Тициан

Глава VIII Последний посыл

На венецианских книжных развалах появился труд Вазари «Жизнеописания», вызвавший повышенный интерес и ставший причиной острых дискуссий в художественных кругах. Первые его читатели были обескуражены тем, что автор, взявшийся за написание истории итальянской живописи, ваяния и зодчества, почти обошел молчанием венецианское искусство и ни словом не обмолвился о его гордости — Тициане. Особенно негодовали Аретино и Сансовино, земляки и старые друзья автора. Лет десять назад они пригласили Вазари посетить Венецию, показав ее красоты, и вдруг такая черная неблагодарность! Тициан молча слушал их сетования, поскольку мнение Вазари его мало интересовало. Хотя, будучи в Риме, он часто с ним беседовал и имел возможность оценить его недюжинные способности и проникнуться уважением к молодому любознательному коллеге. Однако уже тогда ему бросалась в глаза неприятно поразившая его чрезмерная угодливость Вазари перед ватиканским двором и новым тираном Флоренции, о котором столь нелестно отзывались сами флорентийцы.

Недавно в Венецию прибыл новый имперский посол Франсиско де Варгас, заменивший дона Мендосу, с которым сбежала в Испанию его возлюбленная, жена старого ювелира с Риальто, о чем было немало разговоров в городе. Обеспокоенный затянувшимся молчанием художника Карл V направил 11 июня 1553 года послу письмо, спрашивая — уж не умер ли «наш обожаемый мастер»? Новый посол поспешил успокоить монарха, сообщив, что умер дож Донато, а вот Тициан жив, здоров и вопреки годам усиленно трудится над заказами для императора и наследного принца.

До Венеции дошла весть, что Филипп стал королем двух дворов — испанского и неаполитанского. Его портрет в полный рост кисти Тициана, отправленный в Англию, пользуется там большим успехом. Он послан с условием, что будет тотчас возвращен после того, как Мария Тюдор станет обладательницей оригинала. Недавно Филипп II, увенчанный громкими королевскими титулами, отправился покорять перезрелую невесту и истую католичку Марию Тюдор, которая была старше жениха на одиннадцать лет. Как позднее стало известно, договоренность оказалась соблюдена, и портрет вернулся в Мадрид в 1554 году, когда Филипп стал мужем английской королевы. Впрочем, брак оказался недолгим — четыре года спустя Мария умерла, освободив трон для своей сестры Елизаветы, протестантки и ярой врагини Испании.

В 1553 году новым дожем был избран престарелый Маркантонио Тревизан. Вернув себе должность соляного посредника, Тициан поспешил написать портрет дожа для зала Большого совета, пока тот не впал в кому. В мастерской не прекращалась и работа над другими заказами. 10 сентября 1554 года в письме Карлу V Тициан писал: «Желая наилучшим образом удовлетворить Ваше Королевское Высочество… я посвятил картине больше времени, чем обычно». Монументальное полотно (346x240 см) было завершено лишь в конце того года и отправлено во Фландрию. В Испании оно оказалось в 1556 году. Обычно автор называл картину «Славой» или «Раем», а Карл V в своем завещании назвал ее «Страшным судом». И это не случайно — под конец жизни императора терзали сомнения и он переживал глубокую душевную драму, считая свою болезнь и немощь ниспосланной свыше карой за содеянные им грехи.

Этой работе по заказу Карла художник придал сугубо метафизическое звучание. На картине в клубящихся облаках перед Святой Троицей предстают в потустороннем мире пока еще живые люди, вознесшиеся в стремительном порыве над землей и освещенные ослепительным светом, который исходит от голубя. Все они истово каются в собственных грехах. Среди страждущих узнаваемы сам Карл и покойная Изабелла Португальская в белых саванах, их дети Филипп и Иоанна, сестра Мария Венгерская. Здесь и Тициан с сыном Орацио, и многие другие. Картина передает движение вверх, полет души к вечному. Видно, как по мере удаления от земли материально осязаемые краски постепенно утрачивают свою пастозность и растворяются в небесной дымке, сливаясь с божественным сиянием. Следует сразу оговориться, что подлинного трагизма, каким наполнена фреска «Страшный суд» в Сикстинской капелле, ошеломившая когда-то Тициана, здесь добиться не удалось. Художник оказался скованным волей заказчика и продиктованными им пожеланиями.

Вдогонку «Троице» Тициан отправил во Фландрию в качестве диптиха с «Ессе Нomo» картину «Скорбящая Богоматерь», но она не подошла по размеру. Тогда он отсылает другую картину, на которой Богоматерь показана с разведенными в стороны руками. По просьбе заказчика Мария написана на грифельной доске, как и «Ессе Ноmo», а самому образу придан более «нордический» вид. В отосланном сопроводительном письме автор приписал в конце шутливое пожелание, чтобы слезы Богоматери напоминали императору о невыполненных до сих пор обещаниях выплаты ежегодного пенсиона и компенсации художнику за его труды.

Тициан сполна осознавал свое высокое положение и достигнутые им в искусстве вершины. Так почему же он вынужден каждый раз напоминать о выплате гонорара, об обещанном вспомоществовании из Неаполя и пожизненном пенсионе из имперской казны в Милане? Даже Аретино, не ударив палец о палец, умудряется получать свои пенсионы в звонкой монете с доставкой на дом.

Пока единственный заказчик, кто тут же сполна расплачивается за выполненную работу, — это Филипп II. Во время его недавнего официального визита в Венецию, где наследному принцу был оказан сдержанный прием, Тициан показал заказанную им новую версию предыдущего портрета в полный рост. Теперь на портрете Филиппа убран стол со шлемом, а стальные доспехи с золотой насечкой заменены парадным королевским костюмом. Рельефно выступающая на темном фоне щуплая фигура принца полна некоей загадочной таинственности, а в непроницаемости ледяного взгляда угадывается жестокость натуры, которая полностью проявится за годы его кровавого правления (Неаполь, музей Каподимонте). Вновь Тициан проявил свою гениальную способность проникать в тайники души портретируемого персонажа, показывая его подлинную сущность.

Филипп остался доволен увиденным и сделал еще ряд заказов, в основном на мифологические сюжеты. Особенно он просил написать ему лежащую Венеру, увиденную им у своей тетки в Брюсселе, где ее оставил отец. Тициан работал над его заказами не покладая рук, хотя давали о себе знать и трудоемкие картины «Мученичество святого Лаврентия» и «Благовещение» для венецианских церквей.

Грустные мысли о невыполненных заказах и неоплаченных гонорарах заглушались намечающимся радостным событием — замужеством его любимой Лавинии. Но радость омрачалась недостойным поведением старшего сына. Постоянные жалобы на Помпонио вывели Тициана из себя, и он решил лишить сына должности каноника в приходе Медоле, отдав это место одному из племянников. Оповещая о своем решении мантуанского герцога, Тициан признал в письме от 24 апреля 1554 года, что его сын «никогда не был создан для служения Богу». Чтобы как-то загладить положение и успокоить монастырское руководство, он подарил приходу написанное ранее, по всей видимости, для испанского двора, «Явление Христа Богоматери» (Мантуя, Медоле, церковь Санта-Мария). На картине изображен эпизод из апокрифа «Хождение Богородицы по мукам» о явлении Деве Марии Христа после того, как он вызволил из ада Адама, патриархов и доброго разбойника.

Ему опять пришлось заняться малоприятным делом — написанием для зала Большого совета официального портрета нового дожа, которым летом 1554 года стал Франческо Веньер. Когда-то Тициан встречался с ним в компании Джорджоне, который водил дружбу с золотой молодежью из патрицианских семей. Теперь по его милости придется сидеть в городе, изнывая от жары. Пришлось попросить молодых немного повременить со свадьбой, пока не удастся управиться со срочными заказами от дожа, сулившими немалый доход.

Дож Веньер был смертельно болен, но мужественно переносил свой недуг. Предчувствуя близкий конец, он явно торопился. Помимо официального изображения, Тициан написал по просьбе жены-догарессы его портрет почти в полный рост (Лугано, собрание Тиссена). Официальный портрет сгорел при пожаре в 1577 году, а этот сохранился. Он знаменателен тем, что после смерти Веньера Тициан больше не писал портретов дожей. Следующие за Веньером четыре венецианских правителя освободили старого мастера от обязанности написания их изображений для Дворца дожей.

Портрет Веньера удачен по живописи и психологической глубине образа. Поразителен проникновенный взгляд, в котором читаются работа ума и внутренняя сдержанность государственного мужа. Его бледное лицо в обрамлении редкой бороды отмечено печатью неизлечимой болезни. Хрупкая фигура с покатыми плечами с трудом удерживает тяжелую парчовую мантию. Картина дополнена видом лагуны, открывающимся через широкий проем окна. Это один из прекраснейших пейзажей Тициана — veduta, написанный легкими, едва заметными мазками. В предвечерний час на причале со складами вспыхнул пожар, который вскоре, как и болезнь, спалит дожа. Дым клубами тянется к небу, а ветер надувает парус и пуще распаляет пламя. Полная движения картина природы контрастирует с внешне спокойным, погруженным в свои думы больным дожем. Такие ведуты еще не раз будут вставляться Тицианом в картины.

Дож Веньер успел заказать также одну обетную картину в память о своем предшественнике Тревизане, а другую в честь несправедливо осужденного, как он считал, за проигранное сражение патриция Антонио Гримани, впоследствии избранного дожем, с сыном которого он был дружен. Первая картина погибла во время пожара во Дворце дожей, а вторая сохранилась чудом только потому, что Тициан, будучи ею не вполне удовлетворен, держал почти законченный огромный холст (373x496 см) у себя в мастерской. Картину «Коленопреклоненный дож Антонио Гримани перед Верой в присутствии святого Марка» (Венеция, Дворец дожей) позднее закончил племянник Марко Вечеллио. В частности, им дописаны пурпурный занавес справа и фигуры пророка и знаменосца за пределами картины. По распоряжению дожа Марино Гримани, праправнука дожа Антонио, в 1595 году полотно было установлено во дворце в так называемом зале Четырех дверей.

Эту работу, являющуюся последним официальным заказом венецианского правительства, можно рассматривать как апофеоз могущества республики Святого Марка, занимающей в мире особое положение. Можно считать ее и как своеобразный ответ Тициана на развязанную Римом и Тридентским собором кампанию истерии и охоты на ведьм. Контрреформация набирала обороты по всей Европе, организуя судилища над инакомыслящими. Венеция предпочла оставаться в стороне, сохраняя верность вере, но и светский характер республиканского правления. И все же отголоски волны религиозного психоза дают о себе знать в этой пронизанной героическим пафосом картине Тициана.

Центром композиции служит могучий крест в ореоле ослепительного сияния. Его силятся удержать пухлые ангелы и величественная Вера, высоко держащая над головой чашу пролитой Спасителем крови искупления. Летящие ангелы, стройная фигура Веры и слегка наклоненный крест создают ощущение кругового движения. Великолепна по пластике и колориту фигура святого Марка с Евангелием в руках. У его ног лежит оскалившийся лев, а выразительный взгляд святого обращен к Вере.

Необычно представлена фигура старого Гримани, стоящего на коленях. Он предстает скорее воином в рыцарских латах, защитником веры, чем дожем. Его поза с воздетыми руками напоминает святого Франциска, получающего стигматы. Шапочку дожа протягивает ему стоящий рядом мальчик, над которым возвышаются колоритные фигуры двух оруженосцев. Картину завершает внизу превосходный пейзаж лагуны с едва различимыми в дымке Дворцом дожей, колокольней Сан-Марко, парусниками и военными галерами. И здесь у художника видна гармония небесного и земного.

Всю зиму вплоть до весны мастер проработал над заказами дожа Веньера. Настал черед подумать о молодых. Они выдержали все полагающиеся условности после помолвки, а главное, еще больше укрепились в питаемых друг к друг чувствах. Тициану был по душе избранник дочери, обходительный Корнелио Сарчинелли из семьи потомственных юрисконсультов. Отец дал за дочерью солидное приданое в 1400 золотых дукатов. Свадьбу решено было устроить на родине жениха в Серравалле, чему, вероятно, Тициан был особенно рад, поскольку без Орсы ему трудно было достойно организовать такое празднество. Кроме того, он не хотел, чтобы на свадьбе присутствовали его друзья, два прожженных циника. А такая даль послужит хорошей отговоркой, чтобы их не приглашать. И вот при большом стечении родни с обеих сторон венчание совершилось 19 июня 1555 года в местном соборе.

Чуть позже Тициан написал еще один портрет дочери — «Дама с фруктами» (Берлин, Государственный музей). На нем молодая белокурая венецианка в золотисто-коричневом платье из парчи с белыми кружевными манжетами изображена на фоне далеких гор любимого художником Кадора. Девушка легко и горделиво держит, подняв над головой, тяжелое серебряное блюдо с фруктами и цветами, словно щедрая Флора, богиня природы. В ее портрете подчеркнуто явное сходство с матерью. На ней надето то же жемчужное ожерелье, подаренное Тицианом Чечилии. Розоватое небо в лучах заката, тончайшие переливы нежных золотистых тонов и их мерцание на фоне пурпурного занавеса — все это раскрывает мир простых житейских радостей и земной красоты.

Из-под кисти Тициана выйдет еще несколько портретов любимой дочери, украшающих лучшие музеи мира. А в декабре 2005 года произошла сенсация, когда на аукционе Christie's был выставлен на продажу доселе неизвестный портрет Лавинии с дочерью, некогда принадлежавший российскому императору Николаю I под названием «Товий и ангел». Позже картина была продана вместе с другими шедеврами Эрмитажа и оказалась в частной коллекции в Англии, где не раз меняла владельцев, а в 1946 году ее обнаружили в одном из лондонских гаражей. Перипетии с ее реставрацией и атрибуцией длились полвека, пока английский антиквар Алек Коббе не обнаружил после снятия поздних наслоений, что под видом ангела оказалась изображенной Лавиния, а вместо Товия — ее дочь. И кто знает, какие нас еще могут ждать открытия, учитывая колоссальное наследие великого мастера?

Видимо, вспомнив свой оставленный в Аугсбурге незаконченный портрет работы старины Кранаха, в котором, как ему показалось, немецкий мастер его несколько омолодил и приукрасил, Тициан решил проверить себя, написав первый дошедший до нас автопортрет, когда ему было уже под восемьдесят (Берлин, Государственный музей). Он не скрывает свой возраст, но и сдаваться годам явно не желает. Мощная широкоплечая фигура в меховой накидке источает сохранившуюся энергию. В крепких руках и пальцах, барабанящих по столу, чувствуются цепкость и сила, в ясном взоре — решительность. На светлой шелковой рубахе выделяется, словно напоказ, тяжелая цепь рыцаря Золотой шпоры. Портрет старого художника пронизан внутренней взволнованностью и возвышенностью чувств. Он полон неугасающего интереса к окружающей жизни, вызывающего в нем порой недовольство устройством современного ему мира и существующими в нем порядками, а потому в прищуре глаз, уже отмеченных признаками появившейся катаракты, видны искорки гнева. Мастер остается верен девизу лучших представителей гуманистической культуры своего времени Militia est vita uomines — «Жизнь человека есть борьба». Несмотря на преклонный возраст, Тициан выглядит человеком, не склонившим головы и готовым дальше отстаивать то, что ему дорого в жизни. По-видимому, картина предназначатась для детей и до конца дней находилась в отцовском доме на Бири.

