Тирания мух

Мухи говорят с нами. Мы живем в стране мух. Они летают вокруг нас. Мухи роятся словно мысли, роятся и жужжат, жужжат, жужжат над головой Калии. Ей, как всегда, все равно — она увлечена рисованием слона. Это анатомически точное изображение — больше чем плод летней жары и скуки. Калия не поднимает взгляда. Большая муха садится ей на лоб и начинает беспорядочно ползать по дорожке среди пор, волосков и пота, шевеля своими крылышками и обчищая их. Она выбрала отличное место, откуда все видно: можно полюбоваться рисунком, его художественным исполнением и дать ему критическую оценку. К примеру, муха могла бы сказать, что нарисованный слон — невероятно реалистичное изображение толстокожего оригинала. Муха сказала бы, что слон на бумаге совершенен, настолько, что кажется живым. Муха могла бы задаться вопросом, не поднимется ли через мгновение невидимый занавес перед рисунком Калии, и это станет последним мановением, по воле которого слон обретет дыхание и превратится в реальное существо. Муха мечтает опуститься на огромную серую тушу слона. На эту прекрасную тушу, пахнущую навозом.

Муха терпеливо ждет на лбу Калии.

Нужно лишь научиться ждать.

Видят ли мухи рисунки во сне?

Мы — видим.

Ей всего три года. Нет, я не о мухе — мухи бесконечно моложе моей сестры.

Никто не помнит, когда она начала рисовать. По прошествии стольких лет мы все уверены, что Калия родилась с кистью в руках и написала свою первую акварель с помощью крови, околоплодных вод и слизистой пробки. Полагаю, она запомнила какой-то анатомически точный рисунок во время своего путешествия по родовому каналу и с тех пор ни на минуту не остановилась, постоянно воспроизводя его, как муравьиное гнездо.

Плоды ее творчества, как и у всякого гения, можно было бы изучать на предмет навязчивых идей. Калия рисует только животных. Еще раз повторю (и мухи подтверждают это, проявляя интерес): в данном случае речь идет не о картинке, сделанной неаккуратными толстыми штришками, как обычно получается у детей в ее возрасте, а о чертовски реалистичном изображении. Она начала с насекомых. Больше всего ей нравились муравьи. И пауки. Это был довольно мрачный период: съеденные муравьи и пауки, запечатленные в момент потери какой-нибудь части своего тела, — жертва, переставшая быть живым существом и превратившаяся в объект охоты, пребывающая в лимбе, некоем промежуточном состоянии между удавкой смерти и тающей возможностью свободы.

Потом пришла очередь птиц. В основном воробьев. Причина такого художественного выбора вполне понятна. Единственными птицами, которых Калия видела в своей жизни, были те самые тощие воробьи, все еще находившие силы взлетать, изнуренные голодом и местной жарой; воробьи с сердцем размером с кончик мизинца; воробьи, умирающие от сердечного приступа в саду возле дома. После них выбор Калии пал на обезьян. Обезьяны с толстыми задами. С красно-фиолетовыми задами, испещренными венами. Они привнесли настоящую феерию цвета в рисунки такой сдержанной до сих пор маленькой художницы.

И наконец, мы добрались до сегодняшнего дня — периода слонов. К счастью, Калия еще не интересовалась тем, как выглядят слоновьи гениталии во время течки, уделяя больше внимания их копытам, оттенкам серого в области растяжек и шрамов и мельчайшим волоскам на хоботах.

Хочу пояснить: я не имею ничего против ее таланта. Замечательно, что Калия рисует, но, честное слово, она могла бы делать это и похуже. Это сильно облегчило бы нам жизнь — помогло бы отнестись с большим снисхождением к обезьяньим попам и лапкам пауков. Если бы, по крайней мере, эти попы и лапки не отличались такой натуралистичностью, если бы Калия накорябала обычный домик с солнышком и горами, как все дети, — неровными линиями, вызывающими умиление и указывающими на художественные способности малышки, — было бы просто идеально.

Чертова память! Забыла упомянуть о самом важном, чтобы развеять последние сомнения.

Если вы еще не догадались, моей сестре три года и при этом она не разговаривает. В смысле, не хочет с нами говорить. Ей это кажется неинтересным. Открывать рот и облекать воздух из легких в слова ей скучно, а Калия не любит заниматься скучными вещами. В чем-то моя сестра действительно достойна восхищения. Она не тратит время. Даже на свою семью. Даже на мух, которые продолжают по ней ползать. Калия невероятно терпелива и никогда не смахивает их. Калия — идеальная страна для мух.

Я пропустила кое-то еще. Все время забываю.

Я не сказала о страхе.

Но лучше обо всем по порядку.

Дело не в том, что Калия идеально рисует животных, очень реалистичных, словно они вот-вот сойдут с листа бумаги, обретя высоту, широту и, главное, глубину; словно обезьяны начнут спариваться прямо на ваших глазах, воробьи — умирать от разрыва сердца величиной с кончик мизинца, пауки — убивать, а слоны — жевать сухую траву.

Дело не в молчании моей сестры, не в ее нежелании ставить нас выше мух или признавать более интеллектуально развитыми, чем насекомые, — для Калии мы все едины.

Думаю, именно здесь проблема становится по-настоящему серьезной.

В том, что мы для нее невидимки, есть что-то страшное.

И страх этот таится в ее глазах.

Калия управляет нами. Если в какой-то момент она снисходит до того, чтобы обратить на нас самую толику внимания, значит, что-то происходит.

Что-то очень плохое.

И тогда Калии становится плохо — это сразу заметно. Она чешет бровь, моргает, разжимает зубы и перестает потеть. Мухи больше не садятся на нее. Черт побери, а ведь они понимают, что место под названием Калия стало опасным. В общем, беги, если заметишь, что насекомые так себя ведут, и это правда. Не произноси ни слова, когда мухи перестают жужжать. Нет, черт, только не это! Мухи умные, и вот Калия открывает рот. О боже, если она произнесет наши имена, боже, если начнет рисовать бабочек, пожалуйста, только не бабочек, нет, пусть и дальше рисует своих слонов, обезьяньи зады, какие же они красивые, эти воспаленные попы обезьян, какие гиперреалистичные, но только не бабочек, умоляю, — мы все знаем, что взмах крыльев бабочки на белом листе бумаги сулит нам большую опасность.

Если Калия начнет рисовать бабочек, нам конец.

Не знаю уж, семейное ли это предание или городская легенда, да и не имеет значения. С уверенностью можно сказать лишь то, что все мы видим в Калии бомбу замедленного действия.

Не исключено, что наша семья не заслуживает спасения, — моя мама часто произносит эту фразу из книг по домашней психологии, и, скорее всего, она права. Да, мы не самые милые люди на свете. Если бы мы ими были, мухи садились бы куда угодно, только не на нас; мы же постоянно покрыты мухами — мама, папа, Калеб, Калия и я. Пытаясь найти этому объяснение, папа винит климат, в котором мы живем, однако на самом деле мы понимаем, что он обманывается: мух притягивает пот, они им питаются — сладкии пот или мертвая плоть, все равно, правда уже не имеет значения.

Все семьи устроены по-разному, и у каждой свои странности, но наша с легкостью взяла бы золото на олимпийских соревнованиях среди неблагополучных семей.

Сразу понятно, зачем больные мухи садятся на Калеба. Они на нем умирают. И падают на землю, как темные кляксы с иссохшими крылышками. Калеб их собирает — единственное, что он умеет делать хорошо. Мухи преследуют моего брата и умирают, едва к нему прикоснувшись. Он — ходячая могила, и ему это нравится, потому что так его жизнь обретает смысл.

Я — первый всход зла. Я имею в виду, самый старший. Не хочу никого вводить в заблуждение. Лучше начну сначала. Сложно говорить о себе в первом лице, рассказывая собственную историю.

Я не всегда была старшей сестрой.

До того как на свет появились Калеб и Калия, я была просто Касандрой.

— Сколько тебе лет, Касандра?

— Семь, мама.

— Здесь я не твоя мама, ты помнишь об этом?

— Да, мама.

— Я твой терапевт и хочу тебе помочь. Ты меня поняла, Касандра? Это как игра, очень интересная игра. Давай, представь, что ты меня не знаешь.

— Хорошо, мама.

— Говоришь, тебе семь лет. Ты кажешься старше. Ты очень высокая. Расскажи, почему ты грустишь.

— Я не грущу.

— Точно?

— Да.

— Мне кажется, это не так. Подумай хорошенько. Тебе грустно, Касандра?

— Не знаю.

— Тогда почему ты плачешь?

— Потому что она сломалась.

— Но не только поэтому. Случилось что-то еще, я же вижу. Дай догадаюсь… Может, ты скучаешь по папе? Плачешь, потому что он редко бывает дома? Ты должна понимать. Ты же большая девочка, Касандра. Тебе семь лет, правда? Ты уже не малышка и знаешь, что папа очень важный человек в нашей стране.

— Мне это сказал Усатый.

— Какой еще усатый, Касандра?

— Дедушка, который берет меня на руки. Ну, Усатый дедушка. Папе он очень нравится.

— Больше никогда так не говори! Ты поняла меня, Касандра?

— Как?

— То, что ты только что сказала, — очень плохо, Касандра! И очень опасно! Папу могут наказать, если узнают, как ты называешь…

— Усатого дедушку?

— Нашего правителя!.. Касандра, ты специально, что ли?

— Нет, мама.

— Сейчас я не мама, а твой терапевт.

— А ты можешь меня наказать, если ты не моя мама?

— Послушай. Посмотри мне в глаза, Касандра, это важно. Поклянись, что ты никогда больше не скажешь «Усатый дедушка».

— Хорошо.

— Если кто-нибудь узнает, как ты его называешь, у твоего отца отнимут все медали. И бог знает, какие еще напасти нас ждут! Не забывай, что у этого дома есть уши!

— Мне не нравятся папины медали. Они колются.

— Хочешь, чтобы твой папа перестал быть важным человеком? Чтобы он плакал?

— Не знаю.

— Подумай как следует, прежде чем отвечать.

— Плакать нехорошо.

— Очень нехорошо! И по твоей вине именно это произойдет с папой!

— Но Усатый дедушка меня любит. Он сам мне так сказал.

— Касандра!

— Усатый дедушка дарит мне куклы на день рождения.

— Если хочешь и дальше получать куклы в подарок, научись его звать по-другому.

— Как?

— Лидер!

— Усатый лидер!

— Ты просто испорченная девчонка!

— А ты не моя мама!

— Конечно же, я твоя мама… и твой терапевт. Знаешь, что случается с такими плохими детьми, как ты, Касандра? Их ругают и наказывают… Твоему папе сейчас приходится стараться как никогда прежде. Он заслужил каждую из своих медалей, но день за днем, Касандра, он снова и снова должен доказывать свою преданность нашему Лидеру. Иначе ты останешься без кукол. Поняла меня?

— Да.

— А теперь ты почему плачешь?

— Потому что папина фотокамера сломалась!

— Папа — важный человек, единственное, что ему нужно, — чтобы более важные люди о нем помнили. Все очень просто. Папа — герой. На, вытри лицо.

— Не хочу.

— Вытри слезы. Хочешь мне что-то рассказать?

— Когда какая-то вещь ломается, она умирает? — Когда как. Если совсем ломается, то да.

— Папа сказал, что его фотокамера больше не работает. А человек может сломаться так же, как фотокамера?

— Кто тебе об этом сказал?

— Усатый дедушка.

— Касандра! Опять?!

— Он сказал, что на папиной работе люди, как муравьи, появляются, заходят внутрь и потом ломаются.

Замолчи, Касандра, и забудь об этом. Когда наш Лидер говорит такое, об этом надо сразу же забывать. Не стоит вспоминать о неприятных вещах, которые нас не касаются. Лучше сменим тему… Я не смогу тебе помочь, если ты не будешь со мной откровенна. Давай поговорим о твоих проблемах, а не о проблемах твоего отца. Поговорим о Калебе. Ты любишь своего брата?

— Из-за него умер кролик.

— Кролик болел — у него был рак.

— Он умер возле Калеба. Поднял уши и больше не прыгал.

— Почему ты не любишь своего брата?

— И черепашка! Черепашка тоже умерла!

— Калеб в этом не виноват.

— Он дотронулся до нее, и все… Черепашка больше не высовывала голову.

— Касандра, черепашка была уже старая.

— Не хочу к нему подходить. Вокруг Калеба все время те, кто скоро умрет.

— У тебя хорошее воображение, и это неплохо, наоборот, даже может пригодиться в жизни. Но иногда ты слишком фантазируешь. Пойми, все, что слишком, — нехорошо. Хочешь что-нибудь нарисовать?

— Не знаю.

— Нарисуй свою семью, хочешь?

— Можно я нарисую и папину сломанную фотокамеру?

— Если пожелаешь, Касандра. Почему ты хочешь, чтобы фотокамера была на твоем рисунке?

— Она моя лучшая подруга.

— Серьезно? Фотокамера — твоя воображаемая подруга?

— Нет, но я надеялась, что, когда вырасту, мы поженимся.

