Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Человеку так естественны сочувствие и сострадание к тем, кому плохо! Особенно если плохо детям. И так естественны попытки согреть своей добротой тех, кому холодно и неуютно…

Как ни печально, но причиной моих самых обидных профессиональных просчетов воспитателя и была на первых порах эта «доброта», проливающаяся на всех без разбора. И вовсе не потому, что мне хотелось быть «доброй тетей». Нет. Все получалось просто и естественно. И о мотивах доброты я тогда думала меньше всего.

С первой встречи с этими детьми я почти физически почувствовала — не смогу ни есть, ни спать, пока не сделаю все для них…

Прошли годы с тех пор. Мои первые воспитанники стали совсем взрослыми. Самым младшим из моего детдомовского отряда теперь за двадцать. У всех у них судьбы складываются по-разному. У многих семьи. Но все мои воспитанники — что радует меня более всего — как частицы одной системы с доминантным свойством, объединены отсутствием злобивости в характере.

А ведь это так важно — не ожесточиться, не возненавидеть весь свет за то, что на твою долю выпало неудач чуть больше, чем положено.

Время идет, но воспоминания тех дней так живы, как будто все это было вчера — маленькие победы и большие поражения.

…ДАЙТЕ ДВЕ КОПЕЙКИ!.. ДЕТСКИЙ ДОМ

Был конец лета.

От отпуска оставался совсем маленький хвостик. Дочки из лагеря еще не приехали. Я была полностью предоставлена самой себе.

Как-то брела по малознакомой улице на окраине города — и вдруг…

— Тетенька, дайте две копейки…

— ?

— Позвонить… две копейки дайте, а? — пояснила девочка лет семи, наткнувшись на мой недоумевающий взгляд.

Я тут же стала шарить в кошельке в поисках монетки, но, не найдя нужной, ужасно смутилась.

— Вот гривенник, им тоже можно…

Девочка отошла к подружкам, стоявшим поодаль. Они уже не обращали на меня внимания. Ссыпав в горсть монетки, громко их пересчитывали.

Одеты девочки были одинаково — вельветовые платья, красные в горох. Кеды на босу ногу. Коротко стрижены. Одна в платке…

Ночью бессонница. Наутро по телефонной книге стала искать адреса детских заведений типа исправительных колоний. (Именно это мне пришло в голову.) Я тогда и не подозревала, что в нашем городе есть детские дома. Очень давно, в детстве, я видела детдомовских детей в городе, где жила моя бабушка. Во время войны город был оккупирован, и родители этих детей погибли.

По воскресеньям их строем водили центральной улицей в кино. Одеты они были в темные пальто и валенки. На девочках платки — коричневые, с белой полосой. У мальчиков шапки-ушанки, завязанные под подбородком.

Мы уже знали, когда их поведут, и заранее собирались смотреть. А самые шустрые из нашей компании бежали впереди строя и выкрикивали на разные лады:

Конечно, указаний на то, что в нашем городе имеются исправительные заведения для детей, в справочнике я не нашла. Отправилась туда же, где вчера встретила девочек, и после недолгих поисков обнаружила кирпичное пятиэтажное здание с вывеской «Детский дом». Прочла, и застучало в висках.

Откуда? В наше-то время?!

Прямо на ступеньках нос к носу столкнулась с одной из вчерашних.

— Что? Жаловаться идешь? Тетька-мотька!

И запрыгала на одной ножке вокруг меня. Остальные засмеялись.

Преодолев смущение, я все же решительно дернула дверь и чуть не свалилась со ступенек… С виду тяжелая, она едва держалась на петлях. (Как я потом узнала, дверь регулярно «высаживали» бывшие воспитанники.)

Войдя в помещение, поискала глазами вахтера или дежурного, чтобы узнать у них, как пройти в дирекцию. Однако, немало изумившись, никого, кроме снующей малышни, на первом этаже не увидела. Дети же на все мои расспросы ничего вразумительного сказать не могли.

Долго бы мне пришлось блуждать по этажам в поисках взрослых, если бы случайно не наткнулась на молодого человека с кистью в руках.

— До конца по коридору. Потом направо. Там и директор, и завуч, и завхоз. Триумвират в полном составе.

— А остальные педагоги… где?

— Все при деле, — уже начал раздражаться он. — Да и я вот, как видите…

И махнул перед моим носом кистью.

— О, простите, ради бога! Я не хотела вам мешать. Но согласитесь — все же странно: в таком огромном здании, буквально кишащем детьми, я не встретила ни одного взрослого.

Положив кисть на тряпку, он с плохо скрываемым раздражением начал объяснять мне, что дети всего три дня как вернулись из лагеря, что у воспитателей дел по горло: проверить, что из одежды сохранилось, а что получать из б/у. Кроме того, учебники подобрать по комплектам…

— Простите, а вы давно здесь? — полюбопытствовала я, с уважением глядя на столь компетентного молодого человека.

— Да нет. Так вот — подрабатываю на сдельщине. А в прошлом году работал на замене.

— А где же ваше постоянное место работы? Или вы студент?

— Любопытство — не порок. Но и не украшение, мадам.

Гордо удалился. Я предприняла было попытку последовать за ним и продолжить расспросы — всякие «почему» роились в мозгу, — но он быстро скрылся в каком-то переходе.

После длительных блужданий по бесконечным коридорам я все же набрела на кабинет директора.

…А НЕ ПОЙТИ ЛИ ВАМ НА ОТРЯД?

Директор — женщина средних лет. Очень милая. (Так мне тогда показалось.) Доброжелательно выслушала меня и — какое везение! — сразу же согласилась взять на ставку ночного дежурного с окладом сто рублей. Спросила только, как я на прежней работе все устрою. Как-нибудь, отвечаю. Посмотрела с недоверием.

— Может, у вас там конфликт? Вы знаете, нам скандалистов не хотелось бы…

— Что вы! У меня на кафедре все замечательно. Просто дело в том, что… Ну я же вам объяснила… А там меня отпустят. Незаменимых нет. А уж тем более — среди итээр. А здесь люди нужны. Ведь так?

Директор как-то странно улыбнулась, слегка пожала плечами; пожелав всего доброго, попрощалась со мной.

Когда же на следующий день я, войдя в кабинет, протянула ей документы — копию диплома, справку о состоянии здоровья, фотокарточки три на четыре, заявление о приеме на работу, — она попросту не заметила этого жеста.

— С трудовой книжкой пока не спешите. У вас ведь сейчас отпуск?

— Да. Еще около недели. Но я твердо решила…

Как старой знакомой, она улыбнулась мне, потрепала по щеке, несколько шокировав непринужденностью манер, и невинным голосом предложила:

— А не пойти ли вам на отряд?

Надо ли объяснять, до чего я обрадовалась! Правда, смущало то, что документы так и остались лежать в моей сумочке. А мое напоминание-вопрос — «когда?» — любезная начальница проигнорировала. Лишь на губах мелькнула улыбка Джоконды.

Однако в полной мере моя наивность выявилась несколько позже — когда я «пошла на отряд».

Полагая, что меня сейчас представят моим будущим воспитанникам, я готовилась проявить чудеса терпения и выдержки, чтобы выслушать рассказы детей — наперебой и взахлеб. Ну а потом я в нескольких словах скромненько расскажу им о себе, и начнется у нас замечательная жизнь. Мирная и дружная. Я буду терпелива и добра, справедлива и внимательна. И дети мои будут самыми счастливыми детьми. Очень скоро они позабудут, что живут в детском доме. Пусть у нас будет все, как в хорошей семье…

— Пойдете на первый отряд, — сдернул меня с мечтательных высот голос начальницы. — Через неделю выйдет их основной воспитатель, тогда и распределим обязанности. А пока готовьте детей к школе.

Вот и все напутствие. Шелестит пачкой накладных.

— Так познакомьте же меня с ребятами, — робко взмолилась я, даже не представляя, как это — «готовить к школе». Что надо делать? Постирать и погладить их одежду? Собрать портфели? Ну, как дома! Или еще что-нибудь?

— Пойдемте. — Уже с оттенком легкой укоризны, но все же улыбаясь, она повела меня наверх.

Людмила Семеновна — так ее звали — шагала бодро и уверенно. Но у входа в отрядную вдруг нехорошо засуетилась. Заглянули — там ни души. (Отрядной это помещение можно назвать весьма условно: пустая комнатенка на пятом этаже, мебели никакой, если не считать нескольких колченогих стульев в углу.)

— Так… А давайте-ка я познакомлю вас с девочками. Добро?

Идем к девочкам.

В спальне четыре койки, две тумбочки, четыре стула, платяной шкаф. На кровати растянулась одна из обитательниц — девочка лет четырнадцати-пятнадцати. В одежде и обуви поверх покрывала. (Потом я узнала — это их излюбленное времяпрепровождение: лежать. И обязательно — в верхней одежде. Можно и в сапогах. И совершенно неважно — на чьей постели. На чужой даже уютнее.)

— Опять наляпала? Сейчас же снять! — визгливо прокричала Людмила Семеновна.

Вторая обитательница комнаты, в шлепанцах и микрохалате, только что закончила развешивать картинки на стене — синеглазый Делон, знойный Боярский, экстравагантные модницы, вид на море и еще что-то бессюжетное.

Скрывая неловкость, я сделала вид, будто не заметила семейной сцены, и изо всех сил старалась улыбаться. Мне казалось, что девочка от грубого окрика — да еще в присутствии постороннего! — смутится и, может быть, даже расплачется.

Тут до меня дошло, как нелепо все получилось. Ведь я даже не поздоровалась с детьми! И, едва слышно пролепетав:

— Добрый день, девочки. Я ваша новая воспитательница. Зовут меня Ольга Николаевна… — услышала короткое:

— Пошла вон.

Я вздрогнула.

— Это не вам. — Лениво повернувшись на постели, девочка скользнула в мою сторону взглядом.

Людмила Семеновна опять засуетилась.

— Вы уж тут сами как-нибудь… Еще две комнаты на втором этаже, — на ухо скороговоркой выпалила она. — Трудные дети, очень трудные…

И исчезла.

Оставшись наедине со своими воспитанницами, я почувствовала себя несколько увереннее. Присела на тумбочку.

Минут пять длилось молчание. Девочки не проявляли ко мне никакого интереса. Наконец та, что лежала на кровати, встала и подошла ко мне. Я вскочила. Протянула руку, чтобы погладить ее по растрепанным волосам.

— Не протягивай руки! — резким, неприятным голосом осадила она и села к столу.

— А то протянешь ноги, — нравоучительно добавила вторая, даже не повернувшись в мою сторону.

— Так ты кто? Ольга Николаевна, говоришь? А Олей просто можно? — И, оперевшись на локоть, уставилась на меня. — Да ты садись, садись. Больше не вырастешь. Сколько лет-то?

Во всей ее позе, небрежной и нахальной, было одно желание — оскорбить. Ультракороткая юбка задралась до неприличия.

Я уже достаточно овладела собой. Смущение оттого, что в моем присутствии поставили в неловкое положение взрослого человека — директора! — прошло. Готовясь дать отпор нахалкам, я внутренне дрожала от возбуждения. Но пересилила себя: передо мной были дети. Очень несчастные… Будь снисходительной, незлопамятной, убеждала себя: подумаешь, цаца какая! Явилась незнамо зачем, да еще с гонором!

Почувствовав прилив успокоения, вступила в диалог.

— Если тебе так нравится — Олей, то пожалуйста.

Теперь настала очередь моих собеседниц.

— А нашу воспиталку зовут Валей, — прищурилась моя собеседница: похоже, что оправдывается.

Как можно дружелюбнее смотрела я на них, стараясь разглядеть хоть что-то, располагающее к сочувствию. Напрасно! Ленивые, сытые лица, челки, из-под которых не видно глаз.

Интерьер под стать хозяйкам — стены сплошь залеплены картинками из иллюстрированных журналов, стулья завалены одеждой — белье в одной куче с забрызганными грязью куртками. На подоконнике тарелка с остатками засохшей каши. На полу алюминиевая кастрюля. Поймав мой взгляд, девушка, что у стола, спросила:

— Кефирчику хочешь?

— Третьего дня принесли. Никак не выпьем, — пояснила вторая…

Пробыла я у них довольно долго. Узнала наконец, как их зовут. (Та, что клеила картинки, — Лиля Кузенкова, вторая — Кира Юматова.) В лагерь они не ездили, а проводили лето у родственников. Из комнаты пока опасаются выходить — «бывшие шмонают». (Бывшие — это выпускники детского дома.) Остальные приедут сегодня-завтра. Про мальчишек ничего не знают. Такой мелюзгой не интересуются. Старших после восьмого «вывели в ПТУ». Но заходят, хотя «дирюга» (директриса) не пускает. Иногда такие хохмы откалывают! Усохнуть можно…

— Все-таки мы вас будем звать Ольга Николаевна…

Получив некоторое, хотя и смутное, представление о прекрасной половине моего отряда, я отправилась разыскивать мальчиков. В отрядной по-прежнему никого. Зашла в столовую. У входа столкнулась со своими знакомыми — Кирой и Лилей. (Обедать явились все в том же виде!)

— Вон, смотрите, старперша сидит. Обедайте с ней. Это воспитательский стол. Пацанов здесь и ждите. В столовую придут. Точняк.

— А вы разве не с отрядом обедаете? Где ваши столы?

— Где займем, — ответили девочки, торопливо пробиваясь к раздаточному окну.

В столовой было достаточно людно. Нестройный гул голосов, грохот двигаемых стульев, позвякивание ложек о тарелки — весь этот шум вдруг перекрыл надсадный вопль:

— П-а-ашла вон! Я жрать хочу!

Оттеснив медсестру, пытавшуюся проверить руки у входа в столовую, ворвалась команда мальчишек. Впереди всклокоченный, донельзя закопченный обладатель луженой глотки.

— Не удивляйтесь. И не расстраивайтесь, — успокоила соседка по столу, перехватив мой взгляд, исполненный немого ужаса. — После обеда познакомлю с этими «Чингачгуками». Я здесь старшая пионервожатая. Зовут Татьяна Степановна.

Элегантная Татьяна Степановна была невозмутима. И внешность ее вполне соответствовала манерам. Поправив темные диоптрированные очки и откинув со лба локоны парика, она бесцеремонно уставилась на меня, разглядывая платье. (Усвоив хорошие манеры, Татьяна Степановна забыла о главной — не смотреть, но видеть.)

— Что это вы так одеты? — спросила она.

— По-моему, очень удобно для работы. И ситец снова входит в моду. Вот на Международном конгрессе по проблемам океана миссис Дэвис…

— Да ну? Что-то новенькое… А! Пока до нас дойдет… Нет, в самом деле! Но все-таки вы не правы на данный момент. Педагог должен быть одет всегда к лицу и со вкусом. Одежда — это вопрос престижа.

На Татьяне Степановне модный жакет. Поверх жакета алеет пионерский галстук, скрепленный вместо узла брошью.

— Я здесь временно. Комнатку дали. Раньше, чем через год, ничего не обещают. Вот отряд подкинули — кто-то болеет. Заменяю. Но, как говорят, нет ничего более постоянного, чем то, что временно… А по совместительству я еще и председателем месткома оказалась.

— И как же вы справляетесь?

— Молча.

Я поперхнулась.

Чрезмерная вера в педагогическую магию и собственные силы частенько приводит на это поприще людей не то чтобы совсем случайных, но все же бесконечно далеких от понимания того, что им предстоит совершить. Не мне, конечно, об этом говорить, — сама ринулась в этот омут очертя голову (даже не представляя, что за черти там водятся)… Но все же.

Татьяна Степановна меня насторожила. Что, и она, и директор играют в «работу»?..

Поднялись в спальный корпус. Татьяна Степановна достала блокнот, ручку, приготовилась записывать. (Понимаю, сейчас мне будет преподан урок педагогического мастерства.)

— Ты кто? — обратилась она менторским тоном к лежащему на кровати мальчику.

— Фомкин, — ответил тот.

Татьяна Степановна принялась водить ручкой по блокноту.

Я оглядела комнату. Картина знакомая. На свежих покрывалах грязные следы от кед.

В списке Татьяны Степановны такой фамилии не было…

Пошли по другим спальням — нигде ни души. Я вернулась в первую. Мальчишки — а их оказалось уже двое, — как только я вошла, вскочили и выбежали вон. И еще долго — недели две — разбегались в разные стороны при моем приближении. Звать без толку.

Однако надо было готовить детей к школе. Прикинула, что надо сделать в первую очередь, и отправилась к Людмиле Семеновне узнать, какое имущество положено нашему отряду. Оказалось — немало. Мебель для отрядной — перенести со склада. Постельные принадлежности — получить у кастелянши. Школьные формы — забрать из химчистки. Можно на автобусе. Поняла — надеяться не на кого. Надо самой.

Решила для начала привести в порядок отрядную — будет хоть куда вещи складывать. Воспитательница второго отряда посоветовала:

— Сначала замок врежьте. А то ведь все растащат.

К счастью, мастер, выполнявший такого рода заказы, был на месте. (Он же трудовик, слесарь, столяр, электрик и муж кастелянши. Последнее — едва ли не самое ценное. От кастелянши зависело многое: по собственному усмотрению выдавала она одежду из б/у, лоскут, нитки, пуговицы и прочую галантерею. Кастелянше воспитатели дружелюбно улыбались. А заодно — и ее мужу.)

Осмотрев внимательно дверь, он потрогал косяк.

— Высадят в момент. Точняк.

«Спокойняк, — сказала я себе. — Будем уговаривать».

Однако уговаривать не пришлось. Мастер не ломался, а «добросовестничал».

— Насадочку металлическую бы сделать. А то ведь высадят в момент.

Упросила пока, на первое время, сделать «без насадочки». Школьные формы из подвала на пятый этаж перенесла довольно резво. Но с мебелью начались трудности. Складские помещения находились в другом крыле. Стулья, полки, столы. Перенести все это — работа для дюжины титанов. А еще гора матрацев, подушек, одеял…

Когда с горем пополам приволокла первый ворох скарба в ближайшую спальню, мальчишки традиционно тут же вскочили и умчались. Остался один. Явно не из моего отряда: слишком взрослый. Лежит в куртке и грязных кедах. В руках книга.

— Что читаем?

— Сказочку.

Заглядываю — Эмма Мошковская. «Цыпленок шел в Кудкудаки». По спокойному взгляду, нагловатому и незаинтересованному, поняла — бывший. Пока застилала свободные постели, он возлежал молча. Но стоило мне взяться за веник, чтобы вымести окурки, арбузные корки, бывший выразил недовольство:

— Пылить могли бы и поменьше.

Столь галантные манеры надо чтить. (Местный стиль — «Пошла вон!») Стараюсь. А выгонять бесполезно — так сурово смотрит, того и гляди, саму за дверь выставит. По всему видно, бывшие — здесь хозяева.

Работа хоть и медленно, но все же продвигалась. Вконец измочаленная, я поднялась в спальню к девочкам. В небольшом холле на диване восседало несколько вновь прибывших. С ними Кира — та самая, — «кефирчику не хочешь?»… И несколько бывших.

Еще поднимаясь по лестнице, услыхала:

— Пинцет! Воспиталка!

Потянуло сигаретным дымом.

— Садись, Оль, с нами. Посиди. Убегалась с утра? Они такие — только успевай, — проявляет обо мне заботу бывшая. Но слишком уж развязно и как-то снисходительно.

Однако я до того устала, что не в силах парировать беспардонную выходку. Усаживаюсь рядом.

— Мы тут чуток дымнем. Ты как? — вяло интересуется бывшая.

— Резко против. И тебе не советую.

— Ладно. Забычкуем, — решает она. — А меня Юля зовут.

— Замечательное имя.

Уже потом, знакомясь с личными делами своих воспитанников, я заглянула и в документы бывших. Юля Самохина была шестым ребенком в семье. Вернее — у матери. Отцы появлялись и исчезали. Количество детей увеличивалось. Принеся шестого из роддома, мать спеленала его потуже, сверху обернула куском старых обоев и опустила сверток в мусоропровод. Ребенок спал.

Утром закоченевшее тельце обнаружили среди бумаг и пищевых отбросов. Новорожденную отвезли в больницу, а оттуда в дом ребенка. Мать же решением суда лишили родительских прав по отношению к Юле. Странно, непонятно, необъяснимо — почему не судили?!

После окончания восьмого класса Юля получила комнату в квартире матери. Размен почему-то не разрешили. А как жить под одной крышей матери-злодейке и чудом уцелевшей дочери — никто не подумал…

— Оль, у тебя нет лишних брюк? — спросила Юля. — А то вот вышла из дэдэ и надеть нечего.

— Я поищу, конечно… Кажется, дома что-нибудь подходящее найдется. Завтра принесу.

— А куртка лишняя не завалялась?

— Куртка… нет, не завалялась. Тебе что, нужна теплая одежда?

— Сумка у тебя хорошая, — не слыша моего вопроса, продолжала Юля. — Та, что в отрядной лежит. С ремешком и двумя отделениями.

От такого нахальства я начала медленно закипать. Однако сдержалась из последних сил. А вдруг провокация? Оскандалюсь ни за грош.

— Ты уж прости, — продолжала она, — что без тебя похозяйничали. — Помолчала, добавила доверительно: — Вообще-то вещи свои так не оставляй. Сопрут.

— Во-первых, не так, а закрыв на ключ.

— Хохмачка ты, Ольга. Разве это замок? Забудь. Ну так как насчет сумки?

— Конечно, возьми… если надо. Только мне документы не в чем домой отвезти.

— А ты завтра приноси сумку. С остальными шмотками. Нормалек?

— Договорились…

Я всегда считала себя человеком нежадным. Но такой мощности удар по бюджету поверг меня в уныние. (Если дальше так пойдет, то домой придется пробираться закоулками, пугая прохожих вопросами: здесь наши не пробегали?)

…ДЕНЬ ВТОРОЙ. ЧТО НАМ СТОИТ ДОМ ПОСТРОИТЬ?

На следующий день я принесла все, что обещала. Тюк получился внушительный. Юля, критически осмотрев вещи, кое-что забраковала. Внутренне я задохнулась от обиды. Ведь выбирала из того, что ношу. Однако виду не подала.

— А ты молодчина, — снисходительно одобрила она меня. — Я, по правде, не очень-то надеялась. Думала, если принесешь, так барахло какое.

Я промолчала.

— А пальтеца у тебя нет подходящего? — с привычным бесстыдством принялась Юля за новое вымогательство.

— А что ж тебе по арматурке вещи не выдали? Как положено.

— Дирюга старье давала. А на кой оно мне?

Иду к Людмиле Семеновне.

— Простите, но каким образом выпускница детского дома оказалась разутой-раздетой? Ведь им положено выдать полный комплект, включая и постельное белье?

— Да. И не только постельное белье. Но и подушку с одеялом. И даже мебель списанную нам шефы отдают. Из гостиницы. И посуду. С небольшими трещинками, но вполне приличную, — на высокой ноте закончила Людмила Семеновна.

— Так отчего же Юле Самохиной носить нечего?

— Продала. Понимаете? А теперь здесь промышляет. Говорит, обокрали. Вранье. Я ей предложила из бэу. Не хочет. Не беспокойтесь — внакладе не останется. У кого силой отберет, у кого выклянчит. Первая ворюга в детском доме… А что это вас так волнует?.. Или… просила что?

— Да я так просто. Поинтересовалась…

А через несколько дней выпал случай поближе познакомиться с бывшими.

Мой рабочий день подходил к концу. Я просто с ног валилась от усталости, но всю мебель так и не удалось перетащить в отрядную. Стулья, полки — это еще кое-как. А вот письменный стол… Двухтумбовый, неразборный, тяжеленный до невозможности.

Воспитанники же тем временем сидели в коридоре на диване и глазели — интересно, как воспиталка тяжести таскает.

Мое профессиональное становление происходило необычайно быстро. Уже на второй день я постигла печальную истину — здесь дети понятия не имеют о том, что такое коллективный труд. Все делали воспитатели или… «шестерки». Подбить воспитанников сделать что-то на общее благо можно было лишь за определенную мзду. Поэтому дети — все без исключения — бывали неизменно любезны с завхозом: кое-что он выдавал и без ведома воспитателя — в порядке вознаграждения. Но за это надо было помочь разгрузить машину, вынести бачки с отходами — в общем, что попросят.

Все это мне рассказал наш трудовик, муж кастелянши. И поэтому, чтобы лишний раз не конфузиться, я и не обращалась к детям за помощью. Правда, когда волокла стол, они попритихли. Может, в ком и шевельнулась совесть. А может, просто технический интерес — дотащит ли? И как? Особенно по лестнице.

На выручку пришел слесарь.

— За что сослали-то? — спросил он, вволакивая стол на лестничную площадку. — Что — не могли распределение получше подыскать?

— Да я сама…

— Понятно. По лимиту, значит?

— Что вы! У меня постоянная прописка. Просто… так получилось. Захотела работать в детском доме.

Он пристально на меня посмотрел, слегка покрутил пальцем у виска (или волосы поправил?), достал пачку «Явы» и закурил.

— Что вы! В детском учреждении? — возмутилась я.

— Эх-хе-хе…

Я прикусила язык.

— Я вот тоже здесь не от хорошей жизни. Пью, — он помолчал. — Отсюда не выпрут. Потому как дураков нет. Кто сюда пойдет?

Несколько минут курил молча. Я же внимательно его разглядывала. Что-то больно умен для примитивного алкаша! Однако какой-то малости ему все же не хватало. Культурной огранки, что ли? О перипетиях его жизни я узнала много позже. А тогда он мне показался несколько необычным, но внутренне как будто смятым добряком.

— Так вы с вещами поосторожней. Ревизия придет — не отчитаетесь. Все-таки я вам насадочку сделаю. Да и косяк придется укрепить. Бытовкой займусь отдельно, когда с рамами закончу. Надо успеть до холодов.

— Какой… бытовкой?

— А где вещи хранить будете. Просите помещение на промежуточном этаже. Да подальше от водосточных труб. Так надежней. Думаете, они только государственное тащат? А отвечать вы за все будете.

Он еще долго рассказывал мне страшные истории «из жизни Мадридского двора». Я уже начинала понимать, что не все здесь так просто и что если не проявлю должной бдительности, то очень скоро паду жертвой собственного недомыслия.

После его рассказов у меня сложилось довольно нелестное впечатление о Людмиле Семеновне. Она была полновластной правительницей детского дома и единолично решала все вопросы. У Людмилы Семеновны были связи. По этой причине противоречить ей считалось опасным. Не по нраву пришелся — дело труба. Не совсем чтоб «скатертью дорога», но — «мы вас не удерживаем». Вот и весь разговор…

Итак, еще один день подошел к концу. Повесила полки в отрядной. Шурупов не оказалось, а гвозди плохо держали. Последний вбивала под аккомпанемент курантов. Однако уходила не последняя. Еще одна полуночница готовилась встретить свою группу — первоклашек.

— Под окнами не ходите. Могут окатить, — предупредила она. — Обычай здесь такой: не понравился воспитатель — выльют сверху грязную воду — «помылки». Пока отыщешь виновного, сто раз обсохнешь. Да и как отыщешь? А отыщешь, все свалят на случай — лень было в умывальник нести. А лень здесь узаконена…

И вот сейчас вспоминаю обо всем этом и спрашиваю себя — пошла бы снова в детский дом, уже из практики зная, как это бывает? Да. Пошла бы.

Но только в тот же самый. И к тем же самым детям.

Потом у меня были и другие. Но именно эти остались моими. С другими я тоже старалась работать изо всех сил. И среди них были любимые, самые близкие дети. Но эти первые воспитанники так и остались моей болью, моей радостью. Частью моей жизни…

У Лили Кузенковой семья получилась очень хорошая. Хотя и не сразу. Родила дочку, через год поняла, что помощи от отца ребенка ждать не дождаться. Растила кроху в малюсенькой комнатушке коммунальной квартиры, воюя с соседями за право занять ванную для купания дочки, для стирки. Делала все, чтобы росла девочка здоровой, развивалась нормально.

Когда я пришла к Лиле на «именины» ребенка (дочке исполнился месяц), мои страхи сами собой рассеялись — эта мама дочку не бросит, как бы трудно ни было! А ведь ей тогда едва исполнилось семнадцать лет.

Прошел еще год, и Лиле встретился парень, о котором только можно мечтать. Пришел из армии, устроился работать водителем. Лиля пошла работать в ясли, куда отдали малышку. Заботился молодой отец о ребенке, будто всю свою жизнь к этой миссии готовился. Они совсем недавно приходили ко мне, теперь уже солидные люди — как говорят, со стажем семейной жизни.

Пили чай, а когда Лиля пошла на кухню вымыть чашки, он, ее супруг, мне очень серьезно сказал:

— Нормально живем, только мне не нравится, что Лиля курит. Здоровье потом не купишь.

— А ты сам куришь? — спросила я.

— Курил еще как! Потом мать сказала — брось! И больше не прикасался к сигаретам ни разу в жизни.

…УЖЕ УХОДИТЕ?

Итак, день третий.

Чувствую себя бывалой. Прихожу к семи часам утра. (Людмила Семеновна предупредила — работаем от зари до зари: первое сентября на носу.) На остановке ко мне подходит воспитательница второго отряда.

— Я вот все думаю — что это вы сюда? А тут вдруг сообразила, — она радостно улыбнулась. — Материал для диссертации собираете?

— Собираю. — Вру и важно выпячиваю губу. Иначе не отвяжется.

— Вы знаете, — доверительно говорит воспитательница, — я здесь единственная нелимитчица среди педагогов. И вот вы еще… Но только я вам сразу скажу — особо не упахивайтесь. Надорветесь, а посреди года не отпустят. Вы не думайте, я от чистого сердца. Со стороны смотришь — все как на ладони.

— Да… От такой резкой пахоты второй день в костях ломота. И в поясницу отдает.

— Во-во!

И она шустренько переключилась на рецепты борьбы с недомоганиями и синдромом аврала.

— Отгулы здесь только Валя получает. Ваша напарница. Так что скоро не ждите. У нее там, — она закатила глаза, — «рука». Так что поосторожней…

День начался с того, что Людмила Семеновна вручила мне дополнительный список — еще новенькие.

Число детей по списку катастрофически увеличивалось, а «живьем» я до сих пор видела всего несколько человек. Хотя чувствовала — где-то поблизости обретаются.

Отрядная в относительно приличном состоянии. Столы, стулья — все на месте. Полы вымыты. Теперь только оформить «Уголок отряда» (что это такое?), и можно жить.

Походила по другим отрядам, поглазела — у кого как этот самый «уголок» сделан. Вернулась к себе. Сижу, рисую. Чувствую, реалист из меня не получается. Мажу в импрессионистской манере. Выходит неважно. Ладно, пусть будет сюр, или кубизм, или…

Скрипнула дверь. Две любопытные девчоночьи мордашки одна над другой. Но входить не отваживаются. Потом все же решились.

— Ой! Что это? Елка?

— График дежурств, — глотаю обиду и думаю о том, что настоящему таланту всегда с современниками туговато приходилось.

— А давайте, мы нарисуем. А вы в математике сечете? А то у нас в этом году экзамены… Я так в училище при часовом, а она так в мед.

Пока я решаю систему методом подстановки, одна рисует заголовки, другая пишет списки. Мирно беседуем. Захаживали и другие ребята. Посидят, послушают и снова исчезают. Насильно никого не задерживаю. Пусть привыкнут.

За полночь собралась уходить.

— Уже?

Явно огорчены. Видно, решили, что я всю ночь здесь сидеть буду.

Я бы и сидела, да ведь и свои дети есть. Соседи — дело хорошее, но все же…

— Да и вам спать пора.

— Отоспимся. Еще ж не в школу… А давайте с вами весь учебник прорешаем, а на уроки ходить не будем.

