Только б жила Россия

1

Кареты, сопутствуемые капральствами драгун, длинной вереницей съезжали с пологого, в соснах, взгорья, скучивались над берегом. Первыми спрыгнули на яркий весенний покров малолетние дочери царя Ивана и царицы Прасковьи, застрекотали звонко, следом сошли поддерживаемые под локоток вдовствующие царицы Прасковья Феодоровна и Марфа Матвеевна, царевны Наталья, Марья и Федосья с наследником Алексеем, ближние боярыни и княгини.

Внизу пролег широкий светлый плес, посреди которого вставали стены и башни замка. Правее, сквозь туман, угадывалась еще вода, более просторная, сливающаяся с бурым, вскосмаченным небом. Тихо, пустынно было на реке, лишь одинокий парусный бот крутыми галсами скользил мимо.

Царицу Прасковью Феодоровну обступили дочери, затормошили с разных сторон.

— Ма-а-ам, а почему никого нету? Ма-а-ам!

— Поиграйте в куклы, чада милые… — Царица вопрошающе повернулась к золовке Наталье Алексеевне, но та и сама была озадачена. Братец повелел двору ехать шлиссельбургской дорогой и не встретил… Что случилось? Занемог, как позалетось, аль удержали дела наиспешные?

— А крестов по угору, крестов… Мнится, девы, тамо и заночуем! — подала визгливый голос царевна Марья, а попросту Машка Милославская, дочь царя Алексея Михайловича от его первой жены. Простоватая Федосья, ее единоутробная сестра, отозвалась надтреснутым смешком.

— Помолчали бы, — осадила их Наталья Алексеевна, косясь на иностранцев.

Говор утих. Суденышко, что бежало неподалеку, повернуло, оглушительно хлопая парусом, врезалось в песчаный приплесок.

— Кто-то идет… Поди, с вестью! — боярыня Мясная, неизменная спутница Натальи Алексеевны, подобрала пышные юбки, притопнула ногой. — Эй, любезный, поскорее, поскорее!

От реки вышагивал как на ходулях матрос не матрос, шкипер не шкипер — в кожаной зюйдвестке, в красной голландской куртке и таких же штанах, с кортиком на боку. Наталья Алексеевна пригляделась, ахнула, словно гонимая ветром сорвалась встречь.

— Петенька…

И вскинула тонкие руки, — благо росточком не наказал господь, — прижалась крепко, попадая губами то в худую загорелую шею, то в подбородок, то в прокуренно-горькие усы.

— Здравствуй, сестренка, на множество лет, — рокотал Петр, сам донельзя растроганный. — А чего бледна? Иль притомила духота материковая? Ну ижорский простор вмиг румянцем напоит!

Он походя кивнул Марье и Федосье, по-свойски расцеловался с вдовствующими царицами, повел плечом:

— А где сынишко мой? А где свет Ивановны? Ба-а, реверанс-то каков, чисто парижский! — И тихо добавил Прасковье Феодоровне: — Ты средь немногих, кто понимает меня… Спасибо!

Наследник и маленькие гостьи не отрывали глаз от черноголового арапчонка, одетого матросом: он стоял за царем, держа наготове кисет и пенковую трубку.

— Мой крестник, Абрам Петрович Ганнибал, прошу любить и жаловать! — весело поведал Петр, и Марья с Федосьей тайком отплюнулись.

Вперед выступили посланники, прибывшие на север вместе со двором: Чарльз Витворт, Генрих ван дер Гульст, Иоганн Кайзерлинг, датчанин Георг Грундт, венгр Талаба, резидент гетмана Синявского Тоуш. Петр поклонился им размашисто, спросил у одного-другого о здравии, хотел что-то сказать Витворту и передумал в последний миг. Любезная готовность бритта пропала впустую.

Затем подвалили бояре. Все-таки немного пообтесались, черти лысые, не перли, как бывало, к государевой руке, отшвыривая дипломатический корпус.

Не угомонился, пожалуй, лишь дядечка, Лев Кириллович Нарышкин, лицом и фигурой удивительно схожий с племянником, если не считать длинного, лилово-сизого носа. В нетерпении растолкал ближних, присунулся трепетно, пустил мутную слезу.

— С позалетось не виделись, шутка ли… То Воронеж, то Лифляндия, то Ингрия, а до нас ни ногой. Поди, запамятовал, где и матерь Белокаменная стоит! — И внезапно потускнел, сгорбил плечи. — Тоска заела, Петруша, не у дел какой уж год. Приму любой паршивенький приказ, повели только…

«Не на Посольский ли нацелился по старой памяти? — посуровел Петр. — Нет, шалишь. Всякому овощу свое время!»

— Отдыхай, заслужил… — скороговоркой молвил он и обратился к Ромодановскому: — А ты почто в усторонье, как неприкаянный?

— Успею, Петр Алексеевич, мое не уйдет, — произнес князь-кесарь, спокойно-усмешливо посматривая из-под косматых пегих бровищ.

— Кочубей с Искрой в Орше, правда ай нет? — спросил Петр.

— Сами пожаловали, без проволочек.

— Ну сей изгиб еще расследовать надо… Запираются-то как и прежде?

— Головкин пишет: и дыба в рассудок не привела.

— Доколь… доколь будет продолжаться? — приглушенно крикнул Петр.

— Покуда не вобьют клин меж нами и гетманом, я так понимаю, — отозвался Ромодановский.

— Кого чернят? Мазепу, вернейшего слугу моего! Пытать без пощады, и если воровство подтвердится… — Петр до хруста сжал кулак.

Подошел седовласый, как апостол, Тихон Стрешнев, при нем два дьяка из Воинского разряда: веселье весельем, а швед не дремал, отъевшись в саксонских пределах и к весне семьсот восьмого года сызнова перейдя Неман. Затем предстали пред государевы очи командир над печатным двором Мусин-Пушкин, купцы Панкратьев и Филатов, плюгавый Рюрикович Шаховской, некогда определенный в главные шуты, князь-папа Зотов, бойкая, несмотря на преклонный возраст, мать-игуменья Ржевская и прочие пастыри всепьянейшего собора.

— Кир-Аникита, живой?

— Твоими молитвами, отче архидиакон, — прошепелявил Зотов. — Ждем-пождем, не едешь… А какое пивко выжрело в погребах Преображенских, какая анишовая… М-м-м!

— Ноне гульнем во всю ширь.

— Дай-то бог!

Петр отыскал в толпе купчин Панкратьева и Филатова, притопнул тупоносым башмаком.

— Сюда, сюда переезжайте, господа интересанты. Не то поспеете к шапошному разбору. Срок на рассусоливанье — лето! — сказал, как узлом завязал.

Он вернулся к дамам, ткнул пальцем в небо.

— Солнце-то красное — будто по заказу… Айда на берег, милые мои!

— Вплавь, что ли, уж? — всколыхнулась пышным телом боярыня Мясная.

— Случалось, Анисьюшка, и саженками реку одолевали. Теперь иные времена. Вот они, скампавеи новостроенного балтийского флота. Хошь куда понесут!

Из-за мыса выходили продолговатые, по-щучьи стремительные полугалеры. С передних палуб немо-настороженно глядели орудия, на мачтах сверху донизу — плеск многоцветных вымпелов, длинные греби вскидывались дружно, как бы скрепленные незримой осью, с силой вспарывали водную гладь.

— Сегодня в Парадиз благословенный, а завтра-послезавтра в Кроншлот, на море, повезу!

Дамы попятились в испуге. Петр отрубил:

— Кто хочет жить со мной — привыкай к стихии. Она тут во все стороны! — Он окинул взглядом притихшее семейство, нахмурился: многие, за исключеньем разве невестки и единоутробной сестры Натальи, одеты кое-как, не разберешь, летнее на них или зимнее. Вполголоса сказал Кикину: — Взять у Мясной мерки, немедля пошить бостроги и юбки на голландский манир… Ну, отправимся. Катенька, чай, заждалась!

И видел — Марья Милославская строптиво поджала вывернутые губы. «Что ты знаешь о любви, квашня? — подмывало грянуть ей в багрово-толстое лицо. — А если Катенька в сердце каждое мгновенье, если она — будто свет кромешной порой?» С трудом подавил гнев: негоже сретенье омрачать ссорой…

Наталья была спокойнее, улыбалась. Поперву-то она, помнится, не очень жаловала мариенбургскую полонянку. Но пожили вместе в Коломенском, и вдруг выяснилось — новых, чуть ли не силком сведенных товарок водой не разольешь. Что ни день летит письмецо, унизанное приветами и поклонами, следует посылочка с какой-нито галантерейной редкостью.

— Ножками, ножками, красавицы! Паровая стерлядь обещана к столу, в генерал-губернаторском доме. Перепреет, никуда не будет годна… Эй, кавалеры, что же вы? Где ваш кураж? — торопил Петр. Марья и Федосья снова надулись, видно, покоробило упоминание о Меншикове. «Коли так пойдет — кривиться вам до самого отъезда!» — с веселой, злостью подумалось Петру.

Едва устроились на скампавеях и отчалили, над зубцами островного замка всплыли тугие белые облачка, прокатился орудийный гром.

— Орешек! — подмигнул Петр. — Тот самый, что семь лет назад Нотебургом именовался!

— Экая высь! — покачала головой Прасковья Феодоровна. — Сколько ж солдатушек-то костьми легло?

— Не вспоминай… — Петр поморщился точно от зубной ломоты. — Доселе пред глазами, как живые!

2

У Ивановских порогов их встретила гулкими залпами шнява «Лизетта», идущая под генерал-адмиральским флагом.

— Твой братец голос подает! — заметил царь, адресуясь к Марфе Матвеевне, урожденной Апраксиной. Та, худенькая, болезненно-трепетная, пискнула, зарумянилась. «Овдовела, будучи за братом Феодором, пятнадцати лет. И не жила вовсе!» — шевельнулась в душе у Петра жалость.

Гости поднялись на борт, обступили новоявленного генерал-адмирала Апраксина и Романа Брюса, коменданта невских крепостей, и Петр, облегченно вздохнув, потеснил рулевых, встал к штурвалу. «Кажись, отбоярился, — мелькнуло озорное. — Теперь пусть местное начальство отдувается!»

Дамы трещали без умолку.

— Пушек-то, пушек! А парусины, а веревок!

— Да будет вам известно, государыни: с веревками дела не имеем, — улыбнулся в ответ генерал-адмирал. — Одни канаты!

— А корабль как прозывается? На Москве таких не бывало отродясь!

— Шнява первого ранга, о четырнадцати пушках, почти малый фрегат. А устроена попеченьем корабельного «баса» Петра Михайлова!

— Новенький, что ли, какой? Знаем Казенца, Ная, со Скляевым знакомы… Сей-то кто же? — лукавила сестра княгини Меншиковой, Варвара.

— Угадайте! — генерал-адмирал оглянулся на штурвального.

Засвиристела боцманская дудка, матросы в белых блузах, высыпав из трюма, принялись быстро-быстро карабкаться по вантам. Прасковья Феодоровна с замираньем сердца следила из-под руки.

— Верткие какие, господи…

— С весны до осени глубокой в море, матушка-царица. Практикованные!

— На берег-то сходят?

— Зело редко.

— Как же, не перекрестившись, в бой пускаться?

— А у нас и поп на корабле.

Петр весело кашлянул. Нет, не нарадоваться на невестку, честное слово! Чуждалась каких-либо дворцовых интриг, даже в делах, касающихся ее домашнего быта, поступала так, как было угодно шурину. Ему хотелось, чтоб родня чаще показывалась на людях, и царица покорно ехала то в Преображенское, на всепьянейший собор, то в Кукуй, на свадебное торжество кого-нибудь из иностранцев, а то и в Воронеж, где предстоял спуск новых кораблей. Чуть ли не первой она завела в доме политес, пригласила гувернера, одного, а потом и другого, не пожалев золота. Прикатил как-то живописец де Брюин, снять портреты с царицы и трех ее дочерей, — обуздала свой нрав салтыковский, потчевала вином и рыбным столом, хотя и был великий пост, когда строгое церковное благочестие воспрещает употребленье рыбы в пищу. В одном-единственном не могла превозмочь себя Прасковьюшка: ее измайловский дворец доселе переполнен шалунами-старцами, бабами-ворожеями, редкостными уродами, кои почитаются за святых, имеющих дар пророчества. Гошпиталь — не дом!..

— Штурвальные, заснули? Право руля! — распорядился генерал-адмирал, насупив добродушное, с двойным подбородком лицо.

— Есть, право руля! — гаркнул Петр.

Средь иностранцев произошло движенье, зашелестел недоуменный шепот. Наталья вскинула темную, будто нарисованную бровь.

— Вам, небось, и во сне море видится!

— Баюкает круглые сутки, даже на сухой земле. Верно, Матвеич?

— Герр капитан, забываетесь! — надменно вздернул нос Апраксин. — Ей-ей, взыщу по первое число!

— Виноват, господин генерал-адмирал! — отозвался Петр и — тихо гостям: — Субординация, камрады, гвоздь всему. Так и подобает.

Нева, сделав крутое колено, потекла прямо на вест. Густолесье, тянувшееся от Шлиссельбурга, мало-помалу отхлынуло прочь, открылись острова, усеянные грудами камня, перекопанные вдоль и поперек, в редких-редких домах, на стрежне возник строй боевых судов с убранными парусами. Послышалась команда: «Свистать всех наверх!» Шнява проплыла еще немного, развернулась, бросила якорь, и тотчас грянули приветственные залпы. Медноголосо ревели берега, от них не отставала эскадра, пришедшая с моря; пороховой дым, обступив устье реки, бурыми взметами летел к небу.

— Сколько ж тут островов-то? — тихонько справилась Наталья.

— До пятидесяти… поверишь ли! — отозвался Петр.

Он неприметно кивнул коменданту: вступай в свои права, тащи воз. Тот приосанился.

— Дамы и кавалеры, добро пожаловать в Парадиз несравненный. Вот он! — Генерал-майор обвел рукой берега. — Почнем с Карельской стороны, сердцем коей является Петропавловская крепость. Да-да, слева, на острову Веселом… Заложена господином бомбардир-капитаном в семьсот третьем году! — оповестил он и принялся называть бастионы — Петра Михайлова, Александра Меншикова, Федора Головина…

— Мой-то где? — присунулся розовой плешью Зотов. — Раз, два, три… Четвертый!

Следом ревниво толкался локтями Лев Кириллович.

— А тут и наш, нарышкинский, имеется. Братец мой двоюродный строил… Сей, что ли, шестой? Эка в гранит приоделся!

— Мы вас еще в прошлогодье ждали, «крестные отцы»! — с едкой улыбочкой вставил Кикин.

— Зачем, вьюноша?

— Бьет грунтовая вода, не спросясь. Вот и посодействуйте… в донной кладке!

«Молодцом. Влеплено крепко!» — усмехнулся Петр Алексеевич, зорко наблюдая за гостями. Как им кажется дедовский край? Машка не в счет — кусает вывернутые губы, озирается вокруг: ох, сыро, ох, неприветливо… Леший с нею!

Брюс тем временем наддавал жару. Самозабвенно частил о переустройстве земляной фортеции в каменную, о диво-казармах, опоясавших внутренний двор, о кронверке, выдвинутом сбочь, о равелине по ту сторону речного рукава, куда на зиму вводится фрегатный и галерный флот.

Послы и бояре внимали в оба уха, но дам больше привлекал общий вид, — нарасхват были подзорные трубы, поднесенные адмиралом… Над воротной аркой распластал крылья орел со скипетром и державой в когтях. Еще выше, на длинном шесте, вился желтый российский флаг с броским контуром четырех морей — Белого, Черного, Каспийского и Балтийского. Дальше проступали спицы собора святых Петра и Павла, изукрашенные гюйсами и вымпелами.

— Губернаторские апартаменты обследуем позже, государыни, поскольку именно там определена ваша резиденция! — пел комендант.

— Сие не они ли? — Наталья указала на просторный, в три жилья, дом под высокой фигурной кровлей и, получив утвердительный ответ, повернулась к брату. — А твой дворец, Петенька?

— Наискосок, через площадь. В полукабельтове!

Гости враз умолкли, оглядывая низенькие брусчатые хоромцы, никак не похожие на государево пристанище. Пятиоконная светелка справа, такая же слева, соединенные сенками, черепичный верх завершался резной деревянной мортирой и бомбами «с горящим пламенем», в знак того, что владелец — капитан бомбардирской роты.

Как раз напротив Петропавловской крепости вставал почтовый двор, с галереями вокруг, — место вполне пристойное для ассамблей! — чуть на отлете сиял желтизной голландский дом вице-адмирала Корнелиуса Крюйса, обок выпирали островерхие, в немецком стиле, апраксинские палаты. По левую руку манила взор веселенькая, под яркой вывеской австерия.

— Обратимся к Ингерманландской, то бишь южной стороне, — молвил запарившийся Брюс. — Но там стержень всех дел — адмиралтейство, а посему слово за Кикиным…

— Извольте, — согласился тот.

Ингерманландскую сторону открывали кирпичные заводы, мазанки, ряды палаток, — здесь на лето располагалась лагерем часть войск. Ниже в Неву впадала маленькая речка, от которой — через лес — шла набережная «першпектива», пока обозначенная лишь просеками. Затем следовали еще какие-то временные постройки, чтобы тут же стушеваться перед громадой морского арсенала, или — иначе — адмиралтейства, обнесенного валом с пятью бастионами.

— Ай-ай-ай! — тихонько стонали дамы. — Когда ж управились-то, сердешные?

— Утратили сон, государыни, благо летние питерские ночи белыми слывут… Подняли матросские и плотницкие слободки, заложили верфь, канатный двор… И за топор! — в лад присказал Кикин. — А что с того сталось, видите сами. Эскадра — вот она!

— Если бог продлит жизнь и здравие, быть граду вторым Амстердамом! — заговорил Петр, взмахивая раскуренной трубкой. — Все только начато. Строено по великой нужде, вне связи, врассыпную. Но дайте срок! Сладим пристани для морского купечества, соорудим першпекты, каналы выроем. Топь непролазная, куда ни ступи? Справедливо. Но есть противоядие отменное — камень, без коего теперь не въезжает в город ни одна телега или барка… Регулярные сады заведем, наподобь венского или версальского. Хошь — аллеей прогуляйся, хошь — под фонтаном разговор веди. Ну не красота ли, Ивановны? — подмигнул племянницам Петр. — Осенью велю размести лед от берега до берега: садись в буер и кати вперед ветра… Переедете, Парасковьюшка, не пожалеете!

Кое про что не сказал, дабы не расстраивать раньше времени. Донимает комарье, бьет голодовка, ибо хлеб и солонина следуют из Новгорода, за сто миль. А то свалится шквал балтийский, замкнет пресные воды, и тогда на островах единственное спасение — шлюпка… Ничего, скрутим и стихию, к тому идем!

Он уловил острый взгляд Витворта, брошенный на эскадру и адмиралтейство, хмыкнул в усы. «Вот вы и раскрылись, сэр. Уповал я на ваше посредничество, теперь вижу: напрасно. Вам бы лишь свою пасть насытить!»

3

На княжескую пристань ступили под звуки труб, гобоев и литавр, — батальон семеновцев, построенный «покоем», четко взял на караул, выдохнул оглушительное приветствие. У крыльца губернаторских палат в нетерпении ждала Катенька, одетая по самой последней голландской моде: точеные плечи и грудь облегала желтая кофта-бострог, алая, до пят, юбка подчеркивала бедра, из-под круглой шляпы сияли мягкие темно-карие глаза. Лишь Наталья Алексеевна заметила у ее губ горькую складку — и сердце захолонуло: крепится на людях, а думами — о дочке покойной. Родненькая ты моя!

Чмоканье, радостные вскрики, новые объятия… Потом женщины отправились наверх, где им были приготовлены комнаты. Не успели переменить мятое дорожное платье — по коридорам затопали скороходы, возвещая парадный обед.

Петр вышел в голубом, отделанном серебряной канителью кафтане, в шелковистом паричке.

— Ах, Петенька, ну какой же ты у нас галант! — восхитилась Наталья Алексеевна.

Он смешливо кивнул на Екатерину.

— Своими руками сработала, как не надеть?

Распахнулись двери, седой мажордом стукнул булавой, приглашая к столам. За первый, под балдахином алого бархата, украшенным венками из лавровых ветвей, уселись — по бокам петровского кресла — царицы, старшие и младшие царевны, наследник Алексей, тут же, напротив, Анастасия Ромодановская, Екатерина Васильевская, она же просто Катенька, Анисья Мясная. К главному столу примыкали еще два: один для княгинь и боярынь, другой для иностранных гостей. Вокруг четвертого стола, у противоположной стены, утвердился Апраксин с министрами и генералами. Прочие приглашенные — купцы, корабельные мастера, офицеры армии и флота пировали в соседней зале.

Петр так и не присел. Без устали потчевал дам, наполнял кубки мальвазией и рейнским, движеньем бровей поторапливал семеновцев, приданных ему в помощь, звучным баском возглашал здоровье каждой из цариц и царевен, и — по взмаху белого платка в руке Апраксина — гремел новый пушечный залп, накатываясь то с Троицкой площади, то со шнявы «Лизетта», поставленной под самыми окнами.

Тост шел за тостом — в честь Витворта, ван дер Гульста, Кайзерлинга, в честь князь-кесаря, генерал-адмирала, коменданта… Ответное слово держал Апраксин. Он завел было длинную витиеватую речь, но приметив сердитый государев жест, перестроился быстренько:

— Господину бомбардир-капитану — виват на вечные времена!

— Вива-а-а-ат! — пронеслось под высокими, в игривой росписи сводами.

— О вечности малость подзагнул, но — спасибо! — Петр лихо, по-матросски опрокинул анисовую в рот, заел черной коркой, снова потянулся к сулее. — А теперь воздадим должное месту, о коем все помыслы наши, без чего Россия как туловище без головы. Да, Парадиз, именно он!

Говор отхлынул волнами, в залах распростерлась тишина.

— Кому из вас, товарищи мои, мнилось лет этак десять назад, что мы с вами тут, у Балтийского моря, примемся геройствовать и плотничать, воздвигнем чудо из чудес, поистине прорубим окно в Европу? Могли ль представить себе на мгновенье, что будем иметь вокруг и фортеции, и суда, а главное — столь крепкую когорту храбрых и дерзновенных сынов русских, побывавших за границею и вернувшихся домой искушенными во многих ремеслах? Историки полагают колыбель всех знаний в Греции, откуда по превратности времян они были изгнаны, перетекли в Рим и распространились на вест и норд, но к осту невежеством наших предков были приостановлены, проникли не далее Пруссии и Польши. И поляки, и немцы пребывали в такой же тьме, в какой доселе изнывает Русь, и лишь трудами властителей и просветителей своих открыли очи, усвоили себе греческие искусства, науки, образ жизни. Теперь наш черед, если только вы поддержите меня в моих предприятиях, будете следовать без оговорок и лени, привыкнете свободно распознавать добро и зло, то бишь мыслить филозофически. Требую, камрады, и прошу!

Он окинул застолье огненным взглядом.

— В самом деле, разве мы одни на свете лишены ума и рассудка? Разве в нас одних вложены сердца низкие и неспособные к образованию? (Брюс, Апраксин, Мусин-Пушкин протестующе замотали париками.) Нет, сие мнение было б хулой на создателя и крайней неблагодарностью перед матерью-природой. Пусть не обидятся гости, — и самые просвещенные народы прежде были грубы и неотесаны. Дети их поныне рождаются, умственно подобные четвероногим, и лишь воспитание со временем отличает их от стада… Ф-фу, никогда так долго не разглагольствовал! — Петр улыбнулся. — Твердо верую, что еще на нашем веку вы пристыдите прочие образованные страны и своей ученостью, своей деловитой сноровкой вознесете славу российского имени на высшую ступень. Виват!

Окруженный толпой, он не успевал чокаться — с дорогими сердцу, с позарез нужными, хоть и обуреваемыми сторонней думкой, с терпимыми поневоле.

— Родитель-то, Алексей Михайлович-то, полюбовался бы! — рыдающим голосом выкрикивал Тихон Стрешнев.

Зотов, еле держась на ногах, бубнил свое:

— Еду, бывало, и мышли играют — про вшакое. А ты вшлух, а ты впервой — бух!

— Вино в тебе играет, кир-Аникитушка! — усмехнулся Петр.

— А вот и н-н-нет… — возражал тот, вертя скрюченным пальчиком.

Перед глазами Петра снова была Марья Милославская. Конечно, доброхоты не преминули донесть о словах, раскидываемых поганой Софьиной наперсницей тут и там. С воплями, принародно сетует на кровавую войну, затеянную сумасшедшим братом, на перекрой дедовских установлений, на великие подати и разор, охвативший громадные пространства. «Один я в жестокосердии погряз, ничего не вижу и не слышу! — Петр бешено рванул ворот кафтана, посыпалась канитель. — Кто поймет? Лишь немногие пока… Знали б, какой раскаленной дорогой иду, в каких дьявольских муках. Перенапряг и себя, и людей — от генерала до простого работного, но дело-то живет; пусть со скрипом, через перепады и недоскоки, а образуется!»

И еще укололо в грудь: жмется наследничек Алексей к теткам-кривлякам, навострив ухо, впитывает их ядовитое шушуканье. Над кем измываются — и гадать не надо… Как бы не испортили парнишку! Нет, рано возвеселились, бочки заплесневелые. Ждет его Лифляндия, и немедля!

Он подсел — от греха подальше — к столу генералитета, попыхивая трубкой, заслушался спором о бастионных основах, с коими бились второй год подряд.

— По Кугорну вычерчено, в полном согласии с ним! — твердил Яков Брюс, хорошо зная пристрастие бомбардир-капитана к этому маститому фортификатору.