— Ты и фотокамера?

— Да, но этого не будет, потому что она умерла.

В то время невозможно было выйти на улицу без присмотра, так, чтобы в пристальном взгляде отца не отражалось расстояние от двери до кромки тротуара. Папа подсчитывал, сколько раз сумел избежать возможной смерти, будь то выстрел в спину, бомба, закопанная в мокрый гравий в саду, или яд в пицце. Враги. Виновные. Паранойя. Типичная паранойя важного человека.

В то время, воспоминания о котором у Калеба и Касандры становились все более размытыми, каждое воскресенье отец водил их в зоопарк. Калии, естественно, еще не существовало на свете, и тем лучше для нее, потому что животные там не были анатомически безупречными, а скорее выглядели издалека как пятна, неясные фигуры с хоботами и лапами, обманчивыми образами, словно в игре «соедини все точки и угадай фигуру». Животные казались забавными кляксами, а бабочки были всего лишь бабочками, а не предвестниками смерти, не роковым знаком на белом листе. Все знают, что однажды их сестра Художница нарисует бабочек и тогда у нее возникнет навязчивая мысль о том, что пришло время возмездия.

Калеб помнил эти прогулки в зоопарк и помнил свое чувство любви к отцу, который тогда еще не был так стар и носил свои медали на мундире даже по воскресеньям. Эти награды распахивали любые двери, даже самые непроницаемые, в том числе и решетки в зоопарке, установленные в качестве четкой границы между высшими животными, победившими в эволюционной борьбе, и проигравшими. Медали отца не были красивыми, но Калеб уже понимал, какие возможности они открывали.

Для Касандры, казалось, жизненно необходимо было находиться в непосредственном контакте с объективом камеры «Кодак», которую папа разрешил ей взять с собой в тот день. Она вздыхала и сжимала объектив, и Калеб представлял, как в какой-то момент она наконец вдавит его в платье и объектив исчезнет в ее животе, проделав в нем круглое отверстие, и тогда Касандра сможет автоматически выдавать фотографии через рот. Девочка поглаживала объектив пальцами, оставляя на нем следы липкого пота, вызванного жарой нескончаемого лета. Глупая девчонка! Если бы папа это заметил, он бы отнял у нее камеру навсегда, потому что уже говорил ей, какой это хрупкий аппарат, в какой чистоте нужно содержать объектив, чтобы фото получались идеальными, и только после просьб и обещаний Касандры он уступил девочке, позволив взять камеру на какое-то время.

В результате отец позабыл о своих словах и не смотрел за дочерью. К чему? В тот момент его гораздо больше занимал поход в зоопарк с медалями и детьми. Дети светились от счастья, а медали служили прямым доказательством того, что живет он не зря, важен почти так же, как и сама страна, и очень немногие достигали подобных высот.

— Х-х-хочешь увидеть обезьянок, Калеб? — с улыбкой спросил отец.

Это был отличный день. Просто великолепный. Перед отцом все со страхом расступались, кто-то указывал на грудь, увешанную медалями, кто-то семенил рядом, как один из работников зоопарка, готовый сделать что угодно, лишь бы угодить важному посетителю и его семье.

Калеб ответил «да», и его желание было исполнено. Когда ему захотелось потрогать обезьянок, папа снисходительно улыбнулся и, не говоря ни слова, глянул на работника зоопарка — покорного человека, следующего за ними по пятам, который тут же словно сложился в поклоне. Когда Калебу показалось недостаточно просто дотронуться до обезьян и он захотел их обнять, отец в шутку отругал его: «Хочешь п-п-превратиться в обезьянку, чтобы я оставил тебя здесь на недельку?» Однако эти слова сопровождались улыбкой, поэтому Калеб понял, что можно попробовать еще раз: «Обезьянку, хочу потрогать обезьянку!» — «Хочешь потрогать — пожалуйста, — ответил отец и тут же предупредил: — Сынок, послушай, в-вернее, почувствуй, вдохни поглубже и почувствуй запах, который издают эти животные, они воняют, как запретный, то есть загнивший плод, только погладишь их — и все. Не дай бог к тебе прицепится этот запах низших млекопитающих». Отец мгновенно решил, что делать: «Ка-касандра, дай мне фотоаппарат, я сфотографирую т-т-твоего брата». Касандра заупрямилась и еще крепче сжала камеру, но взгляд отца оставался непреклонным, поэтому вожделенный предмет перешел к нему в руки, и этот человек, увешанный медалями, на мгновение перестал быть отцом, превратившись в главнокомандующего, отдающего приказы: «Подведите мальчика к обезьяне и смотрите, чтобы она его не укусила». Служащий кивнул, дрожа всем телом. «Вы отвечаете за жизнь моего сына».

Калеб был вне себя от счастья, увидев приближающегося к нему самца. У того был раздутый, как шар, живот, словно готовый взорваться в любую секунду. Между ними и животным оставалось всего несколько шагов, и именно тогда мальчик почувствовал тот особый запах — уже не вонь засохшего навоза или запретного, то есть загнившего плода, а настоящий смрад, окруживший его со всех сторон, источником которого был раздутый живот обезьяны.

Калеб едва потянулся к животному, как оно рухнуло прямо ему под ноги.

Касандра завизжала, а отец щелкнул затвором камеры.

— Дочка, что ты кричишь? Обезьянка п-п-про-сто заснула. Они очень т-т-тупые и недоразвитые. — Он посмотрел на служителя и потребовал: — Давайте-ка, заставьте ее дышать.

Но Калеб знал, что приказ отца невыполним: заглянув в глаза животного, он увидел там пустоту. Зловоние испарилось. Впервые в своей жизни Калеб почувствовал запах смерти.

Отец взял сына на руки. Медали больно кололись, и Калеб захныкал.

— Да не плачь ты! — проворчал отец. — Вот еще, из-за какой-то обезьяны.

Касандра громко требовала вернуть ей фотоаппарат, и Калеба накрыло чувство вины:

— Что с ней случилось, папа? Это из-за меня?

— Она б-б-болела и все равно бы скоро умерла, — ответил ему важный человек.

Калеб вновь почувствовал смрад, но теперь в стократной степени. Некоторые струйки зловония были почти неуловимы. Запах смерти плыл к нему, облеченный в самые разные формы: крылатый запах птиц, влажный запах рыб, мутный, грязный, облепленный листьями запах раненой лапы, рака в терминальной стадии, метастазов, старости, надолго отложенной смерти — запах разлагающегося зоопарка, который Калеб почувствовал вокруг себя, над головой, под землей, в воздухе и во рту. И только после этого он заметил животных, которые стремились приблизиться к нему, напирали на прутья клеток, протягивали лапы и хоботы, хлопали крыльями и поднимались нескончаемой, еле видной вереницей по ногам его отца.

— Да тут целый муравейник! — воскликнул человек с медалями.

— Калеб, ты очень плохой! — пронзительно вскрикнула Касандра, когда одна из низко летящих голубок упала на землю — у птицы разорвалось сердце.

Смерть постепенно возводила вокруг мальчика стелу из мертвых насекомых и нестройного гула животных, стремящихся к нему прикоснуться.

Нужно быть настоящей женщиной, чтобы родить без анестезии. Тужиться с криками, не будучи до конца уверенной, вырезали тебе какой-то орган или вынули дитя из утробы. Эта неопределенность со временем ослабевает — по мере того как ребенок растет, вознаграждая за темные круги под глазами, растяжки, безнадежно поникшую грудь, обвисшую кожу, разрыв влагалища, наружные и внутренние швы, безжалостные манипуляции акушеров, хладнокровно отделивших плоть от твоей плоти. Но вся пережитая боль и муки родов мгновенно забываются, когда ребенок начинает улыбаться и находит взглядом твои глаза, наделяя тебя ощущением собственной важности. Более того, он дает тебе возможность почувствовать себя единственным человеком во Вселенной, который способен понять Божественный принцип, теорию струн или Большого взрыва.

Нужно быть настоящей женщиной, чтобы родить самой, но при этом обладать прямо-таки животным чутьем, чтобы понять: тебе не дано познать то, что остальные матери ощущают с первых же часов, в первые дни и месяцы после рождения ребенка. И ты не в состоянии испытать ничего подобного не только потому, что трое детей, которых ты произвела на свет, испражнялись внутри тебя, что ошибочно принимают за один из симптомов угнетения нервной системы новорожденных, хотя на самом деле это не что иное, как фекальная феерия — постепенное вымазывание чрева матери, первого дома в их жизни, самой грязной субстанцией на свете. Тебе не дано испытать это не только потому, что у всех них при рождении уже были большие голова и тело, из-за чего врачам дважды пришлось увеличивать разрез в твоей промежности, а один из младенцев еще и умудрился выйти попой, — ты этого никогда не испытаешь, потому что все трое твоих отпрысков — сукины дети.

И это совершенно не означает, что ты плохая мать. Ты уже все перепробовала, даже попыталась их полюбить, и это в конечном счете оказалось самым сложным. Даже если они не вырастут особенно красивыми или умными, не будут хорошо получаться на фото и само их появление на свет не было результатом красивого любовного романа, в момент их рождения ты поклялась самой себе: я буду их любить, мне придется нелегко, но я смогу это сделать, потому что теперь это мои дети и они откроют мне любовь в самом чистом ее проявлении — не любовь к политике и медалями, не любовь к Усатому лидеру, не любовь к земле, на которой мы родились и которую будем защищать до последнего воина, как диктуют нам приказы, не любовь к стране, к этой выдумке без глаз и лица, и пусть этот путь будет трудным и долгим, они всегда будут рядом со мной, а я стану для них целым миром.

Конечно же, думать так было ошибкой. Нужно быть настоящей женщиной, чтобы признать: счастливое материнство — это утопия. Нужно быть настоящей женщиной, чтобы не плюнуть в этих трех сукиных детей, которых ты выкормила, которые ни разу тебе не улыбнулись, никогда тебя не любили и всегда четко видели цели в своих жалких жизнях.

Нужно быть настоящей женщиной, чтобы прийти к чему-то такому: любовь — это не биологическое состояние, а процесс обучения, который может внезапно оборваться при определенных обстоятельствах.

Так что теперь у тебя есть три лиса, три голубка, три поросенка — Касандра, Калеб и Калия.

Какасандра. Какалеб. Какалия.

Единственным, где их отец все-таки попал в цель, оказались имена детей, начинающиеся с одинакового слога — смешное заикание, впервые оправданное благозвучием.

Тот, кто какает внутри собственной матери, не заслуживает прощения.

Нужно быть настоящей матерью, чтобы, глядя в глаза этим троим перед сном, говорить:

— Спокойной ночи, солнышко Касандра.

Какасандра, гормональная свинюшка, которая только и мечтает переспать с каким-нибудь мостом или Берлинской стеной.

— До завтра, ангелочек Калеб.

Какалеб, доктор Дулиттл в обличье ангела смерти.

— До завтра, моя любимая малышка Калия.

Какалия, хренова да Винчи с общительностью на уровне плаценты.

И даже после такой дозы лицемерия, такого самоконтроля при разговоре в попытке избежать оскорбления все же нужно быть настоящей женщиной, чтобы принимать, что твои дети на тебя даже не смотрят, не разговаривают с тобой и ты для них не важнее, чем кофейный жмых.

Он всегда знал, что не умрет обычной смертью. Ему нравилась эта предопределенность, и его не страшила боль. Он готов был пожертвовать всем ради своей страны и ее истории.

На его грудь навесили множество медалей. Осмотрительный человек — настоящий сын своей земли, у которого всегда наготове нужные речи, он держал рот на замке, чтобы эти слова впоследствии смогли послужить свидетельством его успешной работы, если когда-нибудь медали перестанут играть в его пользу или заставят замолчать. Но этот разумный человек не знал, что и медали, и слова обречены на неминуемую смерть. И однажды все вокруг начало рушиться.

Он прекрасно справился со всеми жизненными испытаниями. Мог ли кто упрекнуть его в пренебрежении долгом? Нет. Могли кто указать на него пальцем? Нет. Когда было необходимо сражаться за страну, он пошел воевать. Когда нужно было возвысить голос в защиту Усатого лидера, он заговорил. Когда ему доверили сложную задачу — держать врагов народа под контролем с помощью допросов и пыток, — кто вызвался быть добровольцем? кто понес всю тяжесть ответственности? Очевидно, что приказы отдают потому, что такие, как он, живут, чтобы их выполнять. Естественно, отец считал себя героем — стареющим героем, уставшим до мозга костей, который все так же хотел оставаться в седле.

Папа знал, что власть не получают ее либо завоевывают, либо теряют.

И ему выпало ее потерять.

В среде политиков потеря означала неудачу.

