То, что было вчера

1

Луна плывет за окном. Круглая. Большая. Холодная. Она плывет быстро. Будто расталкивает облака и вновь вырывается на простор.

Это только кажется, что она плывет. Если бы луна плыла, да так быстро, она давно скрылась бы за углом дома.

А луна видна все время, и, значит, это облака плывут ей навстречу.

А небо вокруг бесконечное, темное и чуть-чуть непонятное, как все, что не имеет конца и края. Если смотреть в сторону от луны, долго смотреть в одну точку, то можно увидеть звезды. Те, что побольше, — спокойные. А самые маленькие — мигающие, как огни на празднике вечером. Рядом с луной звезд не видно, кроме какой-то одной — большой и холодной, как сама луна.

Луна освещает небо и город — крыши, стены, деревья, тротуары и людей, идущих в кино. Но крыши, стены и деревья, и тротуары, и люди, и даже машины, на которые Саша так любит смотреть днем, в лунном свете совсем неинтересные, словно неживые. Может, их зима такими делает?

Зима уже начинается. Снежок лежит на крышах, и в осенней, еще не совсем пожелтевшей траве газонов, и на ветках деревьев, и кое-где на тротуарах. У кинотеатра он блестит в свете ярких огней. И там, у кино, весело.

Саша почему-то не верит, что луна светит сейчас всюду. Неужели и над морем? Она светит здесь, над его улицей. И то не везде.

А может, она и везде светит, но в других местах огни забивают ее свет. У кино горят такие огни. И дальше, у площади, где летом бьет в небо голубой фонтан. И еще дальше, где сверкают окна нового завода, большого, как целый город, и тихого, как будто это и не завод вовсе. Так тихо бывает не в городе, а в пионерском лагере после отбоя. Там, в лагере, Саша уже три лета жил. А на море…

— Вер! А какое оно, море?

— Ну вот, я так и знала, что ты опять не о том думаешь! Задачки же надо решать! — Вера отрывается от тетрадки и укоризненно глядит на Сашу. — А про море потом…

Саша и сам понимает. Отходит от окна, садится, берет учебник.

— Я знаю… Сейчас… «В клетке находится неизвестное число фазанов и кроликов, — бормочет он. — Известно только, что всего в клетке 35 голов и 94 ноги. Узнать число фазанов и число кроликов».

Саша грызет карандаш.

У Саши темные глаза и светлые волосы с вихрами на затылке. Вихры торчат, хотя Саша и приглаживает их поминутно ладонью. А днем глаза у Саши совсем не темные, а синие, с голубизной. И днем у него видны веснушки на носу. Только они вовсе не большие. Вечером их не заметишь.

У Веры веснушек нет, хотя и нос у нее курносый, очень подходящий для веснушек. Волосы у Веры с рыжевато-золотым отливом. Одни пряди посветлее, другие потемнее. Это они летом на море так выгорают. И лицо у Веры не то смешливое, не то серьезное — не поймешь. Как будто она старается быть серьезной.

Но Саша сейчас не видит ее лица. И луны, что плывет за запотевшим окном, уже не видит.

Он не грызет теперь карандаш, а водит им по промокашке.

Наконец спрашивает:

— А что это за фазаны?

Вера опять пытается говорить требовательно и серьезно. Ямочки под глазами превращаются в морщинки, губы поджаты.

— Ну какое это имеет значение! Фазаны! Кролики! Трубы! Важны числа. Их надо решать!

— Я знаю, — соглашается Саша.

Он завидует Вере. Как-то у нее здорово получается с арифметикой. Она берет из нее только цифры, складывает их, множит, вычитает. А у Саши совсем не так. Если про поезд задачка, он об этом поезде начинает думать. Если про пароход — про него. Слова в задачках путают Сашу. А потом он спохватывается: ведь задачка это — и ну торопиться!

Сейчас Саша пристыжен. Он водит карандашом по промокашке. И правда: при чем тут фазаны? Голов — тридцать пять. Ног — девяносто четыре. У каждого кролика по четыре ноги. У каждого фазана…

— Ты в самом деле фазанов не видел? — спрашивает вдруг Вера. — И в зоопарке?

Саша доволен. Хоть так узнать, что это за зверь такой — фазан — и сколько у него ног. Фазан почему-то путается у него с сазаном, а у сазана какие ноги? Рыба!

— В зоопарке я давно был, до школы, — признается Саша. — С па… — Он не договаривает и правильно делает: какой смысл рассказывать Вере, с кем он был в зоопарке до школы. Пять лет назад. Пять лет! Давно!

— Фазан — подотряд куриных. У фазанов очень красивое оперение, длинные и широкие хвосты. Все они яркой расцветки. От фазанов произошли наши домашние куры. Мы же это проходили…

Саше теперь все ясно. Раз куры, значит, фазаны — не сазаны, и у них по две ноги.

Ну что бы это все сразу объяснить!

— Я знаю, — говорит Саша и берется за задачку. «35 голов, 94 ноги… У кроликов по четыре ноги. У фазанов по две»…

Через несколько минут он спрашивает:

— Двенадцать и двадцать три?

— Фазанов двадцать три, — уточняет Вера.

— Фазанов! А кроликов — двенадцать?

— Молодец, а я думала, ты…

— Что?

— Ну, что ты думать не умеешь, — не очень решительно говорит Вера и, чтобы не обидеть Сашу, поясняет: — Над задачками.

А Саша уже бормочет следующую задачку:

«Отец старше сына на двадцать четыре года. Сколько лет сыну, если через три года он будет в пять раз моложе отца?»

Саша перечитывает задачку несколько раз. Потом долго смотрит в окно. Стекла запотели, и луна расплывается, блестит капельками влаги на окне, отражается в белом, покрытом масляной краской подоконнике. Со стороны кинотеатра светятся синие и красные огни. Наверное, морозит. Потому и окно запотело.

Вера занята своей задачкой. Она сидит за столом рядом с Сашей и словно отвернувшись от него. Волосы падают на лоб и на кулачок, которым она подпирает голову. На загорелой руке блестит золотистый пушок и на левой щеке — Саша видит — тоже пушок. А морщинок уже нет, одни ямочки под глазами.

«Отец старше сына на двадцать четыре года…» — перечитывает Саша и начинает что-то рисовать в тетрадке.

Уже не карандашом, а чернилами. Ровно по клеточкам. Одна линия — через три клетки. Вторая выше — через пять клеток. Еще выше — маленькая — через две. Линии соединяются под наклонным углом слева и справа. Две новые идут вверх. Это — мачты. На них флажки. Внизу на борту три кружка и крючок. Иллюминаторы и якорь есть на каждом корабле, а на военном тем более.

Саша закрывает глаза, стараясь увидеть море. Он не думает уже о корабле. Он хочет представить себе море, по которому идет корабль. Но море в тетрадке не нарисуешь. И потом…

— Ну, так я и знала! Что ты наделал! — всплеснула руками Вера. — Стоит отвернуться — и ты уже! Да прямо в тетрадке…

— Я перепишу! — виновато обещает Саша. — Я знаю.

Он долго переписывает вырванную страницу. Старается.

— Чудной ты! — говорит Вера уже более миролюбиво. — Ты аккуратнее, аккуратнее!

— Ну, я пойду. Пора! — Саша встает, когда все переписано и Вера не делает, кажется, никаких замечаний.

— Придешь завтра?

— Мы же завтра в школе будем…

— Так вечером…

— Вечером приду, — обещает Саша, натягивая пальто и теряясь оттого, что родители Веры смотрят телевизор. Прощаться с ними или нет? Саша не знает, но на всякий случай заглядывает в темную столовую: — До свидания!

— Будь здоров, Саша! — говорит Верин отец.

— До свидания! — подтверждает Верина мама.

— А то у тебя с задачками плохо, — наставительно замечает Вера.

— Знаю, что плохо, — соглашается Саша. А сам думает: «Про море она мне так и не рассказала».

2

— Почему же он чудной?

Когда Верин отец смеется, он забавно надувает губы и усы у него прыгают. Или дергаются. Но это одно и то же.

— Потому что он все время о чем-то думает, о постороннем! — говорит Вера.

— Если человек думает — это не самое худшее, — замечает отец. — А по-моему, он очень серьезный и интересный парнишка. И очень хорошо, что тебе поручили с ним заниматься… Я бы на твоем месте радовался!..

— Да я ничего не говорю. Только…

— Что «только»?

— Он почему-то меня все время не про задачи, а про море спрашивает. И пароходы в тетрадках рисует…

— Значит, у человека мечта есть, а это тоже неплохо. Как ты считаешь?

Вера соглашается. С родителями надо соглашаться.

Но понять Сашу она все равно не может. Непонятный он какой-то и непохожий на всех других ребят. Другие, обычные, шумят, спорят, дерутся, смеются над девчонками, списывают, подсказывают и уж конечно ни о чем особом не думают. А Саша — тихий. А Саша думает. И все время про море спрашивает. Разве не чудно?

Правда, Вера сама Саше сказала, что каждое лето на море уезжает. С тех пор как еще до школы болела чем-то. Болезнь давно прошла, а поездки на море остались. Как говорит мама: «Для профилактики». И как говорит папа: «Ох уж этот мне оздоровительный сезон». Но папа шутит. Ему самому нравится бывать на море.

Вера тоже любит эти поездки. И то, что они живут в небольшой деревушке, а не в каком-нибудь санатории ила в пансионате, нравится Вере. И то, что рядом с деревушкой есть настоящая пограничная застава, нравится. По вечерам пограничники освещают море прожекторами и патруль ходит по пляжу, там, где днем купаются мальчишки, девчонки и немногие взрослые. А однажды, два года назад, пограничники спасли Веру от настоящей смерти. Так говорит папа. У Веры начался гнойный аппендицит, и сам начальник заставы взялся доставить ее на пограничном катере в город, в больницу. И хотя это было давно, Вера и теперь здоровается с начальником заставы. А он при встрече с Верой обязательно шутит:

«Как служба, пионерия? Все ли в порядке? А то мой дредноут в твоем распоряжении!»

«Все в порядке! Служба идет!» — отвечает Вера.

На будущее лето Вера опять поедет к морю и опять увидит веселого начальника заставы и его «дредноут». В кораблях Вера не очень разбирается, но она знает, что маленький, быстрый пограничный катер, на котором она когда-то ехала в больницу, каждый вечер несет сторожевую службу в море. На катере есть сильный прожектор и даже пушка. Вера слышала, как из нее ухало во время учений. А учения каждое лето бывают.

Летом Вера вновь поедет на море. Когда окончит пятый класс.

…И все-таки Саша чудной. Говорит, что краб у него есть какой-то необыкновенный.

А может, она просто мало знает Сашу. Ведь они учатся вместе только три месяца. До этого Вера ходила не в эту школу и жила далеко отсюда, на другом конце города.

3

Крабом Саша дорожит больше всего на свете. Никогда он не берег так ни одну игрушку, ни одну книжку, как этого краба. А после того как мама порвала фотографии папы, и даже те, где он был вместе с Сашей, краба приходится прятать. Саша держит его в коробке аккуратно завернутым в тряпку, а коробку прячет в самый нижний ящик стола и прикрывает учебниками. Мама туда не лазит.

Шесть раз в неделю Саша достает коробку и смотрит на краба. Этот краб настоящий, из моря. Пучеглазый, с неодинаковыми клешнями, большими усами и лапами — длинными, покороче и еще короче — совсем маленькими. И у папы на фуражке такой же краб, только не настоящий, а меньше и золотой. Саша помнит папину фуражку и краба на ней. А этого, настоящего, засушенного, папа привез, когда Саша начал учиться в третьем классе. И еще сказал тогда: «Что бы ни было, не забывай меня, сын!»

Больше Саша не видел папу. Отец переехал в другое место, а они с мамой туда не поехали. Сначала папа присылал длинные письма. Мама читала их, почему-то смеялась, иногда ворчала и сразу же рвала.

Несколько раз Саша спрашивал:

— А почему мы не с папой?

— Никакого отца у тебя больше нет! — говорила мама. — Заруби это раз и навсегда себе на носу! Нет — и все!

Саша привык слушаться маму, а как это «заруби на носу»? Но раз мама говорит…

Забыть папиных слов «не забывай меня, сын!» Саша не мог, но маму больше ни о чем не спрашивал.

Сама мама больше не вспоминала про отца. Спрашивала только:

— Сегодня перевода не было?

Перевод — это деньги. Когда мамы нет дома, почтальон оставляет Саше или в почтовом ящике только бумажку. С ней мама идет на почту и получает деньги. Когда мама дома, почтальон сразу отдает ей деньги. Переводы приходят каждый месяц.

— От кого эти деньги? — однажды спросил Саша.

— Не все ли равно! — неопределенно ответила мама. — И вообще это не твое дело!

По понедельникам Саша не достает краба. По понедельникам мама бывает дома. У нее выходной. И у Саши по понедельникам особый день. После школы он может гулять во дворе или пойти в кино. А кино рядом, и как раз с понедельника там меняются картины.

4

Снег идет уже третий день подряд. Город стал белым и по-настоящему зимним. Окна прихвачены морозом, и за ними ничего не видно. Никакой луны и никакого неба. И если выйти на улицу, луны нет. Небо заволокло тучами. Они висят над городом — низко-низко. Из туч сыплется снег.

Замороженное окно очень красиво. За ним сверкают вечерние огни улицы и кино. Огни дрожат, и узоры на стекле без конца меняются. Желтеют, белеют, синеют, опять желтеют.

Сегодня Саша не смотрит на окно и ни о чем не спрашивает Веру. А Вере, наоборот, хочется поговорить.

«Может, прав папа? — размышляет Вера. — Если человек думает и если у него мечта… Это, наверное, хорошо, когда у человека есть мечта. А какая же у меня мечта?»

Вера крутится на стуле и наконец не выдерживает:

— Ты почему молчишь?

— Я не молчу, — говорит Саша. — Я решаю…

Вчера Саша схватил двойку по арифметике. Хочешь не хочешь, а надо что-то делать.

И Саша решает одну задачку за другой.

— Какой ответ? — спрашивает Вера.

— Четыреста семьдесят три тысячи шестьсот.

— Правильно! А во второй?

— Восемьдесят четыре пионера.

Заходит Верина мать:

— Занимаетесь?

— Ага, — говорит Вера.

— Занимайтесь, занимайтесь, я на минутку…

Потом приходит с работы Верин отец. Вместе с ним в комнату врываются запахи зимы — мороза, снега, ветра. И почему-то хвои, как будто в дом принесли новогоднюю елку, хотя до Нового года еще почти месяц.

— У вас тут теплынь, как на Черноморье! А на улице… Ну, не буду, не буду мешать!..

Он тихо уходит в соседнюю комнату.

А на улице все время валит снег. И ветер завывает со свистом и улюлюканьем. И где-то рядом гремит железо. Это автомобильный знак качается на воротах дома.

Вера мучительно выжидает, когда Саша решит последнюю задачу.

— Ну, сколько?

— Десять пальто, — неуверенно говорит Саша.

Но Веру, кажется, уже не волнуют задачки, и Саша удивленно смотрит на нее:

— Что? Неправильно?

— Правильно! Почему?

— Нет, я просто думал, что ты скажешь: «Неправильно».

— А море, оно большое. Красотища! — вдруг говорит Вера. — Прямо как небо!

— Такое? С луной? — Саша кивает на окно.

— Почему с луной? Не только! — продолжает Вера. — Когда луна, то на море лунная дорожка бывает… Тоже красивая. А лучше с солнцем. Солнце светит над морем, а вода в море синяя-синяя и блестит. Даже глазам больно. И теплотища! И люди вокруг, и за морем ничего не видно. Такое оно бесконечное!

Сашино лицо светлеет.

— А еще?

— А еще… Еще чайки кружатся, и на воду садятся, и плавают. Качаются на волнах, как утки. А когда пароход какой-нибудь идет далеко-далеко, чайки улетают к нему и кружатся над ним долго-долго. Говорят, что они много километров так пролететь могут за пароходом…

— А еще?

— Еще? — Верина фантазия, кажется, кончается. Но вот она вспоминает: — Да, еще дельфины иногда подплывают близко-близко к берегу и играют, как ребята, на солнце. Ныряют, прыгают!.. Только это редко. Папа говорит, что почти всех дельфинов перебили…

Несколько минут Вера молчит. Может, ей этих дельфинов жалко или она просто еще что-то вспоминает…

— Я тебе все это уже рассказывала, — наконец говорит Вера. — Про цикад, и про горы, и как мы крабов с мальчишками ловили. А почему ты меня все время про море спрашиваешь?

— Так… — неопределенно говорит Саша. — Интересно ведь.