— Вари своей башкой, Виллимыч! — Петр слегка вскипел. — Кугорн-то на болотах строился когда-нибудь? Во-о-о! Потому и вода хлещет, что боимся отойти от ментора шаг-другой. Смотри!

Он отодвинул тарелки и бокалы, стал прямо на скатерти выводить ногтем черту за чертой. И коменданту, коротко: «Смекаешь, ты смекаешь?» Сбоку присовывался остроносый Александр Кикин.

— А тут, Петр Алексеич, я бы сотворил иначе. Так, так и так.

— Верно! Обмозгуйте вдвоем-втроем, не мешкая!

На другом конце палаты нарастал крик — пронзительный, плаксиво-злобный. Петр повел головой: у окна пьяненький наследник яростно отбивался от пригнувшегося к нему Льва Кирилловича.

— Тебе чего надоть, старый пес? Чего?

— Просто думал побеседовать… Вить я дедушка твой, аль запамятовал, Алешенька? — бормотал растерянный Лев Кириллович.

— Сгинь, дурак! — Царевич ухватил со стола ковш белой горькой, оскалился. — Хочешь — оболью и подожгу? Вон, как тетенька с камердинами делает?!

Услышали многие: кто-то ахнул, кто-то сорвался с места, чтобы погасить шум, настороженные сидели послы, переглядывались украдкой. Донеслось и до Прасковьи Феодоровны, в чей огород был пущен камень, — скомкала на полуслове разговор о дочерях и гувернерах, побледнела мертвенно.

Петр скорыми шагами пересек залу, сгреб наследника за шиворот, замахнулся, но подлетела Катенька, бесстрашно повисла на руке, отвела удар…

Напуганные гости не смели дышать.

— Благодари ее, стервец, не то б… — со свистом бросил Петр, отталкивая сына. — Проводи его в светелку, Дедушка, — велел он Кикину. — Видно, хмель одолел не ко времени.

Он постоял, уперев задымленный взгляд в угол, встрепенулся.

— Фельтен, а как с угощеньем коронным? Получилось на славу? Что ж, подавай!

Семеновские офицеры, пригибаясь, внесли громадные пироги окружностью с колесо шведской военной фуры, высотой до двух аршин. Петр Алексеевич молниеносными взмахами ножа вскрыл подрумяненные корки, басовито пропел: «Гоп-ля-а-а-а!» — и на столы принялись выпрыгивать карлицы, одетые явно под Марью и Федосью Милославских. Грянул хохот: у одной — высокий, почти вровень с теменем горб, у другой — косоротие и длинные-предлинные волчьи уши, у третьей — ноги, вывернутые на манер барсука… Петр щелкнул пальцами, и уродки стремительно атаковали рюриковича Шаховского, — с визгом карабкались по нему, оседлав, стащили парик, плевали на лысину, драли остатки седых волос.

Еще не смолк смех, вызванный карлицами, как над берегом вспыхнул фейерверк. Дамы и кавалеры высыпали на крыльцо, любуясь половодьем огней, плескали в ладоши, но Петр знай досадливо морщился.

— Не так, не в той череде! — крикнул в кусты, из-за которых трескуче вспархивали ракеты, выругался, рысцой побежал в самый пламень. Вышел оттуда спустя несколько минут, подчерненный порохом, с опаленной щекой.

— Ну, каково действо? Не проверь, напутали бы запросто! — прогудел он, кивая Прасковье Феодоровне. — А теперь за стол, и скоренько, чтоб с минуветами не проморгать. Я — сейчас, только вот умоюсь!

…Омылся каленым стыдом. В темном боковом приделе подстерегла его рябенькая, кургузенькая Варвара Арсеньева, свояченица «брудера», охватив, приникла упругой грудью.

— Извелась, Петрушенька… Приласкай… Ну хоть еще разочек!

— Отцепись, дура! — Он сердясь оторвал ее руки от себя. — Или с ума спятила?

— Сна лишилась, государь… Жить не могу-у-у!

— Прочь, Варвара, кому сказано? — Петр оглянулся: кто-то невдалеке нырнул в тень. — Чего мелешь? Ведь… Катенька у меня, твоя подружка близкая… Опомнись!

Она взвилась, точно укушенная.

— У-у-у, глаза бы ей выдавила! И дождется! Дождется ливонка мокрохвостая… Заманила, оплела! — Варвара в беспамятстве рванулась к свету.

Петр ухватил ее за фижмы, отбросил назад. Она вырывалась, царапалась, на искривленных губах выступила пена. И тут молча, спокойно вышла из темноты Анисья Мясная, крепко взяла сотрясаемую дрожью ревнивицу под локоть, повела наверх.

«Убью, сволочь! — блеснуло запоздалое. Петр постоял у окна, вдыхая сыроватый невский воздух, мало-помалу одумался. — Чего ж грозить — сам виноват… Смутил бабенку — теперь зло срываю!»

А было все очень просто, еще до того, как Данилыч поведал ему о новой своей экономке Катеньке. Сидели компанией в Преображенском: непременный кир-Аникита, Алексашка Меншиков с сестрами, девицы Арсеньевы. И вот пригляделся он тогда к толстенькой, — по лицу будто с молотьбой прошлись! — Варваре, и сердце обуяло странное озорство. Живет на свете двадцать осьмой годочек, а мужской силы так и не изведала до сих пор. Петр встал с гоготком, вздернул ее за руку, увел в соседний покой… А оно и вылезло теперь концами нежданно-негаданно. Черт, как бы до Катеньки не донеслось. Вся надежда на Мясную, — умна, по гроб верна.

Он засопел. Нет, скорее к войску, хватит… Разбалтываешься поневоле!

Среди ночи разбудил тихий, сдавленный плач.

— Катенька? Опять… то привиделось?

— Я виновата, одна я… Не уследила…

— Бог дал, бог взял… Чего ж убиваться-то?

— Я, я! — звенело в темноте. — А ты, бедненький… как матрос последний… За что, пресвятая дева?!

И он с необыкновенной отчетливостью вспомнил, как низко нависало серое невское небо, как толпился у церкви молчаливый генералитет, а он шел мимо, держа в руках маленький гробик!

Лежал, цепенея, не в силах протолкнуть ком, подступивший к горлу. В голове ни с того ни с сего выжглось каракулистое, камраду адресованное: «Беду свою и печаль глухо объявляю… О живом пишу!» Сам-то горе превозмог, утопая в повседневных передрягах, но чем успокоить ее, какими словами, да и есть ли они?

Он гладил ее милое заплаканное лицо, шептал:

— Радость моя, свет очей моих, лапушка! Никого не любил, яко тебя… Поверишь ли, никого! — и чувствовал, как понемногу стихают рыдания, и она все теснее приникает к нему.

В пять пополуночи, накинув старый нанковый халат, он гнулся над токарным станком, вытачивая крохотного слона, последнего из семи, предназначенных в подарок свет Катеньке.

— Ну-с, Андрей, каково? — мимолетно спросил он у Нартова, бессменного мастера механических дел.

Тот приценился наметанным оком.

— Думаю, не хужей других будет, Петр Алексеевич.

— Да, кости я точу изрядно, а вот упрямцев обломать никак не могу!

— Но ведь… когда упрямство, а когда и доброе участье, — мягко молвил Нартов. — А итог един: раз — и в глаз!

Петр обеспокоенно выпрямился.

— Аль… и ноне кому-то влепил?

— Генерал-адмиралу, пред самым расставаньем.

— Убей, не помню! Сколько вам твердил: не суйтесь под горячую руку… Нет, опять! — Петр сделал круг по токарне, ткнул пальцем в стопу разномастных книг. — Подскажи, чуть Мусин явится… Дабы печатал без промедленья. Перво-наперво Кугорн, о новом образце укреплений, Гибернова география, Леклерково архитектурное искусство…

— Ох, напортачат! — подпустил шпильку механик.

— Спрошу, и строго! Да, моим именем отписать Феофану Прокоповичу: когда ж мы наконец узрим полную гишторию России? — Он повертел в руках слоненка, сравнивая его с выточенными ранее, навострил глаза на пристань. — Андрей, что за люди третий день околачиваются? Кто такие?

— Купцы, кои прежде подряды вели.

— Аль нечем заняться? — ощетинил усы Петр.

— Видать, нечем, поскольку… гм… иные знатные господа в сию область вторглись.

— Уж не губернатор ли вновь руки погрел?

— Петр Алексеевич, я и так сказал более, чем следует… Ослобони! — взмолился Нартов, проклиная свою чрезмерную осведомленность.

— Ну-ну! Передай Румянцеву: поставщиков — новых — под караул, до единого. С князенькой новоявленным потолкую сам… Зови-ка ближних, да стол бы накрыть какой-никакой.

Лев Кириллович с легкой оторопью оглядывал светелку. В центре сияла медными дугами астролябия, сиречь угломер светил, вдоль стен мельтешили в глазах квадранты, компасы, глобус, модели кораблей, фрегатов, галер.

— Этот чей? — тихо справился он у Нартова.

— Аглицкий, о восьмидесяти пушках. Там — о сорока, о тридцати. Вот шнява — о четырнадцати.

— Кажись, где-то я ее… — туго соображал старик.

— Плыли на ней!

Уселись, мало-помалу потек разговор. Волновало одно: когда и в какое место ударит Карлус.

— Король прямыми дорогами ходит, без обозов, — подчеркнул князь-кесарь, затрудненно отдуваясь.

— Ну и что из этого? — отозвался Нарышкин.

— А едоков у него полсотни тыщ, смекаешь? По три куска в день — и то сотни фур. Нет, покамест новый хлебушко не поспеет — будет он колесить вокруг да около.

— Бог его знает…

— И мы изучили маненько, было время, — ввернул Тихон Стрешнев, подмигивая командиру над печатным двором Мусину-Пушкину.

— А фортеции пограничные на что? — вскинулся Лев Кириллович. — Воссел за смоленские да псковские стены, как в старую пору, никакая чума не возьмет!

— Война в поле вышагнула, о том помни! — Петр посмотрел на густо подсиненное подглазье Апраксина, крякнул. — Пугать, Федор, не хочу, но будь готов к любой каверзе.

— Или слух есть какой? — слегка вздрогнул тот.

— Карлуса знать надобно. Боюсь, попытается в клещи зажать… Интересно, как бы ты, Федор Матвеевич, повел себя на его месте?

— Я? — переспросил Апраксин и чуточку задумался. — Основной удар по Москве, ясное дело, вспомогательный — в Ливонии с Ингрией.

— А если наоборот?

Апраксин встревоженно моргал глазами.

— То-то и оно. Следует учесть обе вариации. Мы, еще весной, прибросили в уме с Шереметевым да Меншиковым… Послушайте, каков получается расклад. Армия фельдмаршала, около шестидесяти тыщ, стоит посередке, защищая переправы на Березине. Так? Боур, с двадцатью, стоит у Пскова. При тебе, генерал-адмирал, то есть на Неве, поболе двадцати пяти. Свалится швед главными силами сюда, Боур к тебе на подмогу идет, а следом и мы, в десяти-двенадцати переходах. Ринется враг накоротке, смоленским трактом — Боуру тотчас на юго-восток маршировать, но не ранее, чем рижский генерал-губернатор Левенгаупт за своим королем тронется.

— Да-а-а! — прогудел князь-кесарь. — План хорош!

— Перевес в любом случае! — обрадованно присказал Стрешнев.

— Осталось немногое — льва перебороть, — усмехнулся Петр. — Мощь, камрады, великая! Отдохнул у Эльбы, принаел загорбок, а лапы у него были долгие всегда, разят метко. Тренированность — раз. И второе — наступает он, а не мы: попробуй угадай его извороты.

В проеме двери возник адъютант Павел Ягужинский.

— С чем пожаловал? — повернулся к нему Петр.

— Вести с Дону, герр бомбардир-капитан, от князя Василия Долгорукого.

— А почему не от его брата Юрия, воеводы первого? — спросил князь-кесарь.

— Показнен… вором Кондрашкой Булавиным.

— Да ведь атаман-то в Сечи?! — вырвалось у Петра.

— Перезимовал, явился вдругорядь, с тьмой запорожцев, одолел. Вот манифест возмутительный. — Ягужинский вынул из-за обшлага мятую бумагу, подал царю.

— Ну-ка, ну-ка. «Всем старшинам и казакам за дом пресвятой богородицы и за истинную христианскую веру, и за все великое войско Донское, також сыну за отца, брату за брата и другу за друга стать и умереть заодно, ибо зло на нас помышляют, жгут и казнят бояре и немцы злые, вводят нас в еллинскую веру и от истинной отвратили, а ведаете вы, атаманы молодцы, как наши деды на сем поле жили и прежде старое наше поле крепко стояло, а те злые наши супостаты то наше поле все перевели…»

Петр судорожно скомкал манифест.

— Жечь гнезда бунтарские, а ворье… в палаши… до единого! — крикнул, беснуясь. — Чтоб там, на весте, нам без оглядки идти!

4

Капитан Табберт вошел в палатку генерал-квартирмейстера шведской армии Гилленкрока, устало отрапортовал:

— Исполнено, господин барон. Внесен последний штрих!

Аксель Гилленкрок, сухонький, седой, подтянутый, прервал беседу с гостем, генерал-губернатором Риги Левенгауптом, поднялся.

— Извините, граф, я ненадолго отлучусь.

— Ради бога, дружище. Кстати, не найдется ли у вас, чем промочить горло?

Хозяин подал знак слуге, и перед гостем очутилась высокая пивная кружка, увенчанная шапкой пены.

— О-о, ледяное, — удовлетворенно сказал гость. — Вы хорошо устроились, Аксель.

— Вам ли, граф, сетовать на судьбу?

— Да, но вот уже неделя, как я пробавляюсь ключевой водой, которую его величество предпочитает всем другим напиткам!

Выйдя наружу, Гилленкрок огляделся. День стоял ясный; ослепительно белые облака тихо скользили по краю неба, поодаль, облитые золотом лучей, высились кудрявые сосны, совсем такие же, как в родной Скандинавии… Лишь одно портило картину, — дым, проклятый дым, неизменный спутник армии и в срединной Польше, у Калиша, откуда летом прошлого, семьсот седьмого года начали сбой отход русские, и теперь здесь, в Приднепровье. Дотлевал начисто выжженный Головчин, городок на могилевской дороге, едкой гарью чадили окрестные панские усадьбы, вернее то, что сохранилось от них, а вдалеке, за болотами, прорезанными тонкой гатью, выплетался хвост нового пожара.

«Что это? Налет кавалерийской партии, посланный новоиспеченным князем Сашкой, или стихийный набег туземцев? — подумалось Гилленкроку. — Впрочем, не все ли равно… Разницы никакой!»

Он торопливо прошел в соседнюю палатку, где капитан Табберт с полудюжиной картографов несколько ночей подряд колдовали над планами северных русских городов. Теперь молодые офицеры толпились у чертежных досок и, словно бы утратив интерес к сделанному, говорили о посторонних предметах.

Весьма сдержанно, по крайней мере внешне, был встречен и приход генерал-квартирмейстера. Каждый знал, как трудно, почти невозможно услышать похвалу из его уст. Но тем более странной показалась улыбка, вдруг осветившая испитое, в резких тенях, лицо.

— Хорошо, капитан. Держите кроки наготове, о них в любую минуту может спросить государь.

Усилившаяся мощь северных крепостей, обновленных царем, продолжала волновать Гилленкрока и потом, когда он вернулся к гостю.

— Итак, едете?

— Пора, дружище. Получено известие о движении неприятельской конницы к Пскову. Боюсь, как бы прохвост Боур не пощипал мои обозы, это может отсрочить соединение с главной армией на неопределенное время.

— Упаси бог, Адам, упаси бог! — встрепенулся генерал-квартирмейстер. — Буду откровенен: судьба кампании, если не войны в целом, зависит от вас!

Крупный, краснолицый Левенгаупт, восседавший на походном стуле, вынул изо рта трубку, начиненную крепчайшим кнастером, гулко захохотал.

— Клянусь обкуренной дедовской пиипой, вы преувеличиваете!

— Я нисколько не преувеличиваю, граф. Известно ли вам, что солдаты восьмую неделю получают горсть муки в день?

— Не так уж мало, если нет ничего лучшего. Но вас что-то гнетет, милый барон. Объяснитесь.

Гилленкрок растроганно покивал. Да, старый друг был единственным человеком, перед которым сама собой раскрывалась душа.

— Беспокоит многое, Адам. Когда выступит прибалтийский корпус? Каков будет ордер-марш? Наконец, где назначена встреча? Во Пскове, в Новгороде, или…

Левенгаупт захохотал еще оглушительнее.

— Ха-ха-ха! И об этом спрашиваете вы, генерал-квартирмейстер и главный картограф? Бесподобно… — Заметив, как помрачнел хозяин, Левенгаупт оборвал смех. — Простите, Аксель. Вероятно, сказывается мой пятилетний постой в Лифляндии, справедливо именуемый свинским краем… — Он помолчал, смакуя пиво. — Думаю, с севером придется подождать. Все зависит от того, в каком направлении побегут варвары. Я же готов маршировать куда угодно, хоть в Сибирь, если будет на то воля его величества, короля шведов, готов и вандалов![9]

— К сожалению, капкан, приготовленный русским на Березине, не сработал. Теперь они ускользнули снова, прикрывшись рекой Бабич… — Гилленкрок потянул в себя дымный воздух, слегка поморщился. — Мне кажется, у них есть какой-то дьявольский план, принятый заранее и выполняемый неукоснительно, из месяца в месяц. Было ли местечко или хутор, где бы мы не испытывали затруднений с фуражировкой? Пепел, один пепел…

— Обычный варварский прием, старина! Посудите сами, кто командует ими? Дряхлые сатрапы Шереметев и Репнин, дважды битые мною, пьяница Рен, тупица Алларт, изменник Боур, произведенный в генералы чуть ли не из солдат… Кто еще?

— Вы забыли о Меншикове, граф.

— А-а, тот самый, что доставил нам некоторые неприятности в Польше? Лихач, рубака, но не более того… Не унывайте, все идет как надо!

Гилленкрок потупился, чтобы скрыть замешательство.

— В Саксонии, перед новым походом, речь определенно шла о броске на Псков, о возврате Нарвы и Дерпта, с последующим вытеснением русских из Ингерманландии. Форсирование Волги в ее верховьях предполагалось не раньше, чем над северо-востоком снова взовьется королевский флаг… И вдруг странный, совершенно непонятный оборот. Карелию слабыми силами подпирает Любекер, Лифляндия и Эстляндия под ударом казацких и татарских скопищ, мы очертя голову идем на восток. Что происходит, бог мой?

Левенгаупт недоуменно развел руками.

— Где, в каких заоблачных высях вы летаете, дружище? С языка господ свиты не сходит слово «Москва», король подолгу беседует с Мюленфельсом, а вы, правая рука главнокомандующего… нет, не понимаю!

— Мюленфельс? Этот… русский перебежчик? По-моему, авантюрист чистой воды! — пренебрежительно заметил Гилленкрок.

— Он такой же русский, как я лопарь, — усмехнулся Левенгаупт. — Но ближе к делу. Вырисовывается весьма интересная картина. Россию раздирают внутренние смуты: поднимается боярство, униженное царем, весь казацкий юго-восток взялся за мушкеты и будет рад новому Александру, который покончит с кровавой тиранией Дария. Как же, на ваш взгляд, поступить королю? Что вы присоветуете? Отвоевывать север, штурмовать редкие крепости, оставляя русских безнаказанными? Или двигаться прямо, уложить противника громовым ударом, поразить его в самое сердце? Вспомните датскую, первую прибалтийскую, затем польскую кампании, вспомните позор короля Августа, панический трепет Вены, а ведь кое-кто сомневался и тогда… Нет, успех неминуем, черт побери, успех скорый, полный. Бог с нами и за нас!

Гилленкрок сидел с обескураженным видом.

— Но… следует ли забывать об осторожности, граф? — пробормотал он. — Вот и Пипер, воспитатель его величества, первый министр Швеции…

— Пи-и-и-и-и-ипер? Вы еще скажете — Гермелин! Этих господ занимает одно — куски жирного невского пирога, в свое время отхваченные их дедами, сподвижниками славного Делагарди. На стратегию им наплевать!

Левенгаупт выпрямился во весь громадный рост, оправил шпагу.

— Ну, Аксель, до скорой встречи под стенами Кремля. О провианте не беспокойтесь. В Лифляндии и Эстляндии зреет великолепный урожай. Собрать, ссыпать его в фуры — только и дел, барон. Только и дел.

— Как нам, ветеранам, недостает вас, граф! — вырвалось у Гилленкрока.

— Зато с вами — главнокомандующий, Карл Густав Реншильд. Обилие собственных мыслей, вероятно, самое ценное из его качеств! — Левенгаупт зло рассмеялся.

Первые генералы армии по-прежнему не терпели друг друга, — это было известно всем и каждому.

5

Едва Гилленкрок, проводив гостя, углубился в карты днепровских воеводств, последовал — как всегда неожиданный — вызов к королю.

Ставка занимала допотопное бревенчатое строение, чудом уцелевшее от огня. За ширмами, в полутьме, стояла походная кровать, вдоль стен тянулись длинные скамьи, принесенные с городской окраины, тем не менее генералитет и чины королевской свиты пребывали на ногах, терпеливо дожидаясь милостивого соизволения сесть.

Герой Севера — в узком лосином колете и таких же штанах, заправленных в высокие рейтарские сапоги со стальными шпорами, — сидел на барабане у окна, вскинув белокурую голову и глядя в пространство, кидал отрывисто-звонкое:

— Порядок, во всем четкий порядок. Орднинг![10] Никакой жалости, ни к кому. Там, где будет найден убитый шведский солдат, уничтожать хутора и дома на пять миль вокруг, пойманных жителей вешать, если даже нет явных доказательств; не щадить и младенца в колыбели. Скорее пусть пострадает невинный, чем избегнет кары преступник. Пусть будет кладбище, в конце-концов.

Горделиво-почтительно внимали ему Реншильд, Спарре, Стенбок, принц Вюртембергский и другие генералы. Пастор Нордберг, молитвенно сведя ладони, как бы подкреплял каждый период чеканной королевской речи довольным кивком. Да, по земле Белой Руси шел новый господин, будущий повелитель полумира, ниспосланный небом, и горе тому, кто встанет на его пути. Амен!

— Что-то случилось? — тихо спросил Гилленкрок, обращаясь к советнику Седергельму. Тот, с досадой дернув плечом, ответил:

— «Вилы и косы» учинили налет, седьмой за последние двое суток. Фуражиры истреблены полностью, кроме того, погибло несколько драгун…

— Ордер переписать, сообщить командирам войск. Реншильд, распорядитесь. Вы свободны, господа. — Король застыл в своей привычной позе, скрестив руки на груди и подняв подбородок. — Нет, повремените. Гилленкрок, вы здесь? Помнится, мой милый кузен Август «подарил» мне, вместе со шпагой, презентованной ему царем Петром, большую печатную карту Московии. Она цела? — справился Карл, умолчав о миллионах рейхсталлеров, собранных в виде контрибуции на саксонских землях.

— Капитан Табберт ждет за дверью, ваше величество. Разрешите позвать?

Карта незамедлительно легла перед королем, рядом с другими планами, которые принес расторопный офицер.

— Что это? — бегло спросил король.

Бледное, изможденное ночными трудами лицо генерал-квартирмейстера слегка оживилось.

— Кроки псковских и новгородских укреплений. Еще в Польше вы, государь, выразили неудовольствие качеством работ, исполненных фортификационной конторой Палмквиста. Смею утверждать, пробел устранен. Табберт с немногими людьми совершил невозможное!

Взгляд короля рассеянно скользнул по крокам.

— Благодарю. Сохраните как образец.

Несколько ровных слов, но первому министру графу Пиперу чуть не сделалось дурно. Шатаясь, он оперся мясистой рукой о подоконник, в горле заклокотал сдавленный хрип. В трех шагах от него застыл изваянием красавец Гермелин, отпрыск еще одного рода, чьи поместья оказались под пятой русских.

— Учитель, вы хотели что-то сказать? Нет? Странно… Поздравляю вас, господа, — оповестил король, всматриваясь в карту. — Армия на большой московской дороге.

«Именно по ней мы направлялись два года назад… Не придется ли снова, в третий раз?» — помрачнел Гилленкрок.

Свита расцвела улыбками. Хорд, самый молодой полковник штаба, вслух прикидывал, когда взору победителей откроется главное городище русских. В общем, ждать недолго: переходов через тридцать, тридцать пять всего-навсего! Аксель Спарре, ловкач из ловкачей, не оплошал и теперь. Выдвинулся вперед, как бы в шутку поведал о старинном предсказании: согласно ему, какой-то Спарре должен стать московским генерал-губернатором.

— Хорошо, — бесстрастно сказал король. — Считайте вопрос решенным, или я не Карл Двенадцатый.

— Господа! — кричал генерал-адъютант Канифер. — Царь соорудил в Кремле огромный арсенал. Там собраны тысячи копий и рогатин… Я предлагаю продать их китайскому богдыхану, — пусть громит русичей на Амуре!

У генерал-квартирмейстера нервно задергалось веко… Нет, молодежь не думает ни о чем: ни о полном отсутствии подвоза, ни о растянутых коммуникациях, ни о множестве шведских могил, раскиданных вдоль проклятого большака, — враг за каждой сосной! — ни о том, что по мере приближенья русских к своей границе их отпор возрастет…

— До Москвы еще очень далеко, господа, — сухо заметил Гилленкрок. — Не забывайте, на полпути к ней находится Смоленск, первоклассная цитадель.

— Спасибо за урок элементарной географии, профессор! — Хорд шутливо раскланялся. — Но продолжайте ваши выкладки, это крайне интересно!