Отец так хорошо владел этим языком, что, когда заводил речь о своих медалях, войнах и победах, сложно было понять, о каком именно эпизоде из прошлого он говорит: это очередное смутное воспоминание или же чистая выдумка в оправдание своего поражения. Рассказы отца поражали воображение, он проявлял смекалку и творческий подход, напоминая сказочную няню, из уст которой случай на войне звучал как колыбельная, а воспоминания о блеске былой славы походили на урок сравнительной мифологии. Истории, разумеется, повторялись, по крайней мере вначале, когда папино искусство рассказчика еще требовало шлифовки. Со временем он в этом преуспел. Отец был разумным человеком и воплощением настойчивости. Он научился добавлять повествованию живости, смешивать разные истории, привносить что-то новое, вводить очередного персонажа и прочее — нарративные приемы последнего поколения, повествовательные практики последней модели. И когда перед ним возник сконструированный им огромный монстр из его историй, с девятью лохматыми лапами, бесформенным ухом, увешанный медалями, как всякий продукт того времени, — только тогда отец почувствовал удовлетворение. Он наконец сочинил эпос сообразно своему естеству — выдумал целую страну по собственному слепку.

Он считал себя человеком своего времени. Таким же или почти таким же важным, как Усатый лидер, которого нельзя было так называть — не стоит об этом забывать, так же как его нельзя было ласково называть Усатым дедушкой — то была ненужная фамильярность, детская развязность. В среде военных не допускалось упоминать усы Генерала и тем более добавлять какой-либо ласковый эпитет. Само по себе прозвище Усатый генерал не было оскорбительным, потому что содержало указание на высокий офицерский ранг, и все же его употребление казалось отцу проявлением самого тяжкого греха — неповиновения. Что крылось в слове «усатый»? Насмешка над внешностью Генерала? Насмешка над его решением щеголять элегантной растительностью, вместо того чтобы демонстрировать гладковыбритое лицо? Что такого в определении «усатый»? Отец знал: говоря что-либо о Генерале, нужно дважды подумать и трижды все взвесить, прежде чем произнести хотя бы слог. Недооценка жизненного пути, внешнего облика и решений Генерала таила в себе опасность — пожалуй, самую серьезную из всех существующих. Особенно сейчас, когда для семьи начались годы опалы.

Как человек своего времени, отец установил законы, которые должны были неукоснительно исполняться всеми членами семьи. Он придумал что-то вроде военно-полевого трибунала. С Касандрой он поговорил отдельно. Она была старшей из детей и имела привычку говорить о Генерале с большой долей фамильярности: Усатый дедушка, Усатый старик. Слово «усы» Касандра повторяла постоянно, и от него веяло неуважением, а любая информация, попади она не в те руки, сейчас, когда семью рассматривали в микроскоп как бактерию, могла быть использована против них. Не дай бог это слово услышит чье-то недоброжелательное волосатое ухо, которому был незнаком звон медалей на собственной груди, а если и знаком, то по чистой случайности. За столько лет в политике папа уяснил одну-единственную закономерность: люди, готовые пожертвовать собой ради времени, в котором живут, рождаются далеко не каждый день.

— Ка-касандра, ты уже почти взрослая и должна узнать п-правду. — Эту речь он заготовил давно, и в ней был выверен каждый слог. Отец понизил голос почти до шепота: — Т-ты будешь меня слушать, дочка?

— Не знаю, — зевнула она. — Это что-то скучное?

Отец еле сдержался, чтобы не ударить маленькую грубиянку. В то время часто говорили, что военные проявляют насилие в семье и устанавливают тиранию в собственных домах. Папа много думал о том, что, возможно, в будущем решат снять документальный фильм — о его героической жизни. Не стоило питать напрасные ожидания, так что отец мгновенно прекратил об этом думать, сосредоточившись на другом: гораздо предпочтительнее и уместнее снять документальный фильм об Усатом генерале. Этот фильм стал бы моментом славы для Какасандры, Какалеба и Какалии. В этом фильме они могли бы поделиться какой-нибудь семейной историей о нем, любимом отце, человеке своего времени, готовом словом и делом защищать Генерала. Отцу очень хотелось бы, чтобы воспоминания детей о нем не были поверхностными и чтобы отпрыски упомянули, что он был хорошим отцом, который ни разу не поднял руку на непокорного сына или дочь, каждое воскресенье водил их в зоопарк, подарил бесчисленное множество разбитых объективов «Кодак» для коллекции старшей дочери и молча принял селективный мутизм младшей. Он был не только человеком своего времени, могли бы сказать о нем дети в фильме, но и отцом своего времени — веселым, добрым, демократичным, привязанным к семье, заботливым и занятым. Ударить провокаторшу Какасандру по ее круглому личику? Никогда.

Папа улыбнулся:

— Нет, дочка, это не что-то скучное, а новый закон, который мы примем в нашей с-семье.

Касандра зевнула и пожала плечами:

— Ну хорошо, давай говори…

— Усатый дедушка… Называть его так — п-п-плохая привычка. Я уже не знаю, как тебе это об-б-бъяснить. С сегодняшнего дня мы будем звать его Е-е-е…

— Его?

— Единственным. Ты поняла меня?

— Ага.

— Ка-касандра, это не и-и…

— Это не игра. Я знаю.

— Что ты знаешь?

— Что у тебя заберут все медали.

Отец порывистым движением поднял руки к груди — жест панического страха, понятного любому человеку его эпохи.

— Нет-нет.

— Нет? — Касандра поморщилась. — Я подумала, ты сделал что-то плохое и Усатый дедушка на тебя разозлился. На всех фото Усатый дедушка выглядит сердитым, но в жизни он довольно милый, вот я и подумала…

— Ни слова больше!

— Окей.

Отец любил ее. Он, конечно же, любил всех троих. Все три свои неудачи. Но иногда его терпение заканчивалось. Иногда приходилось напомнить, что мужчины его времени были не только демократичными отцами, но и несгибаемыми вояками. Одно дело — управлять страной, и другое — воспитывать тех, кто получился в результате провалившегося генетического эксперимента. Разочарование? Несомненное. Он мечтал о трех героических отпрысках, унаследовавших лучшее из его внешности и неоспоримые лидерские черты наряду с остальными моральными качествами, которые позволили бы им с достоинством носить одну из самых громких фамилий страны. Но генетика сыграла с ним злую шутку, подложила свинью. Посредственная яйцеклетка и подвергшийся стрессу сперматозоид не могли создать ничего стоящего, им было суждено потерпеть неудачу. По сути, три неудачи подряд.

Какасандра оказалась первым провалом — и самым болезненным из всех. Какалеб не вызывал беспокойства, всегда находился где-то рядом, возможно сбившийся с пути внутри собственной головы. Что же до Какалии, то она представляла собой целый мир, по убеждению отца — чрезвычайно сложный, полный анатомически совершенных слонов, написанных акварелью, перьевой ручкой, масляной краской; мир, похожий на шоссе, где ни отец, ни кто-либо еще не мог попросить подбросить, потому что по нему не ездили ни грузовики, ни такси, ни мотоциклы, — чистая бесшумная дорога, на которой не было ничего, кроме Какалии и ее животных, не обращавших внимания ни на какие отчаянные просьбы подвезти.

Несмотря на свой статус старшей неудачи, Ка-касандра была самой понятной из всех трех детей. Она единственная вела себя как обычный ребенок, как подросток, чье поведение было сдобрено дозой ложного всезнания — юношеского качества, которое заставляет вычурно выражаться и плевать в лицо родителям. Какасандра была своенравной, отца ни во что не ставила. И надо сказать, он об этом знал, чувствовал, тревожился, входя в ее комнату, обвешенную изображениями Эйфелевой башни, мостов и углов зданий, конструкций, — какая у меня странная дочь, как настоящий архитектор, поди разберись в этих увлечениях молодежи.

— Разговаривай нормально, Ка-касандра, не надо мне говорить «о-окей».

— Супер.

— Нельзя говорить «супер».

— А еще нельзя говорить «Усатый дедушка», да?

— Н-ничего, что касается его усов. Ни «дедов», ни «дядей». Он н-наш Лидер.

— Единственный.

— Или Генерал.

На лице Какасандры появилось подобие улыбки.

— Мне будет не хватать Усатого дедушки. Он дарил мне кукол.

— И кстати, у меня не заберут м-медали.

— Супер. Рада за тебя. Прикинь, если бы у тебя их отняли. Это как если бы тебе отрезали руки и ноги. Или того хуже.

Какасандра была права: лучше лишиться всех конечностей, чем остаться человеком без истории, без своей эпохи и страны.

— Говори потише, чтобы нас не услышали, — сделал замечание отец. — Тут повсюду с-спрятаны м-микрофоны.

— Может, и спрятаны, — засмеялась Какасандра, — только ты об этом никогда не будешь знать точно. Честно говоря, сомневаюсь, что им интересно слушать хоть что-то из того, что ты говоришь.

Чертова девчонка. Проклятая молодежь. Видимо, молодость — синоним глупости.

— Я в… в… важный человек!

— Да-да, только вот Усатый дедушка… Единственный тебя уже не любит. Ты для него — как там? — побочный ущерб. Скажи правду: что ты сделал?

— Ничего!

— Ничего? Сомневаюсь.

— Это в-в-все они, не я!

— А, дядя и тетя…

Отец закусил губу.

— Что ты о них знаешь, Ка касандра? Что ты о них знаешь?

— Они предатели, да?

Отец вновь прикусил губу.

— Они планировали убить Усатого дедушку. — Какасандра пожала плечами. — Не думаю, что он бы на них рассердился.

Расскажу вам о любви, окей? Обычно именно этого ждут от девочки-подростка читатели книги, в которой речь, хотя бы частично, идет и о ней. Гормоны и место действия. От лица рассказчицы и свидетеля. Не могу сказать, что много знаю о любви, совсем нет. Чтобы иметь право о ней рассуждать, нужно наблюдать за ней как беспристрастное, всеведущее, всемыслящее, всезнающее, а может быть, и ничего не знающее третье лицо. Считается, что каждый ребенок появляется в результате определенного всплеска гормонов, биологической необходимости, в идеале длящейся довольно долгое время, и ко всему этому иногда добавляется секретный компонент. И этот компонент, как, не задумываясь, подтвердили бы многие, — любовь. Только вот компонент этот нечасто встречается в природе: возникает редко и всегда на очень маленький срок. Пока все ясно-понятно? Все окей? Супер. Этот период настолько короток, что любовь проявляется только в начале отношений или в самых громких ссорах, поэтому очень маловероятно, что ребенок родится как раз в этот мимолетный промежуток, когда расцветает и проявляет себя секретный компонент.

Было бы странным, если бы я оказалась естественным плодом гармоничного союза моих родителей. Между ними не было любви. А если и была, то этот секретный компонент исчез с их общей кухни много лет назад. Я знаю, как трудно его сохранить. Любовь — сложная штука. Кто стерпит терапевтические сеансы моей матери? А медали моего отца?

Так что давайте начнем с этого секретного компонента, окей?

Я расскажу вам о любви, но по-своему. Поэтому приглашаю вас вместе со мной смешать все ингредиенты этого салата и затем громко возмутиться получившимся блюдом, потому что вам не подадут здесь ничего аппетитного или вкусного.

Я помню свой первый раз.

А кто ж его не помнит?

В разговоре о любви необходимо говорить об объекте, на который направлено это чувство. В остальном же проявления влюбленности те же самые или очень похожи. Супер, вы следите за ходом моей мысли? Так мы точно не запутаемся. Я говорю: «любовь», и сразу понятно, о чем речь, нет необходимости использовать метафоры. Если что и меняется, то предмет любви. То есть что-то, что нас в себя влюбляет.

Я говорю: что-то.

Понимаете?

Для меня это не просто что-то. Или не только что-то. Окей? Да, я знаю, оно не дышит, оно отличается от вас, Какалеба или Какалии, но и не настолько мертво, как насекомые, которые дохнут вокруг моего брата. Скажем так, у этого чего-то другое дыхание. Скорее, вибрация. Тайная вибрация. Понимаете меня?

Нет?

Я говорю вам о любви. О предмете любви. О своем первом предмете любви.

Мой отец начал нас фотографировать. Какое-то время он был по-настоящему этим одержим. Важному человеку подобало запечатлевать каждый момент своей жизни и жизни его потомства. В этом увлечении отца принимали участие и мы, поэтому он заставлял нас наряжаться матросами, солдатами, шахтерами, гномами, надевать праздничную одежду, натягивать трусы для купания, хотя мы никогда не видели пляжа; воскресные платья, одежду на понедельник, среду, улыбнись, Какасандра, замри, Какалеб, просил отец. Когда родилась Какалия, она тоже начала появляться на фото, но постоянно сопротивлялась, не принимала участия в наших занятиях и отвергала идею переодевания в морячку или солдата: Какалия, улыбнись, Какалия, смотри сюда. Однако Какалию увлекали только ее рисунки, на этапе обезьяньих поп она была чрезвычайно сосредоточена на надувшихся, с налитыми венами гиперреалистичных частях обезьяньих тел. Приходилось силой включать ее в наш тесный братский круг — фото, фото, фото, Какалеб с послушным выражением лица, и я — с выражением самой глубокой влюбленности.

Потому что к тому времени я уже была влюблена — предмет моей страсти висел на шее у отца и запечатлевал меня в вечности в костюме морячки, с красным или синим бантом и в трусах с рюшами.

Это была любовь с первого взгляда.