Вдруг Вера произносит:

— А еще знаешь, когда на море красиво бывает? Когда шторм. Все море ревет и о берег волнами, волнами! Брызги так и летят, так и рассыпаются! А волны все наступают и наступают. И вода в море мутная-мутная. Страхотища!

Саша слушает Веру, застыв на месте. Лишь рот полуоткрыт.

— Иногда так два дня штормит или три, а потом вдруг утром проснешься — тишина! — продолжает Вера. — Чуть-чуть слышно, как море плещется. А в воду войдешь — прозрачная! И песок на дне, и камни, и водоросли — все видно. Нырнешь, откроешь глаза под водой — красотища! Я долго могу под водой смотреть.

— А катер как же? — спрашивает Саша.

— Какой катер?

— Ну, пограничный. С этим начальником заставы. Когда шторм, как?

— Ну! Они в любую погоду плавают. Им что! Они знаешь какие смелые!

Теперь Саша задумывается о чем-то. Молчит. Потом вдруг спрашивает:

— А вода там правда очень соленая? В море?

— Вообще-то соленая, пока не привыкнешь, — говорит Вера, — а привыкнешь и не замечаешь, какая она. За день-то знаешь сколько ее наглотаешься! Пока плаваешь и ныряешь. Ух!

— Ну какая она все-таки? Как суп пересоленный?

Вера передергивает плечами.

— Как суп? Нет, наверно. А может, как суп… Только вода-то с йодом. В морской воде йода много… А ты знаешь, что я придумала? Давай я попрошу маму с папой, чтобы они тебя с нами взяли. А ты своих родителей попроси. На будущий год. Поедем вместе! Знаешь как здорово будет? А?

— Не знаю, — говорит Саша. — Не знаю…

5

Раньше, при отце, Сашина мама не работала. Но это давно было. Теперь мама работает в палатке на рынке. Саша был там. В палатке продают платки, косынки, чулки, пуговицы и еще всякие вещи. Все это называется «Галантерея».

В обычные дни маме некогда. Она уходит рано. Раньше, чем Саша в школу.

Когда уходит, наказывает:

— Придешь, суп не забудь поставить. А на второе — картошку поджарь. С мясом. Да пенку не забывай с супа снимать… А засыпь… Смотри сам чем. Вермишелью можно или…

Кухарить Саша научился. За три года чему не научишься. Раньше мама с утра все подготавливала сама: наливала в кастрюлю воду, солила ее, клала мясо, луковицу и морковку. Саше оставалось только поставить кастрюлю на газ и следить за тем, чтобы не убежала вода. И ждать, когда суп сварится. Картошку мама тоже с утра чистила — для супа и для второго, а то и котлеты заранее готовила. Теперь Саша все делает сам. Научился. Привык.

Как возвращается из школы, перекусит сам, на краба посмотрит и — за дела. Сначала готовкой занимается, потом уборкой. К пяти часам он даже тарелки успеет на стол поставить.

В прошлом году Саша две тарелки ставил: себе и маме. Мама часто приходила не одна. Сначала с дядей Колей. Потом с дядей Васей. Но ни дядя Коля, ни дядя Вася никогда не обедали, хотя и сидели долго.

Саша обычно ел вместе с мамой, а потом говорил:

— Ну, я пойду…

— Иди-иди, сынок, — соглашалась мама.

Саша уходил к ребятам или гулял по улице до девяти часов. В девять он возвращался, и мама уже была одна. И они смотрели телевизор и пили чай. Телевизор у них маленький, но с линзой — в нем все хорошо видно.

Теперь к маме приходит дядя Яша — старый, толстый, с потной лысой головой и висячими красными щеками. Дядя Коля и дядя Вася были совсем не такими. А дядя Яша всегда торопится, но обязательно обедает и выпивает вместе с мамой. Мама пьет мало, а дядя Яша — много и иногда становится совсем пьяным.

Тогда мама укладывает его на диван и говорит с досадой:

— Отлежись хоть чуток…

Саша боится его. Боится потому, что он с виду страшный. Боится потому, что дядя Яша бывает пьяным. И еще боится за какие-то непонятные разговоры, которые Саша слышал не раз.

— И чего ты за пацана зацепилась? — говорил дядя Яша. — Раз просит, требует, отдай. Не хочешь навсегда — пока молода, не чужому!

— Говорю тебе: не отдам! Назло ему — не отдам! — отвечала мама. — И все тут!

— Небось алиментов жалеешь? — продолжал дядя Яша.

— Хотя бы и алиментов. И хватит об этом! — сердилась мама.

— Как знаешь. Тебе же добра хочу, чтоб руки развязала, — сочувственно вздыхал дядя Яша.

Теперь Саша не обедает вместе с мамой. Он ест один, до ее прихода, а когда появляется дядя Яша, говорит:

— Ну, я пойду…

Сейчас Саше хорошо. Не надо ходить по улицам, особенно когда плохая погода. Он берет тетрадки, книги и направляется в соседний подъезд, к Вере. Саша доволен, что Вере поручили с, ним заниматься.

И сегодня так.

— Ну, я пойду! — говорит Саша. — Обед вот…

— Иди-иди, сынок! — соглашается мама.

Дядя Яша улыбается и говорит уже не маме, а ему, Саше:

— И чего-то ты все, как дрессированный, бежишь! Покушали бы, почайпили. Вот я тут тебе…

Он долго роется в кармане шубы, достает три шоколадки, перекладывает из рук в руки, словно взвешивая, наконец протягивает одну Саше:

— На-кась сладенькую!

— Наконец-то сообразил, — произносит мама.

— Ну хватит, хватит! — миролюбиво ворчит дядя Яша.

Саша уже захлопнул дверь и бежит по лестнице вниз. Шоколадка, кажется, упала. Там, в коридоре. Не нужна она ему, эта шоколадка! Не нужна!

6

Каждую ночь Саше снится один и тот же сон. Сон с продолжением. Про море…

Море видится Саше то тихим и солнечным и бесконечно большим, то, наоборот, маленьким и круглым, как пруд в их пионерском лагере, если на него смотреть не с берега, а с неба. Или бурное, военное, в громе и вспышках боя, и там в бою обязательно отец.

А может, и море он видит с неба, поднявшись высоко-высоко над ним на самолете или на ракете? Вот и берега этого моря видны. Белые берега с белыми красивыми домами и с белым-белым, как сахар, песком. А за домами стоят горы, с острыми, как специально сделанными, пиками, и над ними кружатся орлы. Что за добычу они высматривают? Маленьких зеленых ящериц или чаек, которые качаются на море, словно утки? Или дельфинов? Но дельфинов почти всех перебили. Так говорила Вера. Она знает. Она каждый год бывает на море…

А где же Вера сейчас? Да вон она! Вон плывет в волнах и играет, ныряя под воду. Наверно, опять глаза открыла под водой и смотрит на морское дно?

Саша тоже старается заглянуть на дно, чтоб увидеть песок, и камни, и водоросли, и крабов среди них. Ему надо только открыть глаза, как Вера. И он силится их открыть, но глаза не открываются…

«Вер! Вера!» — зовет Саша.

И в ту же минуту над водой появляется молодой дельфин. Он весело прыгает, бьет по воде хвостом и смеется:

«Нас не перебили! Смотрите, не перебили!»

Значит, это не Вера была, а дельфин. Надо обязательно сказать Вере, что он видел дельфина. Завтра же, на первом уроке. Ведь они с Верой сидят на одной парте…

И вдруг море темнеет. А белые дома, и белый песок, и белые берега превращаются в настоящий снегопад. Снег сыплет над морем, застилая воду и солнце… Но идут по морю военные корабли, и там — отец.

Огромная луна появляется над морем. Ей жарко. Она вытирает лысину и красные щеки носовым платком и говорит, почти кричит на все море:

«На-кась сладенькую!»

И совсем не понять Саше, почему луне так жарко. Ведь холодно-холодно вокруг. И Саше холодно. Он промок до нитки под этим снегопадом, а тут еще море такое холодное…

Но вот луч прожектора прорезает темноту. Грохочет выстрел. Еще один. Неужели шторм? Или учения? Нет! Это несется по волнам быстрый катер ему, Саше, на подмогу!

«Что бы ни было, не забывай меня, сын!» — слышит Саша.

«Я не забыл! Не забыл! — шепчет Саша. — Но сначала Веру. Вера там, в море!»

Папа стоит на капитанском мостике — большой, сильный, а на голове у него фуражка с золотым крабом. И папа улыбается, и вытирает лицо от морских брызг, и смотрит на Сашу круглыми, как бусины, виноватыми глазами.

«Держись, сын! — соглашается он. — Конечно, сначала Веру».

Потом Саша с Верой долго сидят на теплом берегу. Саша играет в песок, а Вера хмурит лоб, стараясь быть серьезной.

«Ну какое это имеет значение? Дельфины! Штормы! Чайки! Важны числа! Их надо решать!»

«Я знаю», — говорит Саша.

И он долго-долго, до самого утра, решает задачки. Про трубы и насекомых. Про костюмы и пионеров, ушедших в поход. Про фазанов и кроликов, у которых тридцать пять голов и девяносто четыре ноги…

«Правильно! Правильно!» — говорит Вера.

И все хорошо, раз она так говорит. Нет лишь моря. И мама уже тормошит Сашу:

— Суп прокипятить не забудь… А на второе… Смотри сам. Горохом хочешь или вермишелью… И прибери получше…

7

А что, если правда попробовать? Соль есть. Йод в аптечке. А воду прямо из-под крана взять.

Саша достает таз, ставит его под кран. Вода леденящая. В море даже и зимой, наверно, куда теплее.

«Подогрею!» — решает Саша.

Под тазом вспыхивает горелка. Саша крутит пальцем воду. Сначала палец мерзнет, но вот по краям таза появляются пузырьки. Их становится все больше и больше. И пальцу теперь теплее. Саша опускает в воду всю руку. Хорошо!

Суп сегодня варить не надо. Только вскипятить. На второе макароны можно. Так скорее. Ну, а подмести комнату и маленький коридор — пара пустяков.

«Успею!» — решает Саша.

Вода уже совсем нагрелась. Саша выключает горелку и снимает таз. Сюда, на стул. Потом берет соль и ложку. Одной столовой, наверно, мало. Он опускает две ложки соли, мешает воду, пробует на язык. Нет, суп и тот солонее! Можно еще две ложки. Кажется, хватит. Соленая!

Для начала полпузырька. Размешать! Еще чуть-чуть!

Пальцы у Саши становятся бурыми. Наверно, от пробки. Это не беда. Отмоются!

Саша идет в комнату, осторожно достает из нижнего ящика стола коробку с крабом. Потом вынимает краба и, прежде чем отнести его на кухню, долго смотрит на него. Вчера был понедельник, и Саша не видел краба. А краб красивый, как в тот день, когда его принес папа!

На кухню Саша не идет, а бежит. Он даже бормочет что-то себе под нос — не то поет, не то рифмует: «В море, в море, в море много соли! В море много йода, хорошая погода!» Рифмовать Саша умеет уже давно. Еще в детском саду умел и после тоже.

— Ну-ка, давай поплаваем в настоящем море! — говорит Саша, опуская краба в воду.

Вода в тазу и впрямь пахнет морем — йодом, солью и теплом. И краб похож на ожившего: кажется, что он разводит клешнями и шевелит усами. И бусинки темных глаз его блестят в воде.

— Давай! Давай! — кричит Саша, двигая краба. — Смелей! Не бойся! Как в море!

Он играет, забыв про все на свете. И про время. И про то, что есть входная дверь и звонок. А звонок трезвонит вовсю. Но Саша не слышит его. Не слышит, как щелкает замок, и мамины слова: «Не пойму, куда он мог подеваться!» — тоже не слышит.

— Ты с ума сошел! Что ты наделал!

Мама с ужасом смотрит на мокрый пол, на Сашины бурые руки и темную жидкость в тазу.

— Ты уже пришла? — Саша не понимает, откуда появилась мама и почему в дверях стоит улыбающийся дядя Яша.

И только в ту минуту, когда мама хватает таз и подносит его к раковине, Саша приходит в себя.

— Мама! Мамочка! Пожалуйста, не надо. Пожа… — бормочет Саша. — Что ты сделала! Что ты сделала! — Он уже кричит.

Саша достает из раковины умывальника оторвавшуюся клешню краба и вторую, поменьше, и плачет так, как не плакал уже давно-давно, а может, и никогда.

— Что ты наделала! Что ты… Я же просил тебя… Так просил, мамочка…

— Не реви! Лучше умойся! — говорит мама. — Черт знает что!

— Эка невидаль! — смеется дядя Яша. — Будь что ценное. Дюжина раков с пивком — понимаю. А то краб! Да еще чучело.

…Проходит час, другой, а Саша все лежит на диване, уткнувшись лицом в валик, уже не плачет, а только вздыхает и вздрагивает.

Случилось что-то непоправимое. Вряд ли он может объяснить себе самому что. Саша чувствует это, и потому ему совсем не стыдно — ни своих одиннадцати лет, ни того, что он мальчишка…

А мама с дядей Яшей, отобедав и выпив, чаевничают и о чем-то мирно беседуют.

8

— Ты чего ж это вчера?

Вера ждала Сашу у ворот в школу и совсем промерзла.

И вот он наконец появился, чуть ли не самым последним.

— Не мог я, — бурчит Саша.

— Побежим, а то звонок сейчас, — говорит Вера. И уже на ходу добавляет с сожалением: — А я вчера хотела тебе еще про море рассказать. Раньше совсем забыла. Как мы в Соколиную бухту ходили и костер там жгли, а папа…

— Не надо ничего про море, — вдруг произносит Саша и повторяет: — Не надо!

— Как не надо? — Вера от удивления даже остановилась.

— Не хочу! — упрямо говорит Саша. — Я на море хочу не просто так, а как папа…

9

Так было. И возможно, продолжалось бы еще очень долго. И неизвестно, чем бы кончилось. Но в жизни часто случаются перемены, и хорошо, когда эти перемены — к лучшему. Вот и у Саши случилась такая перемена. Долгожданная перемена. И не сегодня…

10

А сегодня… Море плещется рядом с вокзалом. На пляже гуляют ребята и взрослые, а над морем кружатся чайки, и на рейде стоят суда. А над ними и над всем морем — это самое главное — светит солнце. Маленькое по сравнению с морем и большое, горячее, как само море. И неизвестно, что больше притягивает к себе людей — море или солнце. И море и солнце одинаково величественные, неповторимые, живые…

Дальний скорый еще не подошел к вокзалу приморского города, но Сашин отец все чаще посматривает на часы. Значит, вот-вот…

— А цветы ты зря отказался взять, — говорит он сыну.

Саша — длинный, вернее, долговязый, вровень с отцом и такой же загорелый — смущается и бормочет:

— Ну, это неудобно, пап! Как ты не понимаешь!

Начальник погранзаставы — и чего-то не понимает! Ну ладно!

— Смотри, смотри, как знаешь! — соглашается отец.

Саша и без того растерян. Он терпеть не может встреч, проводов, всяких поздравлений и прочих торжественных вещей, когда не знаешь, как себя вести, куда девать руки, что говорить, и вообще единственное, о чем мечтаешь, чтоб все это скорее кончилось. Не хватает ему еще сейчас букета в руки!

Он ждет, волнуется, как ждут и волнуются сейчас на перроне все. Саша старается взять себя в руки. Быстрей бы уж приходил этот поезд! Ну что тут особенного — встретить знакомых!

Поезд медленно выплывает из-за поворота, а волнение, как назло, не проходит. Уже гудит весь перрон, и кричат окна вагонов, и кто-то уже мчится вдоль длинного состава, вскакивает на подножки. И все это как в кино и как на самом деле.

И вот наконец:

— Саша! Кирилл Никанорыч!

Это кричит Вера из окна вагона.

Саша и спокойный до этой минуты подполковник в морской форме тоже куда-то бегут, вскакивают на подножку и с трудом протискиваются в тамбур. Дальше все забито, пролезть немыслимо, и Вера уже кричит им через чужие головы из глубины коридора:

— Мы сами. Ждите внизу!.. На платформе!..

Когда они выходят из вагона, начинается самое сложное. Вера здоровается с Сашей. Саша — с Вериной матерью и с Верой. Верина мать — с Сашиным отцом. Потом… Боже, как все это долго, сумбурно и все-таки трогательно. Глаза блестят, хотя никто не целуется, а просто жмут друг другу руки.

— Ну, как служба, пионерия? Как аппендикс? Все ли в порядке? — Сашин отец прикладывает руку к козырьку.

— Все в порядке! Про аппендикс забыла, а о вас… — смеется Вера. — Только уже не пионерия, Кирилл Никанорыч…

— Неужто комсомолия?

— Комсомолия! — подтверждает Вера.

— Поздравляю! А мой тоже… — отец кивает на Сашу.