— Пожалуйста. Кто-то здесь упомянул о рогатинах… Боюсь, его сведения устарели на десять — пятнадцать лет.

— Вот как?! — возглас Канифера.

— Начну с того, что еще в девяносто девятом году царь Петр закупил на западе большую партию ружей…

— Лондон и Амстердам, естественно, сплавили негодные фитильные мушкеты? — весело предположил Спарре.

— Ошибаетесь, генерал. Вполне современные европейские фузеи с кремневым замком. Да, именно!

— Добрая половина которых брошена или потоплена в Нарвском бою! — прыснул Хорд.

— Позвольте закончить мысль, мой юный друг, — сдержался и на сей раз Гилленкрок. — Опрос пленных и перебежчиков показывает — русские казенные заводы, в первую очередь в Туле, постоянно увеличивают выпуск нового оружия.

— Короче, от единиц перешли к десяткам, не так ли? — снисходительно улыбнулся Хорд.

— Если бы это было так. Счет идет на многие тысячи стволов ежегодно…

— Все наше будет! — откликнулся главнокомандующий Реншильд, повторяя излюбленную королевскую фразу, — И, в том числе, колоссальные склады хлеба и солонины, заготовленные для нас длинноногим «обер-провиантмейстером»!

— До них еще необходимо дойти… — вырвалось у Гилленкрока. — Белорусы… Я не знаю племени, более враждебного нам. Справа надвигается лесом пик и сабель казачье войско, расселенное по Днепру. Впереди — главная русская армия, и она — в том нет сомнений — употребит все средства, чтобы воспрепятствовать нашему походу…

— Бой? Прекрасно! — Реншильд потер руки. — Молниеносный удар, прыжок — и мы в Москве.

— У русских, полагаю, на уме другое. Нападать отдельными партиями, окапываться где только можно…

— Ерунда! Окопы ровно ничего не значат, если в них нет настоящих солдат. Что касается необученного сброда, согнанного царем под свои знамена, то он разбежится при первых же гренадерских выстрелах!

— Предав огню все вокруг… — тихим голосом добавил генерал-квартирмейстер. Нет, спорить было напрасно!

Король медленно повернул к нему ледяное лицо.

— Что с вами, Гилленкрок? Затеваете бесконечные дебаты, повторяете одно и то же… Не тяжела ли ноша, возложенная мной на вас?

— Государь… — обиженно прошептал тот.

Барабан отлетел в сторону, Карл размеренно-быстро зашагал вдоль стен, словно вколачивая каблуками гвозди.

— Никакая варварская хитрость не заставит мою армию переменить фронт. Никогда! — бросал он с холодной яростью. — Болтовней о мире пусть занимаются старики в сенате, наш девиз — вперед. Глуповатый кузен Август, этот заблудший гот, отделался легким испугом, сохранив одну из корон и при ней голову. С предводителем заносчивых славян я поступлю совершенно иначе. Он ответит за все! И я сам, и каждый мой солдат готовы претерпеть любой голод и холод, лишь бы посадить русского медведя на цепь и провести его по дорогам Европы!

Король оборвал шаги, поднял тонкую жилистую руку перед собой.

— Клянусь, я отброшу русских во тьму, вычеркну из их истории последние триста лет. Пусть живут по уделам, как встарь, поедая друг друга и не думая ни о чем постороннем, а тем более о море; пусть их бьют с востока раскосые племена. Пусть так и будет!

Вошел первый камергер короля Адлерфельд, звякнув шпорами, остановился у порога.

— Что-то срочное, Густав? — спросил Карл. — Говорите.

— Государь, в лагерь явились два капитана русской армии, Саксе и Фок. Имеют весьма любопытный план поимки царя Петра, его сына и принца Сашки!

— Интересно… Продолжайте, — отозвался Карл.

— Капитаны полагают, что для операции им вполне достаточно ста драгун, так как «обер-провиантмейстер» часто пребывает без какой-либо охраны. Требуется только человек, знающий его в лицо.

Король усмехнулся, оглядываясь на свиту.

— Верность царских ландскнехтов изрядно поколебалась, вы не находите, господа? Плод созрел и готов упасть нам в руки! — Он отыскал глазами сумрачного генерал-квартирмейстера. — Вы, Аксель, по-прежнему настаиваете на том, чтобы я бросил все и двигался на северо-восток? Туда, где вспухает среди болот призрачный город с игрушечной верфью и флотом? Нет, я направляюсь к настоящей столице, недаром она именуется… подскажите, Густав!

— Первопрестольной.

— Именно. Я разгромлю ее и продиктую свои условия. Они вам известны. Победа — в конце самого короткого пути, запомните раз и навсегда, Гилленкрок. Повторяю, мне не нравится ваше настроение. Подобные оговорки я слышал и десять, и пять лет назад. А кто оказался прав? Итак, успокойтесь и работайте. Все идет как надо. Варшава, Краков, Дрезден, Копенгаген, Вильно, Митава у наших ног, осталось дополнить перечень Москвой… Кстати, вы обмолвились о гетманском казачестве, якобы беззаветно преданном августейшему «обер-провиантмейстеру». Не следует забегать вперед, о многом вы просто не знаете. Всему свое время! (Реншильд при этих словах усмехнулся.) Поверьте, Астрахань и Дон — лишь начало. Петруса ждут куда более грозные неприятности!

Карл стремительно, не сгибая колен, подошел к окну, за которым проступала болотистая пойма реки Бабич.

— Господа, приглашаю вас на рекогносцировку. Посмотрим, каковы русские образца семьсот восьмого года. Под Нарвой я разгромил их с четырьмя бригадами. Вряд ли они сколько-нибудь переменились… Густав, лошадей!

6

Теперь дышалось гораздо легче: ветер сделал крутой разворот, подул от реки, отгоняя дым в сторону топей. Багрово-красное солнце, повисшее над купами соснового леса, на редкость четко выделяло каждый пригорок и куст.

— Закат — пора больших решений, воздадим ему должное, — произнес король, вскочив в седло и отточенным жестом поправляя шпагу. — Вперед!

Свита полетела с места в карьер: осанистый Реншильд, худощавый, по плечо ему Гилленкрок, кузен короля принц Вюртембергский, верткий Спарре, будущий московский генерал-губернатор, лихие Канифер, Стенбок и Хорд, за ними сдвоенные ряды драбантов с красными перьями на шляпах. Последним, отстав от свиты, трясся в седле граф Пипер, его толстое, налитое кровью лицо выражало страдание.

— Учитель! — насмешливо крикнул Пиперу король, несясь впереди. — Шепните своему першерону — при такой езде мы далеко не уедем. Вперед!

Объезд начали с левого фланга и вскоре убедились: переправа кратчайшим путем не сулит никаких выгод. Мост был сожжен русскими, там и сям еще дотлевали черные сваи, река стремглав несла ноздреватые комья пены и мусор, завивалась воронками, что свидетельствовало о ее немалой глубине. Дальше простиралась бурая, в ржавых наплывах трясина, кое-где сомкнувшаяся с проточной водой, за нею, среди берез, угадывался военный лагерь, пожалуй, самый крупный из нескольких на том берегу.

— Если не ошибаюсь, перед нами главные силы? — заметил Пипер, двигая подзорной трубой.

— Да, две дивизии пехоты, подкрепленные драгунами и конными гренадерами принца Сашки! — отрапортовал вездесущий Табберт.

— Старик Шереметев чувствует себя спокойно, когда его армию отделяет от нас миля-другая болот! — проворчал обескураженный Спарре. — Не случайно гать разломана до единого бревна!

Король ничего не сказал, тронул коня шпорами.

Минут через двадцать прибрежная тропинка повела круто вверх, сосны отхлынули по сторонам, и с высоты открылись русские заслоны, прикрывающие дороги на Шклов и Копыс. Здесь, на перешейках твердой земли, среди болот — по донесениям лазутчиков — стояли пехотные полки Алларта и кавалерийский отряд Гольца, незадачливого генерала, обманутого шведами у березинских «пасов», южнее — дивизия Репнина.

— Уж не тот ли, что именуется «героем Везенберга»? — полюбопытствовал Хорд. — Жаль, сюда не поспевает Шлиппенбах. Мог бы и посчитаться!

— Мы это сделаем без него! — Реншильд указал на вспугнутое воронье. — Птицы слетаются не напрасно, примета самая верная!

— Кстати, головной репнинской бригадой командует англичанин Чамберс, объявленный у себя на островах вне закона, — вспомнил кто-то.

— Повесим на фут ниже, соблюдая старшинство!

Раскатился смех, впрочем, не такой громкий, чтоб нарушить хмурую сосредоточенность короля, — поджав тонкие губы, Карл внимательно рассматривал позиции русских.

Наконец подзорная труба вернулась на место, в руки услужливого Адлерфельда, и господа свиты увидели надменно-ясное, как и утром, лицо короля.

— Вы заметили, господа, как опростоволосились русские? — звонким голосом спросил он. — Заняв переправы, раскидали войска на десять — пятнадцать миль по фронту. Связь друг с другом утрачена совершенно, помощь возможна только в обход топей. Феноменально! Теперь обратите внимание на ретраншемент репнинской дивизии. За трое-четверо суток, по моим наблюдениям, вал вырос лишь вполколена. Интересно, чем заняты их командиры? На что надеются?

— Судя по всему, на естественную преграду, — озабоченно вставил Гилленкрок. — Река довольно широка…

— Пустое! — отрезал король. — Вот они, русские полководцы! Так можно воевать с французом Вильруа, с венскими и прусскими генералами. Со мной это не пройдет! Полюбуйтесь: артиллерия бог знает где, перед рекой ни одного пикета… Ах да, у разобранного моста вижу несколько орудий, при них роты две солдат. — Король иронически вздернул острый подбородок. — Им придется подождать. Мы ударим в стык между заслонами, куда не достигает огонь их единственной батареи. Главное — внезапность!

— Но, государь, наводка понтонов займет какое-то время, и русские несомненно…

— К черту понтоны, с ними после, Гилленкрок! Обследуйте дно, естественно, под покровом темноты, вызовите сюда гвардейцев и гренадерские батальоны, я сам поведу их в бой… — Король повернулся к Реншильду. — Наш берег возвышенный. Озаботьтесь установкой орудий вдоль склона, ярусами, первый выстрел по моему приказу.

— Вы предполагаете атаковать утром? — спросил фельдмаршал Реншильд, вынимая из кармана часы.

— Ровно в три, ни секундой позже! — отчеканил Карл. — Я проучу этот беззаботный сброд и, надеюсь, окончательно. Ступайте, господа!

7

Чуть свет грянул бой. Его начала двадцатидвухорудийная батарея, устроенная шведами на взгорье, — русский ретраншемент опоясали волны огня. Вспыхнули палатки, поставленные впритык, занялись фуры с провиантом, пламя забушевало вокруг пороховых погребов. Полуодетые солдаты, растеряв оружие, метались в дыму… На помощь головным ротам через некоторое время выдвинулись другие, из глубины перешейка, но шведские артиллеристы повысили прицел, и резервы отпрянули назад, усеяв луг неподвижными телами. Ядра и бомбы снова, с утроенной силой, обрушились на жалкое подобие вала, кромсая и вскидывая землю, бревна, камни, заживо хороня тех, кто уцелел в первые минуты…

Рев канонады вдруг смолк, и Табберт, находившийся вместе с генерал-квартирмейстером в укрытии, привстал зачарованно: внизу, по грудь в воде, напористо шли к тому берегу колонны пешей гвардии, сопутствуемые гренадерскими ротами, и впереди всех — король, одетый в неизменный серый колет.

— Колоссально! — воскликнул молодой капитан, готовый сорваться следом.

— Займитесь понтонами, — охладил его горячность Гилленкрок, с удовлетворением отметив, как блестяще использовал король вечернюю рекогносцировку. Ретраншемент, в итоге, снесен почти до основания, гарнизон перебит, легкая батарея у моста вынуждена бездействовать, так же как и кавалерия Гольца, отсеченная болотами слева.

Гвардейцы и гренадеры выбирались на топкую сушу, молча, с предельной быстротой принимали боевой порядок. За ними шли зидерманландцы и остроготцы, — желтые полковые знамена, памятные с юных лет, гордо реяли над взбаламученной стремниной.

Гилленкрок шумно засопел: что на этот раз предпримут русские? Два-три батальона их все-таки успели соединиться с обескровленным авангардом, уплотнили ряды… Теперь, вероятно, пойдут к реке, чтобы сорвать переправу. Именно так поступили бы сыны Швеции, окажись они перед лицом дерзкого, предприимчивого врага… Но нет, ничего подобного. Русские словно онемели, парализованные шквальным огнем королевских орудий.

Звучно ударили барабаны, — шведы пятью развернутыми колоннами устремились вперед. Замысел героя Севера был ясен: взять остатки репнинской дивизии в кольцо, истребить и, молниеносно пройдя «пас», оседлать коммуникации главных русских сил. Потрясающе!

Но русские не стали ждать, пока шведы сомкнут свои железные фланги. Дав один нестройный залп и другой, они попятились к лесу, через который вилась проселочная дорога на Могилев. Карл неотступно их преследовал, возглавив центральную колонну.

Позади тем временем гулко бухали в воду понтоны, сцеплялись, поверх юркие саперы торопливо укладывали настил. Еще немного — и по мостам потекли кирасиры, вызванные в первую линию.

У леса, к которому подошли шведы, что-то явно не клеилось.

Проследив за переправой пехоты, Гилленкрок и Табберт отправились на левобережье. Погода заметно портилась, то и дело припускал мелкий дождь… Первый, кто встретился им, был Хорд, кудрявый полковник двадцати трех лет, один из друзей его королевского величества.

— Трофеи — семь вполне исправных пушек, часть обоза, ротные штандарты, добрая сотня пленных! — выпалил он и тотчас насупился, добавил сердито: — Король спрашивает: где Лагеркроне, где Гамильтон, где, наконец, Росс?

Слава богу, пехота Росса скорым шагом подходила к месту боя, — можно было со спокойным сердцем доложить о том королю.

Вот и он — посреди поля, заваленного трупами в темно-зеленом и сине-серо-голубом, простреливаемого насквозь.

— Однако… Вы проспали почти весь бой! — процедил Карл, завидев генерал-квартирмейстера. — На вашу долю осталось немногое. Впереди — жалкие русские охвостья, прогоните их, иначе главный корпус Шереметева уйдет безнаказанным.

Небо наискось прочертила молния, загрохотало с перекатами, косой стеной надвинулся ливень.

— Соколы Швеции, с нами бог и король!

— Победа! — разнеслось окрест.

Бригада Росса, маршируя как на маневрах, пересекла открытое пространство, захлестнула опушку и — откатилась, поражаемая в упор ураганным огнем. Ни к чему не привели повторные атаки, подкрепленные фузилерами принца Вюртембергского, — огонь русских не ослабевал, потери с каждой минутой все возрастали, в тыл вереницами тянулись раненые.

— Этот сброд укрывается в чаще, — остервенело кричал Росс, — а наш порох заливает вода…

Он закашлялся, махнул рукой.

— Необходимо проломиться через лес. Во что бы то ни стало! — заметил Гилленкрок.

— Объясните это солдатам, — ответил тот. — Им, а не мне!

Справа доносились крики «хурра». Эскадрон далекарлийцев, предводительствуемый королем, лихо преодолел засеку поперек дороги, но был окружен. Закипела яростная схватка, и трудно сказать, чем бы она окончилась, не подоспей драбанты и фузилеры. Лошадь под его величеством пала, застреленная наездником в пестром халате и остроконечной шапке, — кривые сабли густо сверкали среди сосен.

— Викинги, спасайте короля! — крикнул Гилленкрок.

— Не столь громко, Аксель, не столь громко, — хрипло отозвался Карл, выбираясь из круговерти боя. — Помогите мне сесть в седло. Чью-нибудь шпагу, от моей сохранился один эфес… Канифер, что с вами?

В воздухе что-то протяжно свистнуло, раздался сдавленный вскрик, и перед глазами шведов лишь мелькнули генерал-адъютантские ботфорты, исчезая в кустах.

— Канифер!

— Пойман татарской петлей, уведен в лес… — с усилием выговорил принц Вюртембергский.

— Наглость варваров превзошла все границы… Вызвать Спарре и Лагеркроне, атаковать, атаковать, атаковать! — Карл вне себя потряс кулаком. — Передайте Реншильду: мне требуется легкая артиллерия, и немедленно. Расшевелите кирасир: два часа потеряно ими без пользы!

Шведская армия, охватив чащобу гигантской подковой, готовила последний удар. Вскоре в дело вступили орудия, поставленные на картечь, и не успел утихнуть гром и треск, запела труба, возвестив атаку. Пройдена опушка, обильно политая кровью, вот и проклятый завал, десятки сосен крест-накрест, у которого полегли славные далекарлийцы.

— Во имя божье! — взмыл отчетливо-звонкий призыв.

— Хурра-а-а! — ответили шеренги.

Лес безмолвствовал, свесив мокрые, искалеченные ветви, опустев. Русские ушли…

8

Табберт пристально, словно в первый раз, оглядывал темные воды реки, топкие луга, клинья соснового леса вдоль дороги, и грустная улыбка не сходила с губ. Гораздо приятнее было бы пройти эти долины в иное время, начисто забыв о субординации и экзерциции… Что с вами сталось, господин убежденный гуманист, почему на вас мундир, пропитанный порохом, куда вывели и куда еще выведут бесконечные ордер-марши? Говоря откровенно, ваша страсть — руны, высеченные в граните, ваше призвание — этнография, мирное, сладостное своей обыденностью дело… Ах, капитан, капитан!

По-прежнему частил дождь, гнал продрогших солдат под навес ветвей, безучастные ко всему лежали убитые, свои и чужие… Из глубины зарослей остроготцы выволокли раненого русского, при виде капитана остановились.

— Кто такой? — спросил Табберт.

— По нашивкам — офицер, — отрапортовал сержант. — Валялся без сознания у засеки. Вероятно, испробовал горячих королевских фрикаделек!

Солдаты захохотали. Русский шевельнулся, медленно открыл глаза, тихо, со стоном пробормотал что-то.

— Отправьте пленного в лазарет.

— Но, господин капитан…

— В лазарет! — повысил голос Табберт.

Остроготцы взяли на караул, — от берез, где уединился с картой король, рысью ехал генерал-адъютант Стенбок.

— Офицер? — еще издали крикнул он. — Какая удача! Мы, оказывается, совершенно не имеем сведений о неприятельских ордах!

— Он при смерти, ваше превосходительство…

— Любыми средствами принудьте его говорить! — Стенбок выразительно покрутил витой плетью. — Повторяю, любыми!

— Извините, меня ждет барон Гилленкрок.

— Черт с вами, вы свободны! — сдерживая бешенство, бросил Стенбок. — Сержант, поднимите русского на ноги, я сам учиню допрос. Быстрее!

Табберт отъехал, не оборачиваясь, приковав грустный взгляд к небу.

О, прекрасные валькирии, девы-лебеди, девы-тучи, летите вы, одетые в искрометную броню, с копьями-грозами в руках, направляя по воле бога Одина ход битв и распределяя жизнь и смерть между заклятыми врагами… Где упаду я, капитан поневоле, кто из вас подхватит мое бренное тело и унесет в таинственную Валгаллу, чтобы, верно, до конца всего сущего, прислуживать на пирах?..

Короткий выстрел заставил его вздрогнуть. Невдалеке Стенбок спокойно вкладывал пистолет в седельную кобуру, под копытами его лошади лежал русский с продырявленным черепом.

— Браво, Магнус! — долетел голос Акселя Спарре. Король ограничился кивком, но он означал многое: и милость, и сопереживание, и понимание гордых протестантских дум. Сбоку ласково смотрел пастор Нордберг, душа и совесть великого похода, его летописец.

Капитан Табберт потупился, раздираемый противоречивыми чувствами. Разумеется, идет война, но благородному человеку, дворянину, вряд ли пристало марать руки убийством пленного.

Дождь утих, в разрывах туч взблескивало солнце. Армия колоннами выступала по могилевской дороге. Ехала стальная кавалерия: усачи лейб-регимента, кирасиры, закованные в медь, рейтары северо-германских земель, польские полки графа Понятовского, — шла «железная» пехота, с немым презреньем попирая грязь, как она попирала совсем недавно пыль разбитых белорусских дорог.

Табберт, закручинившийся было, вскинул голову. Прав тот, за кем сила, в конце концов! Одним варваром меньше, одним больше, не все ли равно?

— Да, не все ли равно?! — повторил молодой офицер, пуская коня вскачь.

9

Показав государыням Копорье, Ямбург, Нарву («Города не завоеванные, Параскевушка, а отвоеванные, искони свои!»), отметив огненной потехой день святых апостолов, Петр заторопился к войску.

Он подпрыгивал на своей излюбленной одноколке, ловил взглядом новые столбы, несущие крупно выведенную цифирь в английских милях. «Знай россиян, тоже не лыком шиты!» — непременно заметил бы Алексашка, сердечный друг. Одно скверно — извив на извиве, долгие объезды болот и водороин… Укротим войну, подумаем про то всерьез, — тем паче Фергарсон и Гвин, опытные голландские мастера, готовы немедля заняться прочерком дорог, начиная с главной, петербургско-московской… Все лишь начато! Сколько надо перевернуть, привесть в движенье, поднять на свет… Скотоводство, садоводство, виноделие, рыболовство, рудное дело! Связь каналами реки… Сел, допустим, в баркас у кремлевской стены и спокойненько, без переволоков, плыви аж до невского устья!

Порой Петру и в самом деле казалось, что все вокруг начинается только с него. Но стоило вернуться думами на полустолетие, на четверть века назад, и это впечатление рассеивалось… Василий Голицын, твой враг и… предшественник, — так ли был плох, во всем ли? В чем-то заносился планами подальше твоего. Мечтал о грамоте поголовной, на «крепость» мужицкую замахивался. Высоконько летал Софьин фаворит, ничего не скажешь, да только припасть к кормилице-земле не мог!

Петр усмехнулся. Неодолимую силу перемен кое-кто чувствовал и тогда, верно. А вот превозмочь косность, подтолкнуть очевидное, поступь ускорить — до сего не доходили. И наипаче — о морях не задумывались всерьез.

Он замер, скованный давнишней мечтой. Кто подтвердит, какой дерзновенный: есть ли путь ледовитыми водами на крайний восток и далее к югу? Живем как в потемках, ей-ей!

Мало-помалу охватывало нетерпенье. Пока был в Парадизе, немыслимо стосковался по лагерному шуму, звону, пересверку орудий, острым запахам кожи, дегтя, порохового зелья, по милой походной толчее. Гарнизон — то и не то: в нем господствует скрипуче-сухой порядок, линейность, ранжир… Подмывало увидеть рассыпанные вдоль ручья боевые костры, многогоцветье знамен, услышать разудалые приветственные клики, песни хором у офицерских палаток, даже лающую саксонскую речь… Ведут ораву пленных — это возвратилась «обсечка», иными словами конная партия; подтягиваются неторопливые обозы, и среди них весомо плывут зеленые пороховые палубы; топает рекрутская рота, мимо стремглав проносится ординарец, грязь порскает в безусые лица, вызывая матерную брань…

Подъехал Иван Орлов, расторопный восемнадцатилетний прапор, отвлек от раздумий.

— Господин бомбардир-капитан! Как прикажете донесть князю Салтыкову? Скоро Смоленск!

— Перекусим, сменим гривастых и — дальше…

— Слушаюсь!

В полдень, оставив город позади, покатили могилевским трактом. Одолевало беспокойство — где армия? Вести о Шереметеве были самые путаные: судя по некоторым, воюет перед рекой Бабич, крепко держа «пасы», а то вдруг оказывается почему-то уже на днепровских переправах.

Ехали всю ночь. Верстах в десяти от Горок, под утро, из-за перелеска вынырнул запаленный всадник, углядев царскую одноколку, сопровождаемую несколькими каретами и сотней конных семеновцев, ударился прямо по жнивью к ней.

— Кубыть, Ушаков, — определил остроглазый прапор.

— Который? Они ведь ровно близнецы.

— Андрей Иваныч, Детинушка!

Братья Ушаковы вступили в войско все четверо враз, иной дороги у них попросту не было. Мор скрутил деда с матерью, когда старшенькому, Андрейке, стукнуло пятнадцать, на долю недорослей достались старый дом в шесть окон и седенький слуга. Страстно привязанный к сиротам, он сплел каждому лапти-семерички, пошил единственный на всех полукафтан. Кто просыпался первым, тот и надевал справу, — остальные в дранье, без штанов сидели дома… «Некусай» согнул бы их вконец, если бы не разворотливый Андрейка: зимой обитал при новгородских бойнях, помогая свежевать воловьи туши, — потрох твой! — летом, вкупе с деревенскими девками, собирал грибы, ягоды, отыскивал съедобные коренья, и уж тогда проявилась его недюжинная сила: брал статных девок по две на руки, играючи переносил через промоину. «Ах, детинушка!» — ворковали селянки, целуя его. Прозвище пристало как репей…

— Реляция господ фельдмаршала и генерала от кавалерии, герр бомбардир! — отрапортовал Ушаков, тараща бедовые глаза.

— Что велено передать словами? Режь правду-матку, Детинушка!

— Была острая схватка, в коей россияне, численностью в семь-восемь тыщ, супротив шведских сорока с честью бились!

Петр вскрыл засургученный пакет, бегло прочел написанное, подмигнул спутникам.

— То дорого, брудеры, что раньше генеральной баталии врезали Карлусу хорошенько… Научились-таки воевать по-новому! — Он сдернул треуголку, обмахнулся. — Ф-фу, аж вспотел, понимаешь… Где сейчас главная квартира?

— В Горках!

