Тиберий: третий Цезарь, второй Август…

Глава II. СЛУЖЕНИЕ МАРСУ И БЕЛЛОНЕ

Поход, который Август поручил Тиберию, был делом особой важности для Римской империи. Легионам предстояло выдвинуться к парфянской границе в Армению. Здесь у Рима было самое грозное соседство со времен Пунических войн. Парфянское царство, возникшее на огромной территории от Евфрата до Окса (Аму-Дарьи), от Кавказа до Гиндукуша, от Каспия до Персидского залива, стало великой державой Востока, утвердившейся на развалинах эллинистических царств. Собственно, Рим с запада, а Парфия с востока поглотили эллинистический мир. Царства, ставшие наследниками великой державы Александра Македонского, исчезли с лица земли. Исчезли бесследно политически, но оставив колоссальное культурное наследство победителям. Не будем лишний раз говорить о воздействии греческой цивилизации на римлян, но и парфяне очень многое восприняли из эллинского наследия. Парфянская знать охотно усваивала культуру эллинизма. Верхи парфянского общества свободно владели греческим языком. Царские дворцы, дома знатных и богатых людей, площади и улицы городов Парфии украшали греческие скульптуры, мозаики, фрески. Да и строились дома по греческому образцу. Парфян отличала веротерпимость и потому рядом с храмами восточных божеств стояли храмы богов греческих. Олимпийские боги чувствовали себя прекрасно и в Месопотамии, и на Иранском нагорье. В городах продолжали работу греческие театры, и местное население с охотой посещало трагедии Софокла, Эсхила, Эврипида. Знание греческой поэзии было делом обычным в среде образованных парфян. Можно уверенно сказать, что в немалой степени Парфия стала своего рода воплощением заветной мечты Александра Великого о слиянии цивилизаций эллинского Запада и иранского Востока. Парфию, конечно, нельзя назвать эллинистическим государством, поскольку правящей силой в ней были не потомки греко-македонских завоевателей, но иранцы-парфяне, никогда при всей своей любви к греческой культуре о корнях своих не забывавшие. Но вслед за видным отечественным антиковедом А.Г. Бокщаниным, следует употребить термин «эллинизированное государство».^{44}

В сфере военной, однако, парфяне отдавали предпочтение традиционной военной тактике иранских кочевых народов, замечательно умело используя преимущества больших масс конницы и искусство всадников в метании стрел из луков. Римляне с таким методом ведения войны до прямого столкновения с парфянами знакомы не были. Это и привело к трагическим последствиям для них в первой римско-парфянской войне.

В 53 г. до Р.Х. Рим впервые решил испытать себя в войне с новым восточным соседом. Таковым Парфия стала для него совсем недавно. В 64 г. до Р.Х. после знаменитого восточного похода Гнея Помпея Великого последние обломки некогда могучего эллинистического Сирийского царства Селевкидов вошли в состав Римской республики. Восточной границей Рима впервые стали берега реки Евфрат. А на восточном евфратском берегу уже простирались владения Парфянского царства. В это время парфянской державе уже было более двух столетий. Возникла Парфия как самостоятельное государство в самой середине III в. до Р.Х. на далекой окраине могущественной в те времена державы Селевкидов, простиравшейся от западных областей Малой Азии до Индии. Несколько десятилетий Селевкиды владели землями Бактрии и Согдианы в Средней Азии вплоть до берегов Яксарта (Сыр-Дарьи). Но вот в 255 г. до Р.Х. греческий полководец Диодот сам стал царем и основал Греко-Бактрийское царство, куда и вошли земли Бактрии и Согдианы. Греческий наместник небольшой области Парфия между Каспийским морем и Копет-Дагом на западе современной Туркмении также попытался стать независимым правителем, но потерпел неудачу и погиб. Его победитель, вождь кочевников-парфян Аршак, стал первым царем независимой Парфии. Основанная им династия Аршакидов правила парфянским царством около 475 лет вплоть до 224 г., когда на смену ей пришла персидская династия Сасанидов, возглавившая в Иране могучую Новоперсидскую державу. Постепенно парфяне отвоевали у Сирийского царства весь Иран и Месопотамию. И вот, наконец, их западные рубежи соприкоснулись с римскими владениями. Столкновение двух могучих государств было неизбежным.

Первый поход римлян против парфян возглавил знаменитый Марк Лициний Красе. Он прославился своим невиданным богатством, подавлением восстания Спартака и более всего тройственным союзом — триумвиратом с Гаем Юлием Цезарем и Гнеем Помпеем Великим. В союзе этом, как известно, многие в Риме прозревали конец республики…

Поход против парфян принес Марку Крассу не славу, но погибель. Парфяне образцово использовали свое преимущество в коннице и лучном бое, заманив римлян на голую равнину близ города Карры в Северной Месопотамии. Здесь римляне были совершенно беспомощны против подвижной парфянской конницы и тысячами гибли от метких парфянских стрел. Понимая безнадежность положения, Красе согласился на переговоры, во время которых был предательски убит. Захваченные знамена разгромленных римских легионов и голову их злосчастного полководца победители торжественно доставили в город Селевкию, бывший тогда столицей Пар-фии. Здесь при дворе царя Орода отмечалась помолвка его сына Пакора с армянской царевной. Для царя и его гостей было дано театральное представление — «Вакханки» Еврипида. По сюжету этой трагедии бог Дионис жестоко расправлялся со своим врагом царем Фив Пенфеем. Введенные божеством в состояние священного исступления вакханки во главе с матерью Панфея Агавой, приняв царя за дикого зверя, разорвали его на части. Голову они несли как славный охотничий трофей. Голова Красса была доставлена в парадный зал царского дворца как раз в кульминационный момент исполнения трагедии. Актер по имени Ясон из Тралл находчиво схватил кровавый трофей и восторженно продекламировал строки Еврипида:

Всем присутствующим это доставило наслаждение. А когда он дошел до стихов, где хор и Агава поют, чередуясь друг с другом:

тогда парфянин, убивший Красса, по имени Эксатр выхватил у актера голову в знак того, что он и есть тот, кто свершил сей подвиг.

Знамена римских легионов были установлены в храмах парфянской столицы. Большего унижения Рим еще не знал.

Пятнадцать лет спустя уже новый триумвир из Второго Триумвирата Марк Антоний попытался взять реванш у Парфии и отомстить за неслыханный позор поражения Красса. На сей раз война шла с переменным успехом. Сначала один из военачальников Антония Вентидий сумел разгромить парфянское войско того самого царевича Пакора, чью помолвку отметили парфяне участием головы Красса в «Вакханках». Пакор погиб в бою и римляне решили, что «полностью отомстили за гибель Красса и снова загнали парфян, потерпевших подряд три тяжелых поражения, в пределы Мидии и Месопотамии.^{46} Полководец Вентидий был удостоен триумфа за победу над парфянами. Следующий «парфянский триумф» довелось уже справлять императору Марку Аврелию два с лишним столетия спустя…

Вдохновленный первым успехом Марк Антоний двинул на парфян стотысячное войско, но на сей раз военное счастье стало быстро изменять римлянам. У города Фрааты парфяне взяли в кольцо и полностью перебили десять тысяч римлян.

Дальнейшие боевые действия не принесли решительного успеха ни одной из сторон. Обнаружив, что потери весьма велики — войско Антония потеряло двадцать тысяч пехотинцев и около четырех тысяч всадников, — триумвир счел за благо войну прекратить и вернуться обратно. Возвращение стоило армии Антония гибели еще восьми тысяч солдат.

Главная цель похода — возвращение утраченных римских знамен, полноценный реванш за разгром Красса — достигнута не была.

Для Августа неудача Антония не была неудачей политического соперника. Тень падала на славу римского оружия. Потому как единодержавный правитель Римской империи он не мог забыть ни о разгроме Красса, ни о несостоявшемся реванше Антония. Значки римских легионов в парфянских храмах! Этот позор Рим не мог терпеть, и возвращение их стало теперь задачей Тиберия, во главе войска шедшего на восток к роковой для римлян парфянской границе.

Перед пасынком Августа стояла немаловажная задача. Помимо возвращения римских знамен, столь бесславно утраченных Марком Крассом и частично Антонием, должно было добиться утверждения на царском престоле Армении союзника римлян Тиграна. Борьба за влияние в Армении столетиями будет составлять суть противостояния Парфии и Рима. Чей ставленник на армянском троне — тот и господствует в этой горной стране. После неудач позднереспубликанской поры римляне вплоть до императора Траяна в 115-117 гг. не ставили перед собой здесь глобальных целей. Парфия, осознавая мощь Рима и не переоценивая своих побед, не претендовала на новые владения на Западе. Граница по Евфрату ее полностью устраивала. Вот только свое влияние она была не прочь распространить на Армению. Тут-то и сталкивались интересы двух держав, Запада и Востока.

Первый самостоятельный военный поход Тиберия обернулся блестяще проведенной и эффективно подкрепленной дипломатическим искусством военной демонстрацией. Появление на рубежах Армении большого римского войска стало, должно быть, неожиданностью для парфян. Ни внешняя, ни внутренняя обстановка не способствовали решимости Парфии начинать в то время большую войну с Римом. Тем более что римские претензии не шли дальше утверждения на престоле Армении Тиграна, сына Артавадза, что, в целом, не являлось серьезной угрозой безопасности Парфии. На ее владения, это было очевидно, римское войско во главе с молодым полководцем покушаться не собиралось. Этим, думается, объясняется покладистость парфян, принесшая Тиберию первую настоящую славу. По описанию Светония, «он возглавил поход римских войск на Восток, вернул армянское царство Тиграну и в своем лагере перед трибуной военачальника возложил на него диадему».^{47} Более того, Тиберию удалось уговорить парфян вернуть знамена, отбитые ими у Марка Красса. Их он также торжественно принял в своем лагере.

Веллей Патеркул в свойственной ему манере восторженно описал действия Тиберия на Востоке: «…отправленный отчимом вместе с войском для проверки и устройства провинций на Востоке, он своими действиями явил образец исключительной доблести. Вступив с легионами в Армению, он подчинил ее власти римского народа, поручил Артавадзу (ошибка Патеркула, царем стал Тигран. — И.К.) его царство… и даже парфянский царь, напуганный славой столь великого имени, отдал своих детей заложниками Цезарю (Августу. — И.К.)».^{48}

Сам Август так запечатлел действия Тиберия в описании своих деяний: «Имея возможность превратить в провинцию великую Армению после убийства царя Артакса, я по примеру наших предков предпочел передать ее через посредство Тиберия Нерона, который был тогда моим пасынком, царю Тиграну, сыну царя Артавадза и внуку царя Тиграна»^{49} Заслугу же возвращения римских знамен Август однозначно приписал самому себе, не упомянув о роли в этом важнейшим для римского престижа деле Тиберия: «Парфян я вынудил вернуть мне военные снаряжения и знамена трех римских войск и обратиться к римскому народу с мольбой о дружбе. Эти знамена я сложил в помещении, находящемся в храме Марса Мстителя».^{50}

Конечно, «страх» царя Парфии перед Тиберием и Августом сильно преувеличены и Патеркулом, и самим владыкой Рима. Парфия избежала войны, не понеся никаких действительных потерь, ибо и Арменией она по-настоящему не владела, да и ценность римских трофеев была уже мало актуальна. Тем более, что парфяне вправе были ожидать непродолжительность царствования в Армении римского ставленника. Что, собственно, и произошло. Свидетельствует Тацит: «Цезарь (Август. — И.К.) дал армянам Тиграна, которого возвел на престол Тиберий Нерон. Но ни царствование Тиграна, ни царствование его детей, соединившихся по чужеземному обычаю в браке и правивших сообща, не были длительными».^{51}

Это уже случится позднее и никак прямо не будет связано с миссией Тиберия на Восток. А пока что пасынок Августа, достойный потомок великого рода Клавдиев, не посрамил, а даже приумножил военную и государственную славу предков. Важно было то, что, если ранее столкновения римлян с парфянами приносили им жестокие кровопролития, мало славы и явно больше потерь и убытков, то здесь налицо была явная удача. И удача-то бескровная. «Он вернулся домой, не проводя ни одного сражения и не пролив ни капли крови» — писал один из биографов Тиберия.^{52}

Август оценил заслуги Тиберия в восточном походе. Теперь пасынку он доверил важную должность наместника в Галлии. Это было знаковое назначение. Та Галлия, которая была вверена управлению Тиберия, традиционно именовалась римлянами «Косматой Галлией». Всего в римской державе было три области, носившие имя Галлии. Была Цизальпинская Галлия, охватывавшая равнинный север Италии. Там издревле проживали кельтские племена, которых римляне называли галлами. Именно одно из этих галльских племен в 390 г. до Р.Х. на время даже захватило Рим, кроме укрепленного Капитолия. Во второй половине следующего столетия римляне не только успешно отразили нападения галлов на свои владения, но, перейдя в наступление в 222 г. до Р.Х., покорили всю цизальпийскую Галлию. Северными рубежами Италии стали Альпийские горы. В ходе Пунических войн римляне захватывают новые провинции в Испании. Дабы соединить вновь завоеванные земли с Италией, римляне в 120 г. до Р.Х. завоевывают населенную галлами территорию между Пирнеями и Альпами, где создают провинцию Нарбоннская Галлия. Основная же Галлия, простиравшаяся до Рейна и Риму непокорная, получила название «Косматая Галлия». Она была завоевана в пятидесятые годы I в. до Р.Х. великим Гаем Юлием Цезарем в результате долгой, жестокой и кровопролитной войны.

Как недавно завоеванная провинция Косматая Галлия не была спокойным местом, и свое назначение Тиберий никак не мог воспринимать в качестве синекуры. Доверие управлять такой непростой территорией означало, что Август высоко ценит способности пасынка и в военном, и в гражданском деле. Вот потому Тиберий «около года управлял Косматой Галлией, неспокойной из-за раздоров вождей и набегов варваров».^{53}

Скорее всего, Тиберий справился с порученным делом. После Востока ему теперь пришлось осваиваться на Западе. Таким образом, он на практике усваивал особенности римской политики ведения военных действий и управления в столь непохожих землях необъятной империи. Сначала Кантабрия, потом Армения, наконец Косматая Галлия… На северо-западе Испании — война, на Востоке — военная демонстрация и дипломатия, в Галлии — управление мятежной, неспокойной провинцией, где приходилось еще и отражать набеги варваров. С ними Тиберию предстояло «познакомиться» как никому другому из римских военачальников.

Хотя Август и закрыл торжественно двери храма Януса в знак наступления мира, но действительность римская оставалась безнадежно далекой от мирной идиллии. Войны продолжались. Вскоре после славного триумфа, в котором участвовал и наш герой, военные действия идут на Балканах. Там многолетнюю войну с фракийскими племенами ведет Марк Лициний Красе. Вспыхивает и Кантабрийская война, затягивающаяся на несколько лет, приходится в те же годы усмирять мятежные альпийские племена салассов. Альпы и земли, прилегающие к ним с востока и северо-востока, становятся новым театром военных действий, где Тиберию суждено вести войну как самостоятельному полководцу. В 15 г. до Р.Х. Август поручает пасынку завоевание земель ретов и венделиков. Как сообщает Веллей Патеркул, Август «решил испытать его бременем отнюдь не легкой войны».^{54} В этой войне Тиберию был назначен помощником его младший брат Децим Клавдий Нерон. Децим получил также прозвище Друз в память об усыновлении своего деда Ливием Друзом. В истории его обычно и именуют Друзом. Он в военном искусстве оказался достоин старшего брата. Несомненно, Тиберий, брата горячо любивший, был для него и наставником в деле войны, коим сам уже овладел и совсем неплохо.

Братья четко разделили ответственность за ведением военных операций, обеспечив умелое взаимодействие.

«И вот они, разделив ответственность за операции, напали на ретов и винделиков. Проводя осаду многочисленных городов и крепостей, упорно сражались в открытом бою, скорее с опасностями, чем с потерями для римского войска, они укротили, пролив потоки крови, многочисленные народы, защищенные непроходимой местностью, и жестокие до свирепости».^{55}

Завоевание этих земель имело большое значение для империи. Теперь владения Рима достигли верхнего Дуная, и стало возможным сообщение с Галлией и легионами, стоявшими на рейнской границе, в обход Альп по равнинным и предгорным дорогам. Это заметно укрепляло позиции римлян в тревожном регионе. А в том, что здесь опаснейшая граница, сомневаться не приходилось. Как раз в 16 г. до Р.Х. римский военачальник Лоллий потерпел жесткое поражение от германцев, и варварам удалось захватить значки V легиона римской империи.^{56} Потери, правда, не были чрезмерными, германцам не удалось развить успех. По справедливому замечанию Светонию, эта неудача принесла римлянам больше позора, нежели урона».^{57}

Спустя четыре года сикамбры, разбившие Лоллия, вновь напали на римские владения. И вот теперь на Рейн был отправлен Децим Клавдий Нерон Друз с поручением не только отбить вторжение варваров, но и перейти Рейн, перенеся тяжесть войны на территорию противника. Младшему брату Тиберия предстояло идти по стопам великого Юлия Цезаря, первым из римлян перешедшему Рейн со своими легионами. Но если Цезарь своими зарейнскими экспедициями стремился лишь нагнать страху на варваров и отбить у них охоту нападать на вновь завоеванные римлянами галльские земли, то Друзу предстояло большее: он должен был перенести рубежи империи за Рейн и подчинить воинственные племена германцев римской власти.

Здесь боевые пути братьев разошлись. Тиберий был направлен в земли Придунайские, где шла уже жестокая война римлян с племенами бревков и далматов, населявших Паннонию, область в среднем Подунавье.