— Чего ж ты не написал? Давно, Саш? — удивляется Вера.

— Второй день… А ты?

— Вторую неделю.

Теперь начинается все сначала — пожатие рук и «Поздравляю! Поздравляю! Спасибо! Спасибо! Поздравляю!».

— Ну, чего ж мы стоим? — наконец говорит Сашин отец. — Мой дредноут в вашем распоряжении.

— Неужели все тот?

— И тот и не тот! Для дела поновее и посильнее получили, а этот так — для прогулок теперь. — Подполковник улыбается и поправляет фуражку с золотым крабом.

Они пробираются по перрону, переходят пути и спускаются к небольшой пристани, где стоит катер — бывший пограничный, бывший сторожевой. Но катерок еще ничего — жив, и даже вахтенный начеку:

— Здравия желаю! С прибытьицем! Осторожненько! Вот так! Осторожненько!

— Пошли на корму! — говорит Саша, когда люди и чемоданы, кажется, устраиваются.

Трещит мотор. Вспенив воду, катер двигается вперед.

— Так какое оно, море? — спрашивает Вера и почему-то смеется.

— Смотри!

Катер выходит из бухты.

— Вот и опять оно, — мечтательно произносит Вера. — Так хорошо, что даже говорить не хочется.

Саша соглашается:

— Верно.

Но и молчать не хочется. И они говорят о разном, и спрашивают, и отвечают, и все больше о том, о чем не раз писали друг другу за этот год. И раньше. И еще раньше. Потому что говорить о море трудно. Как трудно говорить о том, к чему ты давно привык и с чем сжился.

— А помнишь, как ты спрашивал меня когда-то о нем? — вспоминает Вера.

Кажется, они думают об одном.

— «Теплотища», «красотища», «страхотища», — говорит Саша, и оба смеются. — Четыре года! Много!

— Много!

Они опять замолкают и смотрят на море. Оно сегодня тихое, и старый военный катер идет плавно, и солнце замерло в небе, и воздух соленый, густой, только чуть свежий.

Взрослых рядом нет, и Саша наконец решается:

— Вер!

— Что?

— Я вот все думал тут, что тебе подарить к приезду! Все, в общем-то, передарил вроде за эти три лета: и камни, и черепах, и крабов, и ежей, и раковины… И вот… В общем, песню я хочу тебе подарить. Только не смейся! Свою. Сам сочинил. Без музыки, правда. Хочешь?

— Конечно, хочу!

— Только я тихо, чтоб… Тебе одной…

Они наклоняются над бортовыми поручнями, и Саша тихо поет, глядя почему-то в воду:

— Саш! Но у тебя же голос! Голос очень хороший! — говорит Вера.

— А я теперь, знаешь, точно решил — на флот пойду, как папа. Вот так… Да, а песня как? — спрашивает Саша.

— И песня. Очень! И ты!

1

Почему-то все люди ждут весны. Будто с ней наконец придет то, чего ты всю жизнь ждал-ожидал, и она, весна, как лотерейный билет, принесет тебе не рублевый, а самый главный, несбыточный выигрыш.

Вот и этот больной.

— А там уже весна на улице, сестрица? Да? — спрашивает.

— Да, да, — говорит Саша, утешая его, хотя и не совсем понимает, что с ним. Ну, вырезали аппендикс, обычная операция. И какая погода на улице, он не хуже ее знает: больного привезли часа два назад, а она не выходила на улицу с утра. — Скоро и почки лопнут, и птицы запоют…

Так говорит она, потому что он — больной и вообще, как ей кажется, симпатичный человек.

А сама Саша любит все времена года. И зиму, и весну, и лето, и осень. И, может, дождливую осеннюю погоду — особенно, но не холодную, а теплую. В дождь хорошо думается.

Саша поправила одеяло на оперированном и сказала:

— Отдыхайте! У вас все хорошо. Отдыхайте.

— Спасибо, — сказал он и тронул Сашу за рукав халата. — А звать-то вас как?

— Саша, — сказала Саша.

— Александра значит, а по отчеству?

— Да что вы! Просто Саша.

Она вернулась в ординаторскую, где уже переодевалась Лена Михайлова, и тут у них начался вдруг разговор.

Начался с врачей и с белья, которое не успевают стирать. А потом…

— Ты зачем в медицину пошла, ты понимаешь?

— Не знаю, — сказала Саша. Когда на нее наступали, она всегда терялась и не знала, что сказать. — У меня мама…

— Мама, папа, это же наивно! Пойми, мы ж — медики, а медики всегда немного циники. Подумаешь, ну почище белье, погрязнее. Разве это главное? Мне бы твои заботы. Может, ты еще и грозу прошлогоднюю вспомнишь, что наш дом чуть не спалила? Ох, и глупая же ты, Сашка! Прошлогоднего снега ищешь! Не сердись, право, глупая, хотя и взносы принимаешь!..

Наверное, неумная!

Лена беспокоит ее. Двадцать лет всего, а уже так — ни во что не верит, ничего не слышит, все сама понимает. Может, и понимает. Лена другая, на Сашу непохожая, и жизнь у нее не такая, как у Саши. Но двадцать лет — это не двадцать пять, хотя, по правде сказать, и двадцать пять не кажутся Саше старостью.

Наверно, глупая она! Права Лена.

Можно, конечно, было ответить Лене Михайловой. И надо было, как Саша поняла уже потом, ночью, обдумывая снова весь этот разговор. Сначала про грозу. Да, гроза была, страшная гроза, но ведь ни у кого в городе она не спалила дома. И у Лены не спалила. Так что тут и говорить нечего. А если бы и спалила, то дом у Михайловых застрахован на любой случай. И на случай грозы — тоже. И все равно они новый дом рядом строят, каменный. Вернее, из шлакоблоков. Но и не в доме вовсе дело, а в грозе. Все лето почти страшная засуха была. Не только в полях, а и на своих малых грядках все завяло. Огурцы пропали, помидоры, морковка с луком — и те чахли. А тут, после этой грозы, погода установилась. Дожди пошли, такие нужные дожди, и жара спала. А про снег… Конечно, ее, Лену Михайлову, этот снег не волнует. А вот Вячеслава Алексеевича он занимает. Когда она еще в начале зимы выскочила на улицу с ведром — санитарки не было, — то столкнулась с хирургом на крыльце.

— Ох, Вячеслав Алексеевич! Отдыхаете?

— Думаю, думаю!

— О чем — не секрет?

— Вот снег идет — о жизни думаю. Речку мы, дураки, загрязнили, а снега весной хлынут в нее, и станут чистить, промывать… Вот так… А вы что?

— Я ничего…

— Вы о генах слышали? Да, впрочем, что это я?..

— Вы же сами нам рассказывали!

— Знаю, знаю… Бегите, бегите, а то я задержал вас дурацкими разговорами…

Саша не спала всю ночь. Не из-за Лены и обидных ее слов, нет. О Мите думала. Ну, и о Лене Михайловой, конечно. И, пожалуй, главное, все же — о ней.

Лена — замкнутая, как говорят, сама в себе. А Саша — наоборот. Замкнутым, наверное, лучше. Никто ничего не понимает в тебе, и ты кажешься умнее других.

А у Саши все на лице и на языке. Только потом она будет мучиться, если что-то не так вышло. И только с Митей она стала замкнутой, но он не видит этого, не понимает. Он тоже — сам в себе.

Замкнутым хорошо, и все же…

И в самом доле, ну почему она, Лена Михайлова, не думает? Должна думать! Вячеслав Алексеевич думает. Многие думают и говорят. И о дожде, и о снеге, и об урожае, и о китайских делах, и о чехословацких — обо всем, а не только о работе. Ведь урожай всех касается, и все в мире всех касается!

И вот Митя тоже. Странный он…

Есть люди странные, как Вячеслав Алексеевич, и это интересно, к ним даже тянет, как к чему-то непонятному, загадочному. А Митя — просто странный, и к нему…

Впрочем, что это она о Мите, когда о Лене начала? С Леной она сидела в опустевшей операционной, поспорила, и Лена ушла, обозвав ее глупой.

Когда Саша спорит, она будто становится даже выше ростом. Глаза блестят, светлые, с рыжинкой, волосы разлетаются в стороны, и она становится похожей на какую-то очень сердитую птицу.

А с ростом у нее, на самом деле, так — серединка на половинку. В Москве, в Третьяковке, или Пушкинском, или даже в просторном Манеже Саша не могла близко разглядеть многих картин. Конечно, на картины смотреть лучше издали, это она и сама знает, но иногда все же хочется подойти поближе, рассмотреть хорошенько лицо Алексея, глаза Незнакомки и мало ли что еще, если это не портрет, а картина наподобие Ивановской о Христе. Вот тут-то и не хватает роста. А снизу вверх смотреть плохо. Лучше уж издали.

И на танцы она когда ходила, каблуки повыше подбирала, чтоб от других не отставать. А сейчас ей все равно. На танцы они не ходят. Митя не хочет, да и занят он почти каждый вечер. В Москву они вообще ни разу с Митей не ездили. А в кино она ходит одна, Митя сидит в будке, крутит ленту. Вроде он ее и позвал, а вроде и нет.

Может, поэтому, а может, не поэтому, но Саша и в кино стала ходить реже.

Да, Лена права — глупая. А она еще другого не знает. Про Вячеслава Алексеевича. И то хорошо…

Скоро обход. Об этом надо думать. И скоро весна. Должна же она наконец прийти в апреле!

Странно, четвертое апреля, а за окном снег. Его мало было в эту зиму, и сейчас зима словно заметала следы своей плохой работы. Весна приходила и отступала.

Говорят, что до тридцати — все просто в жизни, если, конечно, не война или что-нибудь такое, особое. А почему же ей, Саше, все так не просто? Ей двадцать пять! Или она старше своих лет? Или ей труднее, чем другим? Но и другим, многим их девочкам, например, не так просто.

Из-за Мити? Из-за всего этого сложного, тайного и трудного? Или…

Зря, конечно, она поссорилась с Леной. И другие девочки тоже, а она на них так не нападала… Лена ведь в декрет готовится. А это, наверное, страшно — в декрет, когда тебе двадцать? Непонятно даже вовсе! Вдруг стать матерью и отвечать за маленького! Бог знает что у нее на душе. Будущая мать! А она, Саша, вместо того, чтобы подсказать ей, она… А еще секретарь комсомольской организации. Ведь и взносы Лена платит вовремя, и санитарка — одна из лучших в больнице, и даже на собраниях выступала, когда других не вытянешь… Нет, не надо было придираться к ней, не надо!

У них всего четыре комсомолки в хирургии. Четвертая — сама Саша. Не самая же худшая Лена? Нет, не самая. Правда, она ветреная. Но ей же только двадцать. Молодая? Да. Но в чем-то она, пожалуй, умнее Саши, увереннее, что ли. Может, так и должно быть, бог знает что человек за год, за пять лет пережить может. И Лена переживает, хотя она и моложе. И сейчас у нее беда, только Лена не понимает этого.

А в райкоме говорят: «Подходите внимательно к каждому члену организации, к каждому комсомольцу, вникайте в его заботы, трудности…»

Вячеслав Алексеевич, тот все время думает. Это он только на операциях и на перевязках деловой, как машина. Тампон, шприц, кислород, тампон, дыхание, тампон… И на обходе.

А Саша видела его на улице — он бродит по городу просто так и думает. Саша замечает его во дворе больницы, когда он стоит, запрокинув голову, и тоже, наверно, думает…

Таких врачей у них не было раньше. За все пять лет, как Саша окончила медучилище и пришла в больницу. И вот с прошлого года, когда приехал Вячеслав Алексеевич…

Надо думать самой. Надо! Сейчас вот о Лене…

Вечером после работы она пошла на Интернациональную, где жила Лена Михайлова.

2

Городок маленький. А все же — районный центр. Восемь тысяч жителей, летом с приезжими — больше. А так, если район взять, то и совсем немало — тысяч тридцать.

Для больницы их — и вовсе много. Больница теперь стала центральной, и ей подчиняется все, что есть в районе. Пять больниц, двадцать пять фельдшерских пунктов, работа со всем медперсоналом района. Плюс медучилище. Значит, надо возиться и с девчонками-практикантками. И главный врач больницы чудеснейший Акоп Христофорович Оганесян — главный врач района, преподаватель и председатель экзаменационной комиссии в медучилище, да еще депутат.

Саша любила свой город. Может, и не то это слово в данном случае: «любила». Любовь — это ведь что-то очень сложное и путаное. И Митю она, конечно, любила. Но город свой особенно.

Городок и впрямь был ничего. С горки на горку взбегали и падали его улочки и улицы, старинное, кое-как восстановленное после войны, соседствовало с новыми, разными, вплоть до самых модных стеклянно-алюминиевых, постройками. И еще была река внизу, и искусственное море — озеро рядом с плотиной, и зелени — хоть отбавляй в городе и вокруг, и Москва рядом. Теперь — совсем рядом. Автобус до Москвы ходил дважды в сутки.

Саша родилась здесь, когда город был не город, а одни развалины. В сорок пятом году, в декабре, когда мама уже демобилизовалась и стала работать в больнице, в их больнице, но, конечно, не в такой, как сейчас, а в прежней — на развалинах. И когда папы уже не было дома — он был в Порт-Артуре, и когда он остался там, не вернулся. Саша знает его только по фотографиям. Одна — подполковник, и другая — совсем простой, в кепочке, рядом с мамой, еще до войны, и еще раньше — мальчишка. Они приехали сюда из Спасска, что на Рязанщине, как раз перед войной.

А теперь и мамы нет, вот уже пять лет нет, но Саша слышит ее голос и помнит ее слова, потому что город их долго был таким, каким он остался после войны, и Саша уже в школу ходила, а развалины и запустение, оставшиеся с войны, были рядом. Город отстраивался, и Саша росла, и школу кончила. У нее не было никого, кроме мамы и отца, который жил, пока жива была мама, жил, как и она, в сегодняшнем и вчерашнем вместе с ее словами. Все это, вместе взятое, и сливалось для Саши в тот один рассказ, которым она жила и который был таким живым, словно она и мама — одно…

3

«В деревне, значит, у нас тридцать два дома было. А в семье я четвертой родилась. У отца с матерью маленькое хозяйство было, но вскоре отца забрали на войну. Я родилась в десятом, а в четырнадцатом — война. Жили как жили. В разруху после гражданской у мамы нас двое осталось: Коля и я, значит, младшенькая. Когда коммуну в деревне создавали, мы первыми вступили. В двадцать седьмом-двадцать восьмом голод был страшный. Колю кулаки убили, мама еле выжила. Я держалась как-то. Даже в школу ходила, шестилетку. А потом… Я с детства почему-то к медицине тянулась: бывало, собираемся девочки, а я у них заводиловкой, и начинаем, значит, в больницу играть. Микстуры из всяких трав наварим, порошки из опилок, таблетки из глины и хлебного мякиша, вот и лечим, значит, своих кукол. Может, оттого, что больных вокруг было много…»

Рассказывать Анна Савельевна не умела, да и не очень-то любила. Почему-то вся напрягалась, вспоминая, как, робея и заикаясь, рассказывала свою биографию, вступая в комсомол, потом то же, хотя и на фронте, уже при вступлении в партию.

«…А в тридцать первом году, доченька, в Спасске курсы медсестер при больнице открылись. Мама и говорит: иди, иди, учиться тебе надо. К чему ж, мол, шестилетку кончала? Пошла, а это пять верст от нашей деревни. Приняли. Днем в колхозе, а как вечер, топаю в Спасск на занятия, а оттуда опять домой. Так год. Учиться было нелегко. Забыла со школы много, а тут еще латынь. Ничего, кончила через год. Тут как раз и с папой твоим мы встретились. Поженились, значит, как положено. Тогда он младшим политруком был. В тридцать пятом девочка у нас родилась. Умерла. Дали было зарок: больше детей не заводить, да не выдержали потом. А тогда я, значит, уже в районной больнице работала с врачом-окулистом. Тут мама умерла. Дом мы продали и начали солдатское кочевье. Куда папу пошлют, туда, значит, и я за ним. На Дальнем Востоке были, в Уссурийске, потом в Калуге, Воронеже. В Воронеже я двухгодичную школу медсестер кончила, без отрыва. Работала в городской клинической больнице, в терапии. А потом папу сюда перевели, и я за ним. Да только недолго мы пожили — война. Нас с папой на границу Литвы. Часть была инженерно-саперная. Отступали вместе до самого Валдая. В пути контузило меня в первый раз. А тут нашу санчасть ликвидировали, перевели всех нас в госпиталь. Расстались мы с папой на станции Налимово. Думали, и не встретимся: уж очень тяжелые бои были. Хотя сорок второй год — не сорок первый, а трудно было. Папу я так и не видела, пока нас на Украину не перебросили, а потом уж в излучине Дона мы были вместе, считай, значит, на другом краю войны. В сороковой гвардейской стрелковой дивизии мы и встретились. В нашем как раз медсанбате, куда он привез своего командира, тяжело раненного. Вот ведь как бывает! Папа уже подполковником был, по новым званиям. Но любил говорить: «Я комиссаром родился, комиссаром и помру…»

4

Пока Саша бежала на Интернациональную, дважды к ней приставали. Сперва — подвыпившие шоферы из автоколонны.