— Это дело. Это дело. Только вот в чем загвоздка — не смогу я вам свидетельство выдать.

— Ну…

— Так что спать — и вмиг.

— Счастливо добраться. А мы здесь еще порисуем. Идите.

…ЗАВТРА В ШКОЛУ

До школы один день. Пора приниматься за одежду. Начинаю с мальчишечьей. Как всегда, отлавливаю детей в столовой во время обеда. (К завтраку не все приходят — спят.)

— В обед — самое милое дело, — говорит мне Кира. — На ужин тоже не все ходят.

— А спать-то на голодный желудок невесело?

— Зачем на голодный? По ночам на кухне шмонаем.

Мальчишки уже не так дичатся. Иногда подходят что-нибудь попросить. Прикидываю на глаз, кто какого росточка. Ведь все равно примерить не дадут.

Ушила брюки, выстирала рубахи — воротники и манжеты в бурых полосках — сушу под утюгом.

Ребята снуют туда-сюда. Соображают — что-то полезное делается. По имени-отчеству пока никто не называет. Если надо обратиться — теть! слышь…

По списку уже сорок два человека. Старшие — девочки. Чистейший матриархат! Как-то все у нас будет?

Людмила Семеновна о моих документах пока речи не заводит. Просто хожу на работу — и все; делаю свое дело — хорошо ли, плохо ли? — никого не касается. «Здрасьте» — на ходу, и каждый в свою сторону. Пятиминутки, летучки… где-то об этом читала… а здесь свой уклад. Каждый старается в меру собственных сил и возможностей.

Завтра могу и вовсе не прийти — никто мне иск не предъявит.

Так было не только со мной. И до меня приходили «энтузиасты». День-два — и исчезают так же внезапно, как и появились. Мое заявление о приеме на работу взяли только в середине сентября, когда стало ясно, что я здесь задержусь по крайней мере до конца года.

…НЕ «ТЕТЬ», ДУБИНА, А ОЛЬГА НИКОЛАЕВНА!

Первое сентября.

Примчалась на заре. Спать и не ложилась — боялась не услышать будильник. За ночь все дома приготовила, подробную инструкцию — что, где — настрочила и умчалась. Соседи смотрят с нехорошей улыбочкой — что это со мной происходит? Свою новую работу пока не афиширую. В трех словах не объяснишь.

Ровно в семь начинаю обход спален. Захожу к мальчишкам.

— Доброе утро!

Никакой реакции.

— Просыпайтесь поживее. Как бы в школу не опоздать!

— А пошла ты…

Ну я и пошла — в столовую, предприняв все же предварительно кое-какие действия. Пробежала по всем спальням и на полную громкость включила радио — «Маяк».

— Доброе утро, ребята!

— …с добрым утром, дорогие радиослушатели! Начинаем нашу очередную передачу отдела сатиры…

В столовой надо быстро управиться. Через двадцать минут на столах сорок две тарелки каши, столько же кружек, ложек, кусков масла и колбасы. Да, еще нарезать хлеб. На отряд выдают по пять батонов. Девочки уже заглядывают — можно заходить? (Предупредила — по одному пускать не буду.)

Ну вот, все готово. Бегу за мальчишками. Спят как сурки.

— Завтрак заканчивается! Через десять минут столовую закрывают!

Удар по нервам. Зашевелились. Зевают, потягиваются. Стою над душой. Старшие уже бредут к умывальнику. Наконец встал и последний соня. По привычке влезли в грязные тренировочники. Пока ничего про формы не говорю. Готовлю сюрприз. А когда ушли в столовую, быстро перетаскиваю из отрядной в спальни школьные формы и рубашки. Пиджаки и брюки повесила на спинки кроватей, а рубашки живописно разложила на подушках. Сверху галстуки. «Лепота!» — как говорил один киногерой.

После завтрака пришли и уже было вознамерились плюхнуться на постели — и тут увидели… Нет слов! Кто-то еще вбежал. По привычке сплюнул на пол. Его осадили:

— Ты… не видишь, что ли, — воспиталка убирала. Сча в нюх!

Растерянно смотрит — что это?

— Ты, Медянка, к себе в спальню иди. Там и плюй.

Медянка из второго отряда.

— Ага! Там поплюешь! Потом в субботу домой не отпустят.

Понимают все-таки — что можно, а чего нельзя.

Стали одеваться. Жду в коридоре. Выходят. Сразу такие симпатичные стали. Не разбегаются! Собрались в кучку.

— А вы, теть, с нами пойдете?

— Не «теть», дубина, а Ольга Николаевна.

Какой прогресс! Польщена чрезмерно.

— Пойду обязательно. Вот только девочек дождемся и пойдем вместе.

— Да ну их, этих баб…

Спускаемся вниз. Девочки уже там. Глазеют на первоклашек. Чистенькие, нарядные, идут парами. Своих же сначала не узнали. Потом началось дикое ржанье. С непривычки опрятные мальчики казались им очень забавными.

Но вот утихомирились, и мы — толпа пай-мальчиков и девочек — направляемся к школе. Своей школы у детдома нет, поэтому малышей после линейки отведут опять в детский дом, — они учатся в отрядных комнатах, а мои пойдут в классы вместе с домашними…

Итак, в запасе шесть часов. Мчусь домой — надо успеть приготовить обед. В час пятнадцать встретила дочек из школы. Наскоро пообедали и снова разбежались по своим делам: я в детдом, а дочки на занятия — старшая в музыкальную, младшая в художественную. (Как я хвалила себя за прозорливость! «Лишаешь детей детства — из школы в школу!» — укоряли меня. Зато решилась проблема досуга. Хорошо ли это — время покажет.) Огорчились, правда, что первое сентября пройдет так буднично. Но делать нечего.

В половине третьего уже в детском доме. Ребята из школы вернулись, как после Мамаева побоища: беленькие рубашки — теперь пестренькие, все в пятнах бог знает от чего. В портфелях содержимого тоже поубавилось. Ручек уже нет, тетради: у мальчишек разрисованы «морским боем» и еще какой-то чертовщиной, у девочек — гадалки-вопросники.

В обед накрываю столы сама, но уже с помощниками. Однако убирать помощников нет. Убирать — ни за какие коврижки!

Дети, судя по всему, ко мне привыкли — насильно в отрядную никого не загоняла, однако кто-нибудь из девчонок и мальчишек все время был там, пока была и я: присматривались, помалкивали, хотя и хмыкали, фыркали.

Первого сентября на самоподготовку собралось столько, что пришлось стулья приносить из спален. Я ликовала. Но радость моя была преждевременна — прошло несколько дней, и число жаждущих получить знания катастрофически уменьшилось. Проведя несколько диктантов с желающими, я обнаружила чудовищные провалы в знаниях (до сорока ошибок на странице!). С математикой дела обстояли и того хуже: многие не знали даже таблицы умножения.

Когда первая неделя подходила к концу, стало ясно: работу надо сосредоточить на двух узловых моментах — самоподготовка и отбой. Самоподготовка — надо срочно организовывать «ликбез». А вот с отбоем сложней.

Уложить в постели в десять — дело безнадежное. В этот час смена уже заканчивалась, и вся орава — и малыши, и старшие — оставались под опекой ночной (воспитательницы, дежурившей с отбоя до подъема), единственной на два этажа. Повоевав с малышами, на которых «находило» к полуночи, бедняга шла в комнату отдыха — прикорнуть на пару часов, — иначе утром подъем не провести. И тут-то в спальнях начинался содом и гоморра.

Ночью жизнь в детском доме бьет ключом. Это, во-первых, традиционные походы на кухню. Отмычки есть у всех «основных». (Основной — локальное условное обозначение лидеров; чтобы остановить зарвавшегося, говорят: «Основной, что ли?»)

Картошка в контейнере лежит открыто — бери сколько хочешь. Масло иногда остается на мойке. Капуста, морковь, лук — тут же в коридоре в мешках.

«Шмон» на кухне — самый безобидный промысел. Случаются и настоящие погромы. Проводят их бывшие (конечно же, не без помощи наших воспитанников): взламывают замок на двери кладовой, затем ломиком сбивают навесной замок на холодильнике — и тогда на следующий день детский дом остается без масла, сыра, колбасы, без всего, что можно унести в сумках. Ну, еще мясо пообрежут, филейные куски.

Воровали и днем. Чаще всего «скрадывают» полдники: яблоки, конфеты, вафли, булки. Прямо из отрядной. Отлучился воспитатель на минутку — и ищи потом ветра в поле! Приходят опоздавшие и печально созерцают пустой поднос.

Съесть чужую порцию — дело обычное: сам виноват, опаздывать не надо. И это не оттого, что хронически голодали. Просто так заведено было…

Подъем — дело каторжное. Старших не разбудить, а малыши почти все «жаворонки»: едва рассветет, тут же вскакивают с постелей и уносятся куда-то — подальше от детдома. Ускользают через окна — лазить по карнизам учатся с первых дней пребывания здесь. Это совершенно необходимое умение: и от воспитателя скрыться, и в чужую бытовку забраться.

…ДЛЯ НАС ВСЕ ДЕТИ НАШИ!

Чтобы форсировать подготовку уроков, я разработала программу-минимум — довести наших «незнаек» до уровня среднего домашнего ребенка, хотя как провернуть это немыслимое дело, смутно представляла. Начала с посещения школы. Выбрала часы, когда идут самые «срывные занятия». Те, на которых учителю рта не дают раскрыть. Стою под дверью седьмого, где больше всего моих.

— Заткнись, уродина!

— А в хохотальник не хочешь?

Идет обмен «любезностями» между моими и домашними. Чуть-чуть приоткрыла дверь, заглядываю. На последних партах увлеченно режутся в «дурака». На линии сближения — посередине класса — вот-вот разразится баталия. Двое уже вцепились друг другу в волосы. Не стрижены и мои и домашние. Учительница, тщетно пытаясь перекрыть всеобщий ор, прибегает к последнему средству — начинает всем подряд ставить «пары». И зря. Мои знают точно — за четверть все равно «тройбан» выведут.

Вхожу. Сажусь за последнюю парту. Взгляд учительских глаз красноречив — «вот видите…».

Это еще более накаляет атмосферу. Но ведут себя мои по-другому. Сотворят какую-нибудь пакость и тут же уставятся на меня бесстыжими гляделками: ждут, когда урезонивать начну (свою, мол, теперь послушаем!).

Пришлось визиты на уроки прекратить. И так все ясно.

Ходила я в роно с просьбой отделить домашних детей от детдомовских. Родители тоже хлопотали об этом, писали коллективные письма. На все наши просьбы был один ответ: «Мы не делим детей на «белую» и «черную» кость. Для нас все дети — наши!»

Но только было это демагогией чистейшей воды. И страдали от такого формализма и дети, и родители, и мученики-учителя…

А в школе дела у «наших» шли все хуже и хуже. Под угрозой полного краха было три предмета — русский, математика и физика. Мне разрешили взять физику в седьмых, благо мое образование позволяло. А остальные предметы разрешили заменять, когда болел учитель.

Теперь я могла бывать в школе в любое время, не вызывая косых взглядов школьных педагогов. Да и наши дети стали ходить в школу охотнее и не казались такими сиротливыми — все-таки свой человек рядом. На переменках в кабинет физики забегают не только мои, но и из других отрядов. А в коридоре здороваются по пять раз на дню, да еще как громко! Чтоб на другом этаже слышно было… Таким образом, наметились кое-какие сдвиги на ниве просвещения.

С отбоем же дела обстояли по-прежнему. Дурные привычки в момент не изживаются — а ложиться за полночь здесь заведено с незапамятных времен. Но даже загнав детей в постели, воспитатель не мог быть уверен, что после его ухода воспитанники снова не повыпрыгивают из спален.

Весной, когда закипели страсти и участились ночные визиты на другие этажи, я ничего лучшего не смогла придумать, как переселиться в детский дом и спать в бытовке на раскладушке, вдыхая запахи промокшей обуви и носков, сушившихся на батарее. Попасть из мальчишечьей спальни в девичью нельзя было, минуя этот кордон. Не обошлось и без «акций» — был такой период, когда самых «озабоченных» приходилось даже на ключ запирать. Правда, временно.

…ЧУР, Я БУДУ БЛИНЫ ПЕЧЬ!

В последнюю субботу сентября решили устроить «Огонек», посвященный сентябрьским новорожденным. Их набралось шесть человек.

С подарками пришлось голову поломать. Спецфондов для таких дел не было (а может, и были, да шли на другие нужды), до зарплаты оставалась десятка. Разделила пополам, и пяти рублей с копейками хватило как раз на шесть сюжетных лото в ярких картонных коробках. Конечно, лото заинтересовало ненадолго. И все же… почти неделю мои сорванцы сидели по вечерам в спальнях, лаская слух интеллигентными словами на иностранных языках: комментарии к сюжетным картинкам ребята запомнили быстро.

«Огонек» проходил в актовом зале. Этот день по праву должен быть записан на скрижалях истории нашего детского дома — впервые проявились зачатки коллективного труда. Пусть всего лишь в одном отряде. В нашем.

До сих пор всю уборку делала я сама и справлялась неплохо. Не берусь судить о своей воспитательской деятельности того периода, но в качестве уборщицы экстра-класса я, несомненно, состоялась. Орудовала тряпкой и шваброй так, будто всю жизнь только этим и занималась. Убирая, ребят умышленно не замечала. Вначале им это очень импонировало — как же! сама воспиталка у них в шестерках! Но понемногу они стали ощущать неловкость. Начинали, видно, понимать, что убираю не столько потому, что их заставить не могу (а могла ли? до сих пор не уверена), а потому, что противно находиться в грязном помещении. Попытки действовать авторитарно в ту пору, вероятнее всего, ничем хорошим бы не кончились.

Когда я объявила о праздничном ужине, поднялся дикий вопеж: «Мы сами будем блины печь! И салат делать! И арбузы резать! Чур, я! Нет, я! Видали таких — в белых толстых валенках! Харэ выступать! Всем работы хватит!»

Очень хорошо, очень приятно. К этому я и стремилась — сами!

Старшие девочки возились на кухне с блинами, которые, оказывается, считались здесь фирменным блюдом; мужская половина нашего отряда сдвигала мебель; незанятые — украшали зал. За два часа все было готово, и точно в назначенный срок началось торжество. Пригласили мы на праздник и директора Людмилу Семеновну, и Татьяну Степановну, и всех воспитателей. Конечно, не для того, чтобы пустить пыль в глаза — вот, дескать, как мы умеем! — а чтобы дать детям понять, что в детском доме, кроме Ольги Николаевны, есть еще взрослые люди, которым приятно веселиться на их празднике.

Однако никто, кроме Людмилы Семеновны, не пришел. Наверное, потому, что свободное время у всех воспитателей было на вес золота.

Людмила Семеновна пришла с блокнотом. Что она там записывала — не знаю, но лицо ее выражало высшую степень довольства.

Я понимала, что относится она ко мне по-особому, считая меня в некотором смысле юродивой. Ей казалось, что мое рвение идет от неопытности и простодушия. Просто не умею халтурить — и все! Умишка не хватает.

Пока все шло так, что могло быть поставлено ей, как руководителю, в заслугу, она не скупилась на похвалы. И всячески разогревала мой энтузиазм. Но позже, после того, как меня избрали в профбюро ответственной за производственный сектор и я попыталась добросовестно вникнуть, что и как у нас делается, — отношение Людмилы Семеновны ко мне резко изменилось.

Вот когда я хлебнула лиха. Отчетливо проявились все недочеты моей воспитательной работы. Я смогла научить детей быть добрыми по отношению к добрым — это удалось. Но научить их критически мыслить, объективно оценивать свои поступки, быть справедливыми и великодушными я — увы! — не смогла. Одной лишь щадящей педагогики любви и доброты мало, чтобы такие качества воспитать…

Итак, мы веселились на своем первом «Огоньке», не заглядывая в будущее.

Близился отбой. Веселье пошло на убыль. И я и дети были на предпоследнем издыхании. Потихоньку начали разбредаться из зала. Вот, думаю, сейчас все уйдут, а мне до утра таскать не перетаскать эти горы посуды. Да еще стулья, столы. И заныло под ложечкой.

— А ну, ребя, харэ балдеть! Командовать парадом буду я! — это Кира поняла меня без слов.

В ней зарождался лидер, и явление это я всячески приветствовала.

«Ребя» начали таскать столы, стулья, посуду. Правда, уже без дружного гиканья, но все же! Я возликовала в душе. Но никого хвалить не стала — чтобы не сглазить.

Когда взялась за веник, решив внести и свою лепту в коллективный труд, ко мне подошел Пучок, один из самых добросовестных старателей на ниве просвещения, и вежливо, но настойчиво потребовал отдать орудие труда.

— А и правда. Ольга Николаевна, шли бы вы куда подальше! — поддержал Пучка Бельчиков, шестиклассник-переросток по прозвищу Мамочка.

— Простите, не поняла — куда это?

— Ну хоть к старперше в пионерскую. Она вечно там торчит. Покурите с ней. А потом в спальню приходите. Историю расскажете. Страшную.

— Ну слушайте, Ольга Николаевна! Домой идите, к своим! — приказала Кира. — А то они вас и не видят.

Что правда, то правда. Дома бываю всего по нескольку часов. Едва успеваю еду приготовить да кое-что по хозяйству сделать. Мои по-спартански воспитанные дети пока не бунтуют, живут в привычном ритме. Свободного времени и у них не густо. Но все же в отношениях с дочками наметился некоторый сбой. Бывало, достаточно бровью повести — и уже знают, что от них требуется. А теперь — приходится иногда и нахмуриться…

…НЕ ПРИДЕШЬ, НОСОМ ОТРЯДНУЮ ПРОПАШЕШЬ!

В понедельник, после «Огонька», в отряде началось первое дежурство — организованное, по списку.

Списки для начала составила сама, учитывая взаимные симпатии. Ребята к нововведению отнеслись как к должному. Правда, приходилось дежурным напоминать, что их очередь.

Если в девять вечера дежурных не было на месте, я, ни слова не говоря, начинала сдвигать столы, составлять стулья. Тут же кто-нибудь бросался к списку, и на весь детский дом и его окрестности разносился вопль:

— Дежурные! Мамочка и Пучок! Шустрите в отрядную!

Если же дежурные не являлись, всегда находились добровольцы. А потом начиналось разбирательство — отчего да по какой причине не дежурил тот, кто должен был.

— Так и дал бы по твоей нахальной пачке! — входил в «воспитательский» раж Бельчиков. — Поэл? Не придешь в следующий раз — носом отрядную пропашешь!

Бельчиков, когда волновался, говорил скороговоркой. Иногда просто невозможно было понять, о чем он толкует.

— Понял, понял… чего ж тут не понять… — несмело бубнил провинившийся.

Такого позора, как мытье воспитателем отрядной (а тем более — спален), допустить уже не могли.

А уже месяца через два чуть ли не свалку устраивали — кому быть дежурным командиром, то есть самому, засучив рукава, возглавлять все уборочные работы.

Я простодушно радовалась, наивно полагая, что эскалация добрых дел укоренится и жизнь наша войдет в стабильное русло; верилось в народную мудрость: «Что посеешь, то и пожнешь».

Тогда же началось повальное бегство в мой отряд. Численность стала рекордной — пятьдесят человек. Это комплект почти двух отрядов. Администрация хоть и журила, но шла навстречу: я же не просила две зарплаты!

У меня была своя мечта. Я хотела, чтобы у детей выработалась органическая потребность поступать так, а не иначе, принимать правильные решения без давления извне.

Но для начала — желания поскромней. Хотелось научить детей опрятности, вырабатывая привычку все время находиться в чистом помещении, носить только свежее белье, есть только из чистой посуды за правильно сервированным столом. Для этого требовалось время. Может быть — годы. Воспитательский труд дает всходы не сразу. Ох как не сразу!.. Поэтому-то меня так радовали те изменения, что произошли в отряде после «Огонька».

Итак, дела наши шли в гору. И меня в те времена прямо-таки распирало от гордости — ну и я! ну и умелица! Просто молиться на себя была готова в ту счастливую осень. Дети стремятся в мой отряд — разве это не показатель? Я, конечно же, приписывала это исключительно своим талантам. Вот такой я замечательный педагог, думала я, и что-то неуловимо отвратительное появлялось в моей манере обращения с прочим миром.

А коллеги в это же время стали относиться ко мне неприязненно, а потом и невзлюбили. И поделом. Чем больше слушались меня дети, тем нахальнее вели себя с другими взрослыми. (Не прошло и года, как мне на собственной шкуре довелось испытать, как вредна эта система контрастов в воспитании. Требования в детском коллективе должны быть едины. Для всех.) Была и еще одна причина нелюбви ко мне: поневоле став правофланговым, я задавала невозможный для большинства темп работы. (Этакая стахановка! С неумеренным энтузиазмом и необузданным гражданским темпераментом.) Людмила Семеновна, любившая нещадно выжимать соки из воспитателей, на все их жалобы теперь отвечала:

— Как это — не получается? Как это — помощь нужна? А вот у Ольги Николаевны почему-то все получается: и в спальнях чисто, и дети обстираны, и уроки худо-бедно — да делаются.

Так выговаривала она, не стесняясь детей. И при этом глаза закрывала на то, что сердечница-воспитательница, и без того измочаленная, не сможет вымыть шесть спален за час, а, поползав на четвереньках, отскабливая паркет на отрядном объекте, сляжет с давлением или с сердцем. Ведь не все же были молодые, полные сил энтузиасты! Здесь, в этой дыре (а хуже, чем наш детский дом, и придумать трудно), работали люди — и не менее каторжно, чем я! — для которых эта работа была профессией, единственной возможностью зарабатывать на жизнь. Причем работали не первый год и уже порядком выбились из сил. Большая половина воспитателей — пожилые (деликатно сказано) женщины. А ведь воспитатель в детском доме — едва ли не самая трудная профессия. Это работа на износ.

Но мне в ту пору было не до этих мудрых рассуждений. Каждая минута трудового дня была наполнена заботой о питомцах. И замечать, что происходит за пределами моего отряда, я просто не имела времени. А жаль! Конечно, будь у меня чуть побольше опыта, я постаралась бы согласовать свои действия с поступками моих коллег. Хотя бы из соображений собственной безопасности. Когда же началась конфронтация, я в полной мере почувствовала, как это неосмотрительно — резко «выпадать из ряда».

Все эти печальные истины открылись мне лишь год спустя. А в то время мне казалось, что люди, здесь работающие — и Татьяна Степановна, и Людмила Семеновна, и другие воспитатели, — тоже когда-то пришли сюда с такими же, как у меня, мыслями и чувствами, что так же, как и я, хотели сделать для этих детей все возможное… Я была счастлива. Счастлива абсолютно и безоговорочно. А от счастья, случается, и глупеют…

…БИТЬ ПРИ СВИДЕТЕЛЯХ?.. РЕБЯТА, Я НА МИНУТКУ

Бывшие — полновластные правители дома. И все молчаливо принимали такой порядок. Сотрудников, особенно новых, бывшие в расчет не принимали. Бывшие — высшая каста. В нее входили, как правило, непристроенные выпускники. В ПТУ направляли чаще всего формально, без учета интересов и склонностей, и не мудрено, что очень скоро бывшие оттуда сбегали (или вовсе не являлись на занятия).

Кроме того, привыкнув жить на всем готовеньком, они не могли так распределять свой бюджет, чтобы хватало. (А привыкли есть сытно, одеваться что ни год, то в новое — шефы заботились, с государственными нормами далеко не уедешь.)

Бывшие обычно приходили к кормежке и, сидя перед входом в столовую, ждали, когда шестерка вынесет чью-нибудь порцию. Некоторые так и жили годами, прикармливаясь в детском доме. Одежду здесь же добывали. В день выдачи новых вещей жди налета. «Шмон» уносил куртки, сапоги, шапки. Районная милиция знала об этом, и про рынок, где все сбывалось, тоже знала, но особенного рвения в борьбе с воровством не проявляла, когда-то давным-давно, вероятно, отчаявшись пресечь злодеяние на корню. Относилась к выходкам бывших как к неизбежному стихийному бедствию.

От моих бывшие знали, что «заподлянок» я не устраиваю, и потому держались со мной либерально — умышленно пакостей не делали. А это было их основным хобби, по-видимому, приносившим им чувство глубокого морального удовлетворения. Озлобленные на весь свет, они в воспитателях видели врагов номер один. К преступным родственникам своим относились если не с любовью, то с определенной долей заботы. Частенько украденные в детском доме вещи пополняли гардероб как ближних, так и дальних родственников, тех, которые принять в семью не хотели, зато краденое брали охотно. Такая вот форма сиротства.

Бывшие делились на две касты: оседлых и бродячих. Бродячие появлялись в детском доме только осенью.

Именно в эти дни, когда я налаживала отношения с отрядом, и прибыла первая группа бывших — бродяг. Развалились на диване около открытой двери столовой и вопят:

— Эй, рыжая! Не подавись!

— Мочалка! Помойкой закусить хочешь?

— Огурец! В соплях запутался!

Подошла к ним. Некоторые из них — «под балдой». Попросила удалиться. А голодны, так приходите после ужина. Если у поваров что останется — покормят. Только ешьте за столом — куртки снимите и руки вымойте.

Молча выслушали. С нескрываемым изумлением переглянулись.

— Основная, что ли? Борзянки объелась?

Это мне вслед.

Закрыла дверь в столовую и села у входа на стул. Через несколько секунд дверь с грохотом распахнулась. В проеме появилась физиономия, жуть как несимпатичная. Это был один из вожаков бывших — Голиченков Борис. Здоровенный детина с прыщавым лицом и гривой всклоченных волос. Черные цыганские глаза придавали лицу злодейское выражение. Еще раз пнул готовую соскочить с петель дверь.

— Ты… закрой только еще! — рявкнул мне. И грязно выругался.

Мои затихли. Такого у нас не бывало. Самое благоразумное — сделать вид, что ничего не произошло. (И раньше в моем присутствии «срывалось» у кого-нибудь, но это было в силу привычки так выражать оттенки своего душевного состояния. А сейчас ругательство прозвучало целенаправленно.) На глазах моих обожаемых питомцев сделать вид, будто ничего особенного не произошло? Это казалось мне слишком позорным. Да. Именно позорным. Я даже покраснела от стыда за себя. Физически почувствовала удушливость подступившего к горлу кома. «Ах ты, дрянной хамчик! Да как посмел!»

— Немедленно извинись, — сказала как можно спокойнее. Но голос все же противно срывался. Прекрасно зная, что за этим последует, я мысленно прижала уши.

На этот раз брань приобрела «элементы барокко». Я и половины не поняла. Но основная идея этого изощренного словоблудия все же до меня дошла — «в момент раздолбаю».

Этого было достаточно. Вызов принят. Инстинкт самосохранения отключился.

— Ты ведешь себя непозволительно. И по этой причине получишь все, что тебе причитается. Сполна, — уже и в самом деле спокойно продолжила я.

Голиченков смотрел на меня молча. Дескать, на что тетя намекает? Зависла неприятная, зловещая тишина. И вдруг его дикий безобразный хохот резанул слух. Достав из кармана куртки черные кожаные перчатки, Голиченков натянул их на свои кулачищи и, раскачиваясь, прогундосил:

— Да я тебя одним махом пришибу…

Бывало — и нередко, — что бывшие побивали сотрудников детского дома. К ответственности их привлечь трудно. Вопрос щекотливый. К тому же почти у всех в медицинских картах значилось: задержка в умственном развитии. Судили их главным образом за воровство.

— Я не стану бить тебя при свидетелях. Это слишком унизительно, — как можно спокойней сказала я.

— Ну так че? Давай выйдем, — нагло ухмыляясь, он толкнул ногой входную дверь. — Ребята, я на минутку…

Мои чада насмерть перепуганы — авторитет кулака бывших для них реально ощутим. Бывали биты, и не раз.

Вышли на крыльцо. Окрест ни души. Детский дом выходит фасадом на пустырь. Поздние прохожие предпочитают делать крюк, но не проходить этим опасным местом, так что кричи «караул!» — никто не услышит. А услышит, так ускорит шаг в обратном направлении.

— Ну и… — Голиченков нагло ощерился.

— Можешь извиниться.

— Бон шанс, говоришь?

Уже не ухмыляется, смотрит с явным удивлением.

— Что, что? — непонимающе переспросила я.

— Последний шанс, говорю. Это у древних греков такое выражение было.

— О! Да ты полиглот! Знаток античной словесности!

— Обзываться?

— Так что? Извиняться, значит, не намерен?

— Совсем охамела…

Он сплюнул, чуть-чуть не попав на носок моего башмака.

Глаза в глаза. Еще мгновение — и будет поздно. Изо всех сил бью наотмашь. (Как в далеком бескомпромиссном детстве.)

Тут же отекла рука. На какую-то долю секунды он подался вперед — рефлекторно. И дрогни я в этот момент — «кранты» без вариантов: едва до плеча ему. (Потом уже, много дней спустя, когда я вспоминала про этот случай, поджилки тряслись и на языке появлялась горечь.)

Я смотрела на него не отрываясь. Наверное, так смотрят заклинатели змей. Прошло несколько секунд, а мне показалось — вечность. Зрачки его то сужались, то расширялись. Ноздри раздувались. Но уже ясно — ответного удара не будет. О чем-то напряженно думает. Потом тихо как-то и нерешительно:

— Задень тебя, так в милицию побежишь.

— С каких это пор ты милиции стал бояться? Могу дать слово: не побегу. Однако знай — в случае чего, схлопочешь еще раз.

— Шустрячка… — почти с одобрением.

— Меня ждут. Я пойду.

Спохватился — спасательную ниточку обнаружил.

— Жалко тебя. Молодая еще… Дети есть?

— А как же! Двое.

— Тогда живи.

— Вот спасибо. Просто огромное мерси. Доброта из тебя так и прет.

Уже мирно беседуем.

Смотрю на него с любопытством и замечаю приятную метаморфозу — что-то человечное появилось в лице, и глаза… вроде умненько смотрят.

— А ты и в самом деле молодая. И симпатичная…

Так же внимательно разглядывает и он меня.

Что ж, конфликт исчерпан. Влетаю в столовую и бодренько верещу:

— Каша не заледенела?

Голиченков боком протискивается к заповедному дивану и буквально влипает в него под обстрелом перекрестных взглядов. Надо ли живописать, до чего были поражены мои малявки?

Однако я начинаю испытывать какую-то странную тревогу. В чем дело? И вдруг, отметив боковым зрением окаменевшего на диване Голиченкова, поняла: я поступила подло!.. Почему? Что здесь подлого? Он мужчина, здоровый и сильный. Я — хрупкая (относительно) женщина. Подумаешь — дала пощечину! Ведь за дело! Он вел себя как хам. А хамов надо бить. Все так…

И тут осенило — не хам! А в маске хама! Хамы не страдают от морального унижения, они звереют и скорее растопчут унизившего их, чем проявят даже не великодушие, нет, а просто понимание. Я вспомнила то мгновенное выражение его глаз — там, на крыльце. Такие глаза не бывают у негодяев! И вспомнила еще, что такие же глаза были и у Бельчикова, и у моих разнахальных девиц-лохмашек… Дети с ранимыми и хрупкими душами, не имеющими никаких средств к самообороне. Может, отсюда и хамство, и чрезмерная похвальба ухарскими, хулиганскими выходками?

Бравада тут же сошла, и я, внутренне растерянная еще больше, чем Голиченков, отправилась в отрядную…

Около одиннадцати, когда ребята потихоньку разбредались по спальням, а я сидела на перепутье, помогая находить дорогу заблудившимся, на этаже появилась ночная.

— Милицию, что ли, вызвать? Там этот… лохматый сидит. Какой-то одичалый весь… Как бы чего не выкинул.

Посылаю Бельчикова.

