Территория Холода

Эпилог

Докуриваю сигарету и одним щелчком сбиваю тлеющий остаток на землю.

– Уверен, что не хочешь, чтобы я пошла с тобой? – доносится до меня из машины.

Опускаю голову, улыбаюсь, пока не оборачиваюсь. Я знаю, что сейчас взгляд моей жены будет слишком пристальным, она будет искать во мне то, что потрясет ее хрупкий мир и заставит сомневаться в необходимости быть трезвой. А у нее давненько не было срывов, не нужно сейчас ее провоцировать. По крайней мере, я не хочу, чтобы на этот раз я был виноват.

Привожу выражение лица в порядок, осторожно наклоняюсь и смотрю жене в глаза. Она сканирует меня, ища причины растормошить собственное беспокойство.

– А ты – хочешь пойти? – серьезно спрашиваю ее. – Если действительно хочешь, пойдем, я не против.

– Но тебе бы хотелось пойти одному?

– Я бы предпочел такой вариант, да. Если меня это слишком выбьет из колеи, я бы хотел пережить это один. Но я все тебе расскажу, когда вернусь, обещаю.

Она медлит, неопределенно качает головой, а затем все-таки кивает.

Когда она близка к срыву, мы удручающе осторожны в своих высказываниях. Чувства гибче телесных реакций: на их уровне я испытываю нездоровое воодушевление, и предстоящий стресс меня не пугает, а вот культя в месте соприкосновения с протезом начинает заунывно болеть. Лишний раз убеждаюсь: какого бы хорошего качества ни был протез, сколько бы ты ни отвалил за него денег, все равно что-то будет мешать, натирать, беспокоить. Без боли тоже нельзя – видимо, не положено.

– Опять болит, да?

Жена улавливает мое состояние по микромимике и лезет в сумочку за таблетками. Вообще-то я против, чтобы она возила с собой такой соблазн, но она уверена, что это лишь сильнее мотивирует ее держаться. В группе она, разумеется, об этом не рассказывает: там это не поймут (по крайней мере, большинство). А я понимаю, мне положено. И поддерживаю жену, потому что моя вера покупает ее надежнее, чем мои предостережения.

Внимательно за ней наблюдаю, пока она протягивает мне обезболивающее. Этот взгляд она тоже чувствует и качает головой.

– Я о тебе думаю, а не о таблетках, – серьезно говорит она. – У тебя лицо почти серое от боли, я же вижу.

Смотрю на таблетки, медлю пару секунд и отказываюсь.

– Не настолько болит, чтобы пить обезболивающее.

– Упрямец, – жена улыбается. – Тебе такую слабость можно себе позволить, это мне надо быть осторожнее.

В ее улыбке мелькает что-то беззащитное, и я промаргиваюсь, чтобы убрать этот морок.

– Будем считать, что я солидарен. – Протягиваю таблетки обратно. Жена отстегивает ремень безопасности, привстает и тянется ко мне. Я ее целую и жду, пока она отстранится первой. Знаю, что сейчас важно даже это.

Похоже, я прошел тест.

– Трость хотя бы возьми.

Пока я закатываю глаза, она достает трость с заднего сиденья и протягивает мне.

– Ты всегда вредничаешь, когда тебе плохо, – замечает она.

– Обещаю, если это продлится дольше двух дней, я схожу к врачу. – Киваю перед недолгим расставанием так, как будто не собираюсь возвращаться вовсе. Впрочем, я не знаю, кто к ней вернется после того, что сегодня произойдет. Я убеждаю себя, что не хочу об этом думать, но, судя по мыслям, я себе вру. Не хочу, чтобы жена это заметила, поэтому для безопасности добавляю: – Не скучай, я скоро.

Она машет мне рукой.

Храбрится, хотя на самом деле ей страшно. Но ни ей, ни мне не нравится моя реакция на ее боязливость, поэтому мы пытаемся обскакать друг друга в бесстрашии. Жена свой ход сделала, пора бы и мне делать свой.

Уверенно ковыляю к цели, опираясь на трость. Сегодня я даже рад боли в ноге: она позволяет заземлиться и не потерять связь с миром. А там, куда я пришел, ее слишком легко потерять.