Или с первой фотографии.

Какая ты красивая девочка, Какасандра, льстил моей улыбке отец и впервые в жизни светился от счастья, потому что я не выглядела полной неумехой, а, наоборот, соответствовала его мечте остаться в вечности с помощью фото. Но я улыбалась не ему, а чему-то.

Окей? Следите за ходом моей мысли? Все понятно?

Моей первой любовью стала фотокамера отца.

А конкретно — фокус. Или объектив. Я влюбилась в объектив. В его округлость, способность раскрываться словно цветок. Он был холодным и необычно пах пластиком и стеклом. Я все еще помню тот запах, который со временем трансформировался в другие, более сложные, такие как запах ржавчины у старых мостов, запах известки у зданий, запах дерева у стула. Любовь к стулу была недолгой, но насыщенной, впрочем, это случилось позже, о чем я и расскажу в дальнейшем. Так что пойдем по порядку и вернемся в прошлое, пленка за пленкой, фото за фото.

И вновь мы здесь.

Больше всех я любила снимки, на которых не было моих брата и сестры. Фотографии, где присутствовала только я, давали мне возможность любоваться предметом моей любви и в то же время наслаждаться его вниманием. Отец горделиво улыбался. А я дрожала, ощущая бабочек в животе. Ну, не тех бабочек, которых мы так боялись увидеть на рисунках Калии, а любых других насекомых, перелетающих с места на место.

Тайная любовь — это кисло-сладкая смесь разочарования и гормонов. Естественно, в том возрасте я еще не знала, как называются испытываемые мной чувства, и тем более не слышала о допамине, который затмевал мой разум и не давал спать, о тревоге из-за расставания и тоске. Я просто постоянно находилась в ожидании прекрасного мига, когда папа вновь начинал одержимо документировать реальность — какое счастье, потому что я была частью этой реальности и этой истории! В то время как Какалеб сопротивлялся, а Какалия хотела, чтобы ее оставили в покое, я улыбалась и могла вытерпеть бесчисленное множество снимков, всегда готовая на что угодно ради предмета своей любви. Иногда покорностью я убеждала отца разрешить мне потрогать объектив фотокамеры.

До сих пор для меня счастье — смешанное чувство, которое ассоциируется с созерцанием предмета любви и в то же время с осознанием, что он тоже на тебя смотрит в этот момент.

Я уже предупредила, что это история любви, не так ли? Возможно, нетипичная, не такая, как обычно: девушка встречает парня, парень встречает парня, девушка встречает девушку.

Влюбленность в исчезнувшие стены — самое ужасное чувство. В такие моменты испытываешь платоническую любовь и одновременно сожаление о том, что родилась так поздно. Однажды я влюбилась в посудомоечную машину — эта связь продлилась совсем недолго, несколько месяцев; я не чувствовала взаимности, и поэтому мне пришлось ее бросить. Потом я любила здания. И башню. Также у меня был короткий роман со стулом — вспышка страсти, которая не переросла во что-то большее, но запомнилась мне как одна из моих осуществленных эротических фантазий. Есть что-то в старой мебели — не знаю, опыт ли, разница ли в возрасте, — что всегда добавляет ей притягательности.

Вот в кого я была влюблена.

Пока вам все понятно? Одним словом, это романтическая история о подростковых переживаниях, гормонах и секретном компоненте.

И не говорите потом, что я не предупреждала.

Усатый дедушка всегда приходил внезапно, без предупреждения. Кто сказал, что нежданных гостей никто не любит? Наоборот, когда Усатый дедушка переступал порог нашего дома, его встречали с большой радостью. Нервозность отца выдавали капли пота, стекавшие по его лбу и шее. Нервы были его злейшим врагом, и, чтобы справиться с собой, он крепко сжимал руки. Хранить верность своему времени и усам Генерала требовало огромных усилий, особенно если ты у себя дома, на своем островке уединения, в окружении привычных вещей, где можно спокойно заикаться, не опасаясь, что скажут другие мужчины с медалями, и, кроме того, не боясь, что твои дети покажутся необычными, — они и так со странностями, и довольно большими. Хоть бы Усатый дедушка этого не заметил.

А если он и заметил, похоже, его это не волновало. Усатый дедушка заходил в дом прямо в сапогах, топая на пороге, чтобы стряхнуть с них грязь, и громко спрашивал:

— Ну-ка, Касандра, куда это ты спряталась?

По заведенному между ними порядку Генерал повсюду ее искал, улыбаясь и потирая руки.

Он никогда не приходил без подарков.

Зайдя в дом, Усатый дедушка превращался в гостеприимного хозяина. И неважно, что дом принадлежал не ему. В конце концов, страна была в его руках и этот дом находился внутри принадлежащей ему территории. Там все подчинялось законам вождя, и все об этом знали. Охрана оставалась на улице — в то время враги еще не пытались убить Усатого дедушку. Дом был мирным и спокойным — безопасным местом, где жил человек своего времени, преданный своей стране, Усатому дедушке и традициям идеальной семьи.

Старый генерал казался Касандре смешным, очень высоким и неуклюжим. Иногда худым, а другой раз — толстым. Усатый дедушка имел привычку на все указывать пальцем, словно разграничивая для себя важное и второстепенное. Он тыкал во все, даже в медали отца:

— Слушай, напомни-ка, когда я дал тебе эту медаль?

— Д-два года назад, мой Генерал.

— Точно, два года назад. А за что я тебе ее дал?

Отец начинал долго и немного путано объяснять свои заслуги, и вскоре Усатый дедушка уставал от стольких подробностей.

— Ладно, ладно, я вспомнил, — обманывал он.

Ему нравился кофе. Без сахара. И очень сладкие десерты. Он был человеком контрастов. Особое обаяние ему придавали усы — не очень короткие и не очень длинные, не слишком неряшливые, но в то же время и не чрезмерно ухоженные. Усы Генерала наглядно воплощали принцип золотой середины, если не сказать — греческого золотого сечения, которое, как все знают или, по крайней мере, должны знать, являет собой меру всех вещей. Поистине классические, царские, сократические усы. И единственная совершенная часть его тела. Все остальное выглядело, скорее, очень посредственно. Даже униформа. С утра одежда сидела на нем безупречно, но по прошествии времени начинала мяться, теряла форму, покрывалась отпечатками ладоней и кулаков, в зависимости от настроения Генерала в конкретный день.

Касандра была очарована его усами.

— Подойди сюда, Касандра, сядь, — звал ее Генерал, устроившись поудобнее с сигарой и чашкой горького кофе.

Девочку не беспокоил табачный дым, но Усатый дедушка всегда гасил сигару, когда та была рядом.

— Угадай, что я сегодня принес тебе в подарок!

Это было несложно.

— Куклу.

— Какая ты умная девочка, Касандра!

Не нужно быть большого ума, чтобы знать: Усатый дедушка любит дарить кукол. В течение многих лет Касандра получила в подарок бесчисленное их количество.

— Нет ничего прекраснее кукол, — всегда повторял Генерал, сияя при этом, как маленький мальчик, обожающий игрушки.

Касандра ему подыгрывала. Это было их тайное соглашение. Девочка ставила всех своих кукол вокруг Усатого дедушки, и он опускался рядом с ней на колени, внимая ее выдуманным диалогам. Кукла, веди себя хорошо и съешь все до последней крошки. Тебе не нравится рис? Тогда я тебя накажу.

Кукла, что с тобой? Почему ты не смотришь мне в глаза? Кукла, ты и правда постоянно витаешь в облаках. И все в таком духе — выдуманные диалоги, которые Касандра произносила перед Генералом, лишь бы видеть его идеальные греческие усы. Между тем отец пытался разными способами вклиниться в их разговор и занять свое место во взаимодействии между Генералом и дочерью. Он хотел использовать возможность превратиться из доверенного человека в человека, вхожего в семью — семью Усатого дедушки. Пока отец что-то говорил, болтал и заикался, Генерал кивал, словно с чем-то соглашаясь, а Касандра задавалась вопросом, как Усатый дедушка выносит идиотские выходки папы. Когда ему наскучивала чушь, которую нес отец, Генерал делал жест, означавший: «ты мне надоел», и это движение, не требующее ни единого слова, само по себе звучало как резкий и безжалостный, словно выстрел, приказ.

Если Генерал был в хорошем настроении, то добавлял:

— Расслабься и радуйся своей дочери. Она скоро вырастет.

Касандра обладала более острым и быстрым умом, чем ее отец. Постепенно она стала садиться на колени Усатого дедушки. Этой привилегии удостаивались только избранные дети, те, кто появлялся на телевидении, когда отмечалась какая-нибудь важная дата или нужно было показать Генерала как отца народа. Детей специально подбирали. Их выбор призван был продемонстрировать все многообразие страны. Но Касандра знала, что была еще более особенной, чем дети, которых показывали по телевидению и снимали для интервью, потому что встречалась с Генералом в реальной жизни, где он был всего лишь Усатым дедушкой.

— А почему у тебя усы? — однажды спросила она.

Возмущенный взгляд отца был полон упрека. Папа громко позвал дочь по имени, и Касандра вся сжалась, сделав вид, будто очень испугалась. Этого оказалось достаточно, чтобы Генерал недовольно пошлепал губами и посмотрел на отца. Теперь отец почувствовал на себе, каково это, когда тебя ругают. И разумеется, это чувство ему не понравилось. Никому не нравилось, когда Усатый дедушка недовольно шлепал губами.

— Потому что усы — это очень интересно, — ответил он девочке.

— Интересно?

— И загадочно. Например, если я засмеюсь, никто не сможет узнать этого наверняка. А если я зол, под усами незаметно, как я поджимаю губы. Усы — это как маска, Касандра. Ты же знаешь, что такое маска?

Касандра знала, но помотала головой.

— Маска может быть оружием. И любой умный человек должен иметь хотя бы одну.

— Значит, папа не умный?

Генерал засмеялся, чуть не захлебнувшись слюной.

— Ох уж эти дети, — с усмешкой посмотрел он на отца, хотя его ответ предназначался Касандре. — Поверь мне на слово, лучше, если у твоего отца не будет усов.

— Почему?

— На самом деле, почемучка, мне не нравится, когда пытаются быть на меня похожим. Подражатели всегда обречены на провал.

По какой-то странной причине, услышав это, отец задрожал, и Касандра почувствовала себя сильнее его, намного сильнее, потому что Усатый дедушка, казалось, любил ее больше, чем отца и его медали. Например, он не помнил, почему или когда вручил награды отцу, но прекрасно знал имена всех кукол Касандры и мог назвать день, когда подарил ей каждую из них.

— Можно я буду называть тебя дедушкой? — спросила Касандра.

— Почему же нет? — почти с нежностью улыбнулся Генерал.

— Мой Усатый дедушка?

Генерал не ответил, но Касандра отлично знала, как выглядит лицо растроганного взрослого.

Это знание тоже было оружием.

В летний зной мух становилось все больше.

Лето было куколкой, из которой они появлялись.

С тех пор как медали отца утратили значимость и Усатый дедушка перестал приходить к ним домой, для всех членов семьи были установлены новые законы неукоснительного исполнения.

— П-произошла какая-то путаница, — заикался отец, нервно сжимая руки. — Генерал справедлив, он не может судить обо мне по тому, что с-с-сдела-ли эти предатели родины.

Предателями он называл дядю и тетю.

Они оказались единственными нормальными людьми, которых Калеб когда-либо встречал. На самом деле ему почти не с чем было сравнивать, потому что в их семье человеком, который наиболее отвечал критериям нормальности, была мама с ее книгами по саморазвитию и групповой терапии; ее ненависть ко всем трем детям настолько бросалась в глаза, что, по мнению сына, немного постаравшись, ее могли почувствовать даже мухи. Об остальных он предпочитал не вспоминать.

Похоже им и в голову не приходило, какие они странные. Это все усложняло. Признание собственной странности — шаг на пути к терпимости внутри семьи, размышлял Калеб. Тем временем на него продолжали садиться самые старые и больные мухи — мы знаем уже, с какой целью, даже у мух есть четкая цель в их насекомой жизни, мотив, объединяющий все живое, — безболезненная смерть, и Калеб служил для них волшебной пилюлей, паллиативной мерой, билетом в один конец в мушиный рай — идиллическое место, где мухи ползают по бесчисленным помойным ямам. Калеб источал смерть. По крайней мере, он, казалось, понимал свою странность: знал, что был пропуском в небытие. Калеб пытался притворяться нормальным человеком, переняв способы мимикрии у насекомых. Он прекрасно помнил глаза Касандры в тот день в зоопарке, как и разочарование на лице отца, а особенно помнил мертвых животных, всех, кто тянулся к нему с надеждой, или чем-то похожим на нее, завершить агонию своего заточения. После с ним еще не раз происходило что-то подобное. Кролик, черепаха, мухи, бессчетная масса мух с кривыми лапками, без крыльев, липких после падения в воду, влажных и агонизирующих. Как неприятно видеть вереницу насекомых, ищущих смерти. Калеб старался убежать от них, но от этого становилось лишь хуже: насекомые искали его с поразительной настойчивостью, которую надо признать ценным качеством не только в мире людей. Насекомые ползли, преследуя мальчика, словно толпа попрошаек, пока Калеб наконец не сдавался: не мучайтесь больше — признак милосердия — и не заставляйте меня страдать, все заметят, какой я странный, — признак озабоченности мнением окружающих, что заслуживает снисхождения в его юном возрасте. Пусть ползут ко мне умирающие насекомые, сдавался он, позволяя мухам, муравьям, сверчкам и тараканам приближаться к нему без страха в поисках смерти. Насекомые прекрасно знали, какую благодать источало тело этого мальчика — спокойную смерть без страданий.

