Только б жила Россия

1

Петр в камзоле нараспашку, с непокрытой головой вышел из шатра, передернул плечами: тучи знай сеяли холодный дождь.

— Андрюха, слей водицы, — велел он Ушакову. — В сон, понимаешь, кинуло — за прорвой бумаг.

Утираясь, он оглядел молчаливый, не в себе генералитет, и на лицо, подсмугленное вешним азовским солнцем, накатила крутая досада.

— Что, сомученики, невесело? То ль еще будет. Здесь вам не кожуховская детская игра! — приметив, как насупился Михайла Голицын, добавил ровнее: — Было много славного, не спорю. Но дело, кое нам предстоит, из всех дел — конечное, может, смертельное.

Он перенял у фельдмаршала подзорную трубу, всмотрелся в крепость, одетую мглистой пеленой. Вот она, Полтава, на вершине горы, чуть ли не отвесно падающей к пойменному лугу, — в каких-то двух верстах, всего-навсего… Близок локоть, а не укусишь! День за днем бушевала непогодь, срываясь ливнями и косохлестом, река Ворскла выходила из берегов, клокотала, несла шапки ноздреватой пены, подпирала тонкую нить понтонного моста. Затопленные траншеи — по ту сторону — отливали короткими стальными зигзагами, вдоль них брели стрелки — на подкрепленье ротам, засевшим перед неприятельской поперечной линией… Башковит свейский инженер. Мигом уловил, что к чему, куда нацелились русские, в одну ночь соорудил крепкий ложемент, воспретил бросок. А ведь мыслили пройти к фортеции накоротке, чтобы подать своим помощь, снять осаду. Не выгорело!

Петр Алексеевич обернулся к свите, пощелкал пальцами.

— Людвиг, напомни-ка имечко.

— Вы спрашиваете… о генерал-квартирмейстере шведской армии, ваше величество? — сдавленным голосом отозвался Алларт. — Полковник Аксель Гилленкрок.

— Умен, собака, — Петр задумчиво покусал ус. — Вишь, как ловко устроена линия-то, все под себя взяла! — и повел рукой от горы до монастырского отрога, прищурился. — На грех позаимствовать, ей-ей!

— Мало ль их, акселей, шло наперекор. С трудом, не сразу, но обламывали… — суховато молвил Борис Петрович. — Тут пострашнее: природа-мать выпряглась, от нее средств пока не сыскано.

— Да-а-а, везет нам с мокредью, — в тон ему ввернул светлейший. — И под Нарвой, и под Орешком, и у Лесной купелировала, спасу нет.

Петр засопел сердито. Сговорились они, что ли? Вот и Алексашка, друг сердечный, не ту песню запел. Мнется, теребит локоны огненного парика, то и дело вертается в прошлое… Пообмякли, украинскую зиму коротая, мхом обросли? Ну я вас развеселю, дайте срок!

С правобережья вернулся Румянцев, колючий, усталый, по пояс в буро-зеленой тине.

— Поперечная не унимается? — спросил Меншиков.

— Под корень режет, ваша светлость. При мне восьмерых солдат унесли замертво… А луг — сплошное болото, все водороины вздулись. Поверх травка-обманка, чуть шагнешь — топь!

Светлейший пустил горький матерок.

Опять с силой надавил ветер, пригнул дубы над береговым откосом, по воде вскипел частый перепляс дождя. Петр поежился, протянул длинную руку, снял с головы боярина Мусина шелковистый парик, нахлобучил — и снова за окуляры. Что там, у западной крепостной стены, где наседает королевское войско? Рваными хвостами выплетались дымы пожарищ, наплывали отдаленные взрывы, гул боя двоился и троился на перепадах гор. Гремело в сумерках вчера, грохотало ночью, не умолкает и теперь. Что же там — обыкновенная пальба, вроде той, что доносится от ложемента, перебороздившего пойму, или приступ — невесть какой за последние дни? Не дай бог, падет Полтава… Утвердится Карлус на перекрестье путей — хлебнем лиха. О прочем не надо и гадать: подоспеют вспомочные свейские силы, прильет ордой крымский хан, а вослед и Порта, устрашенная было новым русским флотом, ударит в тулумбасы… Не дай, не приведи!

Неподалеку озабоченный Брюс толковал с седоусым артиллерным офицером. Петр поманил их к себе, навострился в сторону пушек, расставленных средь зелени.

— Здорово, Иван Филатыч. Как, докинем ядрышко полое?

— Не впервой, Петр Алексеич.

— Ну-ну. Макаров, запрос коменданту готов? Припиши: ответ немедля. — И Филатычу: — Айда к батарейцам, капитан.

Подле крайней пушки он остановился. Четкой шеренгой замер краснокафтанный расчет, на шаг впереди — молодцеватый капрал с треуголкой у локтя; светлые кудри волной падали до плеч.

— Накройсь, не время… Ответствуй, сколько ядер легло в неприятельской черте?

— Из перекидных ни единого, господин бомбардир! — отчеканил светлокудрый, кося оком на батарейного капитана.

— Правду бает, Петр Алексеич, не врет.

— Этак, чего доброго, и меня обскачешь! — Петр весело сверкнул зубами. — Ну являй свое искусство. Чтоб в северо-восточный угол, по ту сторону стены.

— Слушаюсь, господин бомбардир. Товсь!

Расчет захлопотал у орудия. Светлокудрый сам выбрал заряд, сам нагнулся к прицелу, командуя винтовым: чуть правее, малость выше.

— Еремеев, прибито крепко? — справился он у детины-солдата и, выждав мгновенье, резко взмахнул рукой. — Пали!

Пушка рявкнула, откатилась назад. Полое ядро с завыванием понеслось к фортеции, оставляя дымный след.

— На месте!

— Ой ли? Как-никак поболе двух верст. Не угодило бы в свейский лагерь, курам на смех…

— Там! — упорствовал артиллер. Петр Алексеевич с интересом пригляделся к нему, тронул за шершавый, в подпалинах, рукав.

— Где-то мы встречались. Где — не упомню.

— В корволанте вместе шли, осмелюсь доложить!

— Ей-ей, можаец. Поднабрался прыти, набойчился? Этак я тебя и в фейерверкеры произведу… — Петр Алексеевич отыскал глазами Брюса. — Господин генерал, распорядись. Не часто прошу о том, но тут, понимаешь, особый случай. А тем двоим — ефрейторство, по заслугам. Помнишь, в битве-то с Левенгауптом нос подтерли кой-кому? Они самые! — и затрясся от смеха. — «Супади! Супади утопли!» Доселе помнится!

Савоська Титов стоял, оторопев. Расскажешь — не поверят. Был как многие, затерянные в бесконечных колоннах, исколесил сто дорог, спотыкаясь, падая, расшибаясь в кровь, и вдруг такое… Не снится ли? Он обернулся к Павлу и Макару, те не мигая смотрели на него. «Есть-таки правда под солнцем, и никуда от нее не уйдешь!» — читалось в обостренных канонирских взглядах.

Петр басовито откашлялся, подмигнул пушкарям.

— Не закусить ли нам, братцы? Давно позавтракали? Ну солдатский харч мне ведом.

— Государь, стол накрыт в шатре… — заикнулся было Фельтен.

— А чем лафет — не стол, верно, дети? Волоки все подряд, обер-кухмистр. Копченой севрюжки, той самой, азовской, окорочку, сельдяной бочонок вскрой, не поскупись. Ну и сулею заветную! — Он увидел, что генералы переминаются с ноги на ногу поодаль. — Эй, вам отдельное приглашенье требуется? Давайте за кумпанию с братом-солдатом… — И Савоське, негромко: — Будешь отписывать своим, на Можай, добавь поклон от меня.

Ели на скорую руку, второпях, сколь ни вкусна была снедь, привезенная Петром Алексеевичем. Да и сам он в нетерпении притопывал ботфортом, вздергивал тонко пробритые усы. Первым отвалил прочь князь Репнин, опрокинув залпом несколько чарок анисовой и зажевав луковым перышком с солью.

— Смотри, не очумей, — предостерег Петр. — Начнешь кидаться, как в девяносто осьмом, у Покровских ворот, клянусь, в погреб сядешь!

Солдаты прыскали, зажимая рот рукой.

— Ответ! — крикнул остроглазый Макар Журавушкин.

Над угловой башней всплыло белое облако, пророкотал отдаленный выстрел, и с подвывом стала налетать бомба. Упала она перед батареей, в кустах, вскинула грязь, пошла скачками по травянистому склону. Севастьян и Павел со всех ног бросились к ней, догнали у воды, обжигаясь, отделили затыльник, поднесли вчетверо сложенный лист артиллерному голове, — субординацию усвоили назубок, черти! — тот с поклоном передал его бомбардир-капитану.

— Держится гарнизон единой стеной. Что пехота, что казаки… Макаров, снимешь противень[14] и гетману скорой почтой — пусть порадует воинство чубатое! — Петр Алексеевич пробежал последние строки, потемнел, судорожно скомкал бумагу. — Приступ за приступом, Келин пишет. Силы на исходе, свей подкапывается под вал, а мы — ни с места! — и не оглядываясь, зашагал на взгорье, где — под старым развесистым дубом — ждала карта.

2

Он сидел во главе стола, теперь в преображенском кафтане, с синей андреевской лентой через плечо, маленький рот плотно сомкнут, выпуклые карие глаза прошибают насквозь.

— Ваше слово, господа генералитет. — И фельдмаршалу Шереметеву; — Веди консилиум, время дорого.

Светлейший князь Меншиков, Боур, Брюс, Рен, Алларт, Беллинг, Репнин и другие сдвинули разномастные парики, думали-гадали, не приходя ни к чему путному, галдели вразнобой, — Петр отмалчивался, кромсал зубами ноготь.

— Вся округа в трясину превратилась: ни проехать, ни пройти!

— Да ведь и ему до нас ходу нет!

— Ничего себе, утешеньице…

— А правда, ихний первый министр, Пипер, с казной к Днепру чесанул?

— Так он тебе и разлетелся, без войска-то. При нем, перебеги сказывают, мильены и мильены рейхсталлеров.

— Врешь…

— Небось, три державы ободрал, да еще герцогство в довес!

Борис Петрович строго постучал жезлом по столешнице, водворяя тишину.

— Кто имеет основательное сужденье?

— Позвольте мне, господин генерал-фельдмаршал, — учтиво сказал Алларт. Он не спеша раскрыл свою карту, броско разрисованную в красный, синий и зеленый цвета, заговорил пространно. В его прикидках было все: наезды конных партий, напор с веста, силами гетмана Скоропадского и прикомандированных к нему драгунских начальников, кордонная борьба с оста, вдоль большой излучины реки, а следовательно, и развитие окопных работ, начатых неделю назад на правом берегу.

— Предлагаешь идти траншеями, снова да ладом? — не вынес Александр Данилович. — Ей-богу, сизифов труд!

— По-моему, ваша светлость, их значение в связи с ливнями нисколько не уменьшилось. Отнюдь нет. Неудача, которой завершился наш первый натиск, может в конце концов обернуться колоссальным выигрышем. Ибо ненастье — дело временное, а полтораста сажен, пройденных нами по лугу, едва ли не треть расстояния от реки до горы.

— Натюрлих[15], — поддакнул горбоносый тюринжец Янус.

— Думаешь, король спать будет, пока мы в постирунгах топчемся? — накаленно спросил Меншиков. — Раскидаем армию, а у неприятеля она в пятерне, даже гауптквартиру свою перевел из Будищ.

Алларт убежденно затряс париком.

— Сомневаюсь, чтобы неприятель имел скорый успех. Оскудение в средствах решительное, пространство для маневра — семьдесят квадратных миль, русское кольцо неумолимо сдвигается. Карл штурмует цитадель, мы в свою очередь окружаем его со всех сторон. Если все-таки произойдет непредвиденное… — Он вскинулся, удерживая взлохмаченные ветром записи. — Поверьте, ваша светлость, овладение Полтавой не сулит королю никаких тактических и стратегических выгод. (Петр оставил ноготь в покое, впился темным взглядом в самоуверенного саксонца.) Никаких! Единственное, что он обретет, войдя в нее, — расплавленные камни, гигантское пепелище. Хотел бы я видеть его в тот победный час! — Алларт, иронически поиграв бровями, слегка улыбнулся.

— Каково мыслишь о генеральной баталии, господин генерал-поручик? — спросил Борис Петрович, уловив гримасу неудовольствия на круглом государевом лице.

— Думаю, она неизбежна. Другой вопрос: где и когда…

Беллинг испуганно замахал руками.

— Открытый бой? Предприятие крайне опасное, майн готт, если не сказать — гибельное. Лазутчики доносят: под рукой короля — гвардия, сохраненная почти в полном ее составе, испытанные полевые регименты. Плюс к тому — панцирные полки графа Понятовского, запорожское войско, сердюки и компанейцы прохвоста Мазепы… Могу ли я говорить откровенно, господин фельдмаршал?

— Только так, Беллинг.

— В крайнем случае… я посоветовал бы пропустить викингов за Борисфен, то есть Днепр, чем подвергать себя риску быть разгромленным наголову!

— Нет, и тыщу раз — нет! — вскипел обычно спокойный Яков Брюс, подаваясь вперед. — С войной надо покончить здесь, теперь. Или она займет еще годы и годы!

— Выпустим — не оберемся бед, — ввернул Репнин тихим, надтреснутым голоском. — Тогда и франк открыто его сторону примет, и Сапега подвалит со шляхтой, а главное — наша морская акция пропадет впусте. Да и янычар весьма прыгуч, особливо ежели талерами перед ним поиграют.

Светлейший думал несколько иначе.

— Ну, за Днепр король не торопится. Судя по всему, решил обойтись без турецкой подмоги, в надежде на собственный острый штык. Причем, дьявол, бьет в самое чувствительное место. Пока мы узоры вьем, он Полтаву к рукам приберет… Вот и воюй с ним по старинке, не торопясь!

— Ваша светлость, но ведь я не сказал и половины того, что было намечено, — встрепенулся Алларт. — Увы, меня прервали…

— Твои рацеи, дорогой Людвиг, на воде бы писать. Никакой бумаги не хватит! — уколол саксонца Боур.

Щеки Алларта испестрили сизо-красные пятна. Он пробурчал неразборчивое, потупился. Его не желают слушать? Гут, зер гут[16]… Посмотрим, кто в конечном итоге окажется прав. Ждать недолго!

Петр сунул в карман пенковую трубку, встал, оперся о твердо сжатый кулак.

— Все вокруг да около, господа архистратиги? Не довольно ли? — Он колюче взглянул на обескураженного Алларта. — Больно долга твоя канитель, инженер-генерал, неповоротлива. Кордоны, тет-де-поны… Ты вот и с луговиной нам насоветовал, плоше не надо. Триста солдат и работных потеряли, только и всего.

Алларт беззвучно шевелил губами, силясь вымолвить слово.

— План-то с броском и в самом деле был хорош, — возразил Брюс. — Вышли б сейчас к горе, кабы не дожди.

Петр помедлил немного. «Человек себя не жалеет, по все дни в хлопотах, сынишко его при Лесной жизнь отдал… Черт, всегда я этак!» И вслух:

— Ну-ну, инженер, не серчай. Вместе решали, вместе отвечать перед богом и людьми. — Он вслушался в гул канонады у западных верков крепости, вкось глянул на злополучные апроши, сказал с натугой: — Аминь той затее. Требуется новое, врагом неожидаемое!

— Так! — подтвердил Борис Петрович.

Светлейший усмехнулся. Когда-то фельдмаршал мог и покуражиться для видимости, и напомнить бомбардир-капитану о своем воинском старшинстве, и одернуть строго, при всех, теперь внимал в оба уха, торопливо соглашался. Речь шла о куда более серьезном, чем рядовая летняя кампания, — если разобраться, государство на волоске висит!

— Господин генерал от кавалерии, — прозвучал голос Петра. — Что скажешь умное вдобавок? Спорил ты зело горячо…

Тот — в какой сегодня раз — наклонился к карте, засновал пальцем туда-сюда.

— Я мыслю, мин херц, так. Поискать бы опору посуше, встать ногой, пока швед не распознал и не раскачался. Первый шаг!

— Ага, уже кое-что. Ну а дальше?

— А где? Где ее сейчас найдешь? — Александр Данилович в тягостном раздумий поскреб висок. — Может, ударить с зюйда?

— Пробовали мы там, когда помощь Келину подавали по весне. Ай забыл? — угрюмо отозвался Шереметев. — Голым-голо, открыто с четырех сторон. Помнится, не успели навесть переправы, Карлус гвардией напер.

— Да, все на виду, — согласился Меншиков.

— Стало быть, зюйд отпадает?

— Начисто! Конница еще проедет, поскольку за ней быстрота, а инфантерия никак…

Борис Петрович прошелся подслеповатым взглядом вдоль монастырских высот, подвигал дряблыми губами.

— Может… норд попытать, полуночную сторону? — просипел он, чтобы тут же отказаться от своих слов. — Нет, нет, сказал сдуру. Там, у плотин-то, и горушек пропасть, и завеса крепкая, под начальством… дай бог памяти…

— Спарре и Штакельберга, господин фельдмаршал, — уточнил Алларт, знавший назубок весь генералитет шведской армии.

— Ты сказал — Шпар? Это новоявленный комендант московский? Ах, даже губернатор?! — Петр конвульсивно дернул шеей. — Ладно. Встретимся — поговорим!

Поодаль сверкнуло огнисто, раскатился приглушенный гром, над береговой стрелкой вскружились водяные смерчи.

— Только грозы нам и не хватало… — Фельдмаршал осенил себя крестом. — Карту держите, унесет!

— Не перебраться ли в шатер? Свят-свят-свят! — пугливо заметил Мусин-Пушкин.

— Не до того… — в запальчивости отмахнулся Петр. — К делу, камрады, к делу. Опрокинем заслон, оседлаем взгорки, что дальше?

Генералы сызнова сгрудились, навострили очи в план. Дальше, от северных высот и почти до города, лежало длинное подковообразное поле, стиснутое двумя лесами: с запада — Будищенским, с востока — Яковецким, густо изрезанным оврагами.

— Лес… Крайне опасно, ваше величество, — усомнился Алларт.

— Кто из-под палки солдат в бой гонит, ему опасно. Русак и малоросс, на чью землю война шагнула, не побегут. Вспомни Лесную! Швед в дебрь порскнет — у него расстройство, а мои потешные и гренадеры — там как рыба в воде!

Светлейший замер, лихорадочно соображая, хлопнул себя по острому колену.

— Ты прав, мин херц, только с норда. Подступ единственный, тем самым дефилеем!

Петр сдержанно-радостно улыбнулся, измерил циркулем дорогу между Полтавой и северными переправами.

— Далеконько, вы замечаете? Миль шесть, а он тут по рукам-ногам скован, Келинским геройством.

Застолье оживилось.

— Да, Карлус от крепости не отвернет, гонор больно велик!

— Ни в коем разе. Чай, десятый год противоборствуем, узнали сполна!

— Ловит серый, ловят и серого!

Не ликовал, пожалуй, один Шереметев. Грудью налег на стол, вгляделся в рисунок поля, крякнул.

— Все ж таки… место больно закрытое. А швед не дурак. Падет как снег на голову, и не ойкнешь.

— То тебе открытое — плохо, то закрытое — нехорошо! — гаркнул Петр Алексеевич. — Привередничаешь… Или, по-твоему, бросить и норд?

— Нет, нет, иного пути не вижу! — заспешил Борис Петрович. — Генеральная баталия сама на блюде не приплывет…

— О том и разговор. Слишком тугой узел затянулся. Не разрубим — своя башка с плеч. На Полтаву, камрады, весь мир ноне смотрит, гадает, чей будет верх! — Петр заговорил спокойнее. — Действуй, фельдмаршал. Перво-наперво казачьи пикеты на ту сторону, а с темнотой — главный корпус. Кое-какие легкие роты оставь на месте, дабы швед рокировку не тотчас углядел. И мой шатер покуда тут покрасуется. Бог с ним, обойдусь!

Гроза надвинулась вплотную, опоясала пойму огненно-синими всхлестами, загнала-таки совет в укрытие. Предупредительный Макаров достал венгерского, наполнил чарки.

— Время как железо горячее. Остынет — неудобно к ковке будет! — произнес Петр, чокаясь с генералами. — Желаю сей накал сберечь и великий подвиг учинить вскоре!

Он выпил до дна, что-то вспомнив, подозвал к себе Мусина-Пушкина, — тот вместе с Кикиным в ночь прикатил из первопрестольной.

— А ну, командир над печатным двором, ответствуй: до каких пор будешь околесицу плести? — Он ткнул пальцем в груду книг на столе. — Тошно читать, ей-богу, хотя б того же Пуффендорфия. В оригинале — что? Сурово и колко о свойствах людей русских. Выпустили, свою честь пощадили?

— Срамит он нас, и весьма крепко, господин бомбардир!

— Поделом. Быстрее за ум возьмемся. Чтоб всяк судил, какими допрежь были и какими обязаны стать!

— Да и подручные мои — с бору по сосенке, — оправдывался Мусин-Пушкин. — Малоопытные!

— Аль я тебя утесняю? Ищи людей. Казна государственная хоть и пуста, а на такое последний грош отдам.

— Из-за рубежа студиозы должны вот-вот подоспеть, Дозволь нескольких определить ко мне, в печатный.

— Ради бога. Да, кстати, о «Курантах». Передай Федьке Поликарпову: поменьше небылиц и знамений, побольше путного… То, о чем в Воронеже толковали, привез?

— Как было повелено, государь. — Мусин-Пушкин положил перед ним наборные листы. — «Азбука гражданская со нравоучениями, с изображением древних и новых писмен печатных и рукописных».

— Начертаний расплодилось — тьма! — гудел Петр Алексеевич, сев за стол и с брызгами водя гусиным пером. — А повторов, повторов! Тут тебе «ф» и «фита», «ять» и «е». Не толсто ли будет, господин командир?

— «Ять» и «фиту» надо б оставить. Писцы попривыкли — раз, а второе — без них текст чересчур оголяется…

— Ладно, приспеет пора, выкинем и их. А вот это долой, долой. Не литеры — звери хвостатые… Проще, проще, чтобы любой человек запомнить мог!

На губах Кикина зазмеилась усмешка: так и знай, родилось какое-то острое словцо. Петр покивал ему, на мгновенье-другое отвлекаясь от абевеги.

— А ну, сказани, Дедушка!

— Надо ли с наукой перегибать? — едко бросил Кикин. — Палка о двух концах, навроде бумеранга.

— Иль оробел?

— Мне что, я человек мизерный.

— А вот я не боюсь, — отчеканил Петр. — Верю в просвещенье, яко в парус добрый. Оно, и только оно, с мертвой зыби уведет! — Он размашисто написал: «Дано в обозе под Полтавой», оттолкнул наборные листы. — Валяй, Иван, да по-умному.

В шатер вбежал запаленный Ушаков.

— Непогодь-то, непогодь!..

Гурьбой высыпали на волю. Ветер — за разговором — описал полукруг, задул с полуденной стороны, край избура-темной тучи, погромыхивая, медленно отваливал прочь, следом ширилась голубая, в сизых разводах, полоса. Генералитет стоял, боясь громко говорить, чтобы не вспугнуть хрупкое, еле-еле наметившееся ведро.

— Канитель в сторону, — обронил Петр. — Небушко знак подает.

3

Гилленкрок, не отрываясь, глядел туда, где у села Крутой Берег сквозь клочья тумана вырисовывался русский лагерь. Войско лениво жгло костры, спало на траве и в палатках, изредка обменивалось полыми ядрами с крепостью… Что ж, восточнее все развивается именно так, как и предполагалось, исходя из воинских качеств медлительного старика Шереметева. Правда, там есть еще заносчиво-гордый Меншиков, пресловутый принц Сашка, есть Репнин и Боур, но их прыть начисто разбилась о непоколебимую стойкость героев шведского ложемента.

— Едут гости, — напомнил Табберт.

Генерал-квартирмейстер перекинул трубу назад: по северной дороге двигалась цепочка всадников.

— Благодарю, капитан. Сюда направляется граф Реншильд, с ним — Гермелин, Седергельм, кажется, Хорд. Словом, чины королевской квартиры во главе с главнокомандующим совершают свой утренний моцион!

Фельдмаршал медленно въехал на размытое монастырское взгорье, с помощью кирасира спешился.

— Доброе утро, Аксель, — сказал он, тяжело отдуваясь. — Что русские?

— Никаких перемен! — Гилленкрок позволил себе чуть улыбнуться. — Главные силы по-прежнему скучены перед Ворсклой. Они все еще не расстались с мыслью освободить город по самой короткой линии!

— Очередь за штурмовыми колоннами! — бодро произнес тайный советник Гермелин, красавец и фат, вскруживший голову не одной польской даме.

Генерал-квартирмейстер бросил взгляд вокруг, его немолодое, в резких морщинах лицо потемнело.

— Да, очередь за ними, как и вчера, и месяц назад… Но будем ли мы иметь успех?

Реншильд пощипал курчавую бородку.

— Какие видите тому препятствия, Аксель? — суховато, несколько свысока поинтересовался он.

— Препятствия те, что выстрелы, слышимые теперь нами, на две трети принадлежат русским. Отсюда непрерывные, ничем не оправданные потери: и в ложементе, и у крепости, и на аванпостах. Бревенчатый частокол, устроенный Келиным в пригороде, можно было бы столкнуть ногой, но чтобы подойти к нему — необходима основательная бомбардировка! — Гилленкрок низко опустил голову.

— Что вы предлагаете? — резко спросил фельдмаршал.

— По-моему, не осталось ничего другого, как снять осаду и найти хорошие, более или менее безопасные квартиры, иначе всей армии — в силу ее страшной удаленности от Швеции — грозит несчастье.

Фельдмаршал переглянулся с чинами королевской квартиры, похлопал грустного Гилленкрока по плечу.

— Милый барон, гений нашего короля в конце концов преодолеет любые преграды. Или в первый раз? Та же Нарва, те же Клиссово и Головчин — всюду на острие ножа. И всюду блистательная победа над врагом, каким угодно врагом. Простое везение? — Фельдмаршал многозначительно оттопырил губы. — Не думаю… Кстати, король весьма доволен вашей распорядительностью, которая предотвратила бросок русских.

— Был разговор? — лицо Гилленкрока невольно покрыл слабый румянец.

— В общем, нет. Но одно то, что его величество имеет на вас новые виды, говорит о многом.

— Король ждет вашу милость, — с учтивым поклоном присовокупил добряк Седергельм.

— Да-да, ложемент не вызывает сомнений. Отправимся, господа!

Главный шведский лагерь встретил звуками трубы, порядком и чистотой. Бесшумно поднялся шлагбаум, выкрашенный в черно-белый цвет, часовые отсалютовали фузеями, и перед кавалькадой открылся плац, окруженный четкими рядами палаток, щедро присыпанный песком, — его переноской с берега несколько дней подряд занимались гетманские казаки. Поодаль строилась плутонгами гвардейская пехота. Мимо ехали кирасиры и рейтары, проведя ночь за пределами лагеря, — в глаза бросалась крайняя худоба лошадей. В стороне, под навесами, приглушенно рокотали ручные мельницы, реквизированные по окрестным селам, перетирали в муку зерно, добытое там же.

— Воин севера неприхотлив, — растроганно заметил Реншильд. — Овсяная лепешка, глоток пива, в крайнем случае, воды, — и он готов хоть к черту в гости!

— Но ямы с провиантом, ваше сиятельство, встречаются все реже, — тихо заметил Гилленкрок. — Отыскать их — лишь половина дела, ибо вскоре затем налетает казацкая шайка, предупрежденная туземцами. Затем предстоит спуск на большую глубину. Солдаты, едва достигнув дна ямы, теряют сознание, лишаются речи, до того сильны ядовитые пары от гнилой провизии. По свидетельству пастора Нордберга, треть армии страдает поносом…

— Проклятье!

— Что же вы хотите, Гермелин? — отозвался фельдмаршал. — Варвары были, есть и останутся варварами. Даже те, кто временно присоединился к нам!

Всадники разом повернули головы влево. На отшибе, за проточиной, гомонили запорожские коши. Чубатые сечевики толпились у пустых котлов, бродили как неприкаянные, подолгу всматривались в заречье, одетое синеватой дымкой.

— Поистине, союзники на час! — процедил сквозь зубы Хорд, направляя коня к приземистому строению, над которым развевался именной королевский штандарт.

…Король ждал, прямо сидя в походном кресле. Удлиненное лицо бесстрастно-спокойно, серый поношенный сюртук застегнут на все пуговицы, в руке неизменный Плутарх, повествующий о стремительных бросках отборной македонской кавалерии.

— Вы, Аксель? — спросил Карл, не оборачиваясь. И тут же, без каких-либо предисловий и вступлений: — Мы думаем поручить вам руководство штурмом. Идите, составьте диспозицию.

Гилленкрок шагнул было из кабинета и остановился.

— Ваше величество, будет ли мне позволено высказать некоторые соображения по дальнейшему ходу кампании?

— Условие одно — короче.

— Намерены ли вы, государь, продолжать осаду Полтавы?

— С осадой покончено. Штурм, последний штурм, — был невозмутимый ответ. — И вы должны определенно сообщить нам, в какой час после полуночи падет эта упрямая крепость. Именно так поступал маршал Вобан перед каждой победоносной акцией, а ведь вы — наш маленький Вобан! — милостиво добавил король.

Генерал-квартирмейстер поклонился, провел рукой по глазам, собираясь с мыслями. Сбоку, на стуле, затаенно дышал Мазепа, вникая в малопонятную речь, то и дело вытирал платком сизобритую голову. Граф Пипер и Реншильд неподвижно застыли у окна.

— Дай мне бог занять при вашем величестве место знаменитого инженера… — медленно сказал барон. — Однако я полагаю, что и сам Вобан чувствовал бы себя затруднительно, лишенный необходимых средств!

— У нас довольно всего, чтобы разделаться с Полтавой раз и навсегда! — Король скупым жестом отвел доводы Гилленкрока как несущественные. — Если упрямцы поймут, что мы готовим генеральный штурм, они тотчас капитулируют. Нарва — тому наглядный пример. Не так ли, господа?

Первый министр пробормотал что-то невнятное, то ли соглашаясь, то ли сомневаясь, Мазепа усиленно кивал. Гилленкрок с трудом подавил стон. Бог мой, до чего крепко сидят в голове короля иллюзии девятилетней давности!

— Русские не те, далеко не те. Боюсь, наша пехота истечет кровью, прежде чем переступит полтавский вал… — сказал генерал-квартирмейстер.

— С вводом в бой гренадерских рот не спешите. В первой линии могут идти за-по-роги, — по складам выговорил Карл.

Генерал-квартирмейстер отрицательно покачал головой. Позднее, в своей палатке, он придет в ужас при одной мысли о том, что решился на столь откровенный спор с героем Севера, королем шведов, готов и вандалов, но теперь он не уступал ни шагу, и Пипер с возрастающим беспокойством вникал в его взволнованную речь… Как можно полагаться на запорожцев, это легкоконное войско? Их назначение — наносить молниеносные, боковые удары, сидеть в пикетах. К длительной осаде, а тем более к схватке с регулярными силами они совершенно не приспособлены и, как правило, разбегаются, потеряв под огнем двух-трех человек.

— Запороги сделают все по моему желанию, — заверил Карл. — Саксонское золото, переданное им в течение весны, крепко подбодрило их.

— Но, государь, главная трудность не в том. Где у нас тяжелые батареи, чтобы опрокинуть вал с палисадом, кстати, возобновляемым ежедневно?

— Мортир вполне достаточно, и вы сами наблюдали, как Бинов с одного выстрела прошибал каменные дома, которые гораздо прочнее дерева!

— Не сомневаюсь, — упорствовал Гилленкрок, — он в силах расшибить столб, если прицел окажется правильным. Но перед нами — сотни дубовых бревен.

— Может поразить одно — управится и с остальными. Это не ваша забота, Аксель! Вы, долгое время находясь за границей, привыкли к старомодным осадам, и когда не имеете чего-либо под рукой, впадаете в уныние. Мой принцип вам известен: удовольствуйся тем, что есть, малыми средствами сумей многое, на первый взгляд, невозможное!

— Увы, падет последний столб — иссякнут и наши боевые припасы…

— Все необходимое даст крепость, ее гигантские склады и погреба, впрок заготовленные господином гетманом!

Нет, король был непоколебим в своей уверенности. Разговор с первых минут шел впустую…

Карл отхлебнул воды из оловянного стакана, с величаво-светлой улыбкой указал туда, где находилась цитадель.

— Ступайте, барон, принесите нам победу. Она близка. Примите неотложные меры, и вы убедитесь, черт побери, что слава отнюдь не отвернулась от нас. Да, Кронштедт приготовил русским чудесный сюрприз. Окажите ему содействие!

4

Осадные коммуникации тянулись от соснового редколесья к городу через гладкое, чуть покатое поле, словно богом созданное для марша «северных колонн», как цветисто-иронически выразился Табберт. Генерал-квартирмейстер стоял на опушке, нетерпеливо ждал, когда последние сечевики, вооруженные саблями, пиками и самопалами, нырнут в траншею. Следом, сменяя обескровленные роты Даля, подтягивался Ниландский полк, а также спешенные драгуны.

Кто-то высокий возник в темноте, расспрашивая солдат, и Гилленкрок по густому, несколько ворчливому голосу признал Адама Левенгаупта.

— Граф!

— Аксель, дорогой, наконец-то… Позвольте мне быть при вас: ординарцем, телохранителем, волонтером, кем угодно.

— Вправе ли я…

— Ерунда. Ну как русские?

— Более или менее спокойны, — доложил вездесущий Табберт. — Разумеется, караулы не спят, ведут перекличку.

— «Добрый хлеб» — «Крепкая брага»?

— Именно так, ваше сиятельство.

— Что Кронштедт и его саперы?

— Подготавливают новый взрыв.

— Проводите нас, капитан, отсюда мы не увидим ровно ничего.

У спуска в окоп Гилленкрок немного помедлил, оглядываясь. Где же все-таки Седергельм и Гермелин? Они вызвались участвовать в штурме…

— Вероятно, жаркое, приготовленное кухней главнокомандующего, пересилило страсть к подвигам, — заметил Табберт.

— Жаркое? Откуда?

— Рейтары учинили нападение на покинутые нами Будищи. Трофей — теленок, только-только из чрева матери. Непонятно другое: как могла до сих пор уцелеть корова? — язвил капитан, идя впереди и безошибочно ориентируясь в путанице переходов.

Левенгаупт горько усмехнулся.

Гилленкрок молчал, пронизанный острой жалостью к другу. Вот уже более полугода опытный солдат находится не у дел, и король полностью игнорирует его присутствие в лагере, подавая пример молодым приближенным. Справедливо ли? Кто ускорил нелепую развязку в Приднепровье, кто не дождался, как было условлено ранее, оставил рижского генерал-губернатора беззащитным перед войсками царя Петра?

— Крайняя параллель, — тихо предупредил Табберт. — Мы в том самом буераке, который унес тысячи шведских жизней.

На дне окопа, обложенного мешками с песком, сидели куренные атаманы, посасывая «люльки», плели вялую нить разговора, и даже не поднялись навстречу, наглецы. «Впрочем, надо ли удивляться? — мелькнуло у Гилленкрока. — Все летит в тартарары!»

Вскоре подоспел капитан Кронштедт, усталым голосом сообщил: мина огромной, еще невиданной силы подведена под вал, взрыв последует перед атакой.

— То есть, через десять минут, — отметил Гилленкрок, щелкнув крышкой часов. — Будем ждать.

Время, назначенное саперным капитаном, истекло, — мина бездействовала. Не взорвалась она и потом, четверть часа спустя. Кронштедт, оцепенев, нервно хрустел пальцами.

— Чем вы объясните подобный афронт? — нелюбезно спросил Левенгаупт.

— Н-наши работы, полагаю, не остались тайной для русских, и они… в-вынули з-заряд, — заикаясь, пролепетал Кронштедт.

— Весьма правдоподобно! — Левенгаупт обратился к полковнику: — Поднимайте первую линию, мой вам совет. Единственная надежда на штык и саблю!

Гилленкрок распорядился.

Несколько бочек с горилкой, присланных Мазепой в запорожский лагерь, сделали свое дело. Сечевики вихрем перескочили бруствер, взяв пики наперевес, нестройной ревущей толпой устремились вперед. «Пуга! — раскатывалось из края в край поля. — Пуга!» Но вернулись «бараньи шапки» и того быстрее, подхватив раненых и убитых, — Полтава накрыла их перекрестным огнем.

— Бисова громозда! — ругался кошевой атаман, бегая вдоль траншеи. — Гармат[17] сверху донизу — не счесть!

— Вы о деревянной башне, сооруженной комендантом? — задал вопрос Табберт, кое-как слепив русскую фразу.

— О ней, нелюбой… О ней!

Гилленкрок вызвал капитана Бинова.

— Там дерево, одно лишь дерево… Поджечь, экономя порох!

Мортирная батарея повела обстрел башни, было отмечено пять-шесть попаданий, но вызвать пожар так и не удалось. Осажденные сбивали огонь водой, загодя припасенной в бочках…

— Во славу короля — вперед! — проревел Адам Левенгаупт.

Вторая линия — Ниландский полк и спешенные кавалеристы — колоннами двинулись на Мазуровский вал, полуразрушенный многодневными атаками. Русские пушки рявкнули в упор. Картечь десятками вырывала солдат из строя, но ряды смыкались, упрямо — шаг за шагом — карабкались по крутизне, обильно политой кровью, и грохотал очередной истребительный залп. Штурмовые мостки через ров охватило пламя, искры густо порскали вокруг, обдавая лица, прожигая мундиры.

В самый разгар штурма прибыл посланец короля, молодой граф Понятовский.

— Его величество отдает город на три дня солдатам. Соблаговолите довести приказ!

— Великий игрок верен себе, — проворчал сердито Левенгаупт. — Не жалеет ни тузов, ни двоек… Вперед!

— Победа!

Новые и новые шведские «волны» выплескивались наверх, забрасывая частокол гранатами, задние шеренги вели прицельную стрельбу по осажденным, — здесь и там с гребня срывались, падали вниз фигуры в кафтанах, чекменях, в свитках, и колонны отвечали торжествующим ревом.

От крепости вернулся Табберт, потрясение проговорил:

— Генерал! Я видел женщин с топорами и косами, я видел почти детей… Они стоят на валу, бьются наравне с с гарнизоном… Что происходит, бог мой?

— Молчать! — Левенгаупт ухватил капитана за плечо, встряхнул с бешеной силой. — Вперед!

К полуночи потрепанные шведские роты были оттянуты назад, в перелесок. Нарушив строй, толпились драгуны и стрелки, бледный луч фонаря выхватывал из темноты изодранные в клочья мундиры, кровавые бинты, колючие, исподлобья взгляды.

— Мы в ловушке, господин полковник. В ловушке! — точно в бреду повторял седой ветеран.

— Солдаты! Король помнит о вас, он все видит и знает. Будьте благоразумны, будьте стойки! — ответил Гилленкрок, давясь горечью. Те ли это внуки бессмертных фалькенов Густава-Адольфа, кузнецы громких побед на полях Дании и Польши, Саксонии и Литвы, для которых не было ничего невозможного?

Подошел командир Ниландского полка, строгим окриком отогнал солдат. И тихо обратился к Гилленкроку:

— Господин барон! Прошу передать главнокомандующему — полк тает. Весной у меня было восемь рот по сто пятьдесят человек в каждой. Теперь, после штурмов, осталось пятьсот сорок солдат, годных под ружье. С кем идти в бой?

— Вам ли сетовать, подполковник… Некоторые мои регименты сохранили только штаб! — Левенгаупт приглушенно выругался.

Старые друзья долго молчали, думая об одном и том же. Немыслимо! Фузилер, ветеран многих кампаний, в полный голос осуждает планы и действия короля… Вероятно, всему есть предел — даже стальному шведскому терпению!

Гилленкрок встрепенулся, точно пробуждаясь ото сна, широко раздул ноздри.

— Граф, я ненадолго отлучусь в главную квартиру.

— Да поможет вам бог! — напутствовал его Левенгаупт, догадываясь о причинах внезапной спешки.

У ручья, окутанного вязким туманом, Гилленкрок и Табберт придержали шаг, обеспокоенные шумом в запорожском лагере. Кто-то бранился последними словами, кто-то зло отвечал ему, кто-то твердил, задыхаясь:

— Браты, прибейте мене. Браты-ы-ы…

— Угомонись, Грицко. Та не вскакивай, не вскакивай… Побереги ногу!

— Мочи нет, роднесенькие… Прибейте!

— Потерпи, вон лекарь иде…

— Ни, пан есаул чапае, — ввернул молодой голос. — Мабудь, знов — за кирку та лопату… Чи мы рабы, чи що?

— То ли буде, Ивась!

— Геть! — взмыло начальственное. — Непийвода, знов за свое?

— А ты выдай, пан есаул, выдай кошевому… Связали вы нас одной веревочкой с гетманом, щоб ему околеть!

Гилленкрок озадаченно покусал губы.

— Я далеко не все понял, капитан… О чем кричат «бараньи шапки»?

— Ругают Мазепу, господин барон.

— Это куда ни шло…

Впереди вереницей огней блеснул главный лагерь, казалось, теперь можно перевести дух, но тревога не унялась — настоящее круто напоминало о себе. В палатках, как вчера и позавчера, грохотали жернова, издали струился едкий запах селитры, — гетманские казаки на отшибе занимались выделкой пороха… Нет, настоящее не радовало, но что сулит будущее?

Первый, кто встретился им в гауптквартире, был граф Пипер. Заведя руки за спину, он вышагивал перед входом.

— Вы, Аксель? Добрый вечер, правильнее сказать — преподлая ночь. — Когда тот принялся докладывать о штурме, Пипер мягко прервал его. — Знаю, дружище, вы действовали выше всяких похвал. — И далеким голосом добавил: — Вам не приходит в голову, что… Александр и Дарий явно перепутали свои роли и скоро все мы станем игрушкой в руках… персидского царя?

— Как ни прискорбно, да, — согласился Гилленкрок. — Но где же… гм… Дарий? В Воронеже, в Москве или в пресловутом Санкт-Петербурге, построенном на месте вашей прекрасной тихой мызы?

— Не напоминайте, прошу вас… Вы о Дарии? Есть достоверные сведения. Он в Азове.

— И с какой целью? Впрочем…

— Увы, дорогой Аксель, помощи ждать неоткуда. Турки и татары, по-видимому, не хуже нас понимают, в какой глубокий мешок мы попали.

— Выжидают?

— Абсолютно в том уверен.

— Крымский хан, однако, настроен весьма решительно.

— А Порта, блистательная Порта? Без нее хан вряд ли выступит. У царя под Азовом крепкий флот, усиленный двумя десятками новых кораблей и фрегатов. Судите сами, выступит ли Порта!

— Неужели… пойдут на попятную?

— Во всяком случае, повременят.

В испарине, усталый, появился главнокомандующий Реншильд, — он в сопровождении Нирота и Хорда прибыл с северо-запада, где надвигались полки Скоропадского.

— Пусть комендант не радуется. Посмотрим, что принесет утро! — отрезал фельдмаршал, выслушав короткий доклад генерал-квартирмейстера. — Да, с вами, кажется, был незадачливый вояка Левенгаупт. Не наделал он в штаны, как осенью, при Лесной? Странно.

Молодые полковники рассмеялись.

— Граф, я возвращаюсь к вчерашнему разговору и убедительно прошу вас доложить его величеству о плане перехода за Днепр, на новые квартиры. Уверен: еще несколько дней, и капкан захлопнется, — прерывисто сказал Гилленкрок.

— Пустое, Аксель.

— Если не произойдет какого-то чуда, боюсь, никто из нас не уцелеет, и наш король станет несчастнейшим из королей… Скажите, господин фельдмаршал, зачем шведской армии ломать зубы о Полтаву?

— До той поры, пока не подоспеет Крассау с поляками, король хочет иметь развлечение, — ответил тот.

— Но… забава слишком дорога, — через силу произнес Гилленкрок, оглядываясь на королевскую ставку.

— Не забывайте о стратегических замыслах короля… Мир с царем Петром будет подписан в Москве, и нигде больше! — главнокомандующий отвесил сердитый полупоклон и удалился в свою палатку.

Гилленкрок растерянно глядел вслед. Кто поможет? Седергельм или Гермелин? Вряд ли. Им, с головой втянутым в круговорот хитроумных придворных интриг, не до судеб армии. Пипер упорно молчал, поддевая ногой невидимый камешек. Не прибегнуть ли к содействию Хорда?

— Ваше мнение, полковник?

— М-м, обстановка несколько нервозная… — ответил Хорд.

— Вы пользуетесь доверием короля, — Гилленкрок чуть было не сказал: «своего сверстника». — Прошу вас, пойдите к нему, объясните — мы на краю гибели.

Хорд резко-насмешливо вздернул нос.

— Уж не принимаете ли вы меня за круглого дурака, господин Гилленкрок? — ледяным тоном осведомился он.

Гилленкрок стиснул зубы. К чьей совести взывал, бог мой, кого просил? Они, эти юные стратеги, потому и в фаворе, что беспрекословно исполняют любой каприз его величества, ловят на лету каждую его мысль… Нет, они не дураки!

Пипер медленно повернул голову.

— Хорошо, барон. Разговор за мной. Идемте.

Драбанты — у входа — вскинули шпаги, первый министр и полковник вошли в приемную, от пола до потолка заставленную дубовыми бочонками с польским и саксонским золотом. «Бесполезные миллионы, — с грустью подумал Гилленкрок. — А за Днепром они могли бы сделать погоду!»

— Что король? — спросил Пипер.

— Он ужинает, — ответил Адлерфельд. Первый министр мог входить к королю без доклада, камергер это прекрасно знал, но посторонился с явной неохотой.

Гилленкрок затаил дыхание. А вдруг чудо все-таки произойдет, и король осознает наконец грозную опасность? Судя по отдельным словам, долетавшим из-за стены, сначала говорил один Пипер — о правобережье Днепра, о раздолье лугов и пастбищ, о густоте местечек, совершенно не затронутых войной, что-то о крымском хане… Потом послышался голос Карла, как всегда, отчетливый и звонкий:

— Если бы сам господь бог послал ко мне своего ангела с повелением отступить от Полтавы, я все равно остался бы здесь!

Дверь отворилась, пропуская бледного Пипера. Король сидел на барабане, ел морковную котлету и черствый ячменный хлеб, запивая водой из драгоценного миланского кубка.

С порога первый министр оглянулся, но Карл предупредил его:

— Успокойтесь, граф, за все отвечаю я один. Вам этого мало? Атака пройдет столь скоро, что вы не успеете прочесть «Патер ностер»![18]

«Как… новый штурм?» — похолодел Гилленкрок. Действительно, короткое время спустя его пригласили в кабинет, предложив захватить с собой детальный план Полтавы.

Занималось утро, когда шведы, подкрепленные Кальмарским полком и ротами сапежинцев, обрушились на Мазуровский вал. Трубач, запрокинув багровое лицо, возвестил о решительной минуте. Гулко ударила барабанная дробь, вдоль траншей развернулись и поплыли клыкастые львы знамен. Король — в сером лосином колете, высоких рейтарских сапогах, с париком, забранным на затылке в кожаный мешочек, — встал над окопом, указал шпагой вперед.

— Сыны Швеции, во имя божье!

— Хурррр-рра-а-а!

Плотные линии пехоты бегом устремились через ров, заваленный телами шведов и русских, и тут же в разных концах города заплескался набат. Пищали и единороги — за кое-как подновленным палисадом — сверкнули встречными блесками, клубы дыма опоясали подступы к валу. Зло визжала картечь, выкашивая передние шеренги шведов, раненые молча, без единого стона, отходили или отползали в тыл, им навстречу шли новые роты.

Гилленкрок встрепенулся. Барабаны теперь выстукивали где-то на гребне, задернутом черной пороховой гарью. Судя по яростным крикам с обеих сторон, там завязывался рукопашный бой.

Подскочил адъютант генерала Росса, лично возглавившего атаку, отрапортовал:

— Государь, палисад прорван, русские в панике отступают!

Бледное, замкнутое лицо короля слегка порозовело.

— Хорошо! Преследование не прекращать ни на секунду, не повторять старых ошибок! — отрывисто бросил он, а за словами угадывалось: ну вот, стоило ему появиться среди стальных когорт, и успех обеспечен. — Аксель, вы здесь? Каков удар? Думаю, и сам Вобан, великий, непревзойденный Вобан, мог бы… — Неожиданно король впился в подзорную трубу, топнул ногой. — Что случилось? Почему заминка?

Правее, у выдвинутой вперед башни, густела стрельба. Сапежинцы, которые наносили вспомогательный удар, затоптались на месте, потом отпрянули к траншее. Их замешательство, в свою очередь, приостановило напор центральных колонн. Русские гренадеры и казаки успели соединить разорванные линии, овладели палисадом, укрываясь за ним, повели бешеный огонь…

— Ваше величество, осажденные спустились в ров, атакуют сбоку, — сумрачно доложил генерал Росс.

— Им все мало! — процедил сквозь зубы король. — Соберите людей, генерал, прогоните этот сброд, будьте наготове. Хорд, вы где? Немедленно подтянуть резервы, Остроготский полк. За вами, Бинов, недолгая, но ураганная бомбардировка!

Росс молча шевелил спекшимися губами.

— Нет, вы не ослышались, генерал, а я пока не сошел с ума. Идут пятидесятые сутки осады, русские измотаны вконец. Никакого им отдыха, вы меня понимаете? Никакого! Ступайте!

Всколыхнулась земля, в уши надавил тяжкий мортирный грохот, бомбы с воем полетели через вал. Здесь и там вспыхнули пожары, мало-помалу смыкаясь, грозя превратить город и предместье в гигантский костер, и тогда часть русских кинулась прочь с укреплений. Пользуясь этим, колонны шведов снова подступили к разрушенному палисаду, пустили в ход гранаты и штыки. «Хуррра!» Дым поредел чуть-чуть, и у Гилленкрока дрогнуло сердце: на валу гордо трепетало знамя Кальмарского полка. Ослабленный гарнизон бился из последних сил, за его спиной все выше вздымалось багрово-красное зарево. Ахнул оглушительный взрыв, над крепостью вскинулись бревна, камни, изуродованные тела, — одна из бомб угодила в пороховой погреб.

— Ваше величество, в самом центре я вижу ротные штандарты остроготцев! — крикнул Хорд.

— О, мои милые солдаты! О, мои викинги! Передайте Россу: король доволен и назначает его…

По крутизне вала скатился барабан, с треском сел на заостренные колья. Из-за палисада тучей надвигалась громадная толпа горожан, ее вел седовласый старик в распахнутом военном кафтане, с пистолетами в обеих руках.

— Государь, русские получили подкрепление. Впереди сам комендант!

Король не ответил, обнажил шпагу, как в полусне зашагал под пули русских. Поредевшие роты стремглав скатывались вниз. Гилленкрок бросился им навстречу.

— Викинги, с вами — король! — крикнул он, широко разведя руки, но голос бесследно растворился в гуле боя. Все было напрасно: шведские знамена одно за другим исчезали с крепостных верков Полтавы.

5

В полдень король опять вспомнил о Гилленкроке. Принял его, сидя в своей неизменной позе, словно бы не заметил горьких складок у рта, нечеловеческой усталости. Голос его был ровен:

— Надеюсь, ваш конь в порядке, Аксель? Вы отправитесь на север, к плотинам. Крошечная русская партия прогарцевала перед аванпостами, а доблестным Спарре и Штакельбергу померещилась едва ли не вся петровская армия. Подбодрите их моим именем, если надо — отстраните от командования.

— Ваше величество, позвольте и мне, — вызвался Левенгаупт, в одиночестве стоявший у дверей. — Там дислоцированы рижские регименты, и хотелось бы…

Король пропустил его просьбу мимо ушей.

— С богом, Аксель. Я еще засветло наведаюсь к вам.

Миновав длинное — подковой — поле, Гилленкрок через час выбрался к северному заслону. Спарре и Штакельберга он отыскал на одной из высот, в полуверсте от извилистой, затененной кустами Ворсклы.

— Чем озабочены, господа?

Спарре коротко доложил. На заре, как раз во время генерального штурма, часть кавалерийских сил врага вплавь пересекла реку, сбила караул, в мгновенье ока устроила шанцы. Теперь наводятся понтонные мосты, батарея легких пушек перетянута по дну на канатах. Орудия установлены за насыпью, стрельбы пока не открывают, но русская пехота понемногу распространяется влево, создавая что-то напоминающее охват.

Спарре помедлил.

— Мои солдаты видели на том берегу Меншикова, этого раззолоченного фазана, хорошо знакомого нам по Калишу и Лесной. Кое-кто утверждает: рядом с ним находился царь Петр!

— Но ведь он в Азове?

— От устья Дона до Полтавы — семь суток пути всего-навсего, — заметил Штакельберг. — А если царь и преуспел с чем-либо, так только в бешеной езде.

Гилленкрок усмехнулся, вспомнив ночной разговор с графом Пипером. «Увы, Россия далеко не та, что десятилетие назад, нам противостоит не войско Дария, в страхе бегущее перед горстью конников Александра Македонского. Русские многому научились…»

Спарре пригласил Гилленкрока к столу, обед из крупяного супа и жареной конины под соусом прошел в молчании: генералы, обсудив возможные варианты дела, предавались невеселым раздумьям.

На закате подъехал король, весь покрытый пылью, рассеянно выслушал доклад, покусывая рукоять хлыста.

— Следовательно, господин «обер-провиантмейстер» соизволил-таки прибыть к своей армии? Тем лучше. — Он повел трубой вдоль прибрежной полосы, хмыкнул. — Не пойму, что вас напугало, господа? Где ваш грозный противник? Я вижу два-три пикета и скороспелый окоп, занятый ротой-другой солдат. Угостите их десятком ядер, в крайнем случае направьте гренадерский батальон, опрокиньте штыками в воду. Впрочем, их позиция настолько невыгодна, что они сами с темнотой уберутся прочь!

Снизу торопливо поднялся генерал Крууз, который командовал заслоном с севера-запада, сообщил о подходе казацких и драгунских полков Скоропадского к Будищенскому лесу, о предполагаемой атаке. «С какой целью?» — задал тихий вопрос Гилленкрок. Его величество надменно вскинул голову.

— Русских это мало интересует. Чего-чего, а определенной цели в их поворотах я пока не наблюдал… Прощайте, господа, и так как удар отсюда исключается, передайте резервную кавалерию соседям. Вперед!

Король в сопровождении Крууза и эскадрона драбантов поскакал в Будищенский лес.

Вечерело. Русские, против ожиданий, за реку не отошли, а усиленно окапывались. Вскоре загрохотала и их батарея, поднятая на холм слева, ядра со свистом вспарывали гребень высоты, где расположился генералитет, но особенно кучно падали они вокруг немногих шведских орудий.

— Сине-зеленые идут и идут, — проворчал Штакельберг, съездив к первой линии. — Уже сейчас у русских на правобережье полка четыре пехоты. А что будет завтра? — с тоской обронил он.

— Подумаем, как быть сегодня, — отрезал Спарре. — Предлагаю атаковать!

Сумерки, особенно густые над рекой, располосовал залп, следом еще и еще, лихие гренадеры Елзингера и Делагарди, подкрепленные рейтарами Скоге, вплотную подступили к окопам, кое-где продвинулись дальше, но русские тут же нанесли короткий хлесткий контрудар… Гилленкрок до боли стиснул пальцы. «Потери — более ста солдат, итог — нуль… Так ли уж проста демонстрация, затеянная царем Петром? Сомневаюсь!»

К огню, разведенному в выемке горы, подлетел драбант, спешился, радостно выпалил:

— Удар Скоропадского отбит. Господин фельдмаршал с кирасирами врубился в передовую казацкую лаву, частью покрошил ее, частью рассеял и загнал в болото. Пленены старший офицер и сорок казаков… Король велел напомнить — очередь за вами, господин генерал-квартирмейстер!

— Благодарю. Известно ли, с каким намерением шел Скоропадский? — спросил Гилленкрок.

— Видимо, как всегда, без каких-либо намерений! — был веселый ответ.

Гилленкрок кусал губы. «Уверен: казаки отвлекают наше внимание от переправ, и они своего добились. Целая дивизия русской пехоты с пушками — на этом берегу!»

Он распорядился о новой атаке, ждал, трепетно всматриваясь в темень. Чей-то негромкий возглас послышался за спиной. Генерал-квартирмейстер с досадой повернул голову — Табберт стоял невдалеке, силясь выговорить что-то.

— Плохие вести? Отвечайте же!

— Ранен… король.

В главной королевской квартире повисла тишина. Тенью бродил из угла в угол Мазепа, опустив руки, голова его вздрагивала, по щекам текли слезы. Граф Пипер то с досадой следил за плачущим гетманом, то поворачивался к Реншильду; тот сидел, уперев тусклый взгляд в дверь, занавешенную коврами. Около нее стоял наготове лейб-медик Нейман, приглушив голос, рассказывал Хорду и Седергельму:

— Вы представляете, что такое — пуля казацкого самопала, угодившая в ступню ноги? Да, прошла навылет, раздробив кость… Но самое удивительное было потом, господа! Сто двадцать минут операции, страшная потеря крови, умопомрачительная боль, — и ни единого намека на слабость. Какое колоссальное мужество, какое терпение!

— Как это могло произойти? — спросил Гилленкрок, прибывший в ставку чуть ли не последним.

Левенгаупт покривился.

— Очень просто, Аксель, ведь вы знаете короля… С небольшим эскортом, в темноте, атаковал казацкий пикет, сойдя с лошади, проткнул кого-то шпагой, по другой версии — кого-то застрелил из пистолета, «бараньи шапки» не остались в долгу… Короче, лихой, но совершенно бессмысленный поступок, новая выходка человека, с детских лет избалованного властью. Буду откровенен, сколь ни велико несчастье, постигшее и его и всех нас!

— Что же теперь?

— Теперь король надолго выведен из строя. И это накануне решающих событий!

В дверях возник печально-тихий камергер Адлерфельд, пригласил генералитет к королю. Фельдмаршал слегка придержал его за рукав.

— Посоветуйте, Густав, как быть. Русская армия идет сюда, на левом берегу остались разве что обозы… Надо ли докладывать его величеству?

— Любое волнение ему во вред.

— Но ведь… он может задать вполне логичный вопрос, почему великолепная победа во вчерашнем бою на северо-западе обернулась нашим повсеместным отходом…

— Извините. — Камергер страдальчески выгнул брови, отстранился. — Ничем не могу помочь.

Карл полулежал в постели, на высоко взбитых белоснежных подушках, подогнув здоровую ногу, — раненая, неестественно прямая, покоилась под серым солдатским одеялом, с которым король не расставался уже десять лет… Он приоткрыл воспаленные глаза, по очереди оглядел приближенных, скупо сказал:

— Реншильд, я слушаю вас.

— Государь… — начал тот и замялся, пощипывая густую, в проседи, бородку.

— Говорите всю правду. Не утаивайте ничего.

Правда была сообщена: русские к утру овладели цепью северных высот, мало-помалу выходят в поле, и он, Реншильд, после совета с генералами, приказал войскам податься на две мили назад.

Ждали гневной вспышки, ее не последовало.

— Прекрасно, фельдмаршал! Вы поступили правильно. Царь Петр нуждается в поощрении, что ж, пойдем ему навстречу. Он, в свою очередь, сделает все, что задумано мной. Да, генеральное сражение, господа, и только оно! — Король провел языком по сухим губам, и тут же Адлерфельд на цыпочках поднес холодное питье. — Благодарю, мой верный Густав… Реншильд, каково настроение солдат?

— Выше всякой похвалы, мой король. Однако…

— Смелее, граф, смелее!

— Они обеспокоены и поминутно справляются о здоровье вашего величества.

— И это вы находите странным? — Карл иронически блеснул глазами. — Спокойствие. Вы начинаете пугаться собственной тени, милый Реншильд! — Король помолчал, снова перекинулся мыслями на русских. — Прекрасно! Идут, чтобы лечь костьми. За господином «обер-провиантмейстером», что ни говорите, последнее слово. Правда, храбрость русского царя нам хорошо известна, как, впрочем, и его способности. Думаю, он вряд ли в чем-то переменился после семисотого года, ознаменованного бегством!

— Но, ваше величество, — с поклоном возразил Гилленкрок, — его участие в штурмах Нарвы и Дерпта, Бауска и Митавы свидетельствует…

— Мелочи, дорогой Аксель. Назовите мне хоть одно полевое сражение, в коем он играл бы заглавную роль?!

Гилленкрок едва удержался, чтобы не сказать: «Лесная». Но это слово было под негласным запретом, да и не хотелось без нужды расстраивать старину Левенгаупта.

Приближенные повеселели. Они вполголоса поздравляли друг друга со скорой победой, обступив королевскую кровать, наперебой желали его величеству быстрейшего выздоровления. Он с полуулыбкой кивал им, небрежно просматривая рисунок подковообразного поля, представленный Гилленкроком и Таббертом.

Преобразился и Мазепа, снова сыпал цветистыми латинскими фразами, которые — он знал — так нравились королю.

— Beati possidentes![19] — донеслось до Гилленкрока, и он потемнел. Чем обладает король сегодня? Армия сократилась на треть, порох на исходе, ядра и бомбы тоже… Не относится ли старая поговорка больше к русским, к их загадочному царю? Вовсе не лишена смысла его недавняя поездка на юг. Пока шведы топтались под Полтавой, он вывел из игры Порту вместе с ее вассалом — крымским ханом. Нет, о счастье говорить не приходится!

— Vini, vidi, vici![20] — частил Мазепа. Граф Пипер переглянулся с Гилленкроком, угрюмо засопел. Этот старик с длинными польскими усами, этот иезуит становится просто невыносим!

К королю склонился Хорд, незадолго перед тем отлучавшийся в приемную.

— Государь, доставлен перебежчик.

— Кто такой?

— Унтер-офицер Семеновского гвардейского полка. Бранденбуржец. Ландскнехт.

— В русских ордах есть гвардия? — пошутил король. — Впрочем, у персов она тоже, как известно, была… О чем он рассказывает?

— Обыватели Москвы, государь, объяты смертельным ужасом. За неимением русских солдат в Кремль введены семьсот саксонцев…

— Кремль будет взят, господа, — отчеканил король. — И его не спасут ни саксонцы, ни татары. Устраним кое-какие досадные мелочи здесь, под Полтавой, и продолжим прогулку. Давайте сюда ландскнехта, Густав. Мне хочется расспросить его самому.

6

Тем же утром двадцать шестого июня подошли рекруты, вызванные к русской полевой армии. Маховые, с ночи засев над переправами, подали весть, и вскоре из-за пологой высотки выплелось длинное облако пыли. Первой — по трое в ряд — шла кавалерия, в просветах между ротами сверкали дула пушек, а потом показалась и серокафтанная пехота.

От головы колонны отделился всадник, размеренной рысью подскакал к Шереметеву, и все признали в нем седоусого полковника Мельницкого.

— Господин генерал-фельдмаршал! — надтреснутым тенорком отрапортовал он. — Четыре полка новоприборных, по вашему повеленью выступив из Курска, пришли без единого хворого аль отсталого!

— Спасибо, друг мой, спасибо! — Шереметев чинно повитался с ним за руку.

Вперед на гнедом жеребце выехал Петр, весело подмигнул.

— Мы-то с тобой, Семен Иваныч, по обычаю поздоровкаемся? И другие старые знакомцы — вот они. Апостол. Тезка твой, фастовский воитель, — кивнул он в сторону Палия. — Федосей Скляев, коему поднадоело корабельное дело. В сухопутные запросился!

Он обнял Мельницкого, расцеловал его троекратно. Тот всхлипнул, припав к государеву плечу.

— А ты помолодел вроде! — сказал Петр.

— Отсиживаться сейчас негоже, господин бомбардир!

— А лет семь тому, по слухам, вовсе умирать собирался?

— Было, государь. Было… Слава богу, пронесло. Да и ты, спасибо, не забыл старика…

Петр внимательно всмотрелся вдоль дороги, запруженной конными и пешими рекрутами.

— Инфантерия, гляжу, идет стройно. А вот обучена ль меткой пальбе?

— Артикул един, тобой начертанный.

— Ну-ну. Многое в нем надо перекромсать, устарел зело, — Петр туго подобрал поводья. — Показывай товар лицом, Семен Иваныч. Покупатели придирчивы: что фельдмаршал, что светлейший.

Заиграла труба, полки замерли посреди поля. Петр ехал мимо, кивая знакомцам-усачам, в свое время посланным из армии на московские и курские учебные дворы. Эва, сладили! Построенье строго по новому воинскому регламенту: капитан перед ротой, поручик справа, фендрик слева, плутонги солдат — на четкую глубину — с примкнутыми штыками. И пулять, и атаковать, и драться в рукопашной могут все, не то что раньше… Вдел багинет в дуло, о стрельбе начисто забудь… Спасибо штыку, вернее тем драгунам, кои под Гродней не промазали. А наипаче шведам за науку поклон поясной!

Петр привстал в стременах, крикнул басовито:

— Здорово, «племянники»!

— Вива-а-а-ат! — прокатилось от плутонга к плутонгу.

— Хвалю, поспели в срок. Обещаю вам бой в первой линии!

— Вива-а-а-а-а-ат!

Мельницкий слегка заерзал в седле.

— Ай чувствуешь неустойку, полковник? — незлобливо поддел его светлейший.

— Да нет, нет. Просто и не мечтал о таком.

— Не рано ли, сударь? — с опаской молвил осторожный Борис Петрович.

— Где и обгореть солдату, как не в пламени. Сами-то с чего начинали, вспомни… — и удивленно-весело: — Ба-а, калмыцкий малахай… Кто таков?

— Гонец от молодого тайши, — объяснил Мельницкий. — Дни через два будет здесь.

— И много при нем?

— Сабель тыщ около семи.

— Расстарался Аюка-хан, верен слову, — обрадованно проговорил светлейший.

— Ну, Семен Иваныч, — велел Петр, — устраивай бивак, рядом с ретраншементом, корми людей. Нам на редуты ехать пора. — И вслед. — А где чадо мое милое? Ведь было при полках, если не ошибаюсь?

— Его высочество? Малость приболел, остался в Курске. Скоро нагонит, — политично заметил Мельницкий.

Меншиков усмехнулся, выгнув бровь:

— Вот и свет-Куракин, командир семеновский, в коликах свалился. Причем, не в первый раз!

У Петра вырвалось гневное:

— Почему он, ты, я — и в хвори на ногах? Седой Келин до последнего бьется на валах полтавских, Семен Палий с коня не слезает, а ему за осьмой десяток… Почему, черт побери?!

Свита безмолвствовала, затаив дыхание. В такие минуты лучше не суйся под цареву руку, зашибет и правого, и виноватого, не разбираясь… Мало-помалу Петр успокоился, перестал дергать плечом.

— Ладно, едем к Алларту.

Вскачь понеслись туда, где оба леса — Будищенский и Яковецкий — близко подходили один к одному, образуя дефиле шириной версты в полторы.

Аникита Репнин показал вперед.

— Как на опаре выросли. Ни дать, ни взять — пробка!

— Ну в делах винных ты собаку съел… — усмехнулся Петр.

Поперек поля, в самом узком его месте, протянулась цепь черно-бурых квадратов. Взметывались последние броски земли, пионеры бегом несли сосновые бревна, ставили палисад. Петр на глаз прикинул ранжир укреплений. Вполне подходящ — триста шагов, расстояние доброго фузейного выстрела.

— Весьма плотненько, — заметил Федосей Скляев. — Что твои батареи в заливе!

— От леса до леса, в том и суть, — с довольным видом откликнулся Петр, едва не сказав: от горы до горы. Что ж, не век ворон ловить, в школярах бегать, пора и всерьез приниматься!

Навстречу медленно шел Алларт, возил платком по двойному загривку, громко, с надсадой чихал. Увидев царя со свитой, выпрямился, поправил съехавший галстук, скрипуче отрапортовал:

— Сир! Зекс редутен… — и тотчас по-русски: — Редуты, счетом шесть, готовы к немедленному действию.

— Вижу, Людвиг. Нет слов, до чего споро. А вот и Айгустов. Ну чем порадуешь, бригадир?

— Усиленные белгородские роты с пушками введены по всей линии! — коротко доложил тот, вскинув руку к треуголке. — Солдаты завтракают гречневой кашей.

— Тоже дело!

Шереметев подслеповато щурился то на восток, то на запад, старчески покряхтывал.

— А не обойдет, свей-то? — спросил он.

— Чащобами да оврагами? — Светлейший иронически присвистнул. — Там капральской палкой не больно размахаешься… Фуллблудсы, чистокровные, может, и не сбегут, ну а про-о-о-очие… веером!

Багроволицего, под хмельком, Рена занимал другой вопрос: будут ли шведы атаковать, узрев понастроенное?

— Почти весь хлебушко, что в округе водился, поприели, — возразил Репнин. — А голод не тетка.

— Еще как, попрут зверем! — Петр задумчиво покусал ноготь, кивнул Меншикову. — Сколько под командой Рена и Боура? Четыре бригады? Ставь за редутами, впритык. Вот тебе и вторая стена, в довес к первой. А сам надзирай «фарватер» из конца в конец, будь готов подкрепить любое стесненное место.

— Пехотинцев бы немного все-таки, — сказал Боур.

Меншиков с легкой укоризной покосился на него: дескать, откуда оторопь, любезный командир? — заносчиво тряхнул головой, осыпав пудру с завитого парика.

— Управимся. Думаю: час-полтора, и кавалерия все дело решит. Понятно, вкупе с гренадерами и пушкарями!

Петр не ответил, пристально глядя перед собой. Кажется, спроворено все как надо, но что-то знай беспокоило, обдавало сердце колким холодком.

— Преграда пористая, замечаете? — слетело с губ. — Тонковато, линейно.

Алларт, опешив, хлопал глазами. Ведь сам государь повелел за одну короткую ночь совершить неимоверное, почти невозможное и, если откровенно, до сих пор не очень-то усвоенное головой.

— Да нет, чудак, никакой твоей вины, — успокоил Петр, уловив замешательство инженера. — Тонковато, говорю, прошьют за милую душу.

Снова умолк, и надолго. Почему-то представился ему воочию Котлин-остров: укрепляли берег, подымали бастион за бастионом, а море надвигалось бурливой лавиной, дробя все на своем пути, и одно выручало всякий раз — бревенчатые, нашпигованные каменьем откосы, далеко вынесенные в залив…

Он шумно потянул уже нагретый солнцем воздух.

— Судя по всему, бог, а точнее мой брат Карлус дарует нам не только утро, но и полдень с вечером. Займем их сполна. Ты вот что, инженер-генерал, протяни-ка еще редута четыре. Не обок с теми, готовыми, а вразрез, повдоль полтавской дороги. Встречь шведу, разумеешь? Да пикеты отправь подалее, чтоб король загодя не раскусил!

За спиной прошелестел тихий говор. Алларт с видимым усилием соображал, что к чему.

— Это… это в корне противоречит законам военной науки, ваше величество! — Он испуганно распахнул белесые глаза. — Редуты в полевом сражении?! Ни у Вобана, ни у Кугорна, ни у Функа, величайших светил фортификации, нет на сей счет ни единого…

— Милый Людвиг! Многое в эфире вьется, неопознанное, но дорогое. Поймай за хвост, приручи!

Меншиков поморщился с досадой. Ну сделали, по приказу мин херца, шесть поперечных от леса до леса — куда ни шло, тем паче, их и военный совет утвердил, — а зачем редуты продольные? И не утерпел, бросил в сердцах:

— Главное слово за палашом, в чистом поле. На кой загородки лишние? Запутаемся, чуть враг наступит, своей собственной коннице ноги переломаем… А всего хужей ротам на большаке. Стиснут, и не пикнешь!

Он повернулся к Шереметеву — не его ль затея, из дедовских, напрочь позабытых?.. Однако тот и сам был явно огорошен приказом Петра. Перехватил взгляд Меншикова, слегка развел руками. Дескать, не нам грешным постигнуть ход его высокомудрой мысли, как всегда нежданной-негаданной, и спорить напрасно, поверь… Но вообще-то фельдмаршал вел себя куда спокойнее, чем полмесяца назад, в канун государева прибытия, — это Меншиков подметил сразу.

Петр молчал сердито, угадывая, какие сомнения одолевают ближних. Ничегошеньки не усекли, черти! Швед крепко по ровному ходит, он как стальная пружина, вековой дракой спрессованная. Взыграет — простыми средствами не остановить. Надобен к той силе, а особливо к ее страшенному первому рывку, особый ключ, удар за ударом в нарастающей череде… Ах, брудер, брудер, сообразительный ты малый, а тут недопер. Говоришь, стиснут? Знаю, придется туго, но ведь и король обломает свои острые клыки. Обойтись одной-единственной линией, как при Нарве, в семисотом? Покорно благодарю. Тогда-то мы и свяжем себя по рукам-ногам, а Карлус пройдет, где ему заблагорассудится.

— Ступай, Людвиг, — сказал он твердо. — Бери кого надо под свою дирекцию. Потом разберемся, кто прав.

После осмотра редутов Петр прилег было, — намотался, встав спозаранку, — но куда там! И лагерь шумел, звенел, рокотал, и наседала жарынь каленая, и в голове знай молоточками выстукивали неотвязные мысли. Думалось о многом враз: о далеком-далеком Парадизе, о грядущей битве, о Катеньке, вновь не порожней, и — странное дело — о себе…

Что ж он такое, к чему стремится? Прославить себя, обессмертить имя свое — только ль и забот? Конечно, и это подмывает, как ни скрывай, ни таись, а вникнешь — есть во сто крат более важное. Да, она — земля-матушка, что распростерлась из края в край на тыщи верст… Подчас казалось; все вокруг — до малой деревеньки, до последнего человечьего вздоха — направлено к исполненью его непререкаемой монаршей воли. Он, помазанник божий, превыше гор, и Россия — у его ног, ершистая, непокорно-послушная. Но вот — в крутеже дел, событий, схваток — блажь как бы стиралась начисто, и снова перед глазами, в помыслах и в сердце была она, Россия, звезда путеводная, ради которой стоило жить и если потребуется — умереть, отдать по капле собственную кровь. Да, одна она, и сам он в шеренге других, пусть первый, но не единственный, подвластный ее немому зову…

«Эка, разобрало. Спать, спать!» — решил Петр, но тут же привстал:

— Макаров, подь на минуту.

Кабинет-секретарь возник неслышной тенью, сел, достав из-за уха перо, склонился над бумагой.

Петр озорно усмехнулся.

— Готов? Давай-ка свадебкой князь-папы займемся. Перво-наперво реестр: кому в чем быть. Жених — в кардинальском, по чину, кесарь — в царь-давыдовском, при желтых звездах. Написал? В платье гамбургском бурмистерском — Меншиков, Апраксин, Брюс. В китайском — Головкин, Петр и Дмитрий Голицын. В венском, с черными гудами — Репнин, Мусин-Пушкин, Савва Рагузинский. Скороходское — Шафиров, Левольд, Григорий Долгорукий (балалайки). Арцибискупское — Салтыков, Стрешнев, Бутурлины (роги гнутые). Турское — Петр Толстой, Бестужев, кто-нито еще (тулумбасы). Рудокопное — барон Лос, Фалк, Ягужинский, Макаров (скрипицы). В пастушьем немецком, при флейтах — посланники и резиденты, кои посговорчивее. В терликах — Михаил Глебов, Лихарев, Львов, Петр да Никита Хитровы — без игр, поскольку от старости не могут ничего в руках несть! Теперь женские особы… Да, пока не забыл. Приглашенье поручить заикам отборным, пункт наиважнейший! — подчеркнул Петр. — Итак, дамы. Екатерина Васильевская — во фрисландском, обе царицы — в польском, царевны, а також княгиня Меншикова и госпожа Брюс — в гишпанском. Сам я — пометь — матросом, у Зотовых стремян. А вот невесту в какое обрядить? — задумался он.

Макаров повздыхал стесненно-грустно: дескать, время ли занимать голову столь мелкими предметами? Отложи их на потом, ничего не изменится… Петр встопорщил усы.

— Дубина по тебе сохнет, герр секретарь! — кинул сердито, но диктовка, видать, поприелась и ему, тем более у входа кто-то ждал, рассыпал шпорами нетерпеливый звон. — Спрячь, бог с тобой, только не плачь… Эй, кто там?

Кланяясь, вошли Борис Петрович и Меншиков, за ними — князь Куракин, перегнутый чуть ли не пополам.

— Что нового, камрады?

— Прости, государь, — отозвался Шереметев. — Не знаю, с чего и начать… Унтер семеновский, бранденбуржец, убег до Карлуса. Час-другой тому…

Петр привстал с походной кровати, глядя на Куракина страшноватым взором, — тот попятился.

— Спасибо, шеф полка, огромадное спасибо. Вот они, колики-то, куда выперли… Говори-рассказывай!

— Дак… сперва в лагере, средь новобранцев отирался, со спросами лез… А потом к аванпостам дальним, по своей воле. Побыл у казаков Палия, вперед выехал, вроде б на рекогносцировку, и… — Куракин пришибленно опустил голову.

Петр — в длинной, до пят рубахе, парусиновом колпаке — вскочил, сунул ноги в стоптанные шлепанцы, заходил туда-сюда, бросил вполоборота:

— Что за сим последует? Какая может быть слабина? Думайте, архистратиги, думайте!

— Разве о калмыках передаст? — предположил светлейший, сдувая с пламенного обшлага одинокий конский волос.

— И слава богу. Только ускорит королевский выход в поле. Что еще? Быстрее, быстрее!

— Редуты, ясное дело, вспомнит.

— Знает лишь о поперечных. Новые работы ему неведомы.

— А о рекрутских полках забыли? — встрепенулся фельдмаршал и тотчас, как всегда, отвел свою догадку: — Да нет, нет. Что шведу в них? Пыль, серая скотинка.

Светлейший согласно покивал, медленно пропустил завиток роскошного парика сквозь холеные, унизанные перстнями пальцы, замер, обеспокоенный.

— Ты сказал — серая? В том и гвоздь!

— Ну? — прекратил ходьбу Петр.

— Меж синих да зеленых строев отличка будет разительная!

— Верно! В тактике ему, лешему, равных нет… Ударит по серому сукну, всенепременно!

Шереметев в испуге поднялся и снова сел.

— Новобранцев-то назад бы отвесть, недолго и до греха… — пробормотал он.

— Отвесть — ума не надо, а вот шведа вокруг пальца обвесть… — Петр подмигнул светлейшему. — Помнишь машкерад нарвский? Твоя была затея!

— Думаешь учинить подобное и теперь? — заулыбался Меншиков.

— С несколько иным поворотом… Борис Петрович, назови мне полки покрепче.

— Лейб-гвардия, государь.

— Она приметлива слишком. А из напольных?

— Бутырский, Лефортов, Новгородский…

— Вот, в самый чок! Я их видел, новгородцев-то, в юрьевском деле. Хороши… Словом, так: под покровом темноты обрядить в сермягу и — обок с гвардией!

Он повеселел, впервые ровно посмотрел на затаившего дыханье семеновского командира.

— Эх, шеф, шеф… Ладно, готовься в путь, поедешь в Рим, оттель в Гаагу… Неспроста сказано — всякому свое!

Куракин растроганно шмыгнул носом.

7

Краснощекий плотный человек развалисто шагал по замкнутому валами квадрату, сипел трубкой, стиснутой в крепких зубах. На шее вместо галстука болталась продымленная узорная косынка, гвардейский кафтан торчал коробом, застегнутый кое-как. Молоденький командир гренадерской роты, будто привязанный, вился вокруг незнакомца, сыпал почтительной скороговоркой:

— Извольте пройти сюда! Сие траверс — короткая насыпь впереди ворот. Замо́к — иного слова не придумать! Артиллеры занимаются уплотненьем барбетов, сиречь орудийных площадок. Всего их будет несколько, ибо неизвестно, с какой стороны последует атака. Для фузейной стрельбы через бруствер, осмелюсь обратить ваше внимание, устроен банкет!

— Ну а вся штуковина, значит…

— Редут! — подхватил поручик. — Временный сторожевой укреп!

— Ага, сторожевой… Теперь его, стало быть, к батальному действу приладили? — усмехнулся незнакомец и с силой потопал, словно проверил квадрат на прочность. — Не качнет? Шторм сбирается презнатный, на все девять баллов. Чую потрохами!

— Сам вал — две сажени, ров — полторы, итого — три с половиной! — частил молодой офицер. — Можете представить себе свейскую озабоченность при виде хоть одного редута, а их — десять, считая недостроенные, кои призваны анфилировать большак!

Выплясывая посреди барбета, пушкари с интересом прислушивались к разговору.

— Чего ж он стелется? Перед кем? — недоуменно спросил Макарка, останавливая круглые глаза на артиллерном капитане. Филатыч помалкивал, затаив улыбку под сивыми усами.

— Гранодир передавал: дескать, бас, — ввернул Пашка.

— Никак певчий?

— Корабельный мастер, балда осиновая! — не утерпел Иван Филатыч. — И какой! На что иноземцы в тех делах насобачились, а рядом с Федосеем Скляевым — щенки!

— Поди, высокого роду-племени?

— Ага, батюшка тремя дворы владел.

— Теперьча, небось, нос от прежних друзей отвернет. Эвон где летает!

Но мастер сам подошел к Ивану Филатычу, сгреб в охапку, легко оторвал от земли.

— Ах ты, старый громобой! Ищу, ищу, а он под боком, и ни звука… Ниеншанц не позабыл? А Ключ-город? — Он оглянулся: командир усиленной белгородской роты стоял как на параде, с треуголкой у локтя. — Спасибо, дружок. Внес полную ясность! — И артиллерному капитану: — Офицерство-то новое, доморощенное, а? Не в пример кое-кому… На соседнем укрепе, недавно, встречает майор фон Фок, дубина дубиной, по-нашенски ни бельмеса. Я с ним по-голландски — хлопает ушьми, по-аглицки — та же картина. Мы, дурачье русское, тумкаем и так, и сяк, а он будто полено проглотил. Нихт ферштеен, и баста! — Скляев посмотрел вокруг. — Хожу и диву даюсь, ей-пра. Экое отгрохано!

— По чертежам господина бомбардира, собственноручным!

— Он умеет! — подтвердил Федосей. — Иной раз, понимаешь, и меня припирает к стене!

— Какими судьбами сюда?

— На коленях упросил Петра Алексеича захватить с собой. Этак и война промчит, говорю, без дымка порохового!

— Ноне испробуешь, поверь слову.

— Ну-ну… — Федосей оперся о палуб, скосил глаза на солнце. — Матушки-светы, адмиральский час! Ничего крепенького не найдется? У-у, ром… богато живете, краснокафтанные!

«Бас» одним махом опрокинул полсулеи и даже не поморщился. Артиллеры заулыбались: ай да глотка!

Чей-то вскрик оборвал беседу. Толпой высыпали на вал, — к редутам всей шириной поля подходила в колоннах кавалерия, строилась невдалеке. По расцветке знамен, по гербам, — то крест с лавровой ветвью, то сабля под короной, то двуглавый орел, то архангел, поражающий змия, — узнавали вологодцев, астраханцев, москвичей, архангелогородцев… Только вот питерцев отправили неведомо куда. Как Савоська ни высматривал памятного белого знамени с разлапистыми якорями, — его не было.

— Поди, в резерве, — предположил Пашка. — Ингерманландцев и киевцев, глянь, тоже нету.

С левого фланга конницы наплывал приветственный рев, — ехал кто-то из высокого начальства.

— Государь со светлейшим, — безошибочно угадал Филатыч. — А ну, расчеты, в ружье!

Точно такую же команду подал юный белгородский командир. Звякнул штык о штык, вполголоса выбранился капрал, грозя кому-то кулаком, и все утихло.

На узкое пространство меж редутами и кавалерией вырвался длинный генеральский поезд, в очах зарябило от золотого шитья.

— Здорово, архангелогородцы! Здорово, гранодиры и пушкари! — долетел звучный государев басок.

— Вива-а-а-а-а-а-ат! — раскатилось оглушительное.

Петр уткнулся в исписанную вкривь и вкось бумажку, с досадой скомкал ее, затолкал в карман.

— Воины, товарищи мои! Вот и наступил час, который решит судьбу России… Ни на миг не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, — но за государство, Петру врученное, за род свой, за отечество, за православную нашу веру. Не должна вас также смущать слава неприятеля, якобы неодолимого, коей ложь вы сами, победами над ним, неоднократно доказали. А о Петре ведайте, что жизнь ему не дорога, только б жила Россия во славе и благоденствии!

— Вива-а-а-а-а-а-ат!

— Подтверждаю указ, данный полгода тому, пред левенгауптовой баталией. Если кто с места сойдет — почтется за нечестивого, а кто хребет покажет — уравняется с врагом!

Далеко окрест разносились Петровы слова, и каждое тугим ядром било в сердце. На что пушкари — народ бывалый, огнем пропеченный, в сорока водах купанный, — и те застыли в сдержанно-суровом восторге.

У Савоськи Титова, спокойного с виду, пресекалось дыхание. «Только б жила Россия!» — сказано-то как. Будь рядом Ганька — не преминул бы вставить поганое, вроде: аль сгоряча ляпнул, кат всесветный, аль со страху, аль тонкая сатанинская игра… Севастьян тряхнул головой. Нет, изнутри вырвалось, выношенное годами, болевое, первозданно-человечье, — ни прибавить, ни убрать.

Радость вспыхнула и угасла. «Кланяйся своим на Можае!» — помнится, велел бомбардир. А кому — своим? Лапотным, подъяремным, безысходной тоской придавленным? И он словно посмотрел на себя их строгими глазами. Смирился, мать-твою-черт, или нос под хвост? Не то, совсем не то. Постиг многое, прежде укрытое за семью замками, принял как свое — верней будет…

— Равняйсь! — подал команду Филатыч.

— Тихо, капитан, тихо.

На укрепление взошел генерал Брюс, приотстав от государевой свиты, зорким взглядом окинул пробаненные пушки, пирамиды ядер, вместе с Иваном Филатычем заторопился к недостроенной линии, что легла вдоль полтавской дороги.

Павел Еремеев сокрушенно вздохнул.

— А ведь не поспеют пионеры-то. Уйма дел!

От реки, заслоненной густыми гривами зелени, потянуло вязкой сыростью, кое-где в лесных водороинах забелел туман. Понемногу смеркалось.

Иван Филатыч вернулся на редут в темноте, извлек походную суму, помедлив, сказал Титову:

— Ну, сержант молодой, командуй тут один. Мне с Павлом Еремеевым и бомбардирами — вперед, Брюс повелел.

— Там же… голое место! — вырвалось у Титова.

— Указ есть указ. — Капитан обнял Севастьяна и Макара, потупился. — Надеюсь, не подведете старого — «потешного», не вгоните в краску… Будьте здравы!

Можаец неотрывно глядел ему вслед. Все походы вместе, с подмосковных полей начиная, сколько испытано, переговорено… Вот появись вдруг батя родной, а отсель позови преображенец, ей-ей, не знал бы, к