Эта больница выделяется среди прочих, в которых я побывал за последние годы. Если у меня когда-нибудь родится дочь и захочет сделать свою барби врачом, я подарю ей именно такую игрушечную больницу. В ее стенах, да и в самом воздухе витает что-то искусственное, заставляющее считать массивные ступени, чистый холл, белую приемную и удобные скамьи для посетителей просто декорацией. Внутренности других больниц воспалены застрявшими в них призраками, у них болят застарелые опухоли запустенья, в них трепещет запах сухожара, хлорки и антисептика. Здесь – пластиково-белое ощущение безопасности, пахнущее ожиданием и нейтральным цветочным освежителем воздуха.

Я не удивлен, что ее поместили сюда.

Подхожу к стойке регистрации, говорю, к кому пришел.

Все, как я ожидал: удивление, добродушие, вежливые кивки, инструкции. Обязательное замечание, что в эту палату уже давно никто не заходил. Деланное возмущение в ответ на вопрос, хорошо ли заботятся о пациентке. Предложение проводить меня.

Отказываюсь и направляюсь к лифту. Может, мог бы предпочесть лестницу – я иногда делаю так из желания доказать себе и миру, что я еще на что-то годен, – но сегодня уж очень болит нога. Медсестра на рецепции не отводит взгляда от меня, даже когда я отворачиваюсь. Чувствую, как она провожает глазами каждый мой хромой шаг. У девушек частенько бывает странноватая реакция на мое увечье. Жена объясняет это тем, что у меня красивые, рано поседевшие виски при темных волосах и большие грустные глаза. Переводя на язык нормальных людей, я слишком смазливый и произвожу впечатление скованного проклятьем принца.

Скрываюсь за дверьми лифта от взгляда медсестры и перевожу дух. Кладу руку на бедро, хотя боль гнездится не там, и морщусь в свое удовольствие, пока можно и никто не видит. Черт, наверное, на обратном пути я пожалею, что не выпил таблетку.

Прохожу по коридору, впитывая сквозь его окна сероватый свет августовского дня и выбеленную рафинированную безопасность этого места. Где-то внутри меня, на уровне солнечного сплетения рождается дрожь, не доходящая до рук, но будоражащая мне душу. Я не знаю, что сегодня произойдет, но этот день явно разделит жизнь на «до» и «после». Неизвестно только, каким образом.

Дохожу до нужной палаты и замираю перед входом.

– Давай, трус. Не вздумай убегать, – шепчу себе, зажмуриваюсь и переступаю порог.

Палата одиночная, сверкающая чистотой, как все остальное в этой больнице. В ней самой ничего примечательного, но я готов изучать ее целую вечность, только бы оттянуть момент, когда придется взглянуть на пациентку, которая находится здесь уже не первый год.

Она выглядит старше, чем я запомнил, но моложе, чем я пытался вообразить.

За ней действительно ухаживают: моют, переворачивают, поддерживают в чистоте и свежести, это видно даже на первый взгляд. Наверное, ее мать в какой-то момент научилась реагировать одобрительно на такую форму заботы о ней. Мне же это пока ножом по сердцу, хотя я и пытался себя подготовить к тому, что увижу здесь.

Давлюсь тяжелым комом, застрявшим в горле, перевожу дыхание и сажусь на посетительский стул с мягкой подушкой. Он не продавлен от времени, хотя и новым не выглядит. Это лишний раз подтверждает, что сюда и впрямь крайне редко приходят, и эта крупица правды, которую я и так знал, почему-то всаживает мне в душу острую спицу. Вторую и третью всаживают два одеяльных оврага на уровне ниже колен пациентки.

Собраться с духом тяжело, но я заставляю себя это сделать. В конце концов, я здесь не ради себя.

– Привет, Старшая, – произношу я, и мой голос дрожит.

Черт, это будет очень странный диалог, потому что будет монологом. Удивительное дело, а я ведь действительно воображал, что приду сюда, чтобы поговорить со Старшей.

– Я не знаю, как это нужно делать, чтобы ты лучше слышала. Но ты уж отойди куда-нибудь в укромное место, послушай. Я побуду твоим призраком из стен некоторое время, мне многое нужно тебе рассказать.

В палате ничего не происходит, хотя я ждал какого-то эффекта. Что трещины появятся здесь, в реальности или что за окном резко ударит молния. Но волшебные знаки не сыплются на меня, как из рога изобилия, и я начинаю думать, что вся моя затея – сущий бред.

Упаднические настроения охватывают меня всего на несколько секунд, затем я все-таки справляюсь с ними.

– Ты наверняка узнала меня, но я все же представлюсь. Это я, Спасатель. Ты меня еще помнишь? Сейчас я в твоей больничной палате. Мне удалось тебя найти… хотя, не мне одному – мне в этом помогали. Но все по порядку. Ты извини за сбивчивость, я плохой рассказчик, когда волнуюсь.