— Пусть сюда придет. Скажи, я зову.

Через несколько минут Голиченков появляется. Недоверчивый взгляд исподлобья.

— Звали?

— Звала. Присядь на диван.

Неловко пристраивается с краю. Из спален выглядывают любопытные.

— А ну — пошли, брысь!

Двери мгновенно захлопываются.

— Ты прости меня, Боря. Приятного мало. Но что было делать?

— Да ладно… — уныло бормочет он, расковыривая диванный валик.

— Прости меня. Я была не права.

Щедро проливаю бальзам на его уязвленное самолюбие и сама чувствую невероятное облегчение.

— Да ладно…

Смят. Не знает, что говорить, как себя держать.

— Ну я пошел… До свидания.

— Счастливо тебе…

Как всегда, за полночь, выхожу из детского дома. Тьма — ни зги не видать. Лампочка над входом, как всегда, разбита. Вдруг от стены отделяется тень.

— Темно… Давайте провожу до остановки…

— Спасибо. Но только чего здесь бояться. Это наша зона.

Он усмехнулся.

— Да. Вы храбрая.

Если честно сознаться — я человек скорее пугливый, чем храбрый. Боюсь многого — пауков, телефонных звонков, дурных известий и особенно темноты.

Идет рядом. Взял мою сумку — спецодежда (после замечания Татьяны Степановны стала носить сменную) и пара книг, что читаю по вечерам на сон грядущий.

— Хотите, я вам чеканку сделаю? Вам понравится, вот увидите.

— Очень хочу. Мне давно хотелось что-нибудь над столом повесить… кустарной работы.

Даже в темноте видно, как просияла его физиономия.

— Вы не думайте, я не какой-нибудь… Просто привык… Нас тут за людей не считают…

— Зачем же такие сильные заявления? Как вы к людям, так и они к вам. Логика простая.

— Я не про то…

Мы шли самым длинным путем. Он с каким-то остервенением изливал свою не по возрасту усталую душу, а я думала о том, как у них все не просто и как заскорузли сердца этих мальчишек. Мальчишек, у которых детство украдено и юность непонятно как проходит.

Отец и мать Бориса были живы. Его и двоих младших сестер забрали в детприемник десять лет назад по настоянию соседей. Беспробудное пьянство потерявших человеческий облик родителей, нигде уже давно не работавших, постоянные скандалы и драки — вот та среда, в которой формировались первые представления о жизни у детей Голиченковых. Могли ли они быть другими, все эти Бори, Мамочки, Ханурики?

И еще я думаю о том, как бы сделать так и что сделать, чтобы через пару лет мои воспитанники не пополнили ряды бывших…

…У МЕНЯ ДОМА СОБАКА. С НЕЙ ГУЛЯТЬ НАДО…

В октябре началась кампания по определению «интеллектуальной сохранности» воспитанников старших отрядов. Как раз в это время прибыл новенький — Игорь Жигалов. Игорь, в отличие от всех, сразу начал называть меня по имени-отчеству. Был вежлив, послушен. К тому же он был приятной наружности и опрятен. Но вот что парадоксально: именно его с первого взгляда невзлюбила Людмила Семеновна. Ни к одному воспитаннику она не испытывала такой нескрываемой неприязни, как к нему. Отчего это шло — я не могла понять.

На третий день пребывания в детском доме Игоря отвезли на обследование. Положили в отделение для «трудных». Для профилактики…

Для Игоря настали тягостные времена. Он был домашним ребенком. Жить в государственном учреждении, спать на казенной койке, есть в общей столовой — все это было для него мучительно. Бывают ведь дети, которые устают от постоянного пребывания на людях, в режиме.

Из больницы приходили тревожные вести — плакал (пятнадцатилетний подросток, не нюня!) дни и ночи напролет. И никакими средствами невозможно было его успокоить.

Когда я первый раз пришла навестить Игоря, он дал мне письмо. Разрешил прочесть.

«Дорогая Людмила Семеновна! Очень прошу вас — заберите меня отсюда. Обещаю, что буду вести себя хорошо. Людмила Семеновна! Мою маму и сестру ко мне не пускают. Только воспитательницу. А я очень скучаю по дому. Заберите меня! Я буду ходить на все уроки и брошу курить… У меня дома осталась собака. С ней надо гулять. И обучать ее надо. А то пропадет. Заберите меня, пожалуйста!

Ваш воспитанник Игорь Жигалов».

В канун Октябрьских праздников принесла своим воспитанникам в больницу всякой вкуснятины. Пробегая мимо отделения «трудных», увидела Игоря в окне палаты. Помахал рукой и что-то выбросил через форточку. С трудом отыскала в куче слежавшихся листьев маленький плотный пакетик. Они там что-то клеили из картона — трудовая профилактика.

В пакете было письмо — на этот раз мне. По-видимому, решил, что я уже больше не зайду. И еще там была бумажка, свернутая в трубочку. На клетчатом листке из школьной тетради красной шариковой ручкой был нарисован портрет Ленина. Под ним подпись: «Дорогой Ольге Николаевне от воспитанника Игоря Жигалова. Поздравляю с днем Седьмого ноября! Желаю успехов в работе и счастья в личной жизни». А в углу маленькая приписочка: «Возьмите меня отсюда! Пожалуйста».

Обрыдалась я над этим письмом, сидя тут же, на куче листьев, да и поехала домой. На все мои бесконечные просьбы забрать детей из «трудного» Людмила Семеновна неизменно отвечала:

— Врачам виднее. Пусть посидят. Потом бояться будут. А то ведь никакой управы… А навещать — пожалуйста! И вафельки, и печеньице. Сколько угодно, только заявочку заранее подайте.

Вот и все. И никому ничего не докажешь. Отделение для «трудных». Игорь считался «трудным». Наверное, потому, что дважды пытался сбежать. Бегал он и из детдома. Убежал в первый день, убежал во второй, а на третий… попал сюда, в больницу.

В детский дом Игорь был направлен потому, что мать была больна. Диагноз — шизофрения. Была я у них. Мать Игоря — женщина тихая, безответная, часами сидела за кухонным столом, когда обострялось заболевание, и уныло глядела в одну точку. К врачу ее отвела старшая сестра Игоря. Мать положили в больницу, Игоря поместили в детдом. И начались побеги. Привязанность его к семье была воистину фантастической.

Что меня более всего изумляло в детдомовских детях — и было неразрешимой загадкой, так это страстно-нежная привязанность некоторых из них к своим матерям. Например, Бельчиков. О своей лишенной родительских прав матери никому слова дурного не позволял сказать. Называл ее не иначе как «мамочка». Потому его и прозвали Мамочка. Когда у Бельчикова появлялся очередной братик или сестричка, которые рождались один за другим с минимальным интервалом — всего детей в этой разнофамильной семье было пятеро, — он просил меня принести из дома что-нибудь «для маленького»…

Или еще один «трудный» — Олег Ханурин.

Когда я получила отряд, Олегу было четырнадцать лет. Числился он в седьмом классе (большинство ребят именно числились, а не учились).

Олег из тех, кого в школе не видели практически ни разу.

У него была только мать. В дошкольный детский дом Олег попал трех с половиной лет. До того жил с матерью в коммунальной квартире. Как-то соседи обнаружили, что комната Хануриных второй день не отпирается; решили взломать дверь.

На диване с отвалившейся спинкой, под рваным байковым одеялом обнаружили труп женщины. Как показала экспертиза — смерть наступила от алкогольного отравления.

Мальчик же двое суток питался объедками со стола, а пил то, что оставалось в бутылках…

Соседи пространно и живописно обрисовали мне быт Хануриной, и я могла только удивляться, как это мальчик выжил в таких условиях.

Олега в тот же день отвезли в детприемник, а затем в детский дом. Разговаривать ни с кем мальчик не хотел, пустым, отсутствующим взглядом скользил по окружающим. Душа его закрылась для всех.

Характеристика Олега, составленная воспитательницей дошкольного детского дома, почти в точности совпадала с тем, что поразило меня при первой встрече. Олег остался тем же дикаренком: напряженный взгляд при виде незнакомого взрослого, взъерошенность во всем облике.

Курил с пеленок. Научили мамины гости. В детском доме промышлял бычками. Поначалу голос его я слышала, лишь когда он кашлял. С наступлением осенних холодов кашель превратился в какое-то буханье. Однако осмотреть себя врачу не давал. Однажды, придя на работу, я не обнаружила его ни в столовой, ни в отрядной. Нашла в спальне. Прямо в одежде и обуви на постели. Когда я вошла, он вскочил, затравленно озираясь, заметался: куда бы спрятаться? Сработал инстинкт дикой зверушки. И пожалуй, прыгнул бы из окна, да силенок не хватило. Свалился на постель. Глаза мутные…

Подошла, села рядом. Взяла руку — пульс посчитать. Затих, сдался на время. Помогла раздеться, уложила поудобней. Принесла второе одеяло.

Начала лечить сама, как умела. На ночь ставила горчичники, поила молоком с медом. Лекарства отказался принимать наотрез.

Вечером в спальню народу набилось тьма. Всем захотелось меда. Потом вдруг все дружно «закхыкали» — ну как тут обойтись без горчичников? Не знаю — насколько это приятная процедура, особенно для детей. На мой взгляд, не очень. И вероятнее всего их привлекала возможность ощутить хоть немного целенаправленного внимания. Не казенного, не того, что положено, а того, что как будто только тебе.

Дней через десять Олегу стало лучше. Да и погода установилась. Началось бабье лето. И опять исчез — только его и видели! Где-то пропадал целыми днями, регулярно появляясь в столовой, чтобы съесть ужин — свой и своего товарища.

Потом он попал в больницу на обследование. Там впервые заговорил связно и на разные темы. То, что интеллект сохранен, стало ясно уже через две недели, тесты на понимание логической связи, на выявление процессов абстрактного мышления подтвердили это. Но знания о внешнем мире были так убоги, что любой домашний ребенок был бы просто академиком по сравнению с Олегом. Словарный запас крайне беден. На вопрос: «Что ты ешь, когда бываешь в бегах?» — отвечал: «Ем помойку».

Его классифицировали как педагогически запущенного. За три месяца пребывания в больнице он, насколько это было возможно, наверстал школьную программу. Математика усваивалась без особого труда. Я и позже убеждалась не раз: как только появлялся целенаправленный интерес к учебе, дети начинали творить чудеса. И откуда что бралось! Но это у тех, кто был педагогически запущен, однако с сохраненным интеллектом. Олигофрены обучению поддавались туго, зато физическую работу выполняли охотно. Они отличались завидным аппетитом и хорошо развитой костно-мышечной системой.

Из больницы Олег пришел до неузнаваемости преображенным. Чистенький, опрятный, вдруг сразу повзрослевший. Рукава школьного пиджака стали немыслимо коротки. Теперь на Олега заглядывались девочки-старшеклассницы. В первые дни он ни на шаг не отходил от меня. Всюду за руку. А вечером сидел в отрядной комнате рядом, рассказывал, рассказывал, рассказывал.

О чем? Да обо всем. И что знал, и что видел, и что вспоминал. Ему надо было выговориться за все годы одинокого полубродяжьего житья…

А в один прекрасный день он почувствовал себя взрослым. Прихожу на работу — Олег навстречу не бежит. Ищу — нигде нет. Всполошилась. Потом вдруг отыскался в спальне десятиклассниц. Новые хлопоты! Но что делать — указом не запретишь. Отшутятся: да что вы! Мы ведь только так…

На днях в дверь позвонили — на пороге здоровенный детина.

— Здравствуйте, Ольга Николаевна! Не узнали?

И впрямь не узнать! Только по улыбке — несколько асимметричной и такой обаятельной — я узнала Ханурика. Вернее, Олега Ханурина — бывшего своего самого дикого воспитанника.

…А НАМ ДОЛЖНЫ! МЫ — СИРОТЫ

Как поддаются детские души выделке и обработке, кропотливо, изо дня в день проводимой педагогом, и как по крупице усваивается доброе, мудрое, вечное — не всегда заметно. Кажется, сегодня — так же, как вчера. И даже погорюешь иногда — ну что же это такое? Пашешь, пашешь, а всходы где? Тоска зеленая, да и только. А тут вдруг и удивит тебя чем-нибудь хорошим тот, на кого уже давно рукой махнул. Ну, наконец-то!

Однако чаще наоборот. Бьешься над чадом ненаглядным, себя забыв, а чадо это в один прекрасный день такой фортель выкинет — глаза бы не глядели!

Но все же было одно бесспорное достижение — в школу ходили все. Хотя и с опозданием. (Иногда на два урока.) Побеги продолжались, но это были единичные случаи, а не массовые уходы после второго завтрака. Учителя меньше жаловались. И как-то теплее стали относиться к нашим. И родители не так наседали. Завуч школы, пытаясь переманить меня, делала самые заманчивые предложения, суля все уроки физики, да еще и математику в придачу.

Но я уже с головой ушла в свои воспитательские заботы — в течение шести дней вкалываю, как крестьянин в страду, пытаясь спаять из пестрой компании своих воспитанников коллектив, и к концу недели уже вижу кое-какие результаты.

Но вот — понедельник. И… снова до боли знакомая картина — разоренные спальни, захламленная отрядная, свалка грязной посуды в столовой на отрядных столах. Детей как подменили. Глаза холодные, слов не слышат. Меня поражала избирательность слуха этих детей. Они действительно не слышали того, что им не хотелось слышать. Вот такой странный акустический фильтр у них развился.

В воскресной группе всего девять человек. Двое из них иногда уходили с кем-нибудь из тех ребят, которые имели опекунов. С «воскресниками» работала Татьяна Степановна. Воскресная смена (с четырех часов в субботу до десяти часов в воскресенье) приравнивается к недельной воспитательной нагрузке. О какой уж тут педагогической работе думать. Дай бог, чтоб число воспитанников за завтраком равнялось таковому же за ужином. Но добиться этого не получалось никогда.

Понедельник всегда начинался с поисков воспитанников.

В первую очередь надо наведаться по адресу, где проживают родственники, лишенные родительских прав. Потом обследуются все злачные места поблизости. Если и там нет — ищи, где интуиция подскажет.

После нескольких воскресений пришло естественное решение — брать детей домой. Девять человек, все же — не пятьдесят.

Когда пришли в мой дом, самый маленький, Витя Беев ни за что не хотел выпускать мою руку — так и ходил, как хвостик.

Ночью я не сомкнула глаз, вглядываясь в темноту и глотая ком… Я не страдала плаксивостью, но в этот раз ничего поделать с собой не могла. Дети не просто метались во сне, а стонали, вскрикивали, вскакивали… Вскакивала и я — поправить одеяло, дать попить воды. Что им снилось?..

На следующее воскресенье осталось пятнадцать. А еще через неделю детей было столько, что даже в моей огромной комнате уложить их на полу не получалось. Поэтому пришлось установить график — будут ходить ко мне на воскресенье маленькими группами. Да и зарплата, исчезающая с фантастической скоростью, диктовала свои условия. В еде детдомовские были более привередливы, чем мои родные дети, и прежде чем есть, ковыряли вилкой — я очень расстроилась, когда рыбу пришлось выбросить, оказалось — любят мясо и кашу.

С деньгами катастрофа. Первое время продавала книги. Перетаскала в букинистический всю свою небогатую библиотеку, оставив несколько томиков любимых авторов. Однако хватило ненадолго.

Прошел месяц, и опять в моем бюджете зияла устрашающая брешь — продано пальто (семьдесят), сапоги (пятьдесят), заложено в ломбард нехитрое колечко (еще тридцать). Больше продавать нечего. На работу хожу в брюках и лыжных ботинках — как будто из утилитарных соображений.

Но это еще не все. Была и такая статья расхода:

— Ольга Николаевна…

— Ну что?

Далее следует душераздирающий рассказ об очередном приезде какой-нибудь тетушки чуть ли не из-за границы, о ее мифическом дне рождения и, наконец, о главном: где взять денег на подарок?

— Сколько?

Вопрос ребром. Однако именно в этом месте начинаются сомнения. Идти или не идти?

— Так хочется сделать приятное… И так, знаете, неудобно…

Ясно. Пятерик, не меньше.

— Хотелось бы духи подарить. Знаете, есть такие маленькие флакончики. Пробные…

— Да ты что? Думаешь — я наследница Ротшильда по прямой?

— Нет… я же говорю — хотелось бы…

А через несколько дней спрашиваю:

— Ну как? Понравились тете духи?

— Вы знаете, у меня нашлась хорошая книга.

И смотрит прозрачными глазами.

Такого рода вымогательством занимались почти все, особенно старшие девочки.

Неблагородное дело творила я, выдавая воспитанникам «трюльники», а то и «пятерики», нужные якобы до зарезу, развращала детей, потакая попрошайничеству, но ничего поделать с собой не могла. Да и подопечные считали, что воспитатель (и особенно я) не имел права на свои собственные настроения, желания и даже на свой собственный кошелек. В любой момент могли попросить — в смысле потребовать — денег, и очень бывали озадачены, когда воспитатель отказывал, потому что были убеждены:

— А нам должны! Мы сироты! Государство обязано!

А уж о таком человеке-мученике, как воспитатель, и говорить не приходилось: как это? Назвался груздем, так чего ж теперь…

Когда я впервые услышала эту декларацию, мне показалось, что мир перевернулся. Все поставлено с ног на голову! Полное государственное обеспечение при всей своей объективной обусловленности и гуманности имеет, оказывается, и явно негативные стороны: дети сталкивались с проблемой, которую за них уже давно решили — надо ли платить за блага, которые ты потребляешь? Система диктует: нет, не надо. Потому что ты уже ограблен судьбой. Ты — сирота. А если все бесплатно, а если тебе все должны, то где предел? Бери не только то, что необходимо, но и то, что просто приглянулось. Что плохо лежит. Все равно тебе ведь все должны.

…КТО ТАКОЙ ПУШКИН?

С возвращением из больницы тех, кто и пяти минут спокойно не посидит, вновь повеяло забытой романтикой. Реально нависла угроза возврата на исходные позиции. Вдохновители вольготной жизни не находили применения избытку энергии, которая так и фонтанирует в том возрасте.

Самое простое, что можно было придумать, — установили баскетбольные щиты в спортзале. Мальчишки носились там до седьмого пота. Надоело швырять мяч в кольцо — играли в вышибалу. Потом едва добредали до умывальников и падали в постель, засыпая мертвецким сном. А иногда и тихо проводили вечера, играя в отрядной в интеллектуальную «почемучку». Познания о цивилизованном мире были столь убоги, что даже неловко делалось, когда в присутствии посторонних дети, что называется, садились в калошу.

Вот типичные диалоги на обследовании:

— Кто такой Пушкин?

— Писатель.

— А что написал?

— Не знаю.

Или еще.

— Какой строй в нашей стране?

— Хороший.

— Ну а как-нибудь он называется?

— Советский.

— А в других странах?

Долго думает: вопрос для восьмиклассника неподъемный. Наконец, находится:

— А в других странах немецкий!

Всякого рода ликбезы у нас были в большом ходу. Начали с организации «пресс-центра». Ровно месяц готовили мы это чудо-мероприятие. Посреди отрядной поставили журнальные столики, на которых пестрели флажки. А рядом таблички с названиями стран.

Под звуки марша «представители иностранных держав» торжественно вошли в «зал заседания». Поприветствовали устроителей на иностранных языках (две-три фразы) — этого было достаточно, чтобы вогнать в шок всех присутствующих. Национальные одежды, сооруженные из штор, занавесок и покрывал, дополняли зрелище.

На столиках стояли бутылки лимонада и высокие стаканы мутно-зеленого стекла. Эта деталь всем собравшимся казалась едва ли не самой привлекательной. Отбоя от желающих попробовать себя в качестве «посла» не было.

Пока я сообщала занимательные подробности из жизни той или иной страны, «послы», возбуждая всеобщую зависть, потягивали лимонад со льдом. Периодически им все же приходилось прерывать это приятное занятие, отвечая на вопросы уполномоченного представителя дружественной державы. Получалось иногда забавно (переговоры велись по заранее составленному сценарию) — «посол», увлекшись прохладительными напитками, не слышал вопроса, и отвечал невпопад, зачитывая ответ, первый попавшийся на глаза.

— Господин Николь, ваше мнение по этому вопросу?

Молчание, сопровождаемое громким бульканьем, — интервьюируемый смакует лимонад. Потом, спохватившись:

— Обстановка продолжает оставаться напряженной…

Хотя вопрос был: какие виды спорта наиболее популярны в вашей стране?

Со временем выделилась группа ребят, которые сами готовили материал для пресс-центра. Кругозор стремительно расширялся. Для многих было открытием, что существует такое обилие стран и социально-экономических укладов.

Были и литературно-музыкальные ликбезы. Начала с того, что перетащила в детский дом наши пластинки с записями инсценировок сказок.

Потом перешли к более «серьезным» произведениям. Особенно полюбились «Калоши счастья», «Маленький принц», «451° по Фаренгейту»…

Кое-что сами инсценировали.

…КОЛПАК НАШ ТРЕУГОЛЬНЫЙ…

Пришли как-то студенты из педучилища.

— Мы, — говорит одна, — пришли, чтоб сказку сделать былью. — Это у нее такая манера была изъясняться. Все больше гиперболы да метафоры. — Соберите детей. Я им объявлю программу мероприятий.

Ха! Соберите детей! Что это? Спички, рассыпавшиеся из коробка?

— Может, вам лучше пойти к ним в комнаты? Так проще найти общий язык. И потом, мне, как воспитателю, хотелось бы узнать — как и чем вы хотите увлечь наших детей?

— Все продумано. Мероприятие убойно — группа «поиск». — Девушка снисходительно посмотрела на меня.

— Вот и замечательно. А то у нас столько бегунов!

— Мы будем искать не бегунов, а героев Отечественной войны и их родственников.

Теперь во взгляде девушки сквозило явное разочарование — как с таким тупым воспитателем можно о чем-либо дельном говорить?

— Это, конечно, замечательно. Но боюсь, что они не проявят должного энтузиазма.

Вся фигурка студентки превратилась в вопросительный знак. Такое престижное мероприятие — и вдруг без энтузиазма?

— Вы бы им сначала рассказали о Великой Отечественной войне, о ее героях, а потом уже и шли бы отыскивать их родственников. Кроме того, учтите — уводить детей с территории детского дома опасно… Убегут.

С «поиском», конечно, ничего не получилось…

Потом еще раз пришли.

— Мы тут концертик приготовили. Споем мы. Потом они нам. Так и познакомимся.

— Это дело.

Собрались в актовом зале.

Артистки взошли на сцену. Кто-то попытался аплодировать. Главная жестом попросила тишины. Тут они начали строить… пирамиду: четверо внизу, перед сценой, трое за ними на сцене, еще трое взгромоздились на стулья — третьим рядом. И наконец, самая кроха взобралась на спинку стула, упираясь коленями в затылки третьего ряда.

Кто-то опять похлопал. На него зашикали.

Но вот артисты запели. Причем пели те, кто стоял внизу, а те, кто наверху, изображали.

Монотонно пели они. Верхние же в это время постукивали себя синхронно по голове — бум, бум, бум… будто давая понять, что колпаки бывают именно там.

Терпеливо слушали дети историю про колпак и пустую голову, на которой его носят. Текст повторялся многократно. По-видимому, в этом и заключался юмор. Однако никто не смеялся. Не оценили… А может, с чувством юмора у наших детей было не все в порядке? (Я и раньше замечала — они не любили, когда их смешили нарочно. Раздражало их это.)

Больше студенты не приходили.

…НАШ МИЛЫЙ ТЮЗ. СТАНЕТ ЛИ ВЗРОСЛЫЙ ЧЕЛОВЕК ПРЫГАТЬ ОСЛОМ?

Наш первый выход в театр состоялся неожиданно. В отрядную вошла Людмила Семеновна и искательно заглянула мне в глаза. Догадываюсь — готовится подвох.

— Погодка — прелесть! — сообщила для начала Людмила Семеновна.

— М-да…

— Не прогуляться ли вам с детишками… а?

— Куда и как скоро?

— Автобус дам. — Теперь уже по-деловому: — Уверена — вам понравится.

Послышались недовольные голоса:

— Опять на утренник?

— Очень надо…

Людмила Семеновна всполошилась.

— Что вы! Что вы! Это не утренник. Это вечер. «Театр — детям». В ТЮЗе. Звонили, просили детей прислать… — и уже шепчет на ухо: — Уговорите их обязательно! Из райкома будут проверять… Выручите, а?

Пошло нас в тот вечер в театр пятеро. На большее количество приличной одежды не набралось. Мы едва успели к третьему звонку. У входа нас встретила педагог театра.

— Скорее, скорее… Вон там разденьтесь, справа. Номерков не надо… Пойдемте, я вас усажу… Тихо… тихо… Пожалуйста!

Ребята спешить были не намерены. Нехотя разделись.

— А в буфет?

— Потом. В антракте…

— Потом все сожрут.

— За мной. И помалкивать!

Хватаю за руку самого «голодного», и направляемся в зал…

А через три часа уходили из театра уже горячими поклонниками этого чудного творческого коллектива. За год побывали мы на всех спектаклях ТЮЗа, и не по одному разу.

Однако спектакли о «трудных» наши дети не любили. (Или — слишком близко принимали?) Как-то во время второго действия встает один семиклассник и, наступая на ноги зрителям, пробирается к выходу.

— Ты куда? — зашелестели мы в один голос.

— А чего я здесь не видел?

Зло, очень зло… Процедил сквозь зубы и ушел.

Он-то знал все это не по пьесе…

А еще не любили они сладенькие фильмы. Про то, как хорошо бывает дома — с родителями, братиками-сестричками. Особенно не понравился мюзикл «Мама». (Гурченко — Коза, Боярский — Волк.)

— Ну как? — спрашиваю у Бельчикова после просмотра.

— А, барахло. Зря пошел. Кривляются, как дураки…

С ТЮЗом установился полный контакт. Педагоги театра во всем шли нам навстречу. Приглашали на спектакли, не ограничивая ни репертуаром, ни количеством мест. Приходили и к нам с концертами. В одну из таких встреч решено было дать ответный спектакль. Подготовили модных тогда «Бременских музыкантов». Роли расхватали мгновенно. Меня тоже предложили на роль Осла. (Ослом хотели быть четверо, но мой оказался самым убедительным.)

— Ух ты! — раскрыл от удивления рот Бельчиков, увидев меня в образе. — Вот были бы вы всегда…

— Ослом?

— Да… то есть нет… — он растерялся.

— С тобой все ясно.

Был на мне узкий красный комбинезон, — про такую одежду моя бабушка говорила: «повалилась и обшилась», — высоченные платформы и маска, которую сделал Игорь. Огромные, лопухами, уши ниспадали очень живописно… Да и у всех костюмы были впечатляющими. Приглашенные «официальные лица» очень нас похвалили и посоветовали поучаствовать в городском конкурсе. Мне тоже казалось, что наша «шайка» могла бы составить гордость фестиваля не совсем нормальных ВИА.

Однако Людмила Семеновна к нашей самодеятельности отнеслась с подозрением. Через полгода до меня дополз гаденький слушок: а не «вдохновились» ли мы перед выступлением? Что-то слишком уж упоенно и раскованно носились по сцене.

— Подумайте сами, — говорила она обо мне, — станет ли нормальный человек ослом перед детьми прыгать?

Действительно — станет ли?..

Роль театра для моих воспитанников в тот период трудно переоценить. Что была бы наша жизнь, не будь этого чудного мира, органично вошедшего в наши будни и праздники? Театр стал для нас тем волшебным родником, испив из которого мы очищались, учились быть терпимыми к другим и беспощадными — к себе…

…ПРЯМО ДЕРЕВНЯ ДОПОТОПНАЯ!

К концу второй четверти нам выделили под отрядную большое помещение — желающие делать уроки в прежней, маленькой, уже не помещались. Мы переселились в новую, а в прежней устроили бытовку.

Отрядную нам хотелось оформить как-нибудь пооригинальней. Вешать всевозможные стенды не стали. Ограничились лишь небольшим — «Уголок отряда», да еще оставили политическую карту мира.

Главным же украшением интерьера были портреты детей. Сфотографировала я их в самых неожиданных ракурсах. И делала это по возможности тайно. А когда все было готово и пятьдесят пять очень разных и симпатичных мордашек в цветных бумажных рамках улыбались, хмурились, хохотали, смотрели удивленно со стен нашей отрядной, я устроила торжественное открытие — просмотр этих фотоснимков. Дети с таким энтузиазмом встретили мой сюрприз, что я стала опасаться — не унесут ли портреты вместе со стенами? Однако все сохранилось. И в наилучшем виде.

Зато комиссии, все без исключения, ругали нас за эту галерею:

— Зачем всех? Надо повесить самых достойных, чтоб остальным пример был.

— И еще какие-то пестрые картонки! Безвкусица. Неэстетично…

— Прямо деревня допотопная.

Но мы на эти наскоки внимания не обращали. Детям нравилось видеть себя: стало уютнее и как-то по-домашнему. И теперь они по-хозяйски относились к отрядной комнате — пусть только плюнет кто-нибудь на пол, тут же напустятся со всех сторон!

Меня это несказанно радовало. Вот, думалось, сначала отрядная, а потом и весь детский дом станет для них родным. И они перестанут, наконец, устраивать «дымовухи», поджигая обивку диванов, бить стекла в окнах.

К Новому году шефы подарили дорогую одежду — на выход. Шикарные платья и костюмы модного покроя и обувь — элегантная, как у пижонов.

Когда мой отряд впервые надел обновы и вошел в актовый зал, все зааплодировали.

Но недолго воспитанники выглядели такими красавцами — скоро, очень скоро, наряды обтерхались, засалились.

Дети вообще понятия не имели о бережливости. Вместо того чтобы постирать запачкавшиеся рубахи, майки, колготки, запихивали их за шкафы или кидали в урну для мусора, а потом требовали новое. Приходилось идти на поклон к кастелянше и просить. Давала она, правда, детскую одежду безотказно и равнодушно — шефы одаривали нас щедро.

…ОПЯТЬ ШМОНАЛИ!

Но хотя внешнее процветание было налицо, внутренних трудностей по-прежнему было невпроворот. И главная из них — «бегуны» — наш бич.

Самая неисправимая — Лена Ринейская из восьмого. У девочки был только отец. Мать умерла, когда Лене и года не исполнилось. Лену поместили в дом ребенка, затем в детский дом. Однако дома она бывала. И отца своего любила. Любила болезненно и исступленно.

Мое знакомство с Леной состоялось в ноябре. Ее задержали в универмаге — пыталась вынести костюм из зала самообслуживания.

Побыла она в детском доме несколько дней — и снова исчезла. А через три дня опять звонят из районного отделения милиции — приезжайте, задержали…

На этот раз произошло с ней вот что.

Сбежав из детского дома, она прямиком направилась к отцу. Отец, хронический алкоголик, приходу дочери обрадовался и, не умея выразить радость по-другому, предложил ей выпить вместе с ним. Было это в пятницу, и у него в загашнике уже стояли три бутылки «бормотухи». Когда же зелье кончилось, перешли на «синенькую» — жидкость для мытья стекол, разводя ее один к десяти…

Так, незаметно, смутно прошли сутки от пятницы до субботы. Лене стало плохо. Нагрузки на ее больное сердце оказалось многовато. Не имея под рукой никаких эффективных средств, отец споил ей флакон валерианы. Лена, плохо помня как, все же выбралась из квартиры, пока отец возился с аптечкой, ища, чем бы себя утешить…

Дальше она уже ничего не помнила.

В протоколе, составленном в местном отделении милиции, значилось, что ее нашли в подъезде, в воскресенье утром. Обнаружили девочку жильцы этого дома. Ночь она провела в бессознательном состоянии. Тело, неподвижно лежащее почти впритык к входной двери, по-видимому, не раз попалось на глаза поздним прохожим, но… мало ли пьяных валяется на улицах?