С ними оказалось просто.

Шоферы — их постоянные пациенты, и кто-то узнал Сашу, сказал:

— Так это из больницы, братцы! А ну, сгинь! Здравствуйте! Да вы не бойтесь…

Видно, он пытался вспомнить Сашино имя, но не вспомнил, а Саша его помнила и по фамилии, и по имени-отчеству: пять недель пролежал.

— А я не боюсь, Степан Антонович, — сказала она. — Как ребра-то? Погода сейчас такая…

Степан Антонович сразу протрезвел, и все вокруг него замолкли.

— Все в порядке! Рейсы даем. И в честь…

— Пьете вы все много, — простодушно сказала Саша. — А потом из-за этого все беды…

— Так это сегодня, сестричка! — Кажется, Степан Антонович нашел вместо забытого имени нужное слово. — Сегодня у нас выходной…

— Я пойду, — сказала Саша. — И вы, Степан Антонович… Хорошо, что не забыли…

— Вспомнил, — вдруг обрадовался Степан Антонович. — Как же я забыл! Ведь просто Саша, да? Правильно?

— Правильно, — кивнула Саша.

— Вот память! Но скажу вам, признаюсь, хороших, настоящих людей она не обходит…

На углу Трудового переулка Сашу остановили какие-то юнцы, с лохматыми прическами и походкой Буратино — на шарнирах.

Эти были хуже. Схватили за руки, и ей пришлось отбиваться, а потом, взглянув в лицо, бросили:

— Старуха!

Она убежала, но слово «старуха» обидело. Уже сколько лет она видит эту шпану в городе, и пускай ее мало и она ничего не значит, но ведь и это о чем-то говорит. Значит, плохо мы все вместе что-то делаем…

Она уже почти подходила к дому Лены Михайловой, когда ее окликнули:

— Это вы?

Она обернулась и увидела Вячеслава Алексеевича. В руках у него были какие-то свертки и еще что-то, и все это вываливалось у него из рук; и даже апельсины, прорвав пакет, высыпались, два упали в мокрый снег.

— Вот. — Саша подняла апельсины, положила их поверх многочисленных свертков и предложила: — Давайте, я помогу вам!

— А я ведь тут живу, — сказал Вячеслав Алексеевич. — Снимаю одну комнатку у хорошей хозяйки. Спасибо! Только как вы…

Но Саша уже выхватила из его рук часть покупок и еще раз повторила:

— Я помогу вам, Вячеслав Алексеевич. Пойдемте! Я помогу!

Он совсем растерялся, не знал, что делать и что сказать, хотя в руках у него остался единственный маленький газетный кулек с конфетами.

— Да, да…

А Саша уже подошла со свертками и кульками к калитке, тронула ее, спросила:

— Сюда, Вячеслав Алексеевич?

— Сюда, сюда, — сказал он, — но…

Он открыл калитку, пропустил Сашу вперед.

— Но, — смущенно произнес он, — вы только не пугайтесь. У меня не прибрано и вообще…

— Ну, что вы, — сказала Саша.

Они прошли через темные комнаты пустого дома («Хозяйка моя на дежурстве сегодня», — объяснил Вячеслав Алексеевич) и наконец попали в четвертую — крохотную, с раскиданной по стульям одеждой и разбросанными повсюду книгами.

Саше очень хотелось осмотреться и даже заглавия книг прочесть, но она прошла между этажеркой и кроватью к столу.

— Сюда можно положить? — спросила она Вячеслава Алексеевича.

Она, конечно, не понимала его состояния, но сама была смущена и не знала, что с ней происходит, почему ей так хорошо и одновременно страшно.

— Конечно, — сказал Вячеслав Алексеевич. — Вы уж только не обращайте внимания… Может, вы снимете пальто?

Она покорно положила свертки на стол и сняла пальто, а Вячеслав Алексеевич так и остался стоять с кулечком в руке, и Саше очень неудобно было подсказать ему, что надо положить кулек на стол и снять плащ. Тем более что сама Саша тоже стояла.

— Может, вы присядете? — спросил он наконец и, спохватившись, переложил снятое ею пальто в сторону.

Саша села на краешек продавленного дивана, пружины внутри его зазвенели, и чтобы хоть что-то сказать, тихо проговорила:

— А у вас уютно, Вячеслав Алексеевич. Вот у нас с Митей… тоже вроде хорошо, но все же у вас…

Зачем она — это? Ну чего вспомнила Митю, да еще при Вячеславе Алексеевиче? Саша сама не могла понять себя. Или это для пущей самостоятельности? Или ей хотелось чем-то оправдать себя перед ним?

— Это хорошо, я рад за вас, — сказал Вячеслав Алексеевич.

— Что вы, спасибо! — опять заносило Сашу. — Вот у вас… И работа и все! Вы знаете, как к вам относятся у нас в больнице. И…

Она лгала ему и себе, а может, и не лгала, потому что у нее дома ничуть не лучше было, но дома она как-то успевала, прибиралась, а здесь он, видимо, всегда один, и что уж тут требовать, когда у человека так сложилось, а складывается все в жизни всегда по-разному.

— Пожалуйста, конфеты!

Вячеслав Алексеевич высыпал на стол конфеты «Мишка», и «Мишка на Севере», и еще какие-то.

— Берите, пожалуйста! Прошу!

Саша не взяла, хотя очень любила сладкое.

— Спасибо! — сказала она.

Саша не знала, что сказать еще. Вячеслав Алексеевич продолжал стоять и как-то странно поворачивался к ней то лицом, то чуть боком. Но вот он сел на диван, передвинув верблюжье одеяло в сторону Саши, так, что оно оказалось между ними.

— Вот так, — сказал он.

— У вас, действительно, хорошо, — повторила Саша.

И опять они замолчали.

— Сашенька, включите, пожалуйста, радио, — вдруг попросил Вячеслав Алексеевич. — Там «Спидола» на столе.

Он назвал ее Сашенькой, и, кажется, это было впервые, и она почему-то смутилась, вспыхнула и тут же обрадовалась.

— А что там? — спросила Саша.

— Давайте послушаем насчет референдума. Утром не успел.

— Какого?

— Во Франции. Деголлевского, — объяснил Вячеслав Алексеевич, положив руки на стол. — Не знаю, как вы, а я чего-то не понимаю. И де Голль, по-моему, зря так…

Саше всегда казалось, что заведующий отделением всегда все понимает. А тут опять для нее неожиданное. Вячеслав Алексеевич признает сам, что чего-то не понимает.

Саша крутила ручку приемника.

— «Маяк» продолжает свои передачи, — сказало радио. — Передаем русские мелодии…

— И то хорошо, — сказал Вячеслав Алексеевич.

— А что?

— Да так… Слишком уж много всякого… В общем-то мне на автобус надо было. Но теперь уже не поеду. Не хочу!

— Это из-за меня? — робко спросила Саша.

— Что вы, Са… Что вы! Просто передумал…

Вячеслав Алексеевич был смущен, и Саша потому чувствовала себя не очень уютно, она услышала, поняла это недоговоренное «Са…».

— Я и спросить вас забыл: вы куда-то направляетесь?

— Да, к Лене Михайловой нашей, знаете? — сказала Саша. — Она здесь, на Интернациональной живет, рядом. Вот я к ней и шла…

— Ну бегите, бегите, не буду вас задерживать! — встал Вячеслав Алексеевич.

Уже прощаясь, Саша вдруг спросила:

— Вячеслав Алексеевич, а вы нам заметку напишите в первомайский номер? А то, знаете, никто не хочет…

— Если нужно, напишу, — согласился Вячеслав Алексеевич. — Только вы подумайте, о чем вам нужно, и скажите мне. Хорошо?

— Я подумаю, — пообещала Саша. — И скажу.

Он проводил Сашу через чужие пустые комнаты на улицу и к калитке. И здесь понял окончательно: никуда он не поедет. И все правильно.

Когда Саша ушла, он заметил вербу. Первое весеннее дерево уже выбросило свои мохнатые серые шарики и вот теперь ждет только тепла, чтобы первым расцвести этими ласковыми комочками. Они превратятся из серых в желтые раньше, чем появятся подснежники и одуванчики из не прогревшейся еще земли, раньше, чем вскроются почки на осине и ветле, и, может быть, вместе с прилетом скворцов. А потом зацветет орешник — тоже раннее дерево, и зазеленеет лиственница, и выплеснется из земли, поднимая сухую прошлогоднюю листву, свежая травка. Тогда и наступит весна.

Но не деревья, не цветы и не трава заявят о смене времени года и о том, что пришла наконец она, настоящая весна, а воздух, пахнущий прелью и свежестью, прогретый солнцем и теплом земли. И, конечно, птицы…

Птиц еще мало в этом году по запоздалой весне, точнее, не мало, а просто они боятся, что вновь грянет непрошеный снег и ударят заморозки, и таятся, дожидаются ясного, устойчивого дня — и синицы, и зеленушки, и мухоловки, и поползни, и все остальные, что живут здесь и переносят подмосковную зиму, и лишь дятлы, кажется, работают как ни в чем не бывало. Вот уж — настоящие работяги. И сейчас на соседнем участке слышится дробный стук, — это, конечно, он, дятел, стучит по сухому стволу дуба. И во всем этом есть свой определенный, ясный смысл.

И, конечно, в том, что именно сюда, в этот город, приехал Вячеслав Алексеевич, тоже есть свой смысл. Мало кто знает об этом, но ведь он родился здесь. Все, что было до немцев, до войны, он не помнит, но потом… Родители, убитые немцами, и дом, спаленный ими, хотя это было без него. Дом, каким он был тогда, не запомнился, а немцы, ворвавшиеся в город и, значит, в их дом, и потом спалившие все из огнеметов, запомнились. Запомнились по тому, как это было на Украине. А родители не запомнились, хотя он и пытался не раз вызывать в памяти их лица. Не было их лиц, а были другие — немецкие. И он не раз представлял, как фашисты стреляли в отца и мать и хихикали, кричали…

Вячеслав Алексеевич вернулся домой в неуютную комнату и ходил, ходил по ней. Шаг от дивана и назад до двери, три шага к столу и два к этажерке с книгами! Главное, вероятно, он понял: главное, что не надо ехать в Москву, но еще что-то неясное все вертелось в голове.

Да, вот что. Хорошо, что никто в этом городе не знает, почему он приехал именно сюда. Милый, добрый их главный — Акоп Христофорович Оганесян — не знает, хотя поначалу и допытывался. И никто в больнице, даже Саша, Сашенька — может, лучшая из всех, кто есть, — не знает.

А впрочем, что тут знать! Сколько ему лет тогда было, в сорок первом? Восемь. Тогда его увезли на Украину к брату матери. И ничего, кроме самого страшного, не запомнил. Сейчас важно, что он здесь.

Вячеслав Алексеевич, взглянув на невыключенную «Спидолу» и сваленные рядом покупки, вернулся к столу. Включил погромче концерт русских мелодий. Еще раз удивился чему-то. Потом достал бутылку «Московской» калужского происхождения и налил полный стакан.

«Не надо, — подумал про себя и тут же: — Нет, надо!» — И выпил залпом, как это делал не раз после сложной операции.

5

Интересно, что апрель еще не апрель, и зима никак не сдается, и лежит снег, а верба уже стала вербой.

Саша заметила вербу, как только простилась с Вячеславом Алексеевичем, и представила себе, как желто она зацветет, как потом зацветут другие деревья, и на земле среди сухих листьев, оставшихся с прошлого года, появятся подснежники и одуванчики и зазеленеет трава, а в лужах, йодисто-темных холодных лужах, появятся лягушки, которые начнут свои весенние игры, будут метать икру и вяло гоняться друг за дружкой.

А пока не было ни цветущей вербы, ни других деревьев, ни цветов, ни лягушечьего кваканья, ни шума всплеснутой воды.

Не было теплого солнца и согретой солнцем земли, но что-то весеннее и в воздухе, и в небе, и на земле уже было. Снег медленно таял, и в нем, тающем снеге, было уже что-то весеннее.

— Это ты?

Лена провела ее в дом. Они долго сидели и говорили.

— Лен! Ну, как же это, Лен! Почему же ему-то не скажешь! Не понимаю!

Саша удивлялась искренне и пыталась возмущаться, но тут, в этом доме, почему-то ничего не помогало.

Она доказывала Лене, что не все люди подлецы, а солдаты — вообще хорошие люди… Надо как-то думать о жизни и о том, как устроить ее. Об этом Саша и сама слышала от старших. Ее папа и мама жизнь свою специально никак не устраивали, они просто жили, но сейчас вот все чаще Саше советуют: «Надо устроить жизнь! Пора устроить жизнь!» Иногда вместо «устроить» говорят «наладить», но это одно и то же.

— А чего устраивать? Дом новый строим, — сказала Лена. — И построим с мамой.

— Не об этом я, Лен! О ребенке. Он же у тебя родится…

— А что, дом — не важнее? Дом и ребенку нужен!

Тут Нина Петровна вмешалась:

— Ленку вырастила, слава богу, без мужицкой помощи. И Ленке это не надо. А забеременела, пускай родит, выходим. Для нас человек прежде всего, а кланяться ни к кому не пойдем, не надо нам это…

Саша опять что-то говорила, но больше спорила с Леной про себя и с мамой ее — про себя.

— Ты что сюда пришла? Воспитывать? Меня, что ль? — вдруг спросила Лена.

— Что ты, Лен!

— Им всем указания дают в райкоме: воспитывай, воспитывай, — мимоходом сказала мать Лены. — А чтоб жить дать, как люди хотят, этого нет…

Саша смутилась. Это было оскорбительно и для нее, и для всех, пусть и в райкоме, где тоже люди, хорошие люди, и зачем же их так обижать, но ведь Лена и мать ее сами только что говорили, что человек — прежде всего. Так почему же в одном случае, когда речь идет о самой Лене, и о ее маме, и о ребенке, который родится у Лены, человек — это человек, а тот солдат, отец ребенка, — не человек, и сама Саша сейчас, которую они обижают, — не человек, и в райкоме люди — не человеки…

— Никто меня не воспитывает, Нина Петровна! — отчетливо сказала Саша. — И я не хочу никого…

Она нахохлилась. Раз и еще раз пригладила волосы — как назло, разлетаются в стороны, и Саша опять поправляет их. Серые, маленькие глаза Саши вспыхивают и гаснут, гаснут и вспыхивают.

Неужели она, на самом деле, такая глупая?

— Тебе хорошо говорить, когда у тебя твой Митя есть, — сказала Лена. — Я бы мечтала о таком…

А на улице, кажется, потеплело. И даже через форточку, которую открыла Лена, запахло весной. Прелым чем-то и свежим.

И Саша вспомнила вербу, ту самую, что росла у дома Лены Михайловой, и снег, который растает, может быть, позже, чем расцветет эта верба, и о том вспомнила Саша, как зазеленеет трава, и еще о том, что Вячеслав Алексеевич собирался в Москву и почему-то не поехал, и она, Саша, чувствовала себя перед ним виноватой…

— Митя твой хороший, — продолжала Лена. — Самостоятельный и опять же при деле. Кино, что ни говори, это — вещь. И будущее у него большое. У кино, конечно. Сейчас в год, говорят, по триста фильмов будет! И все по две-три серии, а то и по четыре!

— Ну и что? — сказала Саша.

Она еще что-то хотела сказать. Но уж очень хорош был воздух с улицы!

6

Да, у Саши был Митя. И кино теперь стало многосерийным. И, может быть, поэтому Саша не торопилась домой. Раньше Митя освобождался в девять — в половине десятого, а сейчас чаще около двенадцати, и, если они не договаривались заранее, что она придет к нему, и если не ходила на его сеанс, то обычно ждала его дома.

Саша жила одна, и Мите было удобнее ходить к ней, в ее половину дома (вторую Саша продала после смерти мамы). Он, как правило, оставался до утра, а потом, когда Саша убегала в больницу, уходил к себе домой.

