Тихий уголок

ГЛАВА 8

Слово «холм» отныне ничего для Лоры не значило. Она их помнила. На кладбище были дороги, которые вздымались, выгибались и шли под уклон, а затем словно проваливались куда-то, чтобы потом снова побежать вверх, они вились, словно жабьи языки, и прежде она это воспринимала как холмы. Даже теперь, сосредоточившись как следует, она могла вспомнить, на что это похоже, когда взбираешься на холм. Но по-настоящему она не ощущала больше, как поднимается или опускается под ногами земля при движении. Она помнила дороги и ходьбу по ним; так под ногами у неё были постоянно асфальт, гравий, желто-бурая грязь, галька, трава, сорняки, и даже чахлая звёздочка, которая, как ей говорили, сияет в центре Земли. Когда Лора передвигалась, существовало только то, что она помнила, а что такое верх и низ, она позабыла. И вот теперь не стало верха и низа, точно так же, как нету их в космосе, и Лора шагала по ровной спокойной дороге, которой ноги её больше по-настоящему не касались.

Фактически она взбиралась на невысокий холм – небольшой горб посреди дороги, бежавшей через часть кладбища победнее. Это отнюдь не был Участок Горшечника. [ 9 ] С точки зрения Йоркчестера, исключительная бедность не менее порочна, чем исключительное богатство. Могилы были ухожены и содержались в порядке, и плющ, увивавший большинство их, был аккуратно подстрижен, но могил здесь было очень много: надгробия теснились на расстоянии шести дюймов одно от другого, статуи соприкасались локтями. Здесь было обилие Христов, Мадонн и ангелов – достаточно, чтобы населить тысячу Небес, и невысокая трава, которая между ними росла, взирала на них с любопытством.

Лора подумала, что потрёпанное одеяло Земли раскинулось настолько далеко, насколько его можно растянуть. Рано или поздно оно разорвется посередине со звуком, похожим на треск огня, и мёртвые выйдут, щурясь от яркого света, положив друг другу ноги на голову и голову на ноги, толкаясь ногами, чтобы им хватило места лежать мёртвыми. Убери ноги с моих глаз, дружище, и перестань разговаривать с собой, я не хочу никого слушать. Оставь меня в покое, мы мертвы, и я больше не обязан быть тебе братом.

Сегодня на кладбище так много людей. Выходной, что ли? Разве им больше нечем заняться в свободное время, кроме как приходить сюда и стоять вокруг кусков камня, сняв шляпы? Её радовало, что её родителей здесь нет. У них оказалось достаточно здравого смысла, чтобы понять: в смерти немного достоинства, а в траурных церемониях – и вовсе никакого. Всем им – и мужчине средних лет, сажающему цветы у подножия безупречно-прекрасной статуи, и беременной женщине, которая принесла деревянный складной стул, и трём старухам, которые вышли из большой машины, зарыдали, снова сели в машину и уехали, и светловолосому молодому человеку, который сидел на траве посреди семейного участка и вежливо говорил по-итальянски со всеми надгробьями, всем им она громко сказала:

– Вы думаете, ваши мёртвые могут вас услышать? Вы думаете, они знают, что вы плачете? Их здесь нет, ни одного из них, а если бы и были, они не узнали бы нас. Они прошли долгий путь и не вернулись бы назад, если бы даже и смогли. Отправляйтесь домой и говорите друг с другом, если знаете, как. А здесь вы нам не нужны. Мы были не нужны вам, пока мы жили, а теперь вы нам не нужны. Убирайтесь. Велите своим телам, чтобы они увели вас домой, – и хотя никто не мог её услышать, она ощутила на миг, что она – больше, чем Лора, как будто отсутствующие мёртвые в самом деле выбрали её для того, чтобы сказать это живым.

Затем она увидела человека, стоящего перед статуей мальчика, читающего книгу – лицо мальчика было слащавым и незапоминающимся, как у Христов, высившихся вокруг, но что-то в статуе – круглый подбородок, наверное, или большие уши, придавали ей нечто человеческое и ребячье. Равнодушный гладкий мрамор всё же сохранил кое-что, присущее этому ребенку. Перед памятником красовалась надпись. Пониже – две даты. Сам мальчик сидел на скамеечке рядом со статуей. Он был поменьше, чем скульптура, худенький и бледный, тонкие линии обрисовывали в воздухе его образ. Вблизи от своего изображения из цветного мрамора – да ещё позади и солнце светило – мальчик был почти невидим. Человек у могилы плёл какие-то глупости. Мальчик не шевелился.

Человек протянул руку, чтобы коснуться статуи, и Лору тут же охватила глухая ревность. Она подумала: «Это нехорошо, действительно нехорошо, оставь его в покое. Ты что теперь, даже мёртвым детям завидуешь? Ты была лучше, пока жила и не смела показать людям, как ты ревнива». Знакомая нарастающая боль возникла в ней – ибо душевная боль вовсе не требует тела, чтобы её ощутить.

– Вот он приходит тебя навестить, – сказала Лора мальчику. – Чтобы показать всем, как ему тебя не хватает. Но однажды он перестанет приходить, что ты тогда будешь делать?

Мальчик и не обернулся в её сторону, и это взбесило её. Как если бы он тоже был живым, и она оказалась здесь единственной, кого невозможно услышать.

– Ты будешь сидеть и ждать, – сказала она, – а он так и не придет, но ты все будешь сидеть и ждать его. Люди будут приходить и навещать каждую могилу на этом кладбище, только не твою. Ты будешь ждать и смотреть, кто там проходит мимо, но твои родные не придут. Никогда больше не придут. Ты думаешь, он у тебя есть, но у тебя нет никого, кроме меня, никого, кроме Лоры, чтобы поговорить с тобой и побыть с тобой. Теперь ты мёртв, и у тебя только и есть, что я.