Несмотря на все ухищрения, Калебу не всегда удавалось скрывать свою особенность. Много раз ему приходилось терпеть поражение. Например, в школе. Как скроешь муравьев, решивших распрощаться с жизнью, нескончаемой вереницей поднимавшихся по его ноге в траве школьного двора? Как он мог знать, что у кролика сестры была терминальная стадия рака, бедный кролик уже находился в агонии, перестал есть траву и только смотрел на мир словно через окно без стекол, пока Калеб случайно не коснулся его, без какой-либо цели и тем более намерения избавить его от боли, о которой мальчик не имел никакого понятия, — и единственным признаком болезни было то, что кролик начинал прыгать и кидаться на прутья клетки всякий раз, как Калеб к нему подходил. Теперь, когда он вспоминал тот случай, все прояснилось. Но тогда Калеб не понимал, в чем дело: кролик казался ему очень хорошеньким; на самом деле он думал, что это крольчиха, то есть беременная самка с круглым животом, который с каждым днем только увеличивался. Любое живое существо, забеременев, со временем становится круглее. Откуда Калеб мог знать, что внутри ее находился не плод, а рак, развитие которого тоже чем-то похоже на процесс вынашивания, только кое-чего другого — болезни. В конце концов он погладил кролика, — как только палец Калеба коснулся мордочки, клетку будто сильно встряхнуло. И тут же все закончилось. Дальше последовали крики Касандры, которые невозможно с точностью передать, как и воспроизвести каждое слово старшей сестры: определение «убийца кроликов Калеб» было самым мягким из всех, что вырвались из уст девочки. «Ка-калеб, что ты наделал! — восклицал отец. — Почему?» Вопросы повисли в воздухе, как морковки. И хотя Касандра не плакала, она сказала: «Ненавижу тебя (ругательства), я тебя ненавижу, убийца кроликов Калеб!»

Вскрытие трупа вздувшегося зверька ни к чему не привело.

Медали отца пока еще на что-то годились и играли свою роль: каждая награда символизировала точно исполненный приказ, и если папа хотел провести вскрытие, его желание было закон — кролика вскрыли, и каждый орган был внимательно изучен. Кто его знает, лучше перестраховаться, чем недосмотреть. Возможно, кто-то из врагов народа отравил животное, такие вещи иногда происходят, говорил отец, враги народа повсюду и используют террористические методы, среди которых не только бомбы — главное оружие их защиты, но и изощренные, хитро придуманные способы, например отравление кролика ураном или другим радиоактивным металлом. Вскрытие было призвано указать на виновника смерти, сняв подозрения с Калеба, потому что, по мнению отца, даже самые странные вещи имеют естественное и логичное объяснение, подчиняющееся законам природы. Кто бы мог подумать, что мальчик обладал суперспособностью умерщвлять кроликов и насекомых?! Нет, только радиоактивный уран, враг народа — эти слова из учебного пособия отец помнил в любую минуту и прекрасно понимал значение каждого из них, как и вес своих медалей.

Слово «рак» тоже не вызывало сложностей. Один слог, и все. Кролик, который оказался не самкой, умер от неизлечимой мучительной болезни. «Для него так было лучше всего», — только и сказал папа заплаканной Касандре и, чтобы утешить, подарил ей новый объектив для фотокамеры, игра с которым, казалось, сильно ее увлекала, помогая поскорее забыть о происшедшем.

— Послушай, Ка-калеб, — спросил он сына несколько дней спустя, когда они остались одни, — что ты сделал с этим кроликом? Скажи ч-честно.

— Ничего.

— Просто дотронулся до него и он умер? Так, что ли?

— Да, до мордочки.

— То есть ты ударил его по м-мордочке.

— Нет.

— Произошло то же, что и в т-тот раз в зоопарке?

— Да.

— Черт, Ка-калеб! Никому об этом не рассказывай! Помни, в-враги народа п-повсюду и рады любой информации, которую можно использовать против нас.

Отец не сказал ни слова больше и не задал вопросов. Он ушел чистить и полировать свои медали. Это занятие его успокаивало.

Калеб часто думал о врагах народа. Их много, и они везде. Нехитрые подсчеты говорили: чем большую значимость приобретал отец, тем больше врагов угрожало их семье. Вывод: сейчас, когда у папы начались проблемы, количество врагов должно пойти на спад. Или нет? Еще Калеб подумал о дяде и тете. По возникшей ассоциации. Эти абсолютно обычные люди превратились в странных чудовищ. Никто уже не называл их по имени, по крайней мере вслух. Слово «она» — третье лицо, женский род, единственное число — означало тетю. «Он» — третье лицо, мужской род, единственное число — дядю. Местоимение «они» — третье лицо, множественное число — означало супружеский союз этих врагов народа, к тому же причастных к опале отца.

Сложно было понять, что стало причиной опалы. Никто не обсуждал эту тему вслух. Телевидение смотреть запрещалось, во всяком случае пока; в доме не было радио, а газеты не приносили вот уже несколько недель. Внешний мир будто бы закрылся как устрица. И хотя все медали отца оставались при нем, что-то точно происходило, потому что Усатый дедушка больше не появлялся у них дома, а папа заикался как сумасшедший.

— Это она в-во в-всем в-виновата, — говорил он о тете в третьем лице женского рода единственного числа. — Он всего лишь ж-жалкий засранец, в-всегда д-делал то, что она х-хотела.

Те, о ком он говорил, были самыми обычными людьми. Ей нравилось шить. Ему — готовить спагетти. У них было двое детей. Вся семья носила очки. Люди в очках — самые скучные на свете. Калеб не мог себе представить, чтобы очкарики были врагами народа.

Ему это казалось слишком обыденным.

Одержимость бабочками началась очень давно, когда мама еще была маленькой девочкой. В то время о многих вещах говорили вполголоса. Говорить громко стало привилегией, ведь все стены имели уши, даже стены соседей — и те были самыми опасными. Никому нельзя было верить. Так что все секреты надлежало хранить под двойным замком. Уже тогда мама поняла, что громкий голос воспринимался как акт неповиновения, и на свой вопрос, о чем разговаривали взрослые за столом во время еды, всегда слышала один и тот же ответ: дети смогут открыть рот, когда куры начнут нести золотые слитки вместо яиц; дети смогут задавать вопросы, когда у лягушек вырастет шерсть; дети смогут иметь свое мнение, мота рыбы полетят. И эти природные явления настолько отличались от всего, что знала мама, и звучали так странно, что у нее больше никогда не возникло желания о чем либо спрашивать.

Тем не менее спустя время она узнала или, вернее сказать, прочитала между строк, о чем именно говорили взрослые, соединила слова и понятия.

Об удивительных загадках природы мама могла рассказывать часами.

Например, о красивой тете, немой старой деве, толстозадой немой, которая рисовала и рисовала без остановки с двух лет, не произнося ни слова, и бабушка маленькой мамы, она же мама немой тети, убеждала всех не мешать Хулиане разговаривать с Богом при помощи карандашей, ведь именно за этим она и пришла в наш мир. Красивой тете разрешалось рисовать что угодно. И у нее отлично получалось. Она была настоящим гением. Гением, которому удавалось анатомически точно передавать строение тел животных. Жаль, что красивую тетю не волновали деньги, тогда они все стали бы миллионерами. Кто бы отказался от практически живого слона на картине? Или от обезьян, китов, попугаев, саламандр, которые, казалось, обрели дыхание? Но бабушка маленькой мамы, мать немой тети, повторяла: оставьте малышку разговаривать с Богом, не мешайте ей. Зачем вам продавать ее картины? Девочка счастлива, а это главное. Мы ей неинтересны, недостаточно умны для нее. Маленькой маме эти слова казались абсолютной чушью, но она ничего не произносила, только думала. Никто не мог запретить ей думать — она безраздельно правила в чертогах своего разума, где куры несли настоящее золото вместо яиц, лягушки были покрыты шерстью, а рыбы летали. Она была уверена: тетя их не выносит, они ей только мешают, и однажды все это поймут. Достаточно посмотреть на нее и становится очевидно, прямо бросается в гла за, что жизнь каждого из них — в ее руках.

Настоящее природное явление появилось позже.

Красивая тетя начала рисовать бабочек.

Однажды.

В один прекрасный день.

«Обожаю бабочек!» — прошептала бабушка маленькой мамы, которая, как уже говорилось, приходилась немой тете матерью.

С рисунка бабочек начались перемены. Даже в тете, молчаливой тете, которая в тот день впервые заговорила.

— Пришло время нашей смерти, — произнесла она, и дом сотрясли громовые аплодисменты, прозвучавшие как камнепад.

Никто в тот момент не обратил внимания на тетины слова и ее сообщение о смерти. В конце концов, каждый день кто-то умирал. Удивительным было скорее то, что после долгой беседы с Богом девочка, рисующая бабочек, наконец обрела дар речи. Их разговор завершился, и Бог вознамерился поселиться в ее устах. Отныне тетя уже не была не мой, она стала просто красивой девушкой с невероятными глазами.

Мать слышит стоны свинюшки Какасандры, своей дочери со зловонной приставкой к имени, и еле сдерживается, чтобы не выбить ногой дверь в ее спальню. Нет ничего неприятнее звуков чужого оргазма в отсутствие оргазмов собственных. Произведшая на свет эту строптивую дочь, мать была уверена, что Касандра делает это нарочно. За закрытой дверью своей спальни свинюшка Какасандра мастурбирует, чтобы досадить собственной матери. Свинюшка Какасандра каждый день ждет момента, когда отец уйдет во внешний мир по каким то одному ему известным делам. Между тем ее мать в своем королевстве, в собственном доме, не ждет ответов, не слышит и не отвечает на вопросы, то и дело возникающие в голове. Дело в том, что отец Какасандры, автор зловонной п-приставки, за пределами дома ведет другую жизнь, о которой супруге ничего не известно, так же как и об оргазмах, коих у нее почти что и не было, за исключением нескольких невнятных раз, — вот вам и человек с медалями.

Мать считала, что ненависть Касандры не была тонким, изощренным чувством, скорее внутри дочери жила примитивная, почти целительная ненависть по отношению к власть имущим, особенно к женщинам. Это прекрасно объясняло цинизм Касандры и выражение на ее лице, каку свиноматки в период половой охоты, ее стоны и притворную вину после того, как она достигала оргазма и распахивала двери своей комнаты, чтобы все увидели, как ей хорошо. Глупые провокации подростка, который только и делает, что пытается вызвать материнскую ненависть или зависть, — в любом случае это целительная ненависть, прямо как описано в книге, и ее можно было бы легко излечить, если бы Какасандра захотела.

Какасандра старается стонать погромче и позабористее — умная свинюшка выбирает для этого именно те часы, когда отца нет дома. Интересно, что эта подростковая ненависть направлена только на мать. Поведение Какасандры выглядит патологичным и в то же время не лишено логики.

Мать осторожно стучит в дверь спальни дочери. Легко, но достаточно громко, чтобы прервать стон и испортить удовольствие.

— Касандра? — вопросительно зовет она слабым голосом — так она могла бы утихомирить дочь-свиноматку, но та была бесстыдной сучкой, которая думает только о звуках собственных оргазмов и вынуждает мать выслушивать их.

На пару мгновений мать замирает у двери в ожидании ответа, или просьбы о прощении, произнесенной голосом Касандры, или даже молчания, наполненного одиночеством и виной, — молчания ребенка, который знает, что мериться силами с собственной матерью — жестокая ошибка, худшая из возможных. Но напрасно: Какасандра продолжает стонать в спальне — примитивное проявление ненависти к собственной матери, троянская, греческая ненависть, столь же древняя, сколь и хрестоматийная, идеально подходящая к ее имени.

Мать слышала стоны не впервые. Что бы дочь ни думала, она прекрасно помнит этот звук и выделяет его среди остальных. Если задуматься, примитивная ненависть Касандры не что иное, как попытка выяснить, знакомы ли маме эти звуки и напоминают ли они звук начищаемых медалей. Ведь когда отец чистит свои медали, он словно обретает руку и тело; он становится человеком своего времени, только когда находится далеко от матери, очевидным образом исполнившей свою биологическую задачу — стать матерью. Ее матка и вагина послужили временным пристанищем для детей и родовым каналом, и лучше не упоминать другие части тела матери, предназначенные для удовольствия, лучше притвориться, что их нет и никогда не было, потому что они не имеют никакого значения для продолжения рода.

