Тихая пристань

Тихая пристань

Есть на Ветлуге маленькая сплавная пристанька, которая, кажется, и названия не имеет. Стоит она на берегу залива, куда только ранней весной по большой воде заходят буксиры за плотами. О ней ничего и не знал Владимир Иванович Колесников. Но судьба забросила его сюда как раз перед разливом.

Он появился на ветлужской пристаньке на закате. Почти весь день добирался лесом, по распадкам. Большие резиновые сапоги сплошь были в грязи, ватник и старая солдатская шапка изрядно намокли от дождя, надоедливо сеявшего словно в сито. На берегу он огляделся. В заливе уже чернели закраины, вода выплескивалась на лед, где с зимы лежали пучки и штабеля леса. Два домика, стоявшие на берегу, окнами были обращены к заливу. Один повис над самой кручей. Почему-то Колесников подумал, что в нем и должен жить мастер. Он не ошибся.

Когда постучал в дверь, перед ним появился высокий белокурый человек, назвавшийся мастером сплава.

— Принимай рабочую силу, — сказал ему Колесников, подавая бумажку.

Мастер прочитал, окинул взглядом сутуловатую фигуру Колесникова, заглянул в его серые, глубоко запавшие глаза и вздохнул:

— Перево-озчик… А я жду формовщиков плотов. Видал — Ветлуга просыпается.

Заметив, что у Владимира Ивановича левая рука висит, он спросил:

— Что с ней?

— Это, видишь, после ранения поукоротилась и чуток подсохла, товарищ Чубров. Не перепутал я фамилию? А так ничего…

— Ну, ничего так ничего… Работешка-то не больно дюжа у перевозчика. Н-да…

— Говорили, знаю. А то бы с такой культяпкой разве сунулся…

Мастер нахмурился, закурил и, постояв еще немного, указал новому перевозчику дом, в котором он может занять угловую комнату, потом провел к лодке, что стояла у мостика через овражек.

— Просмоли, а то протекает, — наказал он и добавил: — С завтрева зачислю в штат. А сейчас иди устраивайся, обогревайся.

Комната Владимиру Ивановичу понравилась. Из одного окна был виден весь залив и даже большой рукав Ветлуги, из другого — небольшая полянка, за которой начинался густой еловый лес. В углу стояла железная кровать, около нее стояла на тонких ножках табуретка. А у внутренней стены — печка. Колесников принес дров, затопил печку и поставил в нее чугунок с водой. Скоро в комнате запахло жилым духом.

Попив горячего чая, Владимир Иванович лег спать. Как хорошо после долгой дороги оказаться под кровлей у очага. По всему телу разлилось тепло, и стала одолевать сладкая истома.

Но, погружаясь в дремоту, он все еще думал о своем новом положении. Спасибо начальнику сплавучастка — в тихое место определил. Что ж, и пора. После войны, пока была силенка, работал в лесу, сначала сучкорубом, затем электропильщиком. Но когда стало невмоготу, когда рука делалась все более непослушной, пришлось оставить любимое дело. Всю зиму подлечивал руку, но бесполезно: она продолжала сохнуть. Жена настаивала хлопотать пенсию.

— В пятьдесят-то лет? Вроде стыдновато, — колебался Владимир Иванович.

И вот получил назначение на перевоз, где, по словам начальника, не всегда требуются обе руки.

Конечно, заработок здесь невелик. Но ему хватит. Как-никак семья уже устроена. Можно даже погордиться, что дети пошли по отцовскому пути, то есть по лесной части. Младший окончил лесомеханический техникум и теперь рубит лес в Сибири, а большак вознесся еще выше — кончает лесотехническую академию в Ленинграде. Вот как: сын простого лесоруба будет ученым-лесоводом, академиком!

Колесников сладко улыбнулся в дремоте. Да, все хорошо идет. Вот обживется он здесь, на новом месте, и привезет к себе жену. Весной можно будет огородик вскопать, картошки там или овощей каких посадить. Вполне можно жить. В тихой-то жизни, без надсадного труда, может, и рука будет наливаться кровью. И тогда совсем станет хорошо…

С этой мыслью Колесников и уснул.