Она привыкла к этому. Медики, они ведь, как говорит Лена, циники и все-то все знают с малолетства, с медучилища, по крайней мере. Но когда им случается полюбить или поверить в любовь, то любовь эта отбрасывает в сторону все — разумное и неразумное. А уж как это было, Саша не помнит. Это уже давно у них — странная любовь…

Мама еще была жива, а Митя уже был. Саша приходила к нему. Он приходил к ней. Она ходила к нему в кино. Он задерживался, и она ждала его. Он помогал ей, особенно в продаже половины дома. Он был ее Митя, и она была… Нет, конечно, он только к ней приходил. Она знала это. Никого другого у Мити не было. Это хорошо, конечно. Хорошо, но…

Саше трудно было все объяснить.

Но вот Вячеслав Алексеевич, тоже медик, а никогда не был циником. И с больными, и с врачами, и с медсестрами он не был циником. И если иной больной был обречен, и все знали это, то Вячеслав Алексеевич никогда не говорил об этом вслух, да еще заранее.

Саша помнит, как на той утренней пятиминутке, на которой Вячеслав Алексеевич о генах рассказывал, он заговорил о хирургии:

— Иные считают, что хирургия — наиболее ясная область медицины. Вскрывай, режь, удаляй — чего уж тут проще! А ведь мы к этому еще и лекари, а значит, в каждом из нас должен сидеть и терапевт, и невропатолог, и уролог, а главное, психолог. Прочитал я на днях один роман. Так вот в этом романе у автора как бы идея-фикс: дескать, сообщи заранее раковому больному, чем он болен, и, глядишь, он сам пересилит в себе болезнь. Может, и заманчивая идея для исключительно сильных личностей, а особенно для тех, у кого опухоль оказывается незлокачественной. А всерьез — это кощунство. И теория эта — вне медицины настоящей и практики лечебной. Пусть старо это, но хочу напомнить вам паше правило: слово врача может вылечить, но оно же может и убить. Слово сильнее хирургического ножа…

Эх, опять Саша перескакивает с одного на другое. Была у Вячеслава Алексеевича, думала о Лене Михайловой, была у нее, думала о Мите, а сейчас…

Нет, все же Вячеслав Алексеевич…

Но Митя, Митя…

Да, у Саши был Митя. Как это все сложилось, как получилось, сразу и не скажешь. Можно, конечно, так: полюбила, а потом… И то верно, и другое, но все не так. Можно еще проще: ошибка молодости и никакой любви, а так, одно влечение, но и это… Не так, не так!

Но все-таки Митя? Что он для нее, Митя?

Если бы Сашу пригласил кто-то и начал задавать официальные вопросы, она бы сказала, что Митя очень хороший человек, и все им довольны, и даже на районной Доске почета висит его фотография, потому что он никогда не отказывается крутить дополнительные сеансы для детей, а если нужно, то и в район выезжает. И еще, и еще, и еще тысячу раз Саша говорила бы добрые слова о Мите, потому что нельзя вслух говорить о человеке плохо. В каждом человеке есть, наверное, что-то и плохое, а не только хорошее, и в ней самой, конечно, тоже, и в Мите…

Но что делать, если вроде ничего не происходит, а ты постепенно узнаешь о человеке то непонятное, далекое и противоречащее тебе, чего раньше не видел, не чувствовал, не знал?

Пять лет — большой срок, для Саши совсем огромный, и вот все пять лет накапливалось в ней по крупинке «это». Сашу обижало, что Митя не хочет жениться. Она замечала, как Митя боится ребенка, и ей думалось, что именно в этом он становится для нее другим, неприятным. То и не то, но все собиралось вместе, и она много думала об этом, особенно в последний год, когда в больнице появился Вячеслав Алексеевич…

Но вот и опять — Вячеслав Алексеевич! И вновь Саша перескакивает с одного на другое. Ни при чем тут Вячеслав Алексеевич. Надо думать о другом, о другом.

Ну, вот хотя бы об этих кучках земли, которые подняли кроты, подняли даже на ее маленьком огороде, и о том, что тепло все-таки придет и надо что-то посадить на огороде рядом со своим полудомом. С огурцами она, пожалуй, в этом году возиться не станет. Огурцы и в магазинах появляются, и в палатках, пусть желтые и несимпатичные, но это все равно, а морковь, укроп, лук и салат посадить, наверное, надо. Салат Митя любит, когда она готовит его с уксусом и сахаром и добавляет в него укроп и совсем немного мелко-мелко нарезанного лука. А морковка и в суп, и просто так, для себя. Саша любит выхватить из грядки морковку и похрустеть ею, и иногда это заменяет ей обед, который она не успевает приготовить, или когда вообще не поела — просто, чтобы заморить червячка.

Но при чем же здесь Митя? Огурцы, морковь, салат, лук…

Лук… Акоп Христофорович Оганесян (Саша не сразу привыкла к этому необычному для нее набору слов) как-то говорил, что во Франции едят луковый суп. Конечно, если бы Митя вдруг захотел жениться на ней и сыграть настоящую свадьбу, то Саша разузнала бы, как готовят этот французский луковый суп и подала бы на стол. Уж тут бы она постаралась! И Оганесяна они обязательно позвали бы. И он бы пришел, обязательно пришел, потому что это удивительный человек, как и Вячеслав Алексеевич, впрочем…

Акоп Христофорович, Вячеслав Алексеевич, Митя…

Да, у Саши был Митя. А он, может, и не позвал бы их на свадьбу, если бы свадьба была. Он ведь про них просто не знает. И про то, что Саша отвечает в больнице за стенгазету, не знает. А скоро опять День печати, и даже в «Правде» наверняка напишут о тех, кто выпускает стенные газеты. Митя знает, как крутить фильмы. Но не всегда даже знает, что за фильмы крутит. А потом приходит к ней — и они ни о чем не говорят, а если Митя…

Да, теперь Саша сообразила. Митя любит ее салат. Салат с уксусом и сахаром.

Саша вспомнила про салат и про свои грядки.

Она уже подошла к дому и открыла дверь в свою половину, когда ее окликнула соседка:

— Где же вы так, милая? А тут Митя приходил и ждал, минут пятнадцать ждал, все интересовался, не сказали ли вы мне чего, не предупреждали ли? Наказал к нему зайти, как вернетесь. Он ждет.

— Спасибо, — смутилась Саша и добавила: — Большое спасибо! Я сейчас!

Дома она быстро переоделась и выбежала снова на улицу, направляясь к Мите.

Зачем, почему? Этого она и сама не понимала. А все-таки шла к нему.

7

В больницу привезли солдата. Он был без сознания. Со слов сопровождающих записали имя, фамилию, номер воинской части. Когда и как случилась беда — никто не спрашивал. Было не до этого. Солдат — «тяжелый». В таких случаях сначала надо спасать, а потом выяснять. У солдата были сломаны ребра, повреждена голень, пяточная кость. К этому плюс — сотрясение мозга и повреждение левого глаза.

Младший лейтенант, сопровождавший солдата, суетился во дворе у машины, потом бегал возле носилок, пока солдата несли в коридор хирургического отделения, затем все пытался помогать, когда больного укладывали в коридоре на диван. Места в палате не было, да оно и не нужно было сейчас. Нужна операция, и сложная, и одну из сестер срочно послали на дом за хирургом Вячеславом Алексеевичем.

Солдат изредка приходил в себя и настойчиво просил о чем-то или звал кого-то, но понять его было трудно.

— Ты что, Еремеев? Скажи, что? — вскакивал младший лейтенант, наклоняясь к дивану, на котором лежал солдат. Он умолял и просил Еремеева и не знал, что делать, потому что свалилось на него это несчастье как-то сразу, неожиданно и не рядом с расположением части. Просто он шел по шоссе, и тут эта авария, и Еремеев, лежащий на асфальте возле своей машины с помятым кузовом, а было уже совсем темно. Тогда он остановил крытый грузовик, первый попавшийся, вместе с шофером погрузил солдата в кузов и вот доставил его сюда, поскольку медлить было нельзя ни минуты.

Младший лейтенант и шофер не очень тихим шепотом обсуждали происшествие, и сестры и нянечки без конца шикали на них, и тогда шофер все время спрашивал:

— А сестричка Саша где? Саша? Просто Саша! Светленькая, такая маленькая и чуть рыженькая?

Шоферу никто не отвечал, и он виновато возвращался к младшему лейтенанту, объясняя:

— Сестричка здесь хорошая есть, я сам у нее лежал, но сейчас, наверное, нет ее, что ли… Поздно ведь. А она такая… Что он там говорит?

— Я и не поблагодарил вас, — вспомнил младший лейтенант. — Спасибо, что вы так, а то, знаете… А говорит он, я не пойму что. Зовет кого-то. Бред это, наверное? Страшно?

Младший лейтенант относился к шоферу с подчеркнуто вежливым и вообще-то естественным уважением.

— Ведь вы могли и не остановиться, когда я вас…

— Да как же я мог?

Шофер был старше младшего лейтенанта не меньше, чем в два раза. Он без конца вскакивал и искал по коридорам хирургического отделения какую-то сестрицу Сашу, просто Сашу, как он говорил, и повторял, что она, именно она, спасла его после страшной аварии, в которую он попал по собственной глупости.

Младшему лейтенанту стало спокойнее: раз тут спасают после чего-то страшного, то и Еремеева должны спасти, а Еремеев его беспокоил сейчас больше всего.

Солдат опять что-то забормотал, и даже чуть приподнялся на диване, и стал просить подбежавшего к нему младшего лейтенанта и пожилую нянечку:

— Она тут… Я ж в больнице… Я все знаю, но позовите ее! Сестрица! Товарищ младший лейтенант, позовите!

И нянечка, и младший лейтенант наперебой заговорили:

— Ложись, миленький!

— Еремеев, тебе покой нужен, понимаешь, покой!

— А ну, вот так, на подушечку! Потерпи! Потерпи!

— Успокойся, Еремеев, успокойся! Давай, как говорят, лежать спокойно.

— Ничего, миленький. Наш Вячеслав Алексеевич сейчас придет, он мигом тебя на ноги поднимет. Знаешь, какой он врач!

— Слышишь, Еремеев? Сейчас Вячеслав Алексеевич придет! Понимаешь?

Солдат чуть успокоился, замолк, и тогда нянечка спросила у младшего лейтенанта, показав на шофера:

— Дружки, небось?

Объяснять было трудно и длинно.

— Да, — сказал младший лейтенант.

— Ты отсядь пока, — посоветовала нянечка, — лучше ему. Пусть подремлет.

Младший лейтенант отошел от солдата и вернулся к шоферу, спросив его:

— Я и как звать-то вас не знаю. Все так…

— Степан Антонович, — сказал шофер. — Да, жалко все же, что Саши нет. А ночь уже…

По коридору прошли двое, судя по всему врачи, как поняли младший лейтенант и шофер. Они на ходу давали какие-то указания, а один наклонился над солдатом.

Когда солдата переносили с дивана на носилки, младший лейтенант опять услышал, что Еремеев кого-то звал, и Степан Антонович слышал, как один из врачей, более молодой, сказал другому: «Акоп Христофорович, мне бы Неродову вызвать. Операция сложная». И тот, кого звали Акопом Христофоровичем, сказал: «Конечно, конечно!» — и дал кому-то поручение найти срочно Неродову.

Степан Антонович, шофер, не выдержал и подошел к врачам:

— Простите, у вас тут сестричка есть, Саша, просто Саша. Я знаю… Может, она нужна? Она… Я бы сбегал, если нужно.

Один из врачей, молодой, вроде бы удивился:

— Так мы о ней и говорили. Сейчас ее найдут, Неродову Сашу. Вы правы. Незаменимая операционная сестра! Мы за ней уже послали.

8

«…И вот еще, значит, Рогачки. Местечко такое есть на Украине. Городок. Или поселок, скорей. Маленький такой. Летом, видно, зеленый, а тут зима, значит, ноябрь. Сорок второй год. Это еще раньше Сталинграда было. Так вот, эти Рогачки. Там я в медсанбате работала. Там и с папой мы встретились после многих месяцев. Медсанбат как медсанбат. Размещались в палатках: пять столов самодельных — хирургических, из них три перевязочных, два операционных. Работать можно, но плохо, что немец рядом. Повесит немец фонарь над самым медсанбатом, то есть осветит его с самолета, и тут делай что хочешь. Свет от движка выключим, коптилки зажжем и при них оперируем. Злимся на немца, естественно, мешает он нам, хотя и толку от его освещения для немецких войск никакого. Но что с него, с немца, взять? Гитлер! Перевязочного материала у нас не хватало. Бинты стирали, потом сушили, а уж о белье, значит, не говори. Простыни там, накидки, подстилки и все такое прочее. Только зря я тебе все это рассказываю, ведь не о том начала.

Так вот, значит, один раз нам в медсанбат мальчишку привезли. Из партизанского отряда, а лет ему не больше десяти, а может, и меньше. Говорили, что на Украину он случайно попал, а сам — русский, из Москвы. Ранение серьезное, крови потерял много. Делали все, что могли. При свете от движка. А потом, когда немцы ударили, при коптилках. Переливание крови нужно было, а у нас, у всех, как назло, вторая и третья группа крови, а у него первая. Тут вспомнила я, что у папы твоего первая группа. Ну, бросилась его искать, а самого-то главного, мы, оказывается, не знали! Часть наша, значит, уже три часа как в окружении оказалась, и мы со своим медсанбатом тоже в окружении…»

Эх, Саша, Саша! И что с тобой происходит? Опять вот маму вспомнила. Почему? Может, потому, что к Мите пошла, а не надо было?

Человек должен любить людей. Любить и видеть в них хорошее. Саша, наверное, еще не умеет так, а вот мама умела, и папа, по рассказам мамы, умел. Может, так за пределами медицины можно, конечно, по-разному рассуждать о людях. Эти, дескать, хорошие, эти — похуже, а те еще хуже. Но когда они попадают в больницу, или, как раньше у мамы, в медсанбат, санчасть, госпиталь, то они — люди. С плюсами и минусами. С достоинствами и недостатками. Это все потом. А сейчас — каждого спасать надо. А мама — на войне. И там…

И опять Саша слышит мамин голос:

«Окружение, значит. А нам не до окружения. Раненые у нас в медсанбате и еще вот этот, мальчишечка. Папа тут прибегает твой, кричит на врачей и на меня, а я ему про мальчишку, про группу крови. Посмотрел он на него и вроде сдался. Кровь, говорит, дам. Сейчас приду, потерпите, дам, значит, команду. А там что выяснилось? Разведчики наши нашли узкий выход из окружения. Конечно, по военным законам надо было немедленно выходить. У нас, в конце концов, сто с лишним раненых, а в окружении многие сотни бойцов, и коридор для них готов, чтобы выйти к своим. Вернулся папа. Говорит: «Давайте, берите кровь, но только побыстрее». А я, значит, только потом поняла, что и как было. А тогда взяли мы кровь у него и мальчишечке этому перелили. Спасли. Потом на четырех машинах медсанбат вывезли, вместе со всеми и самого тяжелого нашего раненого, которому папа кровь дал. Когда уже у своих оказались, я узнала, что пришлось нашим ради этого сорокаминутный бой держать, чтобы сохранить коридор для выхода из окружения. И не от папы узнала, а от других…

А мальчишечка этот выжил и опять на войну пошел. Только не в партизаны уже, а воспитанником танковой бригады. Сначала у нас отошел, потом — госпиталь, а уже после госпиталя в танкисты. Один лейтенант нам рассказывал о нем в сорок третьем году, уже после Сталинграда. Он его видел, и вроде тот и меня вспоминал, и папу твоего, и часть нашу, и еще говорил, значит, что он из наших мест, из городка нашего, что в сорок первом попал к родственникам на Украину, а родителей его немцы тут поубивали…»

9

Все могу понять, все, — говорил Акоп Христофорович, — но одного только, дорогой Вячеслав Алексеевич, понять не могу. Не первый раз на ваших операциях. И сейчас вот. Сколько? Час сорок? Час сорок смотрел я на ваши руки. Это не операция, а симфония. У вас же руки скрипача тончайшего! Руки художника! Паустовского, Бурденко, Клиберна, не знаю уж кого, но поверьте, вы доставили мне, немолодому медицинскому чинуше, когда-то подававшему надежды в урологии, наслаждение! И это не в первый раз, но сегодня особенно. Ведь парень этот был кончен, признайтесь, кончен, и если бы не вы… А вы!..