— По сю сторону Днепра? — Петр озадаченно сдвинул брови. — Не поторопились ли, после виктории-то? Ведь и король непременно следом потянется… — Но взвесил на ладони пространную, в витиеватом шереметевском духе реляцию, снова заулыбался. — Едем, чтоб достойным достойное воздать. Скачи вперед, Андрейка… Постой! Гаврила Головкин с Шафировым тоже здесь? Ну да, ну да, ты ведь был при них!

С солнцем показались Горки, нарядное, еще не выжженное местечко. Вестовой драгун вскинулся из-за куста, взлетел в седло, крупной рысью наддал к околице. А вот и светлейший, вот и Борис Петрович при полном параде, — спешились невдалеке, двинулись бок о бок навстречу.

«Ах, соколы, ах, бесценные мои!» Петр сам не свой выпрыгнул на дорогу, посверкивая увлажнившимися глазами, широко расставил руки.

— Благодарствую за добрую весть, камрады. Спасибо! Дайте, я вас расцелую!

Но генералы повели себя как-то странно. Шереметев, лилово-красный от прилива крови, прошепелявил что-то невнятное. Алексашка знай смотрел в сторону, левое веко подергивалось.

— Ничего не пойму… Аль нам не рады? — недоуменно-весело справился Петр. — Виктория в кармане? Ай не так?

Улыбка у светлейшего получилась вялой, кривоватой.

— Кто наверху, а кто и… обмарался.

— Аль расстроены ретирадой? Успокойтесь, на то и маневр. — Петр кивнул Орлову. — Скоренько лошадь. Войско объеду тотчас, надо ж поздороваться с богатырями. Эка наладились лупить — и кого? Фуллблудсов, чистопородных! Такое выпадает не каждый день!

— Все так, а многое и иначе, — хрипло выдавил светлейший. — Репнин-то с Чамберсом бегли яко зайцы, около версты. А перед тем переправу прозевали, не почесавшись… А перед тем…

— Чего ж вы мне голову морочили? — бешено крикнул Петр. — Кто писал о виктории? Кто?!

— Дак в лесу-то и впрямь… — просипел Шереметев. — Ополовинили заступа два-три.

— Говорите! — велел Петр, потемнев лицом, и пока шел рассказ, молча кромсал и без того обгрызанный ноготь. Наконец разлепил губы: — Снарядить кригсрехт[11]. Если вина подтвердится, обоих разжаловать в рядовые солдаты. Рюриковича — первым!

— Правильно, мин херц, пусть не заносится плюгавый! Но радовался светлейший рано, Петр вспомнил и о главных командирах.

— А вы куда смотрели, архистратиги? Рядом были… Ах, болота и теснины?! Вот она, тактика, пренебрегай ею! Кажется, столько сделано для привития регулярства — все или почти все позабыто враз! — Он горько выругался, увидев пушки, изготовленные к стрельбе, кинул: — Салютации не будет. Без нее сахаристо!

Светлейший заикнулся было о завтраке, Петр категорически отмел:

— Небось, вы за всех попировали. В те самые деньки, когда ретраншемент копать следовало.

Дробно выстукивало сердце, словно придавленное стопудовым камнем. Теперь там, на весте, поди, трезво-о-ону! Послы мои сидят в обструкции. Вокруг слагаются хвалебные вирши в честь Александра новоявленного, газеты (и первой лондонская, под рукой некоего Дефо) острят по моему адресу, припоминая торопливый отъезд из-под Нарвы, монетные дворы наперебой звенят чеканками… Он до хруста сжал кулак. Помню, зело помню медальки семьсот ненастного года! Карлус гордо скачет по распростертым русским телам. Он же убивает разом троицу врагов: меня, стало быть, Августа Фридерика и еще Фридерика, датского. На редкость хлесткой получилась медалька, привезенная Борисом Куракиным: я убегаю впереди своих солдат, киргизская шапка с головы падает, шпага потеряна бог весть где… Ныне, чего доброго, и похлеще отольют!

— Коня! — гаркнул Петр.

Вот и армия, выстроенная за селом на луговине. Он ехал, закусив ус, темным взором окидывая сине-зелено-красные шеренги. Как ни горячись, а войско совсем не то, что невпопад мельтешило восемь лет назад. Чувствуется закал, и крепкий: не одна сотня верст пройдена в боевой тревоге, не одна пулька свистнула мимо уха, а то и зацепила за живое… В конце концов оконфузилась-то лишь дивизия Репнина, прочие отступили в полном порядке, без потерь.

Он повел головой: где ж утеклецы? Ага, на левом крыле, несколько в сторонке, а впереди, вовсе открытые каждому глазу, горе-командиры. Глуповато-растерянно улыбается красной морщинистой рожей Ванька Чамберс, пришибленно стоит маленький, невзрачный Репнин. Гнев сдавил горло.

— Подь сюда!

Репнин как во сне подковылял к бомбардирской лошади, замер.

— Н-ну, «герой Везенберга»! — сказал Петр, кривя губы. — Где был твой хваленый ум? Где ты сам околачивался трое суток? Ерничал? Вспоминал свои запьянцовские дела у Покровских ворот? — Он замахнулся плетью, с трудом превозмог себя. И Меншикову: — Собрать кригсрехт, генерал от кавалерии, судить по всей строгости!

Светлейший, побледнев, молчал: думалось, мин херц понемногу отойдет, не решится на столь крутую, неслыханную доселе меру. Аникита Репнин, как-никак, полный генерал, долгое время со шведом бился, имеет андреевскую ленту, врученную за геройства.

— Кригсрехт! — твердо повторил Петр, заметив колебание светлейшего. Он повернулся к Чамберсу. — Ну а ты, святая душа на костылях, что пропоешь?

Тот низко свесил седые кудри, колени его подогнулись.

— Не смей падать ниц! — петухом крикнул Петр. — Скажи спасибо летам своим, пес беспечный, не то б качался на первом суку… Данилыч, полки расписать по другим дивизиям, этих двоих в обоз до суда, копья таскать, а за урон, особливо в артиллерии, пусть собственной деньгой ответствуют. Они у меня почешутся, ей-ей!

10

В Горках, на панском дворе, ждали вице-канцлер Головкин и Шафиров, его правая рука, вспугнутые посреди тайных дел внезапным наступлением шведской армии.

— Драгоценнейший Гаврила Иванович, время уходит, поймите! Поскольку государь вот-вот будет здесь, нам следует вывести окончательный трактамент! — частил Шафиров, с видимым удовольствием выговаривая слово «трактамент». — Мне дороги ваши чувства, любезный патрон, однако прошу вас учесть — государь не примет никаких объяснений по поводу семейных передряг бывшего генерального судьи. Свидетельство тому — высочайшее послание, отправленное весной семьсот седьмого года. Вот оно: «Господин гетман! Пред приездом моим к Москве явился чернец… Я хотел накрепко разыскивать, но скорый ускок в Польшу повредил тому, и я сие дело отложил было… Но понеже, как всегда, зло тихо лежать не может (зло!), и ныне уже не через того чернеца, а и через особливо посланных обнаружили себя Кочубей и Искра, далее отлагать опасаюсь… Просим вас, дабы вы о сем ни малой печали и сумнения не имели». Заметьте: ни малой печали и сумнения! — присовокупил тайный секретарь. — В этой связи позвольте напомнить и о ваших письмах кавалеру Мазепе, в коих вы трактуете суть поклепа: и государь, и все мы принимаем доносы на его якобы неверность не иначе как злостную клевету, идущую из Радошковичей, то бишь из королевской ставки… Простите, мой благодетель и заступник, я вас не узнаю!

Вице-канцлер не узнавал и сам себя. Он хмурил мужественное, светлой красоты лицо, тер ладонью подбородок, уносясь мыслями к весне и к началу лета, проведенным в пыточных подвалах Витебского, а затем Оршанского замков.

…Перед столом посольской походной канцелярии высится в полумраке дыба — две черные колоды, стоймя вкопанные в землю, третья сверху, поперек, — при ней пыточный набор: хомут, веревка, ножной ремень, клещи, увесистое кнутье. Сбочь застыли каты, рослые угрюмоватые люди, присланные князь-кесарем из Москвы, им частенько помогает Андрейка Ушаков, подпоручик лейб-драгунского караула.

Механизмус отлажен как часы. Ловко сдернуты кунтуш и сорочка, руки пытаемого продеваются в хомут, веревка летит через перекладину, вжикает струной, — злодей повисает вростяжь… Идет расспрос, перемежаемый ударами кнута. А запрется голубок — истина изыскуется хитроумными тисками, кои сдавливают ступню до тех пор, пока не воспоследует полное признанье или перестанет действовать винт. На крайний случай есть бревно, просовываемое меж спеленутых ног, — по нему выплясывают палачи, — есть подогрев огненным веником и многое другое.

Средства, проверенные веками, но — увы… Розыскная комиссия, кроме одного-двух чинов, явно обескуражена, и вовсе не видом крови, струящейся к изножью дыбы, — в оторопь кидает неистребимо-яростное Кочубеево упорство. Сотый раз поднятый на виску, весь изломанный, истерзанный, полуиспепеленный подогревами, бывший наказной атаман и генеральный судья Малороссийского войска твердит неизменное:

— Ни я, ни кумпанство мое кращее… Це пес-Мазепа, он собрався витчизну ляхам та швидам запродать!

— Говори о себе, казаче, о своих умыслах! — прерывает его Шафиров, поигрывая остро очиненным гусиным пером.

Кочубей на мгновенье открывает глаза.

— Ще недавно був я Васильем Леонтьичем… и вас, пан секлетарь, галушками та горилкой подчевал… с жинкою Любкой вмистях…

— Да-да-да. Василий Леонтьевич, да-да-да! Но твою сказку мы слушали раз двадцать, не так ли? Теперь господ комиссию интересует несколько иное: кто, где, когда подбил тебя на сей извет? Через кого ты имел пересылку с неприятельским лагерем?

— Це пес-гетьман, тильки он… А раскрыл свой плант коло двух рокив назад, у моем батуринском доме!

— Ай-ай-ай, Василий Леонтьевич, ай-ай-ай! Этак мы с тобой никуда не приедем, честное слово!

— У моем доме! — голос-хрип. — Наедине… Мол, обнадежила его маменька Вишневецких, ясновельможная пани Дульская, выправить ему княжество Черниговское в довес к малороссийским землям, а круль Станислав Лещинский, близкий ее сродник, то бесповоротно обещал… Ще поносил Мазепа славного гетьмана Огинского за то, що когда усе от государя отсмыкнулись — он един держался его руки, а получа весть об отпадении Августа, смеялся тому, радуясь дюже… Ще, когда я помолвил дочь за пана Чуйкевича и пришел к гетьману просить его соизволения, то вин хоть и не отказал, но велел отсрочить: обретем-де новых господ, сыщется жених побогаче и с графским титлом… А ще, дабы огорчить войско и народ, именем царским делал поборы, отдавая ту немалую казну лихой сердюцкой братье… Ще тайными подсылками генерального писаря Орлика внушал запорогам: царь-де не любит казацкое товарищество, намерен Сичь вкруговую разорить и всех их истребить поголовно… И в полной доверенности у него, пса-гетьмана, винницкий ректор Зеленский, и той езуит пред многими особами распинался, щоб киевлянки не боялись взгляда шведского. Карлус-де не на них сготовился, а на Москву… В иное время он гутарил, и то слышал мой сотенный: никто не ведае, где огонь кроется и тлее, но он-де выбухне скоро…

— Ах, Василий Леонтьевич, Василий Леонтьевич! — тайный секретарь сожалительно чмокает полными губами. — Ты ведь и сам был судьей генеральным, все Приднепровье в руках держал, а поступаешь, извини, как легкомысленный юнец. Всему свой черед, не правда ли? Повторяю спрос: на кавалера Ивана Степановича Мазепу возводишь ты по чьему коварному наущенью? Не по факциям ли вражеским, поскоку одной из потуг свейской короны вкупе со Станиславом Лещинским и Сапегою было и есть вызвать в Малороссии бунты и противуправительственный разброд?

— Усе казав, усе до точки…

— Ай-вай! Недаром говорится: с клеветой далеко пойдешь, да назад не воротишься… Пойми, своим запирательством ты губишь и себя, и друга Искру, и детей в сироты отсылаешь бестрепетно… Я умолкаю! — Шафиров обессиленно прислоняется к стене.

Вперед, запанибратски потеснив главного палача, выходит Андрей Ушаков, кнут в его сильной руке играет с долгим потягом. После десятого удара всклокоченная голова Кочубея безжизненно падает на грудь.

— Снять, привесть в чувство. Молоком, водкой, медом — чем угодно. Поутру повторим, чтоб находился в просветлении, — деловито бросает Шафиров.

На удивление скоро постиг Детинушка пыточное искусство. Иные храбрецы при виде огненного веника, вспаривающего спину, испытывают в коленях дрожь и мертвенно бледнеют, — не такой Андрейка!

Новые дни и недели как бы сливаются в одну кромешную ночь… Спрос тот же:

— Отнюдь не желая тебя излишне утомлять, Василий Леонтьевич, я, тем не менее, просю… — Шафиров поправляется. — Прошу назвать, через кого ты и твоя кумпания с королем шведским пересылались?

Тот же и ответ, прерываемый свистом сыромятных ремней.

Шафиров что-то прикидывает в уме:

— Ты малость отдохни, Василий Леонтьевич, вот там, на соломке, ну а твое место займет Искра, бывший полтавский полковник. Разговор с ним, надеюсь, не отымет много времени.

— Ох, Иване, братику… — вырывается у Кочубея.

Шипит раскаленный прут, влипая в голое тело, с треском взламываются полковничьи ребра. Дикий протяжный крик летит к подчерненному дымом своду.

— Стойте… Не губите! — Неведомая сила поднимает ослабевшего Кочубея с вороха соломы. — Записувайте, пан секлетарь. Усе, как е…

— Умные речи и слушать приятно! — донельзя обрадованный Шафиров делает знак, пытка прекращается.

Грудь Кочубея ходит ходуном.

— Я сгину — бог со мной: знав, що учиняв… — По его землисто-серой щеке скользит одинокая слеза. — Веры нет козацкому слову — то горько…

— К делу, к делу. — Тайный секретарь многозначительно кивает на подвешенного, в глубоком беспамятстве, Искру.

— Записувайте, и да простит меня бог… Ивану и прочим велев я, тильки я привел их к тому злу и сплетению ков! А извет… послан по злобе, щоб круче досадить Мазепе — ссильничал он Мотреньку, дочь мою единокровную, а свою крестницу. Ссильничал и растлил… — Голос его неожиданно крепнет, наливается былой ненавистью. — Не буде правды на свити, пока той смердючий кобель жив!

— Те-те-те, мы же договорились… Короче, вину полностью принимаешь на себя? — торопит Шафиров, лихорадочно скрипя пером.

— Сполна… Усе я, окаянный проступца та изгубца дому и детей своих…

Так проходит одна из последних ночей в подвале Оршанского замка.

— Драгоценнейший Гаврила Иванович, я вас не понимаю! — частил Шафиров. — Ради всех святых, вразумите… В чем вы сомневаетесь? Или вам ведомо что-то другое?

— А ну впрямь — отецкая месть, и ничего кроме? — сомневался Головкин.

— Признать это — и самим остаться в дураках, и оспорить государево мнение… Вы к тому клоните? — Сизо-бритое лицо Шафирова оросил крупный пот. — Выходит, не только вы да я, но и он, — он! — в сем деле неправый?!

— Окстись, балабон!

«Припер к стене чертов сиделец: поднаторел в торговлишке, оплетая разом всех, с той же хваткой в государственные мужи вылез… — Вице-канцлер насупился. — Твою б дочь этак вот сманили, растелешили постыдным образом, — посмотрел бы я на тебя, «драгоценнейший». Никто покуда не позарился, счастье твое!»

В уши знай вплеталось:

— Какие сомненья? Ну какие?! И слепой увидит: польза определенная от Кочубеевой клеветы лишь Карлусу. Боле никому… А впрочем, как ваша графская милость рассудит, я умываю руки!

Головкин чертыхнулся, подумал: «Так что ж, соваться под государев гнев? Сей перекрест Шафиров выскользнет налимом, ясней ясного, а я в виноватых окажусь… Бог с ними, с полковниками: заварили кулеш, пусть расхлебывают… Может, все-таки ввернуть Петру Алексеевичу помягче? Ага, ага, и закукуешь где-нибудь в Сибири, подобно Семке Палию, фастовскому воителю… Нет, своя шея дороже!»

— Крикнули троекратный «виват» — едет солнце красное. Едет! — Шафиров вскинулся, коротконого засеменил по комнате, собирая опросные листы. — Гаврила Иванович, а вот на седьмом столбце вашей росписи нет, пожалуйста, проставьте… Ведь он поинтересуется, и немедленно!

Чины походной посольской канцелярии надели новое кафтанье и парики, заторопились прочь из дому, и как раз вовремя. На полном скаку влетел светлейший, кинул поводья, с малиновым звоном шпор понесся к двери, скликая челядинцев. Следом, в сопровождении генералитета, во двор въехал Петр, все еще колючий после разговора с Репниным и Чамберсом. Шафиров точно в воду глядел — первый вопрос царя был о Кочубее и Искре.

— Ну-с, господа посольцы, какой трактамент?

Шафиров переглянулся с Головкиным, уловив кивок, сделал шаг вперед, подал толстую, в золотом тиснении, папку.

— На словах, и по-быстрому… Некогда мне!

— Если позволено будет, Петр Алексеевич, сужденье наше такое: считаем донос Кочубея единым только действием противной стороны, из Родошковичей. Прочие оговорки весьма и весьма несущественные, скорее для отвода глаз.

— Так я и знал! Вот откуда ветер дует! — Петр бегло перелистал бумаги, услужливо поддерживаемые Шафировым, сунул нос в последнюю страницу. — А про дочерь узнавали, верно ай нет?

По губам светлейшего промелькнула улыбка.

— Справлялся я у гетмана, в прошлогодье.

— Ну а он?

— Честно и ладно: хиба ж я не казак, Ляксандра Данилович?..

— Пустое… — с досадой отмахнулся Петр. — Нет, голубчики: умели козни строить, шведу подыгрывать — умейте и отвечать по справедливости… Порешим так: выдать этих полковников гетману на его суд. Пусть там сами решают… А Мазепе — ласкательную грамоту всенепременно!

11

Мстиславское воеводство пылало из края в край, и трудно сказать, кто на сей раз жег больше: русские или шведы, — ярость нарастала с обеих сторон. Срывались ливни, прибивали огонь, бушевавший вдоль дорог, но чуть проглядывало солнце, и окоем снова чертили дымы пожарищ, сливаясь, густея, раскидываясь в полнеба. Нескончаемыми вереницами тянулись возы крестьян, стронутых — порой насильно, а чаще по своей воле — с насиженного места, детский писк, бабий стрекот, скупые слова бородачей то и дело перекрывал рев голодной скотины. Кто не успевал уйти с петровским войском, — скрывался в лесах, откуда подстерегал чужие продовольственные команды, а в таковых последнее время числилась едва ли не треть шведской армии.

Заметно поистрепался на ветру и потемнел от гари желто-красный царский шатер, сменив за месяц добрый десяток становий.

Петр ночи напролет кружил у походного стола, заваленного книгами и бумагами, думал несобранно, враскидку. Как-то сами собой прекратились развеселые вечерние пирушки, в тягость были остроты Кикина, — тот по обыкновению своему кусался, как цепная меделянская собака.

— Фельдмаршал-то, сказывают, продажей каширских деревенек озабочен. Тех, что ему летось пожалованы. Цену заломил кругленькую, в сорок тыщ, а заслышал о конце булавинском — взвинтил аж до осьмидесяти! Посольцам предлагал, да Головкин с Шафировым смурые оба: знать, пыточные дела не поделили…

— Брысь, пока ребра целы! — не вынес Петр, и Кикина вместе с напуганно-бледным царевичем Алексеем как ветром выдуло из шатра.

Снова думал, пристально глядя в карту. Неутомимый кабинет-секретарь Макаров отметил черными стрелами повороты, учиненные неприятелем в средине лета, — кандибобер получался на редкость вычурный, не подвластный уму.

«Что затеял, какой готовит капкан?» — лихорадочно билось в голове. Ринется южнее, к богатой хлебом и мясом Украине? Поперву именно так и рисовалось, когда Карл всеми силами направился к Пропойску, минуя бесчисленные приднепровские «пасы». И вдруг нежданно-негаданно переменил намеренье, замаршировал вдоль чистых струй Сожа на северо-восток, занял Чериков, потом Кричев, атакованный у переправ — раз, другой, третий — конной арьергардией, изломисто потянулся в сторону Мстиславля, от коего рукой подать до российской границы… Что же он задумал?!

Переход шведов через Днепр устраивал в одном-единственном: отдалились от града на Неве настолько, что раньше нового лета им туда не дойти, если бы даже и возмечтали. Осень решит все — как там Карлус ни ершись, ни дергай надменной ноздрей, ну а распутице поможет сестра-бесхлебица: зерно мстиславских крестьян частью перекочевало к Смоленской твердыне, частью превратилось в пепел или улеглось в потайных ямах…

Петр повернулся, чтобы кликнуть кого-нибудь, но тут же вспомнил: Орлов, Черкасов и другие денщики в разъезде — кто при арьергардии, кто при главном корпусе, кто в казачьей завесе с юга; замотанный Алексей Макаров отослан в палатку со строгим повелением не показываться раньше десяти… Взгляд царя упал на дремавшего перед выходом пса редчайшей датской породы: сам черно-бурый, морда и передние лапы снежно-белые.

— Эй, Тиран! Аллюр три креста за Алексашкой!

Отбросив шелковую полстину, он подождал, пока рассеется застойный табачный дух, привлеченный далеким курлыканьем, поднял голову. Журавель гуртуется мало-помалу, скоро в отлет… Выиграть бы несколько недель, господи, каким угодно способом, но выиграть. Они, шведы, хоть и северный народец, а такие хляби им не по нутру!

Вместе с вице-канцлером Головкиным вошел светлейший, посетовал:

— Ну твой кобелина! Вцепился мертвой хваткой… А вообще-то не спалось, чертовщина всякая одолела…

Петр ответил скупым кивком: да, припекло, камрады милые!

Через некоторое время подоспел на взмыленной кобыле Борис Петрович, отдуваясь, ввалился в шатер. Светлейший иронически присвистнул: припекло и мальтийского кавалера, склонного к старчески-долгому сну, к неторопкой, колесной езде!

Вчетвером склонились над картой. Бестрепетно явила она просторное междуречье Днепра и Сожа — в густо-зеленых лесных громадах, коричневых прожилках дорог, синих извивах проточин, вновь ошарашила разбегом черных неприятельских стрел.

— Не поспрошать ли кого из перебегов, мин херц? Есть свеженький, адъютантом Бартеневым приконвоирован… — Светлейший помотал роскошным, до плеч париком. — Вроде б капрал, а с виду серый мужичок, в лапотках и свитке!

— Почему в лаптях?

— Да, понимаешь, справу-то, вместе с лошадью, казачки реквизировали. Законный трофей!

Петр чертыхнулся.

— Как, на сие глядя, прочим перебегам к нам идти, — о том подумал? Веселишься? Возвратить все сполна! — Он судорожно дернул головой. — Зови сюда свеженького и с ним Канифера, за компанию. Авось что-нибудь вспомнит. А ты, Гаврила Иваныч, переведешь.

Первым ввели Канифера. Угодив на хлесткий татарский аркан, посидев какое-то время под караулом, генерал-адъютант его королевского величества оброс длинным сивым волосом, потускнел, изрядно приутих. Правда, порой в глазах мелькала колючая искра, губы поджимались надменно, с вызовом, но такое случалось с ним все реже.

Петр молча указал ему на сосновый чурбан, повернулся к молоденькому перебегу.

— Накормлен? — Тот залопотал утвердительно. — Регимент? А-а, немецкий, полковника Алфенделя… Что? Собирается всем гамузом восвояси? Ну-ка, ну-ка!

Новости и впрямь брали за живое… В главном шведском войске царит самый доподлинный голод: хлеб и мясо кой-когда еще водятся за столом в ставке и у гвардейцев, остальные — через день — получают по нескольку ложек пшенной или гороховой каши. Растет мародерство, никем не пресекаемое. Отощавшие солдаты самовольно покидают строй, бредут горелым полем, выискивая колосья. При удаче зерно тотчас отправляют в рот: молоть некогда и негде. Шаром покати в приднепровских чащобах, о которых иностранцы рассказывали чудеса: увы, там ни зверя, ни дичи. Пива нет, вкус вина забыт начисто. Последняя порция горячительного пришлась на Пропойск, потом как отрезало. Генерал, офицер, солдат — все в равной степени пьют одну воду, и пример тому подает его величество король…

Меншиков рассмеялся.

— Бартенев-то на обратном пути местных арендаторов поймал — везли королю пиво и мед. Не довезли. Бочки теперь в моем шатре, вечерком отведаем… Продолжай допрос, Гаврила.

Немец, испуганно тараща глаза, стрекотал без умолку… Армия падает с ног, марши срываются. В лагере свирепствует кровавый понос, нередки случаи помешательства: то ли от сладких болотных кореньев, то ли от непрестанных ночных тревог. Самое ужасное — попасть в лазарет. Больными заполнена вся округа, ухода никакого. Трупы, трупы, трупы на каждом шагу… Перебег вздрогнул и даже заслонился ладошкой. Шведы, скованные послушаньем, пока терпят, но какой смысл умирать ни за что ландскнехтам северо-германских земель? В одно утро подступили к ставке, громко требуя мяса и вина. Король выслушал, глядя в сторону, сказал несколько слов о скорой перемене дел, но ему уже не верят.

— А где Левенгаупт? — подался вперед Шереметев.