Но мужчина что-то бормотал перед статуей, мальчик слушал, а статуя по-прежнему читала свою каменную книжку.

– Хорошо, – сказала Лора. – Ты думаешь, мне есть до тебя дело? – она повернулась к ним ко всем спиной и зашагала вверх по склону, который казался ей таким же ровным, как и любая другая дорога, как и все дороги…

Снова подумав о мальчике, она удивилась. Зачем я это сделала? Что я пыталась сделать? Кого обидеть? Не его. Не мёртвого ребенка. При жизни я была очень добра к детям. В этом заключалась часть моего очарования.

Боже мой, да я при жизни ревновала к столь многим красавицам. Здесь с этим надо кончать. Здесь нет места зависти. Невозможно отныне желать быть похожей на женщин с эластичной кожей. Теперь мы равны. Они не могут здесь, в мире мёртвых, сохранить свои прекрасные фигуры и смазливые личики. Никто не пригласит их на ланч и не возьмёт к себе в дом на ночь. Их мужчины больше не могут видеть их, касаться или любить. Это требует времени, но в конце концов мы становимся равны. Между нами нет разницы.

Только разница между тобой и этим каменным мальчиком. Его кто-то вспоминает.

Могила Майкла и её собственная находились в одной из католических секций кладбища, примерно в полумиле от ворот. Там хоронили покойников среднего класса, то есть, могилы там не так сгрудились, как на участке, который она покинула, и здесь даже высилось несколько небольших мавзолеев. Перед одним, по которому она узнавала эти места, стояла статуя коленопреклоненной женщины, приникшей к кресту. Лоре эта скульптура не нравилась. Крест казался слишком гладким и недосягаемым. Лора всё ждала, когда он вырвется из рук женщины резким рывком, да и женщина выглядела так, словно тоже ждала чего-то подобного. Как только Лора чётко объяснила себе, что она проходит мимо могилы Майкла всего лишь потому, что это – на пути к её собственной могиле, она увидела двоих, стоящих у надгробия. Она остановилась на миг, желая спрятаться, но тут же вспомнила, что её не могут увидеть. Затем, раздраженная, что об этом забыла, она подошла к тем двоим и встала рядом. А они смотрели себе на простую прямоугольную плиту с надписью: «Майкл Морган».

То были мужчина и женщина. Мужчина – коротконогий, с массивными плечами, чуть ниже своей спутницы. Он снял шляпу, лицо его было агрессивным и усталым. Женщина – блондинка, с головкой, столь маленькой, лёгкой и конусообразно сужающейся, что казалось, эта головка не имеет ни малейшего отношения к её полногрудому телу, но талия и бёдра женщины были изящны, и держалась она с небрежным высокомерием Веселого Роджера.

«А она красива, – подумала Лора. – О, Боже, да ведь она красива. Будь я жива, я бы её возненавидела… Нет, всё равно не возненавидела бы. Какой бы в этом был смысл? Я обычно ненавидела Почти Красивых Женщин, Хорошеньких Женщин. Потому что чувствовала, что могла бы и сама так выглядеть, если бы знала, как одеться, какой косметикой воспользоваться и как правильно ходить. Я чувствовала, что у них имеется какой-то секрет, и они его от меня таят, потому что если я его открою, я стану такой же хорошенькой, как и они, и смогу состязаться с ними, стремясь к вещам, которых хочу. А эта женщина вообще на другом уровне, я даже и подумать не смела бы о том, чтобы с ней состязаться. И неважно, какой я была бы хорошенькой, что с моей стороны чертовски мило».

– Яд – это большое дело, – сказал мужчина. Голос его был высоким и хриплым. – Если ты его и не покупала – он купил. А если я смогу хотя бы выяснить, где он его купил, у нас будет, с чем идти дальше.

Голос женщины оказался как раз таким, каким его себе представляла Лора.

– Не понимаю, как это тебе удастся. В каждой скобяной лавочке этой страны он, вероятно, есть.

Мужчина торжествующе расхохотался.

– Гм-гм, в этом-то все и дело. Его невозможно раздобыть в Нью-Йорке.

– Я не понимаю…

– Послушай, я носил жестянку в парочку скобяных магазинов, и в каждом мне сказали то же самое: препарат не продается в Нью-Йорке, поскольку предназначен, в основном, для полевых мышей. Это – производное стрихнина, как и другие стандартные марки, но предполагается, что против полевых мышей он особенно эффективен. А откуда в Нью-Йорке полевые мыши. Ты видишь, к чему я клоню?

На могиле были цветы. Розы. Женщина, опустившись на колено, коснулась одной из них.

– Тогда откуда же он взялся?

– Этого я не знаю, – сказал мужчина, – но его выпускает небольшое предприятие в Гринвиче, Коннектикут. Они распределяют его примерно между десятью или одиннадцатью маленькими лавочками чёрт-те где в Новой Англии. Полагаю, если я проведу последующие семь недель, разнюхивая что да как в тех краях, я смогу отыскать место, где эту дрянь купили. А они вполне могут вспомнить, кому это продали. Они записи ведут. Овчинка стоит выделки.

Женщина не подняла головы и не повернулась к нему.

– Это не очень много, верно?

– Но это не так уж и плохо, – ответил мужчина, словно обороняясь. – Все дело в том, что эта дрянь неважно расходится. Большинство людей по-прежнему покупает стандартные марки, а эти баночки стоят себе на полках. Когда кто-нибудь покупает хоть одну – это большое событие. Вроде рождества. И они помнят, кто у них это купил.

Он вздохнул, словно сбрасывая с плеч ношу.

– Конечно, это немного, – досадливо сказал он. – Это даже значительно меньше, чем кажется. Если яд куплен свыше месяца назад, все пропало: тогда они не вспомнят. Но что я ещё могу? Я тебе уже говорил: я не Дэрроу. Я просто чертовски настырен. Я делаю всё, что могу, инструментами, которыми располагаю, а всё, чем я сейчас располагаю – это баночка с ядом. Так я разнюхаю, откуда он взялся, насколько можно основательнее, а если это не пройдёт, попробуем что-нибудь другое. Если бы я только смог придумать, что же ещё попробовать.

