Теряя наши улицы

1

Всё дело в том, что ветер в Алма-Ате всегда был явлением достаточно редким и потому необычным, ведь наш город окружён высокими горами и к ветреной погоде мы привычны не особо.

Помню, что в тот день я вышел на улицу около 10 утра. По ярко-синему небу как всегда неторопливо ползли ленивые перьевые облака, но я сосредоточенно смотрел вниз, старательно обходя зеленоватые, болотно-маслянистые лужи, скопившиеся после ночного дождя на испещрённом трещинами и выбоинами асфальте. Мы снова учились с первой смены, но к первому уроку меня идти ломало. Теперь я раздумывал над тем, стоило ли появляться сегодня в школе вообще. Я колебался между правильным, но абсолютно бесполезным выбором, и относительной свободой траектории своих движений по улицам. Склоняясь к тому, чтобы сходить всё-таки в школу, я не мог решиться отсидеть за партой больше одного или двух уроков. На некоторых из них монотонное безделье или выполнение непонятных и неинтересных заданий казались настолько непереносимыми, что выбор в пользу прогула становился просто автоматическим. Например, на физике — на неё я ходил в среднем где-то раз в неделю, от силы. А на химии я за третью четверть вообще не был ещё ни разу, хотя стоял уже конец марта.

В общем, так я и шёл, прикидывая, стоит ли идти на четвёртый и пятый уроки — русский язык и литературу, или куда направиться, в том случае если всё-таки ходить туда не стоит, как вдруг, ни с того, ни с сего, меня полностью отвлекло от моих мыслей дуновение ветра в лицо, внезапное и неожиданное. Этот порыв нежного, но в то же время довольно сильного весеннего ветра, напоенного необыкновенной свежестью, энергией и запахами тысяч дорог, навсегда запомнился мне, так, словно бы именно с него началось моё взросление.

На уроки я тогда решил не ходить в тот день вообще, а вот до школы прогулялся. В скверике, примостившись на спинке скамейки сидели пацаны с нашего потока, Муха, Адик и Мура, да пара девчонок из классов годом младше, Натаха и Сайка. Они общались и громко, вызывающе смеялись, чуть ли не на весь парк, слышно их было издалека. Подойдя поздороваться, я заодно стрельнул у них сигарету. Они сказали, что в школе на первых двух уроках были, но свалили с третьего. Судя по устойчивому маяку и по их смешливости, они уже успели с утра курнуть анаши.

Закуривать сигарету сразу я не стал, чтобы не спалиться прямо перед школой. Вместо этого, обойдя здание с тыльной стороны, я вышел прямо на тот угол, где все наши обычно курили. В принципе от учителей и завуча никто сильно не тарился. Что бы они нам сказали? Атмосфера в конце восьмидесятых была достаточно нездоровой, потому что высоким был реальный уровень подростковой преступности и уличного насилия. Большинство преподавателей предпочитало не связываться напрямую с явными участниками молодёжных банд, хотя на собраниях регулярно и поднимались вопросы о том, почему отдельные ученики как-то по особенному, одинаково, одеваются, здороваются и всё такое. Разумеется, драки и случаи вымогательства и избиений отдельных учеников вызывали определённый резонанс, и школьная администрация старалась сотрудничать с участковым инспектором в выявлении и пресечении подобных противоправных действий, но от этого мало что менялось. Помню, когда нас с Федяном выставили с урока этики и психологии семейной жизни, нас отправили в учительскую. Директор запрещал присутствие учеников и посторонних лиц в здании школы, вне классных помещений во время уроков. В учительской от делать нечего мы порылись по шкафчикам и обнаружили целые досье на некоторых пацанов и даже карту нашего района с указанием отдельных мест в сквере и во дворах, где были замечены регулярные сборища больших групп подростков. Впечатление было неприятное — ведь, оказалось, что за нами следят, наши действия записывают и на нас доносят, а мы и не подозреваем.

За углом, «на курилке», одиноко стоял, подпирая стену, мой одноклассник и кореш Федян. Он, как и я, был СПС, сам-по-себе, то есть пацан не при делах и не из банды. Мы с ним нередко прогуливали уроки вместе и довольно много, живо общались. Нам было о чём поговорить, особенно за панк-рок. Кроме нас в городе эту музыку слушали очень немногие. У одного парня с нашего района, но из другой, более престижной школы как-то гостил по программе обмена американец, который записал ему на кассету сборник панк-рока. Самому ему вроде бы не понравилось, а вот для нас с Федяном эта кассета стала настоящим откровением. Помню, как тот типок поставил её нам, когда мы заходили к нему прогуливать урок физкультуры, и с первых же гитарных аккордов мы с Федяном просто прилипли к магнитофону и уже не отрывались все 90 минут, а потом ещё и крутанули всю кассету по второму разу. Там было записано много разных групп, в основном английских и американских, и каждая была особенной, но все звучали просто фантастически.