В милиции Лена находилась почти сутки. Документов при ней не оказалось (откуда?!), а по отечному (после затяжного «застолья» с отцом и сердечного приступа) лицу невозможно было определить, сколько ей лет — пятнадцать или двадцать пять? К тому же безбожно наляпанная косметика прибавляла еще лет пяток…

А на зимних каникулах Лена опять сбежала. Нашли беглянку, как всегда, у отца. Тот пил и поил дочь. На этот раз против него было возбуждено уголовное дело.

Когда зачитали приговор, с Леной случилась истерика. Меня к себе не подпускала.

После суда Лена замкнулась. Говорили — не иначе как тронулась. Потом от отца из заключения стали приходить нежные письма. Лена отошла, сама бралась за какие-нибудь дела и выполняла их добросовестно.

Но вот пришла весна, и Лена опять заколобродила. Появились друзья на стороне. К ним и убегала. Каждый раз — к новым… И еще говорили, что вроде с ворами связалась. И «наводит».

А пропаж из бытовок было не счесть.

Организованную борьбу с кражами надо было начинать с «отлова» бывших, за которыми такие грешки водились.

По соседству с детским домом жила Фроська. Лена с ней водилась, вероятно, на почве «общих дел». С Фроськой знакомство состоялось в канун ноябрьских праздников. Я как раз дежурила в ночь. Все шло спокойно, дети понемногу засыпали, как вдруг врывается на второй этаж Фроська, до такой степени пьяная, что воздух вокруг нее воспламенился бы — только чиркни спичкой.

Разбуянилась. А наоравшись вволю, решила взломать дверь в пионерскую. Я позволила себе ей этого не позволить. В заключение непродолжительной схватки пуговицы на моей блузке оказались оторванными с мясом, а руки расцарапаны до крови длиннющими и твердыми, как у птицы, когтями Фроськи.

Сама же она оказалась на нижней ступеньке входной лестницы, по всей вероятности, не успев даже пересчитать предыдущие.

Однако подлая девица ночью снова пробралась в детский дом, влезла в кабинет и, обрезав шнур, унесла телефонный аппарат. Она наивно полагала, что достаточно воткнуть провода в электросеть, как телефон заработает. Потом ей пришлось аппарат вернуть, но боже мой! в каком виде! Распотрошила его варварски, а он и не заговорил…

О Фроське рассказывали много всяких историй — в начальной школе была она чуть ли не всеобщей любимицей.

Воспитательница второго отряда, тогда она работала с малышами, взяла Фроську под Новый год к себе домой. Ее почти всегда на праздники или выходные забирал кто-нибудь из воспитателей. У воспитательницы был сын Фроськиного возраста. Дети между собой ладили.

Оставив их одних, воспитательница отправилась в магазин за покупками. Приходит, а Фроська разгуливает в нарядном платье хозяйки дома. А сын же с самым серьезным видом ходит за ней по пятам, поддерживая, точно шлейф, волочащийся сзади подол. Потом отозвал маму на кухню и важно объявил: «Фросик будет моей женой». — «Это, конечно, хорошо. Но зачем же вы платье мое вытащили?» — «А ты подари его. Фросик говорит, что всем невестам дарят платья». — «Куда же ей такое большое?» — «А Фросик в нем очень красивая. Как павлин».

Платье, конечно, Фросику пришлось снять, но на следующий день Фроська была ошеломлена, найдя под елкой пакет «от Деда Мороза». Юбка-плиссировка и кремовая блузка с рюшками.

Страсть к нарядам — Фроськин пунктик.

Краденую одежду Фроська, в отличие от других «бывших», не продавала. «Складировала» у себя. Жадность к «шмотью» ее и погубила. За последнюю кражу на год лишилась свободы и попала в такие места, где наряжаться не было никакой возможности.

В конце ноября пропала Лиса (Ирина Лисковская), прихватив кое-что во втором отряде на общую сумму 200 рублей. Как раз получили зимние вещи. Людмила Семеновна предъявила ультиматум: сегодня же разыскать Лису во что бы то ни стало. Для этого выделила даже автобус.

Лиса — семиклассница. Мать ее пребывала в заключении, а в квартире временно жила тетка Иры.

Со мной в экспедицию отправились трое: для опознания вещей, которые Лиса с собой прихватила. Долго петляли мы по узеньким улочкам в старой части города среди двухэтажных бараков, зияющих проемами выбитых стекол. Там уже почти все выехали.

Наконец, наши поиски благополучно завершились — на одном из бараков обнаружили табличку с номером дома, того самого, что вот уже целый час ищем.

Ребят пока оставила в машине, водителя же попросила ждать в подъезде. Подъезд — это громкое название лаза в барак. Дверь с петель давно снята, начальная часть лестницы тоже отсутствует. Чтобы попасть на ступеньки, ведущие на второй этаж, надо взгромоздиться на ящики, грудой сваленные здесь же.

Стучу — нет ответа. Толкаю дверь — и чуть не падаю: так легко она подалась. Вхожу. Комната освещена тусклой лампочкой. Мебели никакой. В углу груда тряпья. У окна два ящика — один торцом, другой поставлен набок. Имитация стола и стула. На ящике бутылка «чернил», на полу батарея пустых. На ящике сидит мужчина неопределенного возраста. Одежда добротная, но грязная.

— Здравствуйте. Здесь живут родственники Иры Лисковской?

Молчание. Мужчина на время прекращает жевать, кладет на подоконник недоеденный бутерброд.

— Мариш, выйди, а?

— Чего тебе? — раздается женский голос, сонный и скрипучий.

— Тут пришли…

Из-за перегородки выходит Мариша. Видок еще тот!

— Здравствуйте. Вы и есть Ирина тетя?

— Какая Ирина? Ты что несешь? Жорик, это твоя телка? Нет? Гони вон!

Из темноты логова доносится замысловатая брань — их тут, оказывается, целая свора. Жутковато, однако креплюсь.

Высовывается лысая голова. Противно скрипит дверь — и вот обладатель головы уже весь в «парадной». Смотреть на него тошнотворно, но, видно, Жорик — здесь «основной», и с этим нельзя не считаться.

— Эта, что ли? Нет… А стаканчик дамочке дайте! И предложите дамочке сесть!

Приносят еще один «стул». Шикарный жест в мою сторону. Влипаю в стену.

— Мне хотелось бы узнать — есть ли здесь кто-нибудь из Ириных родственников?

— Мариш, а что — Иришка тю-тю? — спрашивает лысый. — Была на месяцах, — это уже мне.

— Охренел?

Мариша выплескивает лысому в лицо остатки «бормотухи» из стакана.

— Значит, нет… — разводит руками Жорик. — А ты иди, иди! Пока не спустили!

Пулей выскакиваю из комнаты. С улицы вижу — погасили свет. Наблюдают из окна. Так мы и уехали ни с чем — вернулись в детский дом.

На следующий день позвонила в милицию — шайку разогнали, но вещей никаких не нашли. Лиса появилась через день; клялась, что «шмоток» никаких и в глаза не видела.

…ВЫЧЛИ ПО ДВА ЧЕРВОНЦА — И ПРИВЕТ!

В канун очередной зарплаты нас всех пригласила на пятиминутку (усеченные педсоветы) Людмила Семеновна.

— Товарищи! Надеюсь, вы понимаете, в каких условиях мы работаем. Дети у нас сами знаете какие. Трудные дети. Трудные… — Мы согласно и горестно закивали. — Вы знаете, товарищи, что в каждую смену белья мы недосчитываемся простыней, наволочек, полотенец… — продолжала она обрисовывать и без того удручающую картину.

Мы опять закивали головами.

— Вот и допрыгались — скоро совсем нечего будет менять.

Мы понимающе посмотрели друг на друга.

— В среду будет ревизия. Необходимо в оставшиеся пять дней срочно покрыть недостачу, — наконец подошла к сути Людмила Семеновна.

Мы насторожились.

— Конечно, главный виновник — кастелянша. Она несет материальную ответственность за вещи, которые подлежат обмену. И конечно, именно она внесет необходимую сумму. Но ведь и вы в какой-то мере в ответе за случившееся. Дети-то ваши…

У нас вытянулись лица и округлились глаза. Со всех сторон послышалось недовольное шипение — такая перспектива мало кому понравилась.

— Внесете по двадцать рублей, а остальное кастелянша выплатит в течение года, — положила конец начавшимся было дебатам Людмила Семеновна и решительно встала. Что означало — пятиминутка закончена, прошу разойтись по отрядам…

Сидим и мрачно смотрим друг на друга. Оклады у всех мизерные. Но даже не это нас возмутило — всегда недоставало двух-трех простыней, десятка полотенец. И всегда нехватка безболезненно списывалась под шефские фонды. А что же теперь?

Пошли к кастелянше — молчит, как глубоководная рыба. И… подозрительно спокойна для человека, попавшего в такой денежный прорыв.

Исчезли арабские комплекты постельного белья, что недавно подарили нашим воспитанникам шефы. Белье поразило меня: простыни с вензелями, наволочки с кружавчиками. И вот — как в воду кануло.

Иду к профоргу.

— Послушай, Татьяна Степановна! Для начала надо пойти к Людмиле Семеновне и попросить ее объяснить, как попало непроштампованное белье в кастелянную.

— А кто докажет, что на нем не было штампов?

— Я. Точно помню.

— Это не доказательство. Хоть один пододеяльник или наволочка без штампа у тебя есть?

— Сейчас нет никаких — ни со штампом, ни без штампа. Но можно попросить в других отрядах.

Ходим по спальням — арабским бельем и не пахнет. Ни одного комплекта!

Решили пока шума не поднимать. А когда придет день выдачи зарплаты, никому денег не вносить, пусть присылают комиссию и разбираются. Есть недостача, значит, должны быть и виновные.

Приняли такое решение — на наш взгляд, мудрое, и довольные такие ждем ревизии. Однако все спокойно. И на следующий день, и еще через два дня.

Наконец настал день зарплаты. Готовимся быть непоколебимыми. Сидим в пионерской, совещаемся. Влетает медсестра.

— Что сидите? Идите забирайте денежки. Только там уже по два червонца вычли — и привет!..

Нам стало ясно — никакой комиссии не будет. И кому что докажешь! Расписались мы в ведомости за полную сумму, получили уполовиненную, да и разбрелись по отрядным. Я, как человек новый, попыталась было возмутиться, но люди бывалые меня урезонили:

— Не врубайся. Здесь еще и не такое бывает. Народ зависимый — половина на лимитной жилплощади сидит. Вот погоди — конец года придет, своими глазами увидишь, как липовые акты составляются…

…ТЫ НЕ БЕЙ КОТА ПО ПУЗЕ…

В конце октября пришел к нам в отряд еще один энтузиаст — представился инструктором по туризму. К тому же — высокогорному!

— А где же мы горы возьмем? Это в городе-то? — Я с сомнением разглядывала плотненького господинчика.

— Зачем в городе? В горы поедем! На Эльбрус.

— Завод двадцать путевок подкинул. На январь, — тут же подсуетилась Людмила Семеновна. — Разве я вам не говорила?

Первое занятие инструктор начал с того, что показал снятый им в прошлом году фильм «Отдых в горах». Сначала прокрутил пленку как полагается, затем наоборот. Вот группа лыжников стремительно взлетает на вершину горы задом наперед, предваряемая облаком снежной пыли, затем на подвесной дороге спускается вниз и, жизнерадостно пятясь, усаживается в автобус, который тут же уносится в обратном направлении.

Было забавно, и все смеялись.

После этого я покинула отрядную и направилась к Людмиле Семеновне выяснить, что это за Эльбрус на нас надвигается. Через час возвращаюсь и что же вижу? Сидят мои гаврики на столах, верхом на стульях и выкрикивают в темпе марша:

Для первого занятия прогресс потрясающий. Когда же инструктор пришел в следующий раз, собралось всего несколько человек — на пустое наши дети тратить время не любили. Альпинист разобиделся и больше ходить не стал.

Но двадцать путевок под Эльбрус светили реально — специально узнала в завкоме. Решили тренироваться сами.

Со страшными муками нам удалось выписать со склада двадцать лыж, и с первым снегом мы отправились в лес. Маршрутные листы уже были оформлены. Оставалось только проставить километраж и вписать маршруты. Для получения значка «Юный турист» требовалось «намотать» не менее ста тридцати километров…

Из первого похода мы вернулись пешком, неся лыжи на плечах и проваливаясь по колено в грязную кашу, бывшую еще вчера толстым слоем пушистого снега. Несмотря на это, в следующую субботу отправились в поход в том же составе. Ребята, как говорится, горели желанием — так им хотелось в горы. Однако погода не благоприятствовала — почти весь ноябрь дождило, а в декабре ударили морозы. Но и это не охладило наш пыл, хотя иногда ночевки проходили в активном бодрствовании — при морозе за двадцать. Но случаев обмораживания не было. И даже легкой простуды.

Конечно, высоты, которые мы покоряли, были смехотворны — с большим трудом взбирались на железнодорожную насыпь, — но все-таки какой-то опыт накапливался. Дети не ныли. Даже когда мыли котелки и плошки в ледяной воде, экономя горячую. Безропотно брели собирать хворост после утомительного перехода, разводили костер из отсыревших веток да еще при этом распевали:

…ОПЕРАЦИЯ «КАВКАЗ»

Перед самым Новым годом пригласила меня к себе Людмила Семеновна.

— Видите ли… только вы сразу не расстраивайтесь… Ну вот — уже насторожилась: еще хуже, чем ваши дети!

По тому, как она суетилась, я поняла — ничего хорошего нас не ждет, и лицо мое вытянулось в недобром предчувствии.

— Поездка на Эльбрус не состоится… А дети поедут на каникулы в зимний лагерь.

— Отряд разъединять нельзя. Тем более после того, как будет объявлено об отмене поездки. Вы же знаете, как охотно ездят они в лагеря, да еще в зимние! Потом до конца года конфликтов с домашними не расхлебать. Даже в «Артек» с боем посылаем.

Наши дети лагеря не любили — пугала дисциплина и чужая среда.

— А что я могу сделать?

— Людмила Семеновна! Дорогая! Вы все можете! — проливаю бальзам на директорскую душу. — Вас в районе знают. Придумайте что-нибудь, чтобы мы на каникулах были вместе!

— Нет, нет… На каникулы эту орду я здесь не оставлю!

— Может, у кого-нибудь из наших многочисленных шефов будут «гореть» путевки?

— В турпоездку, значит, захотелось?

— Да хоть куда! Только чтоб вместе?

Через два дня было объявлено о туристической поездке на Кавказ поездом «Дружба». Взамен вояжа к Эльбрусу.

В первом же теплом городе побежали к морю. Воздух — плюс пятнадцать, вода — плюс десять. Просто Сахара после предотъездных минус двадцати пяти. Купаться, однако же, желающих не нашлось. Побродили по воде — и на песочек.

Поездка прошла без приключений. Насколько это было возможно. Иными словами — никого не потеряли, никто не заболел.

И еще. После поездки заметно подружнели. Мы впервые были все вместе, да еще в таких экзотических условиях.

Дети начинали чувствовать себя коллективом. Этот наш первый опыт существования отдельно от прежней системы дал для развития коллективного сознания, пожалуй, больше, чем вся предыдущая моя деятельность.

Итак, Новый год мы встречали в новом качестве.

«Первый отряд» — теперь произносилось с гордостью. Рвется, к примеру, Беев к телевизору, а его не пускают — поздно. Он вопит:

— А первому можно!

Помог Огурец машину разгрузить — водитель спрашивает:

— Ты кто?

— Первый отряд! — отрубает тот с чувством собственного достоинства.

…ЗРЯ ВЫ ИЩЕТЕ. ВСЕ РАВНО БЕЗ ТОЛКУ

Близилась весна, а с ней — новые заботы. Главная — как удержать бегунов? Пригреет солнышко — только пятки засверкают.

В начале апреля пропал Ханурик. У него были дальние родственники, и иногда он убегал к ним. Однако на этот раз в районном отделении милиции никаких сведений о его пребывании по месту жительства не было.

— В землянке надо искать, за стройкой, — советует Голиченков. — Там Деготь и Рыжий.

Погода — снег с дождем. Со мной идет Голиченков.

Бодро направляемся через стройку. Снег кончился. Заморосил дождь, мелкий и противный. Прошли стройку — за ней канава, полная воды. Посередине плавает плотик. Подогнали палкой. Благополучно добрались до противоположного берега, плотик вытащили на берег, чтоб не снесло, и побрели дальше. Ноги скользили по глине, мы были с ног до головы перепачканы ею. На четвереньках взбирались на пригорки и съезжали вниз. Наконец, выбрались на относительно ровное место. Прямо из-под земли, метрах в десяти от нас, вился дымок. Был он едва заметен, и не знай я о существовании землянки где-то поблизости, ни за что не догадалась бы.

Ага, попались, голубчики! Выходи по одному!

Однако, подумав, решила все же не спугивать. Да к тому же до страсти интересно — что они там делают?

Рассматриваем убогое жилище — яма, довольно глубокая, закрыта сверху досками. Поверх досок горка песка и дерна. Сбоку лаз — в полметра, не более; вырыты ступеньки. Заглядываю вниз. Сквозь дым видны силуэты обитателей землянки.

— Тук-тук-тук. К вам можно?

— Кто такая? — совсем не так любезно, как хотелось бы, раздается из-под земли.

— Воспитательница Олега Ханурина, — отзываюсь.

Пауза. После непродолжительного совещания слышу:

— Ну, залезайте…

С трудом протискиваюсь сквозь узкое отверстие, спускаюсь. Спрашиваю про Ханурика — ничего не знают.

Хозяева разглядывают меня с интересом. И я смотрю на них внимательно: что этих-то гонит из дома? Мои, детдомовские, к своим рвутся. К пьяницам, забулдыгам, уже давно потерявшим человеческий облик…

Судя по одежде, обитатели землянки — «домашние».

Землянка сделана добротно.

— Целое лето строили, — с гордостью сообщает один, поймав мой взгляд.

— По ночам копали, — поясняет второй, — чтоб менты не накрыли.

В печурке — топится по-черному — закипает котелок. Видно, картошку варят. В тепле разморило, а от аппетитного запаха спазмы в желудке.

Спрашиваю, сглотнув слюну:

— А что — так все время и питаетесь картошкой?

Рыжий смеется.

— Ну вы такое скажете! Живем как короли. Хлеб из булочной — выносим сколько хочешь. Самообслуживание! А из «Диеты» колбаса, сыр, масло. Тем же макаром. Только часов в шесть надо идти, когда народу много. Летом, конечно, хуже. А сейчас: под куртку и — делай ноги! Для понта, конечно, можно за пакет молока заплатить. Так что пожрать всегда найдется.

Умолкает и пристально смотрит в огонь.

— Ну а родители твои что? Так и отпустили?

— Моя мать только рада хоть куда сбагрить, а вы — отпустила… Говорит, если б не я, так давно бы замуж вышла, — он снова помолчал. — А мне что? Пусть выходит. Жалко, что ли? Она все под молоденькую работает, а как Петька, прошлогодний… этот… друг ее, меня увидел, так и спрашивает: «Когда ж ты такого байбака завести успела? Если тебе двадцать…» И перестал ходить.

Рыжий грустно замолчал и подул в огонь.

— Да… — хочу сказать что-нибудь в утешение, а что скажешь? чем утешишь? — И твои родители рады, что ты из дому ушел? — обращаюсь к другому.

Мучительно о чем-то думает. Видно, случай непростой. Наконец тихо отвечает:

— Ищут… Только зря.

— Но вот я же нашла.

— То вы… Ханурик про вас рассказывал… Только зря вы ищете. Все равно без толку, — смотрит на меня испытующим взглядом.

Картошка готова. Рыжий выхватывает котелок из огня, сливает воду и откидывает дымящийся картофель в алюминиевую миску.

— Вот. Ешьте.

— Очень жаль, но меня ждут… Хорошо тут у вас.

— Там смотрите, через канаву осторожно. Дно неровное.

— Ну, счастливо, — и направляюсь к лазу. — А ты, Деготь, — тебя ведь так, кажется, зовут? — заходи в детский дом вместе с Андреем.

— Меня Сашей зовут… Если Ханурик вам очень нужен, ищите на стройке. На чердаках.

— До свидания, Александр. Жду твоего ответного визита.

— А мне можно? — Рыжий с надеждой посмотрел на меня.

— И ты приходи. До свидания еще раз.

Когда я выбралась из землянки, было уже настолько темно, что контуры новых домов едва различались. Идти сейчас туда — «безнадега». Подходим к канаве — плотика нет. Бродим по берегу как привидения — не вплавь же пускаться! Смотрим — две тени приближаются — Деготь и Рыжий.

— Давайте мы вас на лодке переправим.

— До чего же вы вовремя! — Я от радости готова их тут же зачислить в первый отряд.

Вытащили из кустов лодку — и как нам в голову не пришло там поискать! Ведь ясно же — на чем-то они переправляются…

Позже снова разыскивая Ханурика, я побывала у Александра. Он из квазиинтеллигентной семьи. Отец — ответственный работник. Мать — «домашняя женщина» с дипломом. Дом — полная чаша. Только вот с сыном неудача: «Что-то в нем всегда было такое… понимаете? Не воспринимал он меня, понимаете? — плачущим голоском говорила холеная дамочка в длинном китайском халате, плавным жестом изящной лапки указывая на импортную стенку. — Сокровища мировой культуры, комфорт… — все это для него пустой звук. Все, ради чего мой муж трудится без устали, все-все!.. И вместо уважения к родителям — протест. Черная неблагодарность…»

Лишним был сын в семье. В семье, где не было живых чувств, где каждый сам по себе. Только имущество общее…

Второй хронический бегун — Огурец.

Огурец — подкидыш. Мать принесла его с запиской к порогу дома ребенка и исчезла.

А прозвали его так за вытянутую форму черепа. Волосы у него белые и прямые. Ресницы черные. И брови тоже. А глаза — синие-синие. За такую внешность в дошкольном детдоме его назначали Снегурочкой.

Был Огурец патологически неряшлив. Ногти вечно с черной каймой. На рубашке — все меню: и вчерашнее, и за прошлую неделю.

Первое время приходилось водить его умываться. Потом уже достаточно было посмотреть на свежее пятно от соуса на рубашке, как тут же мчался в умывальник.

Огурец был единственным воспитанником детского дома, который читал газеты. Причем не только спортивные сообщения, а всю газету от первой до последней страницы. Читал с пониманием — ориентировался. Вот на этом я его и подцепила:

— Ну, что нового в мире?

И он обстоятельно рассказывал. Стал ждать этих бесед, готовился к ним — более внимательно и старательно читал газеты…

Так, исподволь, приручались самые дикие. Находились точки соприкосновения в привычном круге их интересов, увлечений.

Одновременно ужесточался режим. Я поняла: всю эту гоп-компанию на одном обаянии не удержишь. В первые дни работы своим немыслимым опекунством я приучила воспитанников к мысли о том, что они — единственный смысл моей жизни. Так оно и было. (Как это ни кощунственно звучит по отношению к моим собственным детям.) На поводу у них, конечно, не шла, но всегда во главу ставила принцип — только бы им было хорошо! После знакомства с их личными делами я просто не могла себе позволить, чтобы многострадальные дети эти спотыкались и набивали шишки, а я, взрослый, знающий человек, буду сидеть сложа руки и ждать, пока они своим умом добредут до, казалось бы, прописных истин!

Их сознание было так незрело, ум так неразвит, что я с готовностью прощала им все проступки, надеясь, что все это со временем пройдет — поймут когда-нибудь. Не могут не понять… А потом задумалась: может быть, правильнее было бы в какой-то момент сделать так, чтобы они почувствовали себя неуютно? Пусть бы это малоприятное ощущение заставило их самостоятельно искать ходы в образовавшемся лабиринте.

…КАК? У ВАС ДЕТИ ПЬЮТ?.. ОГУРЕЦ «ЗЕЛЕНЫЙ», А КАКИМ ЖЕ ЕМУ БЫТЬ?

Мы уже имели к тому времени дееспособный орган самоуправления — совет семи. Семь дежурных командиров на каждый день.

Каждый день перед началом самоподготовки — линейка. Для всех, хотя проводил ее первый отряд. Младшим тоже было полезно послушать, как чихвостят старших.

У дежурного командира была особая тетрадь, в которую заносились все нарушения дня, оценки и замечания учителей. Какого труда стоило упросить учителей писать в этот журнал!

Вечером, за час до отбоя, собирался совет. Отчитывался дежурный командир и передавал отряд следующему. Затем обсуждались итоги дня и заносились в «Спектр» — придуманную нами наглядную графическую систему оценок.

Конечно, велика была охота злоупотребить властью. Особенно грешила этим Лиса, тоже входившая в совет. Но такие деяния карались очень строго.

Это было уже самоуправление, хотя и «самоуправление на поводке: до выборности еще не дозрели, командиров назначала я.

Лидер в отряде был необходим. Командовать хотелось многим, но служить при этом образцом для других — ох-хо-хо!..

Началась работа в этом направлении. Трудно прививался навык самоотчетности. Но тем не менее укоренилось мнение — командиром быть почетно.

Долго дебатировался вопрос — как подводить итоги дня. Были самые разные предложения, но лучше, чем «Спектр», так ничего придумать и не смогли. На совете мы составили целый перечень дел и поступков, которые могли прийти в голову самому «крутомозгому» воспитаннику, и оценили каждый из них определенной суммой баллов.

Лучший получал «красное» окошечко. Худший — «фиолетовое». Всего семь градаций — «красный», «оранжевый», «желтый», «зеленый», «голубой», «синий», «фиолетовый».

Ребята относились к соревнованию с азартом. И не пытались утаить какой-либо проступок. «Спектру» доверяли, хотя и случались порою тяжбы и разбирательства.

— А чего я «зеленый»? Про «четверку» забыли?

— Ничуть. Посчитали. И еще посчитали опоздание на урок.

— Подумаешь — на десять минут! Зато на зарядку первый вышел!

— Так спешил, что «бычок» под кровать забросил!

— Так это ж… ночью.

— А курить в постели! «Зеленый», говоришь?! А «голубым» не хочешь?

— Дурак…

— Оскорблять командира? Это уже в синюшность отдает!

— Командир, командир…

И отходит, пока в «фазаны» не попал. (Помните «правило спектра»? «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан».)

В актив засчитывались не только хорошие отметки и добросовестное дежурство. И шефская работа, и подготовка отрядных «Огоньков», и выпуск бюллетеней «Что, где, когда?», и участие в «пресс-центрах»…

Одна из проверяющих комиссий ахнула: «Как? У вас дети пьют?» — это после того, как обнаружили в «Спектре» соответствующий пункт. «Да. Пьют. Бывает и такое. А вам и невдомек?»

Отдельно учитывали «рост над собой».

— Уже два дня не выражался!

— Гигант. Плюс три балла. Продержишься до конца недели — получишь десять.

Около «Спектра» все время топтались группки; комментировали:

— Ого! Мамочка — «красный»! Ну, дает! А Жигал «желтый» — печень, что ли, барахлит? Ну, Огурец «зеленый» — каким же ему быть? Вот такой вот он овощ. Ну-ка, ну-ка, а кто это такой «голубенький»? Бей…

Так и шла наша жизнь. Весну пережили без особых приключений. По-видимому, сработал весь комплекс мер предосторожности. От злостного влияния бывших мы себя хотя бы частично оградили, бегунов было немного.

А самое главное — дети учились. Пусть на тройки — но все же! Тройки были «честные».

Успешно работал «Спектр». Теперь уже не только по отдельным членам отряда подводились итоги, но и весь отряд, как единица, получал за каждый день «цвет». Было это очень наглядно: в понедельник отряд, как правило, «желто-зеленый», в четверг-пятницу — дни максимальной положительной активности — мы иногда даже «краснели». (Хотя и с голубоватым отливом.) Конец недели — жди «синюшных» дней. Тогда били тревогу — всех «синих» на совет, а «фазанов» — на общий сбор без лишних разговоров.

…ВЫ ИХ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ТАКИМИ ВИДИТЕ?

В конце года активно культивировался слух — отряд на лето будет разбит. Двадцать «лучших» поедут в трудовой лагерь под Краснодар, а остальные — все они были для меня одинаковы. И конечно же, в классических традициях: больше всего душа болела за неблагополучных. А такими по-прежнему были Ханурик, Мамочка, Беев, Кузя, Огурец…

Ханурик хоть и не дичился и тянулся к девичьему обществу (что заметно повлияло на его внешний вид), все же был еще трудноуправляем и выкидывал подчас такие фокусы, что дыхание захватывало. Однако в нем все время шла напряженная работа — работа души. Он пристально всматривался в окружающих, что-то себе там, внутри, прикидывал и — бывало такое! — поражал меня удивительно точными и меткими определениями людей и ситуаций. Совершенно неожиданно он «открыл мне глаза» на Людмилу Семеновну. «Вы что думаете, она такая уж и вреднющая?» — спросил как-то после очередного разговора «на повышенных тонах» в директорском кабинете. «Нет, — говорю, — ничего такого я не думаю. И тебе не советую так думать!» — (Он понимал, что я лукавлю, и поэтому продолжал допрос.) — «Вы знаете, что было в этом дэдэ раньше, когда мы еще в старом здании были?.. Нас вообще кормили вареными яйцами три раза в день! Во!..» — «Ну, это ты что-то напутал, — усомнилась я. — Небось сами все «скрали», вот и пришлось есть яйца». — «Ну, точно вам говорю! Так было! — горячился он. — Мы с Беем караулить ходили за ограду, чтоб выследить… И сами видели, как повар, вечером уже, банку с ветчиной, здоровую такую!.. из кустов достала… И в сумку спрятала. Мы побежали в милицию, чтоб ее поймали, пока она на остановке стоять будет, а нам эти менты сказали: «Не лезьте не в свое дело!» — и даже не стали ее вызывать!.. А вы говорите…»

На это возразить мне было нечего, и я только плечами пожала. А что касается моего мнения о Людмиле Семеновне, то оно было крайне неоднозначным. С одной стороны, я понимала, как ей нелегко (управляться с таким хозяйством надо уметь!), но все же что-то в душе моей протестовало и заставляло меня лезть на все новые и новые конфликты. Нельзя сказать, чтобы Людмила Семеновна совсем уж не любила своих питомцев. Нет, этого не было… Она и пошутить с ними умела, и приголубить. Были у нее и свои любимчики. (Очень скоро я заметила, что и Людмила Семеновна выделяет неблагополучных, им отдает предпочтение. Но было в этом повышенном к ним внимании что-то от подкупа, заискивания, что ли… Она их боялась — и это дети понимали. И пользовались, как водится.)

Ощущение двойственности внушала мне и Татьяна Степановна. В ней в еще большей степени уживались два разнополюсных человека. Но было в ней одно совершенно положительное свойство — она не была злопамятна и мстительна. Частенько ребята устраивали ей «заподлянки», вплоть до обливания «помылками», но она, рассердившись вначале, потом быстро отходила и делала как ни в чем не бывало свое дело… Меня это свойство поражало, и я думала, смогла ли бы я простить такую «заподлянку»?

Вообще, мир взрослых обитателей этого дома был весь сложен и неоднозначен. Работа наитруднейшая, и отношения, соответственно, устанавливались непростые. Зевнешь — и остался с носом! Все время надо быть начеку. Наверное, в таких условиях и выявляется истинное соотношение доброго и злого начала в человеке, если говорить условно. Так или иначе, люди эти, при всех своих странностях, внушали мне уважение и сочувствие.

Что же касается детей, то сказать, что я их любила, было бы неверно. Потому что все они стали частью меня, моей сути. Вечером, точнее поздно ночью, возвращаясь домой, думала: только бы до постели добраться. Но, придя домой, уже начинала отсчитывать часы, когда снова помчусь в детский дом… «Помчусь» — было моим самым обиходным словом.