– Одиннадцать лавочек – это уже сложно, – заметила женщина. Она выпрямилась, счищая с юбки пыль и траву. – Если даже в одной из них и продали яд Майклу, они могут ничего и не вспомнить.

«Так это – Сандра, – поняла Лора. – Так это – жена Майкла». Она подошла поближе к женщине и воззрилась на неё, неосознанно пытаясь увидеть Сандру не столь красивой.

Она осмотрела нежное остренькое личико, выискивая хоть пятнышко на коже, желая, чтобы серые глаза были поменьше, а нос покрупнее. Лора стояла к Сандре настолько близко, насколько когда-либо стояла женщина к женщине и, невидимая, казалась себе откровенно безобразной по сравнению с ней.

– Они там с тобой нормально обращаются? – спросил мужчина. Он ссутулился, пока тут стоял. Время от времени он посматривал в упор на изящную женщину рядом с собой и делал попытку распрямить согнутые плечи.

– О да, – сказала женщина, – очень хорошо. Они безупречно вежливы, – она рассеянно улыбнулась, глядя на могилу. – Интересно, а что бы подумал Майкл, если бы узнал, что я – в тюрьме. Майкл всегда так любил всех защищать.

– Угу, – сказал мужчина. – Я сразу подумал, что драться с ним на вечеринке не было дьявольски хорошей идеей. Окружной прокурор вызовет в суд каждого, кто там был, и я не очень много что смогу тут сделать. Напрасно ты не потерпела до возвращения домой.

Женщина медленно повернулась и взглянула на него.

– Он был пьян. Ты не знаешь, как это вышло. Он был пьян и свалял полнейшего дурака перед президентом факультета. Он острил, пел, затевал с президентом какие-то дурацкие споры. Все женщины смотрели на меня, поскольку я – его жена, а я не могла его остановить. А все мужчины прикидывали, как они могут втереться в окружение президента, приняв его сторону против Майкла. Всё, над чем я трудилась, вылетело в тот вечер в трубу. Нам только и оставалось, что перебраться куда-нибудь и начать всё сначала. А когда случается нечто подобное, они пишут соответствующие письма. Я знаю, что это так. В конечном счете, Майкл мог бы…

Мужчина перебил её с нарочитой грубостью.

– Теперь поняла, почему я тебя никуда не выпускаю до главного заседания? Ты всё это проигрываешь на подобный манер, а звучит это так, как если бы ты вполне могла кого-то убить. Будь спокойней. Если ты станешь разумно вести себя в суде, ты подкинешь прокурору крепкий орешек. Давай, по крайней мере, заставим его немного поработать.

– Ты все ещё веришь, что я могла бы убить Майкла, – в голосе женщины было мягкое и спокойное достоинство, которое восхитило Лору, хотя Лора отлично знала, что та играет. Женщины куда лучше умеют изображать невинные жертвы, чем мужчины, как подумала она: женщина чувствует, в чём драматизм роли, мужчина же только и видит, что происходящие с ним несправедливости и воет.

– Думаю, ты бы могла это сделать, – сказал мужчина, – я здорово уверен, что ты этого не совершила, но я никогда по-настоящему ни в чём не уверен.

– Это, должно быть, печально.

– Это удерживало меня от того, чтобы жениться и быть убитым или лишиться права адвокатской практики. Печально – когда думаешь, будто есть в мире что-то несомненное, и приходится его искать. А без этого всё, в общем-то, – весьма неплохо. Удерживаешься от того, чтобы проводить много времени в местах вроде этого.

– Майкл был моим мужем, – пробормотала женщина. Взгляд её стал сонным и самодовольным. Такой взгляд часто появляется у женщины, которая только что родила… – Мне пришлось сюда прийти. Я бы себя как-то не так чувствовала, если бы не пришла сюда сегодня.

– Почему? Если ты надеешься произвести впечатление на сыщиков окружного прокурора, забудь об этом. Они ждут снаружи. А если ты пытаешься убедить меня, что любила мужа – так я и без этого отвезу тебя домой, как только ты будешь готова.

– Я любила его настолько, насколько могла, – женщина смотрела на могильный холмик. – Иногда я думаю, а способна ли я вообще любить. Не уверена, что это так. Майкл не покончил бы с собой, если бы я его любила по-настоящему.

– Ты выбрала себе весьма выигрышную позицию, – заметил мужчина. – Писатели прежде частенько сочиняли книжки о бабах, которые спят с ледяными истуканами, так как этих баб переполняет любовь к человечеству, и им требуется с чего-то начать. Теперь – совсем иная история: всем жаль женщину, которая никого не способна полюбить. И теперь она спит с ледяным истуканом, стремясь погубить себя. Для ледяного истукана разница чертовски невелика. И в любом случае, я не чувствовал бы себя шибко скверно из-за того, что не люблю твоего мужа. Он не любил тебя.

Женщина повернулась к нему так стремительно, что сломала розу.

– Это не так. Майкл любил меня. Если он хоть что-нибудь в мире любил-так это меня. Он мне об этом говорил по десять раз в день. Меня это пугало, ведь я знала, что не заслуживаю подобной любви. Нередко я предупреждала его, чтобы он не любил меня так сильно, – её нежный голосок зазвучал выше, узкое лицо было совершенно бледным. – Ты и заикаться не смей, что Майкл не любил меня! Ты ещё очень многого не знаешь ни о Майкле, ни обо мне.

– А разве это не правда? – дружелюбно сказал коренастый мужчина. – Не пора ли нам идти?