Неловко усмехаюсь, беспомощно поглядываю на аппараты. На них никаких видимых для меня изменений, поэтому я не знаю, слышит меня Старшая или нет. Остается только надеяться, что слышит.

– Все вышло, как ты говорила. В конце дороги действительно был выход из комы. И когда я проснулся, я действительно ничего не помнил об интернате. Может, если б помнил, было бы проще пережить все, что ожидало меня после пробуждения…

Поджимаю губы и смотрю на свои ноги. При желании под джинсой можно угадать, что правая – протез, хотя и хороший. Меня всегда утешали именно этим, что у меня хороший протез. Будто это может изменить тот факт, что я потерял ногу в аварии, в которой погибли два моих друга и моя девушка.

Смутно вспоминаю, как легко я относился к своему увечью там, в интернате, и удивляюсь собственной наивности. Легко мне тогда было говорить, я ведь понятия не имел, с чем придется иметь дело. Впрочем, может, оно и к лучшему? Иначе я мог бы струсить и остаться. Хотя в это верится с трудом: что-то мне подсказывает, что мыслить «ближе к телу» и замечать физический дискомфорт я стал только после выпуска из института.

Гадать без толку, все равно сделанного не вернешь.

– Со мной случилась почти та же история, что с тобой. Авария. И я тоже был не за рулем. Сидел сзади со стороны водителя. Может, поэтому и удалось выжить, хотя, знаешь, первые полтора года я был этому даже не очень рад. Психологи, к которым я ходил, в один голос утверждали, что у меня комплекс выжившего, а мне просто было жалко себя из-за потери людей и из-за постоянных фантомных болей в отсутствующей ноге.

Останавливаюсь, выдыхаю. Не хочется, чтобы этот монолог превратился в поток нытья. Наверняка, Старшей не хочется это слушать.

– Я пролежал в коме три месяца, как выяснилось. Когда проснулся, ничего об интернате не помнил. Но в моей голове засела непреодолимая тревога насчет чего-то, чего я долго не мог понять. Под конец она меня совсем измучила, и ничего не помогало от нее избавиться. Вечное ощущение, что у меня мало времени на исполнение чего-то важного – я думал, это сведет меня с ума.

Я сжимаю кулак, стараясь оставаться спокойным. Делаю краткое упражнение из дыхательной гимнастики: вдох на четыре счета, выдох на шесть. Становится немного легче. Все-таки я так и остался чертовым невротиком с фантомными болями и фантомной паникой.

– Видела бы ты, сколько терапевтов я сменил, – усмехаюсь. – Шестерых, Старшая! Я пророчил тебе стать грозой мозгоправов, но отлично справился с этим сам. Они пытались объяснить мою тревогу невозможностью принять правду об инвалидности и задавленным чувством вины за то, что я выжил в аварии. Я честно искал то, о чем они говорили, но не находил и бесился. Потом плюнул и просто использовал терапевтов, чтобы выписывали таблетки, способные давить тревожность. Вот только это не помогало, пока дозы не превращали меня в овощ… был и такой период. В какой-то момент я понял, что пора что-то делать. Начал искать таких же, как я – кто не может восстановить нормальную жизнь после выхода из комы. Наткнулся на одну интересную историю: моя ровесница написала цикл статей «Memento» о потери памяти после комы. Поделилась тем, что пережила сама и была очень откровенна в своих рассказах, меня аж проняло. У нее были проблемы с наркотиками, и в кому она впала из-за передозировки. Она писала, что, очнувшись, не может вспомнить вообще ничего из своей прошлой истории. Я читал это, и меня аж электризовало от напряжения – я чувствовал, что напал на след. Меня начало тянуть встретиться с ней, как магнитом. Я стал почти одержимым маньяком, вызнал, что ее богатая семья определила ее в группу поддержки, и сумел туда попасть. Представляешь, каково было мое удивление, когда она начала узнавать меня?! Она сказала, что ей кажется, будто она со мной училась. Это стало триггером, который помог мне начать вспоминать.

Замолкаю и снова кошусь на аппараты.

Старшая неподвижна и никак не реагирует, показатели не меняются.

А чего я, собственно, ждал?