— Говорит: в июле наезжал сам-пят в королевский лагерь, а корпус на Двине оставался, доправляя там контрибуцию зерном и волами, — перевел Головкин.

— Ну, когда это было! — возразил Петр. — За месяц мог продвинуться ого-го! Лучше спроси: куда нацелился король?

— Последнее время его неизменным стремленьем был северо-восток, вдоль Сожа, но вместе с тем вел расспросы о дорогах на слободскую Украину…

— Ладно, отошлите капрала в обоз, — велел Петр Алексеевич. — Теперь потолкуем с вами, господин Канифер. Просто и внятно — каковы королевские планы?

Генерал-адъютант знай косил оком на выход, где исчез говорливый перебег.

— Не боись! — молвил светлейший, хлопая его по плечу. — Лапы королевские долгие, не спорю, но ведь Россия — не Швеция, простор во все края. При нужде ретируемся хоть в Сибирь! — А за словами угадывалось: на скорое вызволенье не рассчитывай, будь умницей, ответствуй без уверток…

— О планах не ведает, — перевел Головкин, — ибо король ни с генералами, ни с министрами не советуется и поступает по единой своей воле. А если воспримет намеренье к новому походу, то кратко велит генерал-квартирмейстеру разведать нужные ему пути. Войскам и обозу предписывает никуда партий не отсылать и рядовых безотлучно держать в строю. А иного-де знака не бывает, и никто не в силах предугадать возможный поворот… — Канифер потупился как бы в раздумий, проскрипел еще что-то.

— Ну-ну.

— Все же, дескать, слышал от первых генералов: король хочет пойти прямо к Москве. Но поскольку ныне все кругом предано беспощадному огню, то он, Канифер, начинает крепко в том сомневаться…

— Не густо! — Петр покусал отросший ус. — Что ж, кавалер, выпей наше здравие и ступай в палатку. Мы тут как-нито сами.

Четыре головы тесно, впритык сдвинулись над картой, лихорадочно соображая.

— Слыханное ли дело, воеводство чуть не дважды наскрозь пройти. Ни сна, ни отдыха, ни боя. Тут и лошади кусаться стали, от суетни такой! — пробормотал светлейший и вдруг вскинул золотистую бровь. — А голод-то на славу сработал, мин херц. Их — ртов у короля — под сорок тыщ, подобрал до зернышка все, что имел. Вот и мечется как угорелый!

— Без мало-мальской цели, хочешь сказать? — глухо прогудел Петр. — Не до жиру, быть бы живу? Допустим… А что б ты на его месте сотворил? Ты, архистратиг Меншиков!

— Я? — светлейший быстро-быстро повертел пальцами. — Ну с этим просто. Иль взадпятки к Днепру и далее, в места необъеденные…

— Карлусу — взадпятки? — усомнился Головкин.

— Верно. Тогда остается зюйд. Войной не тронут — раз, у Мазепы инфантерии кот наплакал — два, упованье на скорый турецкий приход — три.

— Почему ж он повернул на север? Почему ползет черепашьим шагом, версту-другую в день?

Вопрос остался без ответа.

Сбоку затрудненно пыхтел Борис Петрович, налегая на карту, подслеповато всматривался в многоцветное междуречье, шевелил дряблыми губами.

— Стол не свороти чревом своим, — заметил Петр. — Ну, чего выискал?

— Дак… топает взад-вперед, вправо-влево…

— Знаем, дальше!

— А паромы и мосты могилевские неизменно у него за спиной. И месяц тому, и в самый последний час…

— Во-о! — Петр даже привстал. — Наконец-то усекли, господа главные командиры. Думал — не допрете… Ждет, ждет куманька твоего, Адама Людвига Левенгаупта. Соединится с его магазейнами и крепкой подмогой людской — будет нам тогда укорот!

— Промедлим — как раз к тому и придем… — Светлейший сжал кулак.

— Твой Бартенев на ногах? — спросил Петр. — Наказ краткий: пронестись окольными дорогами, ни в какие мелкие стравки не ввязываясь, сжечь переправы. Да так, чтоб аж лифляндскому генерал-губернатору видно было! Авось, деньков десять — пятнадцать и выиграем, а там осень зубы оскалит! — Петр весело подмигнул.

Лицо светлейшего, напротив, омрачилось.

— Не маловато ли? «Обсечки» и есть «обсечки», с них спрос невелик… — И вспыхнул порохом, вскочил, пламенно заговорил: — А если… резануть напереймы Адаму, и не сотенной партией, а цельным корпусом, благо вся кавалерия ноне при нас? Ухватить за шерсть, покуда наиглавный с подведенным брюхом вышагивает, растрепать в клочья. Ей-богу, время!

— А Карлуса в тылу оставишь, в считанных верстах? — посуровел Петр.

— Не успеет опомниться, — мы уж за Днепром и губернаторишку рижского чихвостим!

— Там-то тебя и притиснут, голубка! Учти, рейтария свейская еще прыгуча, да и Карлус в тактике собаку съел: каждый твой промах в свою пользу оборачивает… Зажмет с двух сторон, и не пикнешь.

— С Левенгауптом тоже не шути, бодается… — подал голос фельдмаршал. — Под Мур-мызой всю мне обедню испортил. Правда, свои, не в меру горячие, помогли…

Меншиков задиристо посмотрел в его сторону.

— Конешно, мертвецов хаять удобнее всего, — процедил он. — А удайся тот бросок, а главное — ты не промешкай, — может Игнатьева-то сейчас на руках бы носили. За геройство да за находчивость!

— Кончайте раздоры свои, надоело, — помолчав, тихо сказал Петр. — Как быть, чем напор погасить?

— Мин херц, летучий корпус, корволант, и только он!

— Рано. Тебе бы все скоком.

— Ход наивернейший, ей-ей.

— Ждать! Поспешим — плоды стараний многолетних на распыл пустим. В одночасье! Тому герою хорошо — в трехстах милях от своей отчины ратует, а мы дрогни…

Но что с фельдмаршалом? Поддакивал, судил здраво, и вдруг понурился, горько, малым дитем, всхлипнул.

— Эй, воевода, очнись!

Шереметев поднял перекошенное лицо.

— Государь… Дозволь реваншироваться… Спозалетось точит! А сгину — туда и дорога…

Петр развел руками.

— Удивил, честное слово. Такие умнейшие догадки плел, и — на тебе… Ты это или не ты?

Старик плакал навзрыд, уткнувшись в ладони.

— Дозволь…

У Петра иссякло терпенье — уговаривать.

— Думаешь, меня не гложет? Лондонский да парижский трезвон плешь выел… С русскими-де каши не сваришь, препустой народ, годный только к битью. Нарва? Мелочь. Юрьев? Одно недоразуменье. — Петров голос помягчел. — Ха, сгину… Ты мне живой надобен, первый командир. Будь при главной армии, надзирай за королем, в большую драку не встревая, ну а мы с Данилычем покумекаем, как твоему другу Левенгаупту бока намять.

— Эх, государь…

— Кончено, господин фельдмаршал! Ты вот что: командируй-ка сюда гренадерские роты, при полках созданные, они тебе пока ни к чему, а нам сгодятся. И пушечек легких, с десяток. Что еще? Да, Черкасова с Ушаковым отпусти, я без них как без рук…

С Александром Даниловичем не единожды случалось: нагородит колкостей и пакостей, навешает собак, доведя человека до белого каленья, потом жалеть начинает, разумеется по-своему. Так было и на сей раз: «Одряхлел, прости господи, на себя не похож. Особливо женина смерть его подкосила, в третьем годе… Найти б какую молодицу тихонькую да присватать, что ль?» — думал он, глядя на Шереметева.

12

В шатер вошел Макаров, неся почту.

— Опять на ногах? Говорено ж было — спать до десяти! — ощетинился Петр Алексеевич. — Ей-ей, дубина по тебе сохнет!

— Письма наиспешные, Петр Алексеевич. Первое — генерал-адмиральское.

— Ну-ка! — Петр стремительно прочел цидулу, оглянулся вокруг. — Вот пример подлинно государственного служенья, камрады… Ай да Апраксин! Узнал — шведы через Днепр устремились, тут же отрядил Боура в слученье с нами. Ни на час не задержал, а вполне мог, поскольку Любекер против него новый поход готовит… Ну, Федор, порадовал! Дает всходы посев, что ни толкуй. Превыше всего — интерес отечества, остальное побоку!

Макаров из груды писем извлек еще одно, в завитушках, почтительно поднес.

— От князь-папы, с курьером.

— Читай!

— «Нашего достоинства служителю, всешутейшего и всепьянейшего собора архидиакону Петру… А поелику долгое время от вас никаких известий не воспоследовало, за то вас, отче многогрешный, от шумства и кабаков отлучаем, дабы прочей братии неповадно было. А сами, коли ведать изволите, в частых трудах во всенощной пребываем и столь тяжкой утратой зело сокрушаемся… Писано в Преображенском нашею властною рукою. При сем…»

— Ай да всенощная, ай да утрата, леший ее побери! — захохотал Петр. — А что при сем?

— Грамота отлучительная.

— Га-га-га!

Держал перед глазами грамоту, занявшую емкий гербовый лист и скрепленную красной вензелевой печатью, растроганно посапывал… Забыл, когда и собирались последние разы. Кажись, в семьсот пятом, в самом-самом начале? А оно было мерзопакостное: после нарвского и юрьевского штурма еле дыханье перевел, тут же весть о походе короля под Гродню, а там, вскоре, друг-саксонец дулю преподнес, — и пошло колесом… Воссесть бы ненадолго с князь-папой и архиигуменьей в голове стола, всласть подурачиться, выпить крепко… Ах ты, пора беззаботная!

— Кто еще корреспондирует? — спросил немного погодя, посерьезнев лицом.

— Сэр Витворт, чрезвычайный посланник аглицкий, обширную эпистолию прислал. Все про табашные неурядицы.

— Не к спеху! Три года за нос водил, с посредничеством своим дутым, сколько можно? Ну а мои тугодумы кремлевские о чем перьями скрыпят? Ромодановский, Гагарин, Стрешнев, Мусин-Пушкин?

— Поздравляют ваше самодержство (Петр передернулся) с бесславным Кондрашкиным концом. Торжественная литургия и колокольный бой по долгом совете отставлены, как и пушечная пальба, ввиду немалого шатанья черни московской…

— По долгом совете! — вскипел Петр. — Лучше бы они о войске позаботились… Где сапоги, двадцать тыщ пар, где епанчи и палатки для гвардии? Ах, да: штаны драгунские надысь прислали, кое-как выделанной кожи козловой. Парься в них солдат, исходи вонью, министрам на то наплевать… Кстати, наследник еще почивает? Разбудить и вкупе с Кикиным — ко мне!

Ссутулив плечи, он повременил над картой.

— Так-то, камрады, ушки на макушке! Родиону Боуру отписать: шел бы вражеской коммуникации наперерез, да не зарывался. То же — атаману Апостолу… Куда бы король ни ринулся, всюду б ступал по паленой земле. Обнови указ, Макаров: провиант и сено, также хлеб стоячий, кой убрать нет возможности, палить вкруговую. Жечь мосты, мельницы, людей со скотиной отселять в дебрь… Дворяне смоленские еще не раскачались?

— Никаких резонов не понимают, государь!

— Крестьянство животы кладет, последним поступается! А они… Карать немилосердно!.. О чем бишь я хотел? Да, есть ли новое от Мазепы?

— Гетман пишет: в каталептических припадках через день… — Головкин потупился, чтобы скрыть беспокойство, не покидавшее его с некоторых пор.

— Столько претерпел понапрасну — и врагу не пожелаешь… — подал голос Меншиков. — А там старшина генеральная как взбеленилась. Окрестила гетмана «московским духом», за полную его к нам приверженность, сеет раздор тайно и явно… И все, понимаешь, дружки аль свойственники показненных перевертышей. Первый заводила — Ванька Скоропадский, ни в чем не уступает ему и Даниил Апостол, чей сынок на одной из кочубеевских девок женат… Ой, туго старику!

— Дай срок, разберемся, — процедил Петр сквозь зубы. — Гаврила, ответ на гетманские статьи готов? Ага! — и принялся листать поданные вице-президентом столбцы. — Так. Так. О возврате малороссийских войск отсюда пока говорить рано. И с выводом артиллерии из батуринского замка торопиться не след, ты прав. Уж коли стена обветшала и местами осыпалась — укрепи, не жди у моря погоды. И все же ты, по-моему, перехватил. Пишешь: о том-де надлежало иметь старанье самому гетману и кавалеру под нонешний военный час… Крутовато, вовсе с ног упадет, ей-ей. Впрочем, оставь — мешкотность никогда к добру не приводила… Так… Присовокупи: в одиночестве не бросим. Главный корпус генерал-фельдмаршала параллель с Карлусовой армией непрестанно соблюдает, а для пользы дела ждем от него, гетмана, четыре тыщи крепких сабель. И еще…

Он поднял голову — в двух шагах переминался с ноги на ногу весь какой-то встрепанный царевич, тер заспанные очи, с трудом подавлял зевки.

— Алешенька, здравствуй. — Петр притянул его к себе, поцеловал в лоб. — Дело есть, государственное.

На лице сына, не по-юношески испитом и бледном, тотчас установилось — через тревогу, через мгновенный испуг — выражение безучастного упорства, которое всегда так не нравилось Петру.

— Собирайся, поедешь провиант-комиссарием, и Кикин вместе с тобой.

— Куда… батюшка?

— Поначалу в Смоленск, оттуда в Дорогобуж, Вязьму, а выкроится время — и на Брянщину заскочишь. Недосыл во всем, чего ни коснись… Магазейнвахтеры спят на ходу. Потом в Москву проследуешь. (Царевич встрепенулся, впервые проявив интерес к новой своей поездке.) Бастионы от собственной тяжести разваливаются — тут и твоя вина, Алексей… Исправь! Пошире умом раскидывай, да не вразброс… — Он обнял сына, перекрестил, слегка подтолкнул на выход. — Иди с богом… Постой! — и сурово погрозил пальцем. — Пьянствовать не моги, узнаю — шкуру спущу!

Алексей покосился на ближних с чарками в руках, — отец бешено притопнул ботфортом.

— Не смей! Доживи до их лет, споспешествуй с ихнее — тогда полная твоя воля… Ступай!

«Чем к делу приковать, как заставить его службу нести по высокому рангу? — думалось с горечью. — Беда, с младых ногтей при мамках и дядьках, ничего кроме подлых забав не усвоил. Попы, чернецы пропойные — вся компания… Или женить поскорее? Вон посланник прусский о невесте намекал, о принцессе брауншвейгской… Авось, в разум-то и войдет!» — размышлял Петр.

13

А швед знай петлял: отшагает милю-другую, помедлит, сунется через быстрый Сож… Филатычевы артиллеры, прикомандированные к арьергардии, почернели от усталости и порохового дыма, то и дело вступая в перестрелку, а нередко хватаясь и за палаши.

Как-то под вечер, после короткой, но злой схватки, батарея завернула в прибрежный хутор, надеясь на отдых. Какое там! Вместо хат сбочь дороги курились груды еще горячих углей, зола густым серым налетом устилала вытравленные огороды и конопляники.

Посланный вперед Савоська Титов где-то запропал, к немалой сержантовой досаде, и Макарка Журавушкин сбился с ног, пока нашел его у кособокой риги, единственно уцелевшей от огня. Можаец тихо сидел на бревне рядом с седеньким дедком в поярковой, конусом шляпенке и лаптях-каверзнях, слушал его прерывистую речь.

— Уйцы бы, як други, с козаками, но трохи припозднились, а тутось яны… Клеп, орут, яйки, млеко, мясо. Тафай-тафай, зиво! Нету — ясь в ответ, и зятек мой: нету… Мы свае, яны свае. Гляжу — зятька веревкой пеленаюць, и на солому, а там и огонь зацвиркав… Дочушка хворенькая была, и унучонок малюсенький при ней. Баця, кричит, баця! Кинулась в ноги злодеям, а яны шпагой — и ее, и дзиця… А мне: клеп, яйки, зиво-зиво! Што дальше — не упомню. Вроде горн заграв, потом пальба… Очнулся — рейтар на полу, дохлый, вилы у меня в руце…

— О чем ты, дедусь? — не понял Макарка. — И кто — они?

— Зайди в амбар, увидишь… — с усилием отозвался Титов. — Контрибуцию свей доправлял, незадолго перед нами… Доправил!

— Заходзь, пан жолнер, усе заходзьце… — Старик торопливо-готовно забежал вперед.

Сквозь растворенную дверь пахнуло тленом, перемешанным с гарью. Посреди риги ничком лежала молодица, обок с ней груденыш в кровавых пеленках, поодаль, на ворохе соломы, запрокинулся парень-усач, выставив обугленные ступни, — взгляд остекленелый, в упор, язык судорожно прикушен, — тут же раскидал тупоносые ботфорты синемундирный швед-рейтар…

Макарку затрясло, он прислонился к стене, а дед-белорус, до странного спокойный, шаркал туда-сюда, нагибаясь то к дочери, то к внуку, то к зятю, оправлял изодранное тряпье, окликал — как живых — по имени.

— Ты поспи, Алесенька, поспи… Вот и Василько наш туточки, и Юрась тоже… Ну цаво, глупенькая? Усе дома, и ясь, атец твой… — Он колюче оглядел Савоську с Макаром, часто-часто задышал. — Хто такие? Цаво треба? — вспомнил-таки, замедленно повел сухонькой рукой. — Семья моя…

Влетел рассерженный Иван Филатыч, бросил гневное: «Ну!» — и осекся. Подходили еще и еще — артиллеры, драгуны, казаки, сдвигали молчаливый круг, унимая стук сердец, обнажая головы…

14

Через день, сменившись, артиллеры вступили в село Романово, запруженное гвардией, кавалерийскими полками светлейшего, ротами конных гренадер. Что-то готовилось, назревало исподволь, а что именно — пока были только смутные догадки.

— А ведь питерцы здесь! — обрадованно поведал Пашка, приглядываясь к едущим по улице верховым. — Вон тот шрамистый прапором у них… — И взволнованно покрутил головой. — Как они живут-могут, «короеды» милые?

— Как все, — обронил Савоська, с ожесточением протирая ветошью закопченный прицел.

— Сбегать бы, да сержант, боюсь, осерчает… А все, понимаешь, из-за вас!

— Черствая твоя душа! — Титов скрипнул зубами.

— Ошибаешься, ефрейтор! — Павел обиженно дернул ноздрей, ухватив банник, принялся шуровать им в орудийном зеве.

…Митрий Онуфриев разыскал их сам. Опрометью вынесся из переулка, спрыгнул наземь, — ногайская кобыла встала как вкопанная, — очутился в медвежьих объятьях пушкарей. Толчея, гулкие удары по спине, шалое разноголосье:

— Господи, боже мой, Павел… Севастьян… Здорово, леший монастырский… Макар, ты? Заматерел, не узнать… Дай я тебя поцелую… Братцы, родненькие! Прослышал, кинул строй, и к вам, ей-богу… Ну от бога-то наш кавалерист ни на шаг!

Наконец опомнились, увидели — что-то бледен с лица драгун лихой, за бок держится.

— Подранили, никак?

— Старая открылась, у Гродни схваченная. А при Калише сызнова туда ж, но теперь не пулей, а клинком.

— А мы-то сдуру тебя лупить…

— Обойдется.

Сели, закурили, благо Митриев кожаный кисет оказался полнехоньким; у артиллеров табак давно иссяк.

— Стало быть, под Гродней пришлось ратовать? — спросил Пашка, жадно затягиваясь дымом. — У-у, да ты капрал… За какое-такое?

— Подвернулось дельце одно, со штыками, теми что ноне во всех полках… — Митрий досадливо поморщился. — Ну дали и дали… Вы, погляжу, не больно-то отстаете. Савоська вон ефрейтор!

— Первый чин, — усмешливо бросил Макарка. — А вот я канонир, и ничего сверх.

— Немало, парнище, совсем немало.

Умел нижегородец вовремя сказать словцо! Макар шмыгнул от удовольствия носом, навострил взгляд на справную Митриеву кобылу.

— Где пегий твой, с поротым ухом?

— Где и соловые, и саврасые, и гнедые. Воронье склевало… Половина кавалерии обескопытела в гродненской осаде. Как сами уцелели — дивлюсь до сей поры.

— Что так? — в один голос Макарка, Пашка, Савоська.

— Немчура Огильвий расстарался. Драгун боевых сотнями в обозные — муку, слышь, вози. И возили, скрепя сердце, покуда светлейший не подоспел с указом — уходить на юг… А я в гошпитале подзастрял. Чую: пуля не добила, вошка уморит! Выкрал кафтанец, ноги в руки — и до питерцев…

— Сказывали, гнался король-то?

— У-у, сотни три верст… Провели его, и крепко: светлейший хитрость учинил. Кругом костры, лагерь вроде бы на месте, а главная сила давно по-за Неманом чешет!

Пашка неожиданно погрустнел, влез пятерней в волосы, отпущенные — по регламенту — до плеч.

— Там-то изловчились. А куда ноне прискачем, вопрос…

Пушкари призадумались.

— Зольдатен, ахтунг! — по-лешачьи гуркнул кто-то за спиной. Повскакивали, оглянулись — Ганька Лушнев стоит, краснорожий, вихлявый, распираемый самодовольством.

— Ф-фу, напугал… Ты отколь, вурдалак дорогомиловский?

— Если по правде, из одной корчмы в другую. А невдалеке фатера ждет, при пуховиках и сударушке!

— А… твой фон Блох?

— Васисдас? Под арестом он, ковер у панка мстиславского позаимствовал. Тот с челобитьем: так, мол, и так. Моего р-р-раз, и на цугундер… Зато мне приволье, гуляй не хочу!

— Где справу-то отхватил господскую? — с легкой завистью полюбопытствовал Макарка.

Лушнев, рисуясь, крутанулся на каблуках, одернул синий, ладно пошитый кафтан.

— Офицерский. Позумент зачернил, и готово! — Ганька осклабился. — Иду — солдатье глазами ест, а то и под козырек!

— Васисдасово донашиваешь? — спросил Митрий, глядя под ноги. — Поздравляю!

— С чем?

— С завершеньем полной холуйской науки!

— Дура, он почти ненадеванный! — закипятился Ганька. — Пощупай, какое сукнецо, пощупай, потом трепись!

— Отхлынь, воняет…

Сытое, пьяное лицо Лушнева запестрело багровыми пятнами, губы пошли наперекос.

— Н-ну, монастырское отродье, н-ну… Ты меня кафтанцем укорил, а про иных всяких умалчиваешь? Он тебе, Титов, о Дуньке-маркитантке не рассказывал? — В Ганькином голосе пробилось торжество. — Ясно-понятно. Сам, небось, гарцевал вокруг!

В руке Митрия молнией блеснул палаш, выдернутый из ножен.

— Это будет… последнее твое слово!

Ганька отскочил, меняясь в лице, дико выругался.

— Подь к черту, бешеный! Провались в тартарары! И не пугай, не пугай… — сипел он. — А то ведь… налетит из-за угла, во тьме, и не перекрестишься…

— Испытанный холуйский ход! — Митрий свистом подозвал кобылку, вдев ногу в стремя, оглянулся на пушкарей. — Бывайте, други, ехать пора. Но чует ретивое, скоро свидимся. К тому идет.

Лушнев, скособочась, проводил драгуна клейким взглядом, выбранился зло.

— Как был — торопыга понизовский, так и есть… А гонору! Он-де капрал, с ним-де набольшие за руку здороваются… Удавил бы на месте, ей-богу! — Ганька помедлил. — А вот о вас, охламоны, думалось, и часто. Не верите? Зря! — Он позвенел монетами в кармане. — Айда в корчму, в кои-то веки встретиться довелось. Всех угощаю… Эй, артиллеры, что же вы? Пашка, Макарка…

Те, встав, зашагали прочь. Один Савоська сидел, как пришпиленный.

— Ты… о Дуняшке начал, — выдавил он хриплое. — Замахнулся, бей…

— Вам не угодишь: он — замри, ты — говори, и оба с ножом к горлу! — Ганька засопел. — И остальная братия шарахается ровно от чумного…

— Ганька, ради всех святых!

— Ладно, пользуйся моей добротой. Идем, тут близко, в какой-нито полуверсте. Сам увидишь! — Он подметил Савоськину нерешительность и тотчас угадал ее причину. — Ваш сержант на гвардейские биваки закатился, ему теперь не до тебя.

Титов скованным шагом последовал за ним. Гулко стучало сердце, перед глазами суматошно плясали дома и осокори, а Лушнев знай поторапливал: быстрей, быстрей… Обогнув площадь, увенчанную колокольней, пройдя переулок и другой, Ганька остановился, ткнул пальцем через плетень.

— Вот он, майоров двор, любуйся!

— Нич-чего не пойму… Куда привел?

— А чьи подштанники на веревке сохнут, с сарафанами за кумпанию? Усекаешь? Обабилась ненагляда твоя! — отрубил Ганька, играя скулами. — Живенько смикитила, что к чему, и под командирово крыло, как батяня ейный копыта откинул….

— Помер? — ахнул Савоська.

— Все там будем, не в том суть. Кого выбрала… Ротному-то полста с гаком!

И плел еще невесть что, прыгал у заплота, дергал за рукав, но Савоська был глух и нем… Ему казалось — ледяной северный ветрище ворвался в распахнутую грудь, мгновенно выстудил и вымел то, что годами теплилось в душе, искрило крошечной багряной точкой. «Нет веры никому, — выстукивало в висках. — Нет, и не будет!»

Он опомнился на площади, чуть не угодив под копыта конных преображенцев. Рядом стоял Ганька, кричал остервенело:

— Смотреть надо, мать-перемать!

— Отлепись… — вяло пробормотал Титов.