– Нет ещё, – сказала женщина. Она овладела собой так же быстро, как и вышла из себя, но её руки все ещё были сжаты в кулаки и уперты в поясницу. – Я хочу просто постоять здесь с минуту. Не говори ничего. Мне не следовало позволять тебе идти со мной. Помолчи.

– Но сперва – леди, затем джентльмены, – пробормотал мужчина, – такова национальная традиция.

Женщина взглянула на него со спокойным отвращением и, отвернувшись, принялась смотреть на могилу. Голова Сандры была склонена, а ладони, теперь раскрытые, казалось, выражали тщетность любых усилий. Ветерок играл белокурым локоном, выбившимся из прически, а Сандра даже не поднимала руки, чтобы поправить волосы. Вся её сексапильность исчезла в этот момент. Сегодня вечером её можно было принять и за монахиню. И даже мужчина с массивными плечами казался до некоторой степени потрясённым.

Увидев, как губы женщины шевельнулись, произнося имя Майкла, Лора подумала: «Сандра, вдова Майкла, ты – лицемерка. И столь же запросто можешь оказаться и убийцей. Надеюсь, что ты убийца. Прости меня за это. Прости мне зависть к золотым равнинам твоего лица, но я надеюсь, и потому что я надеюсь, поверь мне – это ты убила своего мужа. Пойми меня, пожалуйста. Лично против тебя я ничего не имею за исключением того, что тебе приходилось предупреждать его, чтобы он тебя так сильно не любил. Это мне кажется тратой естественных ресурсов – мне, девушке с прямыми унылыми волосами, которая танцует, словно памятник Вашингтону. Моё отношение к тебе может показаться несправедливым и неразумным, но ты бы меня поняла, если бы мы познакомились, пока я была жива. Будь я присяжным на твоём суде, я боролась бы за твое освобождение, но я знаю, что ты виновна. Именно так работает моя мысль, или, по крайней мере, я помню, что именно так она работала. Я должна признать тебя виновной, ибо я недостаточно бесчестна, чтобы признать тебя безобразной. А я должна тебя невзлюбить, чтобы удержаться от желания стать на тебя похожей. Если бы ты меня знала, ты бы меня поняла.

И это всё? – подумала она, – или что-то ещё сказать? У меня такое чувство – да, то самое чувство, которое возникает, когда что-то осталось, и оно ещё острее, чем когда-либо с тех пор, как я очутилась здесь. Ты здорово стараешься быть честной перед самой собой, и ты себя выдаёшь, отыскав ложь, чуть-чуть менее приятную на твой вкус».

– Теперь можно идти, – сказала женщина.

– Ты забыла о розе, которую задела, – сказала Лора. – Поставь её обратно, как было. Её просто надо немного выпрямить, я бы сама это сделала, чтобы избавить тебя от хлопот, но не могу. Поправь её, пожалуйста. Спасибо.

Словно что-то услыхав, женщина изящно опустилась на колени и поставила розу на место в ряд с другими цветами. Её длинные пальцы на фоне цветов приобрели лимонный оттенок, а ногти были того же цвета, что и розы. Возможно, немного темней: словно розы после дождя.

– Спасибо, Сандра, – сказала Лора. – Прощай, – и подумала: «А где же, интересно, Майкл?»

– Сколько у нас ещё времени? – спросила женщина. Они с мужчиной начали удаляться от могилы.

– Суд назначен на восьмое августа, – ответил мужчина. – Они нам дали почти месяц.

– Это не так уж и много, – нежный голосок прозвучал несколько обеспокоенно.

– Вполне достаточно. Если мне есть что искать, я за месяц справлюсь. Если же я не смогу ничего разворотить… – он тяжко подал плечами. – Нам никогда не поздно будет подать на апелляцию.

Женщина остановилась, задержав руку у него на плече.

– Я не убивала Майкла. Я не хочу страдать из-за того, чего не делала.

Его звонкое «ха-ха» напомнило громыхание песчинок в жестяном ведёрке. Он снова зашагал вперёд. Женщина последовала за ним.

– А почему бы и нет? Почему ты должна отличаться ото всех остальных?

– Это не смешно, чёрт возьми, – сказала женщина. И они пропали с Лориных глаз, хотя Лоре всё ещё были слышны их голоса. Ответ мужчины оказался игривым и легкомысленным.

– Это называется «юмор висельника», леди. Чем дальше идёт время, тем забавней…

И тут голоса начали утрачивать чёткость, отчасти и потому, что Лора уже не так внимательно слушала.

«Полагаю, я могла бы пойти за ними следом, – подумала она. – Я собиралась навестить свою собственную могилу, в конце концов, а не могилу Майкла. Вся беда в том, что я по-настоящему не хочу за ними идти. Я не желаю их видеть. Что мне нужно от живых?

Я не собираюсь от них зависеть. Если я вздумаю к ним льнуть, я никогда не забуду о жизни и никогда не усну. Мне надо прекратить поддаваться этому безумию. Если я не могу жить, я хочу быть мёртвой. Мёртвой, как положено. Мне не по нраву эта промежуточная стадия. Слишком похоже на жизнь и недостаточно на неё похоже. Пора мне прекратить смотреть на живое и испытывать к нему интерес. Даже торопливый бег муравья – это измена. Даже одуванчик коварен и соблазнителен. У меня тут же возникает воспоминание – нет, желание подуть на один из этих больших белых одуванчиков. Если задумать желание и сдуть в один присест весь пух с головки – желание сбудется. Я это знаю, но мне никогда не удавалось сдуть весь пух в один присест, и желания мои никогда не сбывались. Мёртвому ни к чему одуванчики, да и желаний мёртвые не задумывают. Пойду-ка я к своей могиле и прилягу снова».