У обрусевшего очень давно Акопа Христофоровича не хватало горячих армянских эмоций, он потерял их давным-давно на российских землях, но здесь, где он с довоенных еще времен пестует эту больницу, вдруг его прорвало:

— Ну как можно было бросить докторскую вам, человеку, у которого не только руки хирурга, но и талант, признанный, зафиксированный, так сказать, официально? Ведь анастомоз по Кириллову, разве это не признание? Я бы…

Вячеслав Алексеевич не знал, что тут нужно говорить. Чтобы увести разговор от неприятного для него предмета и как-то разрядить обстановку, сказал:

— С бельем у нас плохо, Акоп Христофорович. Вот и сейчас, даже во время операции. Сами видели…

Это подействовало, но только на первых порах:

— Слушайте, дорогой мой, а что делать? Триста килограммов белья в сутки на двух прачек. А сейчас одна уходит. Я уже в райисполкоме и в райкоме тысячу раз говорил: «Дайте мне прачечную!» А так? Прямо жалко наших прачек. Зарплата у них та же, что у санитарки, а труд адов. И я понимаю их. Уж лучше в санитарки податься или в уборщицы… Вот так. Но мы это наладим, Вячеслав Алексеевич, непременно наладим! А сейчас я все-таки хочу вернуться к началу. Так как же с докторской? Как вы ее назвали, дай бог памяти?

— Да какое это имеет значение? — отговаривался Вячеслав Алексеевич.

Он был очень милый человек, Акоп Христофорович. И главное — врач отличный, особенно сейчас, когда их больнице подчинили весь район. Главный врач больницы — это безумная должность, а главный врач района — это просто непостижимо. Своя районная больница, пять больниц в городах и поселках, двадцать пять фельдшерских пунктов — и все под началом Оганесяна, и всюду у него свои хлопоты и заботы, включая то же белье, и на все Акопа Христофоровича хватает. Позавчера Вячеслав Алексеевич был свидетелем того, как Оганесян собирал у себя молодых специалистов — фельдшеров — точнее, фельдшериц, молодых, посланных в колхозы и совхозы, — как говорил с ними. К каждой девочке у него был свой подход и тут же решение. То он звонил директору совхоза, чтобы отремонтировали помещение фельдшерского пункта, то просил кого-то пилить двухметровку для печки, то дать лошадь, то бланки бюллетеней в печать! Вячеслав Алексеевич поражался, глядя на Оганесяна. Главврачу уже под шестьдесят. Инфаркт был. Да, пожалуй, он сам не смог бы так.

— Как какое значение? — говорил между тем Акоп Христофорович. — Огромное! В медицине у нас масса бездарностей, вот и ваш покорный слуга, в частности. Знаете, когда я кандидатскую защитил? В тридцать седьмом, еще до войны! И успокоился, и закрутился по адмхозлинии, а время, чувствую, обгоняет меня. Медицина и вообще наука идет вперед, и тут нужны таланты, таланты! — Акоп Христофорович передохнул и добавил: — Как вы! Так как вы назвали свою докторскую? Я же спрашивал вас… Будьте любезны, дорогой!

Вячеславу Алексеевичу не хотелось говорить об этом: он давно решил не думать о том, что было вчера, и разговор этот волей-неволей бередил душу и вызывал малоприятные воспоминания, но он решил не обижать Оганесяна.

— Кандидатская у меня называлась: «Новый вид анастомоза при тетрада фалло», — сказал он, — ну и докторская как бы продолжение в этом плане…

— Не морочьте голову! — уже совсем спокойно сказал Оганесян. — Я-то знаю, тоже за литературой слежу. А разработка постоянного зонда в сердце — это что? Вы и у нас дважды делали. А ведь этого, дорогой, ни в Европе, ни в Америке пока нет. А вы — «как бы продолжение в этом плане». Это не продолжение, а начало, и анастомоз по Кириллову — начало всех начал…

Они вышли на улицу и остановились у ворот больницы. Так и стояли здесь, вдыхая свежий ночной воздух и тишину, опустившуюся на город.

Город спал, но не просто так, а как бы в ожидании весны. Морозец затянул растаявший под дневным солнцем снег, покрыл льдом лужицы, сковал грязь. Изредка потрескивали деревья под самым малым дуновением ветра, потрескивали не нутром своим, как зимой, а корой, кожей, которая днем оттаивала и уже готова была принять весну. И если днем обманчивая весна заявляла о себе, то к вечеру и к ночи о ней уже никто не вспоминал. Воздух был морозен и чист по-зимнему, и, наверно, Акоп Христофорович и Вячеслав Алексеевич потому и не спешили сейчас. Такие ночные прогулки у них случались не часто.

Операция, верно, прошла неплохо, и, пожалуй, она не была такой уж сложной, как кажется Акопу Христофоровичу, скорее, она была хлопотной: у Еремеева сразу несколько переломов, один открытый, а самое страшное — глаз и позвоночник.

Быть теперь солдату калекой — это Вячеслав Алексеевич, увы, знал точно.

Жаль, что Саши Неродовой не было. Ее не нашли. С ней оперировать куда проще: не приходится отвлекаться на слова, а сегодня приходилось, и много раз, но дежурные сестры делали все, что нужно.

— А Неродову так и не нашли, — произнес Акоп Христофорович, словно угадывая его мысли, и Вячеслав Алексеевич почему-то смутился. Он тоже думал о Саше и даже покраснел, хорошо, что темно…

— Каждый человек имеет право на личную жизнь, — сказал он неопределенно и, может быть, несколько отвлеченно, потому что относил сейчас это только к Саше, только к ней…

— Люблю все это! — вздохнул Акоп Христофорович. — Вот не поверите, как художник, люблю. Только что рисовать не умею. И весну эту запоздалую, и городишко наш маленький, и вообще. Мои армяне удивляются, все в Ереван зовут, а у меня дом-то тут. И город этот, и больница, и все. Вот по ночам сижу, пописываю, как вы подсказали. Помните? Все, как было в нашей районной медицине, как стало, к чему придем. Удивительное это дело — мы, люди. Мотаешься, клянешь порой все на свете: и там у нас плохо, и здесь плохо, и всюду неладно, а сейчас пишу историю медицины в нашем районе — с чего она начиналась раньше и какой была уже при мне — и поражаюсь, как много мы успели за эти годы! И гордость, именно гордость тебя за душу берет! Какие там, к черту, прачки и прочие проблемы. Не было этих проблем десять, двадцать лет назад, а уж раньше — и говорить нечего! А то, что сейчас есть — слава богу! Значит, не зря мы трубили, раз медицинское обслуживание наладили, да такое, что только и решай, где чего не хватает, где что упущено, где какой дурак лошадь фельдшерице не дал, чтобы она профилактикой в семи отделениях совхоза занималась…

Нет, определенно, Вячеслав Алексеевич был влюблен в Оганесяна. И принял его год назад Акоп Христофорович хорошо, тактично, ни о чем не спрашивая. Другой на его месте и принял бы, но где-то мог обронить какую-то фразу, слово, наконец; глядишь, и пошла бы по больнице молва, а может, и сразу две. Одна сочувственная — «Как, мол, такого?» и так далее, и другая, ехидная, тихая: «А вы знаете, что, как и почему?» Но ни того, ни другого не было, и за это Вячеслав Алексеевич был благодарен Оганесяну. Не было и третьего, о чем сегодня опять заговорил Акоп Христофорович: никаких слухов о роли Кириллова в медицине. Никто не знал этой роли, никто ни о чем не спрашивал, а однажды прозвучавший вопрос об анастомозе по Кириллову на общерайонном совещании работников здравоохранения очень не трудно было отвести. Мало ли Кирилловых на свете! И Оганесян, сидевший в президиуме и все знавший, понял и принял ответ Вячеслава Алексеевича, понял как надо, и только у Сати тогда, сидевшей в первом ряду, вдруг потухли вспыхнувшие было, как ему показалось, глаза.

А может, это лишь показалось? И не надо так часто вспоминать Сашу и думать о ней. Вот сегодня он особенно ясно понял это. Да, у каждого человека есть право на личную жизнь. И у Саши — оно свое, недоступное ему и далекое, но оно есть, и, наверное, у нее свое счастье, и у нее все хорошо. И так должно быть.

Вячеслав Алексеевич вдруг вспомнил, что Саша просила его написать в стенгазету. Даже подсказать что-то обещала, но не успела, да это и неважно. Сегодня же напишет. Не надо ее подводить. И секретарь комсомольской организации она, и просто — не надо подводить. Сейчас он придет домой и напишет.

Теперь все встает на свои места. Вячеслав Алексеевич думал о Саше только в связи с операцией и стенгазетой. Только. Вывод — заметка. Второе, что же второе? Да, Москва. Он не поедет туда. И дело вовсе не в диссертации, о чем говорил Оганесян. Из-за диссертации он и так бы не поехал. Он не поедет в прежний дом, а просто сообщит Ирине, что не возражает против развода. И когда он собрался поехать — это была глупость, конечно. Ему казалось, что он может в чем-то переубедить ее, что-то доказать, но хорошо, что он этого не сделал. Как это ни странно, его остановила Саша, хотя она об этом и не подозревает. Невольно уберегла его от глупого шага. И пусть он был только чуть-чуть не в себе, но ведь он мог сесть в автобус, потом в электричку, и хотя, может быть, еще не доехав до дому, понял бы, что делает явную глупость, но было бы уже поздно, и он все равно пришел бы к Ирине, и опять начался бы у них дурацкий разговор, очередной, двести восемьдесят пятый или тысяча девятьсот тридцать девятый, совсем как у китайцев с их «последними серьезными предупреждениями», усмехнулся Вячеслав Алексеевич.

Впрочем, он и не очень-то сердится на Ирину. Нет, не надо ни на кого сердиться. Люди есть люди, и их надо воспринимать с их плюсами и минусами; и не ее вина, а его, что он когда-то выбрал ее. Тогда по молодости все было иначе, а может, и не в молодости дело, а просто: семья — это куда сложнее, чем просто влюбленность. Ему хотелось детей, Ирине не хотелось. И она была в чем-то разумнее его, потому что думала вроде бы не о себе, а о нем. Ведь это ему надо было закончить институт, потом кандидатскую… Надо было! И дети, конечно, помешали бы. Во всяком случае, не помогли. Все равно он кончал институт, потом защищал диссертацию, и она, Ирина, вроде была права, но он не мог спросить ее о тем, что мучило его. Почему она так печется о нем? Словно вся ставка только на него. А сама? Средняя школа. Два года лаборанткой, и все. Дом, а дома и детей нет. Он не говорил с ней никогда об этом. Не говорил потому, что всегда считал, что человек все сам понимает, а если не понимает, то заставить его, переубедить — невозможно. Ирина раздражала его, сердила, но за все время он сорвался лишь раз. Ирина ничего не поняла в этой идиотской борьбе, которая была затеяна в институте перед защитой докторской, не поняла того, почему он бросил институт и клинику, бросил диссертацию и решил уехать сюда. Как раз тогда она была очень нужна ему, и ему хотелось верить, что она его поймет, поймет все — несправедливость свершившегося, и правильно оценит его шаг: уйти, уехать. Он звал ее с собой. Она не поехала. Он пытался ей все объяснить. Она не хотела понимать. Ей нужна была его докторская куда больше, чем ему самому.

Пусть так. Он уехал. Пусть так. Они расстались и, если нужно, разойдутся по закону. Она устроит себе жизнь по своему желанию. А у него есть работа, и это главное, здесь он нужен, здесь он находит удовлетворение в деле; вот даже милого Оганесяна он заставил писать историю больницы, и вообще все хорошо. И не надо делать попыток вернуться к прошлому. Надо написать Ирине… И заметку для Саши. И все…

10

— Мить, а Мить?

— Ну что тебе?

— Скажи, ты меня хоть чуточку любишь?

— Чего это ты? Давай спать!

— Нет, ты скажи, скажи! Для меня это очень важно!

— И чего это тебя повело? — Митя уже задремал, и ему не хотелось просыпаться. Но Саша обняла его и настаивала. — Ну, конечно, а как же еще? — произнес он сквозь сон. — Давай и правда спать! Поздно ведь. Пришла бы пораньше…

А Саша не успокаивалась, никак не могла успокоиться и все продолжала теребить его вопросами:

— А почему ты так? Сначала вроде ласковый со мной, а потом сразу меняешься?

— Ничего я не меняюсь…

— Нет, ты скажи, скажи! — повторяла Саша. — Вот пришла к тебе, и ты вроде ждал, хотя и отругал меня, и все же я думала, что нужна тебе, и так было… А сейчас? Сейчас ты уже совсем другой, чужой и… И спишь…

Саша словно цеплялась за что-то последнее, во что уже сама не верила, но все же цеплялась, и ей казалось, что может случиться чудо и все переменится, стоит только Мите сказать ей самое малое, то, что она ждала уже много лет, или просто спросить ее о чем-то. Или сказать: «Давай в Москву съездим, ты в свою Третьяковку, а я…» Пусть так! Или повернуться к ней лицом, и положить руку на плечо, и произнести то же: «Давай спать», но по-другому, ласково, и добавить: «Ну ведь знаешь же, что люблю». Или… Или… Или…

Любое «или» Саша восприняла бы сейчас как откровение, окончательно решавшее все.

Но Митя лежал к ней спиной и, кажется, спал.

— Не морочь, право, голову, — пробормотал он, — давай…

Саша замерла, стараясь не шевелиться. Левая рука ее лежала на Митиной щеке. Она и раньше не раз гладила его колючие щеки, но сейчас вдруг подумала, что не побрился к ее приходу, хотя время у него было, ведь он говорил, что долго ждал ее. Раньше он всегда приходил к ней чисто выбритым, и, когда она приходила к нему, тоже успевал побриться, а однажды не успел, и она застала его в мыле, недобритым, и обрадовалась, заметив, что он, кажется, смутился. Но это было уже давно, не в прошлом году, во всяком случае. Сейчас щека его была небрита, и вообще он уже давно встречал ее так, словно ничего и не было у них, словно привык к тому, что она есть и все так и должно быть. И рука ее сейчас… Он не чувствовал ее.

Саша боялась пошевелить хоть одним пальцем, ей было неудобно так, но она лежала не двигаясь, пока рука окончательно не затекла.

Она не хотела приходить сегодня сюда. Но пришла и вот осталась. Зачем?

«От мамы скрывала про Митю, — думала Саша. — Мама ничего о нем не знала, а мы тогда… Лучше бы все рассказать ей…»

Саша убрала руку с Митиной щеки, когда он захрапел. И опять замерла. Не хотелось беспокоить его. Потом еще долго лежала. Уснуть она не могла, все ждала чего-то, и путаница мыслей мешала ей, а мысли крутились, вертелись в голове, перескакивая и сталкиваясь, противореча одна другой, и вновь возникали новые, не связанные с тем, о чем она только что думала.

В четвертом часу уже начало светать. Где-то на окраинах города пропели сонливо первые петухи, а потом и машины тронулись из автоколонны в дальние рейсы — за можайским молоком, кирпичом, калужской водкой, московскими апельсинами и лимонами… Может быть, и в универмаг что-нибудь привезут. Здесь появляются иногда товары, которые и в Москве непросто найти…

На улице уже начинали галдеть галки. Они народились в этом году, как положено, но весна спутала карты, и галки страдали не столько от холода, сколько от голода — ни червей тебе, ни гусениц, ни мошек! — тянулись к жилью, к людям, неистово попрошайничая. И люди подкармливали галок, и Саша кормила их и дома, и в больнице, и даже тут, у Мити, когда приходила к нему.

Саша не любила приходить сюда, потому что в доме было много людей, и все знали ее, и еще потому, что сосед Мити по квартире — районный фининспектор — часто лежал в больнице, не в их хирургии, а в терапии, но это все равно; он ругал медицину и всех врачей, начиная с Акопа Христофоровича, о котором и понятия не имел, а ей было обидно за главного врача, потому что таких врачей и людей на свете не так уж много, а Акоп Христофорович и совсем особенный.

Митя повернулся во сне, скинул одеяло, и Саша воспользовалась этим, будто ждала, вынырнула из постели на холодный пол. Прикрыла Митю, поправила ему подушку и начала одеваться.

Половицы скрипели, как назло, и Саша вздрагивала, боясь, что разбудит фининспектора в соседней комнате, а тут еще она задела стул, и тот загремел.

Когда она оделась, было уже совсем светло, и можно было спокойно найти бумагу, которая ей сейчас была нужна.

На Митином столе бумаги не было. Она открыла стол — ящик за ящиком, но и там не нашла ни листка. А Саше нужен был сейчас хотя бы клочок бумаги, потому что она все решила и решенное требовало завершения.

Наконец она нашла. На окне. Маленький желтый бланк расписания сеансов в кино. Расписание было старое и Мите не нужное.

Сейчас Саша уж вовсе не была похожа на запуганного нахохлившегося воробьишку. Ей даже малый рост не мешал. Она взяла карандаш и написала на обороте расписания: «М. Я больше не приду. Не сердись! И ты не приходи! Прошу! Саша».

Еще и еще раз прочитав написанное, она оставила бумажку на столе и на цыпочках пошла к вешалке. Накинула платок. Надела пальто. Потом вернулась к столу и порвала записку.

«И так поймет, — решила она про себя, — а если не поймет, значит, все равно».