С первых же дней я взяла за правило: как бы ни устала, обязательно записывать в дневник еженедельные впечатления от своих питомцев. Это было совершенно необходимо — и потому, что детей более полусотни, и потому, что память моя далеко не ЭВМ…

Как-то, прочтя несколько записей в моем дневнике, Татьяна Степановна очень серьезно спросила: «Неужели вы их действительно такими видите?» Я удивилась — ведь описывала то, что на самом деле происходило, и свое отношение к этому…

Сейчас, когда перечитываю дневник, мне становится более понятен вопрос Татьяны Степановны. Я была непростительно доверчива и верила свято, что за добро платят добром.

Теперь, с расстояния в восемь лет, я «вижу» поступки своих питомцев уже совсем в ином свете. И сейчас, может, более, чем тогда, бывает их не просто жалко, а как-то по-особому закипает бешенство, когда думаешь о всех тех, кто равнодушно взирал на вверенные им детские учреждения, откупался богатыми подачками или просто сквозь пальцы смотрел на творящиеся беспорядки… Ведь ходили воспитатели и представители общественности от шефов и в роно, и в исполком, и выше… А что им там говорили? Разберемся, не волнуйтесь! И разбирались. Месяц-другой спустя приходила копия акта проверки: все в порядке, тревожные сигналы оказались ложными. (Сейчас в описываемом мною детском доме полностью сменился коллектив сотрудников, пришла новая «директорша», как там говорят, но трудности остались! И это самое страшное.)

Татьяна Степановна тогда, в первую весну моей бурной деятельности на педагогическом поприще, стала если не ближайшей подругой, то, по крайней мере, единственным человеком, с которым я могла поделиться всеми своими заботами. От нее я ничего не скрывала и очень верила в искренность наших отношений. Она была женщиной того типа, которые умеют располагать к себе и в два счета «вытаскивают» из собеседника все его секреты. Она очень ругала Людмилу Семеновну за разные ее «делишки», но мне казалось, что Татьяна несколько пристрастна, так как нельзя было не видеть, что Людмила Семеновна при всех ее минусах все же баклуши не бьет. Кроме того, личная жизнь нашей начальницы была не устроена — двое детей воспитывались в интернате, правда, не таком, как наш детский дом, а в одном из самых лучших, но все-таки это для матери, думалось мне, очень тяжело — когда приходится отдавать детей в интернат. (Я сама росла в интернате, и хоть мне очень повезло на учителей и воспитателей, и училась я на «отлично», все равно этот период жизни для меня был, пожалуй, самым тягостным.)

И потом: я вообще не привыкла осуждать женщин за что бы то ни было — уже за одно то, что их «бабья доля» так нелегка! И поэтому всегда прощала личные обиды, вольно или невольно причиненные мне женщинами. Но вот беда! — впервые я столкнулась с женщиной-администратором и открыла для себя: иная женщина — существо жестокое и беспощадное, если задеты ее интересы и амбиция. Логика, деловые соображения — все отрицалось, оставалось лишь желание настоять на своем. Наверное, в разговорах с Людмилой Семеновной я бывала недостаточно корректна, но нисколько этим не смущалась, потому что объективно она была сильнее: могла объявить мне выговор, уволить, наконец… Я же ей ничего не могла сделать, разве только позволить себе роскошь «сказать все, что о ней думаю»… Ругали ее все сотрудники детского дома, но кулуарно. Я же не то чтобы стеснялась это делать за ее спиной, но просто не видела в том смысла. И потому, когда была недовольна каким-нибудь решением директора, приходила к ней в кабинет, где и заводила тет-а-тет неприятный разговор — не в похвальбу мне будет сказано. Поступки эти, так возвышавшие меня в собственных глазах, не просто вредили мне как штатному сотруднику, но и давали понять коллегам, что я «не жилец в нашем детдоме», а потому не стоит и особо поддерживать меня.

Составляя список «лучших двадцати», я пребывала в большом затруднении: мне-то хотелось взять «худших», самых «опасных», тех, кого некому было передоверить…

К счастью, делить на «чистых» и «нечистых» не пришлось: весь наш отряд пригласили к себе шефы — на обширное хозяйство туристической базы отдыха завода, под Сочи.

Директора всех детских домов охотятся за богатыми шефами. Хорошо ли это? Не усугубляют ли постоянные подачки и без того потребительское отношение к жизни?

Был у нас случай. Из одного учреждения приехала к нам делегация сотрудников — привезли мешок игрушек. Не новых, конечно, но в хорошем состоянии. Мы хотели игрушки эти отдать в игровую младших отрядов. Не тут-то было! Визитеры потребовали привести всех детей, чтобы вручить им игрушки в личное пользование. Вручали и при этом напутствовали: это тебе от моей дочурки — куколка, а это тебе от моего сыночка — самолетик…

И в тот же вечер разломанные на куски игрушки и разодранные в клочья куклы валялись по всем углам.

Подумаешь! Шефы и не такое привозят.

…ЧТО? ОНА МЕНЯ НА БУХГАЛТЕРСКУЮ ЗАРПЛАТУ В СОЧИ ПОВЕЗЕТ?

Вещи уже были собраны, и мы сидели «на чемоданах», когда в детский дом пришла женщина, взволнованная и с заплаканными глазами.

— Вы извините… я отвлекаю… Но мне бы хотелось поговорить об одной вашей воспитаннице… Лилечке Кузенковой.

— А! Очень приятно. Так вы и есть та женщина, к которой Лиля ездит по воскресеньям?

— Ездила…

Женщина смяла мокрый платочек, завсхлипывала.

— Что вы, что вы… успокойтесь… — Я не знала, что и подумать. Уж не ограбила ли ее наша Кузя?

— Может, мне бы и не стоило приходить… — начала женщина и снова всхлипнула.

Разговор не клеился. Вошла, улыбаясь, хотя и напряженно, теперь вот готова заплакать навзрыд. Наконец собралась с силами и поведала свою печальную историю.

Она пришла год назад к нам в детский дом и попросила дать девочку на воспитание. Конечно же, даже очень хорошему человеку просто так никто ребенка на воспитание не даст. И она начала добросовестно собирать необходимые документы.

Показали ребят — выбрала почему-то Лилю. Та согласилась и стала на выходные ездить к своей опекунше. Но уже на третий раз заявила, что приезжать будет только на воскресенье, а вечером уезжать обратно в детский дом. Так и поступала: побудет, посмотрит телевизор, попьет чаю с пирожными — и обратно.

А добрая женщина никак не могла понять, как это девочка-сирота не хочет приобрести маму? Теперь вот хотела на лето уговорить Лилю остаться у нее — Лиля ни в какую.

— Поговорите хоть вы с ней… Может, послушает… — Женщина опять прижала платочек к глазам.

Для нее это был удар — и нелегкий! Привязалась к девочке, уже свыклась с мыслью, что Лиля со временем станет относиться к ней как к матери. Она была одинока. Сорок девять лет — возраст сложный. Вроде сегодня еще и ничего, а что будет завтра? Будет ли к кому обратиться, попросить стакан воды подать?..

— Я ей все потом оставлю… У меня и обстановка, и кое-что на книжке… Не думайте, я не в обузу… Просто с ней не так одиноко…

Пыталась говорить с Лилей.

— А что там делать? Скука! — лениво отвечает Лиля. — Ну, посидим, она все с расспросами… Каждый раз одно и то же — чем кормят да куда водят… Ну, ходили мы с ней в парк один раз. Ой, смехота! Под руку меня взяла — и ведет! А куда мне с ней под руку? Со старухой?! Только позориться.

— Это жестоко так говорить, Лиля. У нее доброе сердце, и она хочет тебе добра. Почему бы тебе не остаться с ней на лето?

— Тоже скажете. Что, она меня на бухгалтерскую зарплату в Сочи повезет? Нетушки… Жить буду в детском доме, а к ней — в гости ездить. Нормальная тетка… Подарки дарит, иногда «трюльник» даст…

Уговорить Лилю не удалось. Чтобы завоевать их сердца — слишком мало было лишь пожалеть, накормить, одарить.

— Простите, но ничего не получилось, — извинялась я перед незадачливой опекуншей. — А если вам хочется воспитывать детдомовского ребенка — возьмите совсем маленького и растите, как мать. Ночами не спите, от хворей лечите, живите его радостями и бедами. Тогда и он к вам привяжется. А этих — поздно. Они ведь привыкли, что им все обязаны. И ваше доброе отношение «Лиля принимает снисходительно. Такие никогда не будут испытывать чувство благодарности к человеку, пришедшему со стороны, за проявленную к ним доброту. Но зато возненавидят того, кто им в чем-нибудь откажет, когда они сами потребуют.

…МОРОЖЕНОЕ — ТОЛЬКО ДЕТЯМ!

В Сочи с нами ехала учительница из школы — Ирина Дмитриевна. Милейшая женщина, чуткая и деликатная. «Заставили» ее семейные обстоятельства. Муж Ирины Дмитриевны журналист, дома — наездами. Дачи своей не было. Вот и решилась она с тремя своими детьми (старшая десятиклассница и двое близняшек — пяти лет) ехать на юг, сопровождая нашу группу. Ирина Дмитриевна — учительница с большим педагогическим опытом. В школе ее любили. Вела она химию.

Третьим взрослым была медсестра — студентка медучилища.

На базе нас встретили очень дружелюбно. В столовой был накрыт стол — по-королевски роскошный. Всего видимо-невидимо! Взрослых усадили за отдельный столик, предупредив — доппитание только сиротам. Дискриминация такого порядка продолжалась и после — плюшки, пирожные, мороженое — только детям. Лично меня это не очень огорчало — прибавлять в весе не хотелось, и все же было неприятно. Но дети, к их чести, против такого расклада возроптали. В детском доме я с ними ела за одним столом.

Они не были жадными. Хотя и жадничали очень часто.

Но это по другим мотивам.

О первом обеде стоит рассказать в деталях.

Несмотря на невиданную щедрость, с которой был накрыт стол, никто в особый восторг не пришел. В детском доме на праздники закатывались пиры и похлеще — чего только шефы не привозили к столу! А в подарках шефов — такие сладости, какие домашнему ребенку и не снились.

Неприятности и неожиданности начались в разгар обеда. Обслуживающий персонал, с трепетным волнением наблюдавший за трапезой сирот, разочарованно и обиженно изучал содержимое тарелок, соусниц, салатниц, переместившихся теперь на мойку. Большая половина блюд оказалась несъеденной, а из остатков пищи был состряпан такой винегрет, что и поросята эту мешанину отказались бы есть: суп был вылит в салат, жаркое смешали с окрошкой. В кувшине с компотом плавали шпроты и селедочные хвосты…

Больше такой оплошности работники питания не допускали. Еду выдавали порционно, хотя в добавке никому не отказывали. Кроме того, зная аппетиты наших детей и свойство жевать на сон грядущий, я упросила директора базы Тамару Трофимовну выписывать продукты «на чай», который мы устраивали вечером перед сном. Сгущенка, пряники, сахар, конфеты — сколько хочешь! Потом еще наварили варенья из алычи. В общем, умереть голодной смертью детям опасность не грозила.

С кормежкой разобрались, но вскоре обнаружились другие скользкие моменты, обещавшие со временем стать проблемами.

Очень меня огорчала система расселения. Рядом с базой располагался лишь один домик — двухэтажный, с романтическим названием Голубятня (в нем для нас был только второй этаж, внизу — хозяева). Правда, в хозяйском этаже сдавалась комната — 26 кв. м. Туда мы поселили всех мальчишек. И еще в пяти домиках-сарайчиках жили девочки. А находилось их жилье в деревне, за два километра от Голубятни.

Ирина Дмитриевна с детишками и медсестра жили там же, в деревне. В Голубятне поселилась я и еще двое самых маленьких ребят. Днем это был штаб отряда.

— А нет ли помещений на базе? — с робкой надеждой спросила я у Тамары Трофимовны, понимая, как сложно будет уследить за детьми, разбросанными по такой территории.

— Об этом и речи быть не может. Да и, по правде говоря, не хотелось бы подвергать таким испытаниям отдыхающих. Ведь ваши дети… трудные?

— Трудные… И именно поэтому мне не хотелось бы оставлять их без присмотра. Ирина Дмитриевна — школьный работник. Всей нашей специфики не знает. Медсестра — сама еще девчонка. Боюсь я… Понимаете?

— Что ж, подъедет ваше начальство, тогда и поговорим…

Начальство — это Татьяна Степановна. Ждали ее через две недели.

…ЭТО ГРУППА СВОБОДНОГО ВОСПИТАНИЯ ПО СИСТЕМЕ ЖАН-ЖАКА РУССО

На все мои просьбы выделить нам фронт работ таким образом, чтобы мы могли быть вместе, Тамара Трофимовна отвечала решительным отказом:

— Вы что — с ума сошли? Собрать такое скопище таких детей? Нет уж — пусть трудятся небольшими группками — не так в глаза будет бросаться.

— Много они наработают маленькими группками… Лучше — большой объем; не грех хоть немного возместить шефам из того, что они на нас затратили.

— Ну, если вы настаиваете, предложу вам одну работенку…

На следующий день, с трудом собрав детей — линейки по утрам нам тоже запретили (муштра!), — я повела своих воспитанников на объект: два гектара горной почвы. Промотыжить и разбить грядки!

Начали с энтузиазмом, однако уже через час то один, то другой убегал «попить». Пропадали надолго, потом появлялись — нога за ногу, и никакого желания «упахиваться».

Орудия труда тупились мгновенно, ручки мотыг обламывались, а работа почти не продвигалась. Изредка приходил бригадир, браковал разрыхленные участки, указывая на кучу каменьев, которые ребята усердно перекладывали со своей полосы на чужую, и удалялся.

Нещадно палило солнце, и не было никакого спасения от его всепроникающих лучей. Почва от жары трескалась. С грехом пополам доковыряли мы свои два га, и больше я такой неосмотрительности не проявляла — «кота в мешке» покупать не хотелось. Прежде чем отправиться с отрядом на очередной участок работать, я ходила одна смотреть — что и как.

Жара была даже для этих мест непереносимая. Спастись от зноя можно было только под тентом у самого берега моря. Наша Голубятня до того раскалялась, что можно было, поплевав на кровельное железо, услышать сердитое шипение…

Нам повезло с пляжем. Без особых усилий устроились самым комфортным образом: в первый же день отвоевали замечательный кусок в единоличное пользование. А затем обзавелись топчанами, шезлонгами, надувными матрацами.

Наше появление на пляже вызвало заметное оживление среди отдыхающих. Дети изобразили такую непосредственную радость от общения с морской стихией, что поневоле отдыхающие повернулись в нашу сторону. В тот день слегка штормило — баллов около трех, а может, и больше. Да разве удержишь моих. Не успела я влезть в купальник, как несколько смельчаков уже покачивались на волне в приличном удалении от берега.

Плавать на такой волне, мягко говоря, несколько рискованно. Метрах в двадцати от берега гребень обрушивается, сверху сыплются увесистые булыжники. Вторая опасность — уходящая назад вода. Как только окажешься на берегу, надо сразу же постараться встать на ноги и очень быстро побежать от моря — иначе волна унесет обратно.

Развлечение опасное. А делать нечего — запретить входить в воду? Смешно. Или вести в душные клетушки и, мечась, как Фигаро, из одной в другую, неизвестно чем развлекать?..

Какая-то строгая дама, не в силах вынести это жуткое зрелище, подошла к нам и сурово на меня посмотрела.

— Кто воспитатель?

К ней мгновенно присоединилась целая делегация.

— Я. А что? Случилось что-нибудь?

Всегда противно видеть себя со стороны в такие моменты — прикидываюсь идиоткой, отчего голос делается каким-то скрипучим, а речь — пришепетывающей.

— Стыдно… — прошипела дама.

Смотрю невинными глазами.

— О чем вы?

Чувствую — если не оградим себя от досужего вмешательства посетителей пляжа (хоть и из добрых побуждений!) — не один литр крови и километр нервных волокон испортим себе и людям.

— У вашего ребенка… — начинает трагическим шепотом отдыхающий с пестрым полотенцем на обгоревших плечах, — у вашего ребенка…

— Ус отклеился! — подсказывает Ханурик.

Дети хохочут, парламентер вежливо улыбается, строгая дама не улыбается.

— Не кажется ли вам, что вы подаете дурной пример? — начала обличительную речь глава делегации.

— И вообще — что эта за группа? По какой системе вы их воспитываете? — проглотив обиду, вновь начал отчитывать обладатель полотенца.

Вокруг собралась уже целая толпа зевак — хоть какое, да развлечение! Скандальчиком запахло.

Потрепав по вихрам Бельчикова, детину ростом метр восемьдесят с конским черепом и челюстью боксера, говорю, сильно пришепетывая:

— Не волнуйтесь, граждане, ничего страшного. Это группа свободного воспитания по системе Жан-Жака Руссо.

Минутная пауза. Потом:

— А что — могу и… — Дама делает страшные глаза.

— Угу. Можете не сомневаться.

Толпа мгновенно рассосалась.

Я не уверена, что все присутствующие были знакомы с творческим наследием французского просветителя, но — совершенно очевидно — поняли меня верно… Вокруг нас образовался приятный вакуум.

Пляжными принадлежностями мы обзавелись еще легче.

Возвращаясь с пляжа, я завернула в медпункт. Взять что-нибудь от ожогов. Там никого не оказалось, и я со всем отрядом пошла на кухню за кислым молоком для смазывания обгоревших.

Шагаем по центральной аллее, вдруг вижу: навстречу знакомый какой-то движется. Кто — узнала не сразу. Мучительно вспоминаю — где же я этого парня видела? И он мне улыбается. Огромное сомбреро затенило его глаза. Только белки сверкают. На нем, кроме сомбреро, две «детали» — алые плавки и часы.

— Здасьте, здасьте, Ольга Николаевна! — Это мне. — Всеобщий приветик! — плетущимся за мной ребятам.

Это был Валера. Работал у нас в детском доме по совместительству, вел кружок радиолюбителей, в который ходил один (!) человек. Однако деньги получал Валера, как положено по тарифной сетке. Сколько ему лет — никто не знал. У него было «устоявшееся» лицо — без примет возраста.

— А вы что здесь делаете? — интересуюсь.

Валера кокетливо сбил сомбреро набок, белозубо заулыбался, раскачиваясь с пяток на носки.

— Спасаю и… спасаюсь… — натужно скаламбурил. — Меня сослали на Кавказ. Наше высокое начальство… А вообще, я здесь штатный спасатель. — Томный вздох, выразительно разведенные руки. — Должность у меня, конечно, блатная. Но… — Валера скромно потупился, — ведь и я не пустое место… Кое-что могу, — обольстительно улыбаясь, он расправил плечи.

— Ловлю на слове. Вы не могли бы обеспечить нас лежаками и шезлонгами? Нам два раза — утром и вечером.

— Да ради бога! Это ж моя прямая обязанность — выдавать шезлонги.

— Чудненько.

Такая удача!..

Итак, первая неделя на исходе. С работодателями установился контакт, и нас больше не посылали «к черту в пекло». Однако работали мы теперь маленькими группками.

Худо-бедно, но жизнь наша текла без особых нарушений…

А к концу второй недели появились настораживающие симптомы — самоуправление увядало на корню.

Девочки почти выпали из моего зрения. Легкомысленно доверив их медсестре и Ирине Дмитриевне, я очень скоро заметила перемены в настроении воспитанниц. Стоило к ним приблизиться, как они тут же делали вид, будто меня «в упор не видят». Прозрачно глядя сквозь меня, спрашивали друг друга:

— А где Ирина Дмитревна?

— Девча, кто видел Ириночку Дмитревну, а?

Столкнувшись же со мной носом к носу, широко распахивали глаза:

— Это вы, Ольга Николаевна? Сколько лет, сколько зим!.. Вам случайно не попадалась Ирина Дмитревна?

Я, конечно, понимала, в чем тут дело, но от этого понимания легче не делалось. Собрать их вместе не было возможности. Я разрывалась на части и, как посланца неба, спасителя, ждала приезда начальника лагеря — Татьяны Степановны. Без ее ведома нам «самоуправствовать» директор базы отдыха, Татьяна Трофимовна, не разрешила.

Ирина Дмитриевна, золотой человек, не могла, да и попросту не хотела ни во что вмешиваться. Ее крохи — очаровательные близняшки — отнимали все силы и время. Я же, рыская — в тридцатиградусную жару! — по участкам, отведенным нашему отряду, необратимо сатанела. Не находя девочек на рабочем месте, неслась, как фурия, в деревню и… заставала их валяющимися на постелях в лучших традициях прошлых (как мне казалось) времен.

На полу стояли тарелки с остатками пищи, и тучи жирных мух оглушительно гудели над ними.

— Лиля! Ты почему не у кастелянши?

— Ну сча… — лениво цедила сквозь зубы Кузя и переворачивалась на другой бок.

— Что? За руку вести?

Но чем больше я свирепела, тем активнее нарастал протест:

— А вот Ирина Дмитриевна никогда не кричит…

Все это было, но тем не менее как отряд мы продолжали существовать. Хоть и работали вполсилы, и отдыхали как придется.

Будучи заядлыми театралами, мы даже умудрились выбраться в Сочи — на спектакль гастролировавшего там какого-то областного театра драмы.

…НЕ БЕЙ РЕБЕНКА!

А жара все усиливалась. Днем доходило до сорока. Переносить такую духоту, да еще при повышенной влажности, было трудно даже здоровому взрослому, не говоря уже о наших детях с неустойчивой психикой. Все труднее становилось собирать их на работу. А придя на объект, многие тут же удирали.

Как я ни билась, развал отряда назревал устрашающими темпами: ни сил моих, ни умения остановить этот процесс не хватало.

Как-то исчез Беев. Вечером приводит его стрелочник. Тащит за ухо. Беев верещит изо всех сил, вырывается.

— Где воспитатель?

— Я воспитатель.

— Вот и пойдете под суд, раз не умеете воспитывать!

— А что он… натворил? — спрашиваю упавшим голосом.

— Что? Да ничего! Положил банку с раствором на рельсы — хотел посмотреть, как расплющит. Паршивец! Вот расплющить бы тебе башку твою пустопорожнюю, узнал бы, что почем!

Он влепил Бееву увесистую оплеуху. Беев заорал дурным голосом. Прибежал совхозный бригадир.

— Не бей ребенка! Сирота он. Ты вон ей скажи, — принялся тыкать в мою сторону пальцем, — кто она есть, раз оставляет детей без присмотра. Тебе за что деньги платят, воспитатель? — теперь уже его жаркая речь обращена ко мне.

Высвобождаю Беева из цепких рук стрелочника.

— Вы совершенно правы. Да — не справляюсь. Но вместо того чтобы кричать в присутствии детей, посоветовали бы что-нибудь дельное.

Стрелочник немного поостыл. Смотрит уже не так гневно.

— Тут вон одна семья хочет взять мальчика на воспитание. Может, этого им дадите?..

У Беева была мать. Это несколько усложняло процесс усыновления. Пока оформлялись документы, Беев оставался с нами. Из детского дома все необходимые бумаги пришли, задержка была за матерью Беева. Существовала она на бумаге — сына не видела со дня рождения.

Из личного дела я знала, что у нее есть еще и дочь, на год старше брата.

И вот пришел ответ на мое письмо — коротенькое заявление на листке в линейку.

«Я, Беева Галина Николаевна, обязуюсь не претендовать на моего сына Беева Виктора Юрьевича и не возражаю против его усыновления семьей Мачавариани, проживающей по адресу…»

Далее число, подпись и печать нотариуса, заверившего этот страшный документ…

Мать Беева не была лишена материнских прав. Сына она оставила в роддоме, решив, что ей трудно будет справляться с двумя детьми. Муж исчез за два месяца до рождения Вити.

С тех пор прошло тринадцать лет. Жизнь Беевой некоторым образом устроилась. Она была замужем и имела ребенка от второго мужа. Первый попал в заключение, и их развели заочно. Теперь это была нормальная семья с ежемесячным доходом на душу — восемьдесят рублей. Новый муж Галины Николаевны работал токарем и прилично получал.

Все это я узнала, когда в сентябре пришла к ним домой.

— Галина Николаевна, вам, наверное, известно, что Витя возвратился в детский дом. Ничего хорошего из этого усыновления семьей Мачавариани не получилось.

— Чем-то не угодили, верно…

— Трудно сказать. Может, он просто заскучал по привычной обстановке? После детдомовской вольницы трудно привыкнуть к жизни в семье, где все трудятся и имеют обязанности с раннего детства.

— Ясное дело — прижучили после вашего отъезда.

— Витя не рассказывает, а Мачавариани не ответили на мое письмо.

Помолчали.

— Галина Николаевна, а вам не хотелось бы встретиться с сыном? Ведь он на вас похож.

— А чего мне с ним видеться?

— Сын все-таки.

— Я все равно привыкнуть не смогу.

— Но берут же чужих детей, усыновляют и растят как своих.

— Значит, им так надо. А у меня и так двое. Да и муж вряд ли захочет… Он у меня на пять лет моложе… Вот дочка уедет, так, может, еще одного заведем.

— Куда это дочку собираетесь отправить?

— Куда-нибудь в город-новостройку. Дадут общежитие.

— Зачем же ей куда-то ехать? У вас ведь хорошие жилищные условия.

— Это пока. А взрослой станет… Нет, нет — пусть едет. Что здесь? Тесниться в двух комнатках. А там и замуж быстрей выйдет. Вон соседка со второго этажа специально на Север вербуется. Три года оттрубила — и возвращается с мужем и деньгами. Непутевый попадется — снова туда. Нового привезет. Три раза уже ездила… А что здесь? Век в девках просидишь. А то хуже — затаскают по подъездам…

— Ну что ж — желаю счастья и здоровья, как говорится. Больше уговаривать не стану.

Нам больше не о чем было говорить. Стоя у двери, Галина Николаевна грустно смотрела перед собой. Краешек губ слегка подрагивал.

— До свидания, — сказала я и вошла в лифт.

— Прощайте…

Больше я ее не видела. Сестра же Вити пришла через несколько дней.

Мы с Беевым белье меняли в спальне.

— Бей! К тебе сестра пришла! На тебя похожа — прямо вылитая! Внизу ждет! Иди… сеструха твоя!

Беев вышел.

Через полчаса спускаюсь вниз. Вижу — сидит девочка: еще один Витя, только в платьице. Даже прически похожи. Встала — росточком чуть повыше.

— А где… мой брат?

— Разве не приходил?

— Нет…

Искали всюду — испарился! Так и ушла она ни с чем…

Потом спросила у Беева:

— Куда же ты исчез? Сестра ведь приходила!

— Видел я ее, как к остановке шла… С чердака…

— Зачем спрятался?

Молчит. Сопит.

В этом году было. Поднимаюсь к себе по лестнице — вижу: на подоконнике сидит парнишка. Модный такой.

— Здравствуйте, Ольга Николаевна. С днем рождения!

— Беев! Рада тебя видеть. Заходи, Витя. Ну ты даешь — выше меня!

— С прошлого года начал расти.

— Где ты и как?

— Учусь в кулинарном. Специализация — цех холодных закусок.

— Профессией доволен?

— По крайней мере — всегда сыт.

— А что сестра?

— Третий год в Норильске.

— Ну а мама как?

— Опять развелась…

— Так, значит, у нее бываешь?

— Не-а… сестра писала…

…АШОТИК… ХОЧЕТ ВАМ ЧТО-ТО СКАЗАТЬ

Месяц на исходе, а подкрепление в виде начальника лагеря не спешит. И никаких вестей из детского дома.

От постоянной духоты у меня не переставая болит голова. Нервы гудят, как высоковольтная линия. Все идет вкривь и вкось. Но хилая надежда теплится — может, не акклиматизировались еще?

Ирина Дмитриевна мне искренне сочувствует, но портить отношения с ребятами не желает.

— Витенька, ну что же ты?.. Олег, ай-я-яй!

И все. Укоризненный взгляд и милая улыбка…

В июле стала съезжаться местная учащаяся молодежь. Тут-то и началось! Уследить за прекрасной половиной не стало никакой возможности. Только стемнеет — тут же разбрелись кто куда.

Ночи в горах темные. Хожу с фонарем, заглядываю во все щели, останавливаю выезжающие из деревни машины — не везут ли в ней мою девицу? Положение наиглупейшее…

Иногда со мной в экспедиции отправлялись Ханурик и Огурец. Какая ни есть, а все же охрана. Местное молодое (и не очень) население хоть и отличалось значительной экспансивностью, все же до сих пор нам особого беспокойства не причиняло. Возможно, боялись директора базы. Тамара Трофимовна пользовалась здесь авторитетом и неограниченной властью. От нее зависело, кого и на каких условиях подрядить на сезонные работы, чью площадь арендовать под жилье для сотрудников базы и ремонтных бригад.

Но вот появились юные отдыхающие, и удержать рвущихся с ними контачить девочек я уже не могла.

Однако собрала всех невествующих и строго предупредила:

— Если кому-нибудь придет в голову идея укатить в горные дали с Гаго или Гоги, пеняйте на себя! Тогда уж точно, никакая лечебница вам не поможет.

Не знаю, насколько это их испугало, но многие стали знакомить меня со своими обожателями. Однако наглые аборигены сначала решили, что это шутка.

Подходит ко мне Лиля на следующий день после моей беседы-предупреждения. За ней, на некотором расстоянии, кудлатый парень.

— Ольга Николаевна, вот… Ашотик… хочет вам что-то сказать.

Ашотик недоверчиво на меня смотрит. Лиля подбадривает:

— Короче, Склифосовский!

Ашотик, детина лет двадцати пяти, широко улыбаясь, расшаркивается и церемонно протягивает мне руку лодочкой.

— Познакоица хатите?

— Здравствуйте, Ашотик.

— Привет.

— Вы хотите испросить позволения поговорить с Лилей, не заходя слишком далеко и не задерживая ее надолго? Я вас правильно поняла?

Ашотик от удивления наклоняет голову набок, стараясь получше меня разглядеть.

— А может, вы захотите, чтобы я спрашивался, когда девушку захочу поцеловать? Когда она тоже захочет?

— Э, нет! Здесь и спрашивать бесполезно. Сначала принесите справку с места жительства и характеристику с места работы. Да! — еще выписку из трудовой книжки, пожалуйста.

Ашотик вконец ошалевает, хватает Лилю за руку и тащит ее в сторону моря.

— И справку из военкомата! — кричу вслед.

— Она что у вас — совсем психическая? — доносится до меня.

Лиля заливисто смеется. Поняла правильно: Ашотика я одобрила, но все-таки держаться надо поосторожней…

Появились в деревне два шустрых парня — по прозвищу Братья Карамазовы. Так вот, эти самые братики-дегенератики не знаю чем, а моих девиц прельстили. Караулить ежечасно девочек я не могла — ведь под моей непосредственной опекой были еще и мальчишки. А их уж точно без присмотра оставлять нельзя — тут же к морю убегут! Ночи стояли душные, а у моря фантастически красиво. Купанье при луне — «отпад!» — как выражался Ханурик.

Так что приходилось ограничиваться периодическими налетами на деревню, а там — на все воля неба, как говорится…

Как-то, набегавшись по горам, по долам, прихожу в Голубятню около полуночи и вижу: сидит Валера с кружкой в руке.

— Вот вы все не идете и не идете… Так я вот сам наведался… Не возражаете?

Валера поставил кружку на тумбочку и закурил.

— А не поздновато ли? — Я присела рядом.