Затем она услыхала свист и, обернувшись, увидела Майкла, возвращающегося по дороге, по которой и она сама пришла. Посвистывание призрака не похоже ни на один звук в кулаке вселенных, ибо сплетено оно изо всех посвистов, какие призрак когда-либо слыхал, а поэтому сюда входят паровозные гудки, звонки на обед, пожарная тревога и похожий на вопль оскорблённой девы свисток чайника. Ко всем этим компонентам Майкл добавил ещё одно воспоминание: пронзительный визг тормозов, когда машина внезапно и резко останавливается. Все это воспринималось как нечто немелодичное и дисгармоничное, но призраки не заботятся о гармонии. Воспроизведение звука – это все, что их интересует. Майкл казался вполне довольным своим свистом.

– Привет, Майкл, – окликнула его Лора, когда ей показалось, будто он собирается пройти мимо, не заметив её.

Майкл остановился и взглянул на Лору.

– Привет, Лора. Послушай, я сейчас просвищу твое имя.

Он просвистел быструю гамму звуков, которая вызвала у Лоры представление о бумажном змее, подхваченном ураганом. Внезапно Майкл умолк, и Лора спросила:

– Это всё?

– Тебе бы следовало носить имя подлиннее, – ответил Майкл. – Подлиннее и порезче. Это – лучшее, что можно сделать из Лоры Дьюранд, – он присел посреди дороги и жестом пригласил её сесть рядом. – Я всё утро тренируюсь: высвистываю имена и названия. Как бы лейтмотивы. Называй, а я буду свистеть. Поехали.

– Одуванчик, – сразу же сказала Лора.

– Одуванчик. Хорошо, – Майкл просвистел несколько тактов громыхающего марша. – Вот и одуванчик.

– Нет, не для меня. Это прозвучало, будто сигнал к обеду на пикнике Американского Легиона.

– А я именно такими вижу одуванчики, – твердо сказал Майкл. – Я импрессионист. Если тебе ближе традиционная музыка, обращайся в один из этих стапятидесятискрипочных оркестров. Свист – это глубоко индивидуальный род музыки.

– Хорошо, – сказала Лора, – я признаю твое право на творческую индивидуальность. Изобрази мистера Ребека.

– У меня пока не получилось. Я пробовал снова и снова, но всё равно не выходит. Я ещё только начинаю, не забывай. Давай-ка что-нибудь другое.

Сперва Лора подумала, а не сказать ли: «Сандра. С помощью каких звуков ты изобразишь Сандру?» И оставила эту мысль единственно потому, что боялась: а вдруг у него уже готова мелодия для этого имени.

Тут Майкл заметил свежие цветы у себя на могиле.

– Э, – сказал он. – Кто-то что-то уронил.

Он встал и подошёл поближе, чтобы внимательней взглянуть на розы.

– Чёрт побери, – сказал он. – У меня появился тайный поклонник.

– Их оставила твоя жена, – сказала Лора. – Она была здесь несколько минут назад.

Майкл молчал, стоя спиной к девушке. Сквозь его спину она видела, как сверкает на солнце небольшое мраморное надгробие.

– Какие свежие, – сказал он мгновение спустя, – и дорогие. По восемь или десять долларов десяток. Я всегда удивлялся, почему один сорт роз должен стоить больше, чем другой.

– Она ушла буквально за минуту-другую до твоего появления, – уклончиво заметила Лора. «Я снова жалко себя веду, – подумала она, – и в некотором смысле это ещё хуже, чем тогда с мальчиком».

– Слышу, – сказал Майкл. – И чего ты от меня хочешь в связи с этим?

– Не знаю. Она – твоя жена.

– Вот уж ничего подобного. Отныне – нет. Смерть нас разлучила. Брак аннулирован. Это – по-настоящему пугающее для тебя слово: аннулирован.

– Полагаю, ты бы мог её догнать, – сказала Лора, – она шла очень медленно.

– Но я не хочу, чёрт возьми!

Она почувствовала себя страшно удовлетворённой тем, что заставила его кричать.

– Я не хочу её видеть! Мне нечего ей сказать! А если бы и нашлось что, она бы не услышала! Она была моей женой и убила меня! И, разумеется, все эти разговоры задевают мои чувства! Перестань о ней говорить. Я ничего не желаю о ней слушать. Прекрати говорить о ней или убирайся. Одно из двух.

И в гневе наступил на розы. Они лежали под его ногами неповреждённые, тёмно-красные, с наружными лепестками, уже начавшими закручиваться: утро было жарким. Но цветы ещё не увядали: это произойдёт позднее.

– Извини, – сказала она, и ей действительно было неловко, хотя она и не вполне понимала, почему. – Извини, пожалуйста, Майкл.

– Забудем, – сказал Майкл.

– Время от времени на меня что-то находит. Не знаю, почему. Такого не случалось, пока я была жива.

– Всё в порядке, – сказал Майкл. – Не надо об этом говорить. Послушай, а теперь-то ты всё делаешь как надо? – И тут же добавил. – Это, несомненно, самая большая глупость, которую я когда-либо изрекал, живой или мёртвый.

– Нет, – сказала Лора. Она не смеялась. – Я ничего особенного тут не делаю. Просто брожу по окрестностям.

– Тогда пошли со мной, если у тебя есть желание погулять. Я направлялся к воротам, чтобы поглядеть на людей.

Лора поколебалась, прежде чем заговорить.

– Я обычно держусь подальше от ворот. Раньше я регулярно подходила к ним, словно за почтой выбегала, но это начало меня угнетать. Посетители, сторожа и машины – как им легко проходить через ворота. Лучше мне там не болтаться, Майкл.

– А меня это не сильно беспокоит, – сказал Майкл. – Мне нравится их слушать. Но нам туда сейчас подаваться незачем, – он нахмурился на мгновение. – Я отыскал одно место довольно далеко отсюда. Возможно, ты знаешь. Там стена, – он взглянул на девушку: вспомнит или нет.

Лора покачала головой.

– Не думаю, что я знаю, где это.

– Прямо на самом краю кладбища. Низкая кирпичная стена.

– Нет, – сказала Лора, – я там не бывала.