В 13 г. до Р.Х. в самом начале войны в Паннонии Тиберий впервые получает консульское звание. До этого перед войной с ретами и винделиками он стал в 16 г. до Р.Х. претором. Таким образом он последовательно продвигался по высшей служебной лестнице Рима, но не слишком быстро. Ведь квестором он стал еще в 27 г. до Р.Х. Очевидно, что должности его росли с ростом поставленных перед ним задач. Война в Паннонии была не из легких и длилась с 13 по 9 г. до Р.Х., принеся Тиберию полный успех. На сей раз римские рубежи прочно приблизились к Дунаю. А с учетом того, что еще ранее в 28 г. до Р.Х. римляне разгромили в Нижнем Подунавье народ мезов и организовали провинцию Мезия в 15 г. до Р.Х., то весь Дунай от истоков до устья стал рубежной рекой Римской империи. Большая часть этого важнейшего рубежа была обретена благодаря военным заслугам Тиберия. Август, разумеется, все достижения пасынка отнес на свой счет, Тиберия, правда, не позабыв упомянуть: «Племена паннонцев, до которых, пока я не стал первоприсутствующим римского народа, римское войско никогда не доходило, побежденные Тиберием Нероном, который тогда был моим пасынком и легатом, власти римского народа я подчинил и придвинул иллирийские пределы до берегов реки Данувия (Дуная. — И.К.)».^{58}

В этой войне Тиберию пришлось принять верховное командование в Паннонии в 12 г. до Р.Х. после смерти Марка Випсания Агриппы, самого верного и достойного соратника Августа. Тиберий теперь пришел на место Агриппы как главный полководец Августа. Для Тиберия это была еще и родственная потеря, ибо он был женат на Випсании — дочери Марка Випсания Агриппы. Она родилась в первом его браке и происходила из известной римской семьи: была внучкой самого близкого друга Цицерона Тита Помпония Аттика. Письма к Аттику составлют немалую и замечательную яркую часть огромного литературного наследия великого оратора, политика и мыслителя.

Уход из жизни Марка Випсания Агриппы имел для Тиберия самые неожиданные последствия в личной жизни. И если в делах военных он готов был заменить славного соратника Августа и заменил наидостоинешим образом, то перемены семейные стали для него громом среди ясного неба и ни малейшего удовольствия не доставили. Совсем даже наоборот.

Здесь должно сделать экскурс в семейную жизнь самого Августа и его близких, поскольку роковые перемены в личной жизни Тиберия напрямую с ее особенностями связаны.

Мы помним, как причудливо складывалась семейная жизнь молодого Октавиана. Брак с Ливией, однако, положил конец исканиям семейного счастья молодого наследника великого Цезаря. Он, безусловно, был заключен по любви и длился 52 года до самой смерти Августа. Даже последние слова его на смертном одре были обращены к Ливии… Но брак этот не дал Августу того, что для правителя империи было бы самым желательным и настоятельно необходимым чисто политически: наследника. Детей у Августа и Ливии не появилось. Младший брат Тиберия Клавдия Нерона родился спустя три месяца после женитьбы Августа на Ливии. Появление его на свет дало повод злым языкам в Риме изгаляться на тему «чудесного рождения» младенца спустя три месяца после свадьбы. Единственным ребенком Августа была дочь Юлия, родившаяся в его браке со Скрибонией. Отсюда понятно особое внимание Августа к мужскому потомству своих ближайших родственников, следствием чего и стало участие в его тройном триумфе, как племянника Марцелла, сына сестры Августа Октавии от первого брака, так и пасынка Тиберия, старшего сына горячо любимой жены Ливии.

Еще за год до триумфа, утвердившись в Египте после победы над Антонием и Клеопатрой, Октавиан позаботился об уменьшении числа возможных соискателей высшей власти в Риме и мстителей за побежденного отца. Так по его приказу был убит Цезарион, сын Клеопатры и Цезаря. Сын таких великих родителей по определению мог стать опаснейшим соперником Октавиана и как сын Цезаря, да еще и царской крови, действительным претендентом на власть в Риме. Казнен был также Антулл, старший сын Марка Антония и Фульвии. В нем Октавиан прозревал грядущего мстителя за отца. Но вот всех остальных детей Антония — и от Фульвии, и от Клеопатры — взяла в свой дом добродетельная Октавия, не державшая зла на Марка Антония за их несчастливый брак, по политическим соображениям заключенный. Сам же Октавиан относился к ним хорошо, как к своим близким родственникам и позаботился об их благополучной судьбе.^{59} К примеру, второго сына Антония Юла он просто благотворительствовал. В 21 г. до Р.Х. Юл стал супругом племянницы Августа Марцеллы, в 13 г. до Р.Х. стал претором, а в 10 г. до Р.Х. — консулом. Веллей Патеркул с восхищением пишет о великодушии Августа, ибо он «не только даровал Юлу неприкосновенность, но и почтил жреческой должностью, претурой, консулатом, а вследствие женитьбы на дочери своей сестры принял в число близких родственников».^{60}

Не имея своего наследника мужского пола, Август, естественно, должен был уделить все внимание мужскому потомству своей сестры. Марцелл, сопровождавший вместе с Тиберием триумфальную колесницу победоносного Октавиана, был через несколько лет (в 25 г. до Р.Х.) усыновлен владыкой Рима. Тогда же Марк Клавдий Марцелл, сын Октавии и Гая Клавдия Марцелла, был объявлен официальным наследником Августа. Дабы укрепить родственные связи в семье, восемнадцатилетнему Марцеллу было велено жениться на четырнадцатилетней дочери Августа Юлии. Понятное дело, такой брак по воле отца-отчима не мог быть счастливым. Но Август, сам после непростых исканий обретший жену по любви, чувствами своих родных не интересовался, а исходил из политической целесообразности, как она ему виделась.

Два года спустя Марцелл внезапно умер, находясь на отдыхе в курортном месте Байях близ Неаполя. Тогда же по Риму немедленно поползли зловещие слухи, в коих поминалось имя Тиберия. Согласно им, Марка Клавдия Марцелла отравила Ливия, дабы открыть своему старшему сыну путь к высшей власти… Не зря ведь они рядом ехали на триумфальной колеснице. Значит, если не Марцелл, то Тиберий, больше некому.

Слухи эти остались бездоказательными и в те времена, потому бессмысленно разбирать их в наши дни. Август, однако, имел свои собственные мысли и планы о грядущем преемнике. В 21 г. до Р.Х. молодую вдову Юлию по его распоряжению взял в жены годившийся ей в отцы Марк Випсаний Агриппа. Августа не остановило то, что Агриппа уже был женат на его же племяннице Марцелле, дочери Октавии. Причем это был второй его брак. Решение Августа в восторг супругов не привело, и только вмешательство Октавии, уговорившую дочь поступиться семейным счастьем ради исполнения воли императора, заставило Марцеллу уступить Агриппу Юлии.

Брак юной Юлии и немолодого Агриппы оказался замечательно плодовитым. За девять лет супружества у них появилось пятеро детей: сыновья Гай, Луций и Агриппа, дочери Юлия и Агриппина. Последний сын уже родился после смерти отца и потому вошел в историю как Агриппа Постум.

Август был счастлив таким браком дочери. Первых сыновей Юлии и Агриппы Гая и Луция он немедленно уже в 17 г. до Р.Х. усыновил, после чего они стали официально именоваться Гай Цезарь и Луций Цезарь. Казалось, вопрос о том, кому суждено будет принять наследие Августа, решен.

Смерть Марка Випсания Агриппы внесла новую сумятицу в большую семью Августа. Двадцатисемилетняя Юлия, находившаяся после рождения пяти детей все еще в расцвете красоты и женской силы, преисполненная пылкими страстями, вовсе не собиралась долго оставаться вдовой. Более того, еще при жизни Агриппы она уже успела влюбиться… в Тиберия! Теперь же, будучи дважды вдовой, она желала вступить в третий брак и на сей раз уже исключительно по любви. Своей любви. Август желанию дочери охотно пошел навстречу. Более того, он здесь нашел поддержку со стороны матери предмета любви дочери, своей любимой жены Ливии. Желания и чувства самого Тиберия ни Юлию, ни Августа, ни Ливию не волновали.

Чем Тиберий, сам того не желая, мог прельстить Юлию? Едва ли дочь Августа, обладавшую весьма похотливой натурой, могли привлечь душевные и интеллектуальные качества сына Ливии. И уж тем более его воинские и государственные заслуги и таланты. Тиберий обладал незаурядной внешностью, ему еще не минуло тридцати лет — между ним и Юлией не было и трех полных лет разницы — вот, пожалуй, те качества, которые бросились в первую очередь в глаза Юлии. Происхождение и уже достигнутое положение его также соответствовали уровню потенциального супруга дочери императора.

Как же выглядел Тиберий в свои лучшие годы? Как сообщает нам Светоний, «телосложения он был дородного и крепкого, росту выше среднего, в плечах и груди широк, в остальном теле статен и строен от головы до пят. Левая рука была ловчее и сильнее правой, а суставы ее так крепки, что он пальцем протыкал свежее цельное яблоко, а щелчком мог поранить голову мальчика и даже юноши. Цвет кожи имел белый, волосы на затылке длинные, закрывающие даже шею, — по-видимому, семейная черта. Лицо красивое, хотя иногда на нем вдруг высыпали прыщи; глаза большие и с удивительной способностью видеть и ночью, и в потемках, но лишь ненадолго и тотчас после сна, а потом их зрение снова притуплялось. Ходил он, наклонив голову, твердо держал шею, с суровым лицом, обычно молча: даже с окружающими разговаривал лишь изредка, медленно, слегка поигрывая пальцами. Все эти неприятные и надменные черты замечал в нем еще Август и не раз пытался оправдать их перед сенатом и народом, уверяя, что в них повинна природа, а не нрав. Здоровьем он отличался превосходным…»^{61}

Кто знает, может, как раз эта внешняя надменность, замкнутость, очевидная загадочность натуры Тиберия и распалили воображение Юлии?

Отметим еще одну важнейшую деталь, дающую многое для понимания характера нашего героя. Тиберий никогда не стремился нравиться окружающим. Он не подстраивался под общий лад, не пытался специально располагать к себе какой-либо приветливостью. Очевидно, он просто был по натуре замкнутым, не склонным к излишней общительности человеком. Такое поведение говорит еще, что немаловажно, об отсутствии склонности к притворству, лицемерию. Тиберий и на войне, в первую очередь, и на гражданской службе показал себя человеком дела. У него не было ярких талантов, но был он, несомненно, человеком способным, толково схватывающим самое главное в том, чем приходилось заниматься. Цену себе он не мог не знать, и потому еще поиск дешевой и ненужной, с его точки зрения, популярности претил ему, что, безусловно, достоинство, а не недостаток. Здесь надо помнить, что для римлян подчеркивание своих заслуг, поиск популярности у окружающих вовсе не выглядели чем-то малодостойным. Такое поведение как раз было нормой. А человек, столь знатного происхождения и высокого положения, как Тиберий, с немалыми заслугами, несмотря на молодые годы, должен был и вести себя соответствующим образом. В итоге скрытность, замкнутость Тиберия, нежелание искать популярности были восприняты как надменность. Черта, что и говорить, для окружающих всегда неприятная. Как тут не вспомнить лермонтовского Печорина: «Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали — и они родились».^{62}

А пока Тиберий был совершенно подавлен обрушившейся на него новостью. Конечно, брак с Юлией приближал его к Августу.^{63}Но вся беда была в том, что он был совершенно счастлив в своем браке с Випсанией Агриппиной. Супруги жили в полном согласии, у них уже был сын, получивший ставшее уже в этой семье традиционное прозвание Друз, Випсания была беременна… И в такое время жесткое повеление, не подчиниться которому Тиберий не мог. Оспорить волю владыки Рима невозможно, и тут еще и супруга его, мать Тиберия заодно с отчимом. Свидетельствует Светоний: «…ему было больно дать ей (Випсании Агриппине. — И. К.) развод и немедленно вступить в брак с Юлией, дочерью Августа. Для него было безмерной душевной мукой: к Агриппине он питал глубокую сердечную привязанность, Юлия же своим нравом была ему противна — он помнил, что еще при первом муже она искала близости с ним, и об этом даже говорили повсюду. Об Агриппине он тосковал и после развода; и когда один только раз случилось ему ее встретить, он проводил ее таким взглядом, долгим и полным слез, что были приняты меры, чтобы она больше никогда не попадалась ему на глаза».^{64}

Самым верным средством заставить забыть Тиберия о своей семейной драме была война. Он должен был заменить Марка Випсанию Агриппу во главе легионов, воевавших в Подунавье. Как мы знаем, заменил достойно. Война принесла римлянам новые естественные рубежи — граница по Дунаю от истоков до устья, новые владения, новых многочисленных поданных, что, впрочем, в достаточно скором будущем обернется немалой бедой для империи…

Паннонская победа не принесла Тиберию высшей воинской славы. Триумфа он не удостоился. Август счел достойным вознаграждением победоносному пасынку всего лишь овацию. Полководец, заслуживший овацию, вступил в Рим во главе своих войск не на триумфальной колеснице, но пешком. Используя знаменитый термин М. А. Булгакова, овацию можно назвать «триумфом второй свежести».

Формальным поводом для не присуждения покорителю Паннонии триумфа было то обстоятельство, что войну эту в качестве главнокомандующего римскими легионами в Среднем Подунавье начинал другой полководец, Агриппа. Но ведь было совершенно очевидно: Агриппа только начал войну, все успехи и конечная победа — заслуга исключительно Тиберия. Но уж так захотел Август.

Хотя, конечно, решение об овации принимал сенат римского народа… Patres conscripti — отцы, внесенные в списки, так официально именовались сенаторы — чутко реагировали на каждое пожелание своего принцепса. Возможно, Август как раз и вспомнил о внутреннем непокорстве Тиберия и таким своеобразным решением поставил пасынка на место. Подобные воспитательные меры принимались к Тиберию и в дальнейшем. Потому-то и сокрушался беззаветно преданный Тиберию Веллей Патеркул, что «бесспорно заслужив семь триумфов, он довольствовался только тремя»,^{65} правда, приписав это исключительной умеренности самого Тиберия. Качество такое было Тиберию присуще, но, думается, скорее здесь Август не давал пасынку чрезмерно утвердиться в своем воинском величии.

Понятно дело, Тиберий, став зятем Августа, занял в Риме еще более высокое положение, нежели только пасынок. И здесь Август показал ему, что не должно переоценивать свой новый статус.

Особым вниманием владыка Рима в это время пользовался также младший брат Тиберия Децим Клавдий Нерон Друз. Друз был почти на четыре года моложе брата, подобно ему был человеком незаурядным, но во многом от Тиберия отличался. Он совершенно не был человеком замкнутым, имел множество друзей, замечательно располагал к себе людей. Для него была характерна открытость, совершенно чуждая Тиберию. Это качество, однако, для человека, находящегося во властных верхах и принадлежащего к семье правителя государства, скорее недостаток, нежели достоинство.

Друза действительно любили окружающие, он был популярен в Риме среди народа и здесь явно оказывался впереди старшего брата. Римские историки писали о Дециме Клавдии Нероне Друзе исключительно доброжелательно, подчеркивая его достоинства и совершенно не видя каких-либо его недостатков. Веллей Патеркул писал о Друзе, как о «юноше столь многочисленных, столь великих добродетелей, какие только можно получить от природы или достичь усердием. Трудно сказать, в чем больше он проявил свое дарование, в военном деле или в мирных занятиях, но, бесспорно, очарование и прелесть его характера, а также его отношение к друзьям, которых он, как говорят, ценил наравне с собою, были неподражаемы. Красотою же он приближался к брату».^{66} Особо римлян могли привлекать и гражданские убеждения Друза. «Говорят, он равно любил и воинскую славу, и гражданскую свободу: не раз в победах над врагом он добывал знатнейшую добычу, с великой опасностью гонясь за германскими вождями сквозь гущу боя, и всегда открыто говорил о своем намерении при первой возможности восстановить прежний государственный строй».^{67} Светонию вторит Тацит: «Римский народ чтил память Друза и, считалось, что если бы он завладел властью, то восстановил бы народоправство».^{68} В то же время он был очень любим Августом. «Август…так его любил, что всегда назначал его сонаследником сыновьям, о чем сам однажды заявлял в сенате».^{69} Получается, что Друза ставил Август вровень со своими усыновленными внуками Гаем Цезарем и Луцием Цезарем. Тиберий этого не удостаивался, что, возможно, осложнило отношения между братьями. Светоний сообщает, что, получив от брата письмо, в котором тот предлагал «добиться от Августа восстановления республики»,^{70}Тиберий сообщил об этом Августу. Последствий для Друза не случилось. Август был мудрым человеком и умел ценить в окружающих его людях лучшие их качества. Что до республиканизма Друза, то здесь император мог объяснить его пылким энтузиазмом молодости. В то же время понятна и мотивация Тиберия. Дело не в том, что он хотел очернить брата в глазах принцепса. Надо учитывать особенности римской ментальности. Интерес государства для истинного римлянина должен был быть превыше всех личных и семейных привязанностей. Республиканские настроения члена императорской семьи могли нести потенциальную опасность для политической системы принципата, только-только установленной Августом. На отношениях братьев эпизод сей не отразился.

В том же году, когда Тиберий, заменив умершего Агриппу, возглавил войну за обладание Паннонией, Друз начал боевые действия на Рейне. Война сопровождалась многозначительными священнодействиями. В городе Лугдуне (совр. Лион) у слияния рек Арара и Родана (совр. Рона) был воздвигнут алтарь, посвященный Цезарю Августу. Жрецом при алтаре был Гай Юлий Веркундарий Дубий.^{71} Это был центр культа императора Августа для всей Галлии.

Священнодействия были подкреплены большими строительными действиями. Были построены новые крепости, укреплена рейнская дорога, был проложен канал от Рейна к Северному морю, заливу Зейдерзее. Теперь римляне под командованием Друза намеревались действовать против германцев, как на суше, так и на море.^{72}

Друз выступил против сикамбров, которые вновь в 12 г. до Р.Х. совершили набег на римские владения. Заодно с ними были разгромлены также герменцы-узипеты, покорены фризы и батавы, обитатели областей, прилегавших к Северному морю между Рейном и Везером.^{73}

В следующем году римские легионы широким фронтом вышли к реке Везер, что означало передвижение границы империи на запад от Рейна в глубь Германии. В этих походах римский флот впервые оказался в Северном море: Друз «первым из римских военачальников совершил плавание по Северному океану и прорыл за Рейном каналы для кораблей — огромное сооружение, до сих пор носящее его имя».^{74} Залив Зейдерзее стал первым пространством Северного моря, где появились римские военные корабли. С Атлантикой, правда, они уже были знакомы ранее. В 55 и 54 гг. до Р.Х. Гай Юлий Цезарь пересекал Ламанш и высаживался в Британии. Ранее римские боевые суда ходили только по Средиземному морю.