В поздний период, когда в творчестве Тициана явно наметился кризис в его художественном восприятии мира, у него изменилось отношение и к портрету. Не зная себе равных в этом искусстве, он совершенствует далее свое мастерство, создавая выдающиеся творения по глубине психологического анализа, раскрытию сложного внутреннего мира человека и по силе социального обобщения.

Величие, значимость и роль человека, несмотря на все его пороки и слабости, — вот что характерно для портретов Тициана этого периода. В отличие от многих работ прежних лет, написанных во вневременном представлении и при однородности социального типажа, портреты позднего периода показывают личность человека в развитии и неразрывной связи с историческими реалиями. Таковы портреты Карла V, Филиппа II, Павла III с внуками, гуманиста Даниэле Барбаро, Антонио Гранвелы, кардинала Кристофоро Мадруццо. Но, показывая жизненную силу своих героев, в чем бы она ни проявлялась, художник за редким исключением дает им этическую оценку.

В 50-е годы папским нунцием в Венеции был Лудовико Беккаделли, человек высокой культуры, друживший со многими гуманистами, поэтами и художниками. Сохранился сонет, который кардинал Беккаделли, будучи еще нунцием в Вене, адресовал своему другу Микеланджело. Приведем его, поскольку в этом сонете выражены чувства, которые одно время испытывал Тициан в стремлении во что бы то ни стало увидеть Рим:

Беккаделли часто навещал Тициана в мастерской на Бири, и между ними установились теплые дружеские отношения. Кардинал посодействовал также в устройстве непутевого Помпонио в один из скромных приходов недалеко от Местре, чтобы тот был под присмотром отцова ока. Чувства признательности и дружбы, которые Тициан питал к ученому прелату, нашли выражение в замечательном его портрете (Флоренция, Уффици). Кардинал изображен сидящим в кресле со свитком в руках, из которого явствует, что работа выполнена Тицианом в июле 1552 года. В богатой портретной галерее художника эта работа выделяется благородной сдержанностью и простотой. Мастер верно отразил редкую скромность и человечность папского нунция — качества, столь ценимые им в людях. Эту особенность тонко подметил и Аретино. В одном из писем кардиналу он не удержался и выразил свое отношение к портрету в обычной восторженной манере, которая была ему свойственна, когда речь шла о картинах друга Тициана:

К высшим достижениям позднего Тициана можно отнести превосходный портрет Якопо Страды (Вена, Музей истории искусств). С коллекционером и антикваром Страдой художника связывали чисто профессиональные интересы. Коллекционер показан в интерьере привычной для него обстановки с книгами, старинными монетами, пергаментной грамотой, обрамленной в позолоченную раму. Страда демонстрирует собеседнику, которым, вероятно, был сам Тициан, мраморную копию Афродиты Книдской работы Праксителя. На покрытом коричневой скатертью столе белеет сложенный лист письма с различимым именем адресата, а именно Тициана Вечеллио. Великолепен колорит портрета антиквара, написанного на фоне теплых тонов мореного дерева книжного шкафа. Ярко выделяется темный камзол с алыми рукавами и наброшенной на плечи накидкой из рысьего меха, а золотая цепь с медальоном и шпага говорят о социальном статусе изображенного лица. Страда схвачен в момент выражения мелькнувшей у него какой-то интересной мысли. Наклон фигуры, лицо и проникновенный взгляд тонко передают производимое им на собеседника впечатление, что и запечатлел художник легкими быстрыми мазками. А это уже живопись, переносящая нас на столетие вперед, к стилю великого Рембрандта.

В особняке на Бири по вечерам, когда ученики, подмастерья и прислуга расходились по домам, воцарялась тишина. Несмотря на возраст, Тициан все еще чувствовал себя «совой» и допоздна засиживался за работой, хотя утренние часы считал самыми плодотворными. Когда уставали глаза, он отходил от мольберта и шел к Аретино. Тот поменял жилище, оставив прежние роскошные апартаменты старшей дочери Адрии, недавно выданной им замуж, а сам переселился неподалеку в особняк Дандоло со стрельчатыми окнами, смотрящими на Большой канал. Аренда дома, равно как и солидный ежегодный пенсион, по распоряжению герцога Козимо Медичи оплачивались из флорентийской казны.

В последнее время литератор раздался вширь, но умерить непомерный свой аппетит и не помышлял. Утратив надежду на возведение в сан кардинала, — ему передали убийственное мнение о нем папы Павла IV, — он оставил писание богоугодных сочинений и теперь носился с переизданием своих писем, которых накопилось более трех с половиной тысяч. Предыдущие пять изданий имели большой успех и разошлись по миру, принеся автору немалый доход. В этих письмах важно не только то, о чем и как Аретино пишет. Гораздо важнее понять в них то, о чем он хотел умолчать, но это так или иначе читается между строк.

Кто-то из его недругов сочинил стишок, который теперь гуляет по рукам в венецианских салонах:

Каждый вечер у него шумное сборище с неизменным застольем, и серьезно поговорить о чем-либо не получается. Тициан давно это понял, думая обычно о своем или присматриваясь к куртизанкам за столом в надежде найти подходящую модель. У него сложился свой эталон, но подобрать стоящую натурщицу, отвечающую его вкусам, среди «аретинок» было непросто. Он был крайне разборчив и на заигрывание возбудившихся от еды и вина девиц скупо отвечал улыбкой, и не более. Многим из них хотелось бы «расшевелить» статного пожилого вдовца, о богатстве которого в Венеции ходят легенды. В отличие от своих более молодых развязных друзей, он неизменно вел себя с достоинством, как истинный аристократ, никогда не пьянел и уж конечно не позволял себе лишних вольностей по отношению к молодым девицам.

Однако Тициан распалялся, становясь красноречивым, когда разговор заходил об искусстве. Вот и на сей раз заспорили о Тинторетто. Он давно недолюбливал этого заносчивого парня за его нетерпимость к мнению других. На днях ему пришлось побывать в церкви Мадонна дель Орто, где появилась работа Тинторетто «Введение во храм», написанная как бы в ответ на одноименное тициановское полотно. Вряд ли дерзкий вызов молодого соперника мог произвести на Тициана впечатление или заставил его усомниться в правильности композиционного и цветового решения своей картины, хотя работа и вызвала у него интерес. А вот в Скуоле Сан-Рокко тот же Тинторетто развернул такую бурную деятельность, что отныне всем остальным художникам туда путь заказан.

Тициан побывал там, и картина бывшего ученика «Благовещение» в зале первого этажа его потрясла. Такого ему не приходилось еще видеть. Перед ним раскрылось поистине величайшее творение. Стремительное появление ангела с благой вестью, сокрушающего мощную каменную кладку стены, оказывало ошеломляющее воздействие на любого. Было ясно, как божий день, что в Венеции появился гениальный художник, обладающий неукротимой творческой энергией, и осознание этого еще более усиливало неприязнь к нему Тициана.

Как бы там ни было, работы Тинторетто, Веронезе, Бассано и других молодых живописцев заставили старого мастера пересмотреть кое-что в своей манере письма и искать новые решения. Это с наибольшей очевидностью сказалось на его богослужебных картинах, над которыми он трудился без лишней спешки, благо что прелаты были заняты начавшимся переоборудованием храма и им пока было не до картин.

Особенно много времени и сил отняло «Мученичество святого Лаврентия» (Венеция, церковь Джезуити). Заказал картину богатый патриций Лоренцо Массола, у которого были свой алтарь и склеп в церкви Крестоносцев. В XVII веке орден крестоносцев был упразднен и церковь перешла к иезуитам. На картине изображен эпизод жестокой расправы над молодым христианским дьяконом Лаврентием (тезкой заказчика), имевшей место в III веке нашей эры во время правления римского императора Валериана. Такая трагическая тема явно поощрялась церковью в эпоху Контрреформации. В сгущении ночного мрака показан герой-одиночка, осужденный на смерть за веру. Огромное полотно (493x277 см) писалось под впечатлением всего того, что было увидено мастером в Риме. Об этом говорят элементы классической архитектуры, воссозданные на картине. При рассмотрении этой работы исследователи обычно указывают на влияние живописи Рафаэля и Микеланджело. Например, фигура одного из палачей, который держит за плечи мученика, многими определяется как цитата из рафаэлевской картины «Снятие с креста», которую Тициан тогда никак не мог видеть в Риме.

Следует иметь в виду, что при написании картины Тициана волновали наряду с пластическим ее решением прежде всего вопросы света и его воздействия на колорит. Задумываясь над строгим распределением светотени, он скорее всего исходил из предыдущей своей работы «Убиение святого Петра Мученика», на которой действие также происходит ночью. Таинственный луч света, с трудом пробиваясь сквозь непроницаемую пелену густых облаков, высвечивает атлетическую фигуру лежащего поверх чугунной жаровни с горящими углями юного Лаврентия и его истязателей. Далее свет скользит по статуе весталки и мерцающими бликами отражается на колоннах античного храма.

Тициан был одним из первых в мировой живописи, кто раскрыл богатство светотеневых эффектов, структурообразующую роль тени при построении композиции и четко провел разграничение между внутренним рисунком, выражающим идею, и рисунком внешним, сотворяющим форму. Позднее его новаторские находки будут развиты Караваджо и Рембрандтом.

Работа над картиной продолжалась после смерти заказчика по настоянию его жены Елизаветы Квирино, красивой и высокообразованной женщины, с которой были дружны поэты Бембо и Делла Каза, причем от последнего, тогдашнего папского нунция, она имела внебрачного ребенка. Помимо ее портрета, Тициан запечатлел заказчицу в образе стоящей на пьедестале весталки, держащей в руке статуэтку языческого божества.

Впоследствии Тициан снимет с картины копию для Филиппа II, который узнал о ее шумном успехе в Венеции. Известно, что испанский король заложил монастырь-дворец Святого Лаврентия в Эскориале. В декабре 1567 года полотно с усиленными в нем ночными эффектами и в несколько измененном варианте было отправлено в Испанию. Исчезла величественная римская колоннада, увеличено число преторианцев в шлемах с алебардами, появилась лошадь, с ужасом смотрящая на сцену казни. А вот оказавшаяся среди толпы истязателей и живодеров собака, не выдержав дикого зрелища, отвернулась.

В испанском варианте поднятая рука христианского мученика не уводит за пределы земного и взывает не к небу, а к справедливости на земле. Вместо разверзшихся небес с лучами божественного света на картине даны массивная арка, через которую проглядывает месяц, слабо освещающий ночное небо, и два летящих белокрылых херувима с венками. Основное освещение исходит от полыхающих на ветру факелов. Голландец Корт под наблюдением автора сделал с картины гравюру с посвящением королю Филиппу, которое читается на пьедестале статуи весталки.

В сопроводительном письме Тициан писал: «Я высоко ценю желание Вашего Величества получить картину с запечатленным образом святого Лаврентия. Вы бы давно имели эту работу, если бы не моя медлительность, недомогание и вдобавок ко всему смерть Вашего посла. Я понимаю, что Вашему Величеству хотелось бы иметь больше картин, которые отразили бы житие и деяния святого. Прошу Вас сообщить мне, сколько нужно таких картин и какого размера, ибо весь цикл мог бы состоять из 6, 8 или 10 полотен». К их написанию Тициан намеревался привлечь своего главного помощника Денте и учеников — сына Орацио и племянника Чезаре, которым уже можно было вполне доверять самостоятельную работу. Но идея так и осталась неосуществленной.

Выше отмечалось, что Вазари не понял появившихся перемен в работах Тициана этого периода. Увидев в венецианской церкви Сан-Сальваторе «Преображение» и «Благовещение», он так отозвался о картинах: «…хотя в них и много хорошего… они не обладают тем совершенством, которым отличаются другие его творения». Известно, что над реконструкцией центрального и боковых алтарей в церкви Сан-Сальваторе трудился Сансовино. Он, вероятно, и привлек Тициана к работе над запрестольными образами через своих заказчиков.

Над центральным алтарем церкви выделяется необычной яркостью своего цветового решения «Преображение». Свет на картине излучает фигура Христа, а по обеим сторонам изображены ветхозаветные пророки Моисей и Илия. Внизу видны три апостола, втянутые в вихрь, порожденный божественным сиянием. Запрестольный образ написан в свободной манере открытыми мазками, и поначалу даже создается ощущение некоей его незавершенности.

В правом боковом алтаре помещено «Благовещение», резко отличающееся от всех предыдущих картин Тициана, написанных на эту тему, как по живописному решению, так и по содержанию запечатленного события. Оно разнится с традиционными иконографическими канонами. На картине показан не столько акт Благовещения, сколько уже свершившаяся Инкарнация — зачатие Христа. Благовещающий ангел стоит не с символической белой лилией, а со скрещенными на груди руками перед свершившимся фактом. Позади ангела возвышаются мощные античные колонны. В Деве Марии нет и тени растерянности от неожиданной благой вести. Она держит в одной руке книгу, а другой, приподняв головную накидку, всем своим видом показывает, что полностью осознала божественный посыл и зачала, когда на нее в потоке яркого света в окружении сонма летящих ангелов снизошел Дух Святой в виде голубя. Рядом с Марией стеклянная ваза с розами как символ девственной чистоты и непорочности. Появлению над цветами роз языков пламени дает объяснение полустершаяся надпись внизу под вазой: Ignis ardens non comburens — «Огонь горящий, но не опаляющий», как об этом сказано в Ветхом Завете (книга «Исход»). Этой надписи вторит виднеющаяся на дальнем плане картины Неопалимая Купина, которая является прообразом и тайной Богоматеринства, сочетания в Богоматери девства и материнства, пламенной любви к Богу и людям. Цветовая гармония картины основана на сочетаниях голубых, красных и золотистых оттенков, нанесенных сильными прерывистыми мазками, которые размываются в сумеречном свете.

Несколько ранее Тицианом было уже написано подобное «Благовещение» (Неаполь, музей Каподимонте). На этой картине ангел с протянутой рукой оповещает Марию о предстоящем акте Инкарнации, и она покорно воспринимает благую весть со скрещенными руками на груди. В той композиции основание мощного архитектурного декора находится за спиной Марии.

Современники не поняли и не оценили по достоинству то новое, что несли в себе эти творения. Вероятно по этой причине венецианское «Благовещение» художник поспешил подписать дважды: Titianus fecit fecit (Тициан сделал, сделал), словно опасаясь, что кто-то может усомниться в его авторстве. Непонимание, а порой и доходившие до него разговоры о том, что он якобы выдохся, огорчали стареющего мастера. Более того, длительное отсутствие из-за поездок в Рим и Аугсбург поколебало непререкаемый авторитет Тициана как главы венецианской школы, и многие официальные заказы (Дворец дожей, Скуола Сан-Рокко, церковь Сан-Себастьяно) были переданы его молодым соперникам. Все это привело к тому, что Тициан все более замыкался и уходил в себя. Даже Аретино с Сансовино не смогли вывести его из состояния подавленности духа, и он недели напролет не покидал дом и мастерскую. Свои тогдашние настроения художник выразил в большом «Распятии» (Эскориал, монастырь), о котором имеется упоминание в его письме Филиппу II в сентябре 1554 года как о работе, исполненной глубочайшей веры (opera devotissima).