— Ребятишки ваши уже давно спят… А вы где же это так поздно задерживаетесь? — Он нехорошо прищурился. — Я тут бидончик с собой прихватил, да почти половину того… — придвинул ко мне бидончик. — Это все вам. — Налил в кружку темно-красное вино. — Домашнее… от нервов… — бормотал, придвигаясь почти вплотную.

— Валера, я устала. Дайте мне возможность отдохнуть.

— А я разве что? Вместе и отдохнем.

Он качнулся в мою сторону.

— Придется нам всерьез поссориться.

— Зачем? — Валера глубоко вздохнул и повалился на подушку.

Кровать издала протяжный скрип. Один из спящих мальчишек поднял со сна голову и посмотрел на нас в упор.

— Не видите, что ли, детей разбудили! — шипела я.

— Так я в следующий раз…

Он встал, неверными шагами направился к выходу. Обеими руками взялся за дверной косяк, выставил ногу наружу, поболтал ею в пространстве проема и наконец, нащупав ступеньку, вывалился в звездную ночь. С шумом прогрохотал вниз.

Послышался хозяйский голос:

— Кто шумит? Почему не спите?

— Я и сам не знаю — почему… — гундосил Валера. — Я ей говорю: давайте вместе отдохнем, а она…

Хозяйская дверь громко хлопнула. Теперь их двое на крылечке: муж и жена.

— Вот, едут сюда… Там места не найдут… Детей бы постеснялись, воспитатели…

…В ДРАГОЦЕННЫХ МЕТАЛЛАХ СЕЧЕШЬ?

Напрасно я надеялась, что с прибытием Татьяны Степановны что-то переменится к лучшему.

— Слава богу, наконец-то! — обрадовалась я. Поинтересовалась искренне: — Как устроились?

(Голубятня предназначалась для начальника лагеря — Татьяны Степановны. Теперь же ей пришлось жить в деревне.)

— Боюсь, слишком шумно будет, — она поджала губы. — Как дети?

— Разболтались вконец… Нам бы на базу переселиться!

— Такой возможности нет.

— А может…

— Никаких «может». Пусть живут, где арендована площадь. Нельзя подводить людей.

— А подвергать детей опасности — можно?

— Тысяча и одна ночь! Вокруг люди! Не в джунглях же мы находимся.

— Это точно. В горах…

Вижу — говорить на эту тему бесполезно.

— Вы знаете, здесь наш кружковод работает. Валера. Он — спасатель. Так что шезлонги, лежаки…

— Знаю, — строго перебила меня Татьяна Степановна. — А вообще, я хочу вас предупредить насчет Валеры… по-дружески. Мне уже доложили. Понимаю, конечно, вы — женщина отчаянная, но…

Вот такой разговор произошел в первый день приезда. Сплетен всегда хватает. И не особенно огорчилась — поболтают и перестанут. Думать об этом даже не хотелось.

Вечером того же дня подбегает ко мне медсестра.

— Оль, посмотри, ты в драгоценных металлах сечешь?

— Что это у тебя? — разглядываю ложки, которые она, опасливо оглянувшись, достает из кармана халата.

— Это столовое серебро, говорят. Как ты думаешь — настоящее?

— Где взяла?

— А Карамазовы предложили — по двадцать копеек. У них там до черта… Так ты думаешь — серебро? Ждет… надо деньги нести.

— Мельхиор. И спер эти ложечки ваш Карамаз на базе. Который?

— Да что ты! Они к базе и близко не подходят.

— Сами не подходят, так девицы помогли. Надо сообщить Тамаре Трофимовне.

— Послушай, Оль, и охота тебе всюду лезть? — Она с сожалением посмотрела на меня. — Черт… надо было и тебе взять… Дешево ведь! А хочешь — я половину уступлю? У тебя же нет столового серебра?

— У меня и столовой нет. И кухня коммунальная.

— Тем более! Когда еще разживешься!

— Дура ты, прости за выражение…

…ПОТОМ СКАЖУТ, ОПЯТЬ ВОСПИТАТЕЛЯ ДОВЕЛИ!

Конечно же, никто ложки на базу не отнес. А девицы сделались злющие, как мегеры. Все мои замечания принимали в штыки. Попыталась говорить с Татьяной Степановной — бесполезно. На все просьбы тщательно разобраться в происшедшем отвечала:

— А что вы хотите? Вас с самого начала предупреждали — дети трудные.

— Дело не в этом. Обстоятельства так складываются…

— Ну, не знаю, не знаю… Ирина Дмитриевна мне ничего такого не говорила.

— Ирина Дмитриевна, вне всякого сомнения, замечательный человек. Но, простите, никого не хочу обидеть, здесь она не у дел. И мне гораздо легче было бы справляться с детьми, если бы я была одна.

— А не слишком ли много берем на себя? Ирину Дмитриевну в школе ценят как знающего педагога. И девочки ее хвалят. Ваши девочки. А вот вы, я вижу, уже утратили с ними контакт.

— Но нельзя же сейчас устраивать двоевластие! Дети день ото дня становятся все более неконтролируемыми. Или надо встать единым фронтом, или мы окончательно и необратимо растеряем все, что достигнуто, как говорится, ценой кровавого пота!

— Вы всегда любили все обострять. Лично я ничего страшного не вижу.

— Как это — ничего страшного? На работу не ходят. Силой надо сгонять. А в жилье их что творится? Черт ногу сломает.

— А куда же вы смотрели?

— Прошу прощения, вас там трое, в том числе и медсестра. Неужели трудно проследить, чтобы девочки поддерживали порядок? У мальчишек во сто раз чище…

Наконец и Тамара Трофимовна почувствовала, что ситуация выходит из-под контроля.

— Ольга Николаевна, — начала она вкрадчивым голосом, — мы с большим сочувствием относимся к вашим начинаниям: воспитывать детей-сирот дело чрезвычайно трудное. Мы понимаем. И все же положение тревожное. То, что работа идет через пень-колоду, это еще полбеды. Но поведение? То, что творят ваши девочки в пищеблоке, уму непостижимо! Стыдно вслух произнести! — Она помолчала, доставая из холодильника бутылку боржоми, налила в высокий голубоватый стакан и, отхлебнув несколько глотков, продолжила: — Ставлю вас в известность — пропали мельхиоровые приборы из банкетного зала.

— Много?

— Около сотни. Мои сотрудники вне подозрения. Все мы здесь живем по шесть месяцев безвыездно. На этой неделе никто с базы не отлучался. Из посторонних в банкетный зал входили только ваши девочки.

— Где хранились приборы?

— В горке. Мы ее обычно запираем на ключ. Так вот — ключи пропали. Из моего кабинета.

— А что делала у вас вчера Лиля?

— Что?.. Переписывала списки отдыхающих нового заезда. А что — вы думаете, она? Такая вежливая… Не похоже. А вы что — знаете что-нибудь?

— Наверняка ничего.

— Как это неприятно! Ведь работали же у нас ребята из ПТУ — и ничего такого. — Она опять сделала глоток из стакана. — Вот еще что. Вопрос деликатный. Я навела справки — кто и на каких основаниях здесь находится. И сообщаю — лавочку эту вынуждена прикрыть… Вот вы? Что здесь делаете?

— Как что? Работаю.

— Ошибаетесь, милочка! Проводите отпуск. На вашу ставку оформили Ирину Дмитриевну. Татьяна Степановна здесь в командировке. Вот такой расклад…

Сначала я растерялась, была почти ошеломлена, но тут же до меня дошло, что есть такое прекрасное явление в жизни трудящегося, как отпуск. Мне как-то и не приходило в голову, что можно «отключиться», хоть на время погрузившись в приятные сердцу заботы — о своем собственном доме, хотя бы… Сделать, например, небольшой ремонт, а еще можно с дочками куда-нибудь укатить!

Когда мои девочки были еще совсем крохами, мы на выходные и праздники, если бывала хорошая погода, ездили за город. Иногда с палаткой. Как здорово! Дочки тащили свои маленькие рюкзачки и еще умудрялись облазить все мало-мальски любопытные места — вот кустарник дикой малины, вот гороховое поле. А там — ежик ковыляет…

Нет, что и говорить — просто замечательно, что на свете есть отпуск! А хорошо бы вот так хотя бы недельку! В полном одиночестве, чтоб, кроме дочек, — никого!..

— Напрасно мечтаете, — словно читая мои мысли, вернула меня с небес на землю Тамара Трофимовна.

Она встала, прошлась по комнате, затем, плотно закрыв дверь, снова села на диванчик рядом со мной.

— Решением завкома мы оставляем на базе двадцать наиболее дисциплинированных человек. И одного воспитателя. Работающего! Всех остальных попросим покинуть базу. Билеты заказаны на послезавтра.

— Куда же… остальных?

— Завод даст путевки в свой лагерь. Будут отдыхать с пионерами. А остальные — что здесь останутся — работать в саду. Фрукты поспевать начинают.

— Как же отобрать этих двадцать? Мне кажется, начнутся недовольства.

— Этих двадцать отберем на общем собрании работников базы и ваших ребят. Надеюсь, догадались — с детьми останетесь вы.

Иду с грустной вестью к ребятам и даже не представляю, с чего начать.

Под тентом, у столовой, трое — Лиля, Юля и Надюха.

Надюха даже в такую жару в джинсах. «Пацана привезли! Зашел к девкам в туалет и курит!» — так кричал Огурец, когда впервые увидел Надюху. Дикая более, чем все остальные, она и на пушечный выстрел к себе никого не подпускала. Говорила басом и курила «Приму»…

— Что-то рановато вы закончили работу! — заметила я девочкам. — И получаса не прошло от начала.

Они на меня смотрят чужими глазами.

— А это правда, что на следующий год у нас воспитательницей будет Ирина Дмитриевна? — Лиля быстро-быстро заморгала длинными ресницами.

— Кто… кто вам это сказал? — спрашиваю я, и сердце мое куда-то стремительно катится.

— Да все говорят! Будто сами не знаете! — недоверчиво-насмешливо процедила Юля. — И в дэдэ уже знают!.. Да вы садитесь, садитесь… Надюха, двинь тазом, видишь, какая Ольга Николаевна бледные стали. Счас упадут… Потом скажут — опять воспитателя довели!

Дружный гогот…

Бегу к Татьяне Степановне.

— Простите, но не могли бы вы мне разъяснить природу некоторых слухов? Разве я подавала заявление об уходе?

— Да не кипятитесь вы! Ира будет подменять вас на самоподготовке. Всего два часа в день. Полставочки-то у вас лишние. Плохо, что ли? Дочек своих чаще навещать будете.

— Каких дочек? Мне сорок минут в один конец. Но дело не в этом. Где я буду искать детей после самоподготовки? Вы уверены, что Ирина Дмитриевна сможет удержать их два часа в помещении?

— Почему бы и нет.

— Хорошо, допустим, сможет. Но как же не понять — нельзя разрывать день на куски! С подъема до отбоя — это цепочка следующих друг за другом дел. И надо нутром чувствовать эту систему, надо вжиться, чтобы довести начатое до конца. Поймите — появление второго воспитателя такого качества только ослабит дисциплину в отряде. Вы этого добиваетесь?

— С чего вы взяли?! — Невозмутимая Татьяна Степановна даже взвизгнула.

— Иначе где же логика?

— Ире надо подработать. У нее трое детей.

— И это единственная причина?!

— Да не горячитесь вы!

— Вот вам мое слово — отряд никому не уступлю!

— Хорошо, хорошо. Посмотрим, подумаем… А вообще-то ребята вами очень недовольны!

— Оставим этот разговор!

Еще немного — и все наши высокоидейные препирательства превратятся в банальные бабьи склоки.

Конечно, мое отношение к Татьяне Степановне не могло не измениться. Однажды она как-то особенно разоткровенничалась со мной и призналась, что считает меня «большой дурой» — и все из-за того, что я «многого не понимаю»… А не понимала я действительно многого — как получилось, что коллеги мои постепенно отошли от меня? «Если бы только можно было начать все сначала! — сказала я тогда Татьяне Степановне. — Я бы никогда-никогда не вела себя так неосмотрительно. И было бы сейчас у меня множество друзей. Конечно, только я виновата, что отношения наши разладились…»

Что-то не понравилось мне в этой бесцеремонности, в этих выкриках — нарочитых и глумливых. Никогда еще так развязно себя не вели. Правда, тогда еще, в самом начале, случалось хамство — и не раз. Но ведь кто я была для них тогда? Тетя с улицы. Добрая, простодушная дура, которой надо пользоваться, пока не докумекала, что к чему… Да и хамили они тогда больше по привычке.

— Ура! «Вьетнамки»! Дайте мне! И мне! И мне!

— Нет, это только для тех, у кого потерялись.

— Подумаешь, а я, может, тоже свои потерял! — кричит громче всех Беев, швыряя свои «вьетнамки» за окно.

— Спустись и немедленно найди. Ну!..

Решительно направляюсь к нему. Предполагая — и правильно! — что ничего хорошего далее не предвидится, он скатился вниз по лестнице и уже с самой последней ступеньки выкрикнул:

— Размечталась!

Остальные внимательно разглядывали «вьетнамки», выхваченные из связки, и разочарованно бросали на пол.

— В прошлый раз красивей были!

— Да, это так. Но покупать за пять рублей я вам больше не буду. Походите и в таких — за рубль восемьдесят. Зато посмотрите, что я вам купила! Ну, догадались? Это самая настоящая…

— Фигня! — подсказал Бельчиков, заглядывая в коробку.

— Самая настоящая кинокамера! — продолжала я радоваться сверхценному приобретению. — И мы будем снимать самые настоящие фильмы! И не с какими-то там актерами, а сами. Здорово, да?

Ребята заметно оживились.

— Давайте снимем фильм «Огурец на ранчо дона Педроса»!

— Ой, не могу! «Дикаренок первый раз в метро»!

— Не, ребя, лучше — «Мамочка — друг индейцев»! Гойкой Митичем будет Бельчиков!

— А кто заместо Мурлона Брандона?

— Огурец.

— Ну ты загнул! Из него такой шериф, как из меня мент!

— А кто будет Диком Харрисом? Пусть Жигалов!

— Не! Жигалов пусть будет Пол Маккартней. Мюзикл сбацаем!

Вот вам, пожалуйста, — плоды просвещения.

— А Ольга Николаевна будет Моникой Витти!

— Пусть только парик купит.

— Куплю, пожалуй, метлу — бабку-ежку играть. Смотрите, как намусорили.

Тут Бельчиков высунулся из окна.

— Там бабы уже отвалили… Айда, ребя!

Я тоже подошла к окну. Из комнаты мальчиков, одна за другой, выходили девочки. Чего им там надо? Тайная сходка?

Ребята мгновенно ссыпались по лестнице, а я осталась наводить порядок, в душе разобидевшись насмерть. И из-за того, что кинокамера не произвела должного впечатления, и из-за того, что мои воспитанники так вызывающе наглели.

Грустно смотрела я на свое приобретение — вот если бы мне в детстве дали такое чудо! Все бы подряд снимала, потому что все интересно: и улицы, и дома, и бродячая собака, а главное — люди, самые разные. И злые, и добрые. И красивые, и не очень. И деловые, и лоботрясы… Ведь все это — жизнь!

Подметая пол, заметила, что мой чемодан стоит под другой кроватью. Открываю — «шмонали»!

Проверяю бумажник — денег нет! Заглядываю в тумбочку — приготовленные дочкам дары юга испарились из посылочного ящика, вместо них — только скорлупа и фантики.

«Ах, вы!..» — Я готова выругаться самыми страшными словами, но сильнее «сволочи» ничего на ум не приходит.

Так — не человек, а ком гневных эмоций — ворвалась я в домик Татьяны Степановны.

— А что вы хотите? — желчно усмехается она. — Трудные дети… И успокойтесь. Не рассказывать же широкой общественности, как вы детей напоили и в них проснулось все худшее! Раз не в силах быть педагогом, так не лучше ли сразу уйти?

— Напоила?.. Уйти?

— И мне кажется, это не первый случай…

— Ч-что, ч-что? — От возмущения я даже стала заикаться.

— А то. Только что мне попался Бельчиков — за версту алкоголем разит. Где? — спрашиваю. В Голубятне, говорит. Вот так! А вы еще права качать собрались!

Мчусь обратно. Так и есть — бидончик Валеры пуст!

Ах ты… На этот раз крепкие слова нашлись. Тут я разъярилась до состояния, близкого к бешенству.

— Ольга Николаевна! — кричит снизу Кира. — Трофа зовет!..

У Тамары Трофимовны.

— Немедленно собирайте собрание! — требует она. — Немедленно! Пока ваши воспитанники не разнесли базу! Что они здесь учинили! Бедлам… Мы хотели милицию вызвать, да не успели. Шофер помог, разогнал всех этих… дедовским способом!

Такой сердитой я ее еще не видела.

Шофер базы, сама деликатность, и — даже его довели! Значит, действительно светопреставление было…

Уже когда я подписывала акт о расторжении договора, шофер, зайдя в администраторскую, сочувственно посмотрел на меня и сказал:

— Бедолага… Знаешь, в чем твоя беда? Сердце у тебя… неправильное… Вот от этого все.

Конечно, я и сама знаю. Но разве это беда?

И потом: я чувствовала, что становлюсь все хуже и хуже. Если бы год назад мне сказали, что могу так очерстветь, отупеть даже — ни за что бы не поверила.

Я не была злопамятной (во всяком случае, в былые времена за мной такого греха не водилось), а тут вдруг стала ловить себя на мысли, что перебираю в памяти и даже как будто смакую неприятные события, относящиеся ко мне лично: тот-то не так сказал, там-то — не так посмотрели… Я становилась мнительной до болезненного.

Наверное, это шло от усталости. Ужасной усталости, заполнявшей всю меня целиком, — бывало такое. Не хотелось двигаться, не хотелось думать. Но еще больше не хотелось, чтобы жалели. Это было до невозможности противно. Когда кто-нибудь из местных жителей, пытаясь выразить сочувствие, смотрел сострадательно или говорил что-то вроде «всякое бывает…», я впадала в такое уныние, что хоть плачь! И вовсе не потому, что хотела выглядеть «супершей». Нет… Но все-таки (и убеждение это сохранилось до сих пор) нельзя, делая хорошее, полезное дело, выглядеть жалко. Потому что сам этот факт как бы дискредитирует идею, благородное начинание. Надо уметь «вязать себя морским узлом» — если дело этого требует. Но не мучить окружающих при этом, особенно тех, кто слабее…

…ЭЙ, МУЖИК! ЗАКУРИТЬ НЕ НАЙДЕТСЯ?

На заключительном этапе собрания нависла реальная угроза рукопашной схватки. Обсуждался список «двадцатки». Сначала все орали: «Меня! Меня! А я что — лысый? Сам какой? А ты ва-аще молчи! В пролете!»

Гвалт стоял жуткий. Кричали все — и сотрудники, и дети.

— Мы к вам со всей душой! А вы? Мы вам все условия!

— А что вы на нас тянете? Мы сироты, между прочим! На полном государственном! И не обязаны батрачить!

— Да хоть бы посуду за собой убирали! Пупок не развяжется! Натащите, съесть не можете — вот и тухнет под кроватями!

Зря старалась Тамара Трофимовна перекрыть общий ор. Все были на взводе. Всем хотелось высказаться. Очередность соблюдать никто не хотел.

Тут к президиуму подошла Татьяна Степановна, до сих пор сидевшая в самой гуще ребят.

— У меня предложение. Надо устроить тайное голосование. Вот списочки.

Она протянула стопку листков с фамилиями членов отряда.

— И что с ними делать? — не сразу поняла Тамара Трофимовна.

— Каждый вычеркнет лишних, оставит только двадцать, на его взгляд, — лучших. А потом подведем итог.

— Ну что ж… Можно.

— Бельчиков раздаст!..

Когда собрали листки, оказалось, что в каждом вычеркнута одна фамилия.

Каждый вычеркнул себя!

Постановлением собрания — точнее, его президиума — из лагеря исключались трое — Самохина, Кузенкова и Надюха…

Поздно вечером дверь моей Голубятни резко распахнулась — от удара ногой. Звякнул об пол вырванный «с мясом» шпингалет-задвижка. Ввалилась троица исключенных.

— Закурим? — начала Надюха, обращаясь ко мне.

— Да что ты! Здесь не курят, не пьют! Здесь святые! — подчеркнуто ужаснулась Лиля.

— За что нас выгоняете? — Надюха закурила, пустила в мою сторону колечки дыма.

— Не я вас выгоняю. Таково решение руководства базы, и лично я с этим совершенно согласна. Спрашиваете — за что, а сами на ногах не стоите. У Карамазов приложились?

— А что — только вам с Валерой угощаться? — Юля развязно опустилась на мою постель.

— Однако!.. И не шумите здесь — хозяев разбудите. Людям с утра на работу.

— А пусть знают, какие у нас воспитатели. Гы-гы-гы! — заржала Надюха. — Сами пьете, а мы что — язвенники?

Она высунулась из окна по пояс и, рискуя свалиться, закричала стоящему на крылечке хозяину дома:

— Эй, мужик! Закурить не найдется?

До глубокой ночи бесновались в деревне девицы. Стучали в окна, будили людей, орали блатные песни… А на следующий день приехала милицейская машина, спящих девиц с трудом растолкали и под конвоем отправили на вокзал.

Я и Тамара Трофимовна их сопровождали.

Когда поезд тронулся, Надюха, держась за поручень одной рукой и свесившись почти до самой насыпи, изрыгала проклятья в мой адрес.

— Свалишься, шальная! — дернул ее за рубашку проводник.

— А может, я и хочу, чтоб эта, — она плюнула в мою сторону, — небо в клеточку увидела! — И еще раз длинно и грязно выругалась…

Поезд ушел, а я сидела на насыпи, смотрела вслед уменьшающемуся составу и думала: неразумные! Ну чего вам не хватает?! Чем вам помочь? Да и поможет ли вам что-нибудь?.. Зачем все так?

…А ТО ПОГОВАРИВАЮТ ТУТ РАЗНОЕ

Весь следующий день и следующую ночь продолжался бунт. Ребята на мои вопросы не отвечали, а при моем приближении начинали говорить всякие гадости.

— Ходят тут разные, а потом ложки пропадают…

Ни о какой работе и речи не заводили. Ирина Дмитриевна переживала случившееся очень болезненно. О решении администрации базы, что воспитателем остаюсь я, уже было известно. Ирина Дмитриевна потихоньку складывала вещи.

А Татьяна Степановна держалась как ни в чем не бывало. Уверенно и с сознанием собственной незаменимости. Как и в первые дни, ходила на пляж, ездила в Сочи по каким-то делам и просиживала вечерами у телефона, звоня по междугородке. На все мои терзания смотрела как на явление обычное, вполне ожидаемое.

— А что вы хотели? — повторяла она свой извечный рефрен. Теперь она была мой строгий начальник, а не просто коллега-подруга. — Авторитет зарабатывается годами. Да и то, нужен ли этот авторитет? Между нами говоря, все они ублюдки. Да-да. Всех их надо по колониям. И чем раньше, тем лучше… А вообще, с ними ладить можно.

— Как с Фроськой, например?

— А что Фроська?

— Часики-то она вам подарила краденые. С часового завода.

— Не знаю. Говорит, партию списали.

— Списали? К Фроське в карман? Я бы на вашем месте поинтересовалась, почему их списали.

— Давайте будем каждый на своем месте…

Она повернулась и решительно зашагала к морю.

…НУ ВЕДЬ ЖДУТ ЖЕ ВАС!

Вторые сутки активно бодрствую. И дни и ночи в таком напряжении, что сна — ни в одном глазу.

Настроение у всех аховое.

Утром привезли торт — воздушный и немыслимых размеров. Поставили в банкетном зале.

После обеда вбегает Огурец в мою Голубятню. Весь в «мыле».

— Ольга Николаевна! Хотите загадку? Дано: сегодня именины, привезли торт, вот та-а-акой! Так? А кто-то залез в банкетный зал и по торту побегал! Прямо во «вьетнамках»! Вот. Спрашивается — с чем именинники будут чай пить?.. А можно, чтоб еще привезли?

Ну, нет, голубчики. Я и сама шутить люблю, но не до такой степени. Не обессудьте — будем разбираться.

— Передай всем — жду в четыре под тентом, у столовой. И чтоб без опозданий!

Кризис назрел. Необходима «хирургия». Адреналин, как говорят медики, в кровь хлестнул. Ладно, разберемся…

Перед таким ответственным делом хорошо бы на часок прилечь. Нервишки — никуда! Шалят! Руки дрожат — легкий треммер, левое веко дергается… Вид ужасный.

В аптечке никаких успокаивающих. Только две упаковки седуксена. Было два часа дня.

Заглотнула одну таблетку и прилегла, не раздеваясь. На всякий случай завела будильник. Лежу и чувствую, как противно колотится сердце. Прямо где-то в горле.

Пролежала минут пятнадцать — никакого эффекта. Проглотила еще одну. И еще две, минут через десять.

Теперь спать совсем расхотелось. В голове звон, в ушах вата, а на душе мерзопакостно. Все мои старания потерпели крах. Все, что говорила воспитанникам, воспринималось ими как кошкин чих, не иначе… Дура я, дура!

А может, они правы?.. Людмила Семеновна, Татьяна Степановна… Они все же детей лучше знают. Это их профессия как-никак.

Ну, хорошо. А что же мне в такой ситуации делать? Объявить детям войну? Нет, нет… Только не доходить до озверения, не опускаться до ненависти. Они дурачки, мои детки-конфетки… Сами не знают, что творят.

Абсурд, абсурд!

Разве мы имеем право ненавидеть друг друга? Я и мои воспитанники? Конечно, я не права — так орать на них никогда еще не орала. Правда!.. Но что же делать? Что делать?..

Откуда-то донесся вопль Огурцова. Дерутся, что ли?

Потом все стихло…

Что-то ужасное со мной происходит — так распускаться! Так потерять контроль над собой!.. А ведь подумать только — хотелось когда-то из них паи-деток сотворить… И надо же до такого додуматься… Так возомнить о себе!

Снова вопль — опять Огурец… Пойти посмотреть?.. А то, чего доброго, все патлы повыдергают друг другу, а все из-за чего? Из-за моей глупости, конечно…

Но куда подевалась моя былая резвость? Как горная серна носилась по лестницам детского дома полгода назад, да еще свысока поглядывала (было, было! чего скрывать) на флегматичных коллег…

Искупаться бы, может, легче станет.

Хочу встать и не могу. Смотрю на часы — около трех. Скандал — не только в себя не пришла, а и совсем из-под всякого контроля выбилась… Конечно, это все оттого, что не спала… Вздремнуть бы на часок, и хватило бы… Сразу сделаюсь бодренькой и опять — бегом, бегом. Все будет хорошо, все уладится…

Надо еще таблетку… Или лучше две…

— Ольга Николаевна! Ну ждут же вас! Вы что тут разлеглись! Уже четыре… Вы что? А-а-а!

Голос Киры донесся откуда-то издалека. Хочу сказать — сейчас, сейчас! Вот встану и приду, но язык онемел, и веки словно свинцом налиты. И хорошо вдруг стало… Теплая вода у ног плещется. Светло-лиловые медузы приятно щекочут. А говорят — жгутся!.. Любят у нас напраслину возводить… А вот совсем здоровенная. Прямо настоящий остров! А посередине пальма…

Хочу в тень.

Хорошо…

— Капельницу не снимать. Анализ крови делать через час. Внутрь ничего, будем стимулировать рвоту. Еще пару суток на физиологическом растворе. Венозную кровь брать два раза в сутки…

— Посмотрите — она проснулась. Веки дрожат.

— Ольга, вы меня слышите?

Открываю глаза — рядом знакомое сооружение. Такое же видела у Ханурика в реанимации.

— Ну как? — Ко мне склоняется женщина в белом халате.

— Голова болит… очень.

— Придется терпеть. Никаких анальгетиков теперь нельзя. И в ближайшие шесть месяцев от лекарств лучше воздержаться. Может проявиться побочное действие.

Через несколько дней меня перевели в отдельную палату — маленький закуток…

— К вам гости, — заглядывает кто-то из персонала. — Только недолго. Не подводите.

Входит наша, детдомовская, медсестра.

— Ой, как интересно! Ты здесь одна? Вот от Трофимовны передачка — полкурицы и персики, вкусные! — затараторила она. — Ты ешь, ешь, они чистые… Что тебе привезти?

Бегло осматривает палату, садится рядом.

— Привези белье. В чемодане желтый пакет. И еще двухтомник Лермонтова — в тумбочке две синие книжечки. Найдешь. И еще «Дневник Печорина», самоделка. Сшиты листы.

— Так этого уже нет.

— Как — нет?

— Твои пацаны утопили. В тот день. Зашла к тебе в Голубятню, а там Бельчиков. Что-то в тумбочке ищет. Спрашиваю — что? Говорит — книгу. А потом сидели на берегу — ну, Бельчиков, Огурец, Ханурик, еще кто-то. Ханурик спрашивает: «Интересная?» Огурец — он же умный, все знает — говорит: «А как мужики с бабами на курорте отдыхали». Тут Ханурик выхватил книжку и бежать. Бельчиков за ним. Кричит: «Это Ольги Николаевны!» А Ханурик: «Брешешь, ты в библиотеке скрал!» В море кинул, она и утонула… — Она поискала что-то в сумке. — Вот еще шпроты. Хочешь?

— Нет. Спасибо.

— Ну, ладно… Рассказывай — как ты? Что со здоровьем?

— Голова болит. Врач говорит — надолго.

— А ты знаешь, как мы тогда испугались! Прибегает Кирка, глаза на лоб вылезли. Орет как ненормальная: «Ольге Николаевне плохо!» Ну побежали мы к тебе, видим — лежишь ты прямо в одежде. Зовем, трясем — никакой реакции… А рядом две пустые упаковки валяются. И на столе какие-то листки… Хотели прочитать, да разве твой почерк разберешь. Послали Огурца за «скорой». От Трофы по прямому вызвали. А пока ждали, она сама с тобой возилась… Ты знаешь, даже не подумала бы! Такая представительная дама, руки в кольцах… И представляешь — не побрезговала!

Она повертела на пальце ключик.

— Хватит об этом, — попросила я. — Как вы?

— Нормально… Да, вот еще. Замок на твою Голубятню повесили. И никто там больше не живет. А Беев у этих… ну, что с нутриями. Кстати — хочешь, можно договориться насчет шкурок. Чтоб прислали. Я хочу две серебристых. Только деньги надо заранее. По пятьдесят за шкуру. Не дорого?

— Почем я знаю?

Она еще немного пощебетала и, наскоро попрощавшись, убежала, вспомнив про какие-то дела в городе. О том, как отряд — ни слова…

Там, в больнице, было много свободного времени.

Еще и еще раз просеивались сквозь сито памяти события того рокового дня. Сверхусталость? Да. Но ведь это бывало и раньше. Приходилось не спать по двое суток кряду и при этом делать самую тяжелую работу. Да что там — не спать! А когда вторая дочь родилась и диплом висел? Ведь все успевала…

Отсутствие поддержки со стороны коллег? Да. Но и это раньше бывало. Кто-кто, а я-то знала, что такое отчужденность.

Может, непослушание детей? Но разве для меня это внове — давно ли они стали управляемыми?

Тогда что?

И вдруг мне открылось — как озарение!

Все мои качества — доброта, умение войти в положение другого, — все то, чем я безмерно гордилась и за что себя так уважала, считая эти качества своею натурою, все это, как поняла вдруг, исчезло напрочь, растворилось в накаленной атмосфере назревавшего бунта. И осталось только одно уязвленное самолюбие… Вот это-то и было первопричиной срыва, оно-то и доводило меня до тихого бешенства: какое право имели эти дети быть такими после всего, что я сделала для них за год?!

Я расхохоталась — дико и неуемно. И подумалось мне: какая все же скотина — человек! Считает, что лишен тщеславия, честолюбия, суетности, что все делает из самых благородных побуждений, — и верит сам себе! А на деле?..