Естественно, она помнит, как звучат стоны, хотя дочь считает ее всего лишь инкубатором или несушкой, откладывающей яйца, машиной по производству яйцеклеток. Мама тоже могла бы себя трогать в разных местах. Если бы она захотела, тоже испытывала бы оргазмы. Мама убеждает в этом саму себя и тут же возражает: нет смысла бороться с сексуальной вульгарностью дочери ее же методами. К чему усиливать эту примитивную, целительную ненависть, спрашивает она себя; ей незачем доказывать свою способность стать королевой оргазмов в этом доме, в своих владениях, которые принадлежат только ей, а не свинюшке Какасандре со зловонной приставкой к имени.

Мать решает остаться за дверью, зная, что дочь прислушивается к ней, стоящей за порогом — такое вот взаимное подслушивание.

— Касандра, доченька… — Мать вкрадчиво стучит в дверь, в то время как стоны Касандры набирают силу.

Ненависть дочери к матери — обычное примитивное явление, иногда очень громкое, и мама об этом знает. Она помнит, каково это — долго оттягивать сладкий миг удовольствия. Именно этим сейчас занимается Касандра, кончая с легким недовольным вскриком, прозвучавшим как стук дверного молотка. Почти как удар по лицу, рядом с дверью, за которой находилась в тот момент мать.

— Чего ты хотела? — в конце концов спрашивает Касандра.

Дверь распахивается, мать отступает. Ее окатывает запахом, узнаваемым в любой точке мира, плотным, словно облако из стонов, ароматом, который мама не забудет даже через тысячу лет.

Мать могла бы ей пригрозить или в ответ задать идиотский вопрос, моментально снизив драматический накал, на который рассчитывала Касандра, и нейтрализовав попытку переворота; оргазм как бунт — не самый изощренный способ демонстрации ненависти к родительнице, человеческой несушке, вагине с головой, каковой является мать для дочери. Но мама ничего не произносит. По крайней мере, не сразу. Она отвечает спустя какое-то время:

— Пора обедать.

Взгляд Какасандры, ее глазки свиноматки в период гормональной бури, в которых светилась решимость вступить во второй раунд схватки, доставили матери мимолетное удовольствие — первый раунд остался за ней.

— Заканчивай скорее то, чем ты там занимаешься, — добавляет она, — пока не пришел отец.

Касандра пожимает плечами:

— Окей.

Лето — худшее время года. Это мое мнение, и точка. И лето — единственное время года в этой стране. Забудьте о зиме. Даже не мечтайте об осени или весне. Страна одного времени года… и при этом самого жаркого. Поэтому люди здесь сходят с ума. Взять хотя бы папу. Лето превратило его в того, кто он есть. Сейчас он сосредоточенно выдумывает различные способы мести, мечтает о власти — это прямо-таки бросается в глаза и витает в воздухе. Он все чистит и чистит свои медали. Как же хорошо, что их у него не отняли, потому что жара и отец, лишившийся всякого напоминания о былой славе, превратили бы этот мир в самое отстойное место во вселенной.

Быть Касандрой никогда не было просто, окей?

Для того чтобы жить здесь с именем как у меня, нужно запастись терпением, глубоко вдохнуть и выдохнуть много раз и иметь четкую цель в жизни.

Возможно, во всем виновато мое имя, выбирая которое никто не спрашивал моего мнения. Быть троянской царевной в такой стране и в такой семье — огромная миссия. А с этой жарой — еще и невыполнимая.

Мы живем взаперти. Отец говорит, что снаружи все кишит врагами. Все, кто хотел скинуть его с коня, в итоге добились желаемого. Он повторяет одно и то же по многу раз. Так что наберись терпения, Касандра, и не жди конца лета, потому что дорога, которой мы следуем, — путь в никуда, а это, господа подслушивающие, самое отвратительное. Папа тоже внушает отвращение, но не подозревает об этом. Простим его за недогадливость. Он отвратителен, потому что почти перестал чистить зубы и любит нас сверх меры. Нет ничего противнее отца, слишком любящего своих детей. Мы всходы зла, но он относится к нам с обожанием и не может без нас жить.

Бла-бла-бла. Вот, значит, в чем дело. Супер.

Поэтому он не разрешает нам выходить из дома. Ни по какому поводу. Он готовил нас к этому с самого детства. К этой конкретной ситуации и тысячам других возможных катастроф, ведь, как метко сказано, чем выше забираешься, тем стремительнее падение. Так что теперь папа отчаянно размахивает руками в свободном полете без парашюта и какой-либо защиты, потому что шар его власти лопнул.

Быть Касандрой никогда не было просто, окей?

Это утверждение мама не задумываясь опровергла бы. По ее мнению, быть Касандрой так же просто, как и любым другим человеком. Она произносит это без колебаний и тени сомнений, потому что считает себя носителем мудрости — засушенной мудрости, которая потеряла влагу жизни и годится только в качестве корма для моли. И сама мама немного напоминает моль с толстым слоем пыли на крылышках. Странно ненавидеть моль, она имеет право на жизнь и цель существования, хотя я пока не понимаю, в чем же она состоит: быть женой могущественного человека или идеальной матерью у нее не выходит, потому что, очевидно, быть матерью никогда не было делом простым, быть женой могущественного человека тоже, а уж быть молью тем более.

Мне хотелось выйти из дома и пройтись лунной походкой по нашему району. Лунной, не легкой w я специально выбрала именно это слово, лунная походка — это не ошибка, потому что теперь выход в город и прогулка по улицам, знакомым с рождения, стали чем-то вроде олимпийского подвига, Троянской войны, поступка, сопоставимого с выходом в открытый космос, ведь нас повсюду преследуют глаза врагов народа, то есть глаза врагов отца, человека с медалями, который больше не интересен Усатому дедушке. А мы для них как наживка.

Когда я говорю «мы», имею в виду Калеба, Калию и себя — три побега, семя зла.

Нужно продолжать сопротивляться.

Нужно набраться терпения.

Супер.

Отец не способен понять. Невозможно многого ждать от человека, который влюблен только в свои медали.

В действительности моя прогулка не долгая — восемь кварталов по прямой в северном направлении.

В самом конце пути меня ожидает возлюбленная.

На первый взгляд в ней ничего особенного. Это не самый красивый мост нашего района, не самый чистый и даже, возможно, самый старый. Его конструкции совсем проржавели. Но из-под этой ржавчины пробивается нежность, и ничто не может скрыть ее чувства ко мне. Когда я прикасаюсь к ней, она дрожит. Ни одна девушка не дрожит так, когда другая ее целует. Ни одна девушка не позволит прикасаться к себе и ласкать свое тело подобным образом.

Я поняла, что мост женского пола, после нашего первого раза. Пусть говорят что угодно, но первый раз всегда особенный, с привкусом чего-то запретного, недолговечного. Она всегда была там — восемь кварталов по прямой на север, привычная часть района и один из множества его мостов, и поэтому мое чувство нельзя назвать любовью с первого взгляда, скорее любовью узнавания, близости. В тот день я прикоснулась к ней и поняла, что она готова со мной слиться. Я прижалась к ней, ощутила кожей ее ржавчину и каждой косточкой ее металл, и мое сердце билось за двоих до яркого оргазма.

Сейчас я расскажу вам о любви и литературе.

Шекспир знал об этом лучше меня. Да и лучше всех на свете, по правде говоря, потому что, когда Джульетта вышла на балкон, она не высматривала Ромео, а прижималась всем телом к упомянутому объекту из известняка, чтобы насладиться всей любовью и желанием, любовью веронского известняка, более вечной, чем любое другое чувство, которое ей мог подарить любой Ромео. Надо всего лишь уметь читать между строк драматургию Елизаветинской эпохи, окей? Всего лишь уметь читать Шекспира между строк, чтобы увидеть страсть Джульетты к предмету своей любви. Это говорю не я, Касандра из нескончаемой жары этого лета, это сказал Шекспир, который писал лучше и изящнее.

В отличие от Джульетты я разделена с предметом своей любви расстоянием, хотя и не таким большим. Нас разделяют лунная прогулка по кварталу, медали отца, паранойя и Усатый дедушка. Папа измышляет тысячи способов отомстить Усатому дедушке, в то время как я глотаю раскаленный воздух. Словно в этом воздухе плывет ржавый поцелуй моей возлюбленной, умоляющей меня найти предлог улизнуть, улететь, убежать к ней. Я знаю, что возлюбленная ожидает меня с желанием таким же вечным, как и веронская трагедия. Поэтому я чувствую себя героиней романа, Джульеттой: о благодетельный кинжал, вот твои ножны! Двери нашего дома постоянно закрыты, но окна — нет (о благодетельный кинжал). Окна на втором этаже могут быть выходом. Супер. Я почти чувствую себя героиней романтической мелодрамы. Шаг, еще один, навес, осторожно, прыжок — вот твои ножны, покойся здесь, — и бегу восемь кварталов по прямой на север, не оглядываясь и не вспоминая об Усатом дедушке, помня только о том, что скоро буду ее целовать.

Ржавчина на губах, ржавчина на губах, ее ржавчина — мой кислород.

Никто в здравом уме не назовет своих детей Тунис и Торонто, что бы ни думал Калеб на этот счет. Его понятия об обычном и необычном можно подвергнуть критике, но Калеб еще очень юн и, кроме того, погружен в свои многочисленные проблемы, которые тщетно пытается скрыть. Также нужно упомянуть, что Калеб испытывает смутное эротическое влечение к своей двоюродной сестре Тунис и до сих пор не разобрался, пал ли он жертвой заговора, возглавляемого больными кроликами и прочими ущербными обитателями животного мира, или стал кровавым жрецом этого царства, главным палачом, что безжалостно пожинает жизни маленьких существ. Тут важно заметить, что Калеб не выбирает, кто из животных умрет, они сами выносят себе приговор. Для человечества это должно служить достоверным доказательством существования различных форм разума: животное, имеющее понятие о самоубийстве или эвтаназии, заслуживает того, чтобы называться высшим видом, — вот вам еще один аргумент в пользу защиты окружающей среды. Следует отметить, что мальчик вроде Калеба, раздающий смерть направо и налево, словно правосудие, не способен иметь четкие представления о плохом и хорошем, об обычном и странном.

Впрочем, простим ему это: Калеб очень молод и пытается разобраться с большим количеством проблем. Забудем, что поначалу он считал дядю и тетю обычными людьми — более того, безобидными, беззащитными, — впечатление, сложившееся у него из-за их очков и плохого зрения, — совсем не похожими на врагов народа или боевых заслуг папы Калеба.

И дело не только в том, что он не оценил решение дяди и тети дать своим детям необычные имена в честь иностранного государства и города, лежащего за пределами нашей страны. Его ошибка кроется в другом, и это стоит сейчас прояснить. Нет никаких сомнений в том, что наша страна — самое важное на свете, — безусловный факт, известный каждому, особенно тем, кто живет здесь и ясно различает внешний мир, погруженный в сумерки, и интимный, укромный свет внутреннего мира, где вечно правит лето, где законы устанавливают только лето и Генерал.

Но слепые, не желающие видеть очевидное, найдутся повсюду, именно такими и были его дядя и тетя — два ослепших по своей воле человека, которые приходились родителями пятнадцатилетней Тунис и восьмилетнему Торонто.

Стоит задаться вопросом: чего же не видят эти добровольные слепцы?

Конечно же, то, чего видеть не хотят, а видят то, что желают, — ни больше ни меньше. Если добровольный слепец ищет пятна на теле страны, он найдет их. Для тех, кто сомневается: эти пятна появились там не случайно, а с умыслом, чтобы добровольные слепцы, как дядя и тетя, нашли их и, таким образом, можно было бы узнать, кто предатель, а кто нет. Объективный и безошибочный метод, и бессмысленно рассуждать о нем, потому как он не играет важной роли в нашей истории.

Тунис и Торонто приходилось жить со своими ужасными именами, однако надо отдать им должное: это не помешало им расти относительно нормальными детьми. Их имена не стали причиной унижения или отторжения в школе. Скорее наоборот, Тунис и Торонто, можно сказать, имели успех среди сверстников, в отличие, например, от Касандры с ее маниакальной страстью к старым предметам или Калеба с его известной способностью вершить кроличьи судьбы. Упомяну только старших, чтобы не затрагивать особую тему: Калию — младшую сестру, которая удивительно хорошо рисует — вот, пожалуй, и все, что можно о ней сказать. По сравнению с этими тремя всходами зла Тунис и Торонто были полностью включены в детский мир, в эту тайную общность, в которой нет места странным и которая мгновенно отторгает слишком необычных участников скульптурной группы «Дети». Ко всему этому можно было бы еще добавить, что Тунис и Торонто обладали добрым сердцем и попытались помочь Касандре и Калебу влиться в школьную жизнь — еще одно очко в пользу этих очкариков, — даже терпели все их странности, в том числе вызванные тем, что Касандра и Калеб родились с серебряной ложкой во рту, то есть с медалями, что в наше время равно статусу королевской семьи.

