проверил все расчеты с продавщицей. Потом он еще два раза сам сходил в магазин и, разумеется, свои траты записал. Ивана он на это время запирал в квартире. Это был настолько добросовестный ученый, что прежде чем вернуться в квартиру из магазина, он прошел вдоль дома, проверяя, не выбрасывал ли запертый Иван какие-нибудь предметы из окон. Никаких предметов под окнами не было.

И что же? Утром, как только Переверзин протрезвел, в квартире не оказалось двух его лучших картин, альбома семейных фотографий и одной серебряной вилки.

«Это первый зарегистрированный случай бесследного исчезновения материи!» – заявил Митя, который и раньше страдал идеализмом и даже отсидел за это восемь лет. Трезвый Иван только развел руками.

Вот такой необычный человек теперь стоял перед Веркой.

Она внимательно смотрела на него своими голубыми глазами. Ее взгляд показался Переверзину очень несчастным. Такая уж особенность была у Веркиных глаз – любой мужчина видел в них то, что хотел видеть. Переверзин любил жалеть людей. Это была последняя роскошь его жизни – после любви, славы, денег, искусства – роскошь, которую он, шестидесятилетний, теперь считал самой драгоценной.

«Значит негде ночевать?» – спросил он и, не дождавшись ответа, потянул Верку за собой. Ладонь у него оказалась сухой и колючей.

«Задохлик, – снисходительно подумала Верка. – Идет-шатается. Если полезет, я ему дам по башке так, что он окочурится».

После богатых интерьеров начальника автобазы квартира Переверзина показалась ей убогой. Не такого она ждала от Москвы. Не было здесь ни одного ковра, а картины на стенах висели не гладкие, а бугристые. Вблизи и вовсе не разберешь, что нарисовано. «Твоя мазня?» – строго спросила Верка, и он повинился: «Моя».

Пришедший к вечеру Митя обнаружил Переверзина пьяным, а на его кровати он обнаружил большой накрытый одеялом холм. Холм страшно храпел.

– Это я на вокзале подобрал, – похвастался Переверзин.

– Что за мужик?

– Это девчонка… Такая голубоглазая, жалкая, как птенец.

Митя недоверчиво скосил глаза на храпящий холм, но больше ничего не сказал. До самого утра они пили под аккомпанемент Веркиного храпа и переговоры диспетчеров на вокзале. Задремали только на рассвете, а когда проснулись, солнце уже заливало комнату.

Надо ли говорить, что трезвый Переверзин и его друг-ученый не обнаружили в квартире даже намека на храпящий холм. Кровать была не застелена, но холм исчез. Вместе с ним исчезли четыре яйца и батон хлеба. Исчезновение было настолько привычным, что они даже не удивились.

«Куда это все девается? – бормотал Переверзин, бродя по квартире. – В какие миры? Оттуда нет возврата…»

Он еще не знал, что совсем скоро его поразительная особенность даст сбой.

Верка окажется первым в мире материальным объектом, который не только сумеет преодолеть непреодолимый барьер и вернется уже через три дня, но еще и останется, и не исчезнет во время следующих Ивановых пьянок.

И даже кое-что прояснит о том темном мире, куда уходят любимые вещи и люди.