Вспоминала свой первый педагогический сентябрь. Я уже говорила, что чем больше дети слушались меня, тем нахальнее вели они себя по отношению к другим педагогам. А ведь среди них были и те, кто первыми встретил моих будущих питомцев в детском доме! И многие из них так же, как я, урывали от своего тощего бюджета, чтобы выкроить на подарки к дням рождений, навещать в пионерских лагерях… Только делали они это не с такой помпой, как я.

Хохот мой вывел из послеобеденного оцепенения обитателей соседней клетушки. Одна из соседок заглянула ко мне.

— Ты что — совсем того? Больная? — Покрутила пальцем у виска.

— Как раз наоборот.

Послали за врачом.

Пришла. Мягкий, хотя и напряженный, взгляд.

— Что случилось?

— Ничего…

— Ольга… — И после паузы: — Вас не преследуют… видения?

— Нет. А жаль. Было бы как в театре.

— Имейте в виду, если будете себя так вести, у меня сложится впечатление, что вы заболеваете.

— Простите, но я смеялась над собой. Разве смех над собой — не признак духовного здоровья?

— А! Так вы в своем положении нашли еще что-то и забавное?

— Ага.

— Вот как?

И она вышла, слегка приподняв плечи — то ли в изумлении, то ли разобидевшись на меня…

На следующий день врач как ни в чем не бывало очаровательно улыбнулась и сообщила:

— Ну вот, все у вас в порядке. Почки в норме. Анализы хорошие. Теперь только проконсультируем у психиатра — и домой. — Она на мгновение замолчала и внимательно посмотрела на меня. — Кстати, как это вы так? Неужели и в самом деле устали… жить? Такая молоденькая…

— Ну, не такая я и молоденькая. Просто вид такой… несолидный. Нет, не устала. Просто хотела уснуть. И несколько не рассчитала…

— А что вы там завещали?

— Помню, записывала какие-то мыслишки… И еще, возможно, набросала вкратце, что говорить детям на собрании.

— Так-таки и не было никаких таких намерений… суицидного характера?

— Да что вы? Я закоренелый оптимист. Даже если мне на голову кирпич упадет, я все равно буду вопить — жить прекрасно! И ни при каких обстоятельствах по собственному желанию с жизнью не расстанусь. Знаете, какие у меня планы на будущее?..

Оставшись одна, я снова и снова вспоминаю все лучшие моменты в жизни нашего отряда, когда был абсолютный контакт и когда каждый день, прожитый на одном дыхании (хотя и ценою кровавого пота), был для меня праздником; вновь и вновь перебираю в памяти все мало-мальски значительные события, которые вкупе и подготовили почву конфликта, едва не стоившего мне жизни.

Может, я слишком рано затянула поводья? Возможно. Конечно, год работы — это немало. Но и еще ох как недостаточно для того, чтобы у детей выработалась правильная внутренняя установка, чтобы привычки, уже сложившиеся, искоренились, замещаемые другими, прямо противоположными. Чтобы перешли затем в устойчивые черты характера. А затем в натуру. Чтобы свойство индивидуально мыслить возобладало над стадным чувством.

А может, я слишком рано доверила рыхлый еще детский коллектив едва наметившемуся самоуправлению, занявшись тем временем индивидуальной работой с наиболее трудными детьми?

Возможно, драмы бы и не приключилось, оставайся мы по-прежнему в привычных условиях. Жаркое изнуряющее южное лето сделало детей практически неуправляемыми. Привыкшие к праздности, ко всему готовому, они за год едва усвоили простейшие понятия товарищества и дружбы. (Хотя и это было громадным скачком из той бездонной ямы педагогической запущенности, в которой большинство из них пребывало). Трудовые навыки прививались сложнее всего.

Там, дома, мне казалось, что как только дети попадут в такие прекрасные условия базы отдыха, они тут же начнут всеми способами выказывать здоровую тягу к труду. Ведь не могут же не понимать — раз им с такой щедростью предоставили возможность отдохнуть, да еще на берегу моря, то просто необходимо ответить самой искренней благодарностью! Как же была я наивна. Мне и в голову тогда не приходило, что умению быть благодарным надо учить. С малых лет. И не словами. А всем окружающим жизненным укладом…

Именно в благоприятнейших условиях и проявились самые негативные качества, и прежде всего паразитизм, анархизм, эгоизм, присущие в той или иной мере всем «государственным» детям.

Через несколько дней я выписалась с длиннющим списком назначений и рекомендаций.

Ребята встретили доброжелательно. Лишних вопросов не задавали. Им сказали, что у меня было плохо с сердцем.

…ОХ УЖ ЭТИ ДУШИ!

Оставаться на базе после того, что случилось, мы не могли. Тамара Трофимовна даже и речи о том, чтобы мы остались, не заводила; для нее наш отъезд был само собой разумеющимся.

Я чувствовала себя крайне неловко. И более всего оттого, что меня все жалели. А это, повторяю, страх как противно! И еще: было почему-то стыдно за случившееся. Особенно перед Тамарой Трофимовной.

Перед отъездом она пригласила меня к себе.

— Хотите совет? Приедете домой — сразу берите отпуск. Они вам обязаны дать. Плюньте на все и приводите себя в порядок. Ну а по осени возвращайтесь в институт. Все равно в одиночку эту махину не свернуть. Знаете же — плетью обуха… Вот так вот, дорогая Ольга Николаевна.

— Спасибо вам за все, золотой вы человек, Тамара Трофимовна. Только почему в одиночку? Ведь и в нашем детском доме есть хорошие люди. Не справимся сами — пойдем за помощью. Всем миром что-нибудь да придумаем!

— И не надоело? Я за месяц ошалела от этих детей.

— Если по правде — и мне все осточертело до невозможности. Но — привыкла к ним, понимаете? Душой приросла. Не знаю, что мне удастся для них сделать, но буду стараться.

Она даже руками всплеснула — точь-в-точь как моя бабушка!

— Ох уж эти мне души! Вы хоть вспоминаете, с чего все началось? А? Этим же и кончится. Деятельность ваша — какое-то извращенное народничество. Для этих целей целые институты созданы. Вот там пусть голову и ломают, как побороть это стихийное бедствие.

— А там и ломают голову. Вон прочитайте периодику и монографии по вопросам педагогики — я их горы изучила за этот год! В теории все известно, и даже есть уникальные эксперименты в отдельных интернатах и детских домах. Только и рутины еще хоть отбавляй. И людей не хватает. Работать некому. Условия каторжные, а компенсация — по самому мизеру.

— Ну как знаете.

Помолчали. Тамара Трофимовна курила, изящным движением длинных пальцев стряхивала пепел.

— А что с нашим отъездом? — полюбопытствовала я. — Вы ведь не затем меня пригласили, чтобы моими взглядами на проблему детских домов интересоваться.

— Затем, не затем… Билеты на завтра. Ваша дирекция уведомлена. Я отправила телеграмму. — Она достала конверт из стола. — Да, вам еще премия выписана. Небольшая, как вы называете, компенсация, — она улыбнулась.

— Премия? За что? Тут штраф надо брать, а не премировать.

— Не суетитесь. Вас «шмонали»? Занять есть у кого? То-то же. Сухой паек на дорогу вашим деткам выписан. Надеюсь, не оголодаете. Фруктов возьмете столько, сколько загрузится в автобус с вещами. Выделите дежурных из ребят… порасторопнее. Вот накладная.

И она протянула мне конверт и накладную на продукты.

Я поблагодарила эту удивительную женщину и отправилась собирать пожитки…

Перед самым отъездом пошли всем отрядом к морю. Дети вели себя смирно. Не орали, не носились, как обычно.

Искупались, сидим на берегу и грустим…

— А все-таки жалко, что уезжаем, — сказал кто-то, но из-за шума прибоя я не поняла кто.

…ВЫ ВСЕ СПИТЕ, А У НАС ЧП

Поезд прибыл с большим опозданием: вместо двенадцати ночи в пять утра. Автобус, присланный для нас, уехал, так и не дождавшись.

— Поезжайте с вещичками домой на такси, а мы с ребятами как-нибудь городским транспортом, — предложила Ирина Дмитриевна.

— Может, вам домой, а я детей отвезу?

— Не резон. Я ведь живу в двух шагах от детского дома.

«Вещички» — пять коробов всякого барахла, того, что выбросить жалко, а пользоваться не получается. Да еще три чемодана с ластами, масками, спасательными жилетами и прочей купальной дребеденью…

В седьмом часу была в своей квартире. Приняла душ — и в постель. Какая благодать! Неужели я дома? Через пару дней заберу дочек из лагеря и… засыпаю сном праведника, так и не додумав приятную мысль…

Утром звонок.

— Алло! Ольга Николаевна?.. Это — Людмила Семеновна.

— Здравствуйте, Людмила Семеновна.

— Что ж не звоните, не приходите?

— Только что глаза продрала. Легла в восемь, а сейчас одиннадцать.

— Поздравляю вас. Приехали-то вы в среду, а сейчас, слава богу, четверг. Хорошо спите.

Лихорадочно соображаю — как это? Неужто проспала больше суток?! В трубке молчание. Слышны отдаленные голоса:

— Опять седуксена наглоталась, надо думать… — похоже, Татьяна Степановна.

И смех. Пошленький такой. А это, кажется, Валера.

— Вы все спите, а у нас ЧП. — Тон Людмилы Семеновны недовольный.

— Что? Опять кража?!

— Да не совсем… Девчата ваши в бегах. И есть сведения — бывают в местах… непотребных. Надо искать. Дело подсудное, сами понимаете.

— Сейчас приеду.

— Лучше часа через два. Тут будут… гости. Вы человек эмоциональный, расстроитесь… Кстати, как здоровьишко? Как нервишки?

Я положила трубку.

Заломило в висках. На подгибающихся ногах едва добрела до дивана. Что ж это такое? Не успела приехать, и вот…

Через час захожу в директорский «предбанник». Дверь полуоткрыта. В кабинете громкий разговор на повышенных тонах. Неудобно входить. Пусть закончат или хотя бы сделают паузу.

— Так что там было? — Это голос Людмилы Семеновны. — Несчастный случай? Или продуманный акт? Если у нее в натуре заложена тяга к самоубийству — а это на нее похоже! — то вопрос решен: мы не имеем права оставить ее с детьми. А если несчастный случай, то надо разбираться.

— Да что вы в самом деле! — Голос Валеры: — Женщина как женщина. Нормально работала… Очень даже вежливая. Чего зря придумывать?

— О том, как работала, твоего мнения не спрашивают. — (Татьяна Степановна.) — Людмила Семеновна! Ее надо у психиатра обследовать. Она ненормальная!

Дальше делать вид, будто меня нет, неприлично. Вхожу.

— Здравствуйте… Спасибо. — Жму руку Валере.

Легкое замешательство.

— Ну надо же — ястребок! На такси? — Татьяна Степановна — артистка непревзойденная.

— Так что же здесь происходит? — спрашиваю у Людмилы Семеновны. — Кого это — к психиатру?

Но Людмила Семеновна не ответила. Сразу перешла к делу.

Девочки мои, те, которых отправили из лагеря, в самом деле сбежали.

Но не это, как узнала потом, беспокоило директора. За три дня до нашего приезда утонула Лена Ринейская. (Я писала о ней.) Мы приехали, когда девочку уже похоронили.

Неприязнь Людмилы Семеновны к Лене ни для кого в детском доме не была тайной. Татьяна Степановна хвасталась однажды, как они с директрисой «проводили профилактику» за закрытой дверью — Лена после этой «профилактики» вздрагивала от (не говорю — окрика) каждого громкого слова.

Утонула Лена на мелководье, в пруду. После очередной взбучки в кабинете директора. Что это было? Несчастный случай? Или?..

Нянечка рассказывала, что Людмила Семеновна накануне похорон рыдала в присутствии проверяющих: «Я им мать родная!.. Люблю как детей своих… Не переживу… не переживу…» Ее успокаивали.

В тот момент, когда я появилась в кабинете, так как раз обсуждали (Валера вечером, когда мы вместе с работы возвращались, рассказал): нельзя ли эту историю с Леной на меня «списать»? Мол, «плоды моего воспитания». И никакой скорби у Людмилы Семеновны, удивлялся Валера, никаких слез, никакой печали из-за самого факта гибели девочки! Рациональный «деловой» разговор.

На следующий день я потребовала у Людмилы Семеновны отчета — что и как произошло с Леной. Директриса довольно безразлично протянула мне заключение комиссии: «…Имел место несчастный случай… Воспитанница предрасположена…» Людмила Семеновна подала мне еще одну бумажку. Накладную — расписаться за одежду для покойницы: платье полушерстяное, платок х/б, колготки, тапочки… И, проверив, в той ли графе я поставила подпись, сказала: «Молите бога, что все случилось в ваше отсутствие. А то не миновать бы вам очень больших неприятностей». «Очень» она подчеркнула.

Вечером позвонила Ирина Дмитриевна.

— Ольга Николаевна, приезжайте!

— Но ведь поздно уже…

— Разговор не телефонный. На автобусе до остановки «Школа», а там я вас встречу. Я бы сама к вам приехала, да детей не с кем оставить. Муж в командировке…

И вот мы сидим в уютной кухоньке, пьем чай с натуральным медом и говорим о разных пустяках. Она — никак не решится начать о деле, а я — спросить. Наконец я не выдерживаю:

— Так о чем вы хотели, Ирина Дмитриевна?

— Сегодня была на исполкоме. В комиссии по делам несовершеннолетних. Я была от парторганизации школы. Ведь девиц этих… Надежду и компанию… успели допросить несколько дней назад, пригрозили колонией. После чего они отправились в бега. Но что любопытно: перед этим дали показания против вас. Будто это ваша месть — отправить их из Сочи. Я, конечно, рассказала о «подвигах» девиц в лагере. Да и докладная записка от Тамары Трофимовны возымела действие. Добавить к тому, что в ней изложено, было нечего. Я только подтвердила правильность фактов… Но хочу вас предупредить — обстановка накаляется. Говорят, слухи дошли до райкома партии. А у Людмилы Семеновны безупречная репутация в районе. Сплошные благодарности. Так что если у вас с директором возникнет конфликт, то сила не на вашей стороне.

— Могу я рассчитывать на вашу поддержку в случае чего?

Ирина Дмитриевна вздохнула.

— Сказать по совести — я не очень верю в ваш успех. Думаете, вы первая?.. Ну и где они теперь? — Посмотрела сквозь стакан на просвет, и мне показалось, что в глазах ее мелькнула какая-то давняя-давняя грусть. — А Людмила Семеновна здесь. Живет и здравствует. И уж отличник просвещения. Мой вам совет — бросьте вы этот детдом! У вас есть прекрасная специальность…

— Да, но…

— Никаких «но». Что касается меня, то мое отношение к вам остается прежним… И еще один совет: про смерть Лены нигде и ни при каких обстоятельствах не заикайтесь! Ее не было. Ясно? «Списали».

…А ЧТО? Я И НЕ ТАК МОГУ!

Девочки нашлись сами — пришли как ни в чем не бывало.

В детском доме царило затишье. Все чего-то выжидали. На заседании профбюро состоялся разговор — о событиях лета и о том, что им предшествовало. Татьяна Степановна сказала бойкую речь. Про то, что надо «всемерно укреплять» и «заострять»…

Я же окончательно укрепилась в намерении идти до конца: в нашем детском доме явно неблагополучно. Обо всех своих наблюдениях и тревогах я доложила профбюро. И сказала, что обращусь в горком профсоюза: пусть присылают комиссию!..

Близилось первое сентября. Как оно было непохоже на прошлогодний светлый праздник! В те времена и развал, и неразбериха во всем детском доме не омрачали моего ощущения счастья — полнейшего, небывалого… Так хорошо мечталось тогда.

План работы на год я уже составила и отдала Людмиле Семеновне на утверждение. Мои педагогические установки претерпели существенную переориентацию — теперь строжайшая, даже казарменная дисциплина! Никакой вольницы. Все! «Отговорила роща золотая».

И учиться!

Учеба будет делом номер один. А обширная развлекательно-увеселительная программа становилась продолжением учебного процесса.

Дети не роптали. Подчинились как должному, хотя и без особого энтузиазма. Держались ровно, доброжелательно. Но не было того тепла в отношениях, того трепета, что так покорял мое сердце в прошлом году.

Людмила Семеновна пока в наши дела не вмешивалась. И внешне все выглядело почти пристойно. Однако взгляд ее полуприкрытых глаз бывал жутковат — когда оставались один на один. Но вслух — ни слова!

И понемногу пришло ощущение, что все к чему-то готовятся. Как будто еще что-то должно произойти — неприятное и неизбежное…

Комиссия по линии горкома профсоюза была назначена на конец сентября. В доме срочным порядком наводился лоск и блеск. Теперь это было нетрудно — после ремонта прошло не больше месяца, на территории старших все сияло. Даже на стенах не было извечных полос от каблуков ботинок, не говоря уже о выбоинах!

В канун приезда комиссии объявили тотальный аврал — конечно, ничего предосудительного в этом нет: любая хозяйка перед приездом гостей наводит марафет в своем доме. Но сейчас ожидались непростые гости, а потому срочно подчищались еще и документы — ведомости, накладные, меню-раскладки… Задним числом подписывались акты на списание. Обо всем этом я под страшным секретом узнала от Татьяны Степановны — она в последнее время усиленно заискивала передо мной, а я, веря в ее чистосердечие, бурно радовалась — нашего полку прибыло!

— Пока шум подымать не стоит, — говорила она после очередного составления липовых актов, — можно спугнуть. А вот когда будут рассматривать итоги проверки — обо всем и скажем. Фактики-то у нас неопровержимые! Я, как предэмка, там обязательно буду. Ну и сволочь же эта Людмила! Ничего не боится… — И добавляла, доверительно обнимая меня за плечи: — Ты всегда была хорошим товарищем. Не сердишься за прошлое?

Лесть срабатывает безотказно. Намекните идиоту, что тот мудр, как Софокл, — и он бросится к вам с поцелуями!

За день до комиссии в одной из наших спален я обнаружила на стене след от ботинка — размер так сорок пятый. Гигант в отряде один — Бельчиков. «Бывшие» в этом году не беспокоили.

— Твоя работа? — спрашиваю его во время вечернего обхода.

К моему удивлению, он не стал запираться.

— А что — я и не так могу.

Задрал ногу — и еще одна выбоина на свежеокрашенной стенке.

Не знаю — что сработало раньше: мой рефлекс на хамство или его привычка ржать по-лошадиному, когда, как ему казалось, он делал что-то остроумное. Врезалась в память разинутая в приступе смеха пасть, моя рука, выметнувшаяся к этому верзиле; тот инстинктивно вжал голову в плечи, приотвернулся; мои пальцы намертво впились в воротник Бельчикова.

— Не смей пакостить! Не смей! — И тычками, тычками его: носом в стену…

И выскочила из спальни…

Огурец ворвался в отрядную, где я, сжав виски ладонями, приходила в себя.

— Ольга Николаевна! Вас дирюга…

— Кто-то?

— Ну, Людмила Семеновна. Больше не буду… Идите, зовет. — Тревожно заглянул мне в лицо.

— Спасибо, Сережа…

Людмила Семеновна теперь засиживалась в детском доме допоздна.

— Немедленно! Слышите? Немедленно! Извинитесь перед Бельчиковым! Кто вам позволил бить сирот?

— Я не стану извиняться. И не потому, что боюсь публично признать свою ошибку. Я не считаю себя неправой.

— Правой, неправой! Какое это имеет значение? Вы ударили ребенка!

— Мужчину, если уж на то пошло. И не ударила, такое наказание, полученное этим верзилой, да еще от женщины — моральное, а не физическое. И он его заслужил. Заслужил!

— Вы запятнали честь педагога! Позор! Что это значит?

Брызжа слюной и захлебываясь, она грозила различными карами, ссылаясь на постановления, перечисляя «статьи» по номерам и подпунктам.

Наконец смолкла. Я развернулась, вышла. Хватит — хорошего понемножку.

В «предбаннике» носом к носу столкнулась с Татьяной Степановной.

— За выговор не расписывайся. Ни за что! — На ходу шепнула она и юркнула в кабинет.

Комиссия приехала на следующий день с утра. Когда я пришла на смену, Людмила Семеновна, стоя на крыльце, прощалась с председателем:

— Очень, очень приятно было познакомиться. И как я вам благодарна за ваши советы! Ведь и впрямь — вот так каждый день крутишься как белка в колесе, примелькались и люди и вещи. И не замечаешь, что не все так, как хотелось бы, как надо…

— Да. Производство ваше наисложнейшее, и вы совершаете каждодневный подвиг, делая великое дело. Что и говорить — нелегко, ох как нелегко…

— Еще как нелегко!

— Одни нарожали, и дела мало. А другим — голову ломай, как этих детей вырастить. Проблемы, проблемы и еще раз проблемы. Но не падайте духом — вы ведь женщина стойкая? — Он длинно посмотрел ей в глаза.

— Стараюсь, — потупилась Людмила Семеновна.

— Здравствуйте, Людмила Семеновна. — Я нагло вклинилась в этот обмен комплиментами. — Здравствуйте, товарищ… простите?

— Добрый день, — сухо кивнул так и не назвавшийся «товарищ».

— А вы, милочка, идите к детям. Я к вам потом зайду, — проворковала Людмила Семеновна, ласково улыбаясь и леденя взглядом.

— У меня вопрос к товарищу…

— Потом. По-том! Ясно?

Результаты проверки стали известны через два месяца. Ознакомившись с актом, непонятно как попавшим в мою профсоюзную папку — меня и в этом году назначили «производственным сектором», — я почувствовала, что начинаю закипать. Медленно, но неотвратимо надвигался приступ ярости. На час было назначено заседание профбюро, но пока пришли только я и Татьяна Степановна.

— Послушай, дорогая и уважаемая, — еле сдерживаясь, начала я. — Ты что, окончательно решила со мной рассориться?

— А что? — Она все еще пыталась невинно улыбаться.

— А то, что ты, оказывается, из породы «пестрых»?!

— Чего? Какой породы?

— Так называл мой любимый прозаик людишек, что совесть свою до дыр поизносили!

— Я попрошу!..

— Учти, это только начало. Все равно управа на вас найдется!

— А на тебя — нет? — взорвалась Татьяна Степановна. — Факт с Бельчиковым остается фактом. Публичным. Ты же все у нас делаешь публично — смотрите, какая я умная, смотрите, какая я смелая! Вот и допрыгалась. Факт рукоприкладства был? Был.

Тут меня прорвало — сумбурная обвинительная речь наполовину состояла из «да что ты говоришь!», «да как такое вообще возможно приплетать?!».

Руки у меня тряслись, я понимала, что выгляжу нелепо, говорю бессвязно. Но остановиться уже не могла.

Татьяна Степановна стояла у окна, не произнося ни слова и покрываясь пятнами лилового тона.

— …Удобно на двух стульях сидеть? — выкрикивала я. — Хитра мать, но на этот раз ошибочка вышла!

Тут голос у меня пропал.

Татьяна Степановна выскочила из кабинета, гулко хлопнув дверью.

Заседание профкома перенесли на следующую неделю.

…КАК? ОЧКИ ЦЕЛЫ?

На самоподготовку не явилось шесть человек: Бельчиков и его ближайшее окружение. Поискала в спальнях — нет нигде. Пришли только к ужину.

— Ольга Николаевна, мы… Эт самое… «Огонек» был у Татьяны Степановны в отряде, так мы… того… помогали. Она сказала, что вам скажет. Вы ж с ней дружите!

— Конечно, я не стала бы возражать, но вы должны были сообщить мне или дежурному командиру о том, куда уходите.

— Ну мы больше не будем… — заныл Бельчиков, а глаза насмешливые.

— А вы нас пустите к ним чай пить? Торт «Полет». Все кулинарии облазили, пока нашли… Нас звали на чай. Можно, а?

— Раз пригласили — идите…

После ужина на совете мирно подводили итоги дня. Вбегает Кузенкова.

— Ой, а что у пацанов в спальне! Идите посмотрите!

Чует сердце — вот оно, началось.

— Хорошо. Обсуждайте пока без меня, а я схожу наверх.

Все притихли. Сидят опустив глаза.

— Я с вами! — рванулся Огурец.

— Не надо. Я одна…

Вхожу в спальню. Пол заплеван арбузными семечками, корки даже в коридоре. Только появляюсь на пороге — прямо в меня летит арбузная корка. Едва успеваю увернуться.

— Ой, простите, не заметил… Я думал…

— Беев, мне кажется, ты с некоторых пор утратил эту способность — думать. — Перешагиваю через груду корок, поскальзываюсь и, едва удерживая равновесие, подхожу к Бельчикову. — Уборку прошу сделать немедленно. — Пауза. — Всем ясно?..

— Уберут…

— Кто это — уберут?

— А что, забыли, как нам спальни драили?

— Был такой позорный факт в вашей биографии. С тех пор, смею надеяться, кое-что изменилось в нашем детском доме.

— Не в вашем, а в государственном.

— Очень здорово, что ты хоть это понимаешь. Так вот: прежде чем лечь спать, уберете в государственной спальне. Кто дежурный? Кажется, ты, Беев?

— Когда кажется — крестятся.

Утробное ржание.

— Уборку проверю.

— А если не уберу — тогда что?

— Тогда и увидишь.

— Бить будете? Как Бельчикова?

— Там разберемся.

— А вас посадят! Правда, Мамочка?

— А то.

Стараясь не упасть, переступаю через арбузные корки. В коленях противная дрожь.

— Астар-р-рожненька! — летит в спину…

Через полчаса прихожу с дежурным командиром Огурцом.

— Ну чего, пацаны, совсем охренели? — удивился он.

— А ты что, шестеришь? Все равно ее посадят, — накручивает Бельчиков, не обращая на меня никакого внимания.

— Пацаны, может, уберем, а? — не сдается Огурец.

— Не… Ха-ха-ха!

Стоп. Подхожу к Бееву.

— Так убирать, значит, не желаете?

И, получив в ответ наглую ухмылку Беева, беру его за шиворот и выталкиваю за дверь. Вслед за ним таким же макаром вылетают и остальные.

Очередь Бельчикова.

— Чо пихаетесь? Чо пихаетесь? Я сам могу… — поспешно бормочет он, боком пробираясь к двери. Здоровенный, а трус. Можно подумать — я убивать его собралась!

— Ну вот, дорогие, теперь можете идти хоть в прокуратуру. Только в свинарнике спать не будете! Всем ясно? — закрываю дверь на ключ. — Найдутся добровольцы — приходите за ключом…

На ночь остаюсь в детском доме. Прохожу по этажам — спят в коридоре на диванах. Спальню убирать никто и не вызвался.

Начался саботаж…

На завтра назначаю общий сбор. Сразу после обеда. С утра у меня уроков не было, и я успела слетать домой. Приезжаю к трем. У входа Людмила Семеновна.

— Вы опоздали на работу.

— Как это? Сейчас три…

— Начнем рассказывать про транспорт? — Она прищурилась. — В три вы должны быть на своем рабочем месте.

— Да как вы можете упрекать меня за опоздание на несколько минут, когда я вот уже больше года здесь днюю и ночую?! Без праздников и выходных!

— Я не могу вам приказывать, как проводить свое личное время. Но на смену надо приходить вовремя. Закон непреложен для всех. Кстати, покажите-ка свой планчик на сегодня! Что у вас? Бассейн? Театр?

— Собрание у нас сегодня.

— Запланировано?

— Нет. И плана на сегодня нет. В моей тетради, разумеется. Он здесь, в голове.

— В вашей голове много всякого… А план должен быть в тетради. Я не могу позволить пускать работу в детском доме на самотек. А вдруг проверка? Что в первую очередь спросят? Планчики!

— Вдруг? Проверка — и вдруг?! Не смешно… Простите, меня дети ждут.

— Я вам запрещаю. — Она преграждает путь, заняв своим внушительным телом весь дверной проем. — А выговор вам мы проведем с согласия месткома.

— За нарушение трудовой дисциплины?

— Именно.

— Тогда буду нарушителем до конца и дорогу к рабочему месту проложу себе силой.

— Вы что… драться со мной будете?

— Запросто.

Она в замешательстве делает шаг в сторону.

Вхожу в отрядную — девочки вскакивают и бросаются навстречу.

— Ну что вы? Мы целый час сидим! Специально обедали раньше! — наперебой тараторят они. — Знаете, а пацанов со второго урока забрали! У дирюги в кабинете сидят! Там с ними какой-то мужик разговаривает. Болтают, у нас воспитателем будет… Правда? А вы не уходите! Ну их, этих идиотов…

Открывается дверь, заглядывает Бельчиков.

— Здесь, что ли?

— Заходите, мы вас ждем.

Входят, не глядя на меня. Рассаживаются полукругом. Я специально стулья так расставила — чтобы видеть их лица. Девочки сидят за моей спиной.

— Нам надо откровенно поговорить. О многом и серьезно. Но прежде я вам хотела бы прочесть…

— Сказку про курочку Рябу! — перебивает Беев.

— Слегка не угадал. Я прочту вам из Горького. «Песнь о Соколе».

Почему именно это пришло мне в голову — не знаю. Может, вспомнился аналогичный эпизод с макаренковскими босяками? Или на душе кипело такое…

Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море…

Читаю и незаметно наблюдаю: девочек не слышно — затаились где-то у меня за спиной; а мальчишки… нет-нет да и хихикнет кто-нибудь.

Думаю — неужели ни одна струнка в вас не дрогнет? Меня же, несмотря на мой возраст, романтические произведения Горького неизменно приводили в состояние, близкое к потрясению. Иначе как же?

Читаю и совершенно забыла о своей сверхзадаче. Вся в Горьком. И так себе все это живо представляю — вот море, в которое стремительно падает поток, сердито воя… Вот ущелье, где Уж свернулся… вот Сокол с разбитой грудью…

С коротким криком он пал на землю и бился грудью в бессильном гневе о твердый камень…

Все… Чувствую, как предательски дрожит голос. Вижу прямо перед собой Ужа, который шипит разбитой птице в очи:

«Что, умираешь?»

И Сокол отвечает:

«Да, умираю!..»

Тут слезы в два ручья потекли по моему лицу.

— Птичку жалко, — прокомментировал Беев, и Бельчиков хохотнул: громко, вызывающе…

Я еще немного помолчала, зверским усилием воли заставила себя не реветь. (Подумают еще, что «жалоблю»!) И продолжила:

«Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо!.. Ты не увидишь его так близко… Эх ты, бедняга!»

Тут снова пришлось умолкнуть. Чуть-чуть поборолась с собой, чтобы не захлюпать носом. А они молчат, глаза опущены. Бельчиков отвернулся к окну, о чем-то сосредоточенно думает.

И дрогнул Сокол, и, гордо крикнув, пошел к обрыву, скользя когтями по слизи камня…

Теперь не в два ручья текли слезы, началась самая настоящая истерика с рыданиями…

Сгорая со стыда за свою впечатлительность и одновременно несясь в бездну горьковской стихии, я все же кое-как закончила.

После долгой, тягостной паузы:

— Голубей давно не жарили… — начал было кто-то, но тут же смолк, охнув. Наверное, получил тумак.

Я смотрела на Игоря Жигалова — стоило понаблюдать! Лицо его то покрывалось бурыми пятнами, то отсвечивало пергаментной бледностью. Видно, хочет что-то сказать, но в то же время еще что-то не менее сильное его останавливает. Что?

Оглянулась на девочек — сидят как мышки. Надюха сосредоточенно завязывает шнурки на кроссовках.

Скрипнула дверь, просунулась голова Людмилы Семеновны.

— А, вы здесь? — И исчезла.