– Я начал вспоминать все, что связывало меня с ней. Оказалось, это Принцесса, представляешь? Я рассказывал ей все, что вспоминал, и она жадной губкой впитывала это. Постепенно вокруг нее в моей памяти вырос интернат и все, что в нем происходило. Я плакал и извинялся перед Принцессой, а она была добра и прощала меня. Сейчас мы женаты, – горько усмехаюсь. – Уж не знаю, счастлива ли она со мной. Но периоды трезвости у нее долгие, родители не могут нарадоваться. Вообще, в группе, принято говорить «чистый», а не «трезвый», но ей это почему-то очень не нравится. Не знаю, почему, никогда не спрашивал. Иногда она срывается, но я от нее не ухожу. Меня все устраивает, мы друг для друга по-своему ядовиты, но в мире нет никого другого, кто способен был бы нас понять. Это сближает, знаешь ли…

Делаю паузу и стараюсь унять головокружение. Снова тру правое бедро, успокаивая обрубок ноги и умоляя его перестать отвлекать меня.

– Принцесса знает о тебе. О том, что я пытался вытащить тебя за собой. И о том, что искал тебя после того, как вспомнил. Она даже помогла мне найти твою семью, а после и тебя саму. Ей не страшно: она сделала вывод, что ты решила остаться в интернате навсегда, и не опасается, что я к тебе уйду. Поддерживает меня, чертова лицемерка. – Усмехаюсь, хотя искренне благодарю жену за это самое ее лицемерие. – А я… я не знаю, что бы я делал, если б ты очнулась. Что-то мне подсказывает, что мне проще было бы уйти от жены и спиться в одиночестве. Я этого жутко боюсь, если быть честным. Но почему-то мне этого хочется. Я, видимо, не врал тебе, Старшая. Я тебя люблю. Принцесса тоже это понимает. Она знает, что всегда будет для меня номером два, но, похоже, ее это устраивает. Меня… меня, наверное, тоже.

Качаю головой и потираю руками лицо. На меня накатывает жуткая усталость, хотя я толком ничего не сделал за весь сегодняшний день.

– Я подлец, Старшая. – Мой голос дрожит. – Знаешь, там, в интернате я был Спасателем, но здесь я нисколько на него не похож. Во мне куча примесей, и они делают меня другим человеком. Я творил страшные вещи, пока жалел себя после комы и разрывал все свои прежние связи с миром. Когда я более-менее вернулся в общество, родители Принцессы в благодарность за ее воспрявший дух, – я не удерживаюсь от усмешки, – помогли мне устроиться, даже взяли на хорошую должность. Я этим нагло воспользовался. Даже ни разу не сказал им спасибо, хотя они не обязаны были со мной возиться. Я отвратительно себя вел… да и продолжаю вести. Вся моя жизнь до сих пор крутится вокруг аварии и комы, и я не знаю, как вырваться из этой петли.

Осекаюсь, тру глаза и собираюсь с мыслями.

– Мне кажется, у тебя внедриться в мир получилось бы лучше. А еще я на тебя жутко злюсь, потому что ты осталась там, в интернате, и вместе с тобой там осталась часть меня, которую я понятия не имею, как вернуть!

Перевожу дыхание и качаю головой.

– Прости, я не ссориться пришел, – нервно хихикаю. – Просто тяжеловато сдерживаться, когда ты меня не одергиваешь.

Я буквально заставляю себя взять ее за руку. Старшая хрупкая, будто хрустальная, мне страшно причинить ей вред.

– Тебе, наверное, про твою мать интереснее послушать? – предполагаю я. – Она плакала, когда я о тебе рассказывал, ей чуть не стало плохо с сердцем. Я все объяснил, и она мне поверила. У нее дела идут хуже, чем раньше, поэтому я сказал ей, что беру на себя все расходы на твое содержание в больнице. Я успел сделать это до того, как она приняла бы решение отключить тебя от аппаратов. Она честно призналась, что в какой-то момент ей бы пришлось это сделать. Но теперь ты можешь быть спокойна: у тебя есть возможность прожить свою «полноценную жизнь», – не удерживаюсь от едкого тона, – там, в интернате.

Некоторое время молчу, снова жду знака, которого нет, и продолжаю рассказ.

– Жаль, ты не можешь сказать мне, как дела у тридцать шестой. Я знаю, что Сухарь мог выйти из комы, но не представляю пока, как буду его искать. Я ведь о нем ничего не знаю, только внешность из прошлого, которая наверняка изменилась. Поиски Пуделя пока тоже не увенчались успехом, но я буду продолжать его разыскивать. – Невольно запинаюсь при мысли о следующем объекте своих поисков. – Не знаю, как там дела у Майора. Его мне тоже не удалось отыскать, и я не уверен, что он еще… Прости. Не хотел об этом так. Я сделаю все возможное, чтобы найти его тоже, но не могу этого обещать.