11

К концу апреля потеплело. Зацвели вербы, ольха и орешник; трава и желтые одуванчики появились вдоль ручейков и луж, на сухих полянках и бугорках; прилетели грачи, и только деревья еще стояли раздетые, с готовыми вот-вот раскрыться почками, но пока не спешили, выжидали, боясь ночных заморозков. А по ночам продолжало морозить.

После первых дождей снег сходил быстро, и лед на реке уже не виден был под талыми водами, которые бежали со всех пригорков вдоль улиц и тротуаров, а то и пересекая их, вниз, смывая прошлогоднюю грязь, неся в потоке и старую листву, и конский навоз, и автомобильные масла.

Городок ожил, засуетился в весенних хлопотах — уличных и огородных, и крошечный рынок его стал местом паломничества, он расцвел рассадой и саженцами, загудел голосами дальних приезжих продавцов и местных покупателей, запах конским потом и зеленью, бензином и кислым молоком, нафталином отдыхавших всю зиму одежд и одеколоном, землей и старой картошкой. И ко всему этому были еще запахи весны, каждый раз неповторимые в своей новизне. Вот и в этом году особые, ибо тепло, талость и холод соседствовали, и перемешивались в них, и сливались во что-то одно.

Неизвестно, почему Вячеслав Алексеевич пошел бродить сейчас по городу. Пошел просто так, хотя собирался поспать после ночных перипетий в больнице, а ночь нынче была напряженной — три операции подряд и потом еще в родильном отделении — кесарево сечение. Но Вячеславу Алексеевичу не спалось, и он вышел в город. В конце концов, на дежурство не скоро, вечером успеет отдохнуть.

И не пожалел, что поступил так.

Вячеслав Алексеевич потолкался на рынке, съел там с удовольствием пару пирожков с капустой, а потом спустился к реке и долго смотрел на воду. Мерное течение воды успокаивало, вызывало какие-то смутные воспоминания…

Одни, говорят, любят смотреть на огонь, ибо он, огонь, вызывает у них движение мысли и жажду деятельности. Вячеслав Алексеевич где-то читал об этом, кажется, у Горького. Другие смотрят на небо, звездное или солнечное, и оно вызывает у них стремление понять непонятное и познать свое собственное «я», а у третьих это «я», как фотоснимок, проявляется при дождливой, пасмурной погоде, и тихий спокойный дождь зовет их куда-то. Да мало ли какие тут еще варианты есть. Все это, конечно, то, что называется «чудинкой», то есть тягой к необычному и осуждаемому, может быть, другими, но такие «чудинки» свойственны всем людям, и у Вячеслава Алексеевича такой «чудинкой» была вода. Вода в реке и в море, иногда в малом ручье или даже текущая из-под крана, но именно текущая, а не стоячая. Что-то было в этом с детства, очень далекого, связанного, может быть, вот с этой рекой, но не такой обмелевшей и заросшей, как сейчас, и с украинскими речками вдоль дубрав, куда он попал в войну, и еще с тем, как его спасали после первого ранения: был таз, из которого струйкой текла вода, а потом — кровь, льющаяся так же, струйкой, в прозрачную колбу, а из нее ему в руку, и она текла медленно-медленно, как сейчас талые воды текут по льду не вскрывшейся еще реки…

О чем это он думал сейчас? Да. Вот Оганесян, например. Ведь он совсем уже не молод и, как сам признается, поотстал в медицине, но сколько в этом человеке доброй энергии и бескорыстия. Потому он и встретил так Вячеслава Алексеевича, заставил его и здесь заниматься хоть немного наукой, а теперь вот ругает за отказ от докторской.

— Я-то лично, как вы понимаете, дорогой, никак не заинтересован в этом, — говорил Акоп Христофорович. — Ну, что? Защитите вы докторскую, и заберут у меня вас, заберут лучшего хирурга, и с чем я останусь? Но мне науку жалко, вас, наконец, жалко! Нельзя так! А мне все равно доживать здесь, крутиться и вот историю для потомков написать, как вы посоветовали, успеть бы.

Казалось, люди, работавшие с ним в Москве, в институте и клинике, такие же. Тоже не очень молоды, хотя и моложе Акопа Христофоровича, тоже с кандидатскими довоенных лет, которые утешили и успокоили их на все многие десятилетия вперед, вплоть до пенсии. Они так же, как и он сейчас, резали аппендиксы и делали другие простейшие операции, лечили дедовскими методами старух и стариков, и им никто не мешал. За год они выдавали одну, в лучшем случае, две научные работы на весь институт, и Вячеслав Алексеевич поначалу вовсе не посягал на их тихую, обычную для десятков подобных медицинских учреждений, жизнь. Пусть так и будет для них, но себе он не мог позволить этого. Он занялся специально врожденными пороками сердца у детей. Новый вид анастомоза он испытывал именно тогда. И все шло хорошо, и все его поздравляли, пока он не разработал постоянный зонд в сердце. Уже потом, и не без посторонней подсказки, он решил, что это может стать темой докторской. А так он просто занимался делом, и его радовало, что прежние, казалось бы, обреченные больные вставали на ноги и клиника теперь выдавала уже по пять-шесть научных работ в год.

Но вот тут-то все и началось. Сначала исподволь, как бы в порядке туманных намеков и замечаний, а потом и в открытую. И если прежде смертный случай у того или иного врача, да и у него самого, не являлся чем-то чрезвычайным, ибо смерть — всегда есть смерть, то здесь вокруг его порой неудачных операций начали шушукаться. Вот вам, дескать, и новый метод. То ли это была зависть, то ли чувство самосохранения, трудно сказать, особенно когда вокруг тебя одни женщины и все немолодые, и заведующая клиникой — женщина, обиженная жизнью и судьбой. Кто-то намекал ему, что боятся его докторской именно поэтому. Если он защитит диссертацию, то уж, конечно, станет заведующим. Но, право, Вячеслав Алексеевич никогда не стремился к этому. Более того, он привык с уважением относиться к старшим, вне зависимости от их возраста и достоинств, так же он относился и к заведующей. Но понять ее логику он не мог. И не хотел. На него посыпались анонимки, где говорилось, что кардиохирург в последнее время, помимо всего, начал злоупотреблять спиртными напитками, что кто-то где-то видел его пьяным, что и после операции он иногда позволяет себе пить чистый спирт.

Вячеслава Алексеевича пытались вызвать на откровенный разговор и в институте, где он должен был защищать диссертацию, и в министерстве, где разводили руками, явно сочувствуя, но он проявил характер. Он отказался от диссертации и попросил направить его на работу в районную больницу, сюда, где он когда-то родился и куда не раз собирался съездить после войны. Новый министр, сам хирург, отлично знавший Кириллова, тоже не смог отговорить его.

Здесь, в больнице, ему было просто. Люди были заняты делом и судили друг о друге по делам, и не было ни зависти, ни подсиживаний, и к Вячеславу Алексеевичу относились как ко всем, может быть, лишь с чуть большим вниманием, раз он приехал из Москвы. Да и то это было на первых порах. И самое главное — был Оганесян.

Тон, конечно, задавал Акоп Христофорович, которого почитали главным не по должности, а по существу. Что же касается его должности, то знали и видели: больше, чем он, никто не работает, больше, чем ему, никому не достается.

Вячеслав Алексеевич обычно трудно сходился с людьми. Мешала застенчивость, а может быть, и настороженность, появившаяся с годами, когда, увы, приходилось в ком-то разочаровываться. Но с Оганесяном он мог бы сойтись. Мешало другое. Оганесян, конечно, знал причины отъезда Вячеслава Алексеевича из Москвы. А если и не знал поначалу, то узнал потом: он часто бывал в Москве по делам, и вряд ли там — в облздравотделе или министерстве не заходила речь о Кириллове. Там могли говорить всякое, Вячеслав Алексеевич прекрасно понимал это. И в этой ситуации пойти на откровенность с Акопом Христофоровичем — волей-неволей значило жаловаться, оправдываться, доказывать свою правоту и неправоту других, чего Вячеслав Алексеевич терпеть не мог ни в себе, ни в других местных «борцах за справедливость», которые практически боролись всегда не за справедливость вообще, а за свою справедливость, то есть за себя. Вячеслав Алексеевич не хитрил перед Оганесяном. Не говорил, что отложил защиту, поняв, что в диссертации мало практического материала, что приехал сюда, мол, как раз для того, чтобы еще и еще раз все проверить на опыте типичного массового лечебного учреждения. Он говорил проще: «Куда спешить? Успеется!» и что-то еще в этом духе. И Оганесян не стремился вызвать его на откровенность, хотя мог бы сказать: «Не морочьте мне голову, дорогой! Если б не было там у вас в клинике этой дурацкой склоки, вы прекрасно защитили бы докторскую, и не делали из себя наивного скромника, и не говорили: «Успеется!» Но Оганесян молчал. И спасибо ему.

Но, что греха таить, думал Вячеслав Алексеевич и о другом. И сейчас, стоя на берегу весенней речки, думал не раз и раньше, после приезда сюда. Он всегда гнал мысль об одиночестве, но в последние годы это одиночество все больше давало знать о себе. Он собирался в Москву, чтобы еще раз поговорить с Ириной, которую в глубине души жалел… И вот тогда этот вечер. Саша Неродова, лучшая из сестер и вообще умница, чудо-человек — у него дома…

Сашу он приметил с первых дней работы в больнице, и ему показалось, что в этой девочке есть что-то особое, притягательное, а позже он увидел ее на операции и понял, что вовсе она не девочка, а опытнейший медик, каким не часто бывают врачи и особенно — сестры.

Но самым удивительным было Сашино лицо. Вячеславу Алексеевичу казалось, что он знал его, знал давно, и не только лицо, а и весь ее облик, манеры, разговор — все это было знакомо издавна. Но логика подсказывала: это не так. Саша совсем еще девочка. Она росла и училась здесь, где он не был после войны, а до войны Саши не было на свете. Но сколько раз он думал, что видел ее, видел! И вот, когда она пришла к нему случайно и, сама того не подозревая, помогла принять правильное решение — не ехать в Москву, он окончательно понял: она близка ему и знакома давно, и он много раз думал о ней, вспоминал, звал ее по ночам, делился с ней дурным и хорошим. Оганесяну не смог бы, а ей мог бы рассказать обо всем, что наболело, и, он уверен, она поняла бы и не стала бы жалеть и сочувствовать, а просто сказала, что все это правильно. Она, Саша, ведь очень умная девушка, не похожая на других в больнице, хотя здесь вроде и нет плохих людей.

Сквозь пасмурную дымку робко выступило и засветило солнце. На отмелях заголосили птицы, и вода в реке, кажется, потекла быстрее, и громче зажурчали ручьи, а лягушки, освещенные солнцем, лениво шевелясь, уходили под воду. И уже не торчали из воды их головы и страшно выпученные глаза.

Вячеслав Алексеевич встал с березы, поваленной прошлогодней грозой, и стал подниматься вверх, к рынку. Ручьи гремели возле его ног, и все они неслись оттуда сверху, от города и от рынка.

Поднявшись наверх, Вячеслав Алексеевич не мог отказать себе в удовольствии еще раз пройтись по рыночным рядам. Он прислушивался к голосам. Тут, право, царил интернационализм — грузины, украинцы, белорусы, русские, молдаване, даже узбеки, продающие прошлогодний свежий виноград. Марксов закон стоимости… Спрос вызывал предложения. Предложения диктовали цену. Накладные расходы заезжих продавцов взвинчивали цены и вызывали порой скандалы. Огурцы из Цхинвали стоили в два раза дороже можайских, хотя и те и другие выращивались в парниках. Апельсины, купленные в Москве, продавались по двойной цене, пока не выяснилось, что рядом с рынком в магазине и на лотках продаются такие же апельсины из Москвы. Шампиньоны все обходили, поскольку никто из местных жителей не считал их грибами, зато сушеные грибы шли бойко. Грибы привозные. Странно. А сколько этих грибов здесь — только суши!

Он уже собирался уходить с завернутыми в бумагу пирожками, дабы дома ничего не придумывать и в столовую не ходить, как вдруг ему показалось, что кто-то очень знакомый прошел с тремя саженцами мимо него, и он невольно спрятал за спину пирожки и посмотрел вслед уходящему. Неужели это Акоп Христофорович?! Но к чему ему саженцы? У него ни сада нет, ни огорода, ни дома своего!

Подумав об Оганесяне, Вячеслав Алексеевич вернулся на рынок, прошел к москательной лавке, возле которой торговали саженцами, торопливо съел пирожки, а потом долго выбирал березки.

«Посажу у нашей хирургии, там как раз есть где, — думал он. — За чудака посчитают? Ну и пусть».

Он с гордостью нес эти три березки через весь город. G гордостью и с немалым смущением, потому что знал: не все благие порывы понимаются правильно.

12

В последние дни Саша почти не отходила от Еремеева. Даже после дежурства. И в майские праздники. На ночь трижды оставалась. И днем забегала в послеоперационную чаще, чем обычно. И не оттого, что Еремеев был плох. Он поправлялся, но вот моральный фактор… С этой точки зрения у Еремеева все шло как нельзя хуже. Это знали все, в том числе и врачи, и офицеры из части, где служил Еремеев. Саша понимала: чем чаще приезжают к нему его товарищи по службе, тем хуже для него. Солдат, что бы ни говорили ему в утешение, знал, что уже не будет солдатом.

Еремеев замкнулся. В себе замкнулся. Но почему? Потому, что, став калекой, он не вернется в родную часть? О какой уж тут армейской службе можно думать, когда ты чудом в живых остался! Значит, не это. Значит, он понимает, что сейчас надо думать уже о другом — о гражданке, о том, что будет там. А там — это отец с матерью в Калининской области. Он просил ничего не сообщать им о случившемся, чтобы не приезжали, хотя это и рядом совсем. И там же, там — за пределами бывшей службы, и в преддверии всего нового, что его теперь ждет и не ждет — она, Лена…

Лена каждый день приходит в отделение, но к Еремееву и не заглянет. Когда была очередь ее ночного дежурства, специально подменилась, чтобы не заходить в послеоперационную. Стыдно, ужасно, глупо, возмутительно! Так думает Саша, но Саша думает, а Лена…

Саша говорила с Леной, трижды говорила.

— И не пойду, не думай! Что ты хочешь, чтобы я его травмировала?

Это было в первый раз.

Саша думала о Лене и еще больше о матери ее, Нине Петровне, и вспоминала свою маму. Пусть Лена смеется: «Мама, папа, это же наивно». Пусть будет наивно!

— Ты что, Сашка, дурочка? Человек пострадал, понимаешь, пострадал? А тут я со своим ребенком.

Это — во второй раз.

В третий раз все было куда непонятнее.

— Он же калекой на всю жизнь останется! Думаешь, я не знаю? Так что — мне в сиделки к нему? Ребенок да еще калека на содержании! Нет, уж уволь! Уж лучше ребенок! С ним жизнь не потеряю!

Саша ничего не сказала Лене, но стала все чаще и чаще ходить к Еремееву.

Со слов нянечек Саша знала, что на первых порах солдат все время вспоминал Лену, звал ее, но сейчас, при ней, он ни разу не вспомнил. И вообще молчал.

Единственным поводом для разговора у них стало окно.

Поначалу Сашу пугало это окно. У Еремеева теперь один глаз, другой закрыт тугой повязкой, и больной не привык еще к этому, и, может, не надо его бередить…

Но Еремеев, молчавший долгое время, сам спросил Сашу:

— А там, за окном, что сейчас?

Что там, за окном? Сейчас, сегодня, сию минуту?

Борьба весны с зимой была за окном. Прогревался воздух, голубело небо, дотаивал снег, ударила первая апрельская гроза, перед которой дико кричали и суетились галки, молодые, глупые, еще не испытавшие в своей жизни ни одной грозы.

Синицы и поползни заглядывали в окно, и где-то совсем рядом, на сухом дереве, как на пишущей машинке, долбил дятел, а по утрам, когда плохо спалось, совсем не близко — в парке, наверно, или, скорей, в сохранившемся за рекой лесу — куковала кукушка и лаяли собаки на окраинах, чутко прислушиваясь к ленивому кукареканью полусонных петухов.

В мае, уже после праздников, когда совсем потеплело, лопнули почки и бледная, еле заметная зелень появилась на деревьях.

— Хорошо, когда у человека глаз есть, на все — свой, — говорил, помолчав, Еремеев. — Я не о своем, о другом. Вот вы все замечаете, видите и рассказать можете. А я и при двух глазах мимо всего проходил.

Потом как-то спросил:

— А как вы думаете: вот художники, писатели, как они все это видят? Ну, вот, как вы, в окно? И как это объяснить можно? Что человек родится таким или ему специально надо учиться?

Он никак не называл Сашу, хотя знал ее имя.

— Вы учились? — спрашивал Еремеев.