Федян общался с неформалами, потому что болел за «Кайрат», местный футбольный клуб, выступавший в Высшей лиге, и на стадионе собиралась довольно внушительная толпа его дружков, футбольных фанатов, превосходившая количеством любой «район» средней руки. Хотя поодиночке многим из этих парней с длинными волосами, или бритыми висками жить на своих районах до сих пор приходилось довольно сложно, когда они собирались на матч, или шли всей своей толпой на концерт, никто из дворов, по которым они шли не решался подойти к ним, чтобы на них наехать. В будние дни Федян тусовался с ними у 28-этажки. Я нет-нет к ним захаживал, когда болтался по городу — и на тусовку, и на Южную трибуну. Швед, Федяновский друган из физкультурного, рассказывал по накурке много интересных баек про свои выезда, на третьей полке или автостопом по стране, про города, вписки, людей, приключения. На стадионе он преображался, горланя в рифму прикольные речёвки, которые мы подхватывали хором или делая нет-нет сальто-мортале прямо с зажжённой сигаретой в зубах. В основном благодаря ему, их фанатскую группировку «Южный легион» знали и по Союзу. К ним в гости тоже нет-нет выбирались такие же, как они: «спартаковские», «зенитовские», правда, мало и редко. Далеко, да и город по союзным меркам неформалов считался опасным, или, по их выражению, «гоповским». Наших же, «кайратовских», уважали за самоотверженность, с которой они следовали за любимой командой на огромнейшие расстояния вокруг 1/6 суши планеты. Федян, например, всё лето провёл в выездах со Шведом, даже на «Монстров рока» попал в Москве. Поэтому, у него точно полно было всяких знакомых и потенциальных вписок по всей нашей огромной стране. Я мысленно прокручивал всё это в голове, подходя к курилке.

— Здорово, Федян, — он широко улыбнулся в ответ, пожимая руку. — Как она?

— Потихоньку. Русский уже начался. Вот, стою, думаю — заходить, нет.

— Давай прогуляем, а? — говорю, прикуривая от его бычка.

— Давай! А куда двинем?

— Не знаю. Может опять в «Искру», мультики смотреть за 10 копеек? «Ёжика в тумане».

— Так там утренний сеанс через 20 минут начинается. Не успеем.

— А, да, точно… Классно было бы заломиться к кому-нибудь на хату, но щас никто наверно дома не сидит. Все типа учатся.

— Может к Коту в кинотехникум заскочим? Он только с выезда вернулся.

— Да ты чё! А где матч был?

— В Кишинёве.

— И он в такую даль один ездил?

— Они вдвоём со Шведом.

— Круто! — и, чуть помолчав, добавляю. — А сам не хотел бы сейчас тоже сорваться, куда-нибудь прокатиться?

Федян ухмыляется с каким-то довольным видом. Видно, что у него такая мысль тоже в голове уже давно гуляет.

— Давай куда-нибудь рванём, а, Федян? — продолжаю, воодушевляясь, я. — Прямо сегодня. Мы бы тоже могли как Кот со Шведом, классно же. Снялся, поехал…

— Да сейчас просто все матчи в ближайшие три недели будут домашние.

— А зачем обязательно на футбол? Можно и не на матчи, просто так, по фиг. Прикинь все на химии, а мы в вагоне катим по всей стране, блин, вот красота.

— А поехали как раз с Котом перетрём на эту тему, пусть расскажет, что там да как сейчас на трассе.

— Давай с ним почирикаем, — соглашаюсь я.

И мы выходим со школьного двора, пролазим через дыру в сетке-рабице прямо под окнами кабинета химии, воодушевлённые принятым решением и сделанным выбором. Свежий мартовский ветер продолжает ерошить волосы и нежно обдавать лицо запахами тысяч дорог. Ярко светит ласковое весеннее солнце.

2

Тем временем урок химии заканчивался у старшеклассников, в 10 «Б». Султанбек Галиев, угрюмый, молчаливый тип, пользующийся непререкаемым авторитетом в среде городской шпаны, не мог отвести глаз из-под третьей парты слева. Филипп Башмачков, новенький, парнишка с аккуратной стрижкой «Молодёжная», который перешёл в нашу школу с начала календарного года, приехал сегодня в нулёвых бежевых туфлях австрийского производства с пряжками. В принципе, Башмачков был довольно безобидным мальчиком (потому что никто бы не назвал его пацаном), учился не очень, но был неплохо подкован в политэкономии, и его почти сразу назначили комсоргом.

«Вот эти салики бы мне не помешали — думал Султа — сейчас у каждого щегла на районе нормальные шкеры, почти все уже мотаются или в адиках или в саликах». Кроссовки «Адидас» он себе накатал на прошлой неделе в 56-й школе, как раз в цвет к спортивному костюму «Пума», который он снял во второй четверти во время общего рейда по микрам. А вот туфли «Саламандер» он себе приглядывал по городу ещё с начала весны. Он и не ожидал, что они заявятся к нему прямиком в класс.

— Башмак, иди-ка сюда, — эти не предвещающие ничего доброго слова Филя услышал на перемене сразу вслед за тем неприятным видом уличного посвиста, который слышишь когда кто-то, вытянув губы в трубочку, громко втягивает в себя воздух, вместо того, чтобы выдыхать. Султанбек, лидер местной шпаны, стоял в компании одноклассников Санька и Вована с «Форта» и девятиклассника Мухи, «Каганатовского» щегла.

Хоть Галиев, и недолюбливал Башмака за его активность в школьной ячейке ВЛКСМ, но вроде до сих пор нормально с ним здоровался, и никаких проблем с ним не возникало, поэтому Филипп, отогнав набежавшее чувство тревоги, подошёл к пацанам, напустив на себя довольно беспечный и приветливый вид.

— У тебя какой размер обуви? — при этом вопросе к Филиппу сразу же вернулись все сомнения и начала доходить вся неприятность ситуации, в которой он невольно оказался.

