Теряя наши улицы

1

Говорят, в будущем нашу планету ждёт перенаселение. Для того чтобы наглядно представить себе, как это будет выглядеть, достаточно побывать в таком месте как остров Циньгун. На сегодня это город с самой большой плотностью населения на квадратный километр на Земле. Если бы Альфия спросила меня, как там в Циньгуне живётся, я бы мог ответить ей одним словом: «Кишит». Здесь всё кишмя кишит. Перед глазами постоянно мелькают прохожие, от которых никуда не деться. Пространства здесь маленькие, сжатые, тесные и душные. Давка и толкотня для местных, наверное, являются синонимом жизни, как беспрестанного, бессмысленного и хаотичного движения материи. А жить почти негде. В апартаментах, предоставленных СП, потолок находится в нескольких сантиметрах над головой, мебель из-за микроскопической квадратуры вделана в стены, а вся квартира, возможно, с лёгкостью уместилась бы целиком в кухоньке «микровской» хрущёвки из рабочего района Алма-Аты. Здесь нет дворов, социальных пространств, пригодных для безделья и досужего общения, и здесь нигде не видно горизонтов. Только бетон всюду нависает над тобой, оформленный в гигантские, уродливые конструкции.

Уже через пару дней я смог приступить к работе и познакомиться с местным руководителем. Довольно скоро я врубился, что СП зачем-то нужно было всего лишь номинальное присутствие здесь холостой и ничем не связанной человеко-единицы со знанием русского и английского плюс основы статучёта. Все сделки гладко осуществлялись практически без моего участия, потоки текли мимо меня через таинственные каналы, представления о которых я мог почерпнуть лишь иногда из отдельных факсов, которые я копировал, подшивал и архивировал где следует в соответствии с инструкциями. Помимо этой пары формальностей, и заполнения нескольких таблиц в месяц, делать здесь оказалось — практически нечего, а с этим я справлялся в любом состоянии, и капуста поступала регулярно. Постепенно мне предоставлялась всё большая и большая автономия. Когда руководитель ушёл на повышение в Пекин, замену ему не прислали. Я сумел войти к ним в доверие.

Ещё по пути сюда, в гостинице «Шереметьево», я в последний раз укололся. Я просто поднял в разломанной банке от «Кока-колы» часть проангидрированного порошка, который соскрёб с черпака прошлым вечером, перед вылетом, когда укололся в предпоследний раз. Здесь я перенёс лёгкий кумар, когда пару дней потел и ходил со сбитым сердцебиением. Но самым психологически тяжёлым и раздражающим фактором было то, как я фаинил, то, как меня неотвязно преследовали мысли о приходе и следующем за ним нечеловеческом спокойствии и забвении от любой боли. Полистав местные газеты, я более-менее определил для себя наиболее криминогенные районы города — Чау Ма Тен, Вонг Кок — чаще всего упоминавшиеся в уголовной хронике, и теперь проводил там всё свободное время, бродя по переполненным, смердящим, узким улочкам и выискивая хотя бы намёк на уличную торговлю опиатами. У кого попало о таком, конечно, не спросишь, надо было вычислить специфический типаж лица, поведения, манер, речи. Но когда фаинишь, тебе почему-то кажется, что каждый второй имеет доступ к кайфу и хотя бы иногда пользуется им. На самом деле это не так. Я подсел на табуретку к чистильщику обуви с вороватым взглядом и предплечьями, испещрёнными тюремными татуировками. Несмотря на то, что Циньгун оставался британской колонией, объясняться на «пиджин инглиш» было довольно трудно.

— Вмазаться мне нужно, понимаешь. Драгсы ищу. Героин, — и я делаю характерный жест указательным пальцем вверх по вене.

— О! Диди! — он испуганно озирается кругом и приставляет палец к губам. Полушёпотом спрашивает. — А сколько нужно?

— Много, — я показываю пятихатку — почти вся имеющаяся у меня наличность.

Он раздумывает, потом решается.

— Пойдём.

В тот раз я так сильно фаинил, и мне так сильно хотелось врезаться, что я наиболее всего был склонен поверить в чудо. Я, наконец, нашёл то, что искал. А китаец просто повесил меня на углу и скрылся в водовороте толпы. Я ждал час, два, три. Я уже понял, что меня кинули, но я всё равно ждал. Теперь я ещё и остался без денег.

И опять потянулись часы, и даже целые дни поисков. Я шерстил все улицы, магазинчики и закусочные этого района в поисках ненавистного чистильщика обуви. Я часами простаивал, спрятавшись за углом здания, следя за тем местом, где я увидел его в первый раз. Прошло пять дней, шесть, неделя. На этой стадии я уже даже не думал о наркотиках. Мной целиком овладело одно желание — отыскать швырнувшего меня китайца, чтобы размазать его по асфальту на месте, пусть на людном месте, потому что безлюдных здесь не бывает, пусть за него впишется толпа местных корешей, пусть они меня там же пустят под пресс, пусть прохожие вызовут ментов, меня свяжут и закроют или вышвырнут из страны, но этого урода я обязательно должен отыскать и наказать!

И что же случилось? В одно прекрасное утро со своей наблюдательной точки я вижу возвращающегося на насиженное место беспечной походкой чистильщика обуви. Я моментально срываюсь с места, прячась за спинами прохожих, подбираюсь к своему дружку, отшвыриваю ногой мешающие мне щётки, разложенные им на асфальте, тяжело присаживаюсь на табуретку, кладу руку на его плечо и приближаю своё лицо. Я мгновенно забываю о роящемся вокруг человеческом столпотворении. Для меня его просто не существует. Сейчас мы одни, тет-а-тет. Я смотрю на него и мимо него на металлический парапет за его затылком. Под своей рукой я чувствую только слабость, страх и сознание собственной неправоты. Теперь-то он от меня уже никогда не уйдёт. Внезапно мне становится интересно, что же он мне может сейчас сказать. Он словно бы угадывает мою мысль и торопливо выдыхает:

— Диди!.. Много. Я отвести… Прямо сейчас. В тот раз быть полиция. Облава. Опасность.

На меня внезапно опять наплывают воспоминания об опиумном приходе и о желанном забвении всех горестей. За ними как всегда следуют нестерпимые мысли об Альфие. И вот мы уже идём с ним, оставляя позади оживлённые проспекты, углубляясь в трущобы Вонг Кока, петляя, окунаясь в запахи нищеты и убожества, повседневной борьбы за выживание, за чашку риса. В сумерках мелькают измождённые лица, хищные взгляды. Мой дружок выводит меня на некое подобие небольшого парчка. Это похоже, скорее, на огороженную баскетбольную площадку, полностью асфальтированную с несколькими старыми, кряжистыми деревьями. На входе сидит седовласый старец с посохом, похожий на Лао-цзы. Видимо, побирается. Под деревьями хмурые личности с татуированными торсами режутся в китайские карты «маджонг». Здесь же какие-то парни просто слоняются, засунув руки в карманы. Мой дружок что-то тихо роняет им по-китайски. Один сразу подходит ко мне впритык:

— Диди? Сколько?

Я тусую ему возвращённую чистильщиком пятихатку.

— А-а. Пять маленьких, — он сплёвывает себе на ладонь из-под языка пять целлофановых шариков и незаметно тусует их мне. — Ты положить в рот.

Я быстро отправляю обслюнявленные пакеты с наркотой себе под язык. Какая мерзость! Чистильщик подталкивает меня в сторону другого выхода из парка:

— Метро прямо. Если остановить полиция, ты глотать.

Я несусь в сторону метро. Восемь станций с пересадкой. Сердце радостно колотится в предвкушении кайфа. В Чай-цу-ине я бегу домой, поднимаюсь на свой 48-й этаж, хватаю с кухни весло, стакан с водой, запираюсь в своей комнате. Распечатываю один из пакетов. Белый порошок. В Алма-Ате такого ещё нет. Это героин. От слова герой — он превращает обычного человека в героя, или, по крайней мере, дарует ему такую иллюзию. Одно из свойств вещества.

Я осторожно моечкой, лезвиечком отделяю половину содержимого и ссыпаю её в ложку — на первый раз перебарщивать не стоит. Выбираю в однокубовый, инсулиновый шприц воды, заливаю ей образовавшуюся в центре ложки белую горку и кипячу на зажигалке. Героин растворяется сразу. Я выбираю чистый как слеза раствор обратно в машинку, даже не пользуясь ваткой. Нахожу вену, беру контроль — кровь пунцовым цветком распускается внутри шприца, смешиваясь с его содержимым — и медленно ввожу раствор в вену. Приход появляется через пару мгновений. Он отличается от ханки. Это безвкусный, отдающий медициной, но при этом довольно сильный приход. Я срубаюсь почти сразу, не успеваю даже закурить. В какой-то момент добираюсь до койки. Когда просыпаюсь, по времени понимаю, что я провалялся в забытьи около восемнадцати часов. Хорошо это были выходные.

2

Четыре года пролетели как один день, заполненный одними и теми же рутинными заботами, одним и тем же поиском дозы… Кумар начинается внезапно, он даёт о себе знать неправильными толчками сбитого сердцебиения, за которым следует обильное потоотделение. Состояние быстро ухудшается, тянет суставы так, что если вначале ещё можно было пристроиться, свернувшись в позу эмбриона и закутавшись в одеяло, то теперь уже не можешь ни лежать, ни сидеть, ни стоять. В принципе, можешь лезть на стенку, но от этого легче не становится. В койке находиться уже просто невозможно — пота вышло так много, что пропитались и простыни, и наволочка, и матрац. Практически, их можно выжимать. Я недаром вспомнил об эмбрионе. Когда организм, сидящий на дозе, внезапно лишается необходимого количества наркотического вещества, на него резко накатывает крайне болезненное состояние. На тебя наваливается всё. Если в объятиях героина, ты был как в утробе матери, плотно и тепло защищён от всех напастей окружающего мира, то без него чувствуешь себя выкидышем, мокрым щенком, птенцом, безвозвратно выпавшим из своего гнезда. Последние четыре года я колюсь так регулярно и моя доза так высока, что я привык всегда иметь в запасе заначку на ночь. Сегодня ночью у меня её нет. В последний раз я укололся днём, после обеда. Мне не хотелось верить, что кумар начнётся уже этой ночью, думал, дотяну до утра. Денег на такси нет, а метро закрыто. Мне никак не попасть сейчас в Цзиньдао, на материковую часть Циньгуна, хотя на дозу у меня найдётся. В последний раз, когда я смотрел на часы, они показывали 01:45, может быть, сейчас после этих долгих мучительных часов физической боли, неотступных тяжёлых мыслей и провалов в короткие кошмарные сны, уже настало время открытия метро? Я осторожно, протягиваю руку к котлам, нажимаю на кнопку освещения и начинаю выть по-волчьи — они показывают 01:47! А мне-то казалось, что прошла целая вечность! Уже само время дурачит меня, издевается надо мной. Внезапно к гамме моих своеобразных ощущений примешивается нечто новое — в кости ног вгрызается резкая, острая боль, и вот, я уже катаюсь по полу, пытаясь массировать свои ноги, но не в силах ничем и никак унять эту боль, хотя бы слегка. Это похоже на тупую, ржавую пилу, которая пилит по обнажённой кости без наркоза. Да, и это самое главное — без наркоза!..

К пяти утра я уже ковыляю вдоль стены подземного перехода, временами держась за неё. Как бы меня не повязали. Я переоделся во всё чистое, но, пока иду, уже весь вымок. Прохожу по проездному в метро, сажусь в вагон. Эти проклятые кондиционеры! Я понимаю, конечно, страна жаркая, но иногда эти кондиционеры абсолютно не к месту. Сижу на сиденье, борясь с соблазном свернуться тут же в клубок трясущейся, болезненной, полуживой материи. Материи без души. Почти без души.

На выходе из станции Чау Ма Тен у меня появляется второе дыхание. Знакомая дорожка, по Натан-роуд, мимо церкви, Макдональдса, вглубь трущоб. Родной парчок. Бичующие барыги ещё спят. Не может быть, чтобы ни у кого не было. Я подхожу к одной из раскладушек, расталкиваю китайца: «Дай одну маленькую». Тот потягивается, лезет в трусы, достаёт откуда-то из-под яиц пакет. «Ты положить в рот». Нет уж! Насколько хватает сил, стремительно (как мне кажется), направляюсь в подъезд дома напротив. Хочу забраться повыше, но между третьим и четвёртым этажами терпение иссякает. Здесь должно прокатить нормально. Вскрываю пакет, вынимаю поршень из инсулинки, как научился здесь у местных, бережно высыпаю содержимое внутрь пустого шприца, как забивал бы косяк в беломорину дома. Героин здесь, в этом портовом центре мировой контрабанды, настолько чист, что нет надобности кипятить его на ложке. Вставляю поршень, выбираю через иглу из бутылки полкуба воды и хорошенько взбалтываю содержимое в шприце. Кладу левую руку на правое бедро, зажимаю сверху левой ногой и отыскиваю неплохую венку под кулаком. Слава богу, попадаю сразу. Приход, как в момент волшебства, подступает к горлу, мгновенно снимая все боли и наполняя тело энергией. На этаже открывается дверь, оттуда выходит рыжий китаец. Я его знаю. Уикки, местный наркоман, сейчас на метадоновой программе, хочет получить право видеться с детьми, живущими у разведённой с ним жены. За ним виднеется большая комната с рядами двухэтажных коек. Сколько их там живёт, ни комнаты, ни угла, одно койкоместо на человека. Типичное жилище бедноты перенаселённого Циньгуна. Я бодро киваю ему. В своё время я скидывал ему то, что нет-нет приворовывал в супермаркетах — компакт-диски, книги, шмотки. Дело не сильно сложное, главное не терять головы, держать лицо кирпичом, не спускать глаз с охраны, проворно находить, срывать и прятать электронные тэги, и при этом, разумеется, не стоять прямо под видеокамерой. Я начал таскать компакты в основном из-за того, что всё тратил на герыч, а музыку слушать ещё не отвык. Когда Уикки увидел как-то раз, сколько у меня было с собой дисков, и я объяснил ему откуда они, он предложил мне помощь в продаже или бартерном обмене. Но пару недель назад меня всё-таки поймали, когда я по запарке пришёл в магазин, где был за день до этого. Уже на выходе меня арестовали, и за мной, к моему изумлению, был прислан целый наряд полиции в полной экипировке и с автоматическим оружием. В бауле у меня лежала стопка компакт-дисков из других магазинов, которые я к тому времени уже обошёл с утра. Мои руки были испещрены точечными пунктирами инъекций и гноящимися колодцами. Зная, что меня ждало бы в подобной ситуации на Родине, я внутренне приготовился к худшему. Каково же было моё удивление, когда в участке мне для начала принесли обед! — вкусную китайскую лапшу в пластиковой упаковке с одноразовыми палочками. Потом охранники предложили мне закурить и жестами поинтересовались давно ли я колюсь. Я несколько раз повторил слово «госпиталь», но было очевидно, что они спрашивали из чистого любопытства, а не для протокола. Под конец меня допросили с переводчиком и отпустили восвояси до суда. Судья, англичанин в средневековом парике с белыми буклями, предъявил мне обвинение в краже одного-единственного компакта, на котором я попался с поличным, и за который я заплатил лишь небольшой штраф. После этого я был волен идти на все четыре стороны.

Накатывает героиновый приход. Мир вокруг снова становится цветным. Во мне вновь появляется энергия, чувство свободы и желание жить. Хватит, пожалуй, перебиваться дозами, надо брать унцию оптом. Таких моментов ломок желательно избегать. Страшное дело. Сегодня же вернусь сюда за унцией. Выхожу на просыпающиеся улицы Вонг Кока. Как же здесь красиво! Невыносимо прекрасная жизнь блистает умытым утренним светом, отражаясь от асфальта и бетона. Не наша жизнь, не моя, жизнь чужих улиц, которая проходит, пробегает мимо меня, в усиливающейся на глазах утренней толчее.

3

Я договорился с Самсоном, хромым, усатым местным барыгой. Хромал он, как мне кажется, из-за того, что чересчур долго кололся в паховую артерию — здесь большинство колется именно туда. После обеда я уже подъехал в парчок с капустой. Оттуда мы проехали с ним чуть-чуть на моторе, не выезжая за пределы Вонг Кока, потом ещё где-то полчаса болтались по лабиринту улочек, очевидно, для того чтобы засечь или сбить потенциальный хвост. Потом Самсон попросил у лавочника разрешения позвонить по телефону, набрал чей-то номер и, видимо только тогда сам узнал, где будет стрелка. Мы прошли ещё несколько кварталов по Дандас-стрит и нырнули в переполненную, как впрочем, все остальные в округе, закусочную. Сели за столик. Через минут десять к нам подошло ещё двое, я поздоровался с ними за руку, они подсели к нам, заказали всем по «айс-кофе». Ещё где-то полчаса сидели там же, они трепались о чём-то с Самсоном, судя по всему, обычная, пустопорожняя болтовня, скоротать время. В какой-то момент все невольно повернулись в сторону входной двери и напряглись. Неспешным, прогуливающимся шагом мимо проходили двое полицейских. Прочитав название закусочной, они остановились перед дверью, заглянули внутрь. Потом один из них вошёл, встал на входе, перед дверью и начал внимательно рассматривать всех присутствующих. Я невольно отвернулся, опустил глаза, уткнулся в свой кофе. Наконец, он вышел, и оба так же неспешно пошли дальше. Я глазами спросил у Самсона в чём дело, он успокаивающе кивнул: «Всё о'кей».

Ещё через пять минут один из поварят что-то крикнул нам на кантонском. Я передал тем двоим деньги под столом, и Самсон сказал мне быстрее идти за поварёнком. Я зашёл за прилавок, в служебное помещение, прошёл через кухонную суету с её запахами готовящейся пищи. Поварёнок завёл меня в коридор и показал за угол. Там был дамский туалет. Я обернулся. Он яростно затряс головой: «Быстрее, быстрее». Я вошёл, кашлянул. Из-за закрытой двери немедленно показалась голова какой-то местной мадам, потом её рука. Она перебросила мне нечто, завёрнутое в туалетную бумагу. Я развернул. Оно. Аккуратно упакованный в целлофан кирпич чистейшего героина. «Быстрее! Быстрее!», прикрикнула мадам. Я пулей выскочил в коридор, кидая унцию в рюкзак. Поварёнок чуть ли не бегом вывел меня к служебному выходу. «Метро», показал он направление. «Быстрее! Быстрее!». Дверь быстро захлопнулась за мной. Я вынырнул из подворотни на улицу и, смешавшись с основной толчеёй, спокойно, неторопливо зашагал в сторону метро. Теперь уже будь что будет. Бежать нельзя.

По словам дилеров, унции мне должно было хватить где-то на месяц. Но уже через три дня я понял, что мне пора ехать за обычным розничным товаром, чтобы ненароком не оказаться в известной неприятной ситуации. Теперь я кололся каждый час по котлам — раньше я так поступал с сигаретами, чтобы не курить слишком много, в нетерпении поджидая, когда большая стрелка дойдёт до двенадцати, чтобы, наконец-то, врезаться ещё раз, испытать хотя бы приход. Больше я ничего не чувствовал. Во мне, вслед за душой, отмирала и материя. Нагляднее всего это проявлялось в покрытых синяками и гноящимися колодцами, изъязвлённых в нескольких местах руках с исчезнувшими венами и исколотых ногах с мертвеющей кожей. Я это чувствовал. Я знал, что мне остаётся немного и только ждал, когда и как всё это прекратится. Так, наверное, чувствуют себя немощные, смертельно больные старики. Я употреблял героин № 4, получивший своё печально известное название из китайского фольклора, в котором цифра 4 подразумевает смерть. Это был чистейший продукт прямиком из местных лабораторий, квинтэссенция урожаев «золотого треугольника». Клиенты на основных рынках товара, на улицах Сиэттла или Гамбурга, возможно даже во сне не встречались с подобной чистотой и качеством продукта. Именно по незнанию, в наркоманской среде зарождаются всякие фантастические, нелепые байки о том, что чем чище продукт, тем меньше зависимость, о том, что, якобы, абстинентный синдром вызывается исключительно посторонним веществами, которыми так разбавлены все наркотики на основных рынках. Разумеется, это всё полная чушь. Уж я то, кое-что об этом знаю… Как-то, чисто для развлечения, я попробовал посчитать в уме, в какие бы суммы обошлась моя привычка там, на основных рынках, в другом полушарии, где торговлей этим товаром заправляет не уличный бродяга, а оптоворозничная сеть «коза ностра». По моим подсчётам выходило, что за время моего пребывания в Циньгуне по моим венам уже плавала стоимость хорошей яхты, с личным вертолётом впридачу. Поэтому я знал, что заходить дальше было уже некуда, подняться выше, или раскумариться сильнее было невозможно. Не в этой жизни.

С утра я собрался, натянул бобочку с длинным рукавом, свои старые короткие башмаки «Мартенсы» и уже собирался выходить, как вдруг отчётливо услышал какие-то странные голоса, о чём-то сбивчиво шушукавшиеся шёпотом. Откуда они взялись? Я остановился и прислушался. Они разговаривали обо мне. Они говорили о том, что у меня в заначке уже пару недель валяется доза, о которой я забыл. Я невольно вернулся и начал рыться в комнате, а эти дурацкие голоса всё продолжали плести о затаренной дозе, время от времени корректируя направление моих поисков, словно бы давая мне абсурдные инструкции. Через пару часов я, наконец, остановился, взглянул на котлы и обвёл взглядом свою комнату. Какой ужас! Вся комната была перерыта вверх дном, ни одна вещь не лежала на месте, так должны выглядеть только что ограбленные хаты. И, разумеется, никакой дозы в заначке. И тут вместо шёпота раздался жуткий, леденящий кровь хохот. Откуда он доносится? Я найду их и грохну. Я стремглав выбежал из квартиры, прошёл по лестничной площадке, выглянул на лестницу. Никого! Тем не менее, на улице голоса стихли. Может быть, кто-то следил за мной дома?

Я доехал до Вонг Кока и прошёл в парчок. Люди там были, были и знакомые, но что-то там было не так. В знойном, банном воздухе было разлито чувство паранойи. Я прошёл по парчку и спросил глазами у одного из знакомых, есть ли доза. Он вполголоса проскрипел мне сквозь зубы: «Ты уходить… Полиция… Облава…». Я почувствовал отчаяние. В первый раз я наткнулся на облаву вечерком, когда метался здесь в поисках дозы без денег. «Нет денег, нет диди», захихикал беззубый барыга, и тут же отвернулся к проходящей через парк парочке. «Не желаете ли чего?», и он разинул свою вонючую пасть набитую пакетиками с герой. Мужчина тут же схватил его за нижнюю челюсть, запихнув ему меж зубов фонарик, а женщина защёлкнула на нём наручники. Это были агенты в штатском на рейде. Правда, как только меня отпустили, я сразу же за углом встретил ещё одного знакомого, который без проблем тусанул мне дозняк бесплатно. Повезло в тот раз. Были потом и другие облавы. Разок я даже получил от агентов по фанере за просто так, пока меня обыскивали с толпой местных наркош на третьем этаже парковки. Но в этот раз я просто не мог уйти отсюда без дозы. Мне надо было подлечиться. Я быстро прошёл через парк. Вышел на улицы и свернув за угол, углубился в район. Пройдя квартал по Рекламейшн-стрит до Нельсон-стрит, я остановился и стал дожидаться, не покажется ли кто из знакомых, пытаясь вычислить шнырявших повсюду агентов в штатском. Где-то через четверть часа я завидел двух знакомых. Они, кажется, просто шатались по району. Один из них ел арбузную дольку. Я устремился за ними, и, когда они увидели меня, махнул им рукой. Они остановились. Я нагнал их: «Нужна доза. Хоть одна». Чувак с арбузом кивнул мне: «Иди за мной». Я пропустил его вперёд и неторопливо пошёл за ним. Через пару-тройку кварталов, мы завернули за угол и забежали в ближайший подъезд. «Быстро». Я передал ему стольник. Он зажал одну ноздрю, натужился и начал выдувать воздух из другой, словно сморкаясь. Наконец, оттуда вылетел целлофановый шарик с герой. «Ты положить в рот». Ага. Щас. Я сунул пакет в карман штанов и выбежал из подъезда.

Целый вечер я никак не мог найти подходящее место, чтобы уколоться. Домой я идти не решался из-за тех голосов, а на улицах мне всюду мерещились менты. Один раз я присел было под мостом на корточки, чтобы приготовить себе дозу, но вид проносившейся мимо полицейской машины разубедил меня. Цзиньдаосский парк, Кантон-роуд, Цзиньдао-парк-драйв, Сэлисбери-роуд, Чим-ча-шуи. В сумерках я вышел на берег океана. Здесь была какая-то свалка, огромная мусорная куча у полосы прибоя. Прямо перед набегавшими волнами стояло выброшенное кем-то кожаное кресло. Я уселся в него. Видимо здесь я скоротаю ночь. Неспешно приготовив дозу, я сжал руку ногами и стал отыскивать в лучах заката какой-нибудь кровеносный сосуд. Наконец, я нашёл его на ладошке. Я не в первый раз кололся в ладошку. Эта операция требовала ювелирной тщательности и терпения. Получив свой приход, я откинулся на спинку кресла и стал любоваться закатом. В таком умиротворённом состоянии я заснул.

Проснулся я посреди ночи из-за отвратительно шушукавшихся голосов. Теперь они морализировали со мной, корили, припоминали все мои самые мизерные недостатки, ошибки прошлого, отсутствие будущего, смешивая меня с дерьмом, выводя из себя и приводя в состояние бессильного бешенства. Я огляделся вокруг в свете алеющей луны. На свалке не было ни души. Кроме шума набегающих волн у своих ног и писка нет-нет перебегающих с места на место крыс, слышны были только эти ужасные голоса. Тогда я окончательно убедился в том, что у меня помутился рассудок. Я встал и отправился бродить по пустынным улицам Цзиньдао. В ночное время эти улицы, залитые холодным, искусственным красно-синим цветом неоновой рекламы, без единой души, казались больше и шире обычного.

На рассвете я пришёл в Вонг Кокский парчок. Там почти никого не было. Я прошёл в пятиэтажную автостоянку напротив. На третьем этаже, свернувшись калачиками на циновках спали Самсон и ещё какой-то молодой бомж. Я растолкал Самсона. «Привет. М ба». Это было почти всё, что я выучил за это время на кантонском — «пять больших». Самсон зевая и потягиваясь прошёл к своему загашнику в углу и принёс пять пакетов с отравой. Я пошёл дальше по зданию, в поисках воды. Тут и там наркоманы оставляли друг для друга бутылки с минеральной водой. Найдя бутылку, я взболтал в машинке свой раствор и вышёл на лестничный пролёт. Там на ступеньках, на разной высоте, уже стояло человек пять китайцев со спущенными штанами — все кололись в пах. Когда я зашёл, они все испуганно подняли головы и уставились на меня. Я махнул рукой, типа, всё нормально, отошёл на нижний пролёт, присел на ступеньки и ширнулся в кулак. Издалека опять послышались преследовавшие меня, подобно мифическим фуриям, голоса.

4

Я в кои то веки в офисе. Рабочее время закончилось. Во всём небоскрёбе уже почти никого не остаётся. Сделав глубокий вдох и выдох, я набираю не выходящие из головы цифры. Скорее всего, её и на этот раз там не будет. Что ей, замужней парижанке, делать у бабушки на Стендаля?

— Алло, — раздаётся в трубке голос Альфии. — Алло?… Говорите, я слушаю.

— Привет, Альфия, — выговариваю я. — С днём рождения.

— Привет, Алик. Спасибо! — и, помолчав, добавляет. — Какой у тебя голос.

— Какой?

— Специфический.

Она уже знает, как изменяют опиаты человеческий голос — он становится глухим и хрипловатым, с ноткой всезнающего спокойствия.

— Я слышала о том, что с тобой происходит… Сначала я всем отвечала, что всё нормально… Что раз ты в этом что-то находишь, раз тебе это нравится, значит это не может быть плохо… Теперь я так не думаю… Я думаю тебе надо завязывать с этим, Алик…

— Альфия, боюсь, это уже невозможно. Я зашёл слишком далеко, Альфия.

— Ты можешь, Алик, родной, ты всё можешь, если захочешь… Беда только в том, что ты не хочешь… — мне кажется, она сейчас подбирает самые нужные слова. — Ты помни, пожалуйста, о том, что я люблю тебя. Никогда не забывай об этом. Я тебя очень люблю. Очень.

Разговор, кажется, был недолгим. Я не мог больше с ней говорить. Это было выше моих сил. Но на следующий день я начал интересоваться у местных наркоманов о том, какие существуют способы спрыгнуть с иглы. Я перерыл кучу литературы. Никому этого не рекомендую. Та же самая железная логика рынка, заставляющая контрабандистов и крупных воротил отдавать предпочтение полученному лабораторным путём героину перед относительно натуральным опиумом, заставляет большинство подкупленных, ангажированных, или просто падких на сенсации лобби создавать один из нелепейших мифов современности — миф о неизлечимости наркомании. Такие безответственные авторы, как, например, Уильям Берроуз, в стремлении демонизировать и приукрасить собственные пагубные пристрастия в глазах обывателя, невольно работают на тот же миф. Нет ничего хуже, чем читать Берроуза в период абстиненции, или в те моменты, когда подумываешь о том, чтобы завязать! Не говоря уже о доказанной неэффективности пропагандируемого им апоморфина для излечения героиномании.

Наркомания — это растянутое во времени самоубийство, отказ от жизни, её активное отрицание. Как правило, наркомании предшествует осознанное или неосознанное отвращение к созданной человеком социальной реальности, будь это отчаяние, или наоборот пресыщенность. Весь трюк опиатов заключается в том, что они приносят искомое практически каждым чувство удовлетворения, без необходимости тратить усилия на какую-либо социально значимую деятельность, представляющуюся наркоману бессмысленной. Там, где обычный человек лишь иногда получает бледное подобие удовлетворения от работы или семьи, пройдя десять кругов утомления, стрессов, унижений, забот и волнений, наркоман получает полное и безоговорочное удовлетворение через укол. Если жизнь — это усилие, то усилия наркомана сводятся к поиску и добыванию средств на дозу и самой дозы. Предельно чётко, просто и цинично. Поэтому никакие чудодейственные снадобья, заговоры или заклинания, которыми, по сути, являются все ультрасовременные, сверхкомпетентные, рафинированные методы промывания мозгов, используемые в псевдонаучных сетях широко разрекламированных реабилитационных центров, не способны сделать и малой доли того, на что способна простая человеческая воля. Более того, не может быть никаких сомнений в том, что вышеупомянутые реабилитационные центры, как интегральная часть порочного круга циклической интоксикации/ детоксикации являются таким же неотъемлемым компонентом сверхприбыльной наркоиндустрии, как и средства массовой информации, пропагандирующие нелепый и лживый миф о неизлечимости наркомании. Только добровольный отказ от употребления сильнодействующих наркотических средств способен, я подчёркиваю, действительно способен избавить человека от пагубного пристрастия, на какой бы стадии аддикции он ни находился. Я видел людей, которых заставил спрыгнуть с иглы условный срок и страх перед тюремным заключением. Неважно, какой является мотивация. Важно то, что лишь осознанное желание прекратить употребление героина, реально способно вывести человека из замкнутого круга наркоманских привычек, восстановить нормальный обмен веществ и, соответственно, вернуть его в нормальные условия существования.

Другое дело, что это осознанное желание не может быть искусственным, или тем более внушённым или навязанным окружающими. Можно сколько угодно уговаривать и убеждать наркомана, и он даже может откликнуться и предпринимать самые искренние попытки покончить со своей зависимостью, но пока он сам реально, в глубине души, не захочет этого, и не осознает причины, по которым он хочет этого, он не сможет окончательно и бесповоротно бросить свои привычки. Я знал одного бывшего наркомана, который бросил колоться, но при этом позволял себе принять грамм опиума перорально раз в год, или полгода, для того чтобы расслабиться и отдохнуть душой хоть изредка. После десяти лет такого своеобразного употребления наркотика, оказавшись в Циньгуне, он на моих глазах в течение пары-тройки дней снова плотно присел на дозу. Я думаю, проблема здесь в том, что десять лет назад у него изначально отсутствовало осознанное желание распрощаться с опиатами навсегда. Ты должен всей душой, страстно захотеть, например, попробовать свои силы в реальной жизни, сделать что-то для осуществления какой-либо своей заветной мечты, или, на худой конец, так же всей душой не хотеть вполне реальных негативных последствий, вроде лишения свободы, но, в любом случае только твоё собственное нежелание, или желание, твоя личная воля, способны справиться с психологической зависимостью от сильнодействующих наркотических средств.

К тому времени я ввёл себе в вены в разных участках своего тела за относительно короткий период столько продукта и такого качества, сколько среднестатистическому наркоману едва ли удаётся за всю свою короткую жизнь. Разумеется, у меня не возникало никаких сомнений в том, что моя песенка спета. Слова Альфии, её неожиданное признание затронули меня за живое, или, по крайней мере, за то, что, оставалось во мне живым. Может быть, я преувеличивал значение этой, в принципе, довольно обыкновенной девушки в своей жизни. Но я отнёсся к её словам, как к предписанию Судьбы, потому что их сказала мне она. Я вновь стал искать возможности реализовать рукотворное чудо. Я вновь поверил в чудеса.

Для начала я стал просто систематически сокращать дозу. Теперь, когда я кололся, я делал это исключительно для того чтобы по возможности избежать абстиненции. Я постоянно думал об Альфие, о её словах, и о том, что укол мне нужен не для кайфа, а только для того чтобы, в конце концов, перестать колоться и попробовать вкус нормальной жизни. Только для этого. Это было всё, что я мог сделать для себя в борьбе со страхом бессонных, нескончаемых ночей, наполненных неизбывными муками тела и души. Когда мне удалось свести дозу до минимального возможного уровня, я оформил отпуск и вылетел в Киргизию, в клинику доктора Базарбиева. Правда, в последний день я взял 25 доз и кололся, как раньше, по часам. На самолёт заходил с одной дозой во рту и другой в шприце, спрятанном в трусах. Когда прямо передо мной, американца начали обыскивать металлоискателем, я похолодел, но меня, наоборот, пропустили, несмотря на землистозеленоватый цвет кожи, обтягивавшей мой 40-килограммовый скелет. Через час полёта я заперся в туалете и уже собирался уколоться, когда раствора мне показалось мало. Я открыл второй чек, отсыпал чуть-чуть порошка и снова запаял его при помощи зажигалки. Приход в небесах, среди облаков не стал чем-то особенным. Что-то особенное началось после прилёта, когда я понял, что героин из второго, плохо закрытого пакета рассосался у меня во рту и лечиться уже нечем.

5

Утром мы сидели в коридоре больницы с пацанами, с Саней с Урала и Андрюхой из Киева, и обсуждали прошедшую ночь. Всем по приезде поставили внутримышечный укол, якобы морфин — облегчить абстинентный синдром. Всем отказали колоть в вену. Разумеется, это был порожняк, фуфло. Эффект морфина бы чувствовался, хотя бы минимально. Все в районе полуночи залезли в горячую ванную. Правда, Андрюха потом ещё и спустился в холл, приобрёл шкалик «смирновки», выпил его залпом и на пару часов заснул. Мне такое и в голову не пришло. Я знаю, что водка мне бы не помогла заснуть, я только фаинить начал бы сильнее. Саня говорит, что ему бы тоже не помогло. В какой-то момент мы смотрим друг на друга и, не сговариваясь, дружно подрываемся из больницы — на улицы Бишкека. Это старые советские улицы, здесь как будто бы ничего не изменилось с тех времён, только запущено всё до безобразия.

— Здесь же мак везде должен быть, да? — в который раз, но так же живо интересуется Саня на бегу.

— Да он здесь во всех дворах, наверное, растёт, — отвечаю я.

— Пацаны, я бы жрал бы щас эти бошки, как козёл капусту, — смачно отпускает Андрюха.

Мы ничего не выпытали у мужика из юрты, пришла его жена и отогнала нас:

— Чего вы пляшете вокруг него? Не знает он ничего!!!

В толпе водителей грузовиков только покачали головами, предложили ручника курнуть. Мы махнули рукой — какой сейчас ручник! — и помчались дальше. Наконец, в частном секторе мы присели на уши киргизскому парняге, который сидел на углу на корточках и кого-то ждал.

Андрюха опять пустил в ход все аргументы:

— Братишка, да если я мент, то я маму свою в рот е…л, отца своего в рот е…л. Я два раза зону топтал из-за наркоты этой. Смотри, — он рвёт на себе рубашку, обнажая вытатуированный под ключицей немецкий погон. — Это «офицер СС» называется, это значит, что я власть ненавижу! Я любую власть ненавижу, понял, братишка!

— Я понял, понял, пацаны, — пацан старается сохранять спокойствие перед столь бурными и эмоциональными призывами о помощи. — Щас братка подтянется, он в курсах за солому, ручник, чарс…

— Да какой ручник, какой чарс, мы же тебе не за то толкуем полчаса уже, — мы с отчаяния чуть ли не стонем, кричим, перебивая друг друга, — нам опиюха нужна, мак, подлечиться чтобы, вмазаться!

— Да, да, за такие дела он тоже в курсе, — отвечает он.

Но тут на дальнем углу показывается толпа санитаров. Ничего не поделаешь! Но Андрюха, махнув рукой, одним прыжком скрывается в пыльных лабиринтах частного сектора, заросших густым кустарником. Мы с Саней возвращаемся в больницу.

Укладываемся на койки в общей палате. Остальные уже здесь. Мужики спокойно обсуждают общие темы: как искать ханку в Магадане, например, или, что слепой массажист — сын известного тюремного авторитета. Я поворачиваюсь и на соседней койке вижу знакомое лицо с потухшими глазами.

— Макс?! Ты?! — он кивает. — Ты же старшак мой бывший! Я Алик. С «Каганата», помнишь?

Его потухшие глаза чуть-чуть оживают.

— То-то я смотрю лицо знакомое, — тихо говорит он. — А я сначала подумал, что нас с тобой на «Дорожнике» вязали…

— Давно здесь?

— Да, пятая кома. Предпоследняя.

Оглянувшись по сторонам, он так же тихо добавляет:

— Только хуйня это всё, Алик. Не верю я в это.

— Ну, не знаю. Базарбиев говорит, что если после его больнички вмажешься, потом или умрёшь, или ослепнешь, или паралич разобьёт.

— Пиздит всё Базарбиев, — вяло отмахивается Макс. — У нас на тюрьме один был после него. Весь курс лечения прошёл, под конец, морфолен воткнули, потом после него не ширялся, правда, но ходил, говорит, отмороженный такой, как зомби. Потом на тюрьме его повязали с ханкой в передачке, так он там снова колоться начал. Слава богу, говорит, опять человеком себя ощутил, хоть и наркоманом. И ничего не стало с ним.

— Значит, не помогает? И мы такие бабки зазря этому Базару платим?

— Он наживается просто на чужом горе. Знает, что любая семья готова любые бабки собрать, лишь бы поманить их надеждой, что вылечит…

— Это ты прав. Сейчас с пацаном познакомился, из Киева, он свалил отраву искать, так у него семья квартиру продала, разменяла, сейчас в комнатушке ютятся все, лишь бы лечение это долбаное оплатить.

— А такое не лечат, Алик, ты бы должен знать… Пока сам не захочешь, не спрыгнешь с иголки, — подумав, говорит Макс. — А свалил он зря. Здесь с дисциплиной строго. Чуть что не так, этот Базар сразу готов любой предлог использовать, лишь бы тебя выкинуть. Ведь на твоё место ещё десять в очереди ждут, спрос большой по всему бывшему Союзу. Меня чуть не выкинули, не долечив, правда не за это, за агрессивность — санитара рубанул. Кого понабрали тут — в жилу попасть по часу не могут. А самим колоть не дают — Базарбиев говорит отвыкать надо.

В этот момент к нам подходят эти самые санитары и вкатывают в вены какой-то тёмный раствор. Последнее, что я вижу — потухшие глаза Макса, смотрящие в тусклый, безрадостный горизонт за окном. После этого я проваливаюсь в коматозное состояние.

После комы у тебя не работают ноги, и на все следующие сутки ты оказываешься в плену у галлюцинаций. Проще говоря, как дурачок валяешься, насекомых ловишь, пургу несёшь всякую, совсем как Танюшка в тот раз, когда кинуться хотела. После этого, на следующий день тебя опять погружают в кому и т. д. Так две недели и проходят — просто времени не остаётся ощутить абстинентный синдром. Затем, наверное, и придумано. Напоследок тебе колют психоактивное вещество, морфолен — ты проходишь через семь кругов паники, предсмертного ужаса и психологического ада, после чего ты свободен идти на все четыре стороны и продолжать травиться. На этой фазе доктор Базарбиев умывает руки. И ведь некоторые возвращаются!

В перерывах, в моменты просветлений между комами и галлюцинациями, помню, как уезжал домой, в свою комнатушку на окраине Киева, Андрюха с заплаканной матерью, безжалостно отстранённый от лечения Базарбиевым. Без денег, без улучшений, без малейших надежд. Помню, как я прощался с Максом, и, несмотря на пройденный курс, в его потухших глазах тоже не было абсолютно никаких надежд, словно бы он уже тогда предчувствовал, что через полгода его похоронят на Бурундайском кладбище, недалеко от могилы Султанбека.

К концу курса лечения ко мне приехал Федян — навестить. Ему не терпелось поделиться со мной новой идеей, которой он загорелся в последнее время:

— Давай, Алик, махнём с тобой в Америку, строить новую жизнь. Сейчас пол-Алма-Аты уже туда эмигрировало!

— Поехали, — еле ворочая языком, пробормотал я, смахивая с переносицы малинового паука и не успев даже толком сообразить, о чём идёт речь.