– Ну так идём, – нетерпеливо сказал Майкл. – Это вообще-то не так уж и далеко, если слово «далеко» хоть что-то значит. Идём, и я тебе покажу. Это просто прелестно. Оттуда открывается вид на весь город. Во всяком случае, на весь Йоркчестер. Чудесный вид…

– Хорошо бы туда сходить, – согласилась Лора.

– Нам надо пройти назад до развилки дороги, – сказал Майкл, когда они уже двинулись, – затем начнется прямая гравийная дорожка, и в конце её – большая теплица. У теплицы сворачиваем направо – и, считай, пришли.

– Боже мой, да зачем здесь теплица.

– А ты видела этот плющ, который, словно плесень, покрывает большинство могил? – Лора кивнула. – Вон там они его и выращивают. Они и кое-какие цветы растят, на случай, если у кого-нибудь нет, – он повернул голову и посмотрел на девушку сверху вниз. – Я всё думаю о цветах на могилах. Разве это не откровенно варварский обычай? Посмотрим на это логически. Для этого губят превосходные цветы, они валяются на могилах и вянут. Такого с цветами делать не следует. А для мёртвого это всё равно ничего не значит.

– Значит, – возразила Лора. – Мне нравится, когда Мэриэн и Карл оставляют для меня цветы.

– Почему? Разве это вызывает у тебя чувство, что тебя кто-то вспоминает?

– Нет, дело не в этом.

– Но ведь они, знаешь ли, уже не помнят нас немного погодя. Это становится автоматизмом. Привычкой. Вроде посещения церкви.

– Нет, не так, – сказала Лора. – О, полагаю, что так, некоторым образом. Но я люблю цветы. Я любила их, когда была жива, и теперь люблю. Они доставляют мне радость.

– Мне тоже. Но здесь нет ничего личностного. Видя цветы на чьей-то другой могиле, я испытываю такую же радость, как и когда вижу их на своей. Я люблю цветы как цветы, а не как символ утраты. Я знаю, что я обобщаю и упрощаю, и в целом говорю, словно второкурсник колледжа, но я тоже мёртв, и жесты уважения к моему бренному телу меня отныне не привлекают. Это всё равно, как если бы меня похоронили с моими луком и стрелами и убили коня у меня на могиле. Убитый конь у меня на могиле – это было бы здорово. Своеобразно. Я был бы первым, для кого это проделали бы.

– Я видела мальчика сегодня утром… – начала было Лора, но Майкл прошёл прямо сквозь неё.

– А моя жена… – сказал он с удовольствием, – пусть бы и её похоронили со мной. Вот почётный дар ушедшему воину. Зачем мне всякие дурацкие цветы? Забудьте мой лук и стрелы, уведите прочь проклятую лошадь. Мне нужна моя жена. Просто уложите её со мною рядом и закидайте землёй с лопаты. А если услышите шум – это просто мы поём дуэт из «Аиды», – он усмехнулся Лоре. – Вот это личный дар. А зачем мне цветы?

– Твоя жена – красавица, – сказала Лора.

«Он хочет о ней говорить, – подумала она. – Он предпочёл бы вообще забыть её, но раз уж не может, он будет о ней говорить, чтобы не думать. Я не против. Не думаю, что я против».

– А разве нет? – спросил Майкл. В его голосе угадывался мрачноватый оттенок. – Она во многих отношениях отвратительная сука, порождение Западного Мира, но, ей-Богу, я любил гулять с ней по улице. Должен это признать. Мы, бывало, шагали, обняв друг друга за талию, – он оборвал фразу и окинул Лору таким долгим взглядом, что она начала нервничать и вздохнула с облегчением, когда он заговорил снова. – Это самый прелестный способ прогулки, какой я знаю, и этом есть что-то подлинное и нежное. Да, что-то основательное.

– Знаю, – ответила Лора, подумав: «Я и вправду знаю, но готова поспорить, чтобы не поверить».

– Ну так вот, – сказал Майкл. – Мы гуляли как-то подобным образом и увидели свое отражение в витрине. Я засмеялся, она пожелала узнать почему, и я сказал: «Я просто подумал вдруг: а что общего у этого бездельника с этой смазливой девкой?»

– И что же она сказала? – спросила Лора.

– А она сказала: «Я подумала как раз о том же самом». И мы пошли дальше, – Майкл вздохнул. – Хотел бы я, чтобы она меня не убивала. Иногда мы с ней довольно неплохо ладили.

Он снова начал насвистывать на ходу. Звук был высоким, таким высоким, что человеческое ухо его не различило бы. Мелодия была скорбной, воющей, почти до жути – это напоминало душераздирающий визг флейты-пикколо, навеки разлучённой со своим возлюбленным – волынкой. Но Майкл, кажется, возгордился и с удовольствием насвистывал эту мелодию всю дорогу до гравийной тропинки, а замолчал, как выяснилось, для того, чтобы спросить:

– Она действительно хорошо выглядела?

– Да, – сказала Лора. – Она выглядела изысканно. Это – единственное слово, которое, кажется, подходит.

– Изысканно, – задумчиво сказал Майкл. – Это хорошее слово. Своего рода – ключевое по отношению к ней. Она всё делала изысканно.

– Бывают же такие люди, – сказала Лора. – Люди, которые никогда не выглядят неуклюже, и неважно, что они делают. Всё бывает правильно сделано, все верно сказано. Если они это осознают, чувствуешь себя лучше, потому что можешь назвать их притворщиками и сказать: «Ну, слава Богу, я совсем не такая». Но у подобных людей всё выходит совершенно естественно – словно кошка потягивается…

Она почувствовала, что спотыкается, напряжённо подыскивая слова, но внезапное любопытство, с которым теперь смотрел на неё Майкл, завело её. Это все равно, как если бежишь с холма, раскинув руки и надеясь не упасть, но в любой момент этого ожидая. Она хотела, чтобы Майкл понял.