Пожалуй, это самая впечатляющая картина Тициана о трагедии непонимания и одиночества. Оставленный всеми распятый Христос принимает мученическую смерть на кресте во искупление людских грехов, но никто его не оплакивает. Видно, как палачи спешно удаляются с места казни. Угасает день, и угасает жизнь распятого Христа. Его прощальный взгляд встречается лишь с пустыми глазницами черепа праотца людей Адама, нашедшего последний приют на Голгофе. Трагический диалог жизни со смертью будет терзать Тициана до скончания его дней. Написанное им свободными мазками прекрасное тело умирающего Христа передает такой накал напряжения, что бесстрастное небо, не выдержав, озаряется разрядами молний. Еще мгновение, и послышатся мощные раскаты грома, пойдет дождь. Создается впечатление, что одна только природа оплакивает смерть Спасителя.

В середине июня Тициан узнал радостную весть — он стал дедом. Отложив все дела, он отправился в Серравалле, чтобы поздравить дочь с первенцем. По дороге он заехал в Кастель-Роганцуоло, где дописал последнюю часть триптиха — апостола Павла с мечом. Работа была предназначена для собора в Серравалле, где жили молодые. Тициан провел у них несколько дней, а затем поехал на родину в Пьеве ди Кадоре, чтобы свидеться с братом и решить на месте дела, связанные с торговлей лесом и зерном. Для местной церкви он написал алтарную картину «Кормящая Богоматерь со святыми Андреем и Тицианом». Как отметил в ранее упоминавшемся сочинении друг художника литератор Вердидзотти, в образе Богоматери угадываются черты дочери Лавинии, святому Тициану приданы черты сына Помпонио, брат Франческо с длинной бородой узнаваем в святом Андрее. Себя же Тициан изобразил слева коленопреклоненным старцем с посохом святого Тициана. Во время очередного посещения родных мест Тициан внес в картину несколько исправлений, обогатив митру и мантию святого. Картина дважды выкрадывалась из церкви. Последний раз в 1971 году злоумышленники срезали ее с подрамника, но вскоре она была найдена.

21 октября, посетив близких, Тициан довольный вернулся в Венецию. Был тихий теплый осенний вечер, когда запыхавшийся посыльный принес страшную весть — умер Аретино. Бросив кисти, Тициан направился к дому друга, все еще не в силах поверить случившемуся. Возможно ли, чтобы умолк этот неиссякаемый источник энергии, жизнелюбия и веселья? В доме на набережной Дель Карбон собрались близкие. Навзрыд плакали обе дочери покойного и напуганные случившимся «аретинки». Врач, который констатировал смерть, пояснил, что за обедом Аретино вдруг почувствовал сильное головокружение, привстал с места и тут же рухнул как подкошенный, ударившись головой о каменный пол.

Через два дня состоялось отпевание в церкви Сан-Лука, куда набилось много любопытствующего народа, а из местной знати не было почти никого. Даже после своей смерти «бич князей» держал в страхе венецианскую аристократию. А уж как, вероятно, обрадовались многие из тех, кто платил литератору немалую дань за умолчание о их неблаговидных делишках, а то и просто из-за боязни стать мишенью его разоблачений! В церкви были представители пишущей братии, издатели, художники. Пришел и Тинторетто, которого покойный привечал в последнее время. После похорон Тициан и Сансовино отправились в мастерскую на Бири, где засиделись допоздна, поминая несчастного друга. Им обоим будет недоставать его искрометной веселости и неуемного жизнелюбия. Аретино любил повторять, что «единственная задача человека — это полное наслаждение всеми земными благами». Кто-кто, а уж Аретино ими пользовался сполна. Он ни в чем себе не отказывал, и в его плотоядной ненасытности было что-то от мифологического сатира.

Вскоре в городе получил известность едкий сонет, по-видимому, сочиненный кем-то из завистливых приятелей, вечно крутившихся вокруг покойного литератора и принимавших участие в его шумных оргиях и лукулловых пирах.

Тициан не находил себе места. Со смертью Аретино он понял, как много тот для него значил в течение последних тридцати лет. Своим шумным успехом в Италии и в Европе он в значительной мере был обязан блестящему перу покойного друга. Он прекрасно понимал, что Аретино действовал не бескорыстно, но смотрел на его проделки с пониманием и иронией. Такова уж была натура этого гения эпистолярного жанра. А какие сонеты, пусть даже комплиментарные, посвящал он его картинам! Зато в моменты подавленности духа, когда все валилось из рук и мир виделся ему в черном цвете, этот неугомонный весельчак и жизнелюб заряжал энергией и вселял в него уверенность в своих силах. Его суждения о написанных им картинах, при всей их восторженности, — а иначе быть не могло, поскольку Аретино был человеком крайностей, — поднимали дух и помогали в работе.

Как же он корил себя за то, что бывал иногда излишне строг к другу-литератору, осуждая его за словоблудие, бахвальство и тягу к роскоши. А теперь — пустота, и не с кем отвести душу. Дети выросли, и у каждого из них своя жизнь. Брат Франческо, родная душа, жил далеко. Остались лишь палитра и кисти, составляющие его суть и пока оправдывающие дальнейшее существование на земле.

По натуре будучи немногословным, он только красками вел разговор с жизнью. Но когда становилось невмоготу от грустных мыслей, Тициан не спеша направлялся к осиротевшему дому Аретино, смотревшему пустыми глазницами окон, и заходил в знакомую таверну у моста Риальто, чтобы передохнуть и молча помянуть друга. Его узнавали, кое-кто подходил поприветствовать и выразить почтение старому мастеру. Затем он вставал и возвращался к себе домой, проходя через арку мимо дома Il Milione, где когда-то жил Марко Поло, и продолжал свой путь, отвечая на приветствия прохожих, которые узнавали великого венецианца, провожая взглядами удаляющегося твердой походкой статного старца. Но тоска его не отпускала, и он все более замыкался в себе. Видимо, те же чувства испытывал и Сансовино, неделями не покидавший свою мастерскую. Аретино был для них связующим мостиком. После его ухода связь нарушилась и каждый остался на своем берегу.

Шли дни, а перед глазами Тициана все еще стояла поразившая его в церкви при отпевании картина, когда грузное тело почившего в бозе Аретино, с трудом втиснутое в тесный дубовый гроб, казалось, готово было вырваться в знак протеста наружу. Такое ощущение вызывал в свое время и последний портрет литератора, написанный Тицианом. Священник церкви Сан-Лука поведал ему, что на Пасху Аретино решил исповедаться, чего не делал никогда ранее, а уж поститься для него было сущим наказанием. На этот раз, причастившись, он истово молился и даже всплакнул.

Еще при жизни Аретино был назван великим поэтом, хотя его сочинения, как упоминалось, были публично сожжены на площади Святого Петра в Риме и полностью запрещены. Но как любой запретный плод, они вызывали нездоровый интерес. Его разоблачений боялись многие. Даже папа Юлий III, о чем было сказано выше, едва взойдя на престол в 1550 году, поспешил присвоить Аретино почетный титул кавалера ордена Святого Петра, пока пронырливый борзописец не вознамерился быть возведенным в сан кардинала. Такие поползновения были, и он успел опубликовать немало сочинений сугубо богословского содержания. Непостижимо, как в этом человеке непристойность уживалась с набожностью!

Поскольку Аретино не был силен в латыни, он приютил у себя поэта Никколо Франко, который помогал ему в подборе материала для написания религиозных книг. Правда, вскоре гость, распознав истинные намерения благодетеля, выступил с рядом разоблачительных публикаций против Аретино. Бедняге Франко не повезло, и позднее за свои антипапские сонеты он был повешен по решению суда римской инквизиции.

Веками сочинения Аретино не переиздавались. Будучи приговоренными к пожизненному заточению, они лежали мертвым грузом и пылились в библиотечных фондах и в частных собраниях. Но к середине XX века в ходе так называемой сексуальной революции на них обратили внимание издатели, а пресловутый «Индекс запрещенных книг» был дезавуирован самим Ватиканом. Однако оказалось, что скабрезные стихи и проза Аретино в условиях воцарившейся почти повсеместно вседозволенности и свободы нравов стали не столь уж привлекательны для читателя, который понял, что «великим» поэтом Аретино никогда не был. А его непристойные сочинения выглядят наивно, когда сегодня даже в такой славящейся своей высокой духовностью стране, как Россия, со сцены одного из прославленных столичных театров звучит откровенная матерщина. А недавно одно издательство в Петербурге выпустило сборник рассказов Альберто Моравиа, написанных писателем незадолго до кончины и названных им просто «Una cosa е altri racconti» («Одна вещь и другие рассказы»). Сегодня, когда книжный рынок перенасыщен, издатель переименовал рассказы в «аморальные» — авось, читатель клюнет на приманку.

Следует отметить, что эпистолярное наследие Аретино представляло несомненную ценность как живой документ эпохи, и литературоведы считали его действительно блистательным писателем, пусть крайне наглым и циничным. На фоне современной ему литературы с ее изысканным придворным стилем Аретино сумел отразить вульгарную эстетику простонародья, из которого он сам вышел. Непристойность и похабщина его писаний — это всего лишь поза и протест против лжи и лицемерия в мире. Можно бы и согласиться с такой позицией, если бы не способность автора извлекать выгоду, и немалую, из эпатажа в угоду вкусам отнюдь не обездоленных кругов общества, которым обрыдли рекомендации Кастильоне и Делла Каза о правилах хорошего тона в обществе. Им захотелось испробовать для возбуждения аппетита нечто необычное, сверхособенное, пусть даже предосудительное и пикантное, наподобие плодов мандрагоры, поднимающих определенный тонус, как это описано в известной комедии Макиавелли.

В последнее время Тициан зачастил в приходскую церковь Сан-Канчано неподалеку от его дома. Уже несколько лет там работал музыкант Андреа Габриэли, чьи «Псалмы Давидовы» для хора и органа и «Мотеты» обрели известность и привлекали венецианцев из других приходов. В церкви порой выступал официальный органист базилики Сан-Марко Джироламо Парабоско. Там же патриций Федерико Бадуэр, венецианский посол при мадридском дворе, основал Академию Славы, объединившую немало известных в городе литераторов и музыкантов. На проводимых ею диспутах иногда бывал и Тициан, благо церковь была рядом. Но Академия просуществовала недолго — ее основатель был объявлен властями банкротом и лишен дипломатического статуса за финансовые аферы, о чем его предупреждал в свое время Аретино.

В свободное от службы время маэстро Габриэли по приглашению Тициана музицировал на органе в гостиной на Бири. Музыка отвлекала мастера от суетных мыслей, помогая сосредоточиться на главном, что волновало его. Бархатистые звуки органа под кистью мастера обретали материальное воплощение в цвете на холсте. Однако на смену ликующему когда-то колориту ныне пришли густые сумеречные тона и пепельные оттенки. Рисунок все более уступал место широким свободным мазкам краски, из коих сотворялась форма, и нередко кисть заменялась шпателем.

Работа в мастерской кипела, и молодчина Денте, несмотря на годы, умело заправлял делами. Тициан поручил ему вести «Расчетную книгу», занося в нее все расходы, а поступления фиксировал сам в другой тетради, которую хранил отдельно. Недавно из Пьеве ди Кадоре с вестями от родных и гостинцами прибыл скромный юнец Марко Вечеллио, сын двоюродного брата-нотариуса, который когда-то сопровождал Тициана в Германию и помог в решении вопроса с заготовкой древесины. Марко оказался смышленым парнем, влюбленным в живопись. С разрешения мастера он занял светелку на мансарде, в которой до замужества жила Лавиния. Приветливый юноша быстро подружился со всеми учениками и подмастерьями. Вскоре он проявил себя надежным помощником Тициана, который радовался его первым шагам в живописи и относился к нему как к сыну.

В конце сентября 1558 года к причалу на Бири подплыла гондола облаченного в траур испанского посла, который сообщил печальную весть о смерти обожаемого монарха Карла V в монастыре Святого Юста. Он рассказал о последних днях измученного болезнью императора, который не переставал молиться перед тициановской «Троицей», а накануне кончины устроил репетицию собственных похорон, проследив за точным исполнением всех правил отпевания и последующего захоронения. Тициан с болью воспринял эту весть. Ему живо представились последние встречи в Аугсбурге, когда император все чаще заводил разговор об отречении от власти и желании посвятить оставшиеся годы служению Богу. Это был великий правитель огромной империи, в которой, как тогда говорили, «никогда не заходило солнце». К концу жизни пришло прозрение, и он понял всю суетность и никчемность своих деяний.

Жизнь продолжалась. Сансовино закончил возведение прекрасного здания фундаментальной библиотеки Марчана. Ему совместно с Тицианом было поручено подобрать художников для украшения залов библиотеки. Были отобраны семь живописцев, включая Веронезе. Поначалу среди них не нашлось места для Тинторетто, и он остался в стороне. Но этот нахрапистый гений закатил скандал и своего не упустил.

Тициан выбрал для себя плафон вестибюля центрального читального зала и быстро написал полотно в форме восьмиугольника, обрамленного в массивную позолоченную раму. По поводу содержания картины высказывались разные предположения, пока в 1968 году искусствовед Н. Иванов, русский по происхождению, не выдвинул свою версию, с которой многие согласились. Образ молодой женщины является олицетворением Мудрости или Божественного провидения. В одной руке она держит пергаментный свиток, а другой придерживает не книгу, как полагали, а зеркало в деревянной оправе. Рядом с ней в облаках изображен Эрос в облике крылатого «путто», который, «согласно учению неоплатоников, хранит тайну сотворения».[87]

Тициановская «Мудрость» стала камертоном, определившим общее звучание живописного декора библиотеки Марчана, где было также немало превосходных древнеримских изваяний, подаренных некоторыми венецианскими патрициями вместе с книгами. Все это побудило Палладио назвать творение Сансовино и работавших там живописцев «самым блистательным по архитектуре и по внутреннему убранству зданием, которое могло появиться со времен античности».

Чтобы как-то утереть нос Тинторетто, решением жюри, которое возглавил Тициан, лучшей была признана работа Веронезе, и он был награжден золотой цепью. Панно Тициана и работы других живописцев можно рассматривать как манифест маньеризма — нового художественного направления, набиравшего силу в европейском искусстве. Неслучайно живопись библиотеки Марчана стала гвоздем программы представительной экспозиции в 1981 году, посвященной истокам и путям развития венецианского маньеризма от Тициана до Эль Греко. Эта выставка вызвала немало противоречивых суждений. Так, в одной из рецензий газеты «Репубблика» от 26 сентября категорически утверждалось, что «маньеризм как таковой не существует». Знаменательным в те дни было и высказывание газеты «Аввенире» о том, что появление Тициана заставило побледнеть все остальные картины экспозиции. И это неудивительно, если вспомнить нечто подобное, произошедшее в церкви Санто-Спирито, когда там были установлены на потолке три полотна Тициана, полные динамики и драматизма, в сравнении с которыми тут же поблекли работы приверженцев «новой манеры».

Поздним периодом творчества принято называть в литературе последние пятнадцать лет жизни мастера, когда Тициан разменял восьмой десяток. Это были годы горьких утрат, тягостных раздумий и разочарований, нудной тяжбы с коронованным заказчиком и его министрами, сопровождаемой унизительными просьбами оплаты за отосланные картины. Последние письма, которые как крик души были продиктованы Тицианом личному секретарю и направлены Филиппу II, полны отчаяния, обиды и попранного человеческого достоинства. В них столько боли, что невозможно их читать без волнения.

Величавым мудрецом предстает художник на последнем автопортрете (Мадрид, Прадо), выполненном в приглушенной тональности. Судя по виду, ему за девяносто, но взгляд не угас и отражает внутреннюю энергию. Тициан отвернулся от мира и устремлен в бесконечность. На темном фоне выделяется бледное лицо с орлиным профилем. Черная шапочка прикрывает голову, такого же цвета камзол с вкраплением белого жабо ворота рубашки. В правой руке мастера зажата кисть, словно скипетр его царствования в мире живописи, а на черной ткани камзола выделяется двойная цепь кавалера ордена Золотой шпоры как высшее признание всего им содеянного. По сравнению с берлинским автопортретом, написанным лет семь-восемь назад, на котором Тициан полон возбуждения и нервно барабанит пальцами по столу, здесь всем своим обликом он выражает олимпийское спокойствие и мудрость.

Несмотря на слабеющее зрение и боль в суставах, когда рука с трудом удерживала кисть, старый мастер не переставал трудиться. Сознавая, сколь сильна конкуренция, он никому не отказывал, и из его мастерской продолжали выходить все новые работы. В последние годы жизни Тициан часто обращался к прежним своим произведениям, переосмысливая их и что-то видоизменяя. Это упомянутые ранее «Коронование терновым венцом», «Положение во гроб», «Кающаяся Магдалина», «Динарий кесаря», «Святой Иероним», «Ессе Ноmо», «Святой Себастьян» и другие.

Взять хотя бы «Коронование терновым венцом». Спустя тридцать с лишним лет он повторил этот сюжет (Мюнхен, Старая пинакотека), разрабатывая его для себя. Но как разнится эта работа с прежней парижской картиной, какие изменения претерпел за прошедшие годы взгляд художника на окружающий мир, в котором не осталось места для радости! Композиционно они похожи. На обеих в центре фигура истязаемого Христа в окружении пяти мучителей и все те же три ступени, ведущие к месту бичевания. В парижской работе жестокая сцена глумления развертывается на фоне ярко освещенной мощной каменной кладки арки, на архитраве которой установлен бюст императора Тиберия. На поздней мюнхенской картине через ту же арку проглядывает сумрачное и почти монохромное ночное небо. Подвешенный светильник с горящими факелами раскачивается на ветру, отбрасывая зловещие блики. Пять плошек с огнем как бы рифмуются с фигурами пяти вошедших в раж палачей, и сама сцена бичевания из-за мерцания бликов то выплывает из темноты перед зрителем, то исчезает.

Нельзя не признать, что парижская работа с ее ярким цветовым решением явно проигрывает из-за своей вычурности и подчеркнуто театральных поз изображенных персонажей в духе «новой манеры». По сравнению с ней последняя картина порождает ощущение подлинного трагизма благодаря приглушенной и почти спектральной тональности. Фигура истязаемого Христа отражает гордое смирение. Здесь, согласно Евангелию, Спаситель прощает врагов, что придает самому образу подлинное величие. Картину высоко ценил Тинторетто, к которому она попала после расхищения и распродажи тициановского наследия. Затем она перешла в собственность его сына Доменико, а позднее оказалась за Альпами.

Вторая половина XVI века для Италии — это эпоха социальных потрясений и мучительной переоценки ценностей. Набирала силу феодально-католическая реакция. Ее разгул коснулся и Венеции, которая продолжала пока занимать свое особое независимое положение среди остальных итальянских государств. Однако ее силы изматывались в неравной борьбе с наседающими турками, и вместо былой стабильности жизни в республике Святого Марка все острее давали о себе знать внутренние противоречия.

Тициан воспринимал происходящие изменения как крушение высоких идеалов и гибель того мира, который вдохновенно сотворяли в воображении лучшие умы эпохи Возрождения. Постепенно утрачивая былое почти монопольное положение в художественной жизни Венеции, он не получает новых заказов, а противостоять или состязаться с успешно работающими молодыми и высокоодаренными художниками у него уже не было ни сил, ни желания. Он все более замыкался в себе.

До скончания дней главным его заказчиком оставался прижимистый и ненасытный король Филипп II. В отличие от мистически настроенного отца, думавшего о спасении души, он отдавал предпочтение мифологическим сюжетам. Для него главным были быстрота исполнения и количество картин. Прекрасно понимая, сколь совершенны по исполнению тициановские творения и каким спросом они пользуются в мире, сексуально озабоченный Филипп II, каким он изображен художником на картине «Венера и органист» (Берлин, Государственный музей), вряд ли был способен оценить и понять глубокий философский смысл, заложенный в написанных по его заказу мифологических poesie. Вероятно, и Тициан сознавал это, а потому не строил на сей счет никаких иллюзий. Для него было куда важнее получить компенсацию за труды, чем суждение о своих творениях заказчика, кем бы тот ни был. Цену им он и сам хорошо знал.

Возвращение Тициана к мифологии являет собой антитезу традиционной ее интерпретации. Это уже не та праздничная симфония звучания ликующих ярких красок с богатством тонов и обертонов, не тот жизнерадостный рассказ о похождениях мифологических героев, что украсил тридцать лет назад «алебастровый кабинет» феррарского герцога. Теперь миф под кистью Тициана превращается в трагическую метафору подчинения людей богам. Созвучие собственным настроениям и взглядам на современный мир, особенно после вторичного посещения Германии — этого имперского логова, раздираемого непримиримыми противоречиями, — Тициан находит в «Метаморфозах» Овидия, вскрывшего политическое и моральное разложение общества, что привело к утрате человеком веры в истину и справедливость. Это, в свою очередь, незамедлительно лишало его всех нравственных устоев, доводя до скотского состояния.

В венецианской культуре второй половины XVI века овидиевский скепсис символически отразил глубокий кризис, переживаемый гуманизмом. Начиная с картины «Юпитер и Антиопа» (Париж, Лувр), называемой часто «Венера Пардо» (по названию охотничьего дворца испанских королей), Тициан образно показывает, что исторически цивилизация идет к закату, когда людям, полным духовной и физической силы, не удается совершить намеченное и желанное, так как перед ними стоят непреодолимые препятствия. Несмотря на постоянный поиск — аллегория охоты — человек никогда не достигает желаемого идеала, ибо над ним тяготеет фатум. Сколь привлекательным ни был бы миф, навеваемые им человечеству сладостные грезы вытесняются жизненными реалиями, полными трагизма. А люди в этом мире в силу их нравственной слабости становятся жертвами произвола капризных и завистливых богов. Прекраснодушный оптимизм уступает место мрачному пессимизму.

В письме от 22 декабря 1574 года девяностопятилетний Тициан перечисляет картины, отосланные испанскому королю, за которые ему ничего не было заплачено. В том письме-перечне, напрягая память, он называет обнаженную красавицу с сатиром то Венерой, то Дианой, то Антиопой. Речь идет об известном мифе, повествующем о том, как Антиопа, дочь речного бога Асопа (Одиссея, песнь XI, 260–265), понесла от Зевса, который предстал пред нею в образе сатира. Спасаясь бегством от гнева отца, Антиопа счастливо разрешилась двойней. Один из ее сыновей Амфион увлекся музыкой, ведя жизнь созерцательную. А вот другой, Зет, унаследовал от отца Зевса активность и занимался в основном охотой. Зевс становится Юпитером в переложении того же мифа у Овидия или в «Диалогах любви» Леона Эбрео — этим двум авторам и следовал в основном Тициан.

Помимо спящей Антиопы и соблазняющего ее похотливого сатира рядом мирно восседают нимфа с цветком розы в руке и сатир, устремивший взгляд кверху, где Купидон нацелился поразить стрелой спящую Антиопу, а вдали под сенью деревьев видна пара влюбленных. Неожиданно тишину идиллической картины нарушает зов охотничьего рога. Послушный этому зову охотник мчится вперед, и псы его уже затравили оленя. Композиция картины построена на контрасте между жизнью созерцательной и жизнью активной. Тициана здесь менее всего интересует миф о соблазненной Антиопе, который мог его когда-то увлечь. Теперь ему важно показать эту контрастность сменяющих друг друга различных состояний человеческого бытия.

На смену эпохе Сатурна, которая была для обитателей земли золотым веком идеальной гармонии, приходит эпоха Юпитера, побуждающая людей к активным и порой жестоким действиям. Но между жизнью созерцательной и активной имеется еще одно состояние, которое символизирует пара Антиопа-сатир, то есть жизнь чувственная, которую олицетворяет одна из трех богинь, представших во время суда перед Парисом. Главный смысл этой удивительной картины в раскрытии глубокого сущностного различия между природой Сатурна и Юпитера. Эта философская мысль получит развитие в других мифологических картинах, созданных для испанского короля.

В упомянутом выше перечне значилась также «Даная» (Мадрид, Прадо). Тициан не раз уже обращался к этой теме, внося небольшие изменения. Например, в отличие от мадридской картины, в петербургском варианте убран спящий песик, но присутствует та же алчная старуха — служанка или надзирательница со связкой ключей от мрачной темницы, в которую заточена отцом юная Даная. Старуха должна охранять пленницу от посторонних глаз и держать дверь на замке, но хитрый Зевс проникает в темницу в виде золотого дождя, минуя все преграды. Старине Зевсу известна сила презренного металла, способного с наступлением новых времен совратить любого смертного. Власть золота неизмеримо возросла, когда человек начал дерзко проявлять свою самостоятельность и даже осмеливался считать себя независимым от воли богов. Тициан здесь встает на защиту Данаи, чья чистота остается незапятнанной. А вот на старуху, жадно собирающую в передник золотой дождь монет, ложится вся тяжесть нравственного падения. Художник не жалеет красок для раскрытия низменности и продажности ее души.

Как говорится, нет худа без добра, и после чудодейственной встречи Зевса с Данаей на свет появился Персей, спаситель людей от страшных напастей, посылаемых Медузой, который стал героем картины Тициана «Персей и Андромеда» (Лондон, собрание Уоллеса). Художник не видел такого героя в современной жизни, а потому вынужден был обратиться к одному из эпизодов «Метаморфоз» Овидия (IV, 663–752), в котором повествуется о том, как Персей спасает дочь эфиопского царя Андромеду, обреченную по воле богов на неминуемую гибель.

Уже отмечалось, что Тициан при написании этой картины исходил из работы Тинторетто «Чудо с рабом», не оставившей его равнодушным. В отличие от Тинторетто, у которого действие развертывается на одной из площадей Александрии в ясный солнечный день, колорит у Тициана зловеще сумеречный. Ярким пятном выделяется слева только фигура обнаженной восточной красавицы Андромеды, прикованной цепями к скале. На дальнем противоположном берегу едва различимы столпившиеся родственники несчастной девушки, которой уготована участь стать жертвой морского чудовища. В вечернем небе из-за туч неожиданно появляется летящий, подобно огненному вихрю, Персей с кривым ятаганом в руке и щитом. А под ним из морских глубин выплыл на поверхность чудовищный дракон с клыкастой пастью. Еще мгновение, и Персей камнем устремится вниз, чтобы, изловчившись, отрубить мерзкую голову, и Андромеда будет спасена.

Среди мифологических poesie, предназначенных для Филиппа II, это единственная работа, в которой можно уловить ноты героического пафоса. Правда, автор, как бы усомнившись, приглушил колорит и придал полотну скорее трагическое, нежели патетическое звучание, ибо таковое более созвучно его тогдашнему мировосприятию.

Занятый после женитьбы украшением своих дворцов, Филипп II через венецианского посла поторапливал художника с отправкой столь вожделенных им poesie. Тициан успел закончить новую картину «Венера и Адонис», придав возлюбленному богини черты своего коронованного заказчика. В письме Филиппу летом 1554 года он писал: «Надеюсь, что картина „Венера и Адонис“ доставит такую же усладу Вашим очам, что и прежние работы Тициана, Вашего раба. Поскольку в „Данае“, которую я уже отправил Вашему Величеству, фигура изображена спереди, то я решил показать в этой другой poesie фигуру со спины, дабы кабинет, в котором они обе будут выставлены, стал выглядеть куда более привлекательно».

Слова о Венере, которая составила бы пару Данае, звучат по меньшей мере странно, если автор не имеет в виду ярко выраженную в них обеих чувственность. Эти картины совершенно различны по теме, настрою и размерам. Тициан явно хитрил и подзадоривал заказчика, возбуждая в нем страсть коллекционера и его повышенный интерес к обнаженной женской натуре, поскольку в тонкостях стиля тот не разбирался.

Здесь Тициан отходит от литературного источника и дает собственную интерпретацию известного мифа, показывая сцену расставания. Венера тщится удержать любимого, а Адонис во власти охотничьего азарта вырывается из ее объятий, не слушая предостережений о грозящей опасности. На пригорке мирно спит призванный охранять их любовь Купидон, беспечно оставив на суку свой лук и колчан со стрелами. Лучи от появившейся в небе колесницы Авроры направлены к месту будущей охоты, где, возможно, в дубраве уже притаился кабан-убийца, которого учуяли собаки Адониса.

Удерживая в страстном порыве возлюбленного, Венера задела ногой и опрокинула вазу — дурной признак. А между тем солнечное утро, холмистый пейзаж, пышные кроны дубов и синеющие вдали горы — все говорит о мире и спокойствии, не предвещая беды. Но Тициан концентрирует внимание на теме охоты — этой метафоре жизни человека, который устремлен к поиску, постоянно связанному с риском и произволом богов, которые жестоко карают за своеволие и неповиновение. Охотнику Адонису суждено погибнуть и, по воле оплакивающей его Венеры, превратиться в алый анемон.

Написанная в свободной выразительной манере и полная эротизма картина вызвала большой интерес. Автору пришлось не раз возвращаться к этому сюжету, и из его мастерской вышло не менее двадцати копий-версий. Наиболее известна та, что хранится в лондонской Национальной галерее. Она почти идентична мадридской картине. Автор лишь изменил облик Адониса, устранив его некоторое сходство с Филиппом II и сделав его помоложе.

Тициан на время прервал работу над мифологическими poesie, желая не услышать мнение заказчика, а дождаться оплаты гонорара. Тем временем урбинский герцог Гвидобальдо II продолжал лелеять надежду заполучить новую работу мастера. Но его тогдашний посол в Венеции Франческо Агатоне, сменивший умного и деликатного Леонарди, не сумел наладить добрых отношений с художником, а с Орацио и вовсе рассорился из-за отправки по его же заказу крупной партии деловой древесины в Пезаро. Отвечающий за торговлю лесом сын художника никак не мог добиться от посла оплаты за поставку. В Венеции поговаривали, что урбинский посол, получая скудные средства от своего хозяина на содержание дипломатической миссии да к тому же еще прикарманив кое-что, вынужден был прятаться от кредиторов.

Требование сына о погашении долга в категоричной форме поддержал Тициан, припомнив, что до сих пор не получил гонорар за ранее отосланную картину. Умолчав о последнем замечании мастера, Агатоне тут же оповестил герцога о конфликте, заявив, что «природа не знавала столь жадного до денег человека», как Тициан. Порочащие великого мастера слова нечистого на руку дипломата дали повод разговорам о болезненной жадности художника, который в течение четверти века был кредитором испанского короля, ничего не получая за свои гениальные творения. Вся эта история вызвала неприятный осадок, и Тициан решил оставить у себя почти законченную «Венеру у зеркала» (Вашингтон, Национальная галерея). Это самая известная светская картина мастера, породившая появление множества студийных копий и версий. Как показал радиографический анализ, Тициан использовал полотно, на котором ранее были помещены две фигуры, женская и мужская, написанные в три четверти горизонтально. Он повернул полотно вертикально и написал Венеру. Сидя на ложе, она держит левую руку на груди, а правой закрывает покрывалом колени. Перед ней два амура: один протягивает ей венок, а другой держит зеркало, в котором видно отражение богини. Прекрасно написанная фигура напоминает классический образ Venere pudica, олицетворяющей целомудренную красоту и так непохожую на всех прежних чувственных Венер, возлежащих в любовном томлении на лоне природы или в интерьере.

Поразительная по живописи и полная гармонии картина оставалась в доме мастера до конца, пока вместе с другими полотнами и прочим имуществом не была продана старшим сыном Помпонио. В 1850 году картина была приобретена императором Николаем I для коллекции Эрмитажа вместе с «Кающейся Марией Магдалиной», «Святым Себастьяном» и другими работами Тициана. В 1931 году по распоряжению Советского правительства и вопреки мнению дирекции Эрмитажа «Венера с зеркалом» была продана частному американскому лицу, а позднее оказалась в вашингтонской Национальной галерее.

Тициан 19 июня 1559 года оповещает испанского короля: «Я уже закончил две poesie, предназначенные для Вашего Величества. На одной изображена Диана у источника, застигнутая врасплох Актеоном, на другой Каллисто, ставшая жертвой Юпитера. Ее по приказу Дианы нимфы раздели донага у источника… После их отправки я целиком займусь картиной „Моление о чаше“ и еще двумя начатыми полотнами: на одном Европа на быке, на другом растерзанный своими псами Актеон». Позднее в письме от 22 августа Тициан сообщил заказчику, что на написание последних мифологических картин им затрачено более трех лет труда, и выразил сожаление по поводу потери при пересылке холста «Положение во гроб».

Из этой корреспонденции явствует прежде всего, что Тициан устанавливает прямое родство между картинами «Диана и Актеон» и «Диана и Каллисто» (обе Эдинбург, Национальная галерея Шотландии), которые связаны с волновавшей его метафорой охоты. В «Метаморфозах» Овидий подробно описывает два эпизода. При сопоставлении двух этих полотен легко обнаруживаются их композиционное единство и симметричность, несмотря на различное содержание. И здесь, и там журчащий ручей, лук и колчан со стрелами, собака и нимфы в услужении обнаженной Дианы. Слева в «Актеоне» — пунцовый занавес, а справа — лес; в «Каллисто» слева — лес, а золотистый занавес-навес — справа. Фоном для обеих картин служит дальний пейзаж. Но в «Актеоне» имеется существенное различие — там Диана дана в двух своих ипостасях: дневной и ночной. Вот почему рядом с обнаженной Дианой дана в качестве ее двойника фигура чернокожей девушки в облачении. Обе эти фигуры олицетворяют день и ночь, жизнь и смерть, свет и тьму. Диана идентифицируется с луной, а с ней древние связывали морские приливы и отливы, а также физиологический цикл у женщин. Поэтому на голове тициановской Дианы красуется изображение нарождающейся луны. Кроме того, справа на пилястре видна голова оленя, в которого вскоре разгневанная богиня охоты обратит за дерзость Актеона.

Здесь Тициан исходит из того, что охотник Актеон вовсе не виноват, проявив активность и любознательность, о чем вполне определенно сказано и у Овидия в «Метаморфозах» (III, 141–142): At bene si quaeras, fortunae crimin in illi / non scelus invenies: quod enim scelus error habebat?

Действие у Тициана начинается спокойно в погожий день, как об этом говорится в «Метаморфозах» (III, 175–176): Per nemus ignotum non certis passibus errans / pervenit in lucum: sic ilium fata ferebant.

При появлении Актеона обнаженные нимфы подняли крик. Только что вернувшись с охоты, Диана явно устала и жаждала прохлады и родниковой воды. Оказавшись пред незнакомцем в дневном своем обличье, богиня покраснела от стыда и гнева. Кара неминуема, и, зачерпнув рукой воды из ручья, Диана плеснула ее в лицо дерзкому Актеону. Тотчас у того на голове показались рога, шея вытянулась и тело покрылось шерстью. Иначе быть и не может, когда во владения богини по неразумию вторгается простой смертный. Никому из людей не дано при свете дня видеть Диану обнаженной.

В другой работе Тициан показал, насколько боги могут быть завистливы. Каллисто, одна из нимф Дианы, сама того не ведая, забеременела от Юпитера. Когда с подругами она пришла к источнику, Диана, заметив припухлость ее живота, приказала остальным девушкам раздеть Каллисто, и тогда обнаружилась беременность девы. За свой проступок Каллисто была изгнана. Дождавшись рождения ребенка, нареченного Аркасом, ревнивая супруга Юпитера Юнона обратила его мать в медведицу. Сжалившийся над ней Юпитер превратил ее в созвездие Большой Медведицы. Однако мстительная его супруга не успокоилась, пока не добилась того, чтобы ковш Большой Медведицы никогда не знал покоя и не отражался в морских водах на закате.

С предыдущими мифологическими картинами связано и «Похищение Европы» (Бостон, музей Изабеллы Стюарт-Гарднер), подлинный шедевр позднего Тициана, также созданный по мотивам одного из эпизодов «Метаморфоз» Овидия. Картина написана в 1559 году, когда художник отдавал предпочтение свободным небрежным мазкам, которые создавали порой впечатление некой незавершенности произведения. Эту особенность поздней манеры письма отметил Вазари, говоря, что последние работы Тициана «написаны мазками, набросаны широкой кистью и пятнами, так что вблизи на них смотреть нельзя, и лишь издали они кажутся законченными… Многим кажется, что картины Тициана выполнены без всякого труда, на самом же деле это не так… Такой способ работы разумен, красив и поразителен, так как картина, благодаря тому, что скрыты следы труда, кажется живой и исполненной с большим искусством». Пастозность красок переднего плана картины противостоит лессировка воздушного фона, когда горы сливаются вдали с облаками, создавая удивительный хроматический, чуть ли не импрессионистский эффект. Это последняя картина на мифологический сюжет, которая была отправлена Филиппу II.

Завершая тему охоты, Тициан приступил к написанию «Смерти Актеона» (Лондон, Национальная галерея), следуя овидиевскому рассказу. Охотник убегает от разгневанной богини и преследующей его своры собак. Он с удивлением замечает, с какой невиданной ранее резвостью несут его ноги. Актеон останавливается у ручья, чтобы перевести дух, и в воде видит не свое, а звериное отражение. Собаки настигают его, но он не может произнести ни слова, и те набрасываются, не узнавая в облике оленя прежнего своего хозяина. Перед ним мост, имеющий символическое значение перехода из одного состояния в другое, но Актеону не дано до него добраться. Диана в яркой красной тунике с луком в руке ликует — месть свершилась. Трагическая картина, выполненная в монохромной манере, так и осталась по непонятной причине в мастерской на Бири. Не исключено, что художник пощадил отцовские чувства Филиппа II, которому метаморфоза с Актеоном могла бы напомнить о личной трагедии в семье — врожденном уродстве сына дона Карлоса, ненавидевшего отца за свою ущербность, что держалось в строжайшей тайне при мадридском дворе.

Начавшийся 1559 год принес Тициану череду несчастий. Весной он отправил в Милан сына Орацио для получения из казны причитающейся ему крупной суммы, выплату которой затягивали тамошние чиновники под всевозможными предлогами. Видимо, возымела действие отправка Филиппу II нескольких poesie, вызвавших восторг короля. В Милане Орацио подвергся нападению грабителей, которых подослал известный скульптор и медальер Леоне Леони, также работавший на королевский двор.

Тициан был потрясен случившемся и 12 июня 1559 года в письме Филиппу II сообщает: «Леоне, знавший о выплате пособия и побуждаемый дьявольским наущением, задумал лишить жизни Орацио, дабы присвоить эти деньги… Он приглашает к себе Орацио и предлагает ему пожить у него в доме. Когда сын отклонил это предложение, сей негодяй, изгнанный из Испании как лютеранин и подстегиваемый врагом Господа Бога, решает совершить убийство с помощью пособников. Один из этих подлецов набросил на голову Орацио его плащ, а остальные набросились со шпагами и кинжалами в руках. Не ожидавший такого предательства бедный Орацио упал, получив шесть серьезных ран. Если б умер Орацио, на которого я возлагаю все мои надежды в старости, то под тяжестью такого горя, клянусь, я бы лишился разума». В заключение он потребовал наказать «самого безумного в мире человека». Поначалу Леони был арестован, но после уплаты денежного штрафа отпущен на свободу.

В том же году пришла печальная весть о кончине брата Франческо, занимавшего пост мэра Пьеве ди Кадоре. Нет точных сведений, но, по-видимому, вслед за ним в Серравалле неожиданно при родах шестого ребенка умерла дочь Лавиния, преждевременно уйдя из жизни, как и ее мать Чечилия. Эти события подкосили Тициана, и он не в силах был покинуть дом на Бири, отправив на похороны сыновей Помпонио и Орацио.

В довершение всех бед налоговая служба республики Святого Марка неожиданно заинтересовалась доходами своего официального художника, который давно работал на мадридский двор и других высокопоставленных заказчиков на стороне. Тициан вынужден был отложить в сторону кисть и вызволить на свет из дальнего ящика стола «Расчетную книгу». С помощью Денте и Орацио был составлен отчет, из которого следовало, что во владении мастера были родительский дом в Пьеве и несколько земельных участков с «хижинами» для жилья, как было сказано, не приносящих никакого дохода и требовавших немалых средств на их содержание. Были указаны стоимость аренды дома на Бири и значительные расходы на содержание мастерской. Но в отчете обойдены молчанием доходы от торговли лесом и гонорары живописца. Неизвестно, удовлетворила ли такая отписка налоговую службу, но Совет Десяти республики встал на защиту Тициана, предоставив ему монопольное право на гравюры с его картин, выполненные Кортом и Болдрини, которые получили широкое распространение.

Испанский поверенный в делах Гарсиа Эрнандес в письме королю Филиппу сообщает 16 апреля 1564 года: «Тициан так стар, что не помнит, куда дел бумаги, удостоверяющие получение ренты императора». Однако посол ошибался. Несмотря на преклонный возраст, память у Тициана была отменная, особенно когда речь шла о финансовых делах. Так, после смерти брата он припомнил, что давал муниципалитету родного городка ссуду, которая была потрачена не по назначению, и потребовал ее погашения.

Беды не сломили Тициана, и в октябре 1564 года он предпринимает утомительную поездку в Брешию, взяв с собой Орацио и кое-кого из учеников. Там ему предстояло договориться о написании трех огромных панно на мифологические сюжеты для украшения потолка парадного зала муниципального дворца. Он не преминул посетить церковь Святых Назария и Цельса, где показал молодежи полиптих Аверольди, вновь убедившись в правильности принятого решения при написании фигуры святого Себастьяна.

Летом следующего года он вместе с Орацио посетил Пьеве ди Кадоре. Прозрачный горный воздух и медвяный аромат лугов Тициан вдыхал полной грудью как чудодейственный бальзам, чувствуя прилив новых сил. Он понял, почему покойный брат предпочел Венеции приволье и тишину родного Кадора. Это была последняя встреча Тициана с местами детства и отчим домом.

Через четыре года Орацио с помощниками привез в Брешию готовые полотна «Кузница циклопов», «Минерва и Нептун», «Марс с Церерой и Бахусом». Но власти города усомнились, что картины написаны самим Тицианом, и затеяли спор по поводу оговоренного ранее гонорара. В 1575 году эти панно погибли при пожаре. Сохранились гравюра Корта и рисунок Рубенса, дающие какое-то представление о динамичной композиции погибших работ.

Неудивительно, что власти Брешии при виде огромных полотен выразили сомнение по поводу авторства Тициана, которому тогда было почти девяносто. Многие с удивлением смотрели на статного старца, не понимая, откуда у него берутся силы. А правительство Венеции, чтобы как-то ублажить и успокоить своего великого гражданина, даже приняло постановление, что в случае смерти мастера его почетная должность соляного посредника должна перейти к сыну Орацио. Но Тициан не сдавался и брался за новые заказы, думая о сыновьях и внуках. Эта мысль, как настоящий идефикс, гвоздем сидела у него в мозгу. Он не утратил надежду на выплату обещанного пенсиона и продолжал строчить Филиппу II жалобы на его нерадивых министров, которые не торопились исполнять распоряжения короля. В те годы в Италии в ходу было немало анекдотов о жуликоватых наместниках, которые на вверенных им территориях вершили произвол. Считалось, что на Сицилии они от голода грызут все подряд, в Неаполе едят досыта, а в Милане уже страдают от обжорства.

Приходили очередные отписки с обещаниями оплаты. Но Тициан не мог сидеть в ожидании сложа руки и по возвращении из Пьеве ди Кадоре взялся за «Воспитание Амура», или, как картину также называют, «Венеру, завязывающую глаза Амуру» (Рим, галерея Боргезе), пейзаж которой живо напоминает родной Кадор художника. Вероятно, работа писалась им для себя и до конца оставалась в доме на Бири.

Первое упоминание о ней, как и ее владельце, кардинале Боргезе, появляется в 1613 году в форме поэтического посвящения, написанного неким Франкуччи. На одиннадцати страницах высокопарных стихов автор воспевает божественную красоту творения дивного Тициана, способного заставить засиять солнечным светом краски, пред коими меркнет сама природа. Поэт не оправдывает действия Венеры, завязывающей глаза Амуру, дабы он не смел разить стрелами, и заявляет, что

Хотя Венеру горячо поддерживают две нимфы, другой Амур помоложе полон сомнения и горько сожалеет о решении, принятом богиней, ибо любовь дается всем, даже смертным. Чисто внешне «Воспитание Амура» может показаться похожим на ранние мифологические poesie Тициана. Но здесь вместо прежней праздничности и радости жизни выражено смятение чувств, что подчеркивается стремительностью скользящих мазков и тревожным небом, окрашенным зловещим пурпуром заката.

Как явствует из хроник, 22 мая 1567 года в Венеции вновь объявился Вазари, который прибыл с целью сбора материала для второго издания своих «Жизнеописаний». По такому случаю была устроена вечеринка у Тициана. Поприветствовать ставшего знаменитым флорентийца пришли на Бири Сансовино с сыном Франческо, видным историком художественной жизни и продолжателем славной традиции Санудо. Были также скульптор Алессандро Виттория, верный помощник Сансовино, и конечно же Дольче, считавший себя единственным биографом Тициана и ревностно относившийся к любому мнению других на сей счет.

Вазари объявил об избрании почетными членами Флорентийской академии рисунка Тициана, Тинторетто и Палладио. Новость была воспринята с явным холодком. Оно и понятно — Тициану было неприятно, что к нему приравняли бывшего ученика и соперника, а Сансовино расстроился, что ему предпочли выскочку Палладио. Заметив это, гость сменил тему и завел разговор о последних днях жизни Микеланджело, рассказав о том, как друзья вместе с племянником мастера тайком вывезли из Рима тело покойного, упрятанное под слоем соломы, чтобы гений обрел последнее пристанище в родной и безответно любимой им Флоренции. Под конец вечеринки, окрашенной тихой грустью, Вазари вспомнил, как однажды получил от Микеланджело забавное письмо со словами: «Вы, конечно, как многие, полагаете, что я окончательно впал в детство, коль скоро взялся за сочинение стихов. Чтобы никого и вас не разубеждать, прилагаю сонет». И Вазари по памяти прочитал стихотворение, которое Микеланджело посвятил ему после выхода в свет первого издания «Жизнеописаний»:

Вазари зачастил в мастерскую, где кипела работа над тремя полотнами для Брешии и стояло немало картин, готовых к отправке в Испанию и Урбино. Там же он увидел почти законченное большое полотно «Дож Гримани перед Верой». Задавая мастеру уйму вопросов, писатель сообщил, что дополненное издание «Жизнеописаний» уже готовит к печати старейшее флорентийское издательство Джунти, в котором когда-то работал юрисконсультом отец Леонардо да Винчи. После смерти Аретино для Тициана было важно заручиться поддержкой столь авторитетного литератора, чье мнение ценится в мире. Вон как отозвался о нем сам Микеланджело, который обычно был скуп на похвалу. Но возиться с дотошным Вазари, не расстающимся с записной книжкой, ему недосуг, и Тициан поручил его заботам недавно появившегося в доме молодого вдумчивого Вердидзотти, исполняющего теперь обязанности личного секретаря.

И какие бы там ни велись разговоры про одиноко живущего на отшибе Тициана, который, мол, настолько одряхлел, что даже не в силах держать кисть в руке, его творческое воображение продолжало порождать образы, которые он еле успевал запечатлевать на холсте в красках, находя в их воплощенных формах выражение для своих гениальных прозрений. Полет фантазии не прерывался, но он все чаще работал для себя, оставляя ученикам выполнение некоторых заказных работ.

Любопытные данные приводит искусствовед Боскини, автор первого «путеводителя» по Венеции, ссылающийся на слова ученика мастера Пальмы Младшего. Оказывается, в последние годы Тициан пользовался своеобразной живописной техникой, а именно: вначале он «покрывал поверхность холста красочной массой, как бы служившей ложем или основой того, что он хотел в дальнейшем выразить… Такие энергично сделанные подмалевки были выполнены густо насыщенной кистью в чистом красном цвете, который должен был наметить полутон. Той же кистью, окуная ее то в красную, то в черную, то в желтую краску, он вырабатывал рельеф освещенных участков… По мере обнаружения не соответствующих замыслу деталей, он принимался действовать как заправский хирург, безжалостно удаляя опухоли, отрезая лишнее мясо и вправляя руки и ноги… Затем повторными мазками доводил фигуры до состояния, когда, казалось, им недоставало только дыхания. Последние ретуши он наводил мягкими ударами пальцев, сглаживая переходы от ярких бликов к полутонам. Иногда теми же пальцами художник наносил густую тень или лессировал красным тоном, точно каплями крови, дабы оживить расписанную поверхность… К концу жизни он действительно писал только пальцами».[88]

В мастерской появилось немало талантливых учеников, которыми больше занимался постаревший Джироламо Денте, поскольку Орацио был вынужден отвлекаться на дела, связанные с торговлей древесиной и зерном. Среди новичков выделялись Эль Греко и внучатый племянник покойного друга Пальмы Старшего Якопо Негретти по прозвищу Пальма Младший. Его появление всколыхнуло в душе Тициана воспоминания о годах молодости и Виоланте. Известно, что юному Эль Греко поступить в мастерскую Тициана посоветовал Тинторетто, который, в отличие от многих современников, высоко ценил работы престарелого мастера и прежде всего «Благовещение» в Сан-Сальваторе и «Мученичество святого Лаврентия».

Одной из картин, написанных художником «для души», является его совершеннейшее творение «Пастух и нимфа» (Вена, Музей истории искусств). Как же оно непохоже на предыдущие poesie, написанные для испанского короля, не говоря уже об аллегорических картинах для феррарского герцога! Картина писалась как бы по наитию, без какого-либо плана или указаний литературного источника. Подчиняясь воображению, кисть художника, казалось, выхватывала фигуры из космического хаоса. От нимфы она переходила к пастуху и, обозначив обе фигуры, шла затем к дереву с обломанным стволом, и далее ее мазки приближались к горизонту. Неожиданно движение кисти прерывалось, словно художник побоялся впасть в повествовательность и лишними словами нарушить звучание красок, выражающих нечто более значительное, нежели отдыхающие на закате нимфа и пастух. Розоватые блики освещают их фигуры, за которыми сокрыта некая тайна, до конца неразгаданная самим художником, а в сгущении колорита явно ощущается какая-то недосказанность, элемент умолчания.

Эту тайну тщились разгадать многие исследователи. Делались ссылки на известный миф о Дионисе, обнаружившем спящую Ариадну. Кто-то даже узрел в позе пастуха фигуру Полифема работы Дель Пьомбо на вилле Фарнезина в Риме, которую Тициан вряд ли видел и уж никак не мог так точно запечатлеть в памяти. Если говорить о вилле Фарнезина, то, скорее всего, Тициана поразили бы там смелые ракурсы фигур на фресках Рафаэля.

Действительно, на картине слышны отголоски прежних аллегорий. Например, два дерева — высохшее и живое, чьи последние листья жадно обрывает вставший на задние ноги козел, смахивающий издали на похотливого сатира. День угасает в багровом пламени заката, и пастух, отыграв мелодию на свирели, смотрит с нежностью на пробудившуюся нимфу. Его фигура сдвинута влево, чтобы лучше выделить девушку, лежащую в изогнутой неудобной позе на шкуре леопарда.

Обернувшись лицом с выражением застывшей маски греческой трагедии, она непонимающе устремила взор в пустоту, как бы вопрошая — а что же дальше после заката? Ответа нет. Ее возлюбленный в грубых протертых штанах, которые до сих пор в ходу у пастухов Кадора и Абруццо, меньше всего похож на разудалого бога Диониса, хотя и на его голове венок, но не из виноградных, а из дубовых листьев. Эти две одинокие человеческие фигуры кажутся последними оставшимися в живых на небольшом клочке земли после пронесшейся сокрушительной бури. Такое впечатление усиливается преобладанием в колорите низких тембров звучания бурых, зеленовато-мшистых и пепельных тонов. А сама картина несет на себе отпечаток скорби и трагического одиночества. Ее можно рассматривать как окончательное прощание Тициана с мифом о добрых или злых богах, о безоблачном детстве человечества, когда мир был полон гармонии и радости.

Обычно работы, написанные для себя, мастер хранил наверху в гостиной рядом со спальней. Когда он уходил из дома, ученики устремлялись наверх, оставив кого-нибудь на страже, и принимались спешно копировать. Тициан догадывался о таких проделках и требовал показывать ему копии, внося в них исправления, что впоследствии придало им особую ценность, поскольку их коснулась рука гения.

Дом Тициана на Бири продолжал притягивать магнитом не только коллекционеров, художников, литераторов, но также политиков и дипломатов. Известно, что 24 января 1567 года в доме мастера состоялась встреча испанского посла Гарсиа Эрнандеса с его турецким коллегой Альбаин-беем, в результате которой позже был заключен необходимый для Венеции мир между двоюродным братом Филиппа австрийским императором Максимилианом II и турецким султаном Селимом II. Вне всякого сомнения, об организации столь деликатной и важной встречи Тициана попросило правительство Венеции, хорошо сознающее, каким авторитетом в мире пользуется ее великий гражданин.

В июне 1568 года произошло небольшое событие, ускользнувшее от внимания многих биографов мастера. Его внебрачная дочь Эмилия была выдана замуж за венецианца Андреа Доссена, о чем сохранился документ в венецианском архиве. В нем сказано, что Тициан Вечеллио, назвавшийся отцом, дал за девицей Эмилией приданое в 750 золотых дукатов, то есть половину приданого его родной дочери Лавинии. Известно, что от этого брака появились на свет девочка и два мальчика, но в завещании Тициана о них нет упоминания. Событие осталось для многих тайной, и старый мастер не хотел ее разглашения, выполнив свой долг отца.

Из мастерской Тициана продолжали выходить все новые работы. Так, по совету нового нунция, прибывшего в Венецию, была отослана в дар папе Пию V версия «Убиения Петра Мученика», а правитель Пармского герцогства кардинал Алессандро Фарнезе по старой памяти получил долгожданную авторскую копию «Кающейся Марии Магдалины». Не остался обойденным его вниманием и урбинский герцог Гвидобальдо II делла Ровере. Хотя Тициан утратил всякую веру в душевное благородство, отзывчивость или способность на благие поступки сильных мира сего, он на всякий случай решил напомнить о себе, сделав поистине царственный жест.

Узнав от своих агентов о новых отправлениях картин через почтовую контору Таксиса, налоговая служба опять потребовала от Тициана представить отчет о своих доходах. Вне себя от гнева он решил обратиться к самому дожу: «Мои годы не позволяют мне больше трудиться, как прежде. Хотя я сохраняю за собой имя художника, могу заявить, что одним лишь этим званием я ничего не зарабатываю, тем более что правительство светлейшей республики Святого Марка в последние годы не поручило мне ни одного заказа». Письмо было переслано налоговой службе с рекомендацией дожа не докучать старому мастеру и оставить его в покое.

Доживая дни в одиночестве и переосмысливая прожитые годы, Тициан, видимо, вспомнил свою давнюю аллегорию «Три возраста» и в ответ своим мыслям написал для личного пользования странную картину «Время, которым управляет Благоразумие» (Лондон, Национальная галерея). Поверх холста им была начертана на латыни надпись, которая в переводе означает: «Из прошлого настоящим руководит Благоразумие, дабы не навредить деяниям будущего». Саму картину и латинскую надпись над ней можно рассматривать как завещание Тициана, обращенное к потомкам.

В отличие от «Трех возрастов» для феррарского герцога, новую аллегорию «Благоразумие» следует читать против часовой стрелки. Слева дан профиль старца в красном колпаке, в центре — анфас чернобородого мужчины средних лет, справа — просветленный профиль юноши. Под этой триадой лиц помещено трехглавое животное с головами волка (пожирающего прошлое), льва (олицетворяющего силу настоящего) и собаки (пробуждающей лаем будущее). Если говорить об иконографическом источнике, которым, вероятно, пользовался Тициан, то это изданный в 1556 году труд Пиэрио Валериано «Hieroglyphica», имевший шумный успех в венецианских художественных кругах, в котором упоминается трехглавое животное, олицетворяющее время. Такое же животное фигурирует вместе со змеей в сочинении латинского автора IV века нашей эры Макробия «Сатурналии», которое когда-то было издано в Венеции Альдо Мануцио.

Одно время считалось, что на картине даны изображения папы Юлия II или Павла III (слева), герцога Альфонсо д'Эсте (в центре) и Карла V (справа). Но Тициан меньше всего думал о почивших в бозе когда-то всесильных правителях, создавая эту аллегорию, в которую им вложено столько личного. И не о смерти он думал, а о жизни, написав свое собственное изображение и изображения двух столь дорогих ему людей — любимого сына Орацио и юного племянника Марко. Принимая во внимание тогдашние настроения Тициана, попробуем выразить основную мысль, заложенную в этой удивительной аллегории, прибегнув к наиболее распространенной в тициановские времена поэтической форме.

Позднее по заказу урбинского герцога была написана картина, которую, как считается, в основном создал Марко Вечеллио, но при содействии престарелого мастера. Это «Богоматерь Милосердия» (Флоренция, галерея Питти), где в полном сборе представлено семейство Тициана, включая его самого, двух бездетных сыновей, племянников, одну из внучек и покойных жену, дочь и брата.

В наступившем 1570 году накануне карнавала новым дожем Венеции был избран Альвизе Мочениго, с которым Тициан не единожды встречался в бытность того послом при дворе Карла V. На сей раз карнавальное веселье было омрачено трагическими событиями на Кипре, куда вторглись турки, огнем и мечом уничтожающие жилища и посевы христианских подданных Венеции. В городе появились первые беженцы с Кипра, рассказавшие о страшной резне, учиненной армией султана.

Как-то к Тициану на огонек зашли Сансовино, Федерико Бадуэр, который разбирался в тонкостях политики, и нынешний посол при мадридском дворе Антонио Тьеполо. Разговор зашел о серьезной опасности, нависшей над заморскими владениями Венеции. Пришла потрясшая всех весть о дикой расправе, учиненной турками над командующим гарнизоном крепости Фамагуста генералом Маркантонио Брагадином. Как жертвенного барана, палачи подвесили его на дереве за ноги и живьем стали сдирать с него кожу. Впечатлительного Орацио, присутствовавшего при разговоре, вырвало.

Республике Святого Марка одной не выстоять. Нужны объединенные усилия христианских стран, чтобы противостоять воинственной и жестокой Османской империи. К сожалению, Филипп II увяз в Нидерландах, где силой пытается подавить народные волнения, а его кузен Максимилиан II полагается на мир, заключенный с турками, и не желает вмешиваться в дела, как он полагает, сугубо венецианские. Посол Тьеполо поведал, что Венеция уже направила своих доверенных лиц к папе и в Мадрид с предложением о совместных действиях. Настала пора выступить вместе, так как над всем христианским миром нависла смертельная опасность.

Это прекрасно понял один молодой поэт. Недавно Вердидзотти принес в мастерскую ходившие в городе по рукам отрывки из незнакомой поэмы. В ней были такие слова:

Их автором был молодой Торквато Тассо, сын венецианца Бернардо Тассо, состоящего в услужении у мантуанского герцога. Содержащиеся в стихах призывы к объединению сил вызвали понимание и сочувствие венецианцев, опечаленных и встревоженных кипрской трагедией.

Тициан припомнил, как года три назад в сентябре в Венеции объявился нынешний правитель Феррары герцог Альфонсо II с сестрой Элеонорой и молодым секретарем Тассо. Они прибыли полюбоваться ежегодной регатой на Большом канале и заодно посетить мастерскую художника, чьи картины и портреты, созданные по заказу их деда Альфонсо д'Эсте, украшают доныне «алебастровый кабинет» герцогского дворца. Как заметил тогда Тициан, в отличие от его хозяев, картины не очень-то заинтересовали молодого пылкого Тассо, не сводившего влюбленного взгляда с обворожительной Элеоноры, которая позднее явится для него причиной стольких бед. Чтобы привлечь ее внимание, поэт, испросив разрешение у герцога Альфонсо, прочитал посвященный Венеции мадригал. Известно, что по прошествии времени его стихи стали распевать гондольеры, о чем имеется упоминание у Пушкина — «напев Торкватовых октав».

Дождливый ноябрьский день клонился к вечеру, когда на пороге мастерской появился Франческо Сансовино, который сообщил о смерти отца. Как? Они еще вчера виделись и за ужином спорили по поводу опубликованных недавно «Четырех книг по архитектуре» Палладио, которого Сансовино недолюбливал и резко критиковал. Ведь он лет на восемь-десять моложе Тициана и, в отличие от покойного гурмана и обжоры Аретино, был заядлым вегетарианцем, хоть и не отказывался пропустить стаканчик другой граппы, а уж до женского пола был охоч не в меру, несмотря на годы. Больше у Тициана не осталось друзей и единомышленников. Ушел последний, и он почувствовал, как в нем самом что-то умерло.

К нему в друзья постоянно набивался Филипп II, который через своего посла присылал письма с выражением глубокого уважения и дружеских чувств. Тициан хорошо понимал, что королю нужны только его картины, приносящие испанскому двору мировую славу. Ему же приходится унижаться, слезно просить об оплате своих творений, а они с каждым прожитым годом даются все с большим трудом. Но как бы там ни было, нужно безропотно нести свой крест, и он снова брался за кисть и шел к мольберту, поскольку Филипп оставался единственным, хоть и виртуальным заказчиком. Без дела он не мыслил своего существования и в красках черпал силу, чтобы противостоять несущемуся потоку времени. Его тревожила не старость, с которой он успел смириться и достойно нес ее тяжкий груз, а мысль о немощи.

Вероятно, в 1570 году он взялся за написание «Несения креста» (Мадрид, Прадо), которое является вариантом появившейся несколько ранее картины (Санкт-Петербург, Эрмитаж). Согласно Писанию, в помощь Христу был послан Симон Киринеянин, чтобы нести тяжелый крест на Голгофу. Видимо, это был довольно знатный человек, о чем свидетельствует дорогой перстень на большом пальце его правой руки, придерживающей крест. Делались всякие предположения относительно личности, изображенной в образе Симона. По выразительности лица можно считать, что это портрет вполне реального человека из окружения художника.

Обе версии почти идентичны, но на петербургской нет автографа Тициана. Вероятно, тем самым художник выразил свое желание быть анонимно сопричастным к страданиям Христа во имя искупления вольных и невольных грехов. Картину делит по диагонали тщательно выписанный крест. Фигура Христа согнулась под его тяжестью, а голубоватая туника на нем выделяется высветленными на правом плече бликами, нанесенными быстрыми мазками. Прекрасный лик Спасителя с пятнами пролитой крови служит контрапунктом осанистому лицу старого Симона. Считается, что эти два варианта, которые до конца оставались на Бири, должны были служить образцом для другой задуманной им большой картины.

Примерно в это же время Тицианом написаны три варианта одного сюжета, взятого из поэмы Овидия Fasti (Анналы знаменательных событий). Это рассказ о насилии этрусского царя Тарквиния над юной замужней римлянкой Лукрецией. Первые два варианта писались для Филиппа II и мало чем отличны один от другого. На них молодая женщина показана обнаженной в спальне, куда врывается влюбленный Тарквиний с кинжалом в руке.

Третий вариант, представляющий наибольший интерес по художественным достоинствам, значительно отличается от первых двух и, видимо, писался художником для себя. Речь идет о картине «Тарквиний и Лукреция» (Венская академии художеств), которая также до конца оставалась в мастерской. Ее неожиданное появление на венском аукционе в 1907 году породило множество суждений, оспаривавших или подтверждавших авторство старого мастера. Выраженная в ней трагедия как прорыв по ту сторону добра и зла достигала чуть ли не шекспировского звучания, отчего поначалу картине даже дали название «Отелло».

Ее можно рассматривать как пробный камень при оценке своеобразия и величия последнего посыла Тициана, в чьих предсмертных творениях, выписанных резкими динамичными мазками, нет твердых контуров фигур или предметов; размыто само пространство, светлые тона возникают на фоне темных участков красочной поверхности с ее мерцающим дрожанием, как бы излучающей образы, полные трагизма. Такую манеру можно было бы назвать магическим экспрессионизмом или, как уже говорилось, «хроматической алхимией», сотворяющей мир посредством красок, а не форм.

«Тарквиний и Лукреция» перекликается по манере исполнения с ранее созданной работой «Пастух и нимфа», которая пронизана минорными нотами элегического звучания. Но, в отличие от нее, здесь показана глубина человеческой трагедии, в которую оказываются вовлечены люди, полные духовного благородства. В замечательной книге И. А. Смирновой тонко подмечено, что «на этом беспримерном по живописной силе полотне нет ни насильника, ни жертвы».[89] Действительно, двумя молодыми героями античного повествования движет тяготеющий над ними рок, который столь же жесток, как и мифологические боги, чей беспримерный произвол приносит страдания невинным людям.

7 октября 1571 года произошло событие, всколыхнувшее всю Европу. В морском сражении при Лепанто близ берегов Греции объединенная эскадра Священной лиги европейских стран под командованием Хуана Австрийского, сводного брата Филиппа II, потопила турецкий флот. В праздничной эйфории раздавались и трезвые голоса. Навестивший Тициана Федериго Бадуэр рассказал о беседе, имевшей место в Константинополе между турецким визирем и венецианским послом. «Потопив наш флот, вы отрезали нам бороду, — заявил цинично турок. — Мы же, захватив Кипр, отрезали вам руку. Борода вскоре отрастет, а рука нет». И он оказался прав, ибо Венеция навсегда потеряла Кипр.

Несмотря на героизм венецианских военных галер и моряков, победные лавры достались Испании, и Филипп II пожелал, чтобы это историческое событие было запечатлено его другом Тицианом на полотне. Начались скучная переписка и переговоры через испанского посла о том, какой должна быть картина о триумфе победы. Однако о своем официальном художнике вспомнило и правительство республики Святого Марка. Перед Тицианом возникла непростая дилемма: кому же отдать предпочтение?

Из Мадрида поступали новые указания по поводу будущей картины, и был даже прислан рисунок придворного художника Коэльо, которому Филипп позировал. Это уже наглость, похожая на диктат. Тициан сдержал себя и, похвалив рисунок, посоветовал, чтобы время не тратить понапрасну, поручить тому же Коэльо написание картины. Видимо, Филипп II осознал допущенную оплошность и сумел уговорить мастера взяться за картину. С ним же король поделился своей радостью — после четвертого брака у него родился наследник престола. К тому времени не стало бедного уродца Дона Карлоса. А правительство Венеции, не дождавшись окончательного ответа от престарелого Тициана, вынуждено было искать другого исполнителя столь важного заказа, и его выбор пал на Тинторетто.

Скрепя сердце Тициан взялся за большое полотно с длинным, как имена испанских грандов, названием «Филипп II, приносящий в жертву Богу инфанта Фернандо после победы при Лепанто». Почти одновременно с учениками он работал над картиной поменьше «Испания приходит на помощь Религии» (обе Мадрид, Прадо). Вне всякого сомнения, композиция, выбор общей цветовой гаммы и отдельные наиболее важные детали исполнены самим мастером, а остальное — дело рук учеников, что отнюдь не умаляет художественных достоинств обоих полотен.

Зная вкусы заказчика, Тициан не стал использовать свои новые находки и делиться последними художественными откровениями. Как намекал король через посла, аллегория победы при Лепанто должна быть под стать портрету Карла V в полный рост или на коне. Тициан выполнил это пожелание, придав картине парадную торжественность. Но Филипп II у него никак не похож ни на Авраама, приносящего в жертву сына, ни на портрет отца в полный рост — там у ног персонажа был изображен верный пес корсиканской породы, а здесь тявкающая шавка. С неба спускается крылатая богиня победы с пальмовой ветвью, венком и развевающейся на ветру лентой с надписью на латыни Maiora Tibi — «Тебе Всемогущему» — в благодарность за рождение инфанта и одержанную победу. Пожалуй, наиболее удались выразительная фигура плененного, но не сломленного духом турка и дальний пейзаж с отголосками морского сражения.

Со второй картиной было намного проще. В мастерской давно находилась одна аллегория, оставшаяся незавершенной из-за смерти заказчика Альфонсо д'Эсте. Тициан перенес на нее выразительную фигуру Дианы из стоявшей у стены картины «Смерть Актеона», придав ей облик победоносной Испании с копьем в руке и щитом, на котором изображен герб Филиппа II. Справа полуобнаженная женская фигура символизирует Религию, о чем говорят лежащие рядом крест и потир. А то, что вера нуждается в защите, образно показано выползающими из щелей скалы и извивающимися в злобе мерзкими гадами, которые олицетворяют протестантскую ересь, и турецкими фелюгами на дальнем плане, ведомыми воином в тюрбане на колеснице, запряженной морскими коньками.

Пока с помощью учеников писались два этих полотна, из Франции пришла весть о дикой Варфоломеевской ночи. Снова резня, на сей раз между правоверными христианами, снова потоки крови. А зачинщиками кровопролития вновь были не простые миряне, а верхи, грызущиеся за власть. Эта слепая ненависть и жестокость сподвигли Тициана на написание «Святого Себастьяна» (Санкт-Петербург, Эрмитаж), одного из его последних шедевров. Преодолевая боль в суставах и одышку, мастер, вероятно, писал картину для себя. Это крик личной боли и выражение на холсте горьких мыслей, которыми ему уже не с кем было поделиться. Когда «Святой Себастьян» вместе с другими картинами Тициана оказался в России, то в 1853 году по распоряжению императора Николая I он как работа «третьестепенная» был отправлен в запасник, где и простоял до 1892 года, пока не занял достойное место в эрмитажной экспозиции, являясь наряду с «Кающейся Магдалиной» украшением тициановского зала.

Девяностолетний Тициан выразил в «Святом Себастьяне» свое неистощимое жизнеощущение и горечь одиночества, вызванную потерей близких, друзей, непониманием современников и неприятием окружающего его мира, который до неузнаваемости менялся у него на глазах. Но в художнике жила еще вера в героя-одиночку, готового принести себя в жертву и пострадать во имя светлых идеалов. Тициан видел не только превосходство такого героя над враждебными силами, но и его обреченность на неизбежную гибель из-за непреложности жизненного закона, который никому не дано преступить.

Пронзенный стрелами герой-мученик стоит как несокрушимый столп в объятой космическим вихрем Вселенной. В царящем вокруг полумраке на фоне зловещих сполохов вырастает крепкая фигура обнаженного юноши, написанная мощными ударами кисти. При первом взгляде картина кажется монохромной, пока глаз не разглядит, что она соткана из множества тончайших оттенков, перекликающихся и контрастирующих друг с другом. Здесь охра, зеленовато-оливковые и красные тона, которые то тревожно мерцают искорками огня или каплями крови, то гаснут во мраке. И в этой вибрации цвета исчезают почти все очертания реального зримого мира, словно земля, вода и воздух вернулись в состояние космического хаоса до создания тварного мира.

Очень близким по настрою к «Святому Себастьяну» и «Пастуху с нимфой» является выдающееся творение позднего Тициана «Наказание Марсия» (Чехия, Кромержиж). Невольно напрашивается вопрос: каким образом этот шедевр попал в глухой моравский городок? Дело в том, что последним владельцем картины с 1673 года был Карл фон Лихтенштейн, епископ Оломоуца, и от него она, к радости горожан, перешла в собственность архиепископского дворца в соседнем Кромержиже.

Потрясенный изуверством, учиненным над комендантом крепости Фамагуста, и дикой резней Варфоломеевской ночи, художник вновь обращается к мифу античности, хотя, как однажды заметил Бердяев, всякий миф есть религиозная реальность.[90] Это последняя встреча Тициана, истого христианина, с мифом, рассказывающим о том, как фригийский сатир Марсий осмелился вызвать самого Аполлона на музыкальное состязание, на котором бог играл на лире, а сатир — на двойной флейте — авлосе. Судившие их музы не смогли сразу выбрать победителя, и тогда Аполлон предложил посостязаться еще и в пении. На сей раз Марсий проиграл, и торжествующий бог в наказание за дерзость содрал со своего соперника кожу, прибив ее к дереву.

На картине Тициана смешаны два мифа — спорящих судят не музы, а царь Фригии Мидас, который в другом состязании предпочел Аполлону бога Пана с его свирелью, за что и был награжден ослиными ушами. Марсий здесь изображен с той же свирелью вместо флейты, что заставило исследователей усомниться в знакомстве Тициана с литературным источником, которым были «Метаморфозы» Овидия. Считалось, что художник не знал латыни[91] и потому не сумел адекватно передать содержание мифа. Но подобная критика несостоятельна, ибо Венеция в те времена была мировым центром книгопечатания, где в переводе с древнегреческого и латыни вышли многие произведения классической литературы. Ознакомиться с «Метаморфозами» Тициану было проще простого, поскольку их перевел его друг и биограф Дольче. Не исключено, впрочем, что к тому моменту художник и сам научился понимать язык древних римлян.

Иконографическая идея «Наказания Марсия» могла быть навеяна фреской Джулио Романо в мантуанском дворце и его рисунком (Париж, Лувр), подаренным Тициану в благодарность за свой портрет, о котором упоминалось выше. Идея рисунка осталась, но ее воплощение обрело такие живописные формы и звучание, на которые был способен только гений Тициана.

Как и на рисунке Джулио Романо, к подвешенному за ноги Марсию нагнулся златокудрый Аполлон, увенчанный лавровым венком победителя, с ножом в руке. Чуть выше мускулистая фигура чернобородого свежевателя во фригийском колпаке с саблей. Поспешает с ведром воды опечаленный сатир, дабы облегчить муки провинившегося собрата. У Тициана на картине появился новый персонаж — испуганный сатир-мальчик, который с трудом удерживает пса, учуявшего запах крови. Другая собачонка уже лижет стекающую кровь.

Лицо истязаемого Марсия повернуто к зрителю с выражением непонимания того, что происходит, а сам мир для него представлен поставленным с ног на голову. В левом углу стоит юноша-помощник Аполлона в розовой тоге с музыкальным инструментом. Вместо лиры в руках у него виола со смычком, а тем временем победитель состязания пускает кровь дерзкому сатиру. В отличие от упомянутого выше рисунка, Тициан снял налет эротики, тщательно укрыв гениталии персонажей картины, так как главное внимание у него привлечено к чудовищной жестокости происходящего.

По замыслу автора центральная фигура на картине — это сидящий справа от жертвы и погруженный в задумчивость старый царь Мидас с золотым обручем вместо короны на голове. Некоторые исследователи увидели в нем черты Тициана с мадридского автопортрета. Так ли это? Безусловно, художник вложил в образ Мидаса свои мысли о жизни и смерти. Но навряд ли он придал свои черты фригийскому царю. Как отмечалось ранее, себя он изображал только на картинах религиозного содержания.

Последняя мифологическая картина Тициана настолько сложна для прочтения, что дает повод для самых неожиданных ее толкований. Кое-кто даже считал, что произведение это скорее религиозного, нежели мифологического содержания, так как сдирание кожи и выпускание крови — это акт вызволения души из мирской оболочки во искупление грехов.[92] Были и другие, не менее экстравагантные суждения. По композиции картина симметрична, и тело подвешенного сатира четко делит ее на две части. Слева даны противники Марсия во главе с палачом Аполлоном, и на сук подвешена в наказание, как и ее владелец, семирожковая свирель. Справа те, кого опечалила и повергла в уныние дикая расправа. Как бы там ни было, из картины можно извлечь мнение, что позиция дионисийца Мидаса — это позиция самого Тициана, поверившего, как и царь Фригии, в красивую легенду о том, что все, к чему притрагиваются его руки, превращается в золото. Но жизнь показала, что каким бы совершенным ни было искусство, оно не в состоянии хоть как-то улучшить саму эту жизнь, а тем паче повлиять на ход истории. Тициан был очевидцем того, как переворачивалась страница истории, расставаясь с иллюзиями гуманизма. Придя к столь горькому заключению, он оставил картину незаконченной, как и Микеланджело оставлял non finite некоторые свои творения, выразив в них главную мысль.

Стоял жаркий июль 1574 года. Неожиданно сонную и вялую от зноя Венецию взбудоражило необычное событие — прибытие французского короля Генриха III Валуа. Большой канал запестрел, переливаясь желтыми и синими, золотыми и голубыми цветами французского королевского герба. Недавно избранный королем Польши Генрих III после внезапной смерти брата стал одновременно обладателем престола Франции. По дороге из Варшавы в Париж он по совету своей мудрой матери Екатерины Медичи решил посетить Светлейшую столицу на Адриатике, чтобы сделать крупный заем и пополнить казну, опустошенную войной с гугенотами.

Венеция решила показать молодому французскому монарху всю свою мощь и богатства. Три года назад благодаря беспримерному героизму ее моряков был потоплен турецкий флот, но союзники — Испания, Австрия и Рим — палец о палец не ударили, чтобы помочь ей вернуть Кипр. Республика Святого Марка нуждалась в надежном и сильном союзнике в своем противостоянии Османской империи. Балы и приемы следовали один за другим. В соборе Сан-Марко для гостя устроили концерт органной музыки с солирующим маэстро Габриэли. Затем королю показали сокровища, включая знаменитую цепь из чистого золота, которую под силу было поднять только вдесятером. Перед дворцом, где разместился Генрих III со свитой, на двух баржах были устроены печи, и муранские стеклодувы показывали свое виртуозное искусство. Вечера заполняли фейерверки и катание на гондолах с музыкантами и златокудрыми венецианками. Уже упомянутая гетера Вероника Франко, очаровавшая короля, подарила ему свой портрет кисти Тинторетто, ставшего самым модным художником. Но король жаждал встречи с легендарным Тицианом. Еще в детстве его поразил написанный им портрет деда Франциска I, которого художник никогда не видел, но сумел уловить его характерные, чуть ли не раблезианские черты, и на холсте дед выглядел как живой.

Длинная вереница гондол, свернув с Большого канала, двигалась по боковому протоку Rio Noal (Малого канала) в сторону Бири-Гранде. На передней гондоле восседал в пышном облачении дож Мочениго. Рядом с его мощной фигурой был почти неприметен щуплый Генрих III в черном бархатном камзоле и таком же берете, прикрывающем раннюю лысину. Его невыразительное лицо, напоминающее мордочку хорька, украшала узкая эспаньолка. На приставных скамеечках в ногах сидели феррарский и мантуанский герцоги.

По такому случаю от дома к причалу была расстелена красная ковровая дорожка. Тициан в строгом темном костюме, поверх которого поблескивала на солнце наградная золотая цепь, вместе с Орацио, Вердидзотти, Денте, Пальмой Младшим, другими учениками и подмастерьями встретил почетных гостей у причала и провел их под палящими лучами солнца в дом, где всем были предложены прохладительные напитки и игристое вино из погребов загородного имения в Кастель-Роганцуоло. Гости с любопытством взирали на великолепие просторной гостиной с органом, изящной мебелью, обитой золотистым штофом, и развешанными по стенам картинами. Поняв, что визит затеян неспроста и что дожу нужен этот спектакль, Тициан стал умело подыгрывать, поддерживая начатый разговор о былом и незабываемых встречах с папами Климентом и Павлом, с Карлом V и его сыном Филиппом. Дож Мочениго тут же напомнил об известном случае, когда император поднял кисть, случайно выроненную мастером.

Пораженный красотой развешанных и стоящих у стен картин, Генрих III поинтересовался, какова их стоимость. Тициан ответил, что любую приглянувшуюся работу Его Величество может считать своей как дар дружественной Венеции. Когда гости рассаживались по гондолам, солнце уже клонилось к закату, и вся лагуна окрасилась в пурпур и изумруд — любимые цвета Тициана.

Жаль, что эту встречу не смогли описать биографы художника Вазари и Дольче, к тому времени уже покойные. Зато о ней имеется упоминание у Вердидзотти, который порадовался триумфу своего великого друга, так нуждавшегося в поддержке и добром слове. Для него он сочинял и отправлял прошения и письма Филиппу II. Последнее было отослано 27 февраля 1576 года с очередным напоминанием об оплате, но так и осталось без ответа.

В августе жара усилилась, но Тициан уже был не в силах отправиться за город, да и дела не пускали. В мастерской стояло большое полотно четыре на три с половиной метра. Никто его не заказывал, но мастер придавал ему первостепенное значение, не подпуская близко учеников. Как ни тяжело было работать в жару, он следовал мудрому правилу древних: ora et labora — молись и трудись. К великому сожалению, не стало верного помощника Денте, и теперь заботы о мастерской легли на плечи Орацио. Повзрослевший Марко недавно женился и пустился в самостоятельное плавание, навещая порой старого мастера, чтобы справиться о его здоровье. Как-то, зайдя на Бири, он сообщил о пожаре в храме Дзаниполо, который спалил дотла тициановскую «Тайную вечерю». Учитывая преклонный возраст художника, написание новой работы на ту же тему было поручено Веронезе, у которого из-за этого возникнут трудности с инквизицией, о чем уже упоминалось.

В который раз огонь беспощадно уничтожал тициановские работы, уподобляясь волку из аллегории «Благоразумие времени», пожирающему отпущенные годы жизни. Но, подобно Фениксу, гений Тициана, стряхивая пепел, продолжал творить, поскольку творческий акт — это продолжение того же миротворения и соучастие в деле Зиждителя. Вся жизнь Тициана показывает, что когда он брался за кисть, то следовал призыву свыше. И как ни кощунственно это звучит, но огонь, уничтожая творения одних, расчищал столь жестоким образом путь другим, давая возможность проявиться новым талантам. Например, после страшного пожара 20 декабря 1577 года во Дворце дожей его парадные залы снова украсились прекрасными полотнами Веронезе, Тинторетто и других славных венецианских живописцев.

После рождественских праздников стали поступать тревожные сведения о вспышке чумы в Константинополе, а к лету и в некоторых портах Адриатики. В Венеции с каждым днем росло напряжение, и уже было отмечено несколько смертных случаев. Санитарная служба установила жесткий контроль за всеми прибывающими судами. Но случаи заболевания регистрировались и на материке. Наконец, во Дворце дожей было проведено общественное слушание, на которое были приглашены из Падуанского университета два профессора медицины Меркурьяле и Каподивакка. Они заявили в ходе дебатов, что единичные случаи с летальным исходом не подтверждают наличие эпидемии и что, скорее всего, речь идет об обычной лихорадке, а поэтому не следует поддаваться панике. Однако вскоре обнаружилось, что оба научных светила действовали по тайному и отнюдь не бескорыстному сговору с правительством и крупными торговцами, для которых интересы коммерции были превыше всего. Оба профессора были с позором изгнаны из города.

Летом 1575 года началась волна повальных заболеваний и очаги эпидемии вспыхивали уже повсюду. Согласно архивным данным, население Венеции тогда насчитывало 175 тысяч жителей и в течение года, то есть с 25 июня 1575-го по 1 сентября 1576-го, эпидемия чумы унесла 50 тысяч жизней. Собрав прислугу и учеников, Тициан приказал всем немедленно покинуть город. Кое-кто начал возражать, но он был непреклонен. Послушному Вердидзотти был дан приказ не показываться на Бири и отсидеться дома. С Орацио разговор был бесполезен — сын не мог оставить отца одного, но скрыл, что его жена попала в больницу с подозрением на страшную болезнь.

Тициан почти не выходил из дома, страдая от духоты и повышенной влажности. Из окон верхнего этажа ему были видны пожарища и клубы едкого дыма, который проникал в дом через щели. Он не узнавал мир. Перед ним возникали апокалиптические картины гибели всего того, чем он жил и что ему было дорого. Чувствуя, как смерть крадется за ним по пятам, он торопился. А работа шла медленно, так как быстро приходила усталость, а с ней и головокружение. Каждая ступенька стремянки у холста давалась ему с большим трудом. «Оплакивание Христа», или «Pieta» (Венеция, Академия) — это его последнее откровение миру. Оно было предназначено для собственного надгробия в церкви Фрари, но идея не была осуществлена из-за надуманных прелатами трудностей.

Когда он уставал от «Оплакивания», то, взяв передышку, шел к стоящим рядом «Себастьяну» или «Марсию» и подправлял что-то кистью или пальцами. Но чаще садился в кресло перед картиной и задумывался. Его не отпускал и постоянно мучил вопрос: а что там, за порогом жизни? Таким же вопросом перед смертью задавался и Микеланджело. В одном из своих мадригалов он признает, чуть ли не переходя на крик:

Смерть, Евхаристия и Воскресение — такова тема последнего творения Тициана. Картина написана в рассеянных пепельно-серебристых тонах с отдельными вкраплениями коричневого, красного и желтовато-оливкового цвета. У глубокой ниши, обрамленной двумя мощными колоннами, Богоматерь поддерживает бездыханное тело Сына. Воздев руку к небу, стоит рыдающая Магдалина, рядом преклонил колени бородатый старец, который тянется в желании припасть к безжизненно висящей руке Христа. В образе согбенного старца Тициан изобразил себя.

Картину обрамляют две статуи на пьедесталах с львиными головами. Это ветхозаветный пророк Моисей со скрижалями и геллеспонтекая прорицательница Сивилла, олицетворяющая собой пророчество распятия и Христова Воскресения. Над аркой слева — ветвь вечнозеленого растения, а справа — плошки с вечно горящим огнем. В полукруглой апсиде поблескивает изображение ибиса, которое символизирует жертву Евхаристии. Когда чума в городе уже свирепствовала вовсю, Тициан написал под постаментом Сивиллы небольшую иконку ex voto, на которой он и Орацио молят о ниспослании спасения от чумы Богоматерь, держащую на коленях Сына. Получилась картина в картине.

Самое страшное произошло в конце августа, когда ранним утром на пороге появился санитарный патруль, который ежедневно делал обход всех домов в округе, выискивая заболевших или вынося тела умерших. Тициану в то утро нездоровилось, и он был наверху в своей спальне. Вдруг снизу послышались крик и шум борьбы. Он набросил на плечи халат и стал спускаться. Никого. Выйдя наружу, Тициан с ужасом увидел отплывающие от причала две санитарные гондолы, которые увозили Орацио. Ему ничего не оставалось, как проводить их взглядом, пока они не растаяли в мареве, окутавшем лагуну. Он понял, что не патруль, а смерть приходила за ним, но по слепоте своей костлявая ошиблась.

Ноги одеревенели, и он с трудом вернулся в дом. В мастерской, где только что был его сын, гробовая тишина. А с картин взирали на него все эти долгие годы, безраздельно отданные труду. Вот задумавшийся о чем-то Мидас, так любивший золото. Что принесло ему богатство? А чего добился он сам, создавая бесчисленное количество картин, если даже не смог спасти сына? Тогда к чему все эти поиски истины? Для кого он так унижался, умолял об оплате за труды, копил, если слава и деньги бессильны?

Отдышавшись, он подошел к «Pieta» и в безумном порыве отчаяния пририсовал близ Сивиллы взметнувшуюся вверх руку, которая вырвалась из мрака. Что это означало, призыв о помощи или вопль протеста? Все осталось в тайне, как и то, откуда и почему появилась в нижнем левом углу картины таинственная фигурка человека с фарфоровой вазой в руках.

Вероятно, Орацио, почувствовав недомогание и догадываясь о худшем, принял меры предосторожности, дабы не заразить престарелого отца, которого боготворил. Но не смог спасти ни себя, ни его. 27 августа 1576 года Тициана нашли мертвым на полу с зажатой кистью в руке. На следующий день, несмотря на эпидемию и действующий карантин, венецианское правительство приняло постановление похоронить с почестями великого художника и гражданина в храме Санта-Мария Глориоза деи Фрари. Никого из близких родственников рядом не было, и все произошло вопреки воле покойного, который при жизни не раз повторял о своем желании быть похороненным на родине в семейной усыпальнице Вечеллио. А это означает, что мастер умер естественной смертью, так как умерших от чумы в храмах не хоронили. Да и священник Томазини из соседней церкви Сан-Канчано, сделавший в регистре усопших запись о дате смерти и возрасте, отметил, что художник умер от лихорадки. И это в невыносимую жару?

Австрийский неоромантик Гуго фон Гофмансталь в одноактной пьесе в стихах «Смерть Тициана» перенес действие на одну из загородных вилл, не пожелав, чтобы великий творец умирал в чумной Венеции, задыхающейся от смрада и дыма пожарищ. Героями пьесы автор сделал учеников и юных поклонниц искусства мастера. За сценой затухает великая жизнь, и в разгар солнечного августовского дня молодежь выражает свое несогласие с тем, что смерть способна покуситься на того, кто принадлежит вечности.

После снятия карантина объявился старший сын Помпонио, который нашел дом отца на Бири разграбленным. С помощью Вердидзотти, Марко Вечеллио, Пальмы Младшего и приглашенного адвоката был составлен примерный список похищенного. Вскоре началась затяжная тяжба за наследство мастера между Помпонио, попортившим отцу при жизни столько крови и не оставившим его в покое даже после смерти, и мужем покойной Лавинии Сарчинелли, отцом шестерых внуков Тициана. История эта малоприятная, а посему оставим ее на совести зачинщиков, недостойных дальнейшего о них упоминания.

Что же касается картины «Оплакивание Христа», принято считать, что ее закончил Пальма Младший, который, в сущности, лишь дорисовал летящего ангела со свечой и подправил каменную кладку сверху на картине, куда почти столетнему мастеру трудно было дотянуться. Но дело даже не в этом. Ученик добавил к картине такую надпись: Quod Titianus inchoatum reliquit, Palma reverentur absolvit deoq. decavit opus — «Что не закончил Тициан, Пальма с почтением завершил, посвящая работу Господу Богу».

Напомним, что, почти полностью переписав спящую Венеру покойного Джорджоне, благородный Тициан не позволил себе проставить под картиной даже свои инициалы. Он был воистину велик во всем, и с ним завершилась самая блестящая страница в истории мировой живописи.