Сплавщики пришли на пристаньку через несколько дней. Более чем до половины реки они пробирались по льду, который подняло и первыми подвижками потеснило к левому берегу. А через громадную полынью, образовавшуюся у правого берега, переправлялись на лодке.

Это были первые рейсы Владимира Ивановича. За утро он со многими познакомился. Оказывается, сплавщики живут в лесной деревне, в четырех километрах от реки. Сюда, на пристаньку, будут приходить каждый день, потом, когда сформируют лес в плоты, отправятся с караванами вниз по Ветлуге. Некоторые пойдут и дальше — по Волге, поведут строевой лес под Куйбышев и даже под Волгоград.

— Наш лесок, друже, всей Волге-матушке известен, без него ни одна большая стройка не обошлась, — с гордостью говорили ему сплавщики.

— Это я знаю, сам пилил, бывало, — отвечал Колесников.

— Почему же ушел?

— Видите — сухорукий…

— Тогда ты не больно натружай ее, мы и сами умеем грести.

И верно: вечером, когда Колесников отправлял рабочих обратно, один из мужчин сел на распашные весла, а ему велел править кормовиком.

Да, работа у Владимира Ивановича была нетяжелая. Он, правда, побаивался ледохода, который не сегодня завтра должен начаться. Как он один доведет большую лодку до противоположного берега, где будут ждать его сплавщики? Но и это опасение не оправдалось: лед прошел ночью, когда перевозчик спал.

Теперь ему стало совсем хорошо. Он аккуратно выполнял свои обязанности. Каждое утро в одно и то же время перевозил рабочих с левого берега на правый, а вечером переправлял обратно. Приходилось еще делать несколько рейсов днем: то случайного путника или какого-нибудь посыльного перевезти, то куда-нибудь «подбросить» мастера.

Работа в заливе шла ходко. Все время тарахтел моторный катер, подтягивающий пучки леса. У выхода в Ветлугу уже стояли на якорях первые грузоплоты. Они вытянулись далеко: ведь в каждом плоту было не менее пяти тысяч кубометров. Владимир Иванович любил наблюдать за формировкой плотов и втайне завидовал сплавщикам, которые ловко орудовали и багром, и топором, и тросом — ничего от их рук не отбивалось.

Он подолгу стоял на берегу, пока его не отзывали к лодке. Перед ним открывалось все «лесное плесо». Как все же много тут леса! Вон и там, за изгибом, чернеют штабеля. Это уж не прошлогодняя ли древесина,, которую как однажды говорил мастер, не сумели вывезти за перешеек? Лес и на берегу. Тысячи, десятки тысяч кубометров. Богатство! И, наверное, каждый кубометр где-то запланирован для употребления в дело.

— Да, в дело, — вслух произносил он. — Большое же оно по всей-то стране.

С залива дул ветер, он нес терпкий запах смолы, по капельке вытапливаемой солнцем из торцов. Владимир Иванович жадно вдыхал этот с детства полюбившийся запах, от которого даже кружилась голова. И каждый раз он уходил с берега чем-то озабоченный, задумчивый, по привычке закинув за спину здоровую руку.

Как-то на пристаньку приехал начальник сплавучастка.

— Нравится здесь? — спросил он Владимира Ивановича.

— Обижаться грешно.

— А вот у сплавщиков сейчас горячка. Послезавтра придут пароходы за вашими плотами. Приехал поговорить с народом, может, сегодня подольше поработают. Торопиться надо. Очень надо торопиться. Ну, бывай здоров, — он повернулся и пошел к сплавщикам.

Действительно, пароходы пришли в назначенный срок. Пришли на утренней заре, разбудив пристаньку протяжными гудками, которые долго раскатывались по воде и отзывались в прибрежном лесу.

Сплавщики ночевали в этот раз на пристаньке. Поэтому, как услышали гудки, высыпали на берег, захватив с гобой кто котомки, кто самодельные дощатые чемоданы, с которыми плавали по лесным рекам.

К восходу солнца плоты были зачалены к буксирам.