— Ну не-е-е… Таким я тебя не отпущу, запомни. Удавишься или обстраган учинишь, а кто-то казнись перед богом и людьми… Идем!

— Куда… змей-искуситель?

— Понимаешь, родственничек дальний встрелся вчерась. Из порубежных стрельцов, кои при воеводе Неплюеве лямку тянут. Сюда по провиантским делам прикатил, с месяц, а обратно свей не пускает. Но дядька не в претензии, нет. Едева приволок цельную гору! Тут и рыбец вяленый, и окорока, и горилка четвертями. Стол ждет опупенный, поверь!

— Как тогда… в Москве, на Пушечной? — усмехнулся Савоська.

— Забудь. Подло вышло, знаю сам. Чуть к зазнобушке прилег — ейный огрызок с толпой караульных. А наутро батоги… Под ними чего-чего не напоешь!

Савоська сжал кулак, взглянул пристально.

— Я… издох бы на месте, а не выдал!

— Ну ты… Про тебя весь Можай в лапти звонит… — Ганька в замешательстве почесал надбровье, заторопился. — Нечего старое ворошить, ты со мной согласен? Мировая так мировая, до конца!

— Бог с тобой… — Титов задумчиво пошмыгал носом. — Пьяный ты другой, даже удивленье берет.

— Какой?

— Мыслишь здраво.

— Этак бы всю дорогу, правда? Что ж, я не против! — Ганька весело прыснул. — А теперь… вперед марш!

В доме, занятом неплюевскими стрельцами, шла гульба. Посреди горницы топтался на неверных ногах коротконогий, лет под сорок, стрелец, всплескивал руками и выкрикивал пронзительным дискантом:

Трое сивоусых за столом пробовали подтягивать, спотыкались, брели кто в лес, кто по дрова. Четвертый, уронив голову на грудь и пуская слюни, всхрапывал. В пятом — непоседливом — Савоська тотчас признал Ганькиного родственника: те же длинные волосатые лапищи, тот же острозубый оскал, та же разболтанность и вертлявость.

Ганька шутовски раскланялся с ним.

— Знакомься: дружок мой по артиллерному классу. Ефрейтор Севастьян Титов!

— Люблю с начальными кумпанию водить… еще по девяноста осьмому забубенному году! — хохотнул стрелец, двигаясь как на шарнирах. — Садись, господин ефрейтор, а чтоб не зазорно было — опрокинь ковшичек сей… Лихо, лихо! Эй, Калистрат, растолкай-ка суседа свово, да и бабочек с воли кликать пора. Фроська, Марья, ау-у! — позвал он.

С приходом женщин застолье оживилось. Поднял вскосмаченную голову и спящий, впился мутными глазами в красный Савоськин кафтан.

— Диво дивное… Пушкарь? — просипел он, расплескивая поднесенную водку.

— Точно, угадал.

— Я з-завсегда все угадываю… Из молодых, небось, да ранний? Ну-ну, сепети, токмо шею не сверни, вкупе с рвотным капитаном. Радуйтесь покудова! — Он заскрипел зубами, точно свежую капусту зажевал. — Была единственная надежда, Кондратием звалась, и она… пулю в висок!

Лушнев-старший посмотрел на Ганьку, тот беззаботно-весело отмахнулся.

— Не боись, парень свой. С титешных лет при ярме, наподобь тягловой скотинки, и к солдатчине приверженность имеет. Под Астраханью вон чуть в казаки не подался… Говори честно, гавшинец: было? Ха, молчит… Ну прыть он еще покажет, будьте уверены, хотя с виду и телок телком!

Савоська сидел, окаменев. Перед ним опять мерцало трескуче-огненное хуторское пепелище, кособочилась рига, наполненная мертвецами, в уши вплетался стариковский бред наяву.

— И впрямь, как рогатые… — с усилием пробормотал он. — Когда поумнеем-то, господи?

— Что-то новенькое. — Лушнев повертел пальцем у виска. — Ну-ка, распотешь.

— Гром и пал по всей земле, а мы… Не пора ль вокруг оглянуться?

— Кому вокруг? Мне? Аль тебе, с поротой задницей? Гори она ясным пламенем, земля эта, слова поперек не скажу! — Ганька повел рукой на стрелецкое застолье. — Вот у кого учись, не промахнешься. Старомосковский закал, без никаких!

«Да уж, воинство! — усмехнулся Титов. — Ему б рухлядишкой приторговывать, ни на шаг от посада, рвать к себе, что плохо лежит… Оттого в прошлом веке и север дедовский уплыл!»

— Всяк о своем… Доколе? — обронил вслух.

— Наплюй! — посоветовал Ганька, ухватывая с середины стола высокий глиняный кувшин. — Выпей-ка вот меду мореного, совсем иное запоешь. Да встряхнись, встряхнись! — Лушнев поймал за запястье темнобровую молодку, преследуемую прытким сивоусым стрельцом. — Артиллер чего-то захандрил, Фросенька. То ли горько, понимаешь, то ли кисло… Подсластила бы!

— Ай обидел кто? — справилась она.

— Маркитантка-ведьма оставила с носом!

— Окстись, Гавриил… Этакого-то казака?!

Титов хотел подняться, донельзя раздосадованный, но темнобровая гибким движеньем села к нему на колени, оплела шею рукой, крепко, до одури, поцеловала.

— Ух ты-ы-ы, ягода-малина! Чисто, чисто! — загрохотало застолье. — Ну бабец-сахарец! Аж завидки берут, ей-богу! С такой не соскучишься…

— Шли бы вы на полати, деды! — отрезала темнобровая и стукнула чаркой о чарку. — Будь здрав, младень, остальное само придет!

Савоська молчал, продираясь в чащобе растрепанных дум. «Где я? С кем? Для чего? Надо… что, что надо? Сызмала вскок, и все на том же месте, рогами вниз… Нет, прав дорогомиловский: колготись или стоя спи — одинаково… А та с майором теперь! — взметнулось непрошеное. — Домок, замок, слюнявенький чмок… Л-ладно, забыто!»

…Пришел в себя под вечер, на сеновале, рядом с новой знакомкой. Последний солнечный блик скользил по матово-смуглой груди, в упор слепили вишенные глаза, струился шепот:

— Никому не отдам, слышишь? Ты мой, мой! А маркитантку встрену — выцарапаю шары!

Там, в полутьме, и отыскал их Филатыч: испуганно взвизгнула темнобровая, прикрываясь руками, страшный удар отбросил артиллера к лестнице.

— Лежишь-полеживаешь? Выступаем, черт!

15

Гнали почти без останову день, вечер и ночь, — закат сомкнулся с рассветом. Дорога то бороздила пустое, в черных пожогах поле, то вела на гулкий, прокаленный солнцем косогор, то падала вниз, чтобы тонкой гатью скользнуть над сизо-ржавой трясиной и втянуться в просторное, медностволое, купами под самое небо, краснолесье.

Легкая артиллерия шла в середине корволанта, вслед за конно-гренадерской пехотой.

Павел Еремеев, оседлав тряский передок пушки, озабоченно рассуждал:

— Король-то… ужель так-таки взял и смылся?

— Ага, в одночасье, тебя не спросив, — иронически ввернул Филатыч.

— Но ведь… висел-то на хвосте все лето?

— Хитрил, не иначе. А трудные «пасы» миновал, и дай бог ноги — в украинские пределы.

— Пошто? Убей, не пойму…

— «Некусай» — парень грозный.

— Может, и нам бы вдогон пойти? — озадаченно шевелил пальцами Павел.

— У нас — другой зверь, Адамом Левенгауптом именуется. Что позалетось дал прикурить.

— А сам Карлус? Ужель без надзирки оставлен?

— При нем фельдмаршал Шереметев. Денно и нощно бережет крыло левое. Чай, не упустит.

— А мы, стал-быть, промеж… клином? — зрела догадка на широком Павловой лице.

— Попал в точку, стратег доморощенный!

— Во-о-она, во-о-на… Ты понимаешь? — Павел покивал Савоське и не дождался ответа. Друг-приятель сидел, опустив плечи, подавленно смотрел куда-то вбок.

— Филатыч, а… не оконфузимся? — продолжал расспросы Павел. — Войско-то при нем какое?

— Тыщ семь-восемь, по двое на провиантский воз.

— Сомнем, и возы наши будут! — Павел задиристо помотал пудовым кулаком. — Давненько я к нему примериваюсь…

— К кому? — полюбопытствовал Макар Журавушкин.

— Да к рижскому воеводе! Я только-только из Белокаменной, он Мур-мызу сотворил. Я скорее сюда, он у моря схоронился, драный зад латая… Теперь не уйдет!

Сержант скупо улыбнулся. Вот, свалились на его голову — дети, ну просто дети! Правда, не советовал бы кой-кому на испуг их брать, медвежат его. А начинали практикум воинский чуть ли не с пареных реп!..

Пушкари мало-помалу выговорились, утихли, завороженные трепетно-звонкой немотой бабьего лета. Мягонько пригревало солнце, завершая плавный полукруг, желто-багряный лист кружась падал под копыта и колеса, устилал землю неохватным пестрым покрывалом, сосны вдалеке словно загляделись в зеркало длинной старицы.

вполголоса пропел Пашка.

— И нам бы вздремнуть не грех, а то и с головой окунуться, — вставил Макар. — Экая сухмень!

— Ой, не сглазь, — предостерег старик ездовой. — Огнёву на закате видишь?

— Ну?

— Тпру. Быть непогоде, и скорой.

— Рассмешил, дяденька!

…Старик будто в воду смотрел. Ополночь невесть откуда наползли косматые тучи, окреп ветер, явственно повертывая с севера, заморосил редкий дождь.

— Чуть прикорнул, и пожалуйста! — сонным тенорком ругался Павел.

Неуныва Макар, запрокинув лицо, жадно ловил губами капли.

— Зато пей, с места не сходя! Помнишь, в астраханских степях, той весной? Все в поту, а вокруг ни ручейка… Ай да Илья-пророк, услышал молитвы солдатские. Почаще, родненький, почаще!

И — как бы в ответ — полоснул дикий ливень, гулко вспарывая верх зелейного палуба.

— Зашнуровать потуже! — донесся Филатычев голос — Где парусина запасная? Паня облюбовал? Перетерпит, не сахарный… Главное — заряды уберечь, остальное — пыль.

Чем дальше в ночь, тем непролазнее становилась дорога, тем сильнее наддавал косохлест, ветер на взлобках дул так свирепо, что едва не сшибал с ног… Вольготной езде пришел конец: взмыленные лошади выбивались из сил, артиллеры, скользя и падая, топали обок со снастью, подпирая ее вагами, вырубленными в лесу, или просто плечом.

Наступило утро, не суля никаких перемен. Виток за витком подсовывало тракт, залитый водой, в наплывах тягучей, невпроворот жижи, колонна теперь шла рывками, то растягиваясь на многие версты (драгуны — отдельно, пушки и гренадерская пехота — сами по себе), то сдвигаясь тесно; впереди, так и знай, встретился новый подъем. Ко всему, круто похолодало. Солдаты ежились, выстукивали зубами, пропитанное насквозь влагой кафтанье сселось как чулок, отдавало терпкой кислятиной.

— Ну и дух… Точь-в-точь бараны! — с усилием хохотнул Макарка.

— Смеешься? — неприязненно справился Павел.

— По-твоему, плакать?

— Гогочи, гогочи… А он уйдет!

— Кто?

— Да свей, кто ж еще!

— Бабушка надвое… — молвил сержант, утирая брызги с усатого лица. — Мы налегке, а ему каково, подумал? Тыщи фур тянет — с огнеприпасом, с провиантом. Говорят, всю Литву зачистил до зерна…

— Ой, уйдет, ой, уйдет! — пристанывал Павел.

Солдаты качали головой, обеспокоенно всматривались вдоль тракта, запруженного конницей. И впрямь, не дал бы стрекача, пока мы тут колупаемся. Будет веселья!

долетело стоголосое, бравое. Мимо, в обгон, рысили невцы и тверичи, по всему, вызванные вперед.

— Поют! — удивился кто-то, с трудом передвигая облепленные глиной сапоги.

— Им, в седле, что: о выпивке думай, рулады выводи!

— Да-а-а, стопка водки для сугреву сейчас не помешала бы, и под какой-нито навес.

— А шляпа на ча? — сострил Макар.

— Ты прав, можно и под шляпой…

…К вечеру застряли основательно. Головное орудие по ствол ухнуло в промоину, присосалось крепко, и сколько расчеты ни рвали пупы, ни понукали задерганных лошадей, — топь не отпускала. Дозорные татары, едущие сбочь, залопотали гортанными голосами, кинулись помогать, — какое там… Орудие оседало все глубже.

— Легкое-то оно легкое, а не выдернешь и свежей шестерней! — Иван Филатыч отплюнулся, пустил негромкое ругательство.

— Отдохнем, примемся опять… — успокаивающе сказал Макарка.

— Чем? Голыми руками? Эй, повозочные, топоры целы? Севастьян, Павел, айда в лес!

Гурьбой подскакали всадники (в сумерках не понять — кто), передний, огромного роста, гневно пробасил:

— Отчего затор? — и не стал слушать, спрыгнул наземь, втиснулся в гущу растерянных пушкарей, перехватил у кого-то суковатую вагу. — Носы повесили? Не рано ли? Эх, горе-команда! — Он резко оглянулся. — Ты, Иванка, зайди оттель, с Кобылиным, я попробую отсель… Навали-и-ись!

Гул ветра в оголенных ветвях, пересверк зарниц, треск дерева и сукна. «Своей смертью не помрем, нет, — хрипел Макарка, выкатив глаза. — Ой, ноженьки мои!» — «Что, что такое?» — «Супади утопли…» — «Хрен с ними: пойдем босые, только б не зазимовать… Крепче, крепче!» — вторил незнакомец.

Один ахнул сорванно, другой поскользнулся, въехал рожей в грязь, — первый подступ иссяк, пропал впустую. Но долговязый не утихомирился: подхватил упавшего, поставил на ноги, хлестко выругал остальных, врастопырку замерших над промоиной, налег снова и — о, господи! — топь вдруг всхлипнула протяжно, вспузырилась, правое колесо пушки чуть подалось вверх.

— Подначивай, родненькие, подначивай! — взывал незнакомец. — Головы сыму!

— Не ори! — был Макаркин ответ. — Много вас тут шляется…

— Ого, влепил!

В бок рязанца уперлось что-то твердое, заостренное: пощупал — еловое бревно.

— Паня, ты? А где сержант?

— Следом топает…

— Ну так-то будет веселей! — вскинулся долговязый. — Берись по двое, суй под колесо, и лапнику, лапнику побольше… Эй, Иван, припрягай моего в корень, чего там… Скомандую — все вперед!

— Стой, сми-и-ирно! — раздался голос подоспевшего сержанта.

— Вольно, Филатыч. У нас еще дел-дел… А питомцы твои ничего, хваткие!

Макарку прошиб горячий пот — в детине саженного роста он узнал царя Петра.

Артиллеры малость пришли в себя на коротком привале, у костерка, разведенного под елью. Оглядывали друг друга, посмеивались. Село Романово покинули в синих тугих треуголках, пламенно-алом кафтанье с васильковыми обшлагами, вычищенных до блеска сапогах, — теперь все побурело, слиплось от грязи, начисто потеряло прежний вид.

— Ох, и устряпались, братцы милые…

— Зато колеса подзамокли — краше не надо! — сострил Макар, косясь в сторону Петра. Тот смешливо дернул мокрыми усами.

— Твоя правда, канонир. Всегда блюди пользу воинскую, даже в гроб ложась, — и последнее слово за тобой останется!

Невдалеке, средь поля, сбились кучкой дозорные татары, подняв на копьях попону.

— С наездниками ладите? — посуровел Петр. — Не обижаете?

— Никак нет. Бесермены, а… свои. Городьбой сплошь и рядом суседствуем, под Касимовым тем же! — зачастил разговорчивый Макарка. — Кликнуть, что ли-ка? Эй, Абдула, Мустафа, килегез к нам!

Татары подошли с поклонами, хором сказали: «Салам!» — присев, запалили длинные трубки.

— Ну, Малай, свейского хана еще не пымал?

— Юк. — Татарин сожалеюще почмокал губами.

— Аркан-то волосяной бар?

— Бар, бар.

— Имей при себе, сгодится!

— Якши!

Макарка подперся кулаком, сказал, явно адресуясь к царю:

— Забижать ни-ни. С пеленок вместе, да и регламент про них ясно-понятно втолковывает.

— Регламент? Ну-ка, ну-ка, интересно!

— «Всем вообче, к нашему войску принадлежащим, несмотря на то, каковой ни есть веры или народа они суть, между собой христианскую любовь иметь и друг другу ни словами, ни делом бесчестия не чинить и во всех воинских прилучиях верно способствовать и стоять, яко истинным, честным товарищам пристойно!» — отбарабанил канонир.

— Ай да память!

— Рязанец у нас такой! — сдержанно похвалил Филатыч.

— Небось, Макар?

— Точно… так! — в замешательстве гаркнул тот.

— Макары за Окой через одного! — Петр оглядел пушкарский круг, остановился на Савоське. — А ты, ефрейтор, чего пасмурный?

— Грех попутал, — строго молвил сержант.

— По сердечной склонности, ай мимолетом?

— Скорее в отместку.

— Сердитый парень. Чей?

— Можайский… — Савоська сидел ни жив, ни мертв.

Петр поиграл глазами.

— Кто не греховодничал, окромя сивого мерина, кто своей бабке не внук? Женский род, одно слово. Губит, под корень рубит, человеком делает… — И озабоченно: — У тебя, Иван Филатыч, иглы с нитью не найдется? Локоть наружу вылез!

Он скинул гвардейский мундир, натянув на плечи поданную кем-то епанчу, принялся мелкими ровными стежками штопать разодранный рукав.

— Платье-то пора б сменить, Петр Алексеич, — вполголоса прогудел сержант. — Кому-кому…

— Но-но, Филатыч, не шибко. Живем по чинам, а они покуда невысокие: полковник и бомбардир-капитан. Этак все голос-то подымут, и будут правы! — Петр откусил нитку, подмигнул молоденьким пушкарям. — Это, слышь, байка есть. «Кафтан распоролся!» — «Ну так зашей». — «Невозможно». — «Почему?» — «Да левой полы чего-то не найду!»

Солдаты отозвались почтительным гоготком.

— К генеральной баталии приоденемся, обещаю. Все так все!

Павел, привстав, сторожко пялился в темень, испестренную кипучими факелами.

— Кто-то едет, и голосистый… По витку золотому — енерал!

— Прынц, тот самый, — определил Макарка. — «Шифей, шифей!»

— Не нагорит… расселись-то?

— И впрямь, тикать надо, — фыркнул Петр. — Начальство ноне сверхтребовательное!

Он отошел к оседланной лошади, вдел ногу в стремя, помедлил, кивая Филатычу.

— В бомбардирскую роту — когда пожелаешь. Но, богом прошу, доведи выпуск до полной кондиции… По всему, прошлые баталии — только цветики, ягодки — впереди, господин прапор!

— Сержант…

— Не спорь! — Петр Алексеевич повернулся к солдатам, выстроенным у орудий. «Почитай, на своих двоих третий день: каждый взгорок штурмом взят, — кольнуло в сердце. — Именно штурмом!»

— Знаю, дети, зело притомились. А как быть? Выйдем с одними палашами, хлебнем горя… Ну, бывайте!

Всадники взяли с места в карьер и окунулись в густую темень. Следом, пропустив какой-то конный полк, тронулась легкая артиллерия. Секла капель, медленно проворачивались колеса, намотав многопудье свинцово-плотной глины, редкие вспархивали слова:

— Был, и нету. Чай, в авангардию сорвался…

— Когда ж он спит?

— Когда и ты, орясина дворовая.

— Супади-то, супади! Глянул — что такое? Заплатка там, заплатка сям, — слышался удивленный Макаркин голос.

— Собственноручные!

— Мог бы… сотню пар иметь, на любой вкус, тыщу раскафтанцев заморских, а он…

— А он в то сукно уйму рекрут приодел!

Савоська шел, меся дорожную хлябь, думал с натугой… Мы и он, бомбардир. Он и мы. Сцепились просто так, в игре мальцовской, где ничегошеньки всерьез? Допустим, наше дело десятое, холопское, батогами подпертое: умри, а сотвори! — но его-то какая сила вперед гонит? Ведь вместе с нами надрывался, по уши в грязи… Ему-то чей указ, господи?

Что-то исподволь, неприметно сдвинулось в Савоськиной душе, а что — и сам не знал… На миг-другой в памяти вставала — смехотворно маленькая — деревенька посередь низины, ископытенной прыткими господскими сыновьями; как горох мельтешило злобно-пьяное стрелецкое застолье, сменяясь провалом жуткой понизовской ночи. Был дикий страх, рев ребячий, скупая сержантова отповедь: «Верно, с краю… смоленского большака!» Возникал дядя Ермоха в то далекое лето перед солдатчиной, рисовалась его странноватая усмешка, словно опрокинутая вовнутрь, и тут же устрашающе дыбился лесной хутор: темные остовы печей, сизый пепел, мертвецы вповалку…

Титов скрипнул зубами, потряс головой. Такое ль оно десятое, наше дело? Эх, скудоум, скудоум!

16

— Рота-а-а… стой!

Дошло не сразу. Пушкари, измотанные, почти без сил, оцепеневшие от холодных струй, продолжали с тупым упорством наседать на хвост гренадерской колонны.

— Куда, артиллер, ну куда? Сказано — привал!

— А вы не брешете?

— Ей-ей, глухариное племя!

Тут бы и свалиться у развилья трех дорог, сомкнуть веки, будто песком запорошенные, но подлетел новоявленный офицер, пересек дремоту: «Скоро к реке. Чем воевать будете?» С ним не спорили. Урок был накрепко затвержен еще на подмосковных полях: банник в руки и сотню раз туда-сюда, пока дуло не засияет гладким блеском… А колеса, сверх меры опутанные клейкой глиной, а зелье, а мокрые, с подведенным брюхом гривастые, — забот полон рот.

Наконец вспомнили и о себе. Углядев неподалеку бомбардирский шатер в полукружье гвардейских палаток, извлекли старенькую свою, чертыхнулись: дыра на дыре. Уж лучше так, под свинцово-темным небом, под обвислыми треуголками.

— В преисподнюю успеем, смастерим-ка шалаши! — скомандовал Филатыч. — Там копна, что ль, виднеется? Так и есть. Второе орудие, волоки ее сюда. Павел и Севастьян, за вами костер, а ты, рязанец, котлом батарейным займись. Живо, живо!

И вот занялся огонь, с хрустом поедая бересту, зашипела, забулькала водица в котле, — стало заметно легче. Старик ездовой принес три каравая в обхват, ловко раскромсал на равные доли. «Приступай, не зевай!» Хлеб, вынутый из печи второпях, раньше времени, еще день-два назад горчил, не лез в глотку, но тут он показался таким вкусным, что не отвести ото рта.

Макар в мгновенье ока умял свой ломоть, бережно подобрал крошки, отправив их вдогон, потер заскорузлое лицо.

— В мыльню б теперь… Одежку долой, и на полок, с товаришком березовым… У-у-у!

— Ты помолчишь, таранта? — ни с того, ни с сего рассвирепел старик ездовой. — Тараторишь — спасу нет!

— А если я так согреваюсь?

— Тьфу, не переговоришь!

— И не нужно, дяденька… — Макар приподнялся, навострил глаза в сторону днепровской дороги. — Эва, да никак Митрий?

Мимо рысью ехали конные, следом тряслась телега, по-здешнему биндюх, в ней, позади кучера, сидел кто-то крючконосенький, в белой валеной шапке-мегерке, с мешковиной на плечах.

— Нижегородец, ты ли?

— Угу, — отозвался тот, сворачивая к костру и спешиваясь.

— Откуда? Полк-то ваш, был слух, с фельдмаршалом правит…

— Откомандированы в сергеевский передовой отряд, еще до похода… Срочные вести!

— Так ты к бомбардир-капитану! Вон его шатер, в трехстах шагах, — указал Савоська и полюбопытствовал: — Шпиена, что ль, изловили?

— Нет, арендатель местный. Сам, своей волей наехал… От него и вызнали про все.

— Ну? — справились в один голос артиллеры. — Что там, парнище?

— Рижский губернатор в двух переходах от Могилева, ну а потом ему суток трое сюда перевозиться. Вот его милость не даст соврать. Лично зрил! — Человек с носом-клювом торопливо закивал, улыбаясь немного наискось.

— Так, панове, так. Большой транспорт!

— Гм… судишь грамотно, по-военному, — заметил Филатыч, натягивая волглые ботфорты.

— Ниц, пан официэр, ниц. Мой починок вже у берега есть, на та сторона…

— Митрий, а мы? — обеспокоенно спросил Савоська.

— И мы завтра там будем. Паромов нет, готовим плоты и лодки… для чего, думаешь? — Онуфриев поправил замызганную перевязь, и драгунам: — Грейтесь, пока мы пред очи господина бомбардира являемся. Пан арендатель, прошу!

— Эй, а куда ж он идет? — крикнул вдогонку Павел.

— Путь единственный — в слученье с королем.

Павел крепко сжал пудовый кулак.

— Ну мы их случим, тех скотов, случим… Только рога обобьем поперву!

Внимание солдат перекинулось на кучера. Он, ошмыганный донельзя, в драной свитке и заплатанных шароварах, горбился у телеги, мрачно рассматривал концы раздрызганных лаптей.

— Ну и ну! — хохотнул Макарка. — Видал я отрепышей, сам из них, но ты удивил, пра-слово!

Бородач поднял исподлобный взгляд.

— Скоро… без порток останемся, ничего смешного, жолнер! — пробормотал он. — Близнецы шутковать не любят!

— Кто такие?