– Иногда гуляешь по улице и видишь, как кто-то движется навстречу – кто-нибудь знакомый. Он ещё не увидел тебя, но знаешь: он махнёт рукой, улыбнётся и что-нибудь скажет, как только увидит. И всё равно за миг до того, как он тебя увидит, думаешь: «Сейчас я всё испорчу. Не совсем знаю, как, но испорчу. Едва ли я могу догадаться, как это случится. Остановлюсь ли и протяну руку, в то время, как он ожидает, что я всего-навсего махну рукой и пройду мимо, или оба мы встанем, образовав маленький островок замешательства посреди улицы, и прохожие будут нас толкать, а наши руки станут липкими? А не выпущу ли я его руку, прежде чем он выпустит мою или все произойдет как-то иначе? Что я отвечу, когда он спросит: „Как поживаешь?" Хмыкну ли по-идиотски или остановлюсь и расскажу, как мои дела? Достаточно ли у меня храбрости, чтобы шагать себе и делать вид, будто я его не замечаю? Какая ужасная вещь произойдёт в ближайшие пять секунд?» И вот ждёшь пять секунд и обнаруживаешь.

«Довольно неплохо сказано, – подумала она. – Я никогда ничего подобного не говорила, пока была жива. А он смотрит на меня и думает об этом. Возможно, это и стоило сказать».

Две белые бабочки, порхая, пересекли тропу с легкостью и непринужденностью, словно бантики, несомые ветром. Они крутились вокруг друг дружки, словно двойная звезда, затем разъединились, и наконец улетели прочь вдоль тропы одна за другой.

– Так или иначе, но этого никогда не случается с изысканными людьми, – сказала она. – Не знаю, почему, но нет. Возможно, это связано с каким-нибудь геном или его отсутствием.

– Перестань жалеть себя, – сказал Майкл, и она, ошеломлённая, разинула рот.

– Я вовсе не жалею себя. Я никогда этого не делала. Это – одна из вещей, которые я очень крепко усвоила: бесполезно жалеть себя, да к тому же – ещё и безобразно. Я себя уже много лет не жалею.

– Хорошо, – сказал Майкл. – Старайся и впредь.

Его спокойная насмешка взбесила её.

– И я не привязываюсь к вещам: к жизни, к людям, к предметам или к чему-нибудь ещё. Я тебе об этом уже говорила: я оставляю всё, как оно есть. Этим можно принести себе немало блага.

– Возможно, – сказал Майкл. – Вот здесь-то мы и различаемся. Если я что-то люблю, я к нему привязываюсь, хватаюсь обеими руками и зубами, если только могу покрепче ухватиться.

– Даже если тебя не любят? – спросила Лора.

– Даже тогда. Особенно тогда. Кто угодно может любить, если пользуется взаимностью. Иная же ситуация требует определённой суммы усилий.

– Значит, мы по-разному видим вещи, – сказала она, и дальше они шли в молчании.

Гравийная дорожка плавно повернула, и они увидели теплицу. Майкл указал на зелень, густо облепившую стеклянные стены.

– Взгляни, – сказал он. – Это плющ. Он производит довольно неприятное впечатление, верно?

Лора кивнула. Плющ в стеклянном домике казался угрюмым и зловещим.

– Интересно, – сказала она вслух. – Не тот ли это самый вид плюща, который обычно обвивает стены колледжей?

– Возможно, – сказал Майкл. – У него такой же надменно-бесполезный вид. Неудивительно, если это он и есть.

Он снова указал рукой.

– А стена вон там. Впереди. Видишь?

– Да, – сказала Лора. Стена достигала примерно высоты Лориных плеч и была, вероятно, длиною футов в 75. Гравийная дорожка обрывалась у какой-то пыльной впадины, дальний конец которой перегораживала стена. Стена была сложена из красновато-бурого кирпича, причём строители явно не жалели раствора. Когда Майкл и Лора приблизились, им стало видно, как густо выплеснулся и выпятился в щелях между кирпичами старый цемент.

Остановившись у стены, Майкл повернулся к Лоре.

– Прыгать умеешь?

– Как будто, – с сомнением ответила она. – А что? Как именно?

– А вроде этого, – сказал он и на миг пропал из виду, а вновь возник уже, сидя со скрещёнными ногами на гребне стены.

– Это вроде как воображать себе разные места, – сказал он. – Только на таком коротком расстоянии надо быть внимательным, чтобы не вышло перелета. Сосредоточься, чтобы прыгнуть как раз куда надо, и забудь на мгновение о том, чтобы быть видимой. Будь осторожна, это нелегко первые несколько раз.

Лора прыгнула с четвертой попытки и села с ним рядом на стене.

– Я чувствую, что взволнована и не могу дышать, – сказала она, – если я вообще дышу. В этом – серьёзный недостаток бестелесного существования: забываешь, как можно отдохнуть, когда устаёшь.

– Ты вечно чем-то недовольна, – сказал Майкл, но улыбнулся. – А теперь взгляни. Взгляни вон туда.

За стеной местность резко понижалась, внизу находился последний участок, уставленный дешёвыми известняковыми надгробьями, позади него Лора увидела огромный забор, бежавший вокруг кладбища, а за оградой раскинулся город.

– Я никогда этого не видела, – сказала она. – Я никогда здесь прежде не бывала.

Со стены, на которой они сидели, им был виден почти весь Йоркчестер: розовые дома высились ряд за рядом, различаясь только количеством телевизионных антенн, торчавших, словно шпильки из причесок. Между ними в улицах, словно гроздья кислых плодов, скапливались машины. Ровный летний ветер скользил по городу, без сколько-нибудь пристального интереса поднимая женщинам юбки. Люди медленно передвигались по улицам. На горизонте вздымался горделиво-обнажённый костяк того, что станет, вероятно, со временем жилым домом. Там угадывалось движение, и Лора была почти уверена, что слышит, как перекликаются рабочие. Шоссе в три полосы бежало параллельно городу, согласное на некоторое время составить ему компанию, но всё же отъединенное от него даже там, где прямо в него вливались городские улицы.