Саша пожимала плечами:

— Как все…

— А этому, чтоб понимать все и видеть? Как художница, что ли?

Саша смущалась. Она ничему не училась. Она просто бывала в Москве — в Третьяковке, в музее Пушкина, на выставках. Это очень интересно, и Еремееву надо обязательно…

Она удивлялась, что Еремеев никогда нигде не был, рассказывала ему, как могла, про любимых художников, про картины, которые помнила и знала наизусть…

— Я в Мавзолее и то не был, — признался ей Еремеев, — и на могиле Неизвестного солдата, и картины мне хочется посмотреть…

Саше чем-то нравился Еремеев. Саша никак не могла отделаться от мысли, что с Леной его трудно сравнивать, хотя они сами нашли друг друга, и что-то, наверное, было у них общее, и удивительно — Лена теперь не хочет знать Еремеева… Нет, Еремеев просто интересней как человек, а Лена как человек… Саша не знала, что думать сейчас о Лене и как судить, потому что здраво она судить никак не могла, пытаясь понять Лену и жалея ее…

Еремеева Саша тоже жалела. Вообще, говорят, все сестры очень жалостливы, не то что врачи. Кто это говорил? Оганесян, конечно. Акоп Христофорович, когда они кончали училище. Он тогда смешно говорил об этом, и все они, девчонки, смеялись, но Саше это запомнилось.

— Вот вы теперь так называемый средний медперсонал. Не бойтесь этого слова «средний», оно хорошее. Есть младший медперсонал, и это куда труднее, почетнее, и, увы, денег меньше. Мы без вас — ничто. Вы, средние, без младших — ничто. Это понятно. Но есть одно, о чем хочу предупредить вас заранее, по многолетнему опыту своему. Медички, особенно сестрички, очень часто влюбляются. Жалостливы они, что хорошо само по себе, но и слишком доверчивы, что уже, простите… Опыта мало, дорогие мои, не медицинского, а жизненного. И вот по секрету вам скажу: пятый выпуск сегодня ваш в училище, а вспомню предыдущие: беда! Каждая вторая моя выпускница нормальной жизни себе не устроила. Будьте жалостливы к больным, внимательны, чутки, но по части доверчивости… Прошу ухо держать востро, а нос морковкой. Мы, дескать, тоже не лыком шиты, женщины! А у женщин, как сказал поэт, собственная гордость. Ведь это вы нас, мужиков, породили!

Может, Саша к Еремееву слишком жалостлива? А Лена? Саша увидела Еремеева только здесь. А Лена? Лена Михайлова тоже медичка, и для нее Еремеев не просто больной, а теперь вроде и не больной никакой, раз она не заходит к нему.

И у Саши получалось, что и с Леной сравнивать Еремеева трудно. Надо с кем-то другим, и лучше всего с мужчинами…

Она вспомнила Митю. Митя умнее Еремеева. Наверно. Интеллигентнее? Тут Саша задумывалась. Как-то так повелось, что интеллигентов определяют сейчас по образованию. А по Сашиному разумению, ни Митя, ни она сама не были интеллигентами. Ну, какой она, к примеру, интеллигент в сравнении с Вячеславом Алексеевичем? И хотя Саша никогда никому не говорила об этом, и, может быть, тут нет никакого открытия особого, но она считала, что интеллигентность — это что-то чуть ли не врожденное, передающееся через эти самые гены, о которых рассказывал Вячеслав Алексеевич, из рода в род, из поколения в поколение.

Митя считал себя интеллигентом. Так он говорил ей как-то. Саша не знала его родителей и вообще ничего не знала о нем, потому что он не рассказывал. Но теперь… С того дня, как она ушла от него, он глупо ее преследовал и грозил, а Первого мая пришел к ней домой пьяный и такого наговорил, о чем даже вспоминать стыдно.

А солдат Еремеев? Интеллигент он или нет? Может, и нет, но он молчит, не спрашивает о Лене, хотя наверняка думает о ней. Значит, есть в нем что-то такое, чего нет в других, чего нет, может, и в самой Саше, то, что она считает интеллигентностью. Он не киномеханик, не врач, не поэт, не художник, но чем-то он такой же, как Вячеслав Алексеевич.

— Саша!

Еремеев впервые назвал ее по имени.

Саша, кажется, даже растерялась.

— Сашенька, вы слышите меня? — полушепотом спросил Еремеев и взял ее за руку. А она почему-то вспомнила другие руки, которые так часто видела на операциях, при перевязках. На обходах странно было бы специально смотреть на руки Вячеслава Алексеевича, а в операционной и в перевязочной — там не было его, а были его руки, удивительные, живые, тонкие, все понимающие и чувствующие. И тут уже не руки были при нем, а он при этих руках, потому что руки выражали его, как это бывает у самых лучших художников.

Еремеев продолжал держать Сашу за руку. Она спохватилась, сказала, как и он, тихо, чтобы не слышали соседи по палате:

— Конечно, говорите!

— Вы не обижаетесь, что я вас так называю? — спросил он. — У меня сестренка младшая, тоже Саша, так я все стеснялся и думал, ну, как бы не испугать ее, что ли, когда вот такой одноглазый да и не очень здоровый вернусь…

Саша утешала его, утешали соседи по палате, но Еремеев перебил их:

— Я об окне, Саша. Что там за окном появилось? Видите, деревце?

За окном, а вернее, под окном, ночью появилась березка. И рядом еще две. Странно. Вчера вечером березок не было.

— Березки? — удивленно сказала Саша.

Вспомнила, у главного корпуса поликлиники такие же березки посадил Оганесян. Может, и это его работа?

Саша рассказала Еремееву, какой хороший человек их главный врач. Про березки у главного корпуса рассказала.

Пояснила:

— Я комсорг. Понимаете ли, комсорг? А мне и никому из нас даже в голову не пришло такое. А наш Акоп Христофорович каждый год по деревцу, по два-три сажает. Так, сам по себе. И это, конечно, он. Или сам, или поручил кому.

Березки, которые были видны из окна, еще только приживались. Тонкие, без листьев, с сухими, не набухшими еще почками, они и так были удивительны стройностью и белизной своей и какой-то необычной, почти по-человечески душевной открытостью. Одна веточка, самая тонкая, прикасалась к стеклу, чуть выше подоконника, и за ней, как показалось Саше, мелькнуло чье-то лицо.

Теперь Еремеев сжал ее руку так больно, что хрустнули пальцы, но Саша стерпела.

— Сашенька, — прошептал он.

— Что?

— Вы хорошая… Вы даже не знаете, какая вы… Хотите, я вам что-то скажу? Можно?

— Можно, — ответила Саша, радуясь тому, что Еремеев становится совсем другим.

— Хотите, чтобы я вас полюбил? — сказал Еремеев. — Так полюбил, что все вам будут завидовать. Я могу, поверьте, могу…

Саша съежилась, потом вдруг погладила руку Еремеева.

— Я знаю, — сказала она. — Я знаю, что вы ее любите… Ее! А меня не надо…

Саша продолжала говорить с Еремеевым, а сама все поглядывала туда, в окно, и опять на минуту или секунду заметила лицо, узнала Лену, а возможно, ей это и почудилось, и Саша отвела взгляд от окна…

Еремеев огорчился, отпустил ее руку, и тогда Саша привстала с его койки, наклонилась над ним так, чтобы не видели соседи, и осторожно поцеловала его в небритую щеку.

— Не надо! Хорошо? — шепнула она.

Солдат что-то пробурчал, будто извиняясь, но как раз в эту минуту открылась дверь, и в палату вошла Лена Михайлова. В руках у нее был букетик подснежников — белых и лиловых — с маленькой веточкой нераспустившейся черемухи.

Она подошла к Саше и Еремееву, который растерялся, ничего не понимая, и Саша сказала: — Молодец, что пришла. — И встала с кровати Еремеева, уступая место Лене.

— Я подменю тебя, — сказала Лена.

И больше ничего.

13

В мае, а особенно к концу его, страшные ураганные ветры обрушились на Подмосковье. Таких здесь еще не было или, может быть, о них просто забыли, а на памяти у всех были недавние зимние сообщения о песчаных и пыльных бурях на Кубани, Северном Кавказе и в Поволжье, уничтоживших озимые, и о других необычных капризах природы, которые все чаще и чаще поражали людей.

В маленьком городке люди укрепляли антенны, крепче привязывали только что посаженные яблони и вишни, к ночи укрывали чем попало огородные грядки и цветочные клумбы. А ветры продолжали буянить, завывая в трубах и звеня стеклами, врываясь на чердаки и в плохо прикрытые двери, ломая сухие ветки и слабую молодую листву, взметая пыль и песок.

В такую погоду люди рано забирались в дома и почему-то раньше обычного выключали телевизоры и гасили свет, и уже к одиннадцати часам городок замирал, и только природа оставалась вокруг со всеми своими неповторимыми голосами и звуками.

Выл ветер, и наперекор ему, словно ни с чем на свете не считаясь, пели ночные птицы, и даже в самые грозные порывы ветра нетрудно было различить голос соловья. Странно было слышать его и чувствовать, особенно если представить себе маленькую, легкую, стеснительную птицу именно сейчас, в этом ветровороте, где и как она скрывается и прячется, но соловей пел — упрямо и ласково, то чуть стихая, то вновь выдавая замысловатые коленца, и, казалось, ничто ему не мешало и не могло помешать.

Трещали и содрогались деревья, хлопали калитки, и по асфальту летело что-то металлическое, гулко гремящее и звенящее, а лягушки продолжали начатые две недели назад свои дикие концерты, и еще к ним, кажется, добавились утиные голоса, редкие ныне в этих краях, но частые именно на их реке, которую утки почему-то приметили еще с прошлого года, когда закончилось строительство плотины и образовалось искусственное море. И этой весной утки во второй раз прилетели сюда, в затопленные овраги и выемки, еще не успевшие порасти камышом и осокой, но сохранившие в воде земную зелень — деревца, кустарники и всплывшие на поверхность мхи. И сейчас утки крякали, то ли разбуженные лягушками, то ли вторя им, и кряканье, мало отличимое от лягушачьей истошной музыки, нетрудно было все же разобрать даже в этом ночном ветреном хаосе.

Вячеслав Алексеевич плохо спал по ночам. Видимо, это началось у него с войны, с детства. Тогда сутки не делились на части — утро, день, вечер, ночь, и уж, во всяком случае, понятие режима, которое он потом так долго изучал в медицинском (а позже и советы давал по этой части и до сих пор дает), было другим. Сутки делились на боевые операции и передвижения, которые тоже всегда были частью операции, и хотя он был мальчишкой и его все старшие опекали, как маленького, но и тогда, как и теперь, он не мог поступать иначе. Нельзя спать, если подрывники пошли на «железку». Нельзя спать, если немецкая «рама» кружит над лесом и неизвестно, что еще будет за этим. Нельзя спать, если готовится новая боевая операция и есть надежда, что тебя подключат к ней. Засыпали, когда просто валились с ног.

Да, конечно, это с тех пор. С тех пор, как родители отправили его на Украину, в Рогачки — первое его большое путешествие в жизни. Как привез его туда отец и уехал, он не помнит, и родственников, к которым приехал, не помнит, хотя ему было тогда восемь или девять лет, возраст, в котором все запоминается на всю жизнь, но тут, видимо, было другое — война, захлестнувшая все прежнее! И немцы, вошедшие в город без боя, и лес, куда он убежал и где заблудился, и потом — партизаны, это уже все как вчера. И главное, может быть, опять Рогачки. Ноябрь сорок второго. Его везли из леса в Рогачки и умоляли: «Не спи! Не спи! Ради бога, не спи!» А он тогда смертельно хотел спать. До сих пор он отчетливо помнит это состояние. Только сейчас он хочет спать и не может, а тогда он проваливался в сон, но его тормошили, будили, трясли: «Нельзя!» Нельзя было спать. И он помнит: именно сон подвел его, когда он чуть задремал в засаде. Немцы стреляли из крупных минометов, и, если бы он не задремал на секунду, он отошел бы назад, в село, как все, но он замешкался, и немцы накрыли его. И вот, когда и так, без него, было плохо, его везли в медсанбат и уговаривали: «Не спи! Не спи!» И только в медсанбате ему разрешили спать. Разрешила женщина в халате, молодая и очень красивая, с маленькими серыми глазами, которые то вспыхивали, то гасли, а то замирали, и в них очень трудно было смотреть. Она спасла его тогда, и ее муж, давший незнакомому мальчишке свою кровь и задержавший выход наших из окружения на время операции, и еще хирург Савва Борисович, погибший при выходе. А ее звали Анна Савельевна. И сколько бы лет ни прошло с тех пор, он помнит ее как первого человека, который разрешил ему тогда спать…

Когда не спалось теперь, Вячеслав Алексеевич относился к этому спокойно, поскольку это касалось только его. Он не употреблял снотворных и находил даже некоторое удовольствие в ночных бессонницах. В глубине души он не соглашался с теми, кто доказывал, что шесть-семь часов сна — минимум для каждого человека.

И в этот вечер, насквозь продуваемый ураганным ветром, Вячеслав Алексеевич не спал. Сначала слушал радио. Потом сделал в блокноте несколько заметок, которые пригодятся Акопу Христофоровичу. Наконец, долго стоял у окна, слушая ветер и певшего где-то поблизости соловья, дальних лягушек и уток.

Часы показывали только одиннадцать, и тут у Вячеслава Алексеевича вдруг появилось желание выйти на улицу и, может быть, даже зайти в больницу, пока еще не слишком поздно. Чего ж он тянет? Надо или идти, или не идти. Нет, конечно, идти. Обязательно. Сейчас.

Постучали, но он не расслышал, и тогда стук повторился — сначала в окно, возле которого он стоял, потом в дверь.

Идиот! Какой же он идиот! Ну что он тянул? Решил, и надо было сразу же идти в больницу. Был бы уже там. А теперь кто-то пришел, и весь план рушится.

Вячеслав Алексеевич толкнул дверь, она открылась с трудом под напором ветра, и поначалу, услышав слово «можно?», он не понял, кто это.

— Можно? — повторила Саша и добавила: — Это очень плохо, что я так поздно пришла к вам?

Она подчеркнула именно это «вам», но Вячеслав Алексеевич настолько был растерян, что не понимал ни этого и ничего другого. Он бормотал что-то и размахивал руками, а когда совладал с собой, то Саша уже собиралась уходить. Он бросился за ней, к двери, повторяя:

— Подождите же, подождите! Вы меня не поняли. Я… Саша… Я…

Он ненавидел себя.

Саша остановилась.

— А у Лены с Еремеевым все хорошо, — неожиданно сказала она. — Вам ведь это интересно, правда?

— Правда, — согласился Вячеслав Алексеевич, — интересно, очень даже.

— И они даже решили, как назвать своего ребенка, вместе решили, — продолжала Саша.

— Отлично, это отлично, — произнес Вячеслав Алексеевич. — Как же?

Он молол явную чушь сейчас, и прекрасно понимал это, и понимал, что еще минута, и все рухнет, а поэтому надо переломить себя, побороть идиотскую глупость и просто стать самим собой.

— Смешно, но они решили назвать его Сашей, — пояснила Саша. — Мальчик это будет или девочка.

Вячеслав Алексеевич, кажется, взял себя в руки. Сейчас он скажет Саше все. Скажет, что если бы она не пришла к нему, то он все равно пошел бы в больницу и уже собрался идти туда, и тогда Саша все поймет. И кончится наконец это неясное, по крайней мере для него, если она даже ответит ему, что это глупо, потому что у нее есть человек, которого она любит: она же говорила в прошлый раз: «Вот у нас с Митей…» Скажет сама, и тогда он не будет ломать себе голову и мучиться…

— Сашенька! — сказал он. — А…

Они так и стояли у двери, хотя ему, конечно, следовало пригласить Сашу к себе и предложить ей хотя бы сесть.

— Я слушаю, слушаю вас, Вячеслав Алексеевич, — сказала Саша.

— Маму вашу Анной Савельевной звали, да?

Саша не удивилась.

Подтвердила:

— Да, Анной Савельевной.

— Я так и знал, — обрадовался Вячеслав Алексеевич. — Я знал ее. Это она спасла меня в войну…

Саша задумалась, поправила волосы.

— Не уходите, прошу вас, — попросил он.

— А почему вы не спрашиваете меня, Вячеслав Алексеевич, ни о чем другом? — В голосе Саши не было ни упрека, ни сожаления. Даже совсем не свойственная ей лихость чувствовалась в ее словах. — Почему я пришла к вам? О Лене Михайловой рассказать? Да я… Простите меня, если… Я ветра этого боюсь и еще… Не могу без вас… Если я дура, прогоните меня, пожалуйста… Но не любить вас я все равно не могу…