— Негоцианты земель саксонских ци прусских, родные братики. Наехали ящче годов семь-восемь тому, и давай…

— Зачем пожаловали-то?

— Зацем, зацем… Та круль той паре усе воеводство могилевское отдал!

— Просто так, дяденька?

— Ой, не просто, не просто. Ссудили яны яго мильенами злотых, чекаешь? А ён им универсал: вось вам замок, бось економии днипровские — кормитесь, владейте, пока злотые у холопей до гроша не вытягнете…

— Стало быть, взамен? — понимающе загнул палец Пашка.

— Эге. Беруць веску, и наскрозь, як жуки древесные, наскрозь. После них голая труха… Ну а яны в другу въедаются! Тутось, по-за лесом, новый двор одного, тамось — двор другого братца. Панство ясновельможное таких не имеет! А починков, а стад, а табунов… И мы як в ярме османском: храм порушен, о вере истинной думать не смей, иначе — схизмат! Их стараньем, бо ксендз той негоции слуга первый!

Рязанец повел рукой на государеву ставку, где с поклонами, вперегиб исчез крючконосекький!

— Энтот… в их обозе прикатил?

— Мой-то? Здешний. Ящче до них вдоль рубежа пулял, вперекид… Зацем? Ну от вас — пеньку, сукно, меха усякие, сюда — немецкий та польский запретный товар.

— А с виду тихий и ласковый.

— Тихесенький… кровосос! — в тон присказал бородач могилевец.

Титов слушал, и у него не укладывалось в голове… Что за черт? Экая невидаль — пара торгашей саксонских. Мало ль наезжает — всех бояться, перед всеми спину гнуть?

— Да вы што, спятили? — не вынес он. — Вас тут сколько? Тьма-тьмущая. А вы двух проныр испугались… К нам вон цельными ордами шли, в Батыево да Мамаево время, и — от ворот поворот. Было, понимаешь, есть и будет!

Кучер с грустцой ухмыльнулся.

— Будет ли? Не говори гоп, жолнер молодой. Вас певень в тое место не клювал давно, потому и хорохоритесь… Было! Мы тож чекали так-то. А после… — и медленно похлопал себя по тощему загривку.

Разговор прекратился. От шатра скорой поступью вышагивал Митрий, сбочь семенил низенький арендатор.

— Ну вот, велено пока прислониться к вам, а засветло — на тот берег. Его милость и поведет, поскольку все дороги ему ведомы.

— Так, панове, так! — поддакнул арендатор, а сам пугливо — невесть почему — озирался, скреб ногтями под мышкой.

— Да успокойся, господин-сковородин! — рассудительно молвил Пашка. — Переедем, награду в карман и — здравствуй, милое семейство!

— Так, жолнер, так! — отозвался крючконосенький, непрерывно кланяясь.

— В ногах правды нет, садись к огню, — пригласил Филатыч. — Не согреть ли кипяточку, а, Митрий? Севастьян, твой черед за водой.

Стоило покинуть шалаш, отойти на несколько саженей, и обступила непроглядная тьма, и с утроенной силой забесновался лютый северный ветер. Земля под ногами теперь не чавкала, не порскала грязью, как в сумерках, а прямо-таки хрупала, скованная шершавым ледком. На короткие мгновенья вырубился месяц, рассеял вокруг мертвенно-бледный свет, и стужа оттого как бы сгустилась еще круче. «Бр-р-р, ай да сентябрек, в рот ему дышло… Этак, чего доброго, и снег запестреет!» — подумал Титов, шатко спускаясь к ручью.

Сон пристиг внезапно, враз, играючи поднял над взгорьем в россыпи кавалерийских биваков, с гулом вынес к Исконе… Ты ли, реченька, ты ли, долгожданная? Она и есть. Вьет ласковые кольца луговиной, играет лазурью, а поодаль, в травах, пасется тонконогий Серко… Учуял, стригунок милый! Навострил длинные уши, взбрыкнул всеми четырьмя, летит стремглав… Прытче, прытче: у солдата твоего и сахар найдется по такому волнительному случаю! Стригунок доверчиво тянется к Савоськиным ладоням и вдруг с фырканьем отскакивает… Что стряслось? Волк ли вспугнул, иль чужак-беглец?

Титов открыл затуманенные очи — перед ним в упор моталась взмыленная лошажья морда, скалилась, норовя ухватить за нос, дальше во мгле вырисовывался крытый шарабан, и кто-то с сильным польским пригнетом спрашивал:

— Цо то? Жолнеж? Счий жолнеж?

Вспыхнуло смолье, из шарабана проворно вылез человек в кунтуше на меху, со шнурами и откидными рукавами, в шапке-конфедератке, при вислых темных усах.

Савоська обнажил клинок, строго подтянулся.

— Стой. Пароль?

— Не вем, беда моя…

— Разберемся. Извольте следовать в лагерь!

— Счий бивак? Русский? — Человек, по виду шляхтич, вгляделся в огни. — Его царска мосць тутай? Порондок! Провадзи, мам до него интерес!

Петр Алексеевич крупными шагами ходил по шатру, яростно кромсал ноготь.

— Говоришь… генерал-губернатор с утра как на левом днепровском берегу? Не врешь?

— Так есть, вашмосць! — упорствовал шляхтич.

— Сам видел? — побледнев, спросил светлейший.

Пан слегка смутился, потеребил вислые усы.

— Як цей бивак. Ополуднио.

— Допытывались? О чем?

— О дороге на Пропойск, вашмосць. Вчера переправлена последняя фура… Дан роскас — исц вслад за кролем.

Петр мимолетно усмехнулся.

— У поляка и приказ — рассказ! — Он повернул голову на выход. — Эй, кто-нибудь! — влетел Сашка Румянцев, спросонья не попадая в рукав. — Спите, дьяволы? Арендателя ко мне!

Он помедлил над картой, опершись о кулак, рядом затрудненно посапывал встрепанный светлейший. «Ясен волчий ход! — вырывалось у него. — Ясен-понятен!» Чья-то рука откинула полстину, в проеме выросли усатые питерцы с горбоносеньким посередке.

— Подойди сюда! — ткнул пальцем Петр. — Ничего нового не вспомнил? Где Левенгаупт… Ну-ка, повтори!

— Вже, ранко був там…

— А по сю сторону шведа нету?

— Ниц, панове, ниц!

— Брешешь, пся крев! — крикнул шляхтич, наливаясь огнем и делая шаг вперед. — Вашмосць, я его спотыкалем в главной губернаторской ставке. Клянусь богом, то он!

— Точно?

— Готов дать присягу!

Петр перегнулся через стол, навис устрашающей глыбой.

— Н-ну, молчишь? Аль зоб талерами набили? Что ж, и мы в долгу не останемся… Увести!

17

Ухватив теплый левенгауптов след, погоня стремительно кинулась на юго-восток. Опереженье в полтора солдатских перехода, созданное ловким увертом губернатора, таяло как дым, у сельца Долгие Мхи, день спустя, прогремела первая схватка. Правда, была она под вечер, и арьергарду шведов удалось отойти, задержав русский головной отряд перед вздувшейся рытвиной, но чувствовалось — враг далеко не ушел, по рукам и ногам скован тяжкой колесной кладью.

Утром, в Лопатичах, в крайнем домишке мимолетно собрались Меншиков, Брюс, Голицын, Гессен-Дармштадт, кое-кто из бригадиров.

— Консилиум на мальтийский манер отпадает! — бросил Петр, жуя кус хлеба. — Шидловский, ты где? В нескольких словах — с чем вернулись твои чубари.

Полковой изюмцев, юркий, чернявенький, выступил из-за генеральских спин, поведал кратко. Левенгаупт с главными силами стоит сбочь деревни Лесной, учредив крепкий вагенбург, между тем как авангард еще затемно выдвинулся на пропойскую дорогу, имея целью очистить ее от засек и оседлать переправы.

— Фью-фью! — присвистнул Голицын. — Хочет раз — и в дамки.

Светлейший, кутаясь в лисий тулупчик, поднял осунувшееся, бледно-желтое лицо.

— Заслон казачий слабоват… Не укрепить ли его регулярной конницей? Вон, Фастман слева рысит, и доворачивать не надо…

— Ох, раскидаемся! — покачал головой Петр.

— У Адама тыщ семь, так? А при нас — одиннадцать с гаком. Разница? — стоял на своем Меншиков.

— Ладно, будь по-твоему. Фастман, ты уразумел? Не проворонь мосты, пока мы тут управляемся. Спиной ответишь!

Генералы склонились над планом, высматривая подступы к шведской укрепленной позиции. Туда, через густой лес, вели два пути — большак и проселок, идущие в некотором отдалении друг от друга, чтобы у деревни слиться, пристегнув еще и третий, кричевский тракт.

— Адам, как всегда, предусмотрителен, — озабоченно молвил Брюс. — Все дороги в пясть ухватил!

Петр знай сновал прокуренным пальцем по карте.

— Здесь, почти на выходе, просвет и еловый лесок… Что в нем?

— Черкасы мои насквозь пробеглы. Пусто! — заверил Шидловский.

— На Левенгаупта что-то непохоже… дефилей выгодный за так отдавать, — обронил Голицын.

Петр в нетерпении потопал ногой.

— Там будет видно… Поехали! Со мной, проселком, — гвардия, астраханский баталион, полки Троицкий, Владимирский, Нижегородский. У тебя, Данилыч, ингерманландцы, невцы, тверичи, шквадрон именной, смоленцы, ростовчане, конная пехота. Бить единокупно, по флангам, весь мой сказ! — И тихо: — Тебе, может, вперед не соваться, с фиброй твоей, посидеть в тепле?

— Ни в коем разе, мин херц! — встрепенулся Меншиков, сбрасывая тулупчик. — Ни-ни… Прошу.

— Подъем!

Колонны втянулись в лес, потеряли одна другую из вида. Малость, на какую-то толику потеплело, ветер словно запутался в ветвях, и если бы не кипящая серая ветошь над головой, можно было бы подумать, что его нет вовсе. Вился табачный дым, солдатская отрада, вдоль плутонгов летел приглушенный реготок.

Где-то посреди леса, боковой тропой выехал светлейший, ненадолго присоединился к Петру.

— Жив, чертушко?

— С лихоманкой только так… На остуд вали остуд, иначе расслабнешь. Да и не время залеживаться!

— Отсталых нету?

— Какое! Лекарь сказывал — все подранки в строй улепетнули, до единого. Что ж, ругать?

Петр повздыхал растроганно.

— Дождались… Дождались, господин мой товарищ.

— Тьфу-тьфу, не сглазить бы!

Сосновый бор понемногу расступился, открывая слева неширокую поляну, впереди — в полуверсте — засинел зубчатым верхом еловый лесок. Меншиковские роты выплескивались из лесных теснин, беззаботно-весело правили дальше, зеленой, в редких кочках, гладью.

— Может, перестроиться? — заметил Голицын, привстав на стременах. — Неровен час…

Александр Данилович досадливо махнул рукой.

— Пустая проволочка, ей-богу. Нам главное — лесок одолеть быстрее; принять строй успеем после… Ну а подтолкнуть надо, согласен!

Он поскакал наперерез ингерманландцам, чье знамя трепетало впереди.

Вокруг Петра тесно сбились молодые гвардейцы, роняли тихое: «Эка, понеслись… В обгон-то, кажется, Федор Бартенев? Л-ловок!» — и за словами угадывалось: чего ж мы-то как некормленные плетемся, команда будет или нет? Уховерт Румянцев пришпорил дончака, поравнялся с царем.

— Петр Алексеевич, дозвольте анфили… — и не досказал, смолк, стал бледнее полотна. — Там… Там… Батюшки светы!

— Ох, и врежу я тебе, куманек… — сердито начал Петр, отвлекаясь от раздумий, но теперь и сам уловил, какая каша заваривается у леска.

Из-за елей разом — под барабанную дробь — выступили пять-шесть левенгауптовых батальонов, дали залп, со штыками наперевес устремились через кочкарник. Позади сине-голубых всклубился дым, ядро начисто срезало макушку одинокой сосны. Оторопев, не успев развернуться, ингерманландцы покатились назад, к бору, откуда нестройными толпами выезжали невцы и тверичи, подпираемые легкой артиллерией. Сутолока, треск оглобель и постромок, рев, матерная брань…

В круговерти людей, коней и повозок метался светлейший в алой епанче, лупил солдат нагайкой, остервенело кричал. Ор возымел-таки действие: ингерманландцы приостановились, вытянули ломаную шеренгу, огнем осадили шведов, напиравших в лоб. Минута-другая, и алая епанча неслась уже краем поля, ведя в контратаку желтокафтанный именной шквадрон…

— Здорово! — Петр просиял и тут же свел брови. — Только бы не влопались вдругорядь… Гляньте!

Левое крыло сине-голубых продолжало наступать, норовя обойти стесненную колонну русских.

— Идут как на плацу… Или нас не видят? — прозвучал голицынский голос. — Не напомнить ли?

Петр огляделся: гвардия стояла за ним, подтянутая чуть ли не до последнего капральства, сбоку проворно строились астраханцы.

— Да, пора! Веди, Михайло, семеновцев, смыкайся с левой колонной, а я и преображенцы — во фланг. Впе-ре-о-о-од!

Лавина «потешных», скрытая кустами, обрушилась на левенгауптовы линии, отполоснув какую-то их часть, погнала наискось к еловому перелесью. Но центр шведской пехоты держался стойко. В считанные мгновенья переменил фрунт, раскатился густой пальбой, — преображенцы, осыпанные роем пуль, не повернули, и посреди поляны закипела рукопашная схватка.

Принимая и нанося удары шпагой, Петр повел глазами влево, похолодел. Спешенные ингерманландские роты, увлеченные первым успехом, действуя враскидку, проворонили кинжальный рейтарский бросок, расступились, и шведы в упор насели на артиллерийский обоз, невесть как въехавший в самое пекло.

«Передряги — мой крест!» — мелькнуло в мыслях у Петра. Прорываясь со своими гвардейцами к обозу, он видел: какой-то малютка-ездовой топчется поверх зелейного палуба, неумело сует копьем, отгоняя прытких всадников. Одного все-таки зацепил, и не просто, а знаменосца, леший побери! Тот вскрикнул, выронил клинок, запрокинулся навзничь, — древко ротного штандарта мигом очутилось в руках ездового.

— Так их, солдат!

Малютка запальчиво утер сопли, поднял голову, и Петр узнал в нем высокородного князя Репнина.

— Аникита Иваныч, ты? — сказал он удивленно и закачался в седле от гулкого смеха.

— Да ить лезут, не спросясь… — отозвался Репнин, примериваясь, кого бы уколоть еще. Но ополовиненные батальоны Левенгаупта и остатки рейтарской конницы отходили по всему полю, смятые напором русской гвардии.

Перед Петром возник распаленный Бартенев.

— Бегут свеи! Бегут!

— Идти вдогон, да не зарываться. Где светлейший?

— В леске, с именным шквадроном!

— Аникита Иваныч, будешь при мне. Эй, коня генералу! — крикнул Петр.

Пока ехал перелесьем — в груди клокотала крутая злость на Алексашку. Ведь советовали — принимать строй пора. Нет, сызнова напролом, абы как, вот и напоролись. Доколь терпеть верхоглядство, доколь? А Шидловский попадется — башку откручу. «Пробеглы насквозь, пусто!» — передразнил Петр глуховатый говор изюмского полкового.

Навстречу летел Меншиков, пытаясь издали угадать бомбардирский настрой. Угадал, потемнел с лица, раздул четко вырезанные ноздри.

— Гневаешься? Напрасно… Всему виной Адам Левенгаупт, и только он. Усмотрел наш разъезд, решил подловить. Хитрован отменный, неспроста Борис Петрович три дни белугой ревел!

Плеть, готовая со свистом опоясать Алексашкину спину, дрогнула, замерла в воздухе.

— Пожалуй, ты прав. — Петр покивал на россыпь тел в сине-голубом. — Думал вкруг пальца обвесть и… в своей крови поскользнулся. Шутка ль — с горстью рот супротив нас?!

— Пробросается, и очень скоро! — подхватил обрадованный Меншиков. — У него и так-то было тыщ семь, если Стекольна[12] не подкинула в последний момент старичья да сосунков. Скостим авангардию, посланную вперед, пять-шесть сотен, здесь потерянных… Считай, мин херц, транспорт наш. Как и два орудия, кстати!

— Их у него сорок два!

— Тем боле. — Светлейший хлопнул понурого Репнина по плечу. — Да взбодрись, взбодрись, день-то каковский!

Тот, кривясь, глотая тихие слезы, твердил о своей головчинской конфузии:

— Доселе понять не могу… Мыслилось: куда им в этакую топь обалденную? Ан нет…

— Забудем, генерал! — Петр отыскал средь свиты Голицына. — Ты, Михайла, помнится, просил за него? (Репнин строптиво дернул подбородком.) Вот он, целуйся… Триста лет свара тянется, вашими прапрадедами затеянная, чай, хватило бы!

К ним подъезжал Румянцев, следом дозорные татары гнали пленных.

— Кто такие?

— Передний — сержант врангелевского полку, государь. Прятался в яме, угодил на аркан… Врет — кишки надорвать можно! — прыснул молодой гвардеец.

— Ну?

— Я по-ихнему тумкаю малость, кое-что разобрал. Дескать, под рукой губернатора все шестнадцать тыщ, окромя прислуги да обозных команд.

Петрово лицо враз утратило веселость.

— Повтори спрос, живо!

Швед потупленно-угрюмо выслушал гвардионца, кивнул, выдавил несколько ворчливых слов.

— Назвал ту ж цифру. Сэкстон… Шестнадцать!

— Чьи да чьи регименты, спроси. Может, и споткнется на том.

— Пехота — Беренбург, Нилендер, Сакен, Врангель, Елзингер, Аболингер, Банир, Эстерботен, Делагарди…

— Не родственничек ли тому, кто наш север заграбастал в Смутные времена?

— Говорит — внук. Итого девять полковых каре. Затем рейтары с драгунами — Цей, Веннерстат, Шлитерфельд, Скоге, Брант, Шлиппенбах. К нему примыкают регименты Адельсфана — карельский и лифляндский.

Петр круто повернулся к светлейшему.

— Кто трепался — простой конвой? Кто-о-о? — выкрикнул, давясь гневом, и чувствовал: больше всех веровал в Адамову слабину сам, сам! Доигрался, м-мать, на других вину валишь?

— Где Боур? — спросил он, поостыв.

Ответ был неутешителен: Родион Христианович верстах в двадцати от Лесной, подойдет не ранее сумерек.

— Вызвать немедля!

«А нам ждать у моря погоды?» — читалось в Алексашкиных глазах.

— От судьбы не уйдешь, генералы. А она диктует одно: сколь нас ни есть — атакировать, атакировать, атакировать Левенгаупта. Ведь не упустить же его целехоньким туда? — размахнулся он в сторону слободских земель.

Свита протестующе загудела.

— И я так думаю. Не с руки!

18

В час пополудни открылось просторное поле с деревенькой сбоку, — та самая, Лесная, — в глубине, у чащобы вились над сине-голубыми шеренгами клыкастые львы знамен. Вот он, генерал-губернатор Лифляндии! Стоит, уверенный в своем превосходстве, ждет, когда русские переступят незримую черту. Шпики несомненно потрудились и здесь… то-то спокоен!

Петр, волнуясь, водил трубой.

— Рясно, камрады, рясно. Пленный-то не соврал, чуете?

— Может, повременить? — заикнулся Голицын с оглядкой на кричевский тракт, которым где-то шел Боур.

— Будя, Мишенька, совет окончен! — отрезал Петр. — По местам!

Войско, построенное в три линии (восемь преображенских и семеновских батальонов, замыкаемых на флангах конницей, за ними — прослойкой — гренадеры, следом шесть кавалерийских полков, попарно, вперемежку с солдатами), двинулось вперед.

— Глубоконько идем, — посетовал светлейший. — Потерь не оберемся!

— Рассекут — гоже? Так, по-твоему?

— Алларт говорил: на западе…

— В нитку-другую вытягиваются? Знаю, Алексашка, знаю, да что-то не хочется.

— Но ведь устав гласит иное…

— А ты ему следовал, когда под Калишем часть конных наземь ссадил и тем верх одержал полный? (Светлейший радостно ухмыльнулся.) Коли откровенно, вся нонешняя затея оттуда проистекла, в несколько измененной конфигурации!

Гулко ударили пушки, укрытые в шведском обозе, ядра — пока с недолетом — взбороздили луговину. Русским ждать было недосуг, — подшагали чуть ли не вплотную, выдали ответные всплески ружейного и пушечного огня. Баталия началась…

— Уррр-рра-а-а! Сеегер![13] — взмыло вперехлест исторгнутое сотнями глоток.

Первый натиск преображенской и семеновской гвардии попятил шведов к лесу, но многоопытный Левенгаупт не растерялся, ввел в дело новые каре, остановил порыв темно-зеленой пехоты, кое-где потеснил ее. «Уррр-рра-а-аа-а!» Накат шел за откатом, в тыл вереницами понесли раненых, князь Михайла Голицын с непокрытой головой рысил туда-сюда, вновь и вновь устраивал плутонги. «Мать-богородица, сколько ж их?» — думалось Петру. Огрызаются, контратакуют остервенело, выкашивают капральства до единого бойца.

Как быть, чем унять Адамову прыть? Черкас и татар напустить с флангов? Ох, преждевременно. Да и тот едва ль не предусмотрел наезд боковой. Авангардия у него целехонькая, о том помни! Может, собрать стволы в центре, за «потешными», располосовать неприятельский вагенбург? Однако, как ни собирай, а двадцать жерл и есть двадцать, супротив сорока Левенгауптовых. А если… Петр выругался, до того дикой показалась ему собственная мысль.

Из едкого черного дыма, опоясавшего поле, вынесся молодой Гессен-Дермштадт, раскатисто чихнул.

— Будь здоров. Что у вас, по праву руку?

— Трудно, государь. Отбито пять контратак…

— Прут на чистое? Гнать, всеми силами гнать в дебрь! — крикнул Петр. — Ты понял? Сие… — и едва не сказал было: наш единственный шанс.

Репнин, Гессен и светлейший обалдело переглянулись. Опять восьмерка! Не многовато ли? Воевать на закрытой местности, вопреки всем тактическим канонам? Но если Аникита сидел, спаяв губы, то калишский триумфатор смолчать не мог.

— Средь сосен-то и мы вконец подзапутаемся!

— Там фуллблудс — кура моченая, бесстройное стадо, пойми! А русский солдат с пеленок в лесу, авось не оробеет… Съездим-ка до Брюса, беспокоит меня левый край.

— По-моему, правый куда важнее, — уперся Александр Данилович. — При большаке, от фур накоротке… Главный левенгауптов нерв, анатомически рассуждая.

— Думаешь, он дурак? А ну — от кричевской дороги отполоснет, вгонит в болота? Сил при нем ого-го!

— Да, теорема: одиннадцать супротив шестнадцати!

Ничего нового не поведал и Яков Брюс, выехав навстречу. К региментам Беренбурга, Нилендера, Сакена и прочих знай идет подкрепленье, — лагерь набит солдатьем как тугой мешок! — тверичи, смоленцы и ростовчане то и дело сходятся с неприятелем в рукопашной. Вятичи и кое-какие гренадерские роты пока в запасе, но надолго ли?

— Таем будто воск, Петр Алексеевич, — угрюмо присовокупил генерал Брюс.

— Сшибай с поля! С поля сшибай, и тем самым его перевес начисто накроется!

— Резонно! — просветлел тот.

Меншиков цепко присматривался к легкой батарее, установленной позади шеренг.

— А почему некомплект орудий? Где остальные?

Петр враз ощетинил усы. «Капита-а-а-ан!» Рысью подскочил командир артиллерийской роты, сдернул шляпу, вытянулся.

— Где еще два ствола? Проворонили? Адаму подарили? — гаркнул вне себя Петр, взмахивая нагайкой.

— Н-н-никак нет, — заикаясь, отрапортовал капитан. — В п-первой линии, с м-м-младшим офицером… господин бомбардир!

— Кто велел? За отдачу орудий — знаешь? Голова прочь! Ну-ка, фендрика сюда!

Через минуту подоспел прапорщик Иванов, запыханный, потный, густо подчерненный копотью.

— А-а, это ты… без году неделя! Своевольничаешь?! — снова взбеленился Петр Алексеевич. — Куда выбег, супротив диспозиции? Куда? Враг, он дремать будет? Раз — и в глаз!

Филатыч уловил немой укор батарейного командира: дескать, что же ты, друг любезный? — переступил с ноги на ногу, сказал:

— Так… отсюда мало что узришь… и по своим вкатишь запросто. Вот ребятенки и надумали…

— Ребятенки, м-мать! А ты на кой при них?

— Виноват. Прикажете… ретироваться?

— Погоди, не торопись… — Петр привстал на стременах, вытянул шею, но гарь плотной завесой окутала всю как есть округу, заслонила и своих, и чужих. — Ну-ка, наведаемся поближе, генералы.

Искать громобои долго не пришлось: адский рев, снопы огня, сажа полосами указали прямую дорогу. Расчеты старались. Алое кафтанье подвернуто у колен, треуголки вскинуты молодецки, под ними острый как бритва прищур глаз, а главное — никакой суеты, выверен каждый жест и шаг. «Те ль это «ребятенки», что позавчера орудие утопили? Ухватка-то, ухватка!» — думал Петр.

Звонкий голос командовал:

— Тихо, Павел, не горячись! Пройдут вон к тому кусту — шпарь! Эй, ездовые, уксус подноси!

— Тот, коего грех попутал? Можайский? — угадал Петр.

— Он… — Филатыч скрипнул зубами. — Один ствол палит, второй молчит… Разгар страшенный. Третий раз окатываем!

«Ну а гренадеры, что ж они?» — вспомнил Петр, оглядываясь. Эка, эка! Льнут к пушечкам, взбадриваемые их медными голосами, надо — в передвиге помогут, надо — закроют грудью… Вот и рассусоливай на европейский манир!

— Молодец, прапорщик. Затея-то на годы и годы, ей-ей.

— Не я… Ефрейтор Титов с Журавушкиным сообразили первые!

— Ай да «ребятенки»!

Петр покусал мокрый ус.

— В дураках-то я и ты, Виллимыч, больше никто. И артикулам нашим цена — копейка. Устарели, зады немецкие прополаскивая. А брат-солдат рассудил по-своему…

И сердце екнуло — с запада галопом скакал Иван Орлов. Подлетел в упор, взметывая грязь, шевельнул спекшимися губами. «Ну же, говори!» — подался к нему светлейший.

— Беда. Принц Гессен-Дармштадт…

Петр, Меншиков, Репнин опрометью сорвались в сторону коренной дороги, откуда накатывался учащенный грохот. Вот и правое крыло, вдрызг растрепанное последней шведской контратакой. Густо лежали убитые, и среди них кто-то с капитанским галуном, — все лицо перековеркано от близкого разрыва гранаты, — войска ломаными линиями отходили в поле, вслед им зло визжала картечь.

— Где принц? — крикнул Петр, обертываясь к Орлову.

— Ранен в обе ноги, унесен замертво…

— А Волконский, где Волконский?

Но бригадир был тут как тут, взмыленный, охрипший, с полуоборванной перевязью.

— Что стряслось тут у вас?

— Дак… уж и вагенбург проткнули, и вовнутрь вбегли, а сбоку авангардия, та самая, пропойская… — Григорий смолк, округлил глаза на опушку. — Во, рейтары… Только их и не хватало, сучьих детей!

Петр крепко выругался.

— Орлов, веди гвардейский резерв. За тобой, князь Григорий, третья линия. Быстрее, быстрее! Ну а ты, Репнин, крылом командуй… Учти: промедленье смерти подобно!

— Слушаюсь.

Петр пришпорил коня, врезался в перепутанные драгунские и гренадерские шеренги.

— Р-равняйсь! Барабаны и знамена вперед… — и видел: кое-кто жмется, опасливо поглядывая перед собой. — Ах, картечь напужала? Лети в дебрь со всех ног, и она поверх пройдет… С богом, русские, в атаку!

Роты, уставив штыки, прихлынули к рейтарской кавалерии, остановили, а когда подоспел резерв — обратили ее вспять.

— Славно, владимирцы, славно! — похвалил Петр. — Волконский, отчего жерла помалкивают?

— Пришлось отвесть подале. Напуск был велик…

— Э-э-эх, горе-воители! Светлейший, распорядись… Филатычеву полубатарею — живо сюда.

Титов, сменив Макарку у орудия, не заметил, как провалился в глубокий, черный, без единой искорки сон. Вздрогнул от стука фузеи, грянувшей к ногам, ахнул — все вокруг белым-бело! Снег осыпал хлопьями кусты вдоль опушки, одел точно в саваны строй владимирцев и троичан, переведенных затемно в первую линию, укрыл мертвые тела, и лишь кое-где проступали орчаки седел, кавалерийские сапоги, увязшие с вечера в густой глине, да так и брошенные, — видать подранком, — гребень кирасирского шишака, вздетое вверх конское копыто, растоптанный барабан…

Из-под зелейного палуба вылез продрогший Макар, попрыгал, согреваясь, уставился в лесную темень.

— Огней-то и у него нету, смекаешь? — надсадно прохрипел он. — Вроде нас, поди, под ружжом всю ночь… — И с тревогой: — Не высигнет, пока мы рогами в землю?

— Да-а-а, стоим-то в двустах саженях, а кавалерия и вовсе рукой подать… Проверь, фитиль не погас?

— Тлеет!

Журавушкин внезапно прыснул. У орудийных колес, на куске парусины, укрытые одной епанчой в кровавых пятнах, разлеглись двое, спина к спине, заливисто всхрапывали.

— С той стороны — Паша, его присвист. А вот чей рокоток, интересно! — Рязанец призадумался. — Обувка чтой-то знакомая. Где я ее… — и не договорил, подхватил фузею, вытянулся. Завьюженной поляной, мимо белых шеренг, торопливо подходили Меншиков с Репниным и бригадными командирами.

— Петра Алексеевича не встречали? Запропал…

— Не он ли, ваша светлость? — Макар стрельнул глазами в сторону спящих.

— Ну-ка, проверим. Смирно!

Крайний шевельнулся, выпростал голову, сел, и взорам явилось мятое, кирпично-красное государево лицо.

— Как… Адам? — первое, о чем спросил Петр.

— Думаю: ждет, когда развиднеется…

— То-то и оно! — Петр быстро поднялся на ноги. — Соперник наидостойный!

Меншиков едва не выругался. Бились допоздна, приход боуровых вспомочных сил только-только уравнял шансы, но прыти у Левенгаупта отнюдь не убавилось: атакировал, кидал в огонь все новые и новые батальоны, даже авангардию с переправ отозвал!

— Может… легкоконных послать? — присоветовал Репнин.

— Вот-вот, и поскорее. Шидловский, распорядись! — Петр кивнул Орлову и Румянцеву. — Сулеи походные при себе? Откупоривай, да канонирство мое не обдели… оно вчерась вкрутило кой-кому щетинки!

Изюмцы тем временем проехали кустарник, растворились в предутренней мгле. Петр поиграл желваками. Напрасная затея, погубим наездников ни за грош… Мгновенье, и все повторится: дятлами застучат выстрелы, ахнут в упор медноголосые, смельчакам, с их пиками-шашками, останется одно — уносить ноги.

Настороженно глядел в лес и шеф над конницей.

— Молчат! Не готовят ли каверзу какую? Так и есть, капкан!

Из полутьмы вынырнули двое-трое верховых, пригибаясь к лукам седел, выстелились в бешеном намете. Первым подскакал урядник-изюмец, плюхнулся с коня, заорал как пьяный:

— Уйшов! Уйшо-о-о-ов!

— Кто, говори толком! — потряс его за ворот чекменя светлейший.

— Та Левен, ваше… — малость опамятовался гонец. — Левен, и жолнеры, яки недобитые…

Генералитет, а следом «потешные», драгуны, гренадеры, пушкари, кои не на часах, — опрометью бросились в лес. Вбежали и оторопели. Кругом — не окинуть взглядом — фуры, фуры, фуры, доверху набитые провиантом, орудия, волы с оборванными постромками, бездна мертвых солдат и раненые, испуганно ползущие невесть куда.

— Невзлюбил медведь рогатину, — просипел Репнин, приглядываясь к полузанесенным следам. — Упорол-то в снегопад, совсем-совсем недавно…

Светлейший, запламенев скулами, подозвал Шидловского.

— Подымай черкас, татар, калмыков и — следом, через дебрь. Ты, князь Григорий, с боуровой силой, она посправнее, рванешь трактом!

— Есть! — отозвался Волконский.

— Главному воинству заняться кашею, — распорядился Меншиков. — Что там, в бочках? Сало ревельское, балтийская рыбешка? Отчиняй разносол к пшену в довес, а чтоб в горле не саднило — по две чарки водки. Всем!

— Третья от меня. Молодцы! — добавил Петр. Он посидел, жадно затягиваясь табачным дымом. — О Родионе Боуре узнавал? — встрепенулся он, вспомнив. — Как его рана?

— Лекарь клянется: будет на ногах, правда штопанный вдоль-поперек. А вот Гессен и Алларт молодой…

— Горе… Матерям-отцам горе вдвойне.

Петр настороженно повернул голову. Откуда-то издали донесся гик и визг — легкоконные прищучили-таки левенгауптову арьергардию. Левее, у сожских переправ, густела пальба: там подавали голос драгуны, отряженные еще в Лопатичах.

Вести следовали одна за другой. Отход фуллблудсов напоминает повальное бегство. Солдаты не слушают команд, мечутся яко зайцы туда и сюда, попав под сабли, сотнями сдаются в плен. Около Пропойска вроде бы очухались, приостановились, но дело-то швах: мосты разломаны, по ту сторону Фастман и Апостол, с северо-запада Волконский… Брошена вторая половина транспорта, — не до жиру, быть бы живу! — обозные коняги отданы господам офицерам, и те, в отрыве от пеших, сигают вдоль реки, топями да буреломом, ища хоть какой-то брод.

Подошел Брюс, разомкнул губы в сдержанной улыбке.

— Взято сорок два знамени, при них генеральс-адъютант, шестнадцать орудий. Остальные, слух есть, потоплены в Соже.

Светлейший яростно ударил кулаком в ладонь.

— А фуры?

— Счет к осьмой тыще. Проехал пропойской дорогой: стоят впритык, длиной в несколько верст.

— И на каждую… один убиенный неприятель, окромя пленных и поколотых по лесам! — добавил Репнин.

Петр присвистнул.

19

Двое склонились над картой слободских земель.

— Не вдогон, а вот этак, смекаешь? — Петр ногтем провел черту западнее Десны.

Светлейший постоял, вдумываясь.

— Нет слов, мин херц, до чего хитро!

— Тут выгод разом несколько: рванешь накоротке, у свея за спиной, Днепр с Киевом прикроешь, пересыл неприятельский обрежешь на корню. А главное — Батурин и Полтава. Опередить, заслонить, в крайнем случае…

— Понятно. Не видать ему тех фортеций, как своих ушей! — заверил Александр Данилович. — Теперь… кто да кто при мне идет?

— Все, к левенгауптовой баталии причастные. Кроме преображенцев и боуровой силы… — Петр стесненно кашлянул. — Любекер-то Неву пересек, устоит ли Апраксин — вопрос… А я невестку Парасковьюшку на житье туда кликал.

— Ноне все-таки легче. Самый острый гвоздь вынули!

— Ты прав! — просветлел Петр и сгреб со стола какую-то бумагу, потряс ею. — От фельдмаршала, из краев почепских: «А особливо благодарю вашу милость, что над моим кровным неприятелем генералом Левенгауптом реванш изобретен!» И добавляет: слух есть, прибег тот Адам в королевскую ставку с пятью тыщами солдат босоногих!

— Словом: как ни хворала, а померла!

— Во-во!

В стороне гнулся вице-президент Головкин: рот крепко сжат, красивое лицо отуманено думой.

— Маешься, Гаврила? Ей-ей, впусте!

— Улашин, пойманный шляхтич, покоя не дает, Петр Алексеевич.

— Стоит на своем, первоначальном?

— Пятые сутки бьемся, подогрев четырежды испробовали… Одно по одному: граф-де Понятовский поручил ему на словах передать гетману, чтоб не медлил с переходом, как только шведы вступят в малороссийскую степь!

— Столбцы при тебе? Ну-ка, ну-ка! — Петр бегло перекидал опросные листы, покривился. — Лбами сталкивают, Гаврила, ужель не понимаешь?

— Именно! — подхватил Меншиков. — Лоб в лоб!

Однако тревога вице-президента не рассеивалась.

— Что-то мешкает старик, отговор за отговором… То о припадках, чуть ли не смертельных, то о другом: не в состоянии-де кинуть место, ибо средь народа шаткость объявилась, а наипаче всего в полках — Миргородском, Стародубском, Полтавском, Черниговском.

Петр был донельзя расстроен.

— Кто копает, кому неймется?

— Думаешь, мин херц, кочубеевых прихвостней мало, в тех же округах названных? — отозвался Меншиков. — Апостол-то сват вору Ваське!

— Будешь там — сведай про все! — Петр вкось глянул на Гаврилу. — Морока мне с вами, господа посольские. Готовы подозревать родную мать… — Он хмыкнул, покусал ноготь. — Ладно… Гетману корреспондируй: просим-де господа об облегчении его скорби, но поскольку дело не терпит — советуем избрать знатную и доверенную особу в наказные атаманы. Пусть ведет легкоконное войско свеям наперерез… И присовокупи: высылаем розыскные бумаги шпионские, веря ему как себе, что же впредь чиниться будет… Ну и так далее!

Стремительно пройдя междуречьем, отрядив боковой заслон, светлейший устроил короткую дневку. До Батурина, где накапливал свои силы гетман, оставалось верст пятнадцать, и туда немедленно выехал адъютант Протасьев с несколькими драгунами.

Вернулся он, против ожиданий, не скоро. Светлейший рвал и метал:

— Упеку-у-у-у! В землю вобью-у-у-у!

Но весть, привезенная капитаном, подействовала как ушат холодной воды, отсекла побочные мысли.

— Приношусь в Батурин, ваша светлость, что такое? — взахлеб выпаливал адъютант. — Ворота на запоре, со стен ответствуют: гетман с гвардией сердюцкой отбыл в Борзну… Дую вслед, через Короп, в Салтыковой Девице настигаю… Вводят к его сиятельству. Лежит яко мертвец, весь в пластырях, языком чуть шевелит. А вокруг — евонный племяш Войнаровский, генеральный писарь Орлик, иная старшина, великим горем убитая…

— Кой черт его в Борзну-то погнал? — не вынес неизвестности Михайла Голицын.

— Поскольку-де смертный час наступил, едет он собороваться к архиерею тамошнему.

— Кто с войском пойдет, не упоминал?

— Сам, ваша светлость! Мол, припадки воспретили ему двигаться сухим путем, но он, гетман, поплывет по Десне, хотя б с опасностями для здоровья. Только б исполнить указ государев!

— Экое надумал! Загнется — с кого спрос? — огорченно развел руками светлейший. — Ну и ну?

— А еще сказал: посылаю-де к светлейшему родича мово, с письмом, вскорости будет у вас… Да вот и он, легок на помине.

Князь увидел насупленное, в резких тенях, лицо Войнаровского, передернулся.

— Знаю, сударь мой, знаю. Беда! — сказал с грустью и покивал квартирмейстеру Вельяминову: — Огласи, мне чтой-то в глаз попало…

Гетман писал:

— Беда! — повторил Меншиков. — Сколь пройдено вкупе, сколь… Нет, непереносимо!

Он всем телом повернулся влево — из-за Десны, подсиненной мглою, накатился далекий орудийный гул.

— Карлус не медлит… Где чертов Бартенев? Кто скажет мне: куда острие свейской шпаги нацелено? — Меншиков обратился к Михайле Голицыну. — Как думаешь, пресечет Гордон переправу, не дрогнет ли?

— Ландскнехт, ваша светлость, а от таковых…

— Наемники тож бывают разные. Сие не довод!

На полном скаку подлетел Бартенев, посланный в гренадерский заслон, отрапортовал:

— Король в шести милях, по ту сторону реки! Готовит паромы, а пока обескровливает наш заслон. Установил тридцать жерл, пороха не жалеет!

— Мысль ясная: все это с лихвой будет найдено в погребах гетманской ставки, — заметил Голицын.

Меншиков окаменел скулами, яростно взмахнул плетью.

— Ходу в Батурин!

Часа через два проглянули острые шпили Батуринского замка. Передовые роты ингерманландцев рысью вынеслись к Сейму, приостановились — мост был раскатан до единого бревна.

— Чьих рук дело, кому понадобилось? — недоумевали драгуны. — Нешто… Карлусовы партии сюда скользнули?

Подоспел светлейший, осмотрев тот берег в подзорную трубу, велел:

— Рассиживаться некогда. Искать броды!

Переправились, но едва прошли с полверсты, какой-то строй возник в сумерках. Бартенев наметом поскакал к нему, вернулся вместе с полковником Анненковым, прикомандированным к гетману.

— Ты откуда, друг любезный? — спросил Александр Данилович. — Почему не при Мазепе?

— Дал наказ идти в слученье с тобой, ибо каждая сабля теперь на вес золота!

— Ну, старик… Видать сокола по полету! Что ж, едем в город. К тебе просьба: ступай, оповести о моем прибытии. — Александр Данилович заметно повеселел. — Да пусть приготовят что-нибудь крепенькое!

Михайла Голицын, повертываясь в седле, с любопытством осмотрелся.

— Ай да местечко! Сколь путей-то пересеклось: киевский, черниговский, новгород-северский, полтавский…

— То-то швед прет, очертя башку! — рассмеялся светлейший и посерьезнел. — Анненкова не видать, не слыхать, а уж вечер скоро… Ну-ка, Миша, курцгалопом!

Генеральские жеребцы пошли вперевалку, плавно вскидывая копытами.

— Давай траверсом!

Князь осекся — встречь, не разбирая дороги, летел встрепанный Анненков.

— Ну как?

— Не впускают! Рассыпали мушкетер, фитили наготове. Я с увещеванием… ни в какую. Чиним то по указу гетмана — один ответ!

— Ты сказал, кто с корпусом прибыл?

— Так точно. Поют свое…

Александр Данилович спрыгнул с коня, походил, разминая затекшие ноги.

— Не ночевать же нам посередь поля… Кто у них комендант?

— Митька Чечель, и с ним четыре полка — Денисов, Максимов, Покотилов, его собственный… — Анненков озадаченно почесал затылок. — Но только ли? Тут вся войсковая «тарамта», сиречь артиллерия — собрана. До двухсот стволов. Плюс к тому — громадный запас ядер, бомб, зелья, а ведает погребами саксонский инженер Фридрих Кенигсек, задира не из последних.

— Они что, спятили? Своих не признают? — вконец рассвирепел Меншиков. — Бартенев, скачи, передай: взыщу — и строго!

— Может, шатерок раскинуть? — заикнулся Протасьев.

— Ставьте. А ты сбегай-ка до заслона, проверь, стоит ли…

— Слушаюсь!

…Медленно текла студеная, с гулким ветром ночь. Князь то сидел у огня, то вскакивал, чутко вникая в отдаленные шумы. «Карусель какая-то! — недоумевал он. — Мы — сюда, гетман — в Борзну, окольными тропами. Что ж, так и будем рысить по заколдованному кругу? А тут — нате вам — пренаглое чечелево коленце: осатанел яко бык!»

На рассвете он прилег под бараньим тулупом, стараясь отогнать непрошеные думы, подзабыться. Не довелось… Оттуда, где струной прямила черниговская дорога, накатил бешеный конский топот, вскинулось повелительное: «Сто-о-о-ой! Пароль?»

У светлейшего екнуло сердце. Не приключилась ли новая беда с гетманом?

В шатер, спотыкаясь, шагнул бритоголовый казак, огляделся дико, пробормотал: «Компанеец полку м-мир…» — и как подломленный упал к ногам князя.

— Эй, помогите… Что Иван Степаныч? Жив ли? — не своим голосом спросил Меншиков.

— Злодий — не Иван… С чумой спизнався! — выкрикнул компанеец и обвис на дюжих драгунских руках.

Ночью последние сотни гетманского войска пересекли Десну.

Данило Апостол, рослый одноглазый молодчага, замешкался у воды, поторапливая загнанных в хвост миргородцев и, выехав наконец в поле, удивленно повел головой. Где русский конный корпус, где сам князь, о немедленной встрече с которым всю дорогу пел Орлик? Поодаль, под гетманским бунчуком, топотали сердюки, вслед им — лубенцы, переяславцы, корсунцы, вокруг на многие версты притемненно белела степь.

Спереди подскакал завьюженный Войнаровский.

— Батько велев ихать сбоку!

— Эге. — Апостол разобрал поводья, встрепенулся. — Погодь, хлопче. Ты ж при князе був…

— Був, — как-то нехотя ответил Войнаровский и, не вдаваясь в разговор, опрометью сорвался с места.

Туча тучей, вперив око в мглистую тьму, ехал миргородский полковник. Припоминалось виденное и слышанное, ворочалось бугром, выпирало острыми концами… Встреча после долгих и кровопролитных боев у Пропойска, горький упрек: поспешил, сказнил пусть в чем-то повинных, но своих же, своих по гроб Василя с Иваном. Ответом было сиплое, уклончивое: «Я сам не ведаю, що с собою чинити… Ковыляю, ждучи яко вол обуха!» Потом — весть о марше короля в слободские пределы. С гетманом чуть ли не конвульсии: бегает по батуринскому замку, мычит и стонет. «Черт его сюда несе, тамо и другие припожалуют!» И вот — сегодня, каких-то несколько часов тому. Приезд капитана, внезапная немочь, синий лик, постель… Но едва скроется Протасьев, и гетман вновь на ногах, топчет содранные пластыри, грозит кулаком в стену, а вскоре мелькнет мимо окон управитель Быстрицкий, посланный невесть куда… Странно, непонятно!

Близился рассвет. Войско широкой подковой, по бездорожью, одолело пологий склон, сгрудилось. Верстах в двух, у соснового леса, лежало сельцо, перед ним — тугими нитями сине-серого бисера — двигались конные.

Апостол с облегчением расправил усы. «Князь, ей-богу он! Только вот… как впереди нас оказался, когда успел? Затемно был под Батурином!»

Около него столпились компанейцы, пытаясь угадать, кто внизу.

— В шишаках, з бронею… Чи жолнеры гетмана Огинского, чи Вишневецкий, чи…

— Карловы диты! — отрубил самый зоркий. — Кырасыры!

— Ты прав, — подтвердил полковник, не раз встречавшийся с тяжелой шведской кавалерией. Из-за сосен высыпали все новые эскадроны, уплотняя линии, распространялись вправо и влево; прямо против центра казачьего войска утвердилась восьмиорудийная батарея, готовая нанести шквальный удар…

Апостол обеспокоенно посмотрел туда, где стоял гетман в окружении генеральной старшины. Разодетый как на свадьбу — папаха с алмазным пером, долгополый малиновый кунтуш, серебряная шашка, — Мазепа обернулся назад и что-то втолковывал Орлику, Ломиковскому, Гамалею… Чего ждет, какой манны с небес? Полки скучились нестройными толпами, далеко во мгле запропали, приотстав, гарматы… Остается одно-единственное: пустить лаву, используя перевес в силах, попытать счастье пикой да клинком!

Откуда-то сбоку вынырнул управитель Быстрицкий, тихие расспросы, еще минута — и гетман с булавой, высоко вздетой в руке, выехал перед полками.

«Мову держать собрался? — вскипел Данило Апостол. — Мовы — потом, когда латников за чубы схватим. А теперь…»

Но о чем говорит, скорее кричит, надрываясь, Мазепа?

— Братство-казачество! Я привел вас на це мисто не бой вершить… привел вас под протекцию славную, и да сгине царь Петр — з его неправдами, з его насильем над намы, з его подлою задумкою поверстать усих вас в солдатский строй! — Гетман перекрестился. — Пред всемогущим богом присягаю, що не для приватной моей пользы, не для гонорив чи прихотей, но для вас, для женок и детей ваших, на благо матки Украины, всего народа и войска запорожского хочу то учиниты, щоб вы и от москальской, и от османской, и от синявско-ляшской руки не пропалы! По всему тому, папе добродии, я не маю другого средства, як предатись великому и светлому королю шведскому, с коим я уже имел о том сношенье и кой не тилько права та вольности малоросские подтверждае, но и обязуется их силою оберегать… Новый властитель ждет нас до себе. Идемо!

— З гетманом! З гетманом! — раскатилось в сердюцких ротах. Сизый небосклон вскипел каркающими вороньими стаями, округу вновь как бы принакрыла густая, иссиня-черная мрачнина…

Опустив руки, оледенев, сидел Данило Апостол. «Свате, друже мой Василий… Свате!»

Он с трудом превозмог оторопь… Кирасиры не дремали, прытко заносясь левее, от гетманского войска врассыпную отделялись всадники — лубенские, корсунские, переяславские, — съезжали вниз, напролом сигали сквозь кусты. Редел, неотвратимо таял и миргородский полк, ни слова не проронив, уходило прочь верное побратимство… Гаркнуть, осадить назад? Но кого, кого? Тех, кто с молоком матери всосал огненные Богдановы заветы, кому на роду написано… Чей-то упорный взгляд заставил оглянуться. Филька Орлик, чтоб он сдох!

— Чого зажурывся, гайдамаче? Курень растеряв? Гей-гей, наберемо тоби новый… Запорожский, чуешь? — Генеральный писарь неуловимо усмехнулся, поигрывая пистолетом. — Батько звав!

Что было потом — он помнил урывками. Кирасирское полукольцо разомкнулось, пропустило вперед светлобородого генерала, сопутствуемого группой подтянутых военных. «Реншильд! Граф Реншильд!» Медленно легли ему под ноги бунчук с булавой, но — протестующе-любезный жест, несколько ворчливых слов, и регалии вернулись на место. Гетман сиял…

«Эх, Васыле, Васыле! Що враг с нами делает?»

Обе свиты перемешались. Ручканье, приветственный рев сердюцких шеренг, «любо» двух-трех запорожских сотен, которые нагнали в самый последний миг… Данило невесть как оказался неподалеку от Реншильда. Тот, милостиво улыбаясь, говорил что-то совсем не веселое молодому капитану, искоса оглядывал укороченное гетманское войско.

«А-а, заскребло? Надеялся на большее?»

Хмурь новых господ уловил и гетман: потеребил сивый польский ус, избоченясь, ткнул булавой в рассветную даль:

— Герр фельдмаршал! Тамо, за Десною, буде все! Тридцать тыщ сабель — раз, гарматы — два, порох…

Дрогнула земля, над рекой вскинулись черные гривы дыма. И вновь — сотрясенье, перемеженное грохотом, и вразбег — всплески багрово-алых огней…

— Ставка горы-ы-ы-ыть! Батурин!

«Князь — не проспал-таки!»

На снегу, средь понурых бунчужных, с воплем отчаяния катался Мазепа.

Царский Указ войску Запорожскому:

Манифест к жителям Малороссии:

6 ноября 1708 года в Глухове, при огромном стечении народа и войска, оставшегося верным Петру, новым гетманом был избран стародубский полковник Иван Ильич Скоропадский.