— Тридцать девятый — соврал он, не моргнув глазом.

При этих его словах Муха сощурился и присел на корточки, внимательно разглядывая новые Филины туфли «Саламандер», потом медленно поднялся.

— Он пиздит, Султа, — прогнусавил он. — У него сорок второй, сто пудов.

У Галиева в глазах промелькнуло что-то такое, от чего у Филиппа вдоль позвоночника побежал неприятный холодок.

— А ты знаешь, что за наёб в косяк загоняют? — тихо спросил он. Филипп догадался, что за то, что он соврал, теперь у него не только отнимут дефицитную обувь, за которой мать полдня отстояла в очереди, чтобы подарить ему на день рожденья, но ещё и будут вымогать деньги. Он попытался быстро сориентироваться, несмотря на дикую дрожь в коленях. Что можно сделать в этой ситуации? Лучше всего было бы позвать на помощь. Если бы только в этот момент появился кто-нибудь из преподавателей. Тогда этим хулиганам пришлось бы отвечать не только перед педсоветом, но и перед милицией. Иначе они уже не отстанут. Никогда. Ни за что. И тут он решился попытаться уйти от уже вовсю нависавшей над ним тени зловещей судьбы.

— Ладно, ребята, я лучше пойду, — и он предпринял самую отчаянную из возможных попыток обойти стороной Султанбека, оттиснув к стене Вована, но мгновенно получил такой удар в солнечное сплетение, что на минуту весь мир поплыл у него перед глазами, пока он пытался поймать воздух и восстановить нормальное дыхание. Часто открывая рот и шлёпая губами, в попытке вздохнуть, он стал похож на рыбу, которую забавы ради вытащили из аквариума и бросили подыхать на подоконнике первоклашки. Он лишился всякой возможности упираться ногами и сопротивляться, пока его тащили в сторону мужского туалета и с силой вталкивали внутрь. Филипп успел восстановить дыхание, но сильный толчок и нарушенное равновесие, пока он стремглав летел на противоположную стену и сползал по грязному, белому кафелю всё ещё не давали ему возможности нормально соображать.

— Снимай салики, ты, чертобес, падла, комсюк, — Султанбек, не давая Филиппу опомниться сильно и быстро провёл ему двумя пальцами по глазам, от чего у него из глаз посыпались искры. Он понял, что теперь у него не только будут всё время вымогать деньги, но с ним ещё и никто не будет здороваться за руку. Почему ему так сильно не повезло? За что жизнь так сильно и незаслуженно наказывает его? Неужели только за то, что он послушал внушения отца и пытался наверстать посредственную успеваемость активностью в комсомольской ячейке? Самое обидное, что ему никогда особо не нравились все эти комсомольские собрания. Ему стало жалко себя, и из глаз невольно потекли слёзы. Видимо этот человек морально сломался именно в тот момент. Он пытался сдержать свои слёзы, но они продолжали течь, вместе с соплями, пока он снимал свои новые туфли и отдавал их своему неумолимому однокласснику.

3

Из многолюдной, разноцветной толпы на перроне неожиданно появлялись всё новые знакомые лица. Новость о нашем скоропалительном отъезде успела широко распространиться, пока мы занимали у знакомых деньги на билеты и еду. Железнодорожные билеты обошлись нам по 15 рублей, потому что их нам купили вполцены Кот с однокурсником по своим студенческим билетам. Хорошо было бы конечно иметь с собой ещё и справки со школы на случай проверки, но откуда их взять? Я сам был удивлён при виде количества пришедших проводить нас в дальнюю дорогу. Кто-то из них желал нам счастливого пути, кто-то говорил, что завидует нам. Однако у нас не возникало и тени сомнения, что никто не сдаст нас родителям и нас не снимет с поезда милиция на полпути.

У меня в жизни так не захватывало дух, как в тот момент, когда поезд, наконец, тронулся в пять вечера. Впереди лежала долгая и большая дорога. Сама жизнь впереди была долгой и большой, и, пожалуй, это от неё самой в тот момент у нас так сильно захватывало дух. Так чего было ждать? Надо было жить, двигаться, видеть как можно больше интересного, вдыхать в себя ветер перемен, такой же непостоянный и изменчивый, как сама наша жизнь.

Например, самый красивый закат, конечно же, можно было увидеть только из окна прокуренного тамбура, как я и предполагал. А как приятно было засыпать под стук колёс плацкартного вагона! Я занял нижнюю полку, Федян растянулся на верхней. Около пяти утра меня растолкал проводник: «Это ты выходишь на Тюлькубасе?». «Чё? Где?», я даже не сразу понял, о чём он говорит. «Я же до Москвы еду, братан!». «А, извини», и он пошёл дальше. Я снова заснул.

В эту ночь мы оставили позади зелёные долины Юга. С утра в окне потянулись сухие, бесплодные степи, однообразные насколько хватало глаз, до самого горизонта. Мы много времени проводили в тамбуре. Несмотря на начавшийся сигаретный дефицит, «Полётом» и «Риском» без фильтра мы затарились основательно. На еде, правда, приходилось экономить. На обед скинулись мелочью и пришли в вагон-ресторан взять по паре рогаликов да бутылку «Пепси-колы». Буфетчик открыл нам бутылку, но когда мы попросили стаканы, он радостно так ухмыльнулся, подмигнул нам и говорит: «А вы, ковбои, пейте из горла прям». Мы с Федяном переглянулись и, не сговариваясь, развалились на скамейках за ближайшим столиком, закинув на стол ноги в стоптанных «адидасовских» кроссовках. «Э-э, ребята вы что делаете?», бармен не только встревожился, но ещё и, кажется, возмутился. «Так ты ж нам сам сказал, как ковбои пить», удивился Федян. Тогда он с недовольным видом вынес нам пару гранёных стаканов. «На, бери, только ведите себя нормально, по-человечески».