Майкл увидел, что Лора смотрит на шоссе, и сказал:

– Здесь, перед шоссе, текла река. Сперва её превратили в тоненький ручеек. Затем поменяли русло три или четыре раза. И наконец она просто исчезла. Думаю, умерла от огорчения.

Лора подумала, что ей слышен каждый городской звук. Она различала автомобильные гудки, уличную брань и плач детей на солнцепёке. И щёлканье выключателей в конторах, и гудение электромоторов в поездах метро, и удары всевозможнейших пяток по всевозможнейшим мостовым, и стук резиновых мячиков о стены зданий, и пронзительные крики рабочих на стройке. Она даже отчётливо слышала звон монет в кассах автобусов.

Майкл пробормотал где-то рядом:

– И дьявол отвёл Фауста на высокое место и показал ему все города мира.

Лора отвела глаза от раскинувшегося перед ней города.

– Разве это Фауст? В Библии есть что-то подобное о Христе.

– Думаю, есть и там, и там, – сказал Майкл. – Фауст сдался, а Христос нет – вот и все. Дьявол не смог определить цену Христу, и тот остался неподкупленным. В этом мире есть чистые люди, но только потому, что дьявол счёл нелепым спросить о цене.

Лора рассмеялась.

– Ну, теперь ты рассуждаешь совсем как мужчина, который был с твоей женой.

– Что за мужчина? – резко спросил Майкл.

– Я не знаю, как его зовут. Кажется, он её адвокат.

– О, – медленно сказал Майкл. Мгновение спустя он добавил. – Извини, что я на тебя огрызнулся.

– Я не заметила, – отозвалась Лора и снова посмотрела на город. – В любом случае, это отнюдь не весь мир. Это только Йоркчестер.

– Это все, что нам досталось, черт возьми. Да это больше, чем нам досталось. Если бы дьявол предложил мне всё это прямо сейчас… – он не закончил фразу.

– Майкл! – внезапно окликнула его Лора.

– А? Что?

Она начала рассказывать ему о статуе мальчика, которую видела утром. Рассказывала она подробно, не пропуская ни одной мелочи, которую могла вспомнить, включая и каменную книгу, и то, что говорил, стоя перед могилой, мужчина. Когда она дошла до того, как стала угрожать мальчику и сказала ему, что однажды никто не придёт его навестить, она немного заколебалась и отвернулась от Майкла, но поведала ему всё, что помнила. Он слушал молча, не улыбаясь и не перебивая её.

– Не знаю, зачем я это сделала, – закончила она. – Каждый раз, когда я об этом думаю, я всё больше и больше себя стыжусь. Я никогда ничего такого не делала, пока была жива, Майкл, и не важно, что я чувствовала. Зачем мне это теперь? Что я рассчитывала этим приобрести?

Майкл пожал плечами.

– Не знаю, Лора. Я недостаточно хорошо тебя знаю. Возможно, ты просто устала быть милой и застенчивой. Бывает. Это – довольно неблагодарная роль. Не важно. Ты его не обидела, – и он нарочито и откровенно переменил тему, в третий раз указав на Йоркчестер. – Тебе здесь нравится? Ты рада, что я тебя сюда привёл?

– Да, – быстро ответила Лора, обрадовавшись возможности прекратить разговор о мальчике. – Мне нравится сидеть здесь и смотреть. Я бы здесь весь день просидеть могла.

– Я уже пробовал. Ты должна увидеть это ночью. Каменный пирог – да и только.

– Мне нравятся звуки. Вероятно, потому что на кладбище так тихо. Я ловлю себя на том, Майкл, что ищу всё нового шума.

– Расскажи мне, – попросил Майкл, – что ты слышишь?

– Люди разговаривают, – медленно произнесла Лора, – транспорт гудит. Самолёт наверху… – она остановилась и повернулась к нему. – Почему ты меня спрашиваешь? Разве ты сам не слышишь?

Майкл покачал головой.

– Ни звука. Ничего с тех пор, как я умер.

– Не понимаю, – так же медленно заметила она. – Меня же ты слышишь, верно?

– Громко и четко. Я слышу любого, с кем разговариваю. И слышу любые звуки, которые можно услыхать на кладбище. Но не слышу ни черта, что там в городе, – он криво улыбнулся, заметив её растерянность. – Все звуки, которые мы слышим – это звуки, которые мы помним. Мы знаем, как звучит речь, шум поездов и рокот бегущей воды. И если мы запомнили чуть больше или чуть меньше, никто не замечает. Но я просто позабыл, какими звуками вообще полон Йоркчестер. Думаю, я не обращал на это серьезного внимания.

– Извини, – смутившись, сказала Лора.

– Незачем тебе извиняться. Мы с тобой тратим слишком много сил, прося друг у друга прощения. Просто расскажи мне о некоторых звуках, которые до тебя долетают. А я послушаю.

Лора поколебалась.

– Я вообще-то не знаю, с чего начать. Вон на той стройке работает машина, вбивающая сваи.

– И на что похож этот звук? – Когда она не ответила, он добавил. – Всё нормально. Опиши, как это звучит для тебя.

– Словно удары сердца, – сказала Лора. – Очень тяжёлые и регулярные. Медленные и гулкие удары сердца.

– Хорошо. А как там поезда метро? Ты мне можешь о них рассказать?

– Прямо сейчас нет, – призналась Лора. – Но расскажу, как только пройдёт поезд. А пока могу рассказать об автобусах.

– Хорошо, – обрадовался Майкл. – Прекрасно. Расскажи, как шумят автобусы.

И Лора рассказала об автобусах. И они просидели на стене весь этот летний день, прислушиваясь к городу и к поездам.