Справедливости ради нужно сказать, что корень проблемы таился не в самих Тунис и Торонто, успешных вопреки именам, которыми их нарекли, не дав возможности выбирать. Если в чем-то и можно было упрекнуть отпрысков дяди и тети, так это в их общем увлечении — географии. В отличие от Калеба и Касандры, которые почти не знали названий стран, кроме священного имени своего государства, Тунис и Торонто могли показать на карте любой город, столицу и страну мира и даже разные природные достопримечательности, достойные внимания. Они редко ошибались, и эту одержимость географией подвергли тщательному анализу, когда политическая неверность их родителей вышла наружу. Вы, наверное, уже догадались, что я говорю о происшествии, несчастном случае, подстроенном дядей и тетей и поставившем под угрозу здоровье нашего Усатого генерала. Мы коснемся этого происшествия лишь мимоходом, поверхностно, чтобы не подавать дурной пример следующим поколениям и тем более не предлагать идей, как, для чего и когда можно было бы осуществить подобное варварство.

Анализ географической игры, в которой Тунис и Торонто показывали поразительные результаты, привел к удивительным выводам, достойным изучения под лупой. Разумеется, мы не будем заниматься этим здесь, на страницах книги. Отметим только факт, подтверждающий наши подозрения: очень возможно, что их с самых ранних лет растили как врагов народа. Умение находить страны и города на карте обозначало необходимость искать способы побега и просить убежища в другом государстве. Назовите мне иную причину, по которой Тунис и Торонто блестяще знали географию, притом что в нашей стране эти знания абсолютно бесполезны. Этих подозрений достаточно, чтобы подвести черту и логичным образом переключить наше внимание на дядю и тетю, на этот дуэт, ось зла, которых можно обвинить не только в изобретении географической игры, но и в мерзостях гораздо большего масштаба.

Обратимся к прошлому, чтобы в полной мере представлять, что делали дядя и тетя накануне событий, занимающих наши умы сегодня.

Дядя любил яичную скорлупу — великолепный источник натурального кальция, а тетя увлекалась шитьем. Они были невероятно похожи, как будто на протяжении многих лет между их телами происходил взаимообмен какой-то физической субстанцией, которая превратила их почти в близнецов, в брата с сестрой. На моего отца тетя не была так похожа, вернее, не похожа абсолютно, несмотря на общие гены, кровь и несомненное родство.

На детской фотографии тетя с отцом стоят на коленях на пляже и смотрят в объектив с удивленным выражением лица, которое говорит о нежелании прерывать игру с песком, чтобы исполнить каприз взрослых — запечатлеть все происходящее на камеру. По иронии судьбы папа унаследовал эту страсть документировать каждый миг жизни своей семьи.

Надо сказать, когда отец узнал, что все указывает на вину дяди и тети, и Усатый генерал вызвал его на ковер для покаяния, он сжег почти все свои детские фото, — если задуматься, в тщетной попытке стереть воспоминания с участием сестры. Это не очень помогло, потому что Усатого генерала беспокоили не сожженные фото, а тот факт, что один из его доверенных лиц приходился родственником, скажем прямо — родным братом врага народа, и не просто врага, а врага худшего сорта. Отец оказался братом подрывницы, противницы демократии, добровольной слепой, попытавшейся убить Генерала, то есть убить страну.

Для того чтобы понять произошедшее, восстановим последовательность событий.

Дядя и тетя изготовили бомбу. Перед этим они отослали Тунис и Торонто к родителям отца и виновато с ними попрощались. Aiea iacta est — жребий брошен: если Генерала удастся убить, папа и мама станут героями; если же он выживет, Тунис и Торонто превратятся в детей предателей родины, врагов народа с руками по локоть в крови.

Бомба была кустарного производства, но очень эффективной.

Неизвестно, с кем связались дядя и тетя, но совершенно точно это был кто-то влиятельный. Иначе как объяснить, что верность отца до сих пор подвергается позорному сомнению. Чтобы добраться до Генерала, нужен кто-то близкий к нему — например, отец, хотя все пока указывало на обратное. Таким образом, несмотря на то что он выглядел скорее невиновным и дядя с тетей имели другие подозрительные, антидемократические контакты, отец продолжал оставаться под подозрением.

Бомбу подложили те, кто контактировал с дядей и тетей.

Дядя и тетя ее всего лишь создали.

Усатый генерал не идиот. Идиот тот, кто так считает.

Бомба не взорвалась. Ее обнаружила раньше служба военной разведки.

Удивление и ужас. Бомба домашнего производства, предназначенная для трибуны, на которой Усатый генерал должен был произнести одну из своих знаменитых речей.

Бомбу обезвредили.

Проблема почти решена.

А, нет, подождите…

Говорят, дядя находился в толпе и с собой у него был пистолет.

Говорят, дядя хотел выяснить, носил ли Генерал усы и на сердце.

О тете почти никто не говорит. Она тоща вязала шарф, который никогда бы не надела, по крайней мере в этой стране, — еще одно доказательство того, что они планировали побег туда, где зима была реальной.

Дядю задержали, когда он сжимал в руке пистолет. Тетю задержали, когда она вывязывала последнюю петлю шарфа.

Тридцать лет тюрьмы — приговор, легко умещающийся в одну строку, а в реальности соответствующий продолжительности жизни в Средние века, плюс-минус несколько лет.

О Тунис и Торонто ничего не было известно. Да и неважно. Пусть живут у родителей своего отца, несчастные и с поникшей головой. Дети двух потенциальных убийц, разумеется, не могли рассчитывать здесь на нормальное детство. На детской площадке нет места отпрыскам двух добровольных слепцов, которые так долго искали пятна на теле страны, что наконец их нашли.

Alea iacta est.

Эта история не о Тунис и Торонто, поэтому не будем больше возвращаться ни к ним, ни к их родителям, а обратим все внимание на отца.

Его судьба вызывает тревогу.

И это не паранойя.

Усатый генерал не любит возможных предателей, и отцу выпала самая незавидная участь — он приходился родственником террористам и вызывал подозрение.

Теперь в глазах всех он перестал быть человеком, которому можно доверять.

Сейчас не время для драм. Это витает в воздухе. Атмосфера в доме — на грани истерики, потому что Какасандра исчезла. Мать незаметно улыбается, стараясь не выдать облегчения. Теперь, когда дочери нет, гораздо проще спрятать ненависть к остальным двум детям, к Калии — она продолжает безразлично рисовать, пока отец — придурочный отец, которому везде мерещатся заговоры и семья, утопленная в черном колодце, завывает и захлебывается именем пропавшей дочери. Кто знает, возможно, именно в этот момент непорочная Какасандра, невинная девочка-подросток, стала еще одной жертвой разваливающейся страны. Само собой, говоря о стране, мы не имеем в виду географическую или политическую единицу, ну или имеем в виду отчасти, но в переносном смысле; здесь мы подразумеваем страну, которая рассыпалась в папином сердце. Ничего не вернуть, и сейчас трещит по швам то, что раньше казалось незыблемой истиной. Знать, что чужие дети могут подвергнуться опасности или стать политической мишенью, — совсем другое дело, это проблемы их родителей, которые те сами себе заработали как враги народа. Если бы отец нашел в себе силы прикусить язык и молча проглотить эти мысли, он бы это сделал, но у него нет времени, откуда ему быть, если Касандра пропала.

Мать по-прежнему прячет улыбку, а отец смотрит на нее, не понимая, почему та смеется, если опасность витает в воздухе и можно ощутить ее запах. В доме все бурлит от страха, но даже Калеб остается совершенно равнодушным. У отца возникает острое предчувствие: он чего-то не знает, от него что-то скрывают, какую-то домашнюю драму, до сих пор окутанную для него завесой тайны. Никто не думает о Какасандре, никто не обращает внимания на отца, который подбежал к столу, где прячет свои медали. Он сложил их туда, проявив политическую дальновидность: лучше не прикалывать медали на грудь, на военную форму, которую он по-прежнему носит каждый день, даже попав в опалу, потому что солдат остается верен долгу или, по крайней мере, не забывает надевать свой мундир. Медали покоятся в глубине выдвижного ящика стола и постепенно ржавеют, так что требуют от отца постоянного ухода. Осторожнее с медалями, они не должны заржаветь, нужно почаще доставать их на свежий воздух. Однажды они вернутся на свое заслуженное место — на грудь отца, — в день, когда Усатый генерал поймет, что произошло недоразумение и герой, павший его жертвой, терпеливо дождался восстановления справедливости. А пока медали хранятся в подобающем месте и отец ежедневно проветривает и чистит их — новое занятие, помогающее бороться с дурной привычкой выжидать.

Но сегодня особый день, который может обернуться трагедией, хоть улыбка матери и намекает на что-то другое. «Где Ка касандра?» — спрашивает отец, но все пожимают плечами. Что-то ужасное витает в воздухе, какая-то тайна кипит в котелке зла, и папа чувствует себя глупцом, отделенным от своей семьи рвом непонимания, незнакомцем в собственном доме. Сейчас не время думать о таких вещах и горевать из-за своей незавидной участи. Папа открывает ящик и достает самые почетные награды, прикрепляет их к груди и поправляет китель. Скорость, с которой он это проделывает, и беспокойство заставляют его заикаться, но не терять геройской выправки, поэтому он задерживается перед зеркалом ровно столько, сколько необходимо.

Отец ловит отражение маминого лица поверх своего плеча.

— Что ты встревожился? Все нормально. Она девушка.

Отец цокает языком: ему не нравится легкомысленный тон жены, который как бы говорит, что не происходит ничего такого, что не было бы известно всем. Отцу необязательно знать, о чем идет речь, он незнакомец в стенах собственного дома.

— Где Ка-касандра?

В его голосе слышится страх перед опасностью и беспокойство за дочь, поэтому улыбка исчезает с маминого лица. Этот человек с медалями уже давно превратился в гостя, случайного свидетеля событий внутри семьи. Он мало знает о Касандре, еще меньше о Калебе и ничего о Калии. В последнем случае не по своей вине: невозможно выяснить, что в голове у этой девочки — бабочки или слоны, смерть или жизнь.

Сердце у мамы не каменное и еще способно испытывать жалость. Пока еще. Не к детям. Для них предназначены другие чувства и эмоции матери. Но при виде человека с медалями, потерянного и захлебнувшегося в чувстве вины, она преисполняется милосердия.

— С ней все в порядке. Она девушка, — повторяет мать, и ее голос звучит язвительно, то ли из-за шутки, то ли из желания отомстить — он не может разобрать. — Молодых нужно отпускать, чтобы они могли заниматься своими делами.

— Какими делами?

Он очень терпеливый человек. В этом нет сомнений. Он не позволит себе нарушить правила, которые сам же установил, но иногда очень сложно, практически невозможно не повысить голос и не установить военную дисциплину в домашней казарме с таким незавидным контингентом: легкомысленная мать, строптивая дочь, равнодушный сын и Калия, к которой неприменимо никакое другое определение, кроме ее имени. Конечно, от молодых всегда ждешь безрассудных поступков. В чем-то она права, говоря о неосторожной молодежи: та не замечает опасности на минном поле. Отец разъярен на мать, чья обязанность — оберегать детей. Неужели сложно это сделать?! Дети так себя ведут, потому что их мать не понимает или не чувствует опасности. Всего лишь неделю назад с дома сняли наблюдение. Каких-то несколько месяцев назад дядя и тетя стали врагами народа. Любой опрометчивый поступок может повлечь за собой еще большие неприятности. Он объяснил это всем яснее некуда. Очень четко объяснил, что семья должна оставаться дома — одно потерянное лето незаметно в потоке лет, — и в тот момент все согласились, были готовы провести время взаперти, в доме, запертом глазами Усатого генерала.

— Слушай, не трать время, — вздыхает мать, садится на край кровати и приглаживает волосы обеими руками. — Касандра вернется. Она…

— Она что? — Отец уже не заикается, все медали на его груди в идеальном порядке.

— Влюблена, — отвечает мама и добавляет: — Она молода. Молодость — отвратительная штука, правда?

Голос жены не врет. У нее на губах играет странная улыбка.

— Сколько тебе лет, Касандра?

— Ты серьезно?

— Я спрашиваю, сколько тебе лет. Это часть протокола.

— Очень глупого протокола.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что ты знаешь, что мне шестнадцать. — Отлично, постепенно продвигаемся. Видишь, как просто? Шестнадцать лет.

— Как хочешь. Какая тупость! Бла-бла.

— Что тебе кажется тупостью?

— Я тебе уже сказала.

— То, что я спрашиваю, сколько тебе лет? Почему?

— Потому что ты меня родила, нет?

— Ну, это часть протокола, и мы должны его придерживаться.

— Очень глупого протокола.

— Ты уже высказала свою точку зрения.

— Ты не мой терапевт. Ты моя мать.

— Тогда почему ты никогда не называешь меня матерью вне консультаций?

— Ну, не знаю. Потому что не хочу. Думаю, так.

— Или потому, что ты меня не любишь.

— Наверное. Да. И поэтому тоже.

— Хочешь поговорить об отношениях с матерью?

— У тебя крыша едет.

