Титаника

Глава 10 Ирландский заговор

Нелепее богача только бедняк, говорила Эмили, а нелепее бедняка — только мертвец. Исключая богатых, бедных и мертвых, человечество ведет себя довольно прилично.

Праздник третьего класса ей не понравился. Да и было ли вообще на море или на суше что-нибудь, что ей нравилось? Один швед уговаривал ее выпить кружку водки, а хорват увлек ее в танец, волосы ее рассыпались, и я увидел, что их у нее целая копна. Потная, утонувшая в распущенных волосах, с зеленоватым от усталости и скуки лицом, она была похожа на маленькую больную ведьму. Я засел в углу зала и пил водку с одним прусским крестьянином. Рядом с нами два ирландца кричали друг другу в уши. Через полчаса — основное достоинство пьянства заключено в его способности ускорять время, сжимая час в минуту, день — в час и жизнь в один день, ну, разве что вечер у него дольше тянется, — я понял, что они кричат о чем-то важном, и решил послушать их беседу.

— Они могли бы для начала изменить номер корпуса, — орал первый ирландец.

— Какой номер? — крикнул второй.

— 390904. В зеркале, если хорошо вглядеться, получается «Нет папе».[5]

— Это против католичества.

— И против Ирландии.

— И то правда.

— Притом что это ирландцы построили «Титанику».

— Хорошая работа.

— Когда строители из Белфаста увидели это, они рассердились. Ты понимаешь?

— Нет.

— Они саботировали, испортили корабль.

— Они саботировали из-за номера корпуса?

— Я знаю, что у ирландцев дурацкий характер — сам ирландец, но чтобы они из-за этого вздумали потопить такой корабль, как «Титаника»…

— Это политика. Ирландцы борются за независимость и не удержались, чтобы не нанести такой удар английскому оккупанту.

— Это американский корабль.

— Капитан — американец, моряки — англичане. В кораблекрушении первыми тонут моряки. Мы все погибнем, мой друг! Завтра или послезавтра. Решение ирландских националистов.

— Ты много выпил.

— Да. Как и в день погрузки на корабль.

— Почему ты взошел на «Титанику», если знал, что она потонет?

— Я только что тебе сказал: потому что я много выпил.

Пруссак задремал па скамье. Я поднялся. Я слышал достаточно. Почти смешно. Вдобавок к тому, что нам с Мерлем удалось раскопать, еще и ирландский заговор. Эмили кружил какой-то верзила, чью национальность я не мог определить, и потому решил, что это француз. Мы ведь ни на кого не похожи. У итальянцев — раса, у англичан — стиль, у скандинавов — широкие плечи, у славян — грация. А у нас? Разве что вид. Хитрый видок, чтобы не сказать — притворный. Я решил оставить Эмили — пусть веселится или делает, что хочет, но без меня. Разве не она закончила свое произведение? Я ничего не закончил по той простой причине, что ничего и не начинал. Я забыл мое агреже. Мое агреже! Если бы я его получил, меня не было бы на этом несчастном, полупустом корабле, где свет был слишком ярким и где все спали, кроме моего товарища по каюте и меня. Я, пошатываясь, шел к лестнице. На третьей или четвертой ступени под мою руку скользнула чья-то рука — судя по размеру, она могла принадлежать только Эмили. Дети в это время спали, даже в третьем классе, да и с чего бы ребенку из третьего класса брать меня под руку.

— В таком состоянии, — сказала Эмили, — вы никогда не найдете свою каюту.

— Я шел подышать свежим воздухом.

— Я бы сказала, что вы идете хлебнуть моря. Мне тоже срочно нужна маленькая романтическая и гигиеническая прогулка.

Корабль скользил по ледяной ночи, как по катку. Я хотел пройти по закрытой прогулочной площадке, но Эмили увлекла меня на погрузочную палубу, уверяя, что там больше воздуха. Она согласилась подняться на лифте до курительной первого класса и, выходя из кабины, сказала, что это был самый храбрый поступок за всю ее жизнь. Корабль выглядел до того безжизненным, будто уже лежал на дне. Никому не светили его огни. Спасательные шлюпки дремали под брезентом в звездном свете. Ночь — может, в силу своей роковой, дьявольской природы? — обладает способностью стирать классовые границы. Перед ночью все равны — как перед смертью. Коммунизм, желая устранить социальные различия, обнаружил свое позорное родство с ночным клубом. Мы с Эмили шли, прижавшись друг к другу, по прогулочной площадке первого класса, вход на которую днем нам был запрещен. Мы миновали салон, потом — маленький гимнастический зал, где в день кораблекрушения дамы в шляпках в страхе крутили педали, в то время как те, кому вскоре суждено было погибнуть, играли с фальшивыми веслами — их кастовая принадлежность помешала им найти настоящие весла, чтобы спасти свою жизнь. Мы начали спускаться на палубу «D» по большой лестнице первого класса, когда странное мяуканье привлекло наше внимание, обостренное ночью, холодом, алкоголем и неясной тревогой, которая овладевает всяким, кто оказался ночью в запретном месте. Разве на борту есть кошка? Собак я видел — официанты «Уайт Стар» прогуливали их на кормовой палубе: чау-чау Гарри Эндрюса, бульдога Роберта Дэниэла, померанского шпица Маргарет Гейз, пекинеса Гарри Гейза… Но кошки не было. Прислонившись к шлюпке номер семь — ночью пятнадцатого апреля она первой отойдет от корабля, — Э. Дж. Смит, закутавшись в свое синее пальто, в белой фуражке (мне показалось, что она сидит немного криво), рыдал. Я не смог удержаться, чтобы не спросить его, как и в первый раз:

— Как дела, капитан?

— Конечно, хорошо, — пробормотал он в седую бороду. — Иначе с чего бы мне плакать?

Он едва посмотрел на нас, но мы почувствовали — он недоволен тем, что его потревожили. Он торопливо отошел к офицерскому отсеку, как человек, забывший свой зонт в вагоне. Его я чаще всего видел со спины, в том числе и в вечер трагедии.

— Что с ним? — спросила Эмили.

— Уходит на пенсию.

— Мне в Дублине говорили, что это лучший моряк мира.

— Я тоже в это верил, но, помимо его очевидных психологических проблем, я обнаружил благодаря Филемону Мерлю, что Смит не настолько хороший моряк, как он заявлял в своих интервью, данных услужливым, оплачиваемым «Уайт Стар» журналистам. У него есть недостаток, который иногда оказывается мерзким, — торопливость.