Владимир Иванович и мастер провожали лесной караван до выхода из залива на лодке, затем по берегу пешком. На крутояре у какого-то мутного притока они остановились. Чубров, сложив руки рупором, крикнул:

— Счастливого пути-и! Когда следующих встреча-ать?

— Ждите на неделе-е!

Долго стояли Колесников и Чубров на крутояре. Отсюда хорошо были видны все плоты. На широком плесе они вытягивались большими прямоугольниками, а когда достигли первого крутого поворота, стали изгибаться, словно пытались взять в свои объятия зеленеющий берег. Но сплавщики тотчас же бросились к кичкам и, гремя цепями, проворно опустили в пенистую воду все лоты.

— Дельно! — восторженно оценил их ловкость мастер. И пояснил: — На Ветлуге надо смотреть в оба. Чуть растеряешься или запоздаешь с лотами — и пиши пропало: выбросит на яр. Капризная река, вся вот в таких извилинах. Сколько аварий бывало — не сочтешь. Но теперь спокойнее стало, люди разгадали ее нрав. И техника, конечно, не та. Пароходная тяга применяется. До этого самоплавом гнали, на авось. Н-да…

Владимир Иванович слушал и неотрывно глядел на удаляющийся караван. Вот за изгибом уже исчезли первые плоты, а вот и остальные показывают хвост. Вскоре стали видны одни пароходные дымы. Тогда он обернулся к мастеру:

— А тебе не жаль расставаться с плотами?

— Если бы не жаль, так не провожал; своими руками делано, как говорится — вывожено, — расчувствованно проговорил Чубров. — Это ведь не перевозчичье дело, — полушутя-полусерьезно заметил он.

— Что же, всякому свое, — в тон ему ответил Колесников.

Мастер последний раз взглянул вдаль, где скрылся караван, и махнул:

— Ладно! Все! Пошли!

Вернувшись к заливу, они сели в лодку и поехали осматривать оставшийся лес. Его было еще много, пожалуй, хватит на три грузоплота. Но в заливе стояла непривычная тишина.

На смену отбывшим сплавщикам никто не приходил со сплавного участка.

— Наверное, завтра утром пришлет начальник, — сказал мастер, выходя на берег. Подняв голову, он зажмурился от яркого солнца. — Печет. Если не будет дождя, вода пойдет на убыль. На Ветлуге она убывает быстро. К концу мая так обмелеет, что хоть вброд иди. Боюсь за перешеек. В прошлом году потому и остался вон тот лес, что перешеек в одночасье оголился и не пропустил плот в реку. Н-да, печет… Ты, Иваныч, не забудь завтра пораньше выехать на ту сторону, а то и вечерком прокатись, авось в ночь заявятся. Слышь? — наказал он перевозчику и пошел прочь.

Владимир Иванович продежурил у перевоза до полуночи, прислушиваясь, не зовут ли его с того берега. Никого.

Утром он уехал дежурить на противоположный берег, но опять вернулся ни с чем. Мастер встретил его криком:

— Пустой? Что же это такое? — Он был темнее тучи: — На двадцать сантиметров за одну ночь убыла вода. Беда! И телефона нет известить участок. Да знает же начальник. Что делать, наша пристань не главная…

В полдень пришел катер.

Моторист сказал, что люди прибудут только через два-три дня — так велел передать начальник.

— Спасибо! — мрачно усмехнулся Чубров. — Через три дня перешеек оголится.

— Ничем не могу помочь, — развел руками моторист. — Мое дело — передать распоряжение. До свидания.

Он начал разворачивать катер, но Колесников вдруг схватил мастера за руку.

— Зачем отпускаешь его, Валер Петрович? Задержи, будем сами работать!

— Ты… всерьез, Иваныч?

— Для шуток неподходящее время, — ответил, выпрямляясь, Колесников и подтолкнул Чуброва: — Останови же!

Мастер бросился к воде, прыгнул на разбитую кошму и побежал по шлепающим лесинам, обдававшим его холодными брызгами.

— Стой! — заорал он. — Ко мне!

Рядом с Чубровым оказался Колесников. Когда катер приблизился к кошме, они моментально взобрались на него.

— Поворачивай вон к тем пучкам, — приказал Чубров. — К утру нужно грузоплот сформировать.

— Вы что — угорели? — возмутился моторист. — Мне надо на участок.

— Через два-три дня вернешься… А сейчас будем лес спасать, — отрезал Чубров.

— Одни?

Этот вопрос немного озадачил Чуброва. Но, повернувшись к берегу, он весело сказал:

— Не пугайся! Все население пристани будет в нашей бригаде. Сейчас жену и дочку позову, да гостья у меня там тоскует…

Он увидел на берегу жену с ведрами и закричал:

— Авдотья, одевайтесь и живо к нам. Не забудьте багры захватить.

За ночь вода убыла еще на двадцать сантиметров. Впрочем, за работой ни Чубров, ни Колесников этого не заметили.

Всю ночь они не сходили на берег, ушли домой только женщины. Всю ночь шумел катер, перетаскивая к перешейку тяжелые двадцатикубометровые пучки леса. Здесь Чубров и Колесников укладывали их в грузоплот. Постепенно росли ряды, принимая форму огромного прямоугольника.

Когда загорелась заря и на встревоженную воду залива упали первые лучи солнца, окрасив ее в розоватый цвет, гул мотора оборвался. Тотчас же стали слышны задорные соловьиные трели. Чубров, прежде чем объявить, что плот готов и можно идти отдыхать, прислушался к птичьей песне.

— Ну и выделывают! Вот артисты! — повернувшись к Колесникову, он заметил, как тот, опершись на багор, стоял на краю плота и задумчиво глядел на прибрежные кусты, откуда несся посвист и щелканье. На уставшем лице его остро обозначились глубокие складки, обветренные губы шевелились. Казалось, он что-то шепчет про себя.

— Тебе плохо, Иваныч? — обеспокоенно спросил мастер.

— А, что? — рассеянно откликнулся Колесников. — Нет, зачем же… — Он неторопливо сел, вынул кисет, закурил. — Утречко-то, а? Помню, такое же было… когда меня ранило. Очнувшись, увидел солнце и услышал соловьев. Медсестра сказала: видите, песней встречают, значит, будете жить. Я тогда не поверил. Ведь у меня не только руки, а и обе ноги были пробиты. А оказалась она права — выдюжил!

— Выходит, и сегодняшние песни за хорошее предзнаменование принял? — подмигнул ему Чубров. — Выдюжишь?

— Вы хоть дайте отдохнуть мотору, если себя не жаль, — взмолился моторист.

Колесников строго посмотрел на моториста.

— Кроме жалости, молодой человек, есть долг.

Но когда узнали о новом спаде воды, моторист покосился на мастера и перевозчика и съязвил:

— Долг? Вот он где останется, здесь, у перешейка… Вся наша работа насмарку пойдет.

— Замолчи! — оборвал его Чубров. — Добрая работа никогда не пропадет. — И распорядился: — После завтрака будем выводить плот за перешеек, там до прихода буксира поставим на якорь. А остальной лес… — Он обвел взглядом еще нетронутые костры на берегу. — Остальной будем укладывать в однорядные плоты. Как думаешь, Иваныч, такие пройдут через перешеек?

— Должны.

— Видишь, голова? — прикрикнул он на моториста.

На завтрак моторист шел последним. Он смотрел на Чуброва и Колесникова и удивлялся, как они, не менее, а может быть, более уставшие, чем он, твердо шагают по утоптанной тропе.

У дома мастера Владимир Иванович придержал Чуброва за локоть:

— У меня, Валер Петрович, еще просьбица родилась. Уважишь?

— Говори!

— Плоты мы мастерим, а ведь их надо и сопровождать. Дозвольте мне в сплавную бригаду податься!

— Постой… А как же эта самая тихая-то жизнь?

Колесников весело затряс головой:

— Не получается она у меня. Не привык…

Чубров помедлил, внимательно поглядел на него.

— А рука не помешает?

— Разработается…

— Тогда валяй, — разрешил он и с несвойственной ему возбужденностью закончил: — Молодец ты у меня Иваныч. Ей-богу!