— Почему ты так считаешь? Тебе кажется слишком отвлеченным, что я говорю о твоей матери в третьем лице?

— Совсем двинулась.

— Словесная агрессия не поможет тебе в твоем состоянии.

— Бла-бла-бла. Я в порядке.

— Мы можем поговорить об этом.

— О чем?

— О твоих предпочтениях.

— Ты умеешь выражаться точнее, давай, постарайся.

— Что ты имеешь в виду?

— «Твои предпочтения» звучит очень отвлеченно, окей?

— Как, по-твоему, я должна это назвать?

— Не знаю. Подумай.

— Еще один момент, над которым стоит поработать во время твоей терапии.

— Очень глупой терапии.

— Спасибо за честность. Я благодарна тебе за то, что ты свободно выражаешь свою точку зрения по любому поводу. Это признак зрелости.

— Да, наверняка. Бла-бла.

— Что мы говорили об иронии, Касандра?

— Ирония не может быть адекватным инструментом в диалоге. Все равно это кажется мне глупым. Ирония — основная приправа в разговоре между двумя мыслящими существами.

— Это прекрасно, что у нас с тобой разные точки зрения, тебе так не кажется?

— Мне кажется, ты не захочешь знать, что я о тебе думаю.

— Касандра, на этой встрече мы говорим не обо мне.

— Окей. Ты многое теряешь. Тебе это было бы полезно.

— Итак, твои предпочтения…

— Опять «твои предпочтения»!

— Это обобщение поможет нам поговорить о твоем эротическом интересе к предметам… Ответь на вопрос: тебя не привлекают люди?

— Нет.

— Почему?

— Опять идиотское бла-бла.

— Почему?

— Люди не пахнут ржавчиной.

— Уже лучше. Ты говоришь о твоей… близости?

— Правильно назвать это отношениями.

— Касандра, отношения означают связь между двумя людьми. Неодушевленный предмет не может предложить тебе никакой связи.

— Это тебе так кажется. Что ты об этом знаешь? В жизни не видела ничего более неодушевленного, чем папа. Ты же все равно с ним спала, так? Посмотри на нас: Какасандра, Какалеб и Какалия.

— Мы здесь для того, чтобы разговаривать не о моих отношениях с твоим отцом, а о твоих — с предметами.

— Ладно, ты хотя бы назвала это отношениями. Вот мне интересно: папа хорош в постели? Думаю, нет. Всегда задавалась этим вопросом.

— Мы здесь не для того, чтобы говорить о твоем отце и его любовных качествах.

— Окей, тогда поговорим о чем угодно. Ты испытывала оргазм? Хоть раз? Отец мог привести тебя к оргазму или приходилось что-то делать, чтобы его испытать? Папа меньше всего похож на того, кто…

— Мы здесь не для того, чтобы говорить о моей жизни.

— Значит, ответ — «нет». Он ничего для этого не делал. Наверное, это было очень скучно. Не знаю, как мы трое появились на свет. Видишь, и это ты называешь отношениями.

— Ты используешь довольно интересные приемы, чтобы избегать конфликтов, Касандра.

Да, знаю уже, бла-бла, конфликт, бла-бла, прием, бла-бла, Касандра.

— Как давно они тебя привлекают?..

— Кто?

— Не усложняй.

— Ты здесь терапевт.

— Что мы говорили об иронии?

— Что это приправа.

— Давай проведем маленький тест.

— Ой, нет, пожалуйста. Снова эти пятна? Я не маньяк.

— Почему ты так говоришь?

— Из-за того, как ты на меня смотришь. По какому праву ты так на меня смотришь? Хватит, окей? Если я маньяк, то кто тогда ты?

— Интересно, почему ты думаешь, что я тебя осуждаю?

— Это то, что ты умеешь делать лучше всего.

— Это не так, Касандра. Я здесь, чтобы тебе помочь. Ты не можешь вести разговор, основываясь на своих обобщениях и под влиянием настроения.

— Я здесь потому, что ты меня ненавидишь. И потому, что ты пытаешься меня полюбить. Но у тебя не очень получается, правда? Расслабься. Мне это не нужно. И Калебу тоже. О Калии ничего сказать не могу, но думаю, что обезьяньи зады ее волнуют больше, чем твой поцелуй. Какие чувства ты испытываешь от того, что для одной из твоих дочерей обезьяньи зады важнее собственной матери?

— Замолчи.

— Давай проведем маленький тест. Ответь на вопрос: в каком году ты последний раз испытывала оргазм?

— Я не позволю тебе взять контроль в свои руки, Касандра.

— Твой муж предпочитает проводить время с медалями, вместо того чтобы спать с тобой. То, что мы трое вообще появились на свет, — настоящее чудо. Хочешь поговорить об этом? Интересно, в тот день, когда вы нас зачали, тебе пришлось переодеться в Усатого дедушку?

— Ты невоспитанная девчонка. Сеанс закончен.

— Усатому дедушке это пришлось бы по душе.

— Я сказала: сеанс закончен.

— Ладно, как хочешь, тем хуже для тебя, мама. Думаю, тебе было бы полезно поговорить об этом. Видно, что как раз этого тебе не хватает.

— Я сказала: сеанс закончен.

— Окей. Я буду рядом, если тебе что-то понадобится. Сказать Калебу, чтоб заходил?

— Пришло время нашей смерти, — сказала тетя, и все в доме зааплодировали.

Ее голос царапал слух, а слова не текли изо рта естественным потоком. Казалось, они застревали между зубов, но даже при этом мама помнила, какой эффект произвели на всех эти слоги, то чудо, которое являли собой эти слова, потому что женщина, лишенная голоса, вдруг его обрела и, что еще более ценно, ее устами говорил Бог. Маленькая мама подумала, что у Бога оказался слишком высокий и пронзительный голос, как у паршивого кота; какой противный голос у такого большого Бога и какими странными были первые слова, произнесенные более не немой тетей, выразительницей воли вышнего мира, далекой обители божества.

— Пришло время нашей смерти.

Маленькая мама также не могла забыть бабочек и их разноцветные крылья. Именно в тот момент бабочки стали сопровождать исчезновение, массовое вымирание семьи. А еще помнила, как тетя, выразительница Божьего слова, подошла к ней и погладила по лбу.

— Не для тебя, — сказала она голосом паршивого кота, бездомного, покрытого ранами и царапинами.

В глазах тети горел потусторонний огонь, и маленькая мама поняла, что боится не только этой женщины, но и воздуха, который она вдыхала, воздуха, наполненного предзнаменованиями, предчувствием смерти. В тот миг у нее появилась уверенность, что тетин голос пометил ее навсегда, сделал отличной от всех. Зачем или почему — неизвестно, и оставалось неизвестным еще долгое время, пока не родилась Калия и мама не увидела, что у нее глаза тети, да, глаза немой тети, к тому времени покоящейся в могиле уже много лет.

Калия родилась зимой, точнее, в ту пору, когда по календарю должно было наступить небольшое похолодание, короткая передышка посреди бесконечной жары, знак, которого все с нетерпением ожидали, обещание, дающееся с каждым окончанием цикла из трехсот шестидесяти пяти или трехсот шестидесяти шести дней в високосный год. Калия родилась в разгар самой безжалостной жары, настигшей всех вопреки календарю.

В этой чертовой стране всегда было, есть и будет лето, сказала себе мама, тужась и потея. Плацента отходила с потом, а не между ног, и маме казалось, что по лбу у нее стекает кровь. В этой чертовой стране всегда было, есть и будет лето, повторила мама, поджала ноги, сжала разум, и на свет появилась Калия, в день, когда жара достигла апогея.

Это казалось дьявольским предзнаменованием, и, наверное, так оно и было. Нельзя утверждать то, что невозможно доказать. Верно лишь, что, когда мать держала Калию на руках, девочка открыла глаза. Ничего удивительного, бывают не по возрасту развитые или тревожные дети, но в этом взгляде что-то настораживало, что-то необычное, как будто воспоминание. Мама мгновенно все поняла, ей не пришлось для этого ни забираться в далекие дебри своей памяти, ни пытаться вызвать нужные образы: новорожденная Калия смотрела на нее глазами тети — тот же мертвенный блеск, та же уверенность в том, что она появилась на свет, чтобы быть провозвестницей воли Бога, чтобы возвещать, что пришло время умирать и что никакая жара не помешает случиться воле Божьей. Услышав первый плач своей дочери, мать узнала в нем мяуканье кота, того паршивого кота, который был Богом. Действительно, это были не слова, всего лишь стон, просящий молоко, грудь, стон с просьбой о приюте, но мать бросила дочь в изножье кровати и ощутила себя одинокой, невероятно одинокой и непонятой миром.

— Не для тебя, — сказала ей тетя много лет назад, когда мама была еще маленькой девочкой. — Ты позже.

Мать вспомнила эти слова.

Это «позже» наконец настало, и Калия пришла, чтобы напомнить ей, что однажды, совсем скоро, наступит и ее час.

Мяуканье Бога еще раз пробилось через плач Калии, и девочка замолчала.

Я бегом преодолеваю восемь кварталов, которые разделяют меня с любимой. Кто-то поворачивается. Кто-то меня узнает. Соседи показывают пальцем. Они знают, кто я. Точнее, кто мой отец или, лучше сказать, кем он был раньше. Как будто моя личность и мое имя указаны на табличке над моей головой — я похожа на персонажа из комикса с пузырем текста рядом. Текстовый пузырь служит отличительным знаком, указывает на то, что я член семьи, попавшей в опалу заодно с отцом.

Несносно печет солнце, восемь кварталов кажутся бесконечными, поэтому я припускаю еще быстрее и начинаю задыхаться, раскаиваясь, что пренебрегала занятиями аэробикой и тренировками во дворе школы. Тогда мне хватило бы дыхания добежать до любимой без остановок. Я приостанавливаюсь и с некоторым весельем наблюдаю, как соседи стараются меня не замечать. Привет, соотечественники! Я бубонная чума, черная чума. Я даже приветствую пару человек кивком, но они опускают голову. Я дочь своего отца, и моя страна притворяется, что не узнает меня.

Если бы соседи хотя бы ради приличия не пяли лись на меня и сразу прятали взгляд, я бы не критиковала их так жестко, окей? Они остались бы в моих глазах такими же трусливыми, но, по крайней мере, не казались бы мешками с дерьмом.

Я стараюсь прибавить шаг и, чтобы причинить побольше неудобств и чтобы все поняли, кто перед ними, здороваюсь со всеми на своем пути. Я не просто машу рукой и произношу обычное «привет», а поспешно приближаюсь с распростертыми объятиями, словно к родственникам, которых давно не видела. Здесь я даже проявляю фантазию и кричу: «До скорого! Здорово вчера посидели! Приходи еще! Мы по тебе сильно скучали! Ты мой лучший друг!» Очевидно, эти слова полны детской мести и вызывают всеобщую панику: люди так таращатся, что, кажется, глаза сейчас выскочат из орбит, люди бегут, отходят в сторону, оглядываются, не следит ли за ними Усатый дедушка из-за угла, записывая с моих слов все имена, адреса и связи.

Да-да, я знаю, страх — самое утонченное из проявлений одиночества. Не хочу разводить здесь философию, потому что сбежать из дома, точнее, из клетки, построенной для нас отцом, меня заставила возвышенная и одновременно пошлая вещь, если выразиться яснее: желание встретиться с возлюбленной, сесть на нее, ощутить все заржавленные неровности ее структуры, желание почувствовать, как она проходится по всем выпуклостям моего тела.

Когда до нее остается последний квартал, я замедляю шаг, чтобы немного прийти в себя. Я уже вижу ее вдалеке, возбуждение нарастает. Она передо мной, и я намокаю. Я втягиваю в себя воздух и ощущаю ее вибрацию. Я чувствую, что она меня узнала и ей не терпится меня увидеть, и это заводит еще больше. Я подхожу, поглаживаю ее и чувствую под ладонью дрожь, желание, потребность во мне. И задираю платье, слава богу, это всего лишь платье, а не что-то другое, что отдалило бы момент нашей близости. Я снимаю трусы, забираюсь на выступающую часть конструкции, и моя любимая мурлычет. Вот так ей нравится — когда я двигаюсь сверху, ее ржавчина на моей коже, и неважно, что на нас смотрят, не имеет никакого значения, даже когда несколько минут спустя рука отца хватает меня за плечо и стаскивает с моста и вершины удовольствия.

Прощай, любовь моя, прощай, я возвращаюсь, как Джульетта, в свое заточение, и отец знает, что здесь ему уготована роль няньки. Папина рука непоколебима, я сопротивляюсь его хватке, пытаясь вырваться, ржавчина на коже, прощай, моя любовь, прощай, моя любовь, кричу я, и отец поднимает руку — сейчас последует удар, удар, который он так никогда и не посмел на меня обрушить, сейчас он на меня упадет, но отец всего лишь подбирает мое белье, оправляет на мне платье, он не плачет, мужчины не плачут, но он сгребает меня в охапку и прячет от чужих глаз.

Он считает, что так сможет меня защитить.

Страх перед чужими глазами — чистейший образец одиночества.