Вторые сутки, как и первые не отличались разнообразием, ни снаружи, в степях за окном, ни внутри плацкартного вагона № 13. Ландшафт менялся с голых холмов и скал на плоские степи, и даже полупустыню. Убогие саманные мазанки, одинокие могилки, совхозы, сборно-щитовые дома с шиферными крышами, полустанки, возможно, населённые исключительно путевыми рабочими в оранжевых жилетах. Городки, застрявшие в укладе XV века, с незаасфальтированными улицами, тонущими в весенней хляби «Запорожцами» да «Москвичами» и клонированной водонапорной башней из рыжего кирпича у каждого вокзала. Мы развлекались тем, что рассказывали всякие небылицы про столичную жизнь другим пассажирам. Просто придумывали всякую чепуху прямо на ходу и с упоением гнали. Бабули всему верили, цокали языками и качали головами. В общем-то, можно сказать, что просто было настроение хорошее, вот мы его и поднимали всем окружающим. Потом засели с ними в подкидного. По вагону периодически пробегали торговцы, раскладывали книжки, сувениры, трясли перед глазами вкусной на вид копчёной рыбой из Сырдарьи, но мы терпели. Торговцы мчались дальше. А скорый поезд всё бежал и бежал, с востока на запад и с юга на север, оставляя всё дальше и дальше позади все привычные, обжитые подворотни и насиженные скамеечки нашего района.

Под конец второго дня, мы проезжали необычный город, весь такой нарядный, разноцветный, многоэтажный, совершенно непохожий на остальные советские города. Наш сосед, грузный молчаливый мужик, у которого мы как-то до этого стырили булочку с изюмом, ни с того ни с сего начал нам рассказывать про этот город, Карабулак, что там открыли большое нефтегазовое месторождение, что дома эти были возведены строителями из Чехословакии и ГДР! что открытая нефть положит начало большому международному проекту, о том, зачем вообще нужны нефть, газ, как их ищут и т. д. Мы с Федяном почти ничего не поняли, но подумали, что интересно было бы, наверное, пожить в этом городке. Станция называлась «Лавразия». После неё, на третьи сутки пейзаж начал стремительно меняться и оживляться. Города сменялись густыми лесами, равнинами, лугами с живописными деревеньками, широкими реками. Теперь мы ехали по России.

Нетерпение начало стремительно нарастать по мере приближения к Москве. Подмосковье представлялось бесконечным. Каждая маленькая станция казалась предпоследней, но они всё тянулись и не кончались. Но вот, наконец, мы въехали на территорию Казанского вокзала, и уже через несколько минут мы смогли выпрыгнуть со своими нехитрыми пожитками на твёрдую землю. По перрону мимо нас прошло с хмурым, сосредоточенным видом около 15 человек в широких штанах и кепках. Казанские пацаны. На нас они не обратили никакого внимания. Они приехали грабить и вымогать деньги у своих московских сверстников. Известная история. Ажиотаж вокруг молодёжных банд и уличного насилия в советской прессе концентрировался как раз вокруг Казани, возможно, как раз из-за их дерзких набегов на столицу. А если бы и Алма-Ата находилась на том же расстоянии от Москвы, что и Казань?

Через подземный переход мы вышли на широкий проспект, залитый ярким солнечным светом. Да-а-а. Это действительно гигантский город. Всё двигается, мельтешит, торопится. Не знаю, приятно ли здесь было бы жить, но побывать здесь явно стоило. И ещё как! А разве у нас с Федяном был шанс приехать сюда от школы с экскурсией? Нас никогда не принимали в экскурсионные группы.

Вообще-то раньше Москва была совсем другой. Федян рассказывал мне за эту тему, пока мы бродили по району Маросейки. Почти всю свою историю она была небольшой, довольно тесной, уютной и двухэтажной. Городом больших, открытых пространств и размашистых панорамных перспектив, она начала становиться уже в нашем веке. Но именно это нас подкупало в Москве сейчас, соответствовало нашему настроению. В одном из подземных переходов нас подозвали четверо парней старше школьного возраста, кавказской национальности. Мы сразу почувствовали опасность, но я без колебаний подошёл прямо к ним и поздоровался за руку, как со старыми знакомыми. Кавказцы, вроде бы до этого прикидывавшие нас на взгляд, разговорились со мной, начали расспрашивать про Алма-Ату. Особенно их почему-то интересовало наличие у нас в городе «волосатых». «Не, братан, у нас бы таких сразу под пресс пустили, ты чё, у нас их нету, это же тебе не Москва», отвечаю я. «А здесь этих мразей фашистских полно, мы их специально ходим, ищем и мочим», говорит мой новый знакомый и показывает, что руки у него специально забинтованы эластичными жгутами. В общем, отделались мы от них довольно быстро и без проблем, хотя один и попросил у Федяна значок поносить. Я его отмазал, типа он не может его снять, подарок от любимой сестры на память. Федян остался при своём значке.