В 10 г. до Р.Х. Друз воевал с германскими племенами сикамбров и хаттов. Если сначала римляне действовали в северной части Германии, примыкающей к морю, то теперь их наступление шло уже в центральной области вражеской страны. Наибольшие успехи были достигнуты в 9 г. до Р.Х. Легионы Друза переправились через Везер и, продвигаясь на запад, достигли берегов Альбиса (Эльбы) в районе современного Магдебурга. Здесь римлянам удалось победить вновь хаттов, свевов и маркоманов. Германское племя херусков под натиском римских войск вынуждено было отойти за Альбис.

Это был апогей победоносных походов Децима Клавдия Нерона Друза. Младший брат Тиберия в военных талантах оказался достоин старшего брата и подтвердил воинскую славу великого рода Клавдиев Неронов.

«Врага он разгромил во многих битвах, оттеснил в самую дальнюю глушь и лишь тогда оставил свой натиск, когда призрак варварской женщины, выше человеческого роста, на латинском языке запретил победителю двигаться далее».^{75}

Что это был за призрак, кому он привиделся, почему вдруг великанша-германка заговорила на языке Цезаря и Цицерона — Светоний не поясняет. Скорее всего, чудесное явление было измышлено для войска, дабы объяснить причину остановки победоносного похода. Римляне были народом суеверным и подобное объяснение их вполне устроило. На деле, конечно, все объяснялось полководческим благоразумием Друза. Дальнейшее продвижение за Эльбу было слишком рискованным с военной точки зрения. Надо было сначала закрепиться в захваченных областях, что само по себе дело нелегкое.

Август высоко оценил победы Друза. Начав войну претором, он теперь становился консулом. В качестве поощрения в еще незаконченной войне он удостоился овации подобно брату и получил также триумфальные украшения. В ранге консула Друз снова возобновил войну. Теперь легионы брата Тиберия должны были закрепить за Римом земли между Альбисом и Рейном. Они двигались между лесами Тюрингии и горами Гарца. И вот здесь, после перехода через реку Заалле в середине августа 9 г. до Р.Х., произошла трагедия.^{76} Друз упал с лошади и был ею же придавлен. Случился тяжелый перелом ноги. После тридцатидневной болезни Децим Клавдий Нерон Друз скончался. «И вот несправедливость судьбы похитила этого усмирителя большей части Германии, пролившего во многих местах много крови ее народов во время своего консульства, когда ему еще не было тридцати лет».^{77} Друзу в момент гибели было двадцать девять лет. Тиберий, узнав о болезни брата, немедленно из городка Тицина на реке Пад к югу от Медиолана устремился в Германию, но прибыл уже к моменту смерти Друза. Ему оставалось лишь возглавить похоронную процессию, которая должна была пройти не одну сотню миль. Ведь предстояло доставить тело умершего полководца в Рим. Тиберий сопровождал тело брата в столицу империи. Всю долгую дорогу он шел пешком впереди процессии.^{78}

Август, удрученный потерей одаренного пасынка-сонаследника, устроил ему воистину пышные похороны. Собственно, это совпало с общим настроением римского народа. Друз ведь был замечательно популярен: «Тело его несли в Рим знатнейшие горожане муниципиев и колоний, от них его приняли вышедшие им навстречу декурии писцов, и погребено оно было на Марсовом поле. Войско в честь его насыпало курган, вокруг которого каждый год в установленный день солдаты устраивали погребальный бег и перед которым галльские общины устраивали всенародные молебства, а сенат среди многих других почестей постановил воздвигнуть арку с трофеями на Аппиевой дороге и присвоить прозвище «Германик» ему и его потомкам».^{79} «Погребение Друза было совершено в гробнице Гая Юлия Цезаря, и похвальное слово произнес отчим его Цезарь Август, и праху его возданы высочайшие почести».^{80}

В своем похвальном слове о покойном Август «так восхвалял его перед народом, что даже молил богов, чтобы молодые Цезари были во всем ему подобны, и чтобы сам он мог умереть также достойно, как умер Друз. И, не довольствуясь этой похвалою, гробницу его он украсил стихами своего сочинения, а о жизни его написал воспоминания в прозе».^{81}

Такая неподдельная скорбь владыки Римской империи говорит о действительно большой любви отчима к пасынку. Возможно, Август действительно видел в Дециме Клавдие Нероне Друзе своего преемника на Палатине. Такой замечательный человек как Друз мог стать достойным правителем Рима. Нелепый же случай перечеркнул все. Он, однако, как это выяснится спустя несколько лет, открыл дорогу к высшей власти нашему герою.

От брака с Антонией Младшей, дочерью триумвира Марка Антония и сестры Октавиана Октавии, у Друза было трое детей, племянников Тиберия: сыновья Германик и Клавдий и дочь Ливилла. И Клавдию суждено будет, пережив трех императоров, стать владыкой Рима…

Для Тиберия смерть Друза значила еще и новое назначение. Назначение, разумеется боевое. Он сменил брата во главе легионов, сражавшихся в Германии: «Тогда тяжесть этой войны была передана Нерону (Тиберию — И.К.), и он распорядился ею в соответствии со своей доблестью и обычной удачей. Проникнув с победой во все области Германии, без какой-либо убыли для порученного ему войска, — что всегда было главной его заботой, — он окончательно усмирил Германию, почти доведя ее до состояния провинции, обложенной податью. Тогда ему были дарованы второй триумф и второе консульство».^{82}

Так описывает Веллей Патеркул поход Тиберия к берегам Альбиса в 8 г. до Р.Х. Тиберий закрепил успехи Друза, утвердив новую римскую границу. Перенос ее с берегов Рейна на берега Эльбы должен был превратить Германию в римскую провинцию подобно соседней зарейнской Галлии или придунайской Паннонии, самим же Тиберием только что завоеванной. Но не зря Патеркул употребляет осторожное «почти» там, где речь идет об обращении земель между Рейном и Эльбой в обычную римскую провинцию, покорно выплачивающую обычные подати в римскую казну. До успокоения непокорных варваров и превращения их в мирных римских подданных — путь неблизкий… Германцы — народы воинственные и до сих пор никаких завоевателей на своей земле не видывали, никакого внутреннего смирения перед римлянами не испытывали и всегда были готовы к возобновлению сопротивления.

Обратим внимание еще на одну немаловажную деталь, достойным образом характеризующую нашего героя: его главной заботой всегда было сбережение жизни вверенных его командованию солдат. Это замечательная черта настоящего полководца. Веллею Патеркулу самому пришлось сражаться под знаменами Тиберия, он видел его в деле и потому знал то, о чем писал.

Светоний, упоминая об этой войне Тиберия, пишет, что «он захватил сорок тысяч пленных, переселил их в Галлию и отвел им землю возле берега Рейна». За эти победы он удостоился уже полного триумфа и вступил в Рим на колеснице, «а еще до того, по сообщениям некоторых, был награжден триумфальными украшениями — наградой новой, не предоставлявшейся дотоле никому».^{83}

Триумф Тиберия состоялся в 7 г. до Р.Х., а в следующем году Август предоставил Тиберию полномочия народного трибуна сроком на пять лет. Это было чрезвычайно важное назначение.

Трибунская должность в политической системе, созданной Августом, занимала особое, крайне немаловажное место. Она была, по его желанию, естественно, пожизненно предоставлена ему еще в 30 г. до Р.Х. сразу после окончания гражданской войны и фактически обеспечивала ему всю полноту власти.^{84} Трибунская власть традиционно предполагала право накладывать вето на сенатские решения, право защиты римского гражданина от приговора, вынесенного ему магистратом, а также сакральную неприкосновенность личности трибуна.

Конечно, Август прекрасно знал трагическую историю трибуната в последний век Римской республики. Сакральная неприкосновенность не остановила убийц Тиберия Гракха и Ливия Друза. Да и иные трибуны, тот же Клодий, ранее Апулей Сатурнин были скорее отъявленными авантюристами, нежели защитниками прав простого народа. Но, как совершенно справедливо отмечал Г. С. Кнабе, «Потребность народа ощущать себя защищенным от произвола богачей и знати, почти не находя себе удовлетворения в практической жизни, оставалась тем не менее столь мощным регулятором общественного поведения, а отношение к трибунату — тем оселком, на котором проверялась верность правительства традиционным интересам народа, что Август, при всех своих магистратурах и всех своих легионах, не мог себе позволить хотя бы на год остаться без этой опоры».^{85}

Сулла, став диктатором, свел на нет роль трибуната, запретив трибунам проводить в народном собрании законы без санкции сената и лишив лиц, побывавших на должности трибунов, занимать в дальнейшем любые другие государственные посты.^{86} Но Сулла оставил по себе ужасную память, а его антитрибунские законы спустя несколько лет после его смерти были отменены. Гай Юлий Цезарь крепко не ладил с трибунами. Как-то один из них по имени Понтий Аквила не встал, когда Цезарь проезжал мимо трибунских мест в триумфальном шествии. Великий Юлий «пришел в такое негодование, что воскликнул: «Не вернуть ли тебе и республику, Аквила, народный трибун?» И еще много дней, давая кому-нибудь какое-нибудь обещание, он непременно оговаривал: «если Понтию Акви-ле это будет благоугодно».^{87}

Август не желал ни повторять Суллу, ни иметь возможную оппозицию в лице трибунов. Став сам трибуном, он в глазах римского простого народа являлся единственным и главным его защитником. То, чего не желал видеть Луций Корнелий Сулла в своем патрицианском высокомерии, чего не сумел разглядеть в трибунате мечтавший о царской власти Гай Юлий Цезарь, увидел Октавиан. Вот потому-то и стала трибунская власть одной из главных основ, на которой держалась власть Августа.^{88}

И вот Тиберий обретает трибунские полномочия… С одной стороны, он теперь становится действительно вторым человеком в Римской империи. Но, с другой стороны, полномочия его временные, пятью годами ограниченные… Главное же — наличие двух усыновленных молодых людей, уже носящих имя Цезаря, что предвещало им великое будущее. Тиберий не мог не оценить оказанную им Августом честь, но при этом он не мог и не осознать резкого усиления двусмысленности своего положения при Августе. Если два юных Цезаря мешают ему занять место преемника Августа и почти соправителя, то ведь и он для них очевидная помеха. А главное, Гай и Луций кровные внуки Августа, да еще и усыновленные. Тиберий же пасынок, усыновления не удостоившийся. Да и пятилетний трибунский срок выглядит как срок испытательный. Не продлит его Август пасынку — и где его высокое положение, его статус второго лица в империи?

Сомнения такого рода не могли не мучить Тиберия, а двусмысленность положения и раздражать. Ко всему этому добавилась еще и семейная драма.

В первые годы навязанного ему брака с Юлией он, несмотря на жестокую тоску по любимой Випсании Агриппине, пытался наладить семейную жизнь. «С Юлией он поначалу жил в ладу и отвечал ей любовью, но потом стал все больше от нее отстраняться; а после того, как не стало сына, который был залогом их союза, он даже спал отдельно. Сын этот родился в Аквилее и умер еще младенцем».^{89}

Фактический распад семьи Тиберия и Юлии объясняется не только тем, что Тиберий не смог забыть прежнюю супругу и заставить себя полюбить новую, не только смертью в младенчестве общего с Юлией ребенка. Тиберий был жестоко унижен супружеской изменой Юлии. Изменой, не ставшей секретом для окружающих, ибо легкомысленная Юлия не очень-то и таилась.

Любовником Юлии был молодой человек с громко звучащим именем Тиберий Семпроний Гракх, потомок одного из знатнейших и знаменитейших аристократических родов Рима. Семпроний Гракхи, знать плебейского происхождения, породнились в свое время с Корнелиями, знатью патрицианской. В жилах возлюбленного Юлии текла кровь и рода знаменитых трибунов-реформаторов Гракхов, и их деда Сципиона Африканского, победителя Ганнибала. Потомок, однако, мало думал о славе великих предков, предпочитая жизненные удовольствия времени настоящего. Гракх выделялся живым умом, злоязычием и умел добиваться успехов в любых делах. Юлию он соблазнил еще тогда, когда она была замужем за Агриппой. Немолодой муж, молодой любовник — ситуация тривиальная. Только вот семья-то не простая — дочь императора и его вернейший соратник. Похоже, любовная отвага молодого Гракха не знала пределов. Его предки были беззаветно решительны в преобразованиях Римской республики, сам он, живя во времена, когда право на политическую инициативу осталась в Риме у одного лица, беззаветно посвятил себя любви. Любви к дочери того самого единовластного лица. Помыслы Гракха должно считать сугубо любовными. Ничего карьерного здесь быть не могло. Наоборот, не мог он не осознавать, что Август едва ли будет в восторге от амурных похождений своей замужней дочери. Да и за Агриппу, испытанного воина и вернейшего соратника, Август не мог не обидеться.

Агриппа умер, Юлия стала вдовой, Гракх оставался ее возлюбленным. «Но его любострастие не успокоилось и тогда, когда она была выдана замуж за Тиберия. Упорный любовник разжигал в ней своенравие и ненависть к мужу; и считали, что письмо с нападками на Тиберия, которое Юлия написала своему отцу Августу, было сочинено Гракхом».^{90}

Письмо это не изменило отношения Августа к Тиберию, но и не подвигло его на согласие расторгнуть брак дочери и пасынка. Тиберий же оставался в явно нелепом и унизительном для себя положении. Уже прославленный полководец, покоритель Реции и Паннонии, утвердивший римскую границу по Альбису, консул, трибун… и униженный коварной супругой муж, над чем злоязычные римляне, конечно же, не могли не смеяться. Вот такая двойственность положения была совершенно невыносима. Поток военных и политических, пусть и не без оговорок, успехов разбился о личный семейный позор, усугубивший и без того несчастливую по милости Августа личную жизнь.

«Но среди потока этих успехов, в расцвете лет и сил он неожиданно решил отойти от дел и удалиться как можно дальше. Быть может, его толкнуло на это отвращение к жене, которую он не мог обвинить, ни отвергнуть, но не мог и больше терпеть; быть может — желание не возбуждать неприязни в Риме своей неблагополучностью и удалением укрепить, а то и увеличить свое влияние к тому времени, когда государству могли бы понадобиться его заслуги. А по мнению некоторых, он, видя подросших внуков Августа, добровольно уступил им место и положение второго человека в государстве, занимаемое им так долго: в этом он следовал примеру Марка Агриппы, который с приближением Марка Марцелла к государственным делам удалился в Митилену, чтобы присутствием своим не мешать его делам и не умалять его значения. Впоследствии Тиберий сам указывал на эту причину. Но тогда он просил отпустить его, ссылаясь лишь на усталость от государственных дел и на необходимость отдохновения от трудов. Ни просьбы матери, умолявшей его остаться, ни жалобы отчима сенату на то, что он его покидает, не поколебали его; а встретив еще более решительное сопротивление, он на четыре дня отказался от пищи».^{91}

Поступок Тиберия не мог не изумить Рим. Отказ от продолжения столь блистательной военной и весьма перспективной политической карьеры с точки зрения мироощущения римлян — дело невероятное. Честолюбие в Риме всегда почиталось достоинством. Времена Цинцината, отрывающегося от пахоты для командования войском и по отражении неприятеля к плугу своему возвращающегося, остались в далеком-далеком прошлом и для римлян эпохи Августа выглядели лишь преданием времен, безвозвратно ушедших. В первую очередь Тиберий поразил своим решением Августа. Правитель империи лишался самого лучшего военачальника и толкового помощника в делах государственных. Семейная драма Тиберия Августа на тот момент волновала мало. Он ведь выдал за него Юлию не семейного счастья их ради, но дабы подчеркнуть вхождение Тиберия в семью принцепса. В глазах Августа Тиберий выглядел, как человек неразумный и неблагодарный. А его уход от дел военных и гражданских вообще представлялся очевидным нанесением ущерба государству. Потому-то и не удержался Август от жалоб на неблагодарного пасынка сенаторам. Здесь надо помнить человеческую натуру Августа. Он никак не был тем, для кого жалобы, стенания дело обычное. Это ведь проявление слабости, а слабым-то Август не был никогда. Видать, крепко задел его своим поступком Тиберий.

Решимость самого Тиберия уйти от дел военных и державных была сильна невероятно. Он не только не остановился перед нанесением очевидной обиды Августу, он пренебрег мольбами матери. Ливия умоляла сына остаться в Риме, прекрасно понимая, чем его отъезд может обернуться. Нам, знающим дальнейший ход событий, может представляться, что возвращение Тиберия в Рим, восстановление в прежнем статусе и блистательная перспектива стать во главе империи по смерти Августа, были в любом случае предопределены. Но ведь это совсем не так. События могли пойти иным чередом, недоброжелателей в Риме у него хватало, потому могло оказаться, что возвращаться Тиберию не пришлось бы. Справедливо будет сказать, что поступок его был и решительным, и не лишенным безрассудства, и просто крайне рискованным, лишающим его надежд на успешное будущее. И уж менее всего в нем стоит искать умильное великодушие в отношении молодых Цезарей, коим, видите ли, не хотел он быть помехой в их светлом будущем наследников Августа. Позднее, конечно, в свое оправдание он именно эту причину будет указывать, да еще и покойного тестя Агриппу в качестве образца приплетет… но в момент решительного отъезда не о великодушии он думал, да и любить детей нелюбимой супруги от предыдущего мужа было ему не за что. Эту причину своего отъезда из Рима Тиберий позднее сочинит для истории. Веллей Патеркул, его преданный поклонник, в своем историческом труде, во времена уже Тиберия — правителя Рима написанном, добросовестно такую версию и изложит: «В скором времени Тиберий Нерон благодаря двум консулатам, стольким же проведённым триумфам и совместной трибунской власти сравнялся с Августом, стал самым выдающимся из граждан, кроме одного (и то потому, что так хотел), величайшим военачальникам, значительнейшим в славе и удаче, воистину вторым светочем и главою государства. Когда Гай Цезарь одел мужскую тогу, а Луций уже созрел для нее, он в силу некоей удивительной, невероятной непередаваемой почтительности, причины которой едва ли были понятны, попросил у тестя и отчима отдыха от непрестанных трудов, — на самом деле он скрыл причину своего намерения — собственным блистательным положением не препятствовать возвышению юношей в начале их пути».^{92}

Эта трактовка причины отъезда из Рима Тиберия безнадежно далека от жестких реалий действительных событий, толкнувших второго человека империи на добровольное изгнание. Нельзя забывать, что изгнание для римлян было жесточайшим наказанием, пусть даже изгнанник оставался в пределах римских владений. А здесь человек идет на это добровольно. Более того, готов уморить себя голодом, если ему воспрепятствуют в осуществлении его намерений. Тиберий голодал четыре дня, пока не сломил сопротивление отчима и матери. Мера, конечно, непростительная, но ведь противостоял он Августу и Ливии, людям незаурядным, с огромной волей и не любящих чужой воле повиноваться. Голодовка свидетельство крайнего обострения отношений Тиберия с отчимом — императором и матерью. И то, что они восстановятся, в те дни явно не было гарантировано и уж тем более предопределено.

Итак, 6 г. до Р.Х. резко переломил судьбу Тиберия. Победитель ретов, винделиков, паннонцев, германцев, триумфатор, консул, трибун, второй человек в империи добровольно покидает столицу и удаляется в изгнание вопреки воле владыки Рима и его супруги, своей матери! Беспрецедентный в римской истории случай. На такое мог решиться только очень сильный и глубоко оскорбленный человек. Было ли непосредственным толчком письмо Юлии Августу, порочащее Тиберия, продиктованное ей Гракхом? Не исключено.^{93} Это как-никак объяснение внезапного решения Тиберия.

Но ведь он мог убедиться, что Август не придал письму значения, поскольку настаивал на присутствии Тиберия в столице с сохранением всех его полномочий и признании всех заслуг… Значит, сильно накипело у него на душе. Письмо Гракха-Юлии могло быть тем самым перышком, что сломало спину верблюду, как гласит пословица.

Вырвав у Августа решение на отъезд, Тиберий действовал стремительно: «Добившись наконец позволения уехать, он тотчас отправился в Остию, оставив в Риме жену и сына, не сказав ни слова никому из провожавших и лишь с немногими поцеловавшись на прощание. Из Остии он поплыл вдоль берега Кампании. Здесь он задержался было при известии о нездоровье Августа; но так, как пошли слухи, будто это он медлит, не сбудутся ли самые смелые его надежды, он пустился в море почти что в самую бурю и достиг наконец Родоса. Красота и здоровый воздух этого острова привлекли его еще тогда, когда он бросил здесь якорь на пути из Армении».^{94}

Холодное прощание Тиберия с провожавшими в Риме едва ли проявление только свойственной ему замкнутости и даже нелюдимости.

Похоже, недоброжелателей в Риме у него было предостаточно. Этим и объясняются слухи, что он задержался у берегов Кампании в ожидании рокового исхода болезни Августа. Август не отличался могучим здоровьем и болел довольно часто. Возможно, на сей раз болезнь была тяжелее обычного его недомогания. И кто знает, что на самом деле думал о нездоровье императора Тиберий. Вовсе не обязательно полагать, что он вульгарно ожидал смерти Августа. Но ведь, если бы исход болезни владыки Рима оказался печальным, то кто, кроме Тиберия, мог бы взвалить на свои плечи тяжелейший груз управления империей? Ну никак не юный Гай Цезарь, только что одевший взрослую тогу!

Тиберий, достигший тридцати пяти лет и искушенный в делах военных, не чуждый дел гражданских, был в этом случае единственным человеком, способным возглавить империю. Он прекрасно это понимал, а интересы державы римской были ему не безразличны. Потому видеть что-либо дурное в его ожидании известий о ходе болезни Августа не приходится. Не личное здесь превалировало, но государственное мышление.

Приютом добровольного изгнания Тиберий выбрал остров Родос близ берегов Малой Азии. Остров этот, замечательный своей красотой и климатом, имел и незаурядную историю. Родос стал независимым государством в 323 г. до Р.Х., когда, получив известие о смерти Александра Македонского, родосцы изгнали македонский гарнизон. Жители Родоса, прекрасные моряки, умелые и ловкие торговцы, при этом надежные партнеры, скрупулезно соблюдавшие морские и торговые законы, решительные борцы с пиратством, добились процветания своего небольшого по размерам государства. Родос сделался главной защитой морской торговли в Эгейском море и в восточных водах Средиземноморья.^{95} Родос обладал и незаурядной военной силой. В 305 г. до Р.Х. родосцы выдержали годичную осаду войск знаменитого военачальника эпохи войн диадохов Деметрия Полиоркета. Не помогли этому покорителю крепостей даже грандиозные гелеполиды — стенобитные машины, обитые железом, каждую из которых раскачивало по тысяче человек. Когда Деметрий был вынужден снять осаду Родоса, то островитянам досталась одна из гелеполид. Из металла этой машины знаменитый скульптор Харит из Линда и соорудил впоследствии знаменитого колосса Родосского, статую бога солнца Гелиоса, признанную одним из семи чудес света.

С римлянами у родосцев сложились непростые отношения. Во время войны Рима с сирийским царством Селевкидов в 192-190 гг. до Р.Х. родосцы поддержали римлян против Антиоха III. За это римляне благодарно позволили Родосу даже расширить свои владения на материке в малоазийской области Карий. Но вот, когда во время Третьей Македонской войны 171-168 гг. до Р.Х. Родос возжелал стать посредником между Римом и Македонией, римляне быстро поставили слишком много о себе возомнившего союзника на место. У Родоса отняли все материковые владения, а центром международной торговли Восточного Средиземноморья объявили остров Делос. Это был сильнейший удар по торговому государству родосцев. Таможенные доходы Родоса за год упали в семь раз. Родос, правда, удостоился в утешение титула «друга и союзника римского народа», но это, по сути, означало его полную зависимость от Рима. Так закончилась родосская независимость.

Теперь этот славный своим прошлым и прекрасный в настоящем остров стал приютом Тиберия. Светоний весьма подробно описал образ жизни Тиберия на Родосе: «Здесь он стал жить как простой гражданин, довольствуясь простым домом и немногим более просторной виллой. Без ликтора и без рассыльного он то и дело прогуливался по гимнасию и с местными греками общался почти, как равный.

Однажды, обдумывая утром занятия наступающего дня, он сказал, что хотел бы посетить всех больных в городе; присутствующие неправильно его поняли, и был издан приказ принести всех больных в городской портик и уложить, глядя по тому, у кого какая болезнь. Пораженный этой неожиданностью, Тиберий долго не знал что делать, и, наконец, обошел всех, перед каждым извиняясь за беспокойство, как бы тот не был убог и безвестен.

Только один раз, не более того, видели, как он проявил свою трибунскую власть. Он был постоянным посетителем философских школ и чтений; и когда между несговорчивыми мудрецами возник жестокий спор, он в него вмешался, но кто-то из спорящих тотчас осыпал его бранью за поддержку противной стороны. Тогда он незаметно удалился домой, а потом, внезапно появившись в сопровождении ликторов, через глашатая призвал спорщика к суду и приказал бросить его в темницу».^{96}

Этот эпизод при желании можно счесть символическим. Вот она, нетерпимость к несогласию, которая так расцветет в будущем во время правления Тиберия, вот первая жертва будущего тирана! Но, думается, на самом деле Тиберий здесь не заслуживает порицания. Ведь сократический диалог поклонников философии был нарушен не им, пусть он и незванно вступил в спор. Недовольный спорщик осыпал Тиберия бранью, что явно не соответствовало и духу, и букве философской дискуссии. И самое главное: Тиберий вовсе не злоупотребил своим статусом трибуна. Он в данном случае его защитил. Никому в империи не дозволено безнаказанно оскорблять римлянина столь высокого звания. Если такое позволено, чего стоит вообще вся римская власть? Тиберий-то не ссыльный, он зять императора, трибун наравне с ним. Да, он не злоупотребляет своим званием, он общается с простыми родосцами на равных, он разочарован нелепым холуйством местных греков, из-за которого пострадали несчастные больные… Но он все еще одна из важнейших персон империи, неважно, что не в Риме, а на Родосе. И никому не следует обращать к нему бранные слова. Их вообще не должно произносить. Даже в философском споре.

В целом же поведение Тиберия на Родосе делает ему честь. И местному населению пребывание на острове столь известного в империи человека неудобств не принесло. Для него самого, свободно владеющего греческим языком и влюбленного в эллинскую культуру, пребывание здесь не могло быть в тягость. Это он и показывал, приветливо и почти на равных общаясь с местными жителями.

Так прошло четыре года. И вдруг поступили известия из Рима, прямо Тиберия касающиеся и вновь меняющие его семейное положение.

Оставленная им Юлия не изменила своего легкомысленного поведения, но, наоборот, в любовных похождениях своих дошла до крайности. Уже не один Гракх, но целый сонм громких имен знатных римлян числился в предметах ее страсти. Не были ее похождения и секретом для жителей столицы, что должно было угнетать Августа. Более того, пик ее распутной славы пришелся как раз на время, когда Август освятил в Риме новый форум своего имени с храмом Марса Мстителя и получил славное имя «отец отечества».

«В Риме в тот самый год (2 г. до Р.Х. — И. К.), когда божественный Август при освящении храма Марсу ослепил воображение и зрение римского народа великолепными императорскими играми и навмахиями (тридцать лет назад в консульство Цезаря и Каниния Галла), в его собственном доме разразилось бедствие, о котором стыдно рассказывать и ужасно вспоминать. Ведь его дочь Юлия, полностью пренебрегшая таким отцом и мужем, не упустила ничего из того, что может совершить или с позором претерпеть женщина, и из-за разнузданности и распутства стала измерять величие своего положения возможностью совершать проступки, считая разрешенным все что угодно».^{97}

Терпение Августа лопнуло, и он решился покарать позорящую свое имя и достоинство дочь. Надо помнить, что римляне всегда были остры на язык и привыкли высмеивать кого угодно. Не зря же даже во время триумфов солдаты традиционно пели веселые куплеты, безжалостно высмеивающие главных героев торжественного шествия, и римская толпа их с восторгом подхватывала. И здесь, пожалуйста, Август — отец отечества, с дочерью собственной не могущий справиться. Повод для насмешек замечательнейший. А уж если кто пожелает поискать семейные корни такого любострастия Юлии и вспомнит амурные похождения самого Августа… Не зря же говорили, что был он большим любителем молоденьких девушек, каковых ему отовсюду добывала Ливия — мать Тиберия, которая охотно мирилась с телесными изменами мужа, сохраняя во всем остальном сильнейшее на него влияние. Однажды же на театральном представлении народ шумными рукоплесканиями встретил стих: «Смотри, как все покровительствует развратнику!» В словах этих римляне угадали оскорбительный намек на самого Августа, что он не мог не понять.

Августу происходившее с Юлией тем более было обидно, что старался он дочь воспитывать в строгости и благонравии: «Дочь и внучек он воспитывал так, что они умели даже прясть шерсть, он запрещал им все, чего нельзя было сказать или сделать открыто, записав в домашний дневник; и он так оберегал их от встреч с посторонними, что Луция Виниция, юношу знатного и достойного, он письменно упрекнул в нескромности за то, что в Байях он подошел приветствовать его дочь».^{98}

Странно, что Август совершенно не задумывался над тем, как на его дочь подействуют навязанные отцом браки. Сначала ее подростком выдали за подростка же Марцелла, потом за явно нелюбимого Агриппу. Вот и стала одолевать ее страсть к красавцу Тиберию, да тут еще и обольстительный Гракх…

Теперь же, когда постыдное поведение Юлии стало общеизвестным, Август пребывал и в ярости, и в растерянности. Карательные меры не заставили себя ждать и коснулись они как самой Юлии, так и осчастливленных ею мужчин: «Квинций Криспин, пытавшийся скрыть свою испорченность под личной суровой надменностью, Аппий Клавдий, Семпроний Гракх, Сципион и другие лица из обоих сословий с менее известными именами понесли наказание как бы за осквернение чьей-либо супруги, хотя они осквернили дочь Цезаря и супругу Нерона. Юлия была сослана на остров, удалена от глаз отечества и родителей, однако ее сопровождавшая мать Скрибония оставалась ее добровольной спутницей в изгнании».^{99}

Дочь Августа оказалась на небольшом острове Пандатерия, откуда спустя несколько лет ее перевели в Италию в город Регий на самой южной конечности полуострова. Позор происшедшего Август переносил чрезвычайно тяжело: «… о дочери он доложил в сенате лишь заочно в послании, зачитанном квестором, и после этого долго, терзаясь стыдом, сторонился людей и подумывал даже, не казнить ли ее. По крайней мере, когда около этого времени повесилась одна из ее сообщниц, вольноотпущенница Феба, он сказал, что лучше бы ему быть отцом Фебы. Сосланной Юлии он запретил давать вино и предоставлять малейшие удобства; он не подпускал к ней ни раба, ни свободного без своего ведома и всегда точно узнавал, какого тот роста, возраста, и даже, какие у него телесные приметы или шрамы. Только пять лет спустя он перевел ее с острова на материк и немного смягчил условия ссылки; но о том, чтобы совсем ее простить, бесполезно было его умолять. В ответ на частые и настойчивые просьбы римского народа он только пожелал всему собранию таких же жен и таких же дочерей».^{100}

Последняя фраза свидетельствует о том, что Август под ударами судьбы, принесшими неслыханный публичный позор его семье, отнюдь не утратил остроумия. Очень злого, правда.

Дело Юлии разрешило и семейные проблемы Тиберия. Август от имени пасынка дал ей развод. Тиберий, разумеется, рад был такому повороту дел, но участь Юлии его скорее огорчила. «Он был рад этому известию, но все же почел своим долгом, сколько мог, заступиться перед отцом за дочь в своих неоднократных письмах, а Юлии оставил все подарки, какие дарил, хотя бы она того и не заслужила».^{101}

На Августа великодушие Тиберия произвело, скорее, скверное впечатление. Он, родной отец, беспощаден к дочери-блуднице, а тут, смотрите-ка, опозоренный ею же муж с далекого Родоса, куда сам вопреки желанию отчима непонятно зачем удалился, разыгрывает из себя великодушного и незлобивого заступника недостойной супруги. Август сам за него решил главную проблему — развел его с Юлией, так он вместо скромной благодарности в заступники без спросу подался… А всякий заступник Юлии Августа, как мы видим, только раздражал. Тиберий, похоже, несколько подзабыл, где он находится и, главное, к кому со своими милосердными письмами обращается.

Год назад истек срок трибунской власти Тиберия, что меняло не к лучшему его статус в империи. Пока у него были трибунские полномочия, пусть он их и не исполнял, проживая на Родосе в качестве частного лица, с ним в Риме все равно считались. Ведь Август официально никакой опале его не подверг, а только открыто сожалел об его отъезде. Возможно поэтому и, если целиком довериться правдивости Веллея Патеркула, «все, кого посылали проконсулами в заморские провинции, заезжали на Родос, чтобы узреть его благосклонность и съезжались к нему как к частному лицу (если только величие позволяло ему быть частным лицом), склоняя перед ним свои фасции и утверждая, что его непричастность к делам почетнее их командования».^{102}

Едва ли, конечно, проконсулы так уж лебезили перед родосским изгнанником, пусть и добровольным. Скорее всего, зная переменчивость фортуны и видя в сохранении Тиберием его трибунского статуса залог возможного возвращения в верха имперской власти, доблестные наместники восточных провинций на всякий случай демонстрировали лояльность и должную почтительность. Кто-то из них мог быть даже искреннее расположен к Тиберию, уважая его военные достижения. Кто-то, может, и терпеть его не мог, но на всякий случай высказывал расположение. Истечение же полномочий и не продление их Августом означали совсем иной поворот в положении Тиберия. Он сам это прекрасно понимал и обратился к отчиму с просьбой о возвращении. Тиберий был весьма осторожен и предельно тактичен. Он не просил новой магистратуры, не выказывал никаких претензий на властные полномочия в делах военных и гражданских. Он лишь сообщал о желании повидать своих родственников, по коим очень даже истосковался. В первых же строках прошения он наконец-то объяснял Августу причину своего отъезда. Он, видите ли, хотел только избежать упреков в соперничестве с молодыми Цезарями. Теперь никто его в этом больше не подозревает, Гай и Луций возмужали, никто не оспаривает их второго места в государстве. Далее он живописал свою родственную тоску.

Такой проницательный человек, как Август не мог не увидеть, что все, о чем пишет Тиберий, безнадежно далеко от истины. А истина в том, что, перестав быть трибуном и не получая вызова в Рим, Тиберий впрямь превращается в заурядное частное лицо, по собственной прихоти своей вдали от Рима на Родосе пребывающее. Наивное хитроумие Тиберия Август раскусил мгновенно и в наказание дал ему немедленно просто убийственный ответ, содержавший решительный отказ в просьбе о возвращении в Рим и сопровождавшийся язвительным комментарием, чтобы пасынок оставил всякую заботу о своих родственниках, поскольку сам их с такою охотою покинул в свое время.

Такой ответ Августа был сильнейшим ударом для Тиберия. Отказ в возвращении, да еще и с откровенно издевательскими советами не докучать родственникам неуместной заботой, превращал Тиберия из трибуна, по странной прихоти своей на Родосе проживающего, в натурально ссыльного изгнанника, коему дорога в Рим по воле властелина империи заказана.

Подобного поворота Тиберий никак не ожидал. В отчаянии он обратился за помощью к матери. Ливия, конечно, похлопотала за сына, но даже ее влияния на Августа здесь не хватило. Видно отчим так и не простил пасынка. Единственное, чего с помощью матери Тиберий добился, это права именоваться посланником Августа. Так было скрыто позорное положение ссыльного, но сам Тиберий о своем действительном новом статусе на Родосе никаких иллюзий не питал.

«Теперь он жил не только как частный человек, но как человек гонимый и трепещущий. Он удалился в глубь острова, чтобы избежать знаков почтения от проезжающих — а их всегда было много, потому что ни один военный или гражданский наместник, куда бы он ни направлялся, не упускал случая завернуть на Родос. Но у него были и более важные причины для беспокойства. Когда он совершил поездку на Самос, чтобы повидать своего пасынка Гая, назначенного наместника Востока, он заметил в нем отчужденность, вызванную наговорами Марка Лолия, его спутника и руководителя. Заподозрили его и в том, что обязанным ему центурионам, когда они возвращались с побывки в лагеря, он давал двусмысленные письма к различным лицам, по-видимому, подстрекавшие их к мятежу. Узнав от Августа об этом подозрении, он стал беспрестанно требовать, чтобы к нему приставили человека из какого угодно сословия для надзора за его словами и поступками. Он забросил обычные упражнения с конем и оружием, отказался от отеческой одежды, надел греческий плащ и сандалии и в таком виде прожил почти два года, с каждым днем все более презираемый и ненавидимый. Жители Немавеи даже уничтожили его портреты и статуи, а в Риме, когда на дружеском обеде зашла о нем речь, один из гостей вскочил и поклялся Гаю, что если тот прикажет, он тотчас поедет на Родос и привезет оттуда голову ссыльного — вот как его ненавидели. После этого уже не страх, а прямая опасность заставили Тиберия с помощью матери неотступными мольбами вымаливать себе прощение».^{103}

Положение у Тиберия теперь и впрямь было хуже некуда. Если уж стали уничтожать его портреты и статуи, открыто именовать ссыльным, а кто-то даже был готов снести ему голову, дабы доставить удовольствие старшему из усыновленных внуков Августа, то полная погибель могла уже казаться делом почти решенным. Хотя Веллей Патеркул и утверждал, что Гай Цезарь при встрече с Тиберием оказал тому «наивысшее почтение как старшему»,^{104} сообщение Светония об «отчужденности» представляется куда более близким к истине. Если бы Гай Цезарь почитал Тиберия, то кто бы осмелился в его присутствии и даже именно ему обещать привезти голову родосского сидельца? Любопытно, что этому «доброхоту» хотелось бы приказания одного Гая. Об Августе почему-то даже не вспомнили.

Характерно и само поведение Тиберия в эти нелегкие для него дни. Полководец, воин, римский аристократ забрасывает традиционные для него военные упражнения, верховную езду и даже пренебрегает исконной римской одеждой. Римляне, кстати, охотно и умело перенимавшие и усваивавшие достижения эллинской цивилизации, к греческому быту, греческой одежде относились пренебрежительно. Человек, предпочитающий римским сапожкам, тунике, тоге, палию греческие сандалии, хитон и хламиду, вызывал в римском обществе осуждение. В свое время римские сенаторы упрекали победителя Ганнибала Публия Корнелия Сципиона Африканского, что тот, находясь в греческих городах Сицилии, «разгуливает в греческом плаще и сандалиях по гимнасию, занимается упражнениями и книжонками».^{105}

Сципион мог просто оценить большее удобство греческой одежды, мог таким образом завоевывать симпатии греческих обитателей Сицилии… Тиберию же было не до симпатий и антипатий родосцев. Изменение его статуса привело к тому, что вокруг себя он ощущал теперь презрение и ненависть. К нему могли относиться с почтением, пока он был в сане трибуна и особой своей как член семьи Августа представлял на острове высшую римскую власть. Когда же всем стала известна его опала, то многие окружающие его люди, как часто в подобных случаях бывает, проявили свои худшие качества. Перемена в одежде Тиберия здесь могла быть символичной: я уже не представляю римскую власть, я такой же житель Родоса, как и все остальные.

Но в полное отчаяние Тиберий отнюдь не впал. Его неотступные обращения к Ливии свидетельствовали о непрестанной борьбе за возвращение в Рим. Он знал, конечно, сколь велико влияние матери на Августа, знал и ее любовь к себе, единственному после смерти Децима Клавдия Друза сыну. Но два года даже старания Ливии ни к чему не приводили. Звание «посланника Августа», ничего не значащее и выглядевшее скорее насмешкой, нежели благодеянием — вот и весь итог семейных стараний матери и сына. Здесь надо понимать, что Август, высоко ценя Ливию, ставшую спутницей его жизни до самого ее конца, не оставил в отношениях с умной и проницательной супругой известной осторожности: «Разговоры со своей Ливией в важных случаях он набрасывал заранее и держался своей записи, чтобы не сказать по ошибке слишком много или слишком мало».^{106}

Очевидно, ни разу в этих записях Августа не оказалось слов о возвращении Тиберия в столицу и снятии с него опалы. Император знал об осложнении в отношениях Гая Цезаря и Тиберия, проявившихся во время их встречи на Самосе и потому принял твёрдое решение ничего не предпринимать по этому делу без согласия старшего внука, а после официального усыновления имевшего и официальный статус старшего сына. Много старший Гая Тиберий оставался, увы, всего лишь пасынком.

Неприязнь Гая Цезаря к Тиберию возникла из-за наговоров Марка Лолия, занимавшего тогда при усыновленном внуке Августа высокое положение. Он титуловался comes et rector, спутник и руководитель молодого Цезаря. За что Лолий мог не любить Тиберия? Здесь должно вспомнить победы Тиберия в Греции, Паннонии и Германии, сделавшие его после смерти Агриппы первым полководцем империи. Марк Лолий же «прославился» в той самой Германии совершенно обратным «достижением» — он потерпел обидное поражение. Бездарный военный, но ловкий интриган он легко переиграл испытанного воина, в интригах совсем не искушенного. Или мало еще искушенного… Кроме того, Лолий не мог не понимать, что Тиберий в силу своих военных и гражданских заслуг надежд на обретение статуса преемника Августа вовсе не утратил. Да и старания Ливии едва ли были тайной.

Но Лолию не удалось завоевать полного доверия Гая Цезаря. Более того, они поссорились. В результате у Гая появился новый comes et rector — Сульпиций Квириний. «Этот Квириний, происходя из города Ланувия, не принадлежал к древнему патрицианскому роду Сульпициев, но, отличившись на военной службе ревностным исполнениям возлагаемых на него обязательств, был удостоен при божественном Августе консульства, а позднее, овладев в Киликии крепостями гомонадов, — триумфальных отличий и был дан в руководители и советники управлявшему Арменией Гаю Цезарю».^{107}

Квириний был знаком с Тиберием. Будучи сам успешным воином, он глубоко уважал полководческий дар сына Ливии. И во время пребывания Тиберия на Родосе оказывал ему внимание. Зная о подлых происках Лолия, он сумел убедить Гая Цезаря в несправедливости наветов на Тиберия. Гай решил исправить допущенную ошибку и, когда Август захотел узнать его мнение по делу Тиберия, выступил за его возвращение в Рим.

«И вот, с согласия Гая Тиберию разрешено было вернуться, но при условии не принимать никакого участия в государственных делах. Возвратился он в восьмом году после удаления, с уверенностью питая большие надежды на будущее».^{108}

Надежды эти могло питать то, что Август в сенате похвалил Квириния за предупредительность к Тиберию и «всячески попрекал Марка Лолия, виновного, по его словам, в возбуждении против него Гая Цезаря и в их разногласиях».^{109}

Судьба Марка Лолия оказалась печальной. Веллей Патеркул сообщает об удивительных обстоятельствах, предшествовавших его кончине. Оказывается, к падению Лолия приложил руку ни кто иной, как сам парфянский царь, с которым Гай Цезарь встречался на берегах Евфрата, порубежной реки между Римской империей и Парфянским царством. Сначала в знак дружбы Гай устроил пир в честь царя на римском берегу, затем он в свою очередь пировал у царя на берегу парфянском.

«В это время распространился слух, будто парфянин донес Гаю Цезарю о вероломных, полных хитрости и коварства планах Марка Лолия (Августу было угодно сделать его наставником своего юного сына). Я не знаю, случайной или добровольной была его смерть, последовавшая несколькими днями спустя. Но насколько радовались люди его исчезновению…»^{110}

Лолий, действительно, скорби римлян по себе не заслуживал. Но вот слух о решающей роли в его падении парфянского царя воистину удивителен. Правдивость его крайне сомнительна, но не упомянуть о столь занятном слухе нельзя.

Возвращение Тиберия в Рим нельзя назвать победным. Запрет заниматься государственными делами давал ему понять, что опала сильно смягчена, но совсем не отменена. Он конечно волен был питать большие надежды на будущее, но пока ему полагалась жизнь человека, от главных событий в столице империи волею ее правителя удаленного. Потому и выглядело его возвращение достаточно скромно:

«По возвращении в Рим он представил народу своего сына Друза, а сам тотчас переселился из Помпеева дома, что в Каринах, на Эсквилин, в сады Мецената. Здесь он предался полному покою и занимался только частными делами, свободный от общественных должностей».^{111}

И переезд Тиберия из центра Рима на окраинный Эсквилинский холм, и подчеркнутое занятие исключительно частными делами должны были показать Августу полное его послушание. Кроме того, жить пусть и на окраине, но в прекрасных садах, разбитых славным Меценатом, было совсем не плохо, а весьма даже приятно. Да и после волнений и страхов на Родосе занятия сугубо частными делами давали нужный отдых его измученной за последние два года душе. Но вскоре судьба его изменилась, и Тиберий вновь был призван Августом на службу Римской державе. Привели к тому важнейшему повороту в жизни нашего героя события, от него самого никак не зависившие.

Во 2 году младший из внуков Августа Луций Цезарь был отправлен Августом в Испанию к находившимся там войскам. Юный сонаследник императора должен был начинать военную службу там же, где примерно в его годы начинал Тиберий. Правда, ныне войны там не было. Но Луцию не суждено было добраться до берегов Иберийского полуострова. По дороге он внезапно заболел и скончался в городе Массилия (совр. Марсель). Полтора года спустя не стало Гая Цезаря. Он в качестве наместника римского Востока достиг немалых успехов. Опять-таки, как бы повторяя достижения молодого Тиберия. Первая часть военной кампании Гая в Армении была успешной, но вскоре случилось несчастье, приведшее к роковым последствиям: «Гай проник в Армению, и первая часть его кампании была отмечена успехом. Но вскоре близ Артагеры во время встречи, на которую он опрометчиво согласился, он был тяжело ранен неким Аддуем, после чего он ослаб телом и духом и сделался непригоден для служения государству. Среди его окружения не было недостатка в тех, кто угодливостью питал его пороки (ведь лесть — непременная спутница выдающейся судьбы). В результате он был доведен до того, что предпочел состариться в отдаленнейшей из провинций, чем вернуться в Рим. После долгих колебаний и вопреки собственному желанию возвращаясь в Италию, он умер от болезни в одном из городов Ликии (его называют Лимирой) почти год спустя после того, как брат его Луций Цезарь скончался в Массилии по пути в Испанию».^{112} В действительности от смерти Луция до смерти Гая прошло восемнадцать месяцев.^{113}

В Риме по поводу череды смертей молодых Цезарей немедленно поползли зловещие слухи, винившие во всем матушку Тиберия. Якобы ранняя смерть как Луция, так и Гая стала следствием козней Ливии, дабы сын ее и пасынок Августа остался единственным наследником принцепса.^{114}

Имели ли эти слухи под собой какие-либо основания — установить, разумеется, невозможно. Сама Ливия не сопровождала Луция в Массилию и никак не толкала Гая на неосторожные переговоры с противником. Учитывая последствия двойной трагедии и горячее желание Ливии видеть своего сына единственным наследником Августа, такие слухи вполне объяснимы, но подлинность их совершенно недоказуема, и потому рассматривать их всерьез не приходиться.

В сложившемся положении Августу ничего не оставалось, как усыновить Тиберия, коему шел уже сорок шестой год. Наряду с ним усыновления и, соответственно, звания сонаследника удостоился также последний внук Августа Марк Агриппа Постум. Ему шел шестнадцатый год. Как истинно мудрый правитель Август предпочитал иметь не менее двух сонаследников. Такова была система сдержек и противовесов на Палатине в те годы. Смысл двойного усыновления пояснил римлянам сам Август: «Я, — сказал он, — делаю это для блага государства».^{115} Тиберий вновь стал народным трибуном на пять лет.

Но не только трагические обстоятельства принудили Августа вновь возвеличить Тиберия. Он оказался совершенно необходим как искусный военачальник. Не мог не понимать Август, что нет ныне в Риме полководца опытнее и победоноснее Тиберия. Агриппа давно уже был в могиле, смерть унесла Децима Друза, возможно не менее одаренного в военном деле, нежели старший брат. Толковых военных в Риме всегда хватало, но Тиберий явно был достойнее всех. Завоеватель ретов, винделиков, паннонцев, утвердивший границы империи по всему течению Дуная, достойно заменивший Друза в Германии, он, конечно же, был лучшим полководцем в империи. Пока серьезных войн не было, можно было мириться с его пребыванием на Родосе и даже превращать его в ссыльного, но вот грозные волнения в Германии… Август, не колеблясь, поручает Тиберию умиротворение Германии.^{116} Поручение более чем ответственное и достойное для испытанного полководца, каковым и был Тиберий, в первую очередь. Не тем, что он сын Ливии и пасынок принцепса заслужил он свое настоящее положение в государстве, но прежде всего именно воинскими заслугами. Да, происхождение открыло ему путь к военной карьере, но победы свои он одержал сам. Август не мог не знать и не ценить этого, пусть и приходилось ему переступать через личную неприязнь.

Прежде, чем перейти к описанию войн Тиберия в Германии, должно напомнить о крайне непростых перипетиях римско-германских отношений, которые к 4 г. насчитывали уже более столетия.

Впервые германцы — племена кимвров появились на рубежах Италии в 113 г. до Р.Х. Тогда же консул Папирий Карбон потерпел от них близ города Норея жестокое поражение. Путь в Италию полуторастатысячной орде кимвров был открыт. Но варвары не сообразили, что перед ними беззащитный северо-восток италийской земли, альпийскими горами не защищенный. Они прошли на запад вдоль Альп и оказались в Галлии. Здесь они подступили к римской провинции Нарбоннская Галлия, где в 109 г. до Р.Х. одержали новую победу над римлянами. В 107 г. кимврами была уничтожена угодившая в искусно задуманную засаду целая римская армия во главе с консулом Кассием Лонгином. Наконец, на юге Галлии при Араузионе римляне потерпели самое страшное свое поражение со времен битвы при Каннах с Ганнибалом в 216 г. до Р.Х. Потери римлян — восемьдесят тысяч убитых — даже превосходили каннские. И вновь Италию спасла бестолковость кимврских вождей, не сообразивших, что перед ними лежит беззащитная и замечательно богатая страна. Варвары, сами не зная зачем, двинулись в сторону Испании.

Римляне, не терпевшие подобных поражений со времен войны с Ганнибалом, пошли на самые решительные меры. Великий полководец Гай Марий провел военную реформу, превратившую римскую армию в высокопрофессиональное войско. И когда орды кимвров и присоединившихся к ним германцев же тевтонов вновь оказались у римских рубежей, успех уже сопутствовал потомкам Ромула. В 102 г. при Аквах Секстиевых на юге Галлии близ устья Родана (Роны) Марий истребил тевтонов, а год спустя при Верцеллах на севере Италии были окончательно сокрушены кимвры.

Следующее столкновение римлян с германцами случилось уже во время Галльской войны Гая Юлия Цезаря, начавшейся в 58 г. до Р.Х. Здесь Цезарь поддержал союзное римлянам племя эдуев против враждебных им секванов, чьими союзниками были германцы-свевы во главе со своим вождем Ариовистом. Цезарь не без труда разгромил Ариовиста, и в 55 г. до Р.Х. даже переправился через Рейн и вторгся в собственно германские пределы. При этом римские инженеры построили первый деревянный мост через эту реку, ставшую с той поры рубежом римских владений в Галлии с Германией.

В 12-9 гг. до Р.Х. Децим Клавдий Нерон Друз одержал свои славные победы в Германии, достигнув берегов Альбиса (Эльбы). После его гибели, как мы помним, Тиберий закрепил эти успехи римского оружия.

И вот теперь в Германии вспыхнула новая война. Она быстро стала принимать грозный для римских рубежей характер, и Августу ничего не оставалось, как направить туда Тиберия, полководца с большим, главное, победным опытом, на практике знакомого с тамошним театром военных действий.

Тиберий истосковался по настоящему делу и был рад вернуться на военную стезю. Обрадовались его возвращению в армию и легионеры, сражавшиеся уже не раз под его началом. Здесь нельзя не процитировать пространное описание встречи Тиберия с воинами римских легионов в Германии, описанное Веллеем Патеркулом, который был свидетелем и участником этого исторического события:

«В это время я служил в армии Тиберия Нерона, начав с обязанностей трибуна сразу же после усыновления последнего, и был послан вместе с ним в Германию в качестве префекта конницы, унаследовав должность своего отца. На протяжении девяти лет как префект или легат я был очевидцем божественных дел Тиберия и — в меру своих посредственных способностей — принимал в них участие. Мне кажется, что на долю смертного никогда не выпадало зрелища, каким я наслаждался, когда все, видя своего прежнего военачальника, следовавшего через многолюднейшие части Италии и на всем протяжении провинций Галлии, поздравляли его, ставшего Цезарем благодаря своим заслугам и способностям еще до того, как он получил это имя, а еще больше, чем его, каждый поздравлял сам себя. Право, нельзя выразить словами и едва ли можно поверить, что при виде его у воинов текли слезы радости; а какими были ликование первого приветствия и радость, с которой они стремились прикоснуться к его руке, восклицая: «Тебя ли мы видим, император!», «Тебя ли мы встретили невредимого?», затем: «Я был с тобою, император, в Армении!», «Ты наградил меня в Реции!», «Меня в Винделиции!», «Меня в Паннонии!», «Меня в Германии!».^{117}

Двенадцать лет прошло с последнего пребывания Тиберия в армии, был с тех пор и отъезд на Родос, и жестокая опала, когда иные совсем уже списали его как персону, приближенную к власти. И какова же неподдельная радость, с которой встречают его войска! Такую встречу мог заслужить только великий полководец. И не только победы, но и забота о воинах — характерная черта Тиберия-полководца — подлинная причина искреннего ликования легионов, вновь обретших достойнейшего вождя.

Прибытие Тиберия немедленно сказалось на действиях римских войск. Он взял на себя ведение наиболее трудных и опасных операций. На вспомогательных направлениях он поручил боевые действия военачальнику Сентию Сатурнину, хорошо знавшему Германию и уже имевшему опыт войны с ее обитателями. Сатурни-на отличали ревностность, деятельность, осмотрительность, а также стойкость и опытность в военных обязанностях. Итак, великий полководец выбрал себе достойного помощника.

Кампания 4 г. длилась с лета до декабря и завершилась полным успехом римских войск. Признать власть Рима принуждены были канниненфаты, аттуары, бруктеры, херуски. Легионы Тиберия прошли через реку Везургий (совр. Везер) и продвинулись на восток вплоть до Альбиса. Правда, в самый разгар своих успехов Тиберий едва не погиб от рук некоего представителя племени брук-теров. К счастью, попытка покушения на жизнь римского полководца не удалась.

Гай Светоний Транквилл донес до нас особенности полководческого искусства Тиберия. Его сведения тем более ценны, поскольку сам он никак не принадлежал к числу поклонников Тиберия в отличие от того же Веллея Патеркула. В то же время одной из важнейших черт Светония-историка можно назвать стремление к объективности. Он всегда честно писал о достоинствах «плохих» императоров, не забывая о пороках императоров достойных. Вот что писал он о Тиберии-полководце:

«Порядок в войске он поддерживал с величайшей строгостью, восстановив старинные способы порицаний и наказаний: он даже покарал бесчестьем одного начальника легиона за то, что тот послал нескольких солдат сопровождать своего вольноотпущенника на охоту за рекой. В сражениях он никогда не полагался на удачу и случай; все же он принимал бой охотнее, если накануне ночной работы перед ним вдруг сам собою опрокидывался и погасал светильник: он говорил, что эта примета испытана его предками во всех войнах, и он ей доверяет. Впрочем, даже среди своих успехов он едва не погиб от руки какого-то бруктера: тот уже пробрался в окружавшую Тиберия свиту, но волнение выдало его, и под пыткой он признался в преступном замысле».^{118}

Что ж, сочетание строгости, требований жесткой дисциплины с заботой о солдате, с недопущением произвола начальников в отношении подчиненных и решимость наказывать провинившихся, невзирая на их происхождение и занимаемые должности, — это всё качества настоящего военачальника. Собственно, такими и были требования к римлянину-полководцу, и вся римская история полна примеров подобных действий командующих. Тиберий был истинно римский полководец, свято блюдущий воинские традиции своего отечества. В этом и состоял один из важнейших залогов его славных побед.

Ну а суеверия… вера в приметы, предзнаменования, не говоря уже о гаданиях гаруспиков по внутренностям жертвенных животных и авгуров по полету птиц, — все это классика римской мен-тальности, и Тиберий, понятное дело, не мог здесь быть исключением. Скорее, он был очень ярким примером такой традиции мировосприятия римлян.

Закончив первую кампанию к декабрю, Тиберий разместил в центре Германии у истоков реки Лупии (совр. Липпе) зимние лагеря своих легионов, а сам отбыл в Рим к Августу, пренебрегая трудностями зимнего перехода через заснеженные и едва проходимые альпийские перевалы. К весне он вернулся в войска. Предстояла новая летняя кампания, долженствующая закрепить римское господство в германских землях между Рейном и Эльбой.

«Ради благих богов! Достойными какого труда оказались операции, какие мы осуществили за лето под командованием Тиберия Цезаря! Нашими войсками пересечена вся Германия, побеждены народы, не известные даже по именам, присоединены племена хавков: всё их многочисленное войско, несмотря на молодость и могучее сложение воинов, а также на местность, удобную для обороны, сдав оружие, во главе со своими вождями склонилось перед трибуналом императора. Разбиты лангобарды, народ даже более дикий, чем сама германская дикость. И, наконец, на что мы прежде не могли и надеяться, тем более пытаться осуществить: римское войско проведено со знаменами на расстояние в четыреста миль от Рейна до реки Альбис, которая разделяет земли семнонов и гермундуров. И в этом же месте благодаря удивтельному счастью и заботе нашего военачальника, благодаря удачному выбору времени, с Цезарем и его армией соединился флот, который, обогнув залив Океана со стороны неведомого и неизвестного моря и победив многочисленные народы, с огромной добычей вошел в ту же самую реку Альбис».^{119}

Август, перечисляя великие деяния своего правления, так отразил итог военных побед Тиберия в Германии:

«Я расширил пределы всех провинций римского народа, с которыми соседствовали народности, которые не повиновались нашей власти. Я усмирил галльские и испанские провинции, а также Германию, которые омываются океаном от Гадеса (совр. Кадис в Испании. — И. К.) до устья реки Альбис. Я сумел усмирить Альпы — от той области, которая ближе всего к Адриатическому морю, до Этрурии, не пойдя несправедливой войной ни на одну народность. Мой флот прошел от устья Рейна к восточной области до пределов кимвров, куда до этого не доходил ни один римлянин ни морским, ни сухопутным путем. Кимвры, хариды, семноны и другие германские народы стали через послов просить дружбы моей и римского народа».^{120}

Мы помним, что Тиберий начинал военную службу в Испании, участвуя в покорении Кантабрии (совр. Астурия и Баскония). Был он и наместником Галлии по возвращении из Армении. Вместе с младшим братом Децимом Клавдием Нероном Друзом завоевал Альпийские области — Рецию и Винделикию. Ну а высшие успехи римских войск в Германии — разумеется, дело рук полководца Тиберия, после официального усыновления именовавшегося и именем Цезаря. Победное звание императора он заслужил еще в первых своих самостоятельных походах.

В последнем своем походе Тиберий показал умение победоносно действовать не только на суше, но и на море. Если флот Друза только появился в Северном море, не выйдя за пределы залива Зейдерзее близ устья Рейна, то корабли Тиберия прошли вдоль всего германского побережья Северного моря и вошли в устье Эльбы, где соединились с легионами сухопутной армии. Тиберий явно превзошел достижения в Германии младшего брата. Его легионы прочно стояли на берегах Эльбы, где во время предыдущего достижения римлянами этой реки римский военачальник Гней Домиций Агенобарб воздвиг алтарь Августа.^{121}

Появление в Эльбе римских кораблей вкупе с легионами, стоявшими на ее берегах, потрясло германцев. Об этом любопытный рассказ очевидца событий и соратника Тиберия Веллея Патеркула:

«Не могу удержаться, чтобы к рассказу о великих деяниях не добавить один эпизод, каким бы малозначительным он ни был. Когда мы поставили лагерь по одну сторону реки, о которой я упомянул, а противоположная сверкала оружием вражеских воинов, обратившихся в бегство при одном движении наших кораблей и от страха, который они вызывали, один из варваров, человек преклонного возраста, рослый и, как показывало его одеяние, занимающий высокое положение, сел в челн из пологого дерева, что было обычным средством для плавания у этих людей; в одиночку правя этой лодочкой, он достиг середины реки и попросил разрешения войти на занятый нами берег, чтобы увидеть Цезаря. Ему была дана одна такая возможность. Тогда, пригнав лодку и в долгом молчании созерцая Цезаря, он сказал: «Наша молодежь безумна, если чтит вас как божество в ваше отсутствие, а теперь, когда вы здесь, страшится вашего оружия вместо того, чтобы отдаться под вашу власть. Я же, по твоему милостивому позволению, о Цезарь, сейчас вижу богов, о которых ранее слышал, и за всю жизнь не желал и не имел более счастливого дня». Добившись разрешения прикоснуться к руке, он, постоянно оглядываясь на Цезаря, добрался до своего берега. Победитель всех стран и народов, в какие бы он ни приходил с войском, не понесшим потерь (только один раз враги коварно атаковали его и нанесли тяжкое поражение), Цезарь отвел легионы в зимние лагеря и устремился в Рим также быстро, как и в прошлом году».^{122}

Величественный облик Тиберия Юлия Цезаря — именно так он именовался с 4 г. после официального усыновления его Августом — также способствовал усилению значения римского имени среди варваров. Не стоит, впрочем, преувеличивать лестные для Тиберия и для римлян и их богов слова старого германца. Молодежь его народа не спешила отдаться под власть римлян, а засада, в каковую попала часть войск Тиберия, понеся немалые потери, говорила о том, что эта неспешка отнюдь не носила пассивного характера. Римлянам еще предстояло в этом убедиться.

Далеко не все германские племена были покорены после походов Друза и Тиберия. Маркоманы и свевы, оттесненные из привычных мест обитания на юго-восток к верховьям Эльбы на территорию современной Чехии и соседних с ней областей Германии, не успокоились. Здесь германцы, желавшие сохранить свою независимость от Рима, еще ранее стали объединяться. У объединения этого нашелся достойный вождь. Это был один из знатнейших германских вождей Маробод. Он был хорошо знаком римлянам. Свои юные годы он провел в столице империи, где пользовался благорасположением самого Августа.^{123} Пребывание в Риме и знакомство с римской цивилизацией не сделало Маробода союзником и другом империи. Вернувшись в Германию и сумев объединить свевов и маркоманов, «он начал создание огромного царства с центром в тех древних богемских землях, где было ядро цивилизации Северной Европы. Его южные проходы от Рааба, где находится современный Регенсбург, доходили до Дуная, достигали границ современной Венгрии и уходили на неопределённое, но значительное расстояние в глубь страны».^{124}

Вот это-то царство Маробода и стало главной опасностью для римского господства в германских землях, когда римлянам казалось, что они всех уже здесь победили:

«В Германии не осталось кого побеждать, кроме народа маркоманов. Изгнанные из своих мест, они под предводительством Маробода устремились во внутренние земли, поселившись на равнине, окруженной Герцинским лесом! Даже при крайней поспешности нельзя обойтись без упоминания об этом человеке. Маробод — муж знатного происхождения, могучего телосложения и отважного духа, варвар скорее по племени, чем по уму. Заняв среди своих первое место (не случайное, зависящее от желания подданных и ненадежное, — он приобрел настоящую царскую власть и могущество), он решил увести свой народ подальше от римлян и разместить его там, где, укрывшись от более сильного оружия, смог сделать могущественным свое собственное. Итак, захватив места, о которых речь шла выше, он либо покорил сопредельные народы силой оружия, либо подчинил их договорами.

Постоянными учениями он поднял силы, охранявшие его державу, почти до уровня римского войска, и вскоре они достигли небывалого совершенства и превратились в угрозу для нашего государства. По отношению к римлянам он вел себя так: не вынуждал нас к войне, но показывал, что если его к ней принудят, то у него не будет недостатка ни в силе, ни в воле к сопротивлению. Послы, которых он присылал к Цезарям, порой выставляли его просителем, порой вели переговоры как равные. Племенам и отельным людям, от нас отделившимся, он предоставлял убежище; вообще он действовал как соперник, плохо это скрывая; и войско, которое он довел до семидесяти тысяч пехотинцев и четырех тысяч всадников, он подготовил в непрерывных войнах с соседними народами к более значительной деятельности, чем та, которую он осуществлял; ведь опасным его делало то, что, имея слева и спереди Германию, справа Паннонию и Норик позади своих владений, он постоянно угрожал им своими нападениями. Италия также не могла себя чувствовать в безопасности из-за увеличения его сил, поскольку от высочайших горных цепей Альп, обозначающих границу Италии, до начала его пределов не более двухсот миль».^{125}

Похоже, царство Маробода можно воспринимать как первый пример появления в землях германцев некоего уже не племенного, но скорее раннегосударственного формирования. Об этом говорит само восприятие его как земли под управлением настоящей царской власти, где население — подданные царя. Веллей Патер-кул четко отличает власть Маробода от обычной власти германских племенных вождей, зависящей от желания населения и носящей потому более случайный характер. Царем из знатного рода Маробода именует и Публий Корнелий Тацит.^{126} Он же подчеркивает, что, нося титул царя, Маробод был ненавистен соплеменникам, находившимся над властью привычных вождей и потому считавших себя свободными.^{127}

Известно, что в раннем средневековье началом перехода от племенного объединения к раннегосударственному было то время, когда земля переставала восприниматься как принадлежащая всему племени, превращаясь в собственное владение правителя и нося потому его имя.^{128}

Царство Маробода явно было отлично от земель херусков, хаттов, бруктеров и иных германских племенных объединений. Кроме того, он, похоже, создал постоянное войско из пехоты и конницы численностью в десятки тысяч человек. Ведь только постоянное войско могло достичь почти уровня римской армии.

Любопытно, что Маробода Патеркул воспринимает как варвара по происхождению, но не по уму. То есть, человека, поднявшегося в интеллектуальном смысле до римского уровня. Примерно так век спустя Плутарх напишет о Спартаке: «Спартак, фракиец из племени медов, — человек, не только отличившийся выдающейся отвагой и физической силой, но по уму и мягкости характера стоявший выше своего положения и вообще более походивший на эллина, чем можно было ожидать от человека его племени».^{129}

Спартак, конечно же, не царь, как Маробод, но всего лишь гладиатор. Правда, великий немецкий историк Рима Теодор Моммзен предполагал за Спартаком царское происхождение.^{130}

Ко времени германских походов Тиберия царство Маробода насчитывало уже около полутора десятков лет. Считается, что основано оно было около 8 г. до Р.Х.

Прекрасно понимая опасность соседства царства Маробода с римскими владениями, как в Германии, так и в Паннонии, Тиберий наметил ближайшую кампанию «на этого человека и на царство».^{131} План кампании 6 г. был тщательно продуман. Римские легионы двинулись на владения царя-германца с двух сторон: Сентий Сатурнин вел свои войска на восток по долине Майна через земли хаттов, вырубая расположенные там Герцинские леса. Так римляне прокладывали дороги в Богемию, заодно уничтожая возможность для германцев устраивать лесные засады, на что те, как известно, были мастера. Сам Тиберий вел свои легионы из Паннонии и Ил-лирика. Сборным пунктом его армии был Карнут в Норике (близ совр. Вены). Отсюда он предполагал двинуться навстречу Сентию Сатурнину в земли маркоманов, в царство Маробода в Богемии.

Кампания развивалась по плану. Тиберий действовал как всегда основательно. На Дунае для войска были поставлены зимние лагеря. Легионы уверенно продвинулись вперед и находились уже на расстоянии пяти дней похода от вражеских сил. Войска Сатурнина были удалены от противника примерно на такое же расстояние, и через несколько дней обе римские армии должны были соединиться в месте, заранее указанном Тиберием. Такой мощный единовременный удар римских армий с двух сторон должен был стать губительным и для войска Маробода, и для всего его царства. Но этого не случилось. Планы Тиберия оказались сорванными из-за грандиозного восстания, вспыхнувшего в тылу римской армии. Восстали им же недавно покоренные Далматия и Паннония. Рухнула та самая новая граница по Дунаю, куда Тиберий отодвинул рубежи империи.^{132} Что ж, «судьба ломает планы людей, а иногда замедляет их исполнение».^{133}

Те, кто поднял мятеж в Далматии и Паннонии, менее всего думали помочь тем самым царю Марободу. Никаких связей между германским царем и вождями восставших племен Иллирика не было. Хотя косвенно Маробод имел отношение к причинам недовольства римлянами в Подунавье и Далматии. Набор легионов для войны с германцами, их снаряжение, запас продовольствия для войска, насчитывавшего десятки тысяч воинов — все это как раз ложилось на плечи населения провинций, бывших базовыми для подготовки походов в Богемию. Конечно, главные причины мятежа, стремительно принявшего грандиозные размеры, лежали глубже, но перечисленные тяготы стали непосредственным толчком к открытому возмущению.

Маробод и его царство, находившиеся на краю гибели, были спасены. Тиберий был вынужден прекратить поход в Богемию и предложить Марободу мир. Разумный германец охотно принял римское предложение. В союзе с иллирийскими мятежниками он не видел для себя перспективы. Реально же представляя военную мощь Рима, он предпочел не рисковать и удовольствовался малым, дабы не потерять большее. Если не все.

Тиберия же ждала большая война там, где он уже стяжал себе воинскую славу. Но эта война оказалась много тяжелее предыдущей. Вся обширная территория между Дунаем и Адриатикой внезапно стала ареной военных действий. Не похоже, что восстание носило стихийный характер. Скорее всего, оно было очень хорошо подготовлено. «Мятеж начался так организованно, и каждый его этап имел столь точный стратегический план, что стало ясно, что эти действия были обдуманы и спланированы заранее».^{134}

Восставшие выставили огромное войско. «Они выставили почти двести тысяч пехотинцев, годных к ношению оружия, и девять тысяч всадников — огромную массу, покорную свирепейшим и опытнейшим вождям».^{135} Первая волна восстания охватила Далмацию, где предводителем стал вождь далматинского племени десидиатов по имени Батон Далматик.^{136} Его войску удалось осадить город Салону на Адриатическом море. Здесь, правда, его успехи закончились. Салона стойко защищалась, и сам Батон был тяжело ранен метким выстрелом из пращи. Но на других направлениях римлянам приходилось тяжело. Часть подчиненных Батону Далматику войск вторглась в римскую провинцию Македония и нанесла поражение римлянам в битве при городе Диррахии (совр. Дуррес в Албании). Некогда при Диррахии Гай Юлий Цезарь потерпел неудачу в сражении с войсками Помпея. Но тот не сумел воспользоваться своей удачей, и в дальнейшем Цезарь только побеждал. Эта параллель должна была успокоить римлян, которые еще не позабыли перипетий своих гражданских войн. Но пока все развивалось угрожающе. Вслед за далматами восстали паннонцы, которых возглавил предводитель из паннонского племени бревков, также носивший имя Батон. Его войска подступили к Сирмию, большому укреплению на востоке Паннонии и слияния рек Савы и Дуная. Падение Сирмия угрожало римлянам утратой всего Среднего Подунавья. Третье войско мятежников под командованием некоего Пиннета двинулось в направлении Италии, подступив к Наупорту и Тергесте (совр. Триест в Италии). Так что, в целом положение в Далматии и Паннонии выглядело для римлян достаточно скверно. Светоний назвал эту войну самой тяжелой для римлян из всех войн с внешними врагами после Пунических.^{137} Конечно, ни оба Батона, ни Пиннет не могли сравниться с грозным Ганнибалом, но численность врагов была беспрецедентной, а театр боевых действий был близок к Италиии и легко мог на ее земли переместиться. Войско Пиннета, собственно, как раз к этому и стремилось.

Далматы и паннонцы были, безусловно, грознее столь же многочисленных полчищ кимвров и тевтонов. То были плохо организованные орды варваров, сами толком не представлявшие целей войны с Римом. Их представители думали только о занятии новых удобных земель для проживания своих племен, ну и, конечно, о добыче воинской, захваченном добре побежденных. Далматы и паннонцы отнюдь не были закоренелыми варварами и потому опасность являли куда большую. Да и были они убежденными врагами Рима. «Все паннонцы знали не только дисциплину, но и язык римлян; многие были даже грамотны и знакомы с литературой. Итак, клянусь Геркулесом, никогда ни один народ не переходил так быстро от подготовки войны к самой войне, осуществляя задуманное. Римские граждане были уничтожены, торговцы перебиты; в области, наиболее удаленной от полководца, было истреблено большое количество вексиллариев, военными силами занята Македония, вызванный этой войной страх был настолько велик, что поколебался и ужаснулся даже стойкий, укрепленный опытом стольких войн дух Цезаря Августа».^{138}

О том, насколько был смущен дух Августа, свидетельствует его заявление в сенате, что через десять дней, если не быть настороже, враг может оказаться в поле зрения города. Действительно, от Паданской долины, куда уже выходили передовые отряды Пиннета, до Рима форсированным маршем за десяток дней можно было и дойти. И впрямь, со времен Ганнибала ни один враг столице державы римской не угрожал. Возможно, Август несколько преувеличил действительную угрозу. Но не потому что праздновал труса. Трусом он никогда не был, и опыт войн был у него колоссальный, пусть сам он и не владел полководческим искусством. Но искусством руководства государством в годы войны владел он должным образом и почти всегда победоносно. Грозное предостережение должно было побудить римлян к самым решительным, не исключая и самых крайних мер, действиям по мобилизации всех сил для разгрома так внезапно объявившегося и показавшего себя столь опасным врага.

Да и потери были для римлян весьма чувствительными. Гибель множества римских граждан в мятежных провинциях, разрушение торговли, истребление самих торговцев… К этому должно добавить самое болезненное — истребление большого числа ветеранов римских легионов. Вексилларии — это воины, отслужившие в легионах шестнадцать лет и призываемые после этого в строй только в случае военных действий. Мятеж, очевидно, распространялся столь стремительно, что призвать вексиллариев в строй просто не успели, и они в массе своей погибли от рук восставших.

Меры Август принял самые решительные. Был проведен набор войска, призваны вновь в строй все ветераны предшествующих войн. Была осуществлена даже такая редкая мера, как призыв в войско либертинов — вольноотпущенников.^{139} Ранее вольноотпущенников принимали в войска при Августе только для охраны Рима от пожаров и в случае волнений при нехватке хлеба. Сейчас же их нанимали еще рабами у самых богатых хозяев и хозяек и тотчас отпускали на волю. При этом их не смешивали со свободнорожденными римлянами, вооружали по-особому и держали под отдельным знаменем.^{140} Подобная мера действительно заставляла вспомнить самую грозную для Рима II Пуническую войну. Тогда после катастрофического поражения римских легионов под Каннами по решению сената были выкуплены у владельцев восемь тысяч молодых рабов, из которых составили два новых легиона. Командовал ими консул Тиберий Семпроний Гракх, предок знаменитых народных трибунов-реформаторов. Под его доблестным руководством бывшие рабы, именовавшиеся теперь добровольцами, храбро сражались против карфагенян в Италии.^{141}

Достойно проявили себя в эту тяжкую для Рима годину и низы, и верхи римского общества. Сенаторы и римские всадники, вняв предостережению Августа о крайней опасности военного положения, без малейших колебаний делали все, что требовалось для победы римского оружия. Но, «все это готовилось бы напрасно, если бы не было того, кто бы это направлял. Поэтому государство потребовало от Августа послать под защитой воинов Тиберия».^{142}

И это было естественное требование времени: в час столь грозной опасности для государства возглавить армию должен был лучший полководец державы. Здесь Тиберию равных не было. Он принял под свое командование пятнадцать легионов и равное количество вспомогательных войск.^{143} Таким образом, под знаменами Тиберия сражалось не менее ста пятидесяти тысяч воинов. Не часто в римской истории у одного полководца была столь многочисленная армия.

Часть войск на театр военных действий к Тиберию доставил из Рима по приказу Августа квестор Веллей Патеркул. Потому его описание войны, ведшейся под руководством Тиберия, для нас особо ценно:

«Какие вражеские войска мы увидали в первый год! Как целесообразно благодаря предвидению военачальника мы избегали крупных соединений вражеских сил и одолевали их по частям! Мы видели, как соразмерно и в то же время с высшей пользой для авторитета полководца ведутся операции, с каким благоразумием расположены зимние лагеря, как надежно заперто караулами войско нашего врага! Они нигде не давали ему прорваться, и он, лишенный подкрепления, терял силы, исходя яростью против самого себя».^{144}

Здесь мы вновь видим характерные черты Тиберия-полководца. Никакого авантюризма, неоправданного риска. Ведение Тиберием войны решительно не укладывается в знаменитые слова Наполеона: «Главное ввязаться в бой, а там посмотрим!» Продуманность каждого шага на войне, расчётливость, разумная осторожность и при этом умелое маневрирование, сбивающее противника с толку и позволяющее бить его по частям. В этом, кстати, проявились традиции II Пунической войны, заложенные знаменитым Квинтом Фабием Максимом, когда римляне изматывали постоянным маневрированием армию карфагенян, не ввязываясь в бой с самим Ганнибалом, но громя отдельные отряды его войска. Справедливости ради отметим, что ни Батоны, ни Пиннет со славным Баркидом и близко равняться не могли. Впрочем, военных заслуг Тиберия, достоинств его стратегии и тактики это никак не умаляет. «Ведь приходилось ему воевать при величайших трудностях всякого рода и крайнем недостатке продовольствия. Его не раз отзывали, но он упорно продолжал войну, опасаясь, что сильный и близкий враг, встретив добровольную уступку, перейдет в наступление».^{145}

Наверное, Августу в Риме не по душе была стратегия Тиберия. Он хотел более быстрого успеха, но новый Цезарь был твердо убежден в правильности выбранного способа ведения войны и настойчиво продолжил вести ее столь последовательно и успешно, пусть и неспешно, как того требовали обстоятельства. Вот потому-то «варвары, как бы ни радовались они своему численному превосходству, как бы ни велика была их уверенность в своих силах, не могли положиться на себя там, где находился Цезарь. Часть их войска, непосредственно противостоявшая нашему военачальнику, в соответствии с нашими планами и к нашей выгоде ослабленная и доведенная до гибельного голода, не осмелилась ответить на наш приступ, отказалась принять битву, которую ей предложили наши воины, ставшие в строй, а захватила Аппиеву гору и укрепилась на ней.^{146}

Эта горная крепость находилась близ Сирмия, и в ней соединились потесненные армией Тиберия войска обоих Батонов — Далматика и Брециана, вождя бревков. Известно и другое название этой укрепленной горы — Альма.^{147}

На других направлениях, где шли боевые действия, и не мог присутствовать Тиберий лично, дела у римлян шли не столь успешно. Военачальник Марк Валерий Мессала Мессалин, ставший в 6 г. наместником провинции Иллирик, столкнулся с превосходящими силами мятежников и потерпел неудачу, что неудивительно. Ведь в его распоряжении была только половина Двадцатого легиона, а окружен он был двадцатитысячным вражеским войском. По меньшей мере, четырехкратное превосходство (легион со вспомогательными частями насчитывал до десяти тысяч воинов). Тем не менее, Мессалину удалось вырваться из окружения, нанеся урон врагу. Имя этого военачальника знаменито не только участием в боевых действиях и высокими должностями, кои ему приходилось занимать. Он был близким другом поэта Овидия Назона.^{148}

Не очень-то удачно воевали римские полководцы Авл Цецина и Сильвиан Плавций. Вот что сообщает Веллей Патеркул о действиях той части вражеских войск, что сражалась против их легионов:

«Что касается той части, которая двинулась навстречу войску, приведенному консулами Авлом Цециной и Сильваном Плавцием из заморских провинций, то она окружила пять наших легионов вместе со вспомогательными отрядами и царской конницей (ведь царь Фракии Реметалк, соединившись с вышеназванными военачальниками, привел для подкрепления большой отряд фракийцев) и нанесла им едва ли не полное поражение. Рассеян строй царских всадников, обращены в бегство конные подразделения, вспять обратились когорты, охвачены трепетом находившиеся у знамен легионов. Но в это время доблесть римского воина завоевала себе больше славы, чем оставила на долю военачальников: разительно отличаясь своими обычаями от главнокомандующего, они ринулись на врага прежде, чем узнали от разведчиков, где он. Итак, хотя легионы находились в трудных обстоятельствах, — сражены врагом некоторые трибуны, погибли префекты лагерей и даже погибли люди высокого положения, — они, не довольствуясь тем, что задержали врагов, обратились на них, сломали их строй и добыли в бою победу, в которой уже отчаялись».^{149}

Тиберий тем временем сосредоточил под своим командованием армию, равной которой не было со времени гражданских войн. Однако условия войны не благоприятствовали успешному действию такого огромного войска. Мятежники прекрасно понимали невозможность противодействия в открытом бою главным силам Тиберия и потому быстро и умело рассредоточились, тревожа римлян стремительными набегами, внезапными нападениями, засадами. Тиберий немедленно сделал верные выводы из складывавшейся новой военной ситуации и рассредоточил свое огромное войско, дав ему предварительно время на отдых после похода на соединение. Сам он остался в крепости Сисция, легионы были размещены в разных зимних лагерях.

Умелое и своевременное рассредоточение армии позволило Тиберию дать верный и быстрый ответ на новую тактику мятежников. В итоге римлянам удалось взять под контроль многочисленные набеги варваров и успешно их подавлять. Надо сказать, что вести такую войну на мятежной территории с местным населением, прекрасно ее знающим, — дело чрезвычайно нелегкое. Много более трудное, нежели победа в одном сражении. И победное ее завершение доказывает выдающийся военный талант Тиберия.

Отдельные успехи мятежников Тиберия не смутили, выработанный им план военных действий оказался единственно успешным и вскоре принес ожидаемые плоды. К лету 8 г. вся Паннония была усмирена. На берегах реки Батин (совр. река Босна) войска Батона Брециана и Пиннета дали отчаянный решительный бой римлянам и были полностью разгромлены. Предводители попали в плен, и Батон Брециан решил обезопасить себя и остаться вождем бревиков, пойдя на сотрудничество с римлянами. Тиберий принял его условия. Но спасти свою жизнь Брециану не удалось. Пощаженный римлянами он навлек на себя естественный гнев недавнего своего соратника Батона Далматика. Тот устроил предателю ловушку. Брециан был пойман, публично судим, выставлен перед мятежным войском далматов, приговорен к смерти и немедленно казнен.^{150} Достойный урок для тех, кто готов был покинуть ряды восставших.

Но, тем не менее, Паннония была в основном замирена, и только в Далматии сохранялись очаги войны, старательно поддерживаемые и по возможности раздуваемые Батоном Далматиком. В этой последней кампании ближайшими соратниками Тиберия были брат Веллея Патеркула Магий Целер Веллеян и близкий к Августу Эмиллий Лепид, в том же 8 г. назначенный наместником в Паннонию. В боевых действиях в Далмации принимал участие и направленный туда Августом племянник Тиберия, сын его брата Друза Германик.

В 4 г., когда Август усыновил Тиберия, он потребовал от него усыновить сына своего брата. Таким образом, у Тиберия помимо родного сына, именуемого обычно Друз Младший, которого ему родила Агриппина Випсания, появился и сын приемный, бывший также его родным племянником. Поскольку потомству Друза после его смерти было дано право на имя Германик, то так ему и суждено было войти в историю. А поскольку он был усыновлен Тиберием, в свою очередь усыновленным Августом, то получил право именоваться Юлий Цезарь Германик. В далматской кампании молодой человек — ему было двадцать один год — стал надежным соратником Тиберия и проявил себя наилучшим образом. Счастливую весть о победе при Ватине, означавшую близость победного окончания войны, Августу в город Аримин на Адриатике доставил именно Германик. Август после этого вернулся в Рим, где был восторженно встречен народом. Главные опасности войны миновали, теперь Тиберию оставалось только добить врага.

Победа казалась близкой, но достижение ее оставалось делом не самым простым. Горные области Далматии, покрытые лесами, неукротимое, непокорное римлянам население, замечательно владевшее искусством войны, да еще и обладающее естественными навыками боевых действий в родной местности, не сулили римлянам легкой добычи. Тем не менее, победа была добыта под руководством Тиберия достаточно быстро. При этом он оставался верен своей принципиальной тактике сбережения войска, достижения победы при наименьших потерях: «Ни во время этой великой войны, ни во время Германской никогда ничто не вызывало у меня большого восхищения, чем то, что император не считал возможность победы настолько благоприятной, чтобы не принимать во внимание потери воинов, и всегда наиболее славной считал самую безопасную: он сообразовывался скорее со своими убеждениями, чем с молвой, и никогда решения вождя не направлялись суждением войска, но войско направлялось предусмотрительностью вождя».^{151}

Особую заботу Тиберия вызывали раненные и больные воины. Некогда он не очень удачно по вине родосцев посетил больных жителей острова.^{152} На войне же он делал все для облегчения страданий своих соратников и солдат, идя даже на личные неудобства:

«О дела, о которых не стоило бы распространяться, не окажись они великими, полезными, приятными и человечными благодаря подлинной истиной добродетели! За всю Германскую и Паннонскую войну никто из нас, будь он выше или ниже по положению, в случае болезни не оказывался без заботы Цезаря об излечении и поправке здоровья, словно все его помыслы были совершенно свободны от бремени великих дел и нацелены на одно это. Была наготове запряженная повозка; находилась в общем пользовании его лектика (носилки, паланкин. — И. К.) — применение ее довелось испытать подобно другим и мне. Не было никого кому не сослужили бы службу для поправки здоровья и лекари, и кухонные принадлежности, и переносная баня, предназначенная лишь для него одного. Не хватало только дома и домашних, но не ощущался недостаток ни в чем из того, что они могли бы предоставить или чего у них можно было бы попросить. Добавлю и то, с чем каждый из очевидцев тотчас согласится, как и с прочим, о чем я рассказал: на коне он ездил всегда один, во время большей части летних экспедиций обедал сидя и только вместе с теми, кого приглашал. Тех, кто нарушал дисциплину, он прощал, лишь бы это не оставалось вредным примером; его предупреждения были частыми, он делал и выговоры, карал очень редко и придерживался среднего, многого не замечая, кое-чему препятствуя».^{153}

Неприхотливостью своей, простотой военного быта Тиберий замечательно напоминал Гая Юлия Цезаря. И это нельзя назвать подражанием, следованием примеру. Это схожие качества близких по духу великих военачальников. Сходство это распространяется и на отношение к воинской дисциплине в боевых условиях. Цезарь Тиберий и здесь действовал в духе Гая Юлия. Ведь пишет же Светоний о божественном Юлии, что «проступки солдат он не всегда замечал и не всегда должным образом наказывал».^{154} И это разумно. Мелочные дисциплинарные придирки, наказания за незначительные проступки в условиях войны только озлобляют солдат, не способствуя укреплению из боевого духа. А вот полководец, заботящийся о своих воинах, снисходительный к мелочам, не затрагивающим боеготовности, вызывает полное доверие, располагает к себе, что порождает преданность солдат к военачальнику и должный боевой дух. С этой точки зрения Тиберий выглядит безупречно.

Что же до исключительной заботы о больных и раненных, то даже в жизнеописаниях Александра Великого, Ганнибала, Юлия Цезаря мы не найдем подобного отношения к солдату. Забота Тиберия о солдатах вкупе со стремлением и умением избежать больших потерь на войне наилучшим образом характеризует Тиберия как подлинно выдающегося военачальника.

В непростых условиях далматской войны Тиберию пришлось проявить все свои наилучшие полководческие качества. Пригодился здесь немалый накопленный им опыт боевых действий в горных условиях. Ведь начинал он свое служение Марсу и Беллоне в горах Кантабрии, первые свои полководческие отличия заработал в Альпах. Потому не было шансов у Батона Далматика долго противостоять лучшему воителю Римской империи.

«Эта летняя кампания положила конец великой войне: ведь далматские племена — перусты и демдиаты, почти неодолимые благодаря обитанию в горах, неукротимости нрава, а также исключительным навыкам боя, были усмирены лишь тогда, когда их почти полностью перебили не только под предводительством Цезаря, но его собственной силой и оружием».^{155}

Батон Далматик был осажден Тиберием в крепости Андетрии, близ Салоны, где не так давно начинался великий мятеж. Город этот построили на вершине скалистой горы, он имел огромные запасы продовольствия. Естественные укрепления — скалы, гористые кряжи, — дополнялись стенами, глубоким рвом. Прямой штурм не мог принести удачу, и Тиберий решил перехитрить Далматика.

Пока передовой отряд, взбираясь на гору, продвигался к крепости и отвлекал на себя главные силы повстанцев, резервные части под предводительством самого Тиберия совершили обход вражеских позиций по горным тропам. Вот где пригодился кантабрийско-альпийский опыт!

Враг был полностью разгромлен, и Батон был вынужден направить к Тиберию своего сына Сковаса с предложением капитуляции при условии сохранения ему жизни. Тиберий дал согласие, и далматинцы сдались. Последний оплот великого восстания пал.

Батон, представ перед Тиберием, держался мужественно. Победоносный Цезарь спросил у побежденного, почему его народ восстал и так отчаянно сражался против римлян. На это он получил достойный и правдивый ответ: «Вы сами в этом повинны. Вы, римляне, послали охранять стадо не пастухов и не собак даже, а волков».^{156}

Ответ Батона впечатлил Тиберия. Он навсегда запомнил эти справедливые слова. И потому, став правителем Римской империи, он будет помнить о них, требуя от своих наместников, чтобы они «стригли овец, а не резали».^{157}

Цезарь Тиберий сдержал слово, данное покорившемуся мятежнику. По его распоряжению Батон был сослан в италийский город Равенну, где спокойно прожил до конца своих дней. Август не возразил против великодушного решения Тиберия. Но вот другое непродуманное решение Августа привело к тому, что слова, сказанные Батоном Тиберию, точь в точь оказались верны для другой недавно обретенной римлянами земли. Назначение наместником в Германию Квинтилия Вара привело к самым роковым последствиям для Рима, превзошедшим все угрозы и страхи минувшей войны.

Спустя всего пять дней после победного завершения Тиберием его второй Паннонской войны из Германии пришло известие, потрясшее Рим. В Тевтобургском лесу германский вождь Арминий со своим варварским воинством окружил и уничтожил римские легионы — XVII, XVIII, XIX — полного состава со вспомогательными частями.^{158} Такого военного унижения Рим не знал со времен печальной памяти поражения Марка Лициния Красса в Месопотамии от парфян в 53 г. до Р.Х. Катастрофе 9 г. в Тевтобургском лесу предшествовало крайне неудачное назначение Августом нового наместника в Германию и проводимая им там политика.

«Надлежит задержаться по причине поражения на личности Вара. Квинтилий Вар, происходивший из семьи скорее известной, чем знатной, был от природы человеком мягким, спокойного нрава, неповоротливым и телом, и духом, пригодным скорее к лагерному досугу, чем к военной действительности. Что он не пренебрегал деньгами, доказала Сирия, во главе которой он стоял: бедным он вступил в богатую страну, а вернулся богатым из бедной. Будучи поставлен во главе войска, которое было в Германии, он воображал, что этих людей, не имеющих ничего человеческого, кроме голоса и тела, которых не мог укротить меч, сможет укротить правосудие. С этими намерениями он вошел вглубь Германии и протянул летнюю кампанию, словно бы находясь среди людей, поддающихся сладости мира, и разбирая по порядку дела с судейского возвышения».^{159}

Исчерпывающая характеристика, данная злосчастному Квантилию Вару Патеркулом, заставляет удивляться непродуманности такого назначения. Человек невоенный, без боевого опыта и даже пребывания в провинциях, где велись военные действия, назначен в одну из самых опасных пограничных провинций империи… До этого он пребывает наместником в Сирии. Область, что и говорить, совершенно не похожая на зарейнскую Германию. Да, там опасный сосед за Евфратом — могучая Парфия, но с ней мир. А в самой Сирии — спокойствие, никаких мятежей, легионы охраняют внешнюю границу, а для охраны порядка внутри провинции достаточно обычных полицейских сил. Сирия — одна из самых высокоразвитых провинций всего античного мира. Многонациональное — арамеи, греки, финикияне, иудеи и многие иные народы — население, но население и высоко цивилизованное, к римской власти, в целом, вполне лояльное. Рим в Сирии с 64 г. до Р.Х. после славного восточного похода Гнея Помпея Великого. Там наместнику не приходится постоянно опасаться мятежа, потому и спокойно Вар занимается в Сирии поправкой своего материального положения. Сирия — центральная часть некогда могучей Селевкидской державы, в лучшие свои годы простиравшейся от Средиземного моря до Яксарта (Сыр-Дарьи) и от глубин Малой Азии до глубин Индии в Пенджабе. Тамошние города либо насчитывают не одну тысячу лет, представляя древневосточные цивилизации, либо появились и расцвели в эллинистическую эпоху после походов Александра Македонского. Здесь и древние торговые пути, портовые города, исторические центры, плодородные, прекрасно освоенные за тысячи лет земли. Что общего у Сирии с лесистой, болотистой Германией, населенной откровенно варварским, с точки зрения римлян, народом? В ней нет никаких торговых путей, города создаются на месте римских военных лагерей, местное население только-только завоёвано и, совершенно очевидно, не смирилось с римским господством. Так что здесь делать наместнику, местных условий не знающему и привыкшему к жизни в провинции, ничего общего с Германией не имеющей? Не забудем и про скверную привычку Квин-тилия Вара поправлять свои дела за счет местного населения, в богатой Сирии обретенную. Там было, кого обирать, да и в деле этом непочтенном Вар, похоже, перешел все мыслимые пределы. Чтобы о богатейшей Сирии после его наместничества говорили, как о бедной провинции, пусть это и злая шутка, править там надо было безобразнейшим образом.

Август не мог не знать о порочном наместничестве Вара в Сирии. Может, он решил отправить его с благодатного Востока в германскую глушь в наказание? Также непродуманное решение. Глухих мест в империи хватало, а Германия место опаснейшее. Ведь только-только походы Тиберия усмирили ее. Короче, при всех слабостях и роковых просчетах Квинтилия Вара главная вина за Тевтобургскую трагедию лежит на Августе. Он мог послать за Рейн куда лучшего полководца и администратора. Выбор-то у него был. Конечно, лучшие сражались под командованием Тиберия в Паннонии и Далматии, но тот справился бы и без того или иного соратника. А вот никчемный Квинтилий Вар не мог быть успешным наместником в Германии по определению.

Для полного несчастья противостоял Вару незауряднейший противник, молодой и одаренный вождь племени херусков Арминий. В свое время он как сын вождя Сегимера поступил на римскую службу, где проявил себя с наилучшей стороны. Он участвовал в ряде походов римских войск, храбро дрался на стороне римлян, чем заслужил со стороны властей империи полное доверие. Арминий стал римским гражданином по воле Августа. Более того, высоко ценя заслуги Арминия перед римским оружием, принцепс вскоре возвел его во всадническое достоинство. Казалось, Рим приобрел в лице Арминия в зарейнской Германии надежного союзника и опору своей власти в недавно обретенной провинции. На первый взгляд, вождь херусков совсем не походил на Маробода, создававшего свое царство из-за нежелания покоряться Риму. Но на деле Арминий был много опасней Маробода. Он не собирался сопротивляться Риму, опираясь на еще непокоренные его оружием племена. Его целью было низвергнуть римское господство на землях между Эльбой и Рейном, где оно только что утвердилось, и память о недавнем свободном существовании вдохновляла германцев на борьбу с ненавистными завоевателями.

Арминий, человек умный, проницательный, замечательно умеющий скрывать свои подлинные мысли и планы, легко раскусил Вара. Понимая, что такой наместник — подарок судьбы, он стал незамедлительно готовить восстание. Наверняка свое предшествующее и вынужденное служение Риму Арминий рассматривал исключительно как изучение сильных и слабых сторон врага. В чем и преуспел.

Правда, не все германские вожди разделяли непримиримость Арминия к Риму. Отец его жены Туснельды, Сегест, не только не согласился с зятем, но и готов был разоблачить его планы перед римлянами. Между Арминием и Сегестом были «личная вражда, так как Арминий похитил у него дочь, обещанную другому; зять был ненавистен тестю, и то, что у живущих в согласии скрепляют узы любви, у них, исполненных неприязни друг к другу, возбуждало взаимное озлобление».^{160}

Сегест остался верен Риму и даже известил Вара о зловещих планах зятя.^{161} Вар не придал сообщению варвара никакого значения, но верный херуск не успокоился. Арминий продолжал готовить восстание, «а Сегест неоднократно извещал нас о том, что идет подготовка к восстанию, и в последний раз он говорил об этом на пиршестве, после которого германцы взялись за оружие; более того он советовал Вару, чтобы тот бросил в оковы его самого, Арминия и других видных вождей: простой народ ни на что не осмелится, если будут изъяты его предводители; а вместе с тем будет время разбирать, на чьей стороне вина и кто ни в чем не повинен».^{162}

Достойно изумления поведение Вара в сложившейся ситуации. Как он мог пренебречь неоднократными предостережениями Сегеста? Конечно, Арминий имел безупречную репутацию, Вар мог быть осведомлен о сложностях личных отношений зятя и тестя, но не обеспокоиться сообщениями Сегеста он права не имел. И уж если прямо не предпринимать меры по предупреждению восстания, обезглавливая его заранее по совету Сегеста, но быть настороже он обязан был.

Конечно, нельзя забывать и о хитроумии варваров, ловко переигравших недалекого предводителя римлян. Об их методах усыпления бдительности Вара повествует Патеркул:

«Что касается германцев (кто это не испытал, едва поверит, — несмотря на чрезвычайную дикость, они необыкновенно хитры — от рождения народ лжецов), они придумывали один за другим ложные поводы для тяжбы: то втягивали друг друга в ссоры, то благодарили за то, что римское правосудие кладет им конец, за то, что их дикость смягчается новизной неведомого им порядка, и за то, что ссоры, обычно завершавшиеся войной, прекращаются законом. Всем этим они привели Квинтилия в состояние такой беззаботности, что ему казалось, будто он в должности городского претора творит суд на форуме, а не командует войском в центре германских земель».^{163}

Возможно благодаря таким достаточно изощрённым уловкам германцев Вар и уверился в полной безопасности своего положения во главе зарейнской Германии. Доносы Сегеста он мог принять за наветы озлобленного нежеланным браком своей дочери тестя, попыткой за счет римлян свести личные счеты. Идея же превентивного ареста вождей германцев и вправду выглядела опасной: ее осуществление могло оттолкнуть от римлян тех, кого они полагали своими верными друзьями.

Так мог рассуждать римский наместник, но в итоге «Вар пал по воле судьбы и сломленный силой Арминия».^{164}

В Тевтобургском лесу «армия, отличающаяся своей доблестью, первая из армий по дисциплине и опытности в военном деле, попала в окружение из-за вялости своего полководца, вероломства врага и несправедливости судьбы. Воины не имели даже возможности сражаться и беспрепятственно производить вылазки, как они этого хотели. Некоторые из них даже жестоко поплатились за то, что вели себя, как подобает римлянам по духу и оружию: запертые лесами и болотами, попавшие в западню, они были полностью перебиты теми недругами, которых прежде убивали как скот, так что их жизнь и смерть зависели от их гнева или от сострадания. У военачальника хватило духа более для того, чтобы умереть, чем для того, чтобы сражаться: ведь он пронзил себя по примеру отца и деда».^{165}

Последовать примеру доблестных предков и умереть как должно истинному римлянину — вот и все, на что хватило Вара. Некогда отец его, Квинтилий Вар, твердый республиканец, покончил с собой подобно деду Тиберия Ливию Друзу после разгрома армий Кассия и Брута при Филиппах. Тогда Вар при всех знаках отличия принял смерть от руки своего вольноотступника, которого принудил сделать это.

Август был потрясен сообщением о гибели легионов Вара. По сведениям Светония, «при вести об этом Август приказал расставить по городу караулы во избежание волнений; наместникам провинций он продлил власть, чтобы союзников держали в подчинении люди опытные и привычные. Юпитеру Благому и Величайшему он дал обет устроить великолепные игры, если положение государства улучшится, как делалось когда-то во время войн с кимврами и марсами. И говорят, он до того был сокрушен, что несколько месяцев подряд не стриг волос и бороды и не раз бился головой о косяк, восклицая: «Квинтилий Вар, верни легионы!», а день поражения каждый год отмечал трауром и скорбью».^{166}

Пока обросший бородой Август бился головой о косяк, бессмысленно взывая к покойному Вару, никак не могущему откликнуться на его истерический призыв, к чести римского оружия, положение в Германии удалось в некоторой мере поправить. Для начала легат Луций Нонний Аспренат, даровитый племянник бездарного дяди (дядей ему приходился злосчастный Вар), энергично и смело действуя вверенными его командованию двумя легионами, сумел своевременно закрепиться в зимних лагерях на Нижнем Рейне и удержать в повиновении Риму прирейнские племена. Ведь поражение Вара не могло не всколыхнуть мятежных настроений в соседних с Германией областях. Злые языки, правда, уверяли, что доблестный Луций ухитрился нажиться, присвоив себе имущество погибших в Тевтобургском лесу. Но едва ли стоит строго судить его. Ведь главное — он спас живых, выведя свои легионы к Рейну.

Доблестно проявил себя также префект Луций Цецидий, окруженный с частью войск в укрепленном лагере Ализона. Эта крепость была построена еще покойным Друзом во время его похода за Рейн у слияния рек Ализон и Липпе.^{167} Войско Цецидия, преодолевая неимоверные трудности, сумело пробиться к своим.

Тем временем в дело вступил наш герой. Едва получив известие о гибели легионов Вара, Тиберий устремился в Рим к Августу. Собственно, возвращался он как победитель грандиозного паннонского мятежа. Римляне не могли это не оценить. Не зря в эти дни многие говорили, что победоносный Арминий мог бы соединиться с мятежными паннонцами, если бы весь Иллирик не был своевременно усмирен Тиберием. Поэтому Тиберию был назначен триумф, давно им заслуженный, и «многие другие почести. Некоторые даже предлагали, чтобы он принял прозвище «Паннонский», другие — «Непобедимый», третьи — «Благопочтенный». Но на прозвище наложил запрет Август, еще раз обещав, что Тиберий будет доволен тем, которое унаследует после смерти отца».^{168}

Этими словами Август для всех обозначил Тиберия как своего преемника. Не зря поэтому в сенате Тиберий занял место на возвышении между обоими консулами и рядом с принцепсом. Понимая сложившуюся ситуацию — весь Рим оплакивал гибель легионов Вара, — Тиберий отложил триумф. 11 января 10 г. он участвовал в освящении римского храма Конкордии (Согласия).^{169} После недолгого пребывания в столице его путь уже в третий раз лежал в Германию. Исправить положение на рейнских рубежах после Тевтобургской катастрофы мог только лучший полководец Римской империи. Таковым вне всяких сомнений давно уже был Тиберий.

Итак, «постоянный защитник Римской империи» берется за привычное ему дело. Посланный в Германию он укрепляется в Галлии, размещает войска, усиливает опорные пункты и, оценивая себя в соответствии со своим величием, а не с самоуверенностью врагов, угрожавших Италии новым нашествием кимвров и тевтонов, переправляется с войском на другой берег Рейна. Он ведет войну, тогда как отец и отечество довольствовалось тем, что ее отражали, проникает все глубже, строит дороги, опустошает поля, сжигает дома, сметает все на своем пути и с величайшей славой возвращается в зимние лагеря с войском, сохранив всех, кого переправил через реку».^{170}

Поход этот состоялся в 10 г.^{171} Он стал мощной демонстрацией силы римского оружия, которую не могло сломить даже Тевтобургское поражение. При этом отметим, что в описании этого похода Веллеем Патеркулом отсутствует упоминание о сражениях за Рейном. Очевидно, германцы, возглавляемые хитроумным Арминием, здраво оценили новое соотношение сил, явно изменившееся в пользу римлян после прибытия на Рейн Тиберия. Потому не стали ввязываться в решительные бои, сберегая свои силы. Не столь уж богаты были поселения германцев и их поля, чтобы не пожертвовать ими для сохранения войска. Арминий, хорошо знавший Рим и римлян, понимал разницу между Тиберием и Варом, отнюдь не только в количестве легионов, под их командованием находившихся, заключавшуюся. Победы Тиберия были ему известны. Потому Арминий выбрал верную тактику, пусть и сулящую германцам немалые потери от разорения их селений и уничтожения посевов.

Разумеется, и Тиберий в своем зарейнском походе не мог не учесть уроки Тевтобурга: «Он знал, что виною поражения Вара была опрометчивость и беззаботность полководца. Поэтому с тех пор он ничего не предпринимал без одобрения совета: человек самостоятельных суждений, всегда полагавшийся только на себя, теперь он вопреки обыкновению делился своими военными замыслами со многими приближенными. Поэтому и бдительность он проявлял необычайную: готовясь к переходу через Рейн, он в точности определил, что надо брать с собою из припасов, и сам, стоя у берега перед переправой, осматривал каждую повозку, нет ли в ней чего сверх положенного и необходимого. А за Рейном вел он такую жизнь, что ел, сидя на голой траве, спал часто без палатки, все распоряжения и все чрезвычайные поручения давал письменно, с напоминанием, чтобы со всеми неясностями обращались только к нему лично в любое время, хотя бы и ночью».^{172}

Здесь в описании Светония перед нами вновь Тиберий-полководец. И полководец, во всех отношениях достойный и незаурядный. Он умело делает выводы из ошибок предшественника, с учетом подавленного настроения в армии после катастрофы Вара меняет взаимоотношения с подчиненными. Делясь с ними своими планами, Тиберий и укрепляет доверие к себе, и вселяет большую уверенность в самих командирах. Замечательны традиционная его забота о войске, личное внимание ко всем деталям и даже мелочам военного быта. Его неприхотливость в военном быту, умение вместе с рядовыми солдатами переносить тяготы войны — черта, характерная для всех подлинно великих полководцев. Здесь справедливо вспомнить такие имена, как Александр Великий, Ганнибал, Гай Юлий Цезарь. Едва ли Тиберий просто следовал примеру великих предшественников. Скорее это для него было столь же органично, как и для них.

Боевые действия в Германии не ограничились походом Тиберия за Рейн. Германцы, сохранив свои силы, попытались все же потревожить римлян в Галлии, не без основания рассчитывая на мятежные настроения в этой молодой еще римской провинции. Но «императору Тиберию, вступившему в Германию, продолжали сопутствовать доблесть и счастье. Разбив силы врага в сухопутных и морских сражениях, он устранил огромную опасность, возникшую в Галлиях, и раздоры среди черни в Виенне, скорее обуздывая, чем карая».^{173}

Очевидно, мятежные настроения далеко проникли в Галлию. Ведь Виенна находилась на берегу реки Родан (Рона) в провинции Нарбоннская Галлия, которая в отличие от «Косматой Галлии», завоеванной Юлием Цезарем в 50-е гг. до Р.Х., была присоединена к Риму еще в 120 г. до Р.Х.

Пребывание Тиберия в Германии затянулось на три года. Только в 12 г. на смену ему на Рейн Август пришлет нового командующего легионами. Им станет усыновленный по повелению Августа Тиберием его же племянник Юлий Цезарь Германик. Он уже сражался под знаменами Тиберия в Паннонии и Далматии, где достойно проявил себя. Достоинств покойного отца и отца приемного в военном деле Германик был отнюдь не лишен. На сей раз назначение Августа было продуманным и соответствовало ситуации на Рейне.

Тиберий, конечно, выправил положение на рубежах Галлии, не дав германской беде распространиться за Рейн. Но о восстановлении римского государства за Рейном, о границе по Эльбе после Тевтобурга речи быть не могло. Понимал это Тиберий, понимал это и Август. Недолго римляне господствовали в Германии, простирая границы империи до самой Эльбы, до царства Маробода в Богемии. Поражение Вара свело на нет предыдущие успехи и Друза, и самого Тиберия. Ныне пределом возможностей для римлян стало учреждение прочной границы по Рейну. Тиберий же, успешно завершив свою очередную кампанию, возвращался по призыву Агуста в Рим, где ждал его отложенный и давным-давно заслуженный триумф.