— Так вот, славные мои, — начинаю заключительную речь. — И вам и мне ясно — так дальше продолжаться не может. Начнем высказываться. Если имеются камни за пазухой, попрошу вынуть! Смелее.

Однако молчат. Игорь прямо испариной покрылся, так ему не по себе.

— А раз молчите, то вот вам текст заявления на имя Людмилы Семеновны. Кто согласен с содержанием, подписывайтесь.

— А про чо там? — оживился Бельчиков.

— Слушайте: «Мы, нижеподписавшиеся, утверждаем, что у нас плохой воспитатель, не умеющий нас воспитывать, и которому мы не желаем подчиняться». Вот такой текст. Ну, дальше список отряда. Кто хочет, подходите и ставьте подписи рядом со своей фамилией.

И, уже совершенно успокоившись, жду. Все в некотором смущении, совсем легчайшем… Видать, не ожидали, что так круто.

Но вот встает Бельчиков.

— Чего, ребя, подпишем?

За ним, как хвостик, Беев:

— И правда, пошли… В футбол погоняем.

— А дождь? — засомневался Ханурик.

— Так мы в спортзале.

— Тогда можно…

Бельчиков подходит, берет список, ищет свою фамилию, ставит росчерк.

— Следующий! — приглашает он. — Давай побыстрей! Ну ты, Бей!

— А я что? Я как все… — Беев быстро расписывается. — Ну, чего ждете? — оборачивается к остальным.

Те толкают друг друга — иди! — сам иди!

И вот уже все скопом, спеша и вырывая ручку у нерасторопного, протискиваются к списку. Лиха беда — начало.

Остались двое — Игорь и Огурец. Бельчиков подгоняет:

— Ты чего, Жигалов? Забыл?

Игорь подходит, ставит какой-то крючок и выбегает вон. Очередь Огурца.

— Ну, чего ты?! — рявкает Бельчиков.

— Я не буду подписывать, — голос Сережи тихий, но твердый.

— С ума сбесился! Иди! Хуже будет.

Секунду поколебавшись, Сережа решительно подходит, берет ручку и жирно вычеркивает свою фамилию из списка. Тишина.

Потом идет на свое место, садится, достает учебники и принимается за уроки.

— Предатель… — Бельчиков выходит, за ним все остальные.

Остались только девочки, да еще Сережа Огурец хлюпает носом над учебником. Молчат. Глаза у всех квадратные. Я складываю листок пополам и кладу в сумку.

— Что приуныли? Садимся за уроки? — и направляюсь к своему традиционному месту.

Дружный вопль:

— Вы остаетесь?!

— Эстесна. Наколка — друг чекиста! — острит Надюха и заливисто хохочет.

Очень приятный смех у девочки — и что это меня так раздражал раньше?

— Ур-ра!!!

И хохочут, и рыдают в дюжину глоток и голосов. Спало нервное напряжение. А на меня какая-то уверенность нашла. Что ж — не так уж все плохо; по крайней мере — появилась определенность.

Сидим, готовим уроки. Стук в дверь.

— Входите.

— Дайте заявление… Хочу себя вычеркнуть.

— А что ж сразу, Игорь?

— Сказали, что если вы уйдете, домой будут пускать сколько хочешь… Чтоб мы вас довели и вы обиделись чтоб…

— Ну ладно… Садись за уроки.

— Угу.

Снова стук. На этот раз Ханурик.

— Можно?

— Что — можно?

— Себя вычеркнуть.

— А раньше что думал?

— Так я не понял, что за объявление, — с жаром начал он. — Я все про того голубя думал…

— Какого голубя?

— А который разбился.

— Так это Сокол был.

— Наверно, сокол. Все равно жалко… А зачем вы про это рассказали? Вы что думаете — мы как эти змеи? То есть ужи? — Задумался. — Это Мамочка змей. Гад ползучий. А я б как голубь. То есть сокол. — Глаза его затуманились. — А если б он в море прыгнул — тогда б не разбился?

— Нет, милый Олег. В том-то и дело — он знал наверняка, что погибнет. Такова плата. Еще немного свободного полета — и смерть…

— Все-таки зря поспешил. Лучше б в море. А может, другой вариант есть?

— Какой вариант?

— Ну вы ж рассказывали, что писатели часто пишут много вариантов, потому выбирают, какой лучше.

— Этот случай — без вариантов…

После самоподготовки выхожу из отрядной. Сидят, голубчики! Прохожу мимо. Кто-то бросил вслед:

— Скоро уйдет? Сказала, если подпишем, уйдет.

Оборачиваюсь.

— Нет, не говорила этого. Просто хотела выяснить, насколько далеко зашли наши разногласия.

Тут Надюха вездесущая отпустила непечатную остроту про тех, кто недоволен:

— Уймись, родная! Утомляешь в больших дозах! — парирует Бельчиков.

— Куда ж нам теперь? — «Оппозиция» озадаченно уставилась на меня.

— Вот соберем после ужина совет и решим. А вам потом решение сообщим…

Обсуждать долго было нечего — решение принято единогласно: «За неподчинение уставу отряда исключить на срок…»

Пригласили изгнанников.

— Будем голосовать за решение всем отрядом. Кто против?

— Согласны!

Только приступили к пересчету голосов, как в отрядную, аки фурия, ворвалась Людмила Семеновна.

— Что тут у вас происходит?! Все митингуете?

— А у нас революция — латиноамериканский вариант, — важно поясняет Беев.

— Революционер фиговый… — фыркает Надюха.

— А ты вааще иди в спецуху!

— А по оси абсцисс слабо?..

От имени саботажников слово взял Бельчиков.

— Что не нравится? А все! Может, мы не хотим, как в казарме!

— Во-во! Мы свободные личности! И чего это вы нас притесняете, как будто мы вам нанялись?

— Заткнись, Бей! А то по личности схлопочешь!

— Это еще надо посмотреть, кто чего схлопочет.

Видя, что дискуссия утрачивает мирный характер и грозит в любой момент перейти в «базар», Кира объявляет прения закрытыми.

За исключение из отряда проголосовали все девочки; двое воздержались — Огурец и Игорь Жигалов. Исключали не навечно — в любой день можно было прийти на совет и попроситься в отряд.

Жизнь вошла в прежнее русло. Все шло своим чередом в нашем «девичьем» отряде. И Огурец и Ханурик из солидарности опять присоединились к мальчишкам… На совет никто не приходил.

В первые дни свобода их радовала — никто над душой не висит: уроки можно не делать, в школу можно не ходить, в спальнях не убирать — все равно никто не проверяет.

Но бегать вскоре расхотелось. Вот и сидели на диванах, лениво ждали очередной кормежки. И еще чего-то. А чего? Знали ли сами?

Девчонки наоборот — вдруг сделались такие внимательные, послушные. Сплотились вокруг меня, как в минуту наибольшей опасности. Одну не оставляли ни при каких обстоятельствах. Обязательно кто-нибудь рядом. График, что ли, установили?..

Сидя на самоподготовке и глядя на их склоненные лохмокудрые головушки, я думала о превратностях воспитательской судьбы.

Вот, казалось бы, для мальчишек сделано все, и даже больше. Так ведь предали! И даже рука не дрогнула подписать мне приговор… А девчонки, которыми я и вполсилы не занималась, считая их взрослыми и живущими своей далекой от меня жизнью рано заневестившихся скороспелок, теперь вот буквально спасали меня. Ведь если бы они взяли сторону мальчишек, то и проблемы бы не стало… Потому что не стало бы первого отряда, так как его воспитателя уволили бы.

Это был тот момент, когда отчаянная борьба за безнадежное (как тогда уже всем казалось) дело была необходима. И необходима для тех в первую очередь, во имя кого велась эта борьба.

Воспитанникам надо было преподать урок стойкости. Научить их идти до конца даже тогда, когда конец этот и не венчается победой.

«Честные ошибки энтузиаста». У кого-то я прочла: когда оступается такой человек — это не страшно. Он падает вперед. Он может разбить в кровь лицо… Но если найдет в себе силы встать — пойдет дальше. И те, кто идет за ним, на этом месте уже не оступятся…

Это падение на дорогу.

А дети? Что творилось в душе моей после того, как отряд развалился? Чего хотела я от них?

Я хотела быть им нужной. И полезной. В этом видела свой долг. Острее, чем все остальное, ощущала внутреннюю необходимость вершить правое для их блага. И не ломая голову над тем, к чему это приведет в конце концов и чем вся эта деятельность для меня обернется.

Не сразу в моем сознании выкристаллизовалась главная задача — пробудить в них совесть. Потому что именно совесть и делает человека человеком.

Самый чуткий индикатор рождения совести — человек начинает ощущать на себе господство слова «должен».

Мои же воспитанники никому ничего не должны. Вот в этом и заключалась трагедия.

«В горком КПСС. Заведующему сектором школ-интернатов и детских домов. Уважаемая Светлана Акимовна!

Убедительно прошу Вас принять меня по вопросу детского дома, в котором я работаю воспитателем. Дело в том, что…»

Через две недели пришел ответ.

«Сообщаем, что Ваше заявление, поступившее в городской комитет КПСС, поручено рассмотреть районному комитету КПСС.

Сектор писем общего отдела горкома КПСС».

— Алло! Светлана Акимовна?

— Да. Я вас слушаю.

— Это по вопросу детского дома. Ольга Николаевна…

— Да, да… Помню. Я предупредила референта, чтобы письмо ваше держали на контроле.

— Но ведь оно попало в райком, а там…

— Ничего страшного. Такой порядок… Кстати, запрашивала районную прокуратуру, кое-что узнала. Связалась и с райкомом. Ваше письмо изучают, хотя сразу предупреждаю: Людмила Семеновна — орешек твердый. Да и вы… могли бы вести себя поумнее. Зачем лезть на рожон? А то получается — как вас саму приперли к стенке, так и засуетились.

— Вот этого-то я и боюсь. Решат, что себя выгораживаю… Светлана Акимовна! Своей вины не умаляю. За все готова ответить. Но дело ведь не во мне. Таких, как я, десятки и сотни в нашей системе. И истории эти случаются регулярно. Это следствие гнилой организации детдомовского воспитания. Как только попадает свежий человек, непритерпевшийся, — не миновать конфликта. Поинтересуйтесь в роно, сколько конфликтных ситуаций им приходится разбирать за год.

— Все так. И к нам письма пачками приходят… Вы знаете, на меня приятное впечатление произвел председатель комиссии. Возможно, проверяющих искусно дезинформируют. Но ведь и в этом можно разобраться. Держите меня в курсе.

— Благодарю вас.

— До свидания.

…К ПРОФЕССИИ ГОТОВИТЬ, А НЕ ПОД МУЗЫКУ МАРШИРОВАТЬ!

Зашла как-то к нам Тамара Трофимовна.

— Как поживаете?

— Спасибо, замечательно.

— Замечательно — это, надо понимать, новая история?

— Вы ясновидящая.

— На этот раз без кровопролитий?

— Почти. Мальчишек выгнала из отряда.

— И где они теперь?

— Нигде.

— Не слабо, как говорит ваш Беев.

— Теперь уже не мой. Людмила Семеновна и завхозша его конфетами подкармливают. А вчера игрушки шефы привезли для младших отрядов — настольный футбол, ну всякое другое там, — она моим балбесам отдала. Сегодня смотрю — по всему дому фигурки валяются. Все разломали…

— В завкоме подняли документацию за последние пять лет — со времени начала шефства над вашим детским домом. Интересные фактики проклевываются. Похоже, групповое хищение государственных и заводских средств имеет место.

— А я что говорила! Эти бесконечные «дарственные»! Знаете, сколько неподотчетных средств меж пальцев у нашей администрации протекает? Вон чеки за зимнюю поездку на сто рублей у меня до сих пор лежат. И никто не спросит.

— Сто рублей! Ха! За эти годы знаете сколько денег перечислено? Спорткомплекс «Олимпийский» можно отгрохать. И где это все?

— Просуммируйте расходы по актам на списание — кругленькая сумма набежит. Это ж не детдом, а комбинат по организованному уничтожению государственного имущества! Комиссии приходят и уходят: все пристойно!

— Хотим прислать вам ребят-энтузиастов. Пусть к делу пристраивают ваших лоботрясов. А то ведь и молоток в руках держать не могут. Потому все и ломают. К профессии готовить надо, а не под музыку маршировать! Ясно?..

Наконец в наш отрядный конфликт вмешалась «Людмила Семеновна.

— По какому праву вы отказываетесь работать с детьми?

— Совсем напротив. На данном этапе это и есть самая эффективная работа.

— Ну вот что. Или вы пустите детей в отряд, или я поставлю вопрос о вашем увольнении. За невыполнение прямых обязанностей.

— В отряд не я их буду пускать. Мы их примем на общем сборе, да и то лишь после обсуждения и всеобщего голосования.

— А что ж, все это — от великой любви к ним?

— Не знаю — от великой ли, не с чем сравнивать. Но все-таки от нее самой. Да.

Хоть и не нравилось все это Людмиле Семеновне, однако в открытый бой она не рвалась. По-видимому, выжидала.

…ПЛАЩ ПУЧКОВА? ДАЙТЕ ПРИМЕРИТЬ!

К нам в гости в очередной раз приехал ТЮЗ.

Наши самые желанные гости. Мы тоже кое-что приготовили к этой встрече. Педагог, сопровождавший актеров, наш добрый друг Нина Петровна, контрабандой привезла необходимый реквизит.

— Смотрите не растеряйте. Особенно плащ — вечером в нем Пучков выступает, — предупреждала она, вручая мне тюк солидных размеров.

— Плащ Пучкова? Дайте померить! — затараторила Кузя, наша заядлая театралка.

В отрядной оживленно — шум и гам как на ярмарке. И громче всех — взываю я:

— Девочки! Мальчики! Дорогие гости! Все в столовую! Ужинать! — гоню всех: и хозяев, и артистов.

Ужин специально раньше накрыли — артистам сразу на спектакль после концерта. А те, кто не занят, останутся с нами чай пить.

Весь вечер мальчишки так и сновали у дверей отрядной.

И уж совсем поздно, когда закончился концерт, в котором выступили и наши девочки, когда дежурные уже делали уборку, выгребая груды обрезков бумаги и лоскутков из-под столов, в отрядную заглянул Беев.

— Ты чего? — Самохина собралась уже шваркнуть мокрой тряпкой по любопытному носу.

Но Беев не оробел и миролюбиво подмигнул:

— Фекла, давай помогу.

— Чего-чего?

— Хочешь, пошвабрю пол?

— Ольга Николаевна! Бей пристает! Чего лезешь?

— Ничего не лезу. Помочь, что ли, нельзя?

Впускаю Беева.

— Ну давай, помогай! Только для начала слетай за водой и раздобудь еще одну швабру.

— Во втором спереть? Я в момент!

— Я те сопру! — негодует Самохина. — Потом за дежурство снизят.

Беева как ветром сдуло. Почти тут же появляется с улыбкой до ушей, грохоча ведром, шваброй и совком для мусора…

В отрядную влетает еще один «борец за права человек», Ханурик.

— А так не честно? Бею так можно, а мне так нельзя?

— Как?! И ты? Ушам своим не верю!

— А вы все равно без очков не слышите. Вот, возьмите, в актовом зале на окне нашел.

— Ну, спасибо! Я все думаю — чего это мне не хватает.

— Вы очки носите, чтоб все время их где-нибудь забывать. Вам надо завести специальную очковую ищейку.

И уже, отобрав у Самохиной тряпку, с упоением развозит грязь по полу, вылив предварительно пол ведра воды…

Следующий Бельчиков. Заглядывает.

— Чевойта они? Уже приняли? — И снова исчезает.

Уборка закончена, сидим в чистенькой отрядной, умиротворенные и счастливые. Подходит Огурец.

— Давайте, Ольга Николаевна, о политике потолкуем. А то в мире столько непорядка за это время развелось.

— Давай.

…ВЫ К НИМ СО ВСЕЙ ДУШОЙ, А ОНИ… ПРОСТО СЛОВ HET!

Общий сбор.

Совет подробно разработал план проведения. Для командиров придумали специальные эмблемы — знак Главного дела дня.

(Самоуправление во многом было устроено по образцу макаренковского. Но только наша система была менее объемной — во-первых, один отряд; во-вторых, задачи поуже. Семь дежурных командиров — нас такой состав вполне устраивал.)

— Можно подумать, не сбор, а спектакль готовите, — прощебетала Татьяна Степановна, с интересом наблюдая, как мы двигаем мебель.

— А у нас и будет спектакль. В некотором роде. С импровизацией…

Вдоль окон поставили в ряд столы для членов отряда. Напротив — стулья для «изгнанников» — пусть сидят на всеобщем обозрении и не знают, куда руки девать. А по рукам угадаем — что у кого на уме.

Соединялись ряды столом для президиума. Там сидели члены совета. Я в кресле напротив. Периметр замыкался. Я получалась несколько в стороне от поля перекрестных взглядов, и главное — все были «под прицелом».

Уже вошли гости: Людмила Семеновна, Тамара Трофимовна и еще несколько человек. Усадили их за столами около оконного ряда.

Для меня этот сбор имел решающее значение. И не только потому, что затянувшийся конфликт наконец разрешается так благоприятно и отряд вновь восстанавливает свою целостность. То, что ребята вернутся в отряд, было ясно не только мне. Потеплели лица коллег. При встрече в коридоре они уже больше не отворачивались. Каждый спешил уверить в наилучших чувствах ко мне. Дебаты, бушевавшие совсем недавно по поводу моих методик и приемов, вдруг сами собой прекратились. Воспитательница четвертого отряда, с которой мы в былые времена и парой слов не перемолвились, — уж очень она не терпела моих балбесов за наглые вторжения в жизнь ее малолетнего отряда! — перед началом сбора подошла ко мне и дружески-фамильярно проворковала: «Ну до чего же ты сегодня хорошенькая!» (Это после почти месячного надрыва, когда по утрам сил не было с дивана встать!)

Сбор начался.

Слышу громкий шепот Тамары Трофимовны и Людмилы Семеновны.

— А что это не видно того… лохматого? Из бывших.

— Голиченкова? С этим все в порядке — сидит.

— Где?

— Где все… так спокойнее. Тс-с-с! Начинают.

Кира смотрит на меня. Киваю — можно начинать. Командует:

— Надюха! Пригони пацанов!

Надюха шустро выбегает. Из коридора доносится ее бодрый голосок:

— Эй, вы! Заходи по одному!

Мальчишки гуськом входят в отрядную. Останавливаются у стульев, но не садятся.

— Садитесь, садитесь! В ногах правды нет! — вмешалась Людмила Семеновна.

Беев с нескрываемым изумлением уставился на нее. И остальные начали внимательно разглядывать присутствующих. Наверное, не ожидали увидеть здесь столь представительное собрание. Бельчиков, воззрившись на сидевшую как раз перед ним Людмилу Семеновну, открыл рот и захлопнул, лишь когда услышал:

— Ольга Николаевна! Будете говорить?

— Да, Кира. Только сначала я бы хотела прочесть…

— …Из раннего Горького, — Беев аж подскочил на месте.

— На этот раз ты угадал. Я прочту вам из «Старухи Изергиль» — легенду о Данко и легенду о Ларре…

Беев снова хотел подкинуть реплику, но все дружно на него зашикали.

И на этот раз вера в великую силу искусства не подвела. Как ни странно, первым отозвался Беев. Без долгих прелюдий он начал:

— Не хочу быть как Ларра. Возьмите меня в отряд.

— Кто-кто? — переспросила какая-то гостья, которая пришла с Тамарой Трофимовной.

Во время чтения они с Людмилой Семеновной о чем-то горячо перешептывались.

— Ларра, — пояснил Беев, — которому на грудь сапогом наступили… нет… это который сам на грудь сапогом наступил… ну, в общем, который умереть не смог, когда его из общества выгнали…

— Ништяк! Высказался! — Самохина театрально захлопала в ладоши.

— Заткнись, пока тебя не спрашивают, — осадила ее Кира.

Все шло как по нотам. Один за одним вставали изгнанные из отряда, выходили в центр, произносили короткие речи — вариации на тему спича Беева.

Затем, после голосования и пересчета голосов, Кира провозглашала:

— …зачисляется в отряд с испытательным сроком…

Заминка вышла лишь с Бельчиковым. Когда уже все получили прощение и перешли на противоположную сторону, заняв свои обычные места за столами, Бельчиков, оставшись в одиночестве, растерянно посмотрел вокруг.

— Ну ты будешь говорить? — спросила Кира.

— Чего говорить?

— Если нечего, тогда конечно.

— Можно мне? — попросила слово Людмила Семеновна. По всему было видно, как неуютно она себя чувствовала. И торопливый шепот на ухо соседке, и поминутное отбрасывание пряди волос со лба — все говорило о том, как нервирует директрису происходящее. Она внимательно прислушивалась к каждому слову выступавшего, несколько раз порывалась вмешаться, но почему-то воздержалась.

И вот решилась…

— Товарищи! — громко, как на стотысячном митинге, начала Людмила Семеновна. — Я не могу не возмутиться тем, что произошло в нашем детском доме, — тут она посмотрела на меня. — Вы к ним со всей душой, а они… Просто слов нет!

Бельчиков тупо уставился на нее, снова открыв рот.

— Да как вы могли, — Людмила Семеновна махнула в сторону Бельчикова, — совершить такое! Все знают, сколько сделала для вас ваша воспитательница. Мать родная так для своих детей… — Голос у нее задрожал, она достала из кармана платок и приложила его к глазам. — И после этого взять и втоптать в грязь ее имя! Нет… это надо быть просто скотами! — Закончила она на высокой ноте и шумно высморкалась.

Первым осознал происходящее Бельчиков.

— Ниче себе! — ахнул он.

— Вот дирюга загнула… — прошел шепоток по рядам, и Беев тихо хохотнул.

А Людмила Семеновна продолжала:

— Таким, как Бельчиков, не место в нашем детском доме.

— А где ж мне место? — У него от страха прорезался визгливо-истошный голосок.

— В колонии! Там же, где и Голиченкову. Раз не можешь быть полезным членом общества.

— Чо это вы все время, чуть чо, в колонию, в колонию?! Другого места мне нет, да?!

— Есть предложение обсуждение прекратить и устроить перерыв на ужин. Вопрос с Бельчиковым, видно, придется решать особо. Раз он не дозрел до приема в отряд, — пресекаю я назревающий скандал.

— А кто дозрел? Кто? — не сдается Бельчиков. — Огурец, что ли? Вон какой желтый стал!

Огурец громко шмыгнул носом.

Со сбора расходились шумно и радостно — как после братания. В столовой сдвинули столы — чтоб чувство локтя ни на миг не покидало…

Ко мне подошла Тамара Трофимовна.

— Ну и что будет дальше? Думаете, что-то изменится к лучшему?

— Как должно быть — знает умный; как есть на самом деле — знает опытный; как изменить все к лучшему — знает гений. Я к последним не отношусь.

— Образно.

— Еще бы! Дидро.

К нам подошла Людмила Семеновна.

— Тамара Трофимовна! Вы с нами откушаете?

— С удовольствием. А с вами, Ольга Николаевна, надеюсь, после совета поговорим?

— Почему бы и нет?

— С ребятишками Татьяна Степановна побудет, она свободна, — предложила Людмила Семеновна. — А мы — чаек в кабинете…

— Да не суетитесь вы, Людмила Семеновна, утомляет. — Слегка поморщилась Тамара Трофимовна. И снова мне: — Или вот — заходите-ка ко мне завтра в завком.

— Я бы с удовольствием. Но со временем туговато.

Тамара Трофимовна опустила глаза, и как-то сразу остро обозначились скулы на ее красивом лице.

— Боюсь, что у вас его слишком много скоро появится.

Раздумывая над ее словами, я вернулась в отрядную.

Бельчиков сидел за моим столом.

— Что же ты не идешь ужинать?

— Не хочу… Можно спросить?

— Давай.

— А меня что — правда, что ль, теперь в колонию отправят?

— Не говори ерунду.

— И чего это дирюга так любит брехать? — В глазах его мелькнуло подобие улыбки, но рот был плотно сжат…

В отрядную впорхнула Татьяна Степановна. Пропела:

— Увы мне, яко отсюда прогоним есмь.

— Ты что? — удивилась я.

— Так плакался диавол после принятия христианства на Руси… Ха-ха-ха!

Она быстро и мелко дышала. Глаза лихорадочно блестели.

— Знаешь, я к ним пристроилась… послушать. Очень гостям все понравилось… Говорят — не такие уж они бандиты, работать можно. Слышишь? Не бандиты! А Людмиле — грамоту из райкома…

Она упала в кресло, принялась насмешливо разглядывать меня.

— Что с тобой? — насторожилась я.

— Не со мною «что», а с тобой. Подыскала что-нибудь подходящее?.. Чего смотришь? Я сама списки в роно отвозила… тебя нет… Ну, что молчишь?

— Спасибо, — отвечаю слегка осипшим голосом.

— Можно подумать — не знала!

— Не знала, что так скоро.

— Я тут один интернат заприметила. У них как раз воспитателя…

— Закрой дверь с той стороны! — Вот и все, на что меня хватило.

— Так я…

— Мне надо к совету подготовиться.

— Странная. Ей хотят как лучше, а она…

— Выйди вон!

Она мгновенно испарилась.

Я села в кресло и вдруг почувствовала невероятную легкость. И в голове стало светло и ясно.

Такое ощущение бывало когда-то в детстве, в снах.

И вдруг в висках заломило. Да так, что свет померк. Едва различила вошедшую Надюху.

— Есть хотите? — Она протянула мне кусок пирога. — Вы чего? Все ж кончилось.

Я сжала виски ладонями.

— Нет, все только начинается.

Мрак. Звенящая тишина…

А в этой тишине Надюхин ломающийся от рыданий голос:

— Вы что? Вы что?.. Не надо!.. Слышите?.. Не надо!.. Мы пскопские! Мы прорвемся!

И она обняла меня.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Зачем написана эта работа?

Чтобы рассказать о плохом детском доме и тем самым бросить тень на нашу действительность?

Нет, нет, нет и нет!

Прошло несколько лет с тех пор, как я впервые переступила порог детского дома и стала свидетелем той стороны жизни, с которой мне еще не доводилось сталкиваться.

Мне открылся как бы мир наизнанку. Мало сказать — испытала потрясение. Я словно переместилась в другое пространство сознания.

Более всего удручало то, что тысячи и тысячи людей, добрых, хороших, не видят или не хотят видеть трагедии, развертывающейся рядом с ними. Хотелось встать на площади и крикнуть: «Люди! остановитесь! оглядитесь!..»

Когда «Литературная газета» в октябре 1982 года поместила письмо читательницы Яриковой о том, как она встретила на улице детдомовского ребенка, привела его к себе, вкусно накормила, потом сходила с ним в кино, в редакцию хлынул поток писем. (По этому письму газета проводила «круглый стол», и меня тоже пригласили — как откликнувшуюся.) С некоторыми из них меня познакомили.

Сложилось впечатление, что люди вообще не подозревают о существовании сирот при живых родителях.

И тогда я решила написать очерк о детском доме. Очерк, пока я работала над ним, претерпевал изменения: одни эпизоды сокращались, другие дополнялись, объем увеличился, и вот, в окончательном варианте, — «записки воспитателя».

Рассказанное здесь ударит по нервам.

Пусть. Это вопль. А от вопля люди должны вздрагивать.

Я не старалась сгустить краски. Просто написала все, как было.

Когда работа над рукописью близилась к завершению, по телевидению показали фильм «Хозяйка детского дома». Как сообщили в прессе, резонанс был «ураганной» силы. Это еще более утвердило меня в решении — сделать свой небольшой, но емкий опыт работы в детском доме достоянием общественности.

Фильм «Хозяйка детского дома» повернул нас лицом к острейшей нравственной проблеме современности — сиротству при живых родителях. В этом смысле «Хозяйка детского дома» — хороший, нужный фильм. Но у зрителей складывается впечатление, что это типичное детское учреждение для сирот. И возникает чувство моральной комфортности — ложной комфортности! Ужасно, что есть такие Ксении Рябцевы, но — слава богу! — есть и такие Хозяйки детского дома!

О чем мой рассказ? О том, что образцовый детский дом — это еще не значит хороший детский дом. Даже если там работают самые замечательные энтузиасты…

Ребенок потерял родителей.

Или только отца. Или только мать. Или не знал ни того, ни другого от рождения. Для него путь в этом мире начался с потерь.

Чувство потери — как ожог. Сначала нестерпимо больно, потом рана затягивается. Воспоминание уже не сверлит мозг. И уже не больно от прикосновения к ране. Но безобразный шрам остается на всю жизнь.

Душа ребенка, подвергнутая такой травме в раннем детстве, — особая субстанция. Дети, испытавшие дефицит родительской ласки и внимания в раннем детстве, отстают в развитии от своих сверстников, воспитанных в нормальных условиях. Французскими учеными-психологами проводились наблюдения над детьми, находящимися в сиротских приютах. Несмотря на хорошее питание и полноценный уход, дети в возрасте трех лет начинали беспричинно заболевать — таяли на глазах. Развитие замедлялось. Бывали случаи, когда дети умирали.

То же было и в других приютах.

Ученые пришли к выводу: для формирования полноценного сознания у ребенка необходима индивидуальная ласка, целенаправленное и постоянное внимание. То, которое возможно только в здоровой семье.

Ребенок должен расти в семье. Детских домов в наше мирное, сытое время должно быть как можно меньше. А еще лучше — если их вообще не будет! Хороших людей на свете все же больше, чем плохих. И желающих воспитывать детишек тоже достаточно. Только вовремя надо брать ребятишек. Пока маленькие…

Как попадают дети в детские дома? Очень редко это сироты, потерявшие родителей в результате несчастного случая. Большая часть — дети, родители которых лишены родительских прав за аморальный образ жизни.

Сколько их, этих женщин, родивших, но не ставших Матерями! На каком перепутье потеряли они ориентир, а может, и вовсе не имели? Что происходит в их душах, все же ведь матери, несмотря ни на что… Как сживаются они, женщины, с тем скотоподобным существованием — унизительным и безрадостным, — в котором проводят дни и ночи свои?

У нас почему-то не принято писать о проститутках. Но ведь они есть! И у них рождаются дети. И детей этих потом воспитывает государство… Где-то лучше, где-то хуже. Но даже в самых лучших детских домах и интернатах бывает «педагогический брак»! Наследственность — штука упрямая… Самое же страшное — в детских домах все чаще стали появляться дети от «хороших» родителей. Это и многочисленная категория «студенческих» детей. (От таких детей мать-студентка отказывается при рождении: нет условий воспитывать.) Это и дети, рожденные, как говорят, «не в жилу». Я знала женщину с высшим образованием. Более того, работавшую над диссертацией. Ребенок у нее родился, как она подчеркнула, «вне брака». Первый год аспирантуры, помогать некому (родственники живут в другом городе да и не согласятся все равно), и вот молодая мама (ей тогда было 25 лет) отдает дочку в дом малютки. Отдает навсегда, чтобы никогда о ней и не вспоминать.

Отказные пишутся с легкостью. И люди, написавшие их, продолжают считать себя интеллигентными. И никто не узнает о том, что на совести у такой «интеллигентки» изломанная человеческая жизнь. Процедура отказа гарантирует тайну.

Что происходит с нами?

Отчего стал другим способ нравственного сопряжения с жизнью? Что случилось с нашими душами? Отчего этот дефицит душевности под маской деловитости? И почему человек из дающего постепенно становится берущим? Себялюбцем — только себе, только для себя!

Отчего гнойники нравственного растления все откровеннее проявляются в нас?

Отчего Женщина стала забывать о своем священном долге матери? Во имя чего? Во имя бестревожности, бесхлопотности?

Не приведет ли нас дальнейшая эскалация этих явлений в тупик, из которого не так-то легко будет выбраться?..