Перекусив в пельменной, мы отправились в Бирюлёво, район, где жил Туча, знакомый Федяна, из «коней». Нам пришлось попетлять, пока мы нашли нужный адрес. Это был район многоэтажных домов-муравейников. В тусклых подъездах темнели входные двери с несколькими звонками, потому что за первой входной дверью открывался коридор с десятком квартир. Нам открыла его бабка со смешным акцентом, то ли хохлушка, то ли татарка. «А, опять хванаты! Нету его. Шкандыбается где-то, не знаю я». Пока ждали его во дворе, решили взять пива в гастрономе, ещё и потрещали с местными мужиками в очереди. Тех удивил наш внешний вид — плащи и кепки, здесь молодёжь так не одевается. «Ребята, вы из мафии что ли?», ну и дальше на эту тему, с анекдотами и пр. Потом мы расположились на скамеечке, прямо у Тучиного подъезда. Пиво на голодный желудок шло нормально, аж залетало, правда, пьянеть мы начали тоже быстро, и аппетит проснулся не детский. Слава богу, Туча не сильно припозднился. Он оказался добродушным, флегматичным увальнем, старше нас лет на пару, с густой шевелюрой и щёточкой юношеских усиков. Но вот принять он нас у себя дома к нашему разочарованию не смог, из-за проблем с отчимом. В ход пошёл запасной вариант — в детском садике, в его дворе можно было договориться со знакомым сторожем, накидать в одном из помещений маты и спокойно спать до рассвета, пока дядя Боря нас сам не разбудит. «Покатит, не впервой», прокомментировал Федян, «Фанатский вариант!». Пока общались, взяли ещё пива, подтянулись дворовые девчонки, знакомые Тучи. Одна из них, Настя, предложила нам водки, у неё была с собой початая бутылка. Туча отказался, потому что не хотел лишних скандалов с отчимом, а Федян сказал, что не пьёт водку. После того, как девчонки и Туча начали его подъёбывать на этот счёт, я просто не мог отказаться, хотя ни разу в жизни до этого не пил водку. Взял из рук Насти наполненную до краёв стопку и опрокинул в себя, всё как надо, как видел у наших дворовых алкашей, хотя эта водка у меня чуть не полезла обратно сразу же. Мало того, я, вслед за первой, попросил её налить ещё. Я же не мог опарафиниться как Федян перед симпатичной девчонкой, мне почему-то хотелось произвести на неё впечатление. Тем временем Туча начал рассказывать про нас, как мы свалили из дома, прямо из школы, за 3000 километров, просто потому что нам по настру стало попутешествовать. У меня тоже развязался язык. И всё время пока разговаривали, я чувствовал на себе Настин взгляд, в котором любопытство, сквозившее с самого начала, постепенно сменялось пониманием и симпатией. От анекдотов мы переходили к каким-то абстрактным рассуждениям «чисто за жизнь». Не помню как, но когда стемнело мы всей компанией были уже в садике. Откуда-то появилась ещё водка. Пили уже все — и Туча, и Федян, и дядя Боря. Нормальный, кстати, мужик, по приколу. Ещё более непостижимым для меня образом я не помню, как оказался с Настей наедине в какой-то тёмной комнате, как мы целовались лёжа на раскладушке, и как мне потом стало так приятно, как никогда ещё до этого в жизни не было…

Память начинает более-менее включаться в рассветные часы следующего дня, когда нас расталкивал дядя Боря: «Давайте, парни, а то нас всех начальство накроет. Вернётесь вечером». Жутко раскалывалась голова. Пока мы бродили по утренним бирюлёвским улицам в поисках прохожих, у которых можно было бы стрельнуть сигарет и огонька, нас обоих мучила тошнота. Кроме того, очень хотелось пить. «Во шланги пересохли-то, а», сокрушался Федян. После восьми отправились к Туче, оказывается, он нас звал к себе утром, когда уйдут родители, этот момент совершенно ускользнул от меня.

Туча разговаривал бодро, хотя по глазам было видно, что его тоже мучает похмелье. «Как самочувствие, друзья мои?», не без иронии поинтересовался он у нас и тут же сокрушённо покачал головой. «Опять накирялся, бля. Я подвязать хотел, знаете же, говорил вчера. Отчим, сука, заебал». Мы устроились у него в комнате, увешанной флагами и плакатами. У него было довольно много виниловых пластинок и бобин, ещё больше кассет, в основном русский рок, который мы решили тут же заслушать, потому что бабка всё равно полуглухая и спит. Туча разложил на газетке варёную колбасу, чёрный хлеб, пару банок с килькой в томатном соусе. Желудки начали активно и громко выделять свои соки. Потом, порывшись в чулане, он добавил к натюрморту батл водяры. У родителей спёр что ли? «Царица стола», объявил он с победоносным видом, вскрывая пробку ножом. Невозможно было не порадоваться вместе с ним. Видно было по блеску в его глазах, как страсть к водке окончательно побеждает в нём страх перед нудным и отравляющим молодые годы отчимом.