Старшая остается неподвижной.

Я чувствую себя опустошенным, уставшим и старым. Мне казалось, я скажу ей больше, но слова покидают меня, и молчание постепенно начинает утяжеляться. Я поднимаюсь, морщусь от боли в ноге и отхожу к двери.

У меня не поворачивается язык рассказать ей, что ее отец все же устроил пожар почти сразу после аварии. Он ни разу не навестил ее, потому что давно умер. Что ее мать за это время успела победить рак груди, и именно из-за болезни ее дела в бизнесе пошли хуже. Делиться собственной историей про бунтаря из элитного интерната, который решил покататься с пьяными дружками, потому что это считалось крутым, мне тоже не захотелось. Для меня это позорная история, никак не вяжущаяся с тем хорошим парнем, которым мне довелось побыть, когда меня отрезали от всех привязанностей прошлого. Хочется верить, что где-то в глубине души я и есть этот хороший парень, только с каждым годом мне в это верится все меньше.

Не знаю, как Старшая отнеслась бы ко всему этому. Возможно, просто «выключила бы призрачное радио»? Как знать. Может быть, я когда-нибудь решусь рассказать ей обо всем, но не сейчас.

– Я буду тебя навещать иногда. Это не так просто, я живу совсем не рядом… это еще мягко сказано. Но я буду приходить, слышишь?

Меня передергивает: надеюсь, трещины в стенах передали Старшей не только последнее мое слово. У интерната бывают сбои в призрачных каналах связи.

Ненадолго замираю в дверях и призывно смотрю на показания приборов. Будь там хоть малейшее изменение, я готов был бы тормошить Старшую и обещать ей что угодно за возвращение! Но показатели не меняются, и мне приходится уйти ни с чем.

Принцесса ждет меня в машине и крепко держится за руль. Она чувствует мое приближение, но боится на меня смотреть. Открываю дверь, сажусь на сиденье и прикрываю глаза.

– Зря таблетку не выпил, – выдавливаю я.

– Как прошло? – бесцветным голосом спрашивает Принцесса.

Я не открываю глаза и нахожу ее руку на руле. Крепко сжимаю, как бы говоря: «Я все еще здесь».

– Тяжко, – честно отвечаю.

– Не полегчало от встречи?

– Судя по моему монологу в ее палате, я жалкий жалеющий себя эгоист, которому нужен седьмой психотерапевт.

Принцесса вздыхает, и я слышу улыбку в ее вздохе.

– С этим мы как-нибудь справимся.

– Знаешь, ты очень благородный и великодушный человек. Я когда-нибудь тебе это говорил?

Она усмехается.

– Училась у лучших.

– Познакомишь?

– С кем? С лучшими? – Она высвобождает руку и заводит двигатель машины. Я открываю глаза и смотрю на нее. – Увидишь их в зеркале.

– Не очень я достоин такого звания, – хмыкаю я.

– Только не начинай самобичевание, – капризно хмурится Принцесса, – у тебя это иногда слишком надолго затягивается.

– Знаешь, судя по тому, как часто тебе приходится вытаскивать меня из этой ямы, Принцесса тут я, а Спасательница ты.

– В жизни все жутко запутанно, не так ли? – таинственно улыбается Принцесса. – Поехали?

– Пожалуй, – соглашаюсь я.

Чувствую, что грядет еще один тест: посмотрю я на больницу после того, как мы тронемся, или нет. Я уверен, что гипотетический срыв миновал, и не хочу провоцировать жену, поэтому смотрю только прямо перед собой. Ей это нравится, она успокаивается.

Наша машина отъезжает с больничной парковки. Мне в голову приходят картинки, как на крыльцо выбегает ошеломленная медсестра и просит нас остановиться, потому что пациентка пришла в себя. В реальности ничего такого, конечно, не происходит, и я тяжело вздыхаю, стараясь оборвать тугие канаты, натянутые между мной и Старшей.

– Может, музыку включим? – стараюсь улыбнуться максимально непринужденно.

– Что-нибудь из «Катамаранового»? – с терпимостью к моим заскокам спрашивает Принцесса.

Я на миг задумываюсь и качаю головой.

– Лучше просто радио.

Принцесса удивлена, но не комментирует. Я знаю, что внутри нее расцветает надежда, что я постепенно перерастаю эту историю.

Я попытаюсь ее перерасти.

Честное слово, я попытаюсь.

Конец.

Москва, 25 января 2021 г.