Теряя наши улицы

1

После драки с «Химзаводом» я какое-то время провёл в больнице с сотрясением мозга. Я почти ничего не видел, потому что заплыли оба глаза, и питался исключительно бульоном через соломинку, потому что не разлеплялись губы. Не хватало нескольких зубов. Когда ко мне понемногу начало возвращаться зрение, я мог вдоволь налюбоваться в зеркале на распухшее, как воздушный шарик, кроваво-фиолетовое месиво, в которое превратилось моё лицо. Нет-нет навещали пацаны, одноклассники, загревали сигаретами, анашой. От них я узнал о смерти Мухи. Родители, конечно, были в шоке. После публикаций в газетах, они, вдруг осознали, что их сын уже давно вращается в какой-то потусторонней реальности, о которой у них раньше не было ни малейшего представления, а теперь появились представления искажённые. По примеру многих других семей, сразу после больницы меня отправили подальше от города, в одно из сёл в далёкой Северной Лавразии, практически в Сибири. Так что заканчивал школу я в глухом совхозе. Здесь я пару раз подрался с сельскими ребятами постарше, ревновавшими ко мне своих красоток, отстаивая честь города и всегда входя в отмах. В письмах из Алма-Аты, друзья писали мне, чтобы я держался, хоть я и один, и их нет рядом со мной, чтобы вписаться и постоять за меня. Сразу же по окончании школы я вернулся домой, чтобы поступать в ВУЗ. К тому времени я и сам уже твёрдо решил уйти из банды, а теперь, казалось, что достаточно было не возобновлять старых связей, да поменьше шляться без дела по району. Но чисто на подсознательном уровне к неизбежной встрече я всегда был готов, эта встреча просто пока откладывалась и висела над моей головой как Дамоклов меч судьбы.

Холодным осенним вечером прямо на скамеечке, где я курил у своего подъезда, меня накрыла толпа из восьмерых старшаков с деревянными дрынами и арматурой в руках. То, что в американских бандах считается ритуалом инициации, для меня стало церемонией выхода, выпускным вечерком так сказать. Без лишних разговоров я получил первый удар штафетом в затылочную часть головы, который, кажется, сильно раскроил мне кожу под волосяным покровом, и когда вскоре я уже оказался повержен на землю, я явственно и вплотную почувствовал приближение конца. Ей-богу меня бы запинали на смерть, если бы Султанбек вовремя всех не разогнал. Хоть он и был сильно пьян, как и все остальные, с ним одним можно было вести хоть какой-то диалог, он один мог и хотел со мной разговаривать. «С пацанами навсегда», сказал он мне на прощание. И старшаки ушли, растворившись в темноте туманного вечера, исчезли из моей жизни. Я же побрёл на ближайшую колонку в квартале от двора, чтобы сполоснуться. Когда я подошёл, я заметил, в тусклом свете фонаря, что вся куртка разбухла от тёмной влаги. Я снял её и начал выжимать. В каменный желобок колонки из куртки хлынула моя кровь. Моя расплата с районом. Во мне стойко росло зародившееся ещё во время гоп-стопов отвращение к этому повседневному насилию, бывшему тогда нормой жизни в Алма-Ате, к этой ничем неоправданной, бессмысленной жестокости, к садизму издевательств силы над слабостью.

Я поступил в ВУЗ почти сформировавшимся пацифистом и там ушёл с головой в учёбу. Все три вступительных экзамена я сдал на пятёрки. Мне понравилось открывать для себя новое, работать над рефератами и эссе, прирастать знаниями, культурно обогащаться. Внутри ВУЗ был чем-то вроде престижной спецшколы, Алма-Ата пацанская была в нём представлена лишь эпизодически, студенты знали о ней лишь понаслышке, словно они были из другого мира, и я постепенно начал отходить от прежней жизни. Можно сказать, что после нервного напряжения последних лет, я здесь просто отдыхал душой и расслаблялся. У меня сложились хорошие отношения с куратором моей группы, вчерашней выпускницей того же ВУЗа — мы с ней сошлись на почве интереса к французскому экзистенциализму.

Той же осенью, ещё во время первого семестра, я как-то застал в аудитории всех одногруппников поголовно занятых заполнением заявки на конкурс, по объявлению в газете, на участие в международной программе студенческого обмена. Ещё пару лет назад нам с Федяном перспектива путешествия за границу казалась невероятной. Я просто не поверил, что место в этом конкурсе может достаться простому смертному, и в итоге оказался единственным, кто такую заявку подавать не захотел. Тогда куратор, узнав об этом, попросила меня задержаться после третьей пары, и буквально заставила меня заполнить соответствующую анкету и сдать эту заявку, как все. Она сказала, что верит в меня и что у меня есть все шансы. Я всё сделал, всё заполнил, как надо подписал и со вздохом облегчения вышел на улицу. Каково же было моё удивление, когда через пару недель выяснилось, что я единственный из группы прошёл по конкурсу! Так, я смог впервые в жизни выехать за бугор, в Англию, на учебный курс в колледже с неполным пансионом. Англичане тогда уже сновали здесь повсюду, став пионерами инвестиционной деятельности и прочих видов экономической колонизации в Лавразии. Они даже придумали внешний вид денег для новообразованного государства. Из Алма-Аты в сторону Великобритании, с падением Железного занавеса, тогда устремились встречные потоки — сначала капиталы на счета в Сити, а за ними толпы нуворишей, представителей вчерашней партократии, бизнесменов и студентов, в число которых волей обстоятельств влился и я.

2

Я попал по распределению в город Поштаун на южном побережье Англии, на проживание в местную семью. Это была обыкновенная деклассированная английская семья, измотанная алкоголизмом и безденежьем. Папаша, преждевременно вышедший на пенсию из-за перенесённого инсульта, часто любил рассказывать про 1964-й год. Оказывается, у них тогда было почти всё как у нас — мы, наверное, отстаём от англичан лет на 20–30. Только у них между собой непримиримую войну вели банды модов и рокеров. Джек был старым рокером — в юности гонял на мотоцикле в кожаной куртке и слушал американский рок-н-ролл. У него до сих пор в гостиной висел портрет Элвиса Пресли, под которым он просиживал большую часть суток в своём инвалидном кресле-каталке. В городе, кстати, всё ещё хватало древних рокеров, у них даже был свой паб на набережной, считавшийся самым опасным в городе, потому что пару лет назад в нём произошло убийство. Я иногда захаживал туда, в основном чтобы послушать живой «паб-рок», или разжиться чем-нибудь лёгким, но нелегальным. А вот моды, насколько я понял по его рассказам — это были натуральные наши центровские, с точь такими же замашками. Они даже одевались похоже. Так вот, по рассказам Джека, в 64-м куча модов понаехала летом на каникулы на море, в основном в Брайтон и Поштаун, где их поджидали Джек со своими дружками и другими бандами рокеров, собравшимися со всей Англии. После этого здесь трое суток шёл один непрерывный махач — по всему побережью от Брайтона до Поштауна, то там, то здесь. В итоге, вроде было убито двое человек, из рокеров — их порезали бритвами и скинули с моста. Разумеется, эта история была раздута СМИ, повергнув в шок английское общество.

Сами англичане в общем-то люди не очень общительные. То есть с ними, конечно, запросто можно потрепаться в пабе о том, о сём, у них нет никаких проблем с тем, чтобы подбросить тебя, когда ты на трассе, они бывают очень дружелюбными и т. д., но они никогда не станут чересчур углубляться в общении. Они не предрасположены откровенно рассказывать о себе, делиться с тобой сокровенными мыслями и взглядами на жизнь. Поэтому больше всего я здесь сдружился с иностранцами — с парочкой «готов» из бывшего ГДР Куртом и Гретхен, и с Андреа, анархо-панком из Рима.

Курт и Гретхен приехали сюда на своём «Фольксвагене-Пассате». После падения Берлинской стены, они просто начали кататься на машине по всей Европе, куда в голову взбредёт. Здесь, например, Грит нашла себе работу, посудомойкой в «Макдональдсе», а Курт устроился медбратом в дом престарелых. Днём они пахали, а по вечерам тратили свои заработки в пабах и ночных клубах. Они таскали меня повсюду с собой, научили играть в пул и дартс, я проводил кучу времени, разъезжая в их «Фольксвагене» по Южному побережью, слушая «Sisters of Mercy», «Bauhaus», а также продукцию фирм 4AD и Mute. Правда, когда мы совались в какой-нибудь ночной клуб, с вопросами, где здесь можно послушать готику, нам советовали сходить в церковь.

Андреа познакомил меня с «Crass», «Conflict» и сопутствовавшими группами типа «Zounds», «Poison Girls» и пр. Дома в Риме у него была полная коллекция всех этих банд на виниле, которую он заботливо переписал на аудиокассеты и теперь возил с собой. Тексты у этих групп, конечно, были сильные, от них порой даже пробирало.

По примеру своих немецких друзей, я тоже походил по городу и порасспрашивал народ на предмет нелегальной, недекларируемой в налоговых органах работы. Местечко нашлось в районе «Маленькой Ямайки», в магазине изготавливаемой на заказ одежды. Там я устроился закройщиком. Ничего сложного в этой работе не было — я стоял в подсобке с ножницами и кроил по меркам, которые мне давал портной, или по готовым трафаретам брюки с низкой мотнёй, да пиджаки с подложными плечами и косым запахом. Ткани были самых немыслимых расцветок — ярко-красные, зелёные, бордовые, золотые, платиновые. Это была элегантная сторона хип-хопа, костюмчики для воскресных походов в церковь или в самые гламурные клубы местного гетто. Публика была разношёрстная от растафарианских альфонсов, которых одевали их белые подруги, до отцов многодетных семей. Отцами те, правда, были скорее по юридическому статусу, чем по крови. Все восемь-девять маминых детишек бывали порой от самых разных беспечных папаш, не всегда подлежащих идентификации, поскольку зачатие происходило на массовых вечеринках, плавно перетекавших в оргии и свальный грех. Мамаши — дородные матроны — присутствующие при примерке, излучали важность и спокойное довольство жизнью, благосклонно взирая на супруга, когда тот вдруг принимался воспитывать хнычущих детишек: «Э, ты на кого тянешь, салага? Я тя предупредил со мной шутки плохи! Потому что я это я! Ты понял?», и так далее, в том же духе, вращая стеклянным глазом из-под низко надвинутого на лоб растаманского кепи и т. д. Забредал и местный криминалитет, ямайская шпана в капюшонах — поинтересоваться на предмет подрезания шмоток. Эти нерешительно тёрлись в проходе минут по 5–10, мониторили обстановочку и сваливали, отметив пару видеокамер CCTV, заблаговременно развешанных хозяином лавки. Приезжали прибарахлиться и серьёзные бритые ребята на «поршаках», нигерийцы и ямайцы, из тех, что держат район Брикстон в Лондоне. Большинство из них поднялось на сутенёрстве и наркоте. Анаши здесь было не достать — особенности островной экономики и контрабанды — зато повсюду был гашиш, то бишь ручник, как правило североафриканского или ближневосточного происхождения. Я начал потихоньку откладывать кое-какие средства на концерты и фестивали, которые собирался посетить и через пару месяцев уже начал кататься автостопом в Лондон, и дальше по Англии, в случаях если где-то шли интересные концерты.

3

— Вставай, вставай, пора идти по пабам, — хозяйка запустила меня к Андреа в комнату и теперь я бесцеремонно тряс его за плечо с вытатуированным значком «Красс».

— Дерьмо! Альберто, ты лишаешь меня самого драгоценного ресурса — моего сна!

— Доброе утро! Хи-хи-хи! У нас сегодня большая программа. — Мы должны были ехать, на подпольный сейшн «Конфликта» со Стивом Игнорантом. Он сам сказал, что возьмёт мне билет на поезд до Лондона, а теперь дрых, когда ушли уже все поезда на свете.

Конечно, у нас с ним и так были разные ритмы, но этим утром втройне, потому что я закинулся «спидом». В первый раз амфетаминов мне подкинул недели три назад Чаки, дилер из центровского паба «Boar in Heaven».

— А что мне делать с этим порошком, Чаки? — спросил я. — Нюхать что ли?

— Ничего не надо! Ни нюхать, ни курить!! Берёшь «рузлс», в смысле, ты знаешь бумажки «Rizla»?

— Ну да, из которых вы здесь все косяки сворачиваете…

— Правильно! Высыпаешь в него «спид», заворачиваешь, глотаешь…

— И?..

— И через 20 минут-полчаса чувствуешь себя замечательно!.. Офигительно!.. Блестяще!..

Я осторожно заворачиваю обратно пакет под столом.

— Я сам сейчас на «спиде»… Знаешь, как классно… Здорово!.. Смотри, что у меня есть, — он задирает майку. У него под пупком пирсинг, брошка какая-то. — Клёво, да же?

— Клёво, приятель… А на фига это тебе? В смысле больно же было, наверное.

— О да! Больно… Ну и что, вся жизнь — боль, — Чаки трепется, не останавливаясь. Наверное, прикольное вещество, этот «спид».

— Ну, ты мазо, короче…

— О, да! Я мазо!.. Можешь поставить на это… Если для тебя пирсинг — это мазо, то я мазо… Уж будь уверен, приятель… Хи-хи-хи!

— ОК, пойду распробую эту фигню. Увидимся позже.

— Пока, приятель.

Ну, я распробовал, короче, основательно… Жру «спид» на каждые выходные, не сплю по 2–3 суток… Сегодня решил в последний раз закинуться ради такого события, потом подвязать на время, а то никаких бабок не хватит… Каждый раз по 10 фунтов уходит… Меньше, чем на гашиш, но гашиша хотя бы хватает надолго…

Заваливаемся в вагон. Андреа с выкрашенным зелёнкой «могавком» на бритом черепе, в рваной джинсе, в кедах… Я наоборот здесь отпустил длинные патлы, в байкерской косухе, в здоровых «капельках» в пол-лица, в «Мартенсах», короче, почти Джои Рамоне. Если бы кто-нибудь из Алма-Аты увидел меня, не узнал бы… А мне всё по фиг… Вернусь, буду так же ходить… Я на всё забил… У меня свобода!.. Какая-то пожилая леди в ужасе отшатывается от Андреа с его нашивкой «Красс» на бомбере — она действительно очень похожа на свастику… «Спокойно, бабуля, я не фашист»… Я открываю банку с сидром… У меня распрекрасное настроение, люблю всех на свете, хочется двигаться, общаться… Хочется обнять весь мир…

На той площадке в Брикстоне, где должен был играть «Конфликт» нас ждал облом. Мы долго сокрушённо качая головами стояли на крылечке перед входной дверью с небольшим объявлением об отмене концерта. Когда мы, наконец, решились тронуться с места, к нам минут через пять подошёл местный парень. Обыкновенно одетый такой, простой, с обычной стрижкой.

— Ребята, вы на «Конфликт»?

— Да, да, — мы энергично закивали головами.

— Здесь не получается из-за проблем с муниципальными властями. Езжайте на Кингс Кросс, вот по этому адресу, — он суёт нам записку с адресом. — Концерт не отменяется, он просто перенесён в другое место.

И он дружески подмигивает нам. Настоящий брат.

— Спасибо, брат! — и мы летим к метро.

Непонятно кто и как мог выбить эту площадку на Кингс Кросс… Нас по записке проводят в подъезд кондоминиума, мы скидываемся, проходим наверх… Просторный чердак, оборудованный под спортзал… Места не очень много, группа играет не на сцене в привычном понимании слова, не на возвышении, а прямо перед нами… На полу… Лицом к лицу…. Публика разношёрстная — анархисты всех мастей, не только панки… Студентки очкастые, любители животных и деревьев, «tree huggers», или «джангл пипл», как мы в шутку называем их между собой с Андреа… Кто-то танцует… Многие подпевают тексты наизусть… Атмосфера заряжена энергичной музыкой… И духом братства… Позитивный заряд… Я стою прямо перед барабанщиком… Мог бы его потрогать… Музыка безвластия ухает у меня в солнечном сплетении… Начинаю прыгать… В обнимку с какими-то типами… Мои братья… Сёстры…

Меня так сильно пёрло от «спида», что я и после расхода ни в какую не хотел возвращаться в Поштаун. Я и слышать ничего не хотел об этом! Мне надо было двигаться дальше, шляться по Лондону, мне нужны были новые впечатления. В конце концов, Андреа махнул на меня рукой и уехал. А я остался бродить по ночному Лондону. Я мог заговорить с первым встречным, как Сократ, и диалоги, несмотря на подозрительность и закрытый характер лондонцев, получались необыкновенно осмысленными и содержательными. Я вышел на Кэмден-таун, свой любимый район. Здесь почти не было нормальных людей. Растафари, готические вампиры, панки, красти… Среди всех этих персонажей я чувствовал себя, как рыба в воде. В дневное время я мог бы, конечно, провисеть часов 10 в местных магазинчиках, роясь в раритетных пластинках, или в хипповых книжных лавках, но сегодня ночью мне нужны были улицы, их огни и запахи, их отчуждение и ни к чему не обязывающие диалоги. Какой-то бородатый краст под мостом продал мне за 4 фунта марочку ЛСД. Я много слышал и читал про это чудодейственное средство и решил оставить его себе на завтра, на отходняк.

Когда мой организм начал чувствовать усталость, я ушёл в парк, на холм, где днём обычно пускают бумажных змеев, и, растянувшись на скамейке, отрубился на пару часов.

На следующий день, с несколькими пенсами в кармане, мне надо было срочно выбираться отсюда. Возможно, самой утомительной частью пути в этот раз было выбраться из города на трассу А21. В горле пересохло от жажды, но на сумму моих монеток я не мог купить даже воды из-под крана. В моей стране, в Советском Союзе, никогда не продавали в розницу питьевую воду, и поэтому я был уверен, что в пластиковых бутылках здесь продают именно воду из-под крана. Но моих пенсов не хватало даже на воду из-под крана! Увы! Напрасно я просил их продать мне хоть что-нибудь мокрое на мои монетки — в ответ меня просили удалиться из магазина, если я не хочу иметь неприятностей с полицией. Ну что мне, побираться что ли надо было, пойти аскать прямо тут начать, чтоб сушняк сбить? Аскать на самом деле было вовсе не нужно — как только я выбрался на загородную дорогу, первый же водитель грузовика сам предложил мне попить, пожевать, да ещё и сигаретами угостил. Я взял было одну из пачки «Solo», а он мне говорит: «Бери-бери ещё, давай, приятель». Прямо от души загрел. На самом деле, пожалуй, именно в Англии у меня был самый лучший и беспроблемный автостоп в жизни — видимо, это относится к части культурных особенностей Британских островов.

Ближе к сумеркам я вспомнил про кислоту. Закинул марочку, подержал во рту, проглотил. К тому времени меня увезли немного в сторону — в Истбурн. Торопиться мне было особо некуда, так что я вышел недалеко от утёса Beachy Head.

— Надеюсь, ты не собираешься кончать самоубийством, приятель? — крикнул мне вслед добросивший меня сюда водитель пикапа, здоровенный весельчак.

— Ни в коем случае, приятель!

— Ну, пока приятель. Береги себя.

— Пока! — его лицо на фоне закатного неба начало приобретать необычную отчётливость и объёмность, как в стереофильмах, которые смотришь в кинотеатре «Арман» в зелёных очках. Я отвернулся и зашагал вверх.

Beachy Head — самое знаменитое место, избранное самоубийцами всей Британии. Это огромный, высоченный утёс, с которого в ясную погоду видно Францию. Каждый год десятки людей, не выдерживающих одиночества, отчуждения, несчастной любви, социальных проблем и пр. находят дорогу сюда, чтобы броситься в морскую пучину с этого утёса. Не знаю, какой чёрт меня вынес именно сюда, но на вершине Beachy Head я внезапно почувствовал, что мне становится дурно. Объёмные изображения и необычные расцветки окружающего меня драматичного пейзажа мне быстро надоели, а отходняк от «спида», чувство опустошённости, апатии и обречённости не ослабевали, не проходили, а только усиливались. Постепенно к этому начали примешиваться странные иллюзии — размышляя об относительности объективности повседневного восприятия, я неожиданно обнаружил, что погружаясь в медитацию, выхожу на некий неведомый доселе уровень сознания, при котором могу видеть самого себя со стороны. Эта новая объективность так увлекла меня, что мне начало казаться, будто это не я смотрю на бездну под подошвами своих «Мартенсов», на сверкание маяка, кучевые облака, остающиеся розовыми, несмотря на время за полночь и белое полнолуние, а наоборот, бездна, маяк, облака, мрак и всё остальное смотрят на меня, и я уже становлюсь больше частью внешней объективности, чем самого себя. Себя я видел где-то уже внизу, в прошлом, как пройденный этап. Я видел своё тело где-то под самим собой, как бы парадоксально это не звучало, с высоты 6000 футов над уровнем человека. Это чувство мне было уже знакомо по прецеденту с передозировкой от транквилизаторов, когда меня после малого эпиприпадка увозили из школы на карете «Скорой помощи». Сейчас по идее, вот-вот, должно было появиться видение чёрного, стремительно уносящегося в зыбкую глубину туннеля. Как и в тот раз, я почувствовал наступление момента паники («Как! Это не со мной! Это не должно быть со мной!! Мне слишком рано!!! Я ещё не успел то, не успел это — я ещё ничего не успел!!!»). И всё это под мрачную музыку, выползающую прямо из-под ног, из бездны растянутыми электронными петлями. Я где-то уже слышал этот мотив… Мне это знакомо… Да это же «Beachy Head» — одноимённая композиция «Throbbing Gristle»! Только откуда вот берутся эти вокальные партии, эти настойчивые выкрики «Алекс! Алекс!! Оставайся там!! Сиди спокойно!! Мы здесь, с тобой!»

Вдруг я понял, что меня трясут за плечи и тянут с края утёса чьи-то руки. Постепенно начало проявляться объёмное изображение знакомых лиц. Курт… Гретхен… Глоток джина…

— А мы думали, что что-то не так, что у тебя проблемы — говорил, обернувшись ко мне с переднего сиденья своим нависающим лицом и принимавшим гротескные формы носом Курт. Вела Гретхен, сосредоточенная и молчаливая как всегда готическая красавица, бледная и черноволосая. Она ещё разобьёт сердце несчастному Курту, который тем временем продолжал рассказывать. — Мы любовались на луну, слушали «Throbbing Gristle». Тебя Грит заметила.

— Мне жаль, что я прервал столь интимный момент, друзья мои, — выдавил я.

— Да что ты! А вдруг ты свалился бы!

— Никому от этого хуже бы не стало…

— Ты не должен так говорить. Это очень глупо. И вообще, ты ведь говоришь, это было твоё первое «путешествие»?

— Ну да, я не пробовал «кислоту» раньше.

— Нельзя «путешествовать» одному. Особенно в первые разы. Кто-то должен приглядывать за тобой. Сказал бы мне. Одному — опасно. Особенно если ты человек с пессимистическим складом ума, склонный к депрессии.

— Курт, я думаю, это обо мне… Я становлюсь именно таким, Курт, дружище…

4

За пару месяцев до этого я снова встретил Альфию. Вот так, просто, выходя из перехода на станции «Шепердс Буш».

— О, Альфия! Привет! — она слегка прищурилась, её некогда пронзительный взгляд был мягок и прозрачен, как осеннее небо.

— Здравствуй, Алик. Вот это встреча.

— О, да! Это просто поразительно! Два алма-атинца встречаются у лондонского метро! Никогда бы не подумал, что такое бывает!

— Я недавно вспоминала о тебе, — она сказала это так спокойно, а у меня ноги стали ватные. Она мне казалась такой нежной, такой хрупкой, на неё неловко было даже дышать.

— У тебя есть время? Может пройдёмся? — говорю я неуверенным, напряжённым голосом.

— Хорошо.

Она шла рядом со мной… Моё сердце переполнялось глупейшей нежностью… У меня по-прежнему заходилось сердце… Мне было трудно дышать… Мне было трудно даже выносить эту честь — идти рядом с этим небесным существом… С объектом моего тайного обожания. С моим ангелом… Моей Принцессой… Я любил её с того осеннего дня, когда впервые увидел её в том школьном дворе… Я не мог забыть о ней… Она снилась мне каждую ночь… Я узнал, где она живёт… Простаивал вечера напролёт под её окнами… Там за шторами зажигался свет… Иногда можно было различить её силуэт… Она там двигалась, дышала… Я писал ей стихи… Анонимно, оставлял их в почтовом ящике… Она догадалась, что это был я…

— Жаль, что мы не виделись чаще в Алма-Ате, — говорит она. Я соглашаюсь… Действительно ведь жаль… Ведь я никогда толком не ухаживал за ней, потому что мне постоянно чудились какие-то препятствия для этого… Да ни за что такая девушка не воспримет всерьёз такого парня как я, думал я, каждый раз отгоняя от себя мысли, обдававшие жаром моё сердце… Теперь её слова заставили меня сомневаться в обоснованности всех моих представлений… А вдруг она была вовсе не прочь?.. Вдруг ей было даже приятно моё неуклюжее внимание?.. Моё отношение к ней казалось мне до невозможности глупым… До абсурда… Это была бывшая девчонка моего друга, Мухи. А ведь, каких представлений придерживался он сам?.. Пацан никогда за девчонку мазу не кинет… Косяк… Во-вторых, все знают о том, что любви не бывает — бывает только привязанность… Сейчас я думал только о том, насколько же неверны подобные утверждения… И каких только причин я не придумывал тогда, чтобы оправдать собственную робость… Я не знал, что сделать попытку и быть отвергнутым гораздо лучше, чем упустить большое, искреннее чувство из-за неуместной гордости или нерешительности… Я не знал об этом, но всё равно я ничего не мог поделать с собой — когда я видел её, я чувствовал, как много она для меня значит, как сильно она мне дорога… Очень… Чересчур… Я проклинал себя… Глупое сердце… Потом я решил, раз уж ничего не удаётся с собой поделать, любить её про себя… Молча… Издалека… А ведь могло бы получиться классно…

— Было бы классно, — продолжает она свою мысль с мягкой улыбкой, словно отвечая на сумбурный поток моих мыслей.

Мы провели тогда вместе весь день… Мы говорили обо всём на свете… Мы прекрасно понимали друг друга… У нас оказалось так много общего!.. Мы показали друг другу все свои самые любимые места в этом холодном городе одиноких людей… Мы сидели на Трафальгар-сквер и кормили голубей.

— Помнишь, ты мне звонил?

— Да, я помню, как звонил тебе, и мне нечего было сказать. Помнишь, как подолгу мы молчали?

— Я помню, как каждый вечер ждала твоего звонка…

От этих слов мне начало становиться плохо на душе… И с тех пор каждый день мне становилось только хуже…

— Тебе нравится осенний воздух? — спросил я, заглядывая в её задумчивые, ясные глаза.

— Да, очень. Он мне кажется подёрнутым такой особой дымкой.

— Правда? А мне, наоборот, он нравится за свою прозрачность. Он мне кажется очень чистым и прозрачным.

— Да что ты, совсем нет. Неужели ты не видишь эту дымку? Она окутывает деревья каждую осень.

— Никогда не замечал. Я попробую.

— Ты не смотри сейчас. Ты попробуй рано утром. Только не разглядывай деревья.

— У меня должен быть рассредоточенный взгляд?

— Да! Не может же быть, что мы видим по-разному, — нежный сентябрьский ветерок ерошил её волнистые русые волосы.

— А ветер ты любишь? — спросил я.

— Очень! Мне кажется, я ощущаю его каждой клеточкой своего тела, — и она невольно потянулась, слегка выгибая спину по-кошачьи.

— То порывистый, то ровный, он так похож на нашу жизнь, — говорю я.

— Как хорошо ты сказал, — соглашается Альфия.

До чего же у неё приятная улыбка!.. Как она неожиданно освещает и смягчает красивые, правильные, но немного холодные черты её лица… Настоящее солнышко…

Мы взяли такси… Смешной чёрный кэб… Я мог бы так много сказать ей… Я взял её за руку… Она не отняла своей… Вся сила и вся нежность моей любви, в которой я теперь не сомневался, должны были биотоками перетекать к ней, через это бережное рукопожатие… А ей она так нужна была в своё время… Может быть, нужна и сейчас…

5

Я просыпаюсь от холода. Здесь очень свежее утро. Часа четыре утра, наверное. Даже лебеди спят, покачиваясь на воде. Спускаю ноги с застывшей скамейки, сажусь, трясу головой. В ней теснятся события последних трёх дней. Трёх дней фестиваля инди-музыки. Я прожил их в благотворительной палатке с нелегальными строителями из Румынии. У нас сразу же сложился классовый альянс и братство по разуму. Всё было общее — пиво, сидр, гашиш, амфетамины, ЛСД, Я вспоминаю как «Sonic Youth» засовывали отвёртки между струнами и грифами своих гитар, и меня уносило ввысь от их звука. Я снова был под «спидом» и я чувствовал себя замечательно!.. Офигительно!.. Блестяще!.. Они же раскрутили новую команду, приехавшую с ними — «Nirvana». На сцену вывезли в кресле каталке белобрысого, патлатого чувака в больничном халате, который тут же вскочил и устроил со своей бандой два часа лязгающего забоя на сцене. По концовке, песня про дух тинейджеров звучала как настоящий гимн нового заблудшего поколения. Там же выступили и «Red Hot Chili Peppers», полуголые татуированные качки с калифорнийских пляжей. Эти подняли всем настроение, особенно позитивным рэпаком «Give It Away» и задушевной балладой про ши-рево «Under the Bridge». Потом были политизированные «Rage Against the Machine», королева готов «Siouxsie and the Banshees», «Hole», «Porno for Pyros», «Young Gods», «House of Pain», «Fun-Da-Mental», «Pop Will Eat Itself», «The The» и, наконец, «New Order»! Ради них одних (ну, может ещё ради «Sonic Youth»), я бы провёл там и десять дней. Я смотрел на них и не верил своим глазам. Это были они! Живые! Это были «Joy Division», только под другой вывеской. Я никогда не был согласен с теми, кто говорил, что они изменились в худшую сторону, продались. Для меня это были те же «Joy Division» в своей естественной эволюции. Да, без Кёртиса. Да, с электронным звуком, с танцевальным ритмом. Но это были они. Они подарили всему миру это неповторимое звучание. Я любил их всей душой. И я был не одинок в этом. Я видел, с каким восторгом их встречало огромное человеческое море — 80 000 человек. Я видел, как под их музыку начинали танцевать суровые старые панки, повидавшие в этой жизни почти всё. Я видел спокойных, как холодные размеренные ритмы драм-машины, Стивена Морриса и Джиллиан Гилберт. Питера Хука, который дизелил и носился по сцене как угорелый. И отстранённого, как антигерой из его стихов Берни Самнера. Я унесу эту музыку в своей душе. А пока надо выбираться из этого городка.

Я бодро шагаю по предрассветным улочкам Стрэтфорда, пребывая в полной уверенности, что глаза и ноги сами вынесут меня в нужном направлении. Мимо меня, тихо скользя шинами, проезжает фургон молочника, он останавливается у одного из домов, выходит и оставляет под дверью бутылки с молоком. Мы киваем друг другу: «Доброе утро!». На одном из углов тишину нарушает раздающаяся из окошка на первом этаже, приглушённая танцевальная музыка. «Shamen».

А вот и домик Шекспира. К этому времени я уже успел прочитать все пьесы гения в оригинале, на его архаичном английском языке. Я должен был увидеть место, где он родился.

Ничего особенного… Дом, как дом… Грациозно, конечно… Оглядываюсь кругом… Вбираю в себя этот вид… Эту утреннюю свежесть… Поехали дальше… Мне нужен моторвей М40…

Дженни подобрала меня на своём «жуке» милях в 70–80 от Поштауна. Она сама из Дувра — почти «землячка». По дороге разговорились. Приятная баба. 33 года, почти на 15 лет старше меня. Двое детей. Муж «делает время» — мотает срок, сидит в тюрьме.

— Так ты «ино»? — спрашивает Дженни.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, в смысле, иностранец. Тебя не обижает слово иностранец? Просто есть люди, которые не любят, когда их называют иностранцами, знаешь. Я предпочитаю говорить «ино».

— Да нет, что ты — я такой и есть. Иностранец, чужак…

Останавливаемся у паба. Я предлагаю ей пинту пива. Она пьёт «Гиннес» горький, чёрный. Я тоже.

— Ещё пинту?

— Нет пол-пинты «Гиннеса», пожалуйста.

Она тащит меня к морю — учит, как кидать камни, чтобы они прыгали по воде. Возвращаемся в паб. Лакируем водкой. Пора ехать.

— Давай ещё на посошок. Последнюю. Знаешь что такое «на посошок»? Так говорится по-русски. Традиция.

— Да, у нас говорят «одну на дорожку».

Едем дальше. Говорим о кино, о музыке. У нас с ней разные вкусы. Ей нравится Кейт Буш и «Пинк Флойд».

— Видел «Стенку»? Это же натуральная психиатрия! А «Дорз» Оливера Стоуна? У тебя волосы, как у Джима Моррисона… Красивые волосы… И глаза у тебя красивые, — она говорит так непринуждённо… Так почему должен смущаться я?

Я кладу ей руку на бедро и наклоняюсь к ней. Такое впечатление, что она этого уже давно ждёт. Мы целуемся.

— Будешь? — предлагаю ей марочку ЛСД.

— О, ты таким балуешься, — она ухмыляется. — Знаешь, в своё время я достаточно этой фигни съела… Но в моё время «кислота» была гораздо сильнее, понимаешь… Сейчас она стала намного мягче…

— Ну, не знаю. Я только разок закидывался — мне не очень понравилось. Понимаешь, я человек с пессимистическим складом ума, склонный к депрессии… Так мне сказали…

— Понимаю, — и она внимательно, в самом деле, понимающе смотрит на меня. — Давай разделим эту марочку.

Она притормаживает, рвёт её напополам, протягивает мне половинку, глотает свою, потом зачем-то суёт мне пятёрку.

— Да не надо, Джен, брось, ты что…

— Поедем ко мне? У меня дома полмешка шрумов.

— Шрумов?

— Ну да! Грибов, ты что никогда не пробовал?

— Нет, но хотел бы, — едем дальше, в Дувр…

С утра пока я натягиваю джинсы и шнурую «Мартенсы» у меня жутко раскалывается голова. Просыпается Джен.

— Стой… Сними эти ботинки, — я подчиняюсь, словно мою волю парализовало. — Раздевайся, ложись.

Не знаю почему, но опять оказываюсь в её тёплой постели.

— Работай, — сонно мурлычет она.

А вот при этих словах, я вылетаю оттуда как ошпаренный. Гонит она что ли? «Работай»! Нет уж, я лучше поеду дальше.

Уже на выходе, у двери, оборачиваюсь на её шаги. Она стоит наверху лестницы, в одной футболке, вся сонная.

— Алекс… Ты часто спишь с девушками?..

— Ну, как тебе сказать… Бывает… От раза к разу…

— Тебе надо пользоваться презервативами.

— Ладно, Джен. Пока!

— И ещё, помни мои вчерашние слова — никогда в жизни, ни за что на свете и ни в коем случае не подсаживайся на иглу!

— Пока, Джен.

Я выхожу на сырые предрассветные улицы Дувра. Кроме меня в такую рань здесь слоняется лишь пара бомжующих психов. Надо выбираться в Поштаун.

6

Мы с Куртом и Гретхен допивали по четвёртой пинте, когда прозвенел гонг — всем пора убираться из паба, 11 часов.

— Дерьмо, — сказал Курт. — Надо перебираться в «Склеп».

— Самое время, — соглашаемся мы.

Когда закрываются пабы, все отправляются в ночной клуб. Правда, он тоже после трёх закроется. Мы платим за вход, нам ставят на руки печати, и мы спускаемся в «Склеп». Крутят «Leftfield». В основном все на баре, за столиками, по углам. На танцполе несколько парней и девчонок. Англичане называют дискотеку скотным рынком, потому что, когда им охота потрахаться, они приходят завязать какие-нибудь скоротечные, ни к чему не обязывающие отношения на дискотеку. А девчонок, они называют коровами. После слов Джен меня не отпускает паранойя. А если она инфицированная?

Накатываем по «Б-52». Немного танцуем, потом я отхожу, облокачиваюсь на стенку, сползаю вниз, сижу на полу раскинув ноги, тупо смотрю на танцующих. На душе пустота. Кто-то подскакивает ко мне, дружески пинает по ноге. Даррелл, мулат, один из знакомых дилеров.

— Пойдём, брат, курнём.

— А есть?

— Я угощаю. Классный сканк.

Стоим у стоечки, курим, прямо в зале. Никому нет дела. Даррелл тусует мне косяк и пригибается, пока мимо проходит крашеная блондинка.

— Моя бывшая. Неохота с ней здороваться.

— Понимаю.

— Так ты, брат, я смотрю, тоже отчуждённый?

— Отчуждённый?

— Ну да. Знаешь — отчуждение, — он старательно произносит вычитанное или услышанное где-то слово. — Здесь таких валом.

Обмениваемся немного своими историями. Сам он из Бристоля, работал пару лет в Азии, барменом на острове Циньгун. Недавно вернулся, перебрался сюда, на Юг. Вообще, по его словам, молодёжь из таких городков как этот обычно наоборот уезжает.

— Был когда-нибудь под Э?

— А что это за фигня? — я с трудом делаю очередную затяжку, плющит уже не по детски. Хочу передать косяк ему.

— Кури, кури. Э — это экстази. Классная вещь! Хотел бы попробовать?

— А есть?

— Короче завтра вечеринка. Нелегальная. Скидываемся по 20 фунтов. За таблетку и за вход. Есть место в машине. Если хочешь, поедем впятером.

— Договорились!

В пятницу встречаемся на набережной, в условленном месте. За рулём «Жигулей» 1-й модели Чаки. Ещё двоих я знаю в лицо, видел в «Кабане». Трогаемся. Даррелл передаёт мне пластиковый пакетик с голубой таблеткой, с выдавленным на ней голубем. Я сую ему двадцатку. Едем, кажется, в сторону Лондона. По дороге начинаем спорить про выступление «Арсенала» в этом сезоне, потом про «спид-гараж». Все достаточно возбуждены в предвкушении потока приятных эмоций. Подъезжаем к каким-то заброшенным портовым сооружениям на берегу канала. Похоже на Брокли. Паркуем машину в сторонке, рядом с другими. Идём к пакгаузу. Вместе с доносящимися ритмами, начинает бешено учащаться сердцебиение. Накатывает волна радости. Мне нравится «спид-гараж» — в нём есть энергия «джангла», но он обладает более гладкими ритмами, под которые легче танцевать. Окунаемся в море звука, дымов и ритмично двигающихся человеческих тел. Моё тело само начинает скользить в такт музыке, танцевать вместе со всеми. Помещение забито довольно плотно. У многих в руках какие-то разноцветные светящиеся трубки, которыми они вертят в воздухе. Кто-то передаёт мне пластиковую бутыль воды. Я охлёбываю, морщусь и передаю дальше. Сильно отдаёт кетамином. Ди-джей с белыми дрейдами похож на шамана, а мы все — на ритуальное сборище наполненных магической силой язычников. Танцуется легко. Музыка во мне. А в музыке мне слышится сознание отчуждения скотного рынка, усталости от боли разочарований, страхов новых смертельных болезней, и, несмотря ни на что, желание вопреки всем невзгодам танцевать, веселиться до утра и улыбаться каждому встречному.

— Всё в порядке приятель?

— Всё в порядке, приятель!

Это типичное лондонское приветствие, сопровождаемое добродушной искренней ухмылкой, приобретает здесь новый глубокий смысл. В нём словно бы выражается торжество человеческой воли и свободолюбия над отчуждающим миром вещей и овеществлённых отношений. А может быть, я просто гоню под колёсами? Ха-ха-ха!

— Привет! Всё в порядке, приятель?!!

— Всё в порядке, брат!

В толпе танцующих моё внимание привлекает девчонка с короткой стрижкой в белой спортивной бобочке, мини-юбке и красных колготках. Неужели это Альфия?! Поймав мой взгляд, она улыбается и приветливо машет мне рукой. Я пробиваюсь к ней. Мы начинаем танцевать вместе. Всё повторяется. Я опять потерял и опять нашёл её. Тот памятный вечер в Лондоне, когда она всё-таки отвергла меня, и я с досады, в сердцах уходил от неё без оглядки, чувствуя её горький взгляд на своей спине, теперь казалась в далёком прошлом. Мы танцуем, как настоящая влюблённая парочка, словно бы репетируя прелюдию любви на людях. Потом она берёт меня за руку, я иду за ней, и мы поднимаемся на возвышающийся посреди танцпола куб. Я помогаю ей забраться, На кубе продолжаем в том же духе. На нас смотрят снизу. Кто-то нам аплодирует. Я забываю о том, что хочется пить и, изо всех сил сжимая челюсти, уношусь вместе с Альфиёй ввысь, на Луну, на Венеру, под сконцентрированные, «повторяющиеся однообразные ритмы», посреди сборища «более трёх человек». Это действительно экстаз. Оказывается, мир полон любви.

Не знаю, сколько мы протанцевали с ней, может всего 1520 минут, а может и все 3 часа, как вдруг, она ни с того, ни с сего, развернулась, спрыгнула вниз и пошла прочь, предварительно помахав мне рукой.

— Альфия? — я догнал и остановил её, аккуратно, бережно взяв за предплечье.

— Нет, не Элфи, приятель, я Линда, — весело отвечает она мне по-английски. — Спасибо за компанию, я должна идти. Приятно повеселиться!

Я таращился на неё во все глаза. Вот же дерьмо! Это действительно не Альфия! Разумеется, я не стал увязываться за Линдой. Я развернулся и побрёл в чилл-аут. Действие таблетки начало проходить, и мне внезапно всё здесь обрыдло и представилось в самом неприглядном свете. Здесь, я имею в виду вообще здесь, в этой стране. Меня начали раздражать все эти улыбающиеся, возбуждённые, потные рожи, которые завтра где-нибудь в лондонском Сити будут шарахаться от тебя, если спросишь у них дорогу. Меня со страшной силой потянуло домой, под густую сень деревьев на наших улицах, на которых человеческие отношения всё ещё сохраняли некую естественность и непринуждённость без посредничества химии. Я вышел на берег. Рассветало.

7

Перед отъездом из Хитроу, я решил прогуляться по Лондону в последний раз, втайне лелея тщетную надежду опять случайно наткнуться на Альфию. К тому моменту я уже хорошо осознал, что болен ей. Мне уже ничего не нужно было от неё — лишь бы увидеть её, побыть с ней рядом, хоть несколько секунд. Это было всё, что меня интересовало, и я был готов ради этого на всё. Правда, это осознание пришло ко мне, как это всегда бывает в таких случаях, слишком поздно… Приехав на рассвете и выйдя с вокзала Виктория, я безрезультатно прошлялся по этому нелюбимому мной, бездушному городу всё утро. Несколько раз мне казалось, что я видел Альфию, но когда я настигал бегом этих пугливых мисс, меня всякий раз постигало разочарование, глухое и болезненное. В полдень, в час открытия питейных заведений, я начал заходить во все попадавшиеся по пути пабы, и планомерно напиваться, в каждом из них запивая у стойки «Гиннесом» двойные «Джеймсоны». Когда я вышел к Гайд-парку, будучи уже изрядно подшофе, я не сразу осознал что заполонившая этот район толпа неформалов в мешковатой одежде чем-то до крайности взволнована и возбуждена. Это нездоровое возбуждение чувствовалось в воздухе, несмотря на праздничную, карнавальную атмосферу, ритмичную игру на там-тамах, свистки, танцующие там и здесь парочки. По Парк-лейн медленно проехал грузовик с саунд-системой, окружённый целым шествием танцующих. В парке я услышал как что-то кричат про грузовик и свиней. Очевидно, имелась в виду полиция. По мере того как я шёл по парку, в своём ватном опьянении, оживление нарастало, и в какой-то момент меня чуть не сбил с ног выбежавший откуда ни возьмись Чаки с бутылкой в руке, заткнутой мокрой тряпкой, за которым стремительно неслось ещё несколько агрессивно настроенных молодых людей с блестящими, остекленевшими глазами. В течение буквально трёх-четырёх секунд на моих глазах он поджёг тряпку, которая мгновенно вспыхнула, и швырнул свой снаряд в сторону сгрудившейся на другом конце чёрной массы бобби. Прямо в нескольких шагах перед их колонной сразу заполыхал весёлый костерок. Когда он развернулся, и мы с ним чуть не столкнулись лоб в лоб, он истошно завопил мне в лицо: «Они хотят запретить рэйвы, приятель!». И со всех ног помчался дальше в обратном направлении. Он сделал это весьма вовремя, потому что с другой стороны начала наступать толпа оппонентов в касках, колотящих резиновыми дубинками по плексигласовым щитам, под отрывистые команды гарцующих на лошадях офицеров, затаптывая своими тяжёлыми сапогами весёлые язычки пламени, сметая всё на своём пути и тесня толпу рэйверов. Бросившийся мне в кровь адреналин заставлял меня стремительно трезветь. Это был неравный баклан. Я отступал вместе со всеми, ища глазами пути отступлению, готовый в любой момент встать на лыжи, через кусты и оградки. Меньше всего мне хотелось пропустить свой рейс в полицейском участке. Однако и эта масса разъярённых гедонистов вокруг меня вовсе не собиралась сдаваться так просто, движимая чувством вполне справедливого негодования. Как я узнал позже, дело было в том, что английское правительство приняло Билль об уголовном правосудии, которым отныне фактически запрещались массовые сборища молодёжи, имевшие целью потанцевать и повеселиться. Хотя эти бедные люди, всю жизнь изнывающие в конкурентной борьбе за кусок хлеба или за местечко потеплее, и так уже абсолютно разучились расслабляться и непринуждённо общаться, кроме как под воздействием химических веществ, их вымученное веселье всё равно показалось слишком опасным для общественного порядка правящим классам этой страны, возможно, самым консервативным в мире.

Толпа, развивая свой эмоциональный импульс противодействия, так и продолжала теснить ментов, в т. ч. при помощи града камней, бутылок и прочих метательных предметов, пока те, в конце концов, не были полностью выжаты из границ Гайд-парка. Этот перелом в борьбе был ознаменован ликующим рёвом восставших масс и ростом децибелов в усилителях. Повсюду вокруг меня народ лихорадочно, словно в последний раз в жизни, глотал таблы, запивая из пластиковых бутылок с кетамином, потому что со временем, когда одной уже начинает не хватать, тебе нужна вторая, третья, седьмая, пятнадцатая. Наглотавшись колёс, они принимались, с механической регулярностью трепать друг друга по плечу и резиново улыбаться, старательно изображая доброжелательность. Я спохватился, вспомнив, что уже сильно подзадержался здесь из-за всех этих событий, и что мне следовало поторопиться, чтобы успеть на рейс домой. Я развернулся и быстро, без оглядки, заспешил прочь.

Из парка мне вслед донеслось дружное пение хором: «INGLAN IS A BITCH! INGLAN IS A BITCH!».[1]