Честно говоря, я ни разу в своей жизни не видел, чтобы кто-то пил водку с утра. Возможно, я согласился выпить только потому, что это было необычно. К своему приятному удивлению, когда я протолкнул в себя через «не хочу», первые две-три стопки, головная боль, тошнота и дурное настроение начали меня стремительно отпускать. Как назло все песни на его кассетах были про одно и то же: пьянка, похмелье, или вообще какой-то бред, видимо, про белую горячку. Туча начал рассказывать нам про этих музыкантов разные истории. По его словам это действительно было своеобразное сообщество хронических алкоголиков, или, по крайней мере, очень сильно пьющих людей, все из Ленинграда, которые регулярно проводили подпольные концерты в обеих столицах, как правило, превращавшиеся в грандиозные массовые пьянки и дебоши. Иногда милиции удавалось срывать эти мероприятия и тогда и самих музыкантов, и слушателей развозили по вытрезвителям. Оказывается, почти у всех этих ленинградских рок-музыкантов рано или поздно возникали проблемы с органами правопорядка. Я подумал, что за одно это их, наверное, можно было бы уважать. «Слышь, Туча, а панк-рок там не играют?», спросил Федян, и мы наперебой начали рассказывать про нашу любимую кассету и записанные на ней группы. «Да вы шутите? В Питере полно панков. Если где-то в Совке и можно услышать панк-рок, так это в Питере. Ну, может ещё в Прибалтике, но там вы не поймёте ни хрена, они только на своём поют». Короче, мы с Федяном тут же решили ехать в Питер. А что нам стоило? В принципе, нам было всё равно чем заниматься и куда двигаться — главное, чтобы не пропадало это пьянящее ощущение полной свободы.

Провожал нас Туча, тем же вечером, после того как мы дружно проспались у него. На Ленинградском, в ожидании поезда, мы с ним ещё попили пива. Отпив чуть ли не полбутылки одним глотком, отдышавшись, он неожиданно повернулся ко мне: «А ты молодец, Алик, шустрый паренёк. Трофей не захватил?» и он перемигнулся с Федяном. «Какой ещё трофей?» не понял я, но он по дружески подтолкнул меня локтем. «Настины трусики!» и они с Федяном захихикали, а по мере того как у меня краснели уши, они начали уже вовсю громко хохотать.

4

Ленинград показался нам мрачным и неприветливым, хотя и очень красивым городом. Не очень весёлый вид и погода так себе. Правда, с архитектурной точки зрения, местами довольно элегантно. Историчка рассказывала нам, что строили его по заказу Петра I европейские архитекторы, в основном итальянские.

В метро Федян прицепился к какому-то панку с покрашенным хной «ирокезом», подвалил к нему и начал внимательно изучать его многочисленные значки, как если бы тот был экспонатом на витрине. Рыжий был, кажется, доволен подобным вниманием. «Это наш Гарик», с каким-то особым развязным и в то же время дружелюбным тоном объяснял он. На доброй половине его значков красовался какой-то тип с нарочито глупым выражением лица и нелепой причёской. Оказалось, что это Илюша Угорелый, фронтмен группы «Выпивон». Здесь это считалось за подлинный, крутой панк. Они и ещё какая-то банда, «Дрочилы» кажется. Когда мы объяснили Ржавому, (оказалось, его так и погоняли), что мы приехали из далёкой Алма-Аты чуть ли не специально чтобы послушать панк вживую, у него аж глаза на лоб полезли. Правда, пришлось ему нас разочаровать: «Не, ребят, с канциками щас глухо», загундосил он. «Мусора гайки закручивают, нигде организовать не удаётся. Мы тоже стараемся им глаза не мозолить. Раньше на „Сайгоне“ собирались, или на Казани там, а щас все на Автово, да на Лигово тусуются». Эх, блин, скучно как. А со впиской у вас как? «Ну как, можно вписать, на чердаке где-нибудь. Тока там осторожно надо. Где знак нарисован, типа „Стоянка запрещена“, лучше не ночевать… Сам я в коммуналке живу с родителями, но у нас чердак запаянный».

Потом мы шатались с ним и его дружками по Автову, пиная пустую консервную банку и распугивая этим прохожих. В какой-то рюмочной они уговорили девушку за барной стойкой поставить нам кассету с «Выпивоном», но нам он почему-то абсолютно не понравился. Кассетный «Романтик» сразу же начал извергать какие-то ужасные вопли и завывания, наложенные на какофонический шум, производимый целым оркестром духовых, клавишных и струнных инструментов. Словно студенты консерватории провалили сессию и взбесились. Это было вовсе не похоже на тот панк-рок, к которому мы привыкли — на звуки улиц чужих и далёких городов, чья жизнь видимо почти не отличалась от реальности наших собственных улиц. Из другой оперы вроде. Портвейн, их любимый, культовый напиток, который мы обильно потребляли весь вечер тоже вставлял не особо, в основном, потому что был чересчур сладким. Ещё у этих пацанов считалось круто залезть у всех на виду в одежде в фонтан. И этот прикол мы как-то не оценили, потому что не было у нас никакого желания коротать ночь вымокшим до нитки в этом промозглом городе с такой болезнетворной погодой. После одиннадцати все заторопились по домам. Ржавый сказал, что если он до полночи дома не появится, родители, блин, его «с говном схавают». «Ну ты, бля, совсем как Золушка», заметил Федян. «Точно, точно, Золушка. Давайте ему новую кликуху дадим. Гы-гы-гыг», загалдели дружки Ржавого. По чердакам нас водить никто не вызвался, да и у нас особой охоты не было. Мы отправились на вокзал.

В зале ожидания я от нечего делать начал листать самиздатовскую печать, которой в изобилии снабдили меня Ржавый и компания. В частности, это была 180-страничная газета «Сидорофф» в формате А-3, и толстый глянцевый журнал «Небыдло», весьма приличного качества. Большинство материалов было посвящено «Выпивону», состояло из рецензий на их бесчисленные магнито-альбомы, сборники стихов и эксперименты в живописи, отчётов об их концертах и гастролях по Ленинградской и Московским областям, биографиям их родных, близких и домашних животных. Стиль авторов этих причудливых статей был восторженным и довольно цветистым. Оценки творчества «Выпивона» звучали примерно так: «Сочетая в себе мудрость древнегреческих киников и эпатажность французского дадаизма, „Выпивон“ окончательно доказал всему миру, в первую очередь, Западу, что панк-рок — это отнюдь не трёхаккордные песни уличных маргиналов, духовных кузенов совкового гопничества, а, напротив, высокое искусство… Тем самым „Выпивон“ недвусмысленно разместил столицу Северной Пальмиры в самом центре европейской карты рок'н'ролла… „Выпивон“ звучит западнее самого Запада, и хотя на Западе о наших ребятах пока не знают, рано или поздно лавры авангарда панк-движения, пионеров и послов панк-рока в Стране Быдла не минуют их…». Где-то на этом месте я начал клевать носом, а ещё через 10–20 статей в том же духе я окончательно вырубился где-то на пару часов. Меня разбудил какой-то инстинкт самосохранения. В другом конце зала менты распихивали парнишку, чтобы увезти его в участок. Я растолкал Федяна, и мы технично вырулили оттуда к кассам, прикинувшись пассажирами. Изучая расписание, ко мне пришла новая идея. «Федян, а поехали дальше на Запад. Помнишь, Туча что-то про Прибалтику говорил. Сколько у нас ещё фишек осталось?» Денег хватало на билеты в Вильнюс в один конец.

Время до поезда убивали, болтаясь по городу. Кому-то может показаться смешно, но, благодаря Достоевскому, у меня в третьей четверти были круглые пятёрки по литературе. Все ровные пацаны знали, что на лит-ре я могу занять время, подняв руку и зарядив на полчаса телегу за этого писателя, его мысли, его персонажей. Поэтому все эти дворы-колодцы, проспекты — Майорова, Римского-Корсакова, Невский, канал Грибоедова, Пять углов, улицы Герцена, Дзержинского, Маяковского, Гражданская, Казначейская, Пржевальского, Кокушкин мост, Сенная площадь, Васильевский остров, Крестовский, Тучков мост, Петроградка, бесконечность Большого проспекта — всё это мне о чём-то да говорило. Бередящие душу письма Макара Девушкина, бредовые сны Раскольникова, в ужасе отшатывающаяся от топора полоумная Лизавета, сестрица старухи-процентщицы, ангельская доброта Сони Мармеладовой и отвратительное самоуничижение её папаши, святая простота князя Мышкина, фатальная страстность Настасьи Филипповны, угрюмое мужество Рогожина… Все эти причудливые персонажи, удивительные, подчас фантасмагорические перипетии сюжетов… Я расчувствовался, конечно, и начал грузить Федяна на эту тему, но он слушал с отсутствующим видом. Такой непробиваемый тип, честно говоря, когда ему надо, уходит в себя полностью. «Стало быть и тогда Солнце здесь так светило!», внушал я ему свои мысли словами Раскольникова, на что он безаппеляционно заявил, что его абсолютно не интересует и никогда не интересовало, что там творилось в воспалённом воображении эпилептика, который катал в покер и строчил книжки, чтобы поднять бабло. И опять замолчал…

От жратвы мы разумно воздерживались. Тот короткий промежуток времени, на который мы отрубились на вокзале, всё-таки в какой-то мере помог нам восстановить свои силы. Их хватило, наверное, ровно до поезда, потому что в свой вагон мы залазили уже никакие. С непередаваемым чувством облегчения я бросил свои кости на верхней полке. Федян остался снизу, а потом вообще потихоньку свалил в другой конец вагона, чтобы заобщаться с проводницей, маленькой, крепко сбитой блондинкой, где-то лишь на пару лет старше нас. Ему никак не давало покоя то, что у меня в Москве вышло с Настей, что я его так бессовестно опередил.

Несмотря на усталость, сон почему-то никак не хотел приходить, и я разговорился с соседом, высоким, черноволосым парнем, Коляном. Он оказался местным вильнюсским. Недавно отслужил где-то в Средней Азии, в наших краях. У него остались очень хорошие впечатления от местных людей, может быть даже слегка преувеличенные. А может это из-за контраста со своими земляками. «Лабусов», как он их называл, он терпеть не мог, просто на дух не переваривал, даже не знаю почему.

То, зачем мы едем в Вильнюс, он не совсем чётко понял. В его глазах мы были бродягами, а это слово он произносил с уважением. Сказал, что с радостью покажет нам город и что у него нам запросто можно будет перекантоваться. Так, пока Федян крутил свои беспонтовые шашни, я нашёл нам вписку. В конце концов, под ставший уже родным стук колёс я провалился в тяжёлый, глубокий сон.

Расталкивал меня Колян. «Вставай, братуха, приехали. Твой кент уже на улице». Федян с нашими сумками действительно уже стоял на перроне в предутренних прибалтийских сумерках. Судя по его роже ушедшего в себя мыслителя, можно было подумать, что ничего у него с этой проводницей не срослось. Но, на самом деле, вполне может быть, что что-то и получилось, по нему всегда трудно сказать. Мы закурили и потопали по направлению к выходу в город.

У Коляна дома интересно оказалось — чисто, аккуратно, всё по полочкам. Больше всего меня прикололи окна, я нигде таких не видел — их можно было открывать просто, как наши, или, повернув ручку, так, что сама рама, приоткрываясь сверху, повисала вниз. Хитрая канитель. Колян сказал, что, говорят, за границей в большинстве домов окна такие. «А ты сам был за границей, Колян?», пошутили мы. За границей нам с Федяном побывать, конечно, не придётся, думали мы. Это только если в Москву куда-нибудь поступить, а для этого, по крайней мере, учиться нормально надо было.

В холодильнике у Коляна всё тоже было в порядке. Накормил он нас вообще душевно: яичница с ветчиной, хлеб с маслом, сыр, колбаса, кофе. Сигареты он тоже курил вкусные — «Яву». Мы то в тот момент уже перешли со «Стрелки» на «Друга» и «Беломор». Общаться с Коляном было интересно. Он любил одну бабу, Наташку, но видел её нечасто. Всё вздыхал, пока рассказывал о ней. В основном, она приезжала к нему по пьяни, рассказывала какой он классный, плакалась ему в жилетку на свои проблемы, в том числе и с другими парнями. Колян, казалось, обладал феноменальным терпением и бесконечной добротой. Ну, по крайней мере, пока речь не заходила о его любимых земляках. «Пацаны, сёдня попозжа пойдём в какую-нибудь кафешку, посидим, тока давай договоримся — ты же Алик говорил, шаришь по-английски? — так вот, как только кто-нибудь из баб, там или парней, лабусов, начнёт на своём говорить, ты короче сразу нам начинай чё-нибудь на английском задвигать с умным видом, лады?». «Договорились», — отвечаю я с понимающей, широкой ухмылкой. Становится интересно.

Выдвигаемся. Город удивительно чистый, даже прилизанный. Не знаю, я бы на месте Коляна, наверно, любил бы этих лабусов, хотя я с ними, конечно, не жил столько, сколько он. Пасторальный мостик, по которому мы переходим, сочные, ярко-зелёные газоны вокруг белых девятиэтажек, целые, нетронутые перочинными ножиками скамейки на остановках, девственно чистые телефонные будки с работающими телефонами, выглаженная, аккуратная одежда прохожих, умытое небо над видневшимися поодаль треугольными и конусовидными крышами центра города — всё радовало глаз своей необычной опрятностью. Что-то было в этом, какой-то другой дух, смысл, уклад. В автобусе тоже всё чинно так… Ну, может кроме Коляна. Он громко комментировал поведение окружающих, матерился. Видать, раздражение на собственную среду обитания у него засело в печёнке серьёзно. Разные достопримечательности, Кафедральную площадь, красивый старинный замок, готические церкви, он нам показывал как-то без энтузиазма или патриотизма, громко отпуская каждый раз саркастичные комментарии, порой довольно забавные. Мне понравились узкие улочки, по которым мы успели попетлять, бродя по старому, историческому центру. Досконально осмотрев город, мы все двинули к его другу, Витьку. Кстати, литовец, настоящее имя Витас. Для него Колян, кажется, делал исключение «Свой чувак», и объяснял, что тот типа сам весь этот литовский национализм и спесь не переваривает. Хотя он и предупреждал, что «попьём чисто пива», но под «Жигулёвское» почти сразу откуда ни возьмись появилась водяра. Употребление спиртных напитков у кого-нибудь на дому, либо в общественных местах всё-таки оставалось в то время универсальным способом времяпровождения для молодёжи в любой республике нашей бескрайней страны. Кенты у него классные попались, компанейские. После восьмого пузыря мы уже заплетающимися языками благодарили друг друга: «Пацаны, спасибо, что вы есть!», «Вот вы чёткие пацанчики в натуре! Побольше бы здесь таких было!», «Без базару, братва, Алма-Ата город ровный!» и несли прочую неагрессивную ахинею в том же духе. На самом деле вполне вероятно, что много общего было между нами, просто, к сожалению, возможности всё это отыскать и поделиться, кажется, не предоставилось. Добив водку с пивом и сервелат с консервами, мы отправились шататься без дела по вечернему району. Надо сказать, что шатания без дела по вечернему району в компании подвыпивших друзей также не сильно отличаются от города к городу. Девушки Коляна с компанией надинамили. Когда мы шумной ватагой зарулили в какой-то пивнарь, на английском я что-то зажёвывать начал уже местным барменам и официантам. С матами в основном. Те, поначалу, старались вежливо игнорировать. Строгие, вытянутые лица других посетителей, нет-нет укоризненно оборачивавшихся к нам, почему-то только смешили. Потом под общий стук кружек мы зарядили с Федяном «Fuck this and fuck that, fuck it all and fuck the fucking brat!». Поскольку мы вели себя всей толпой, как минимум, недружелюбно, нас сначала попросили удалиться, а потом вызвали милицию. Мы поспешили скрыться с места происшествия. Дальше помню смутно. От Коляна с компанией мы каким-то образом отстали. Заблудились. Помню, как блевали на аккуратные вильнюсские газоны, а потом валялись на них же. Там нас с Федяном и подобрал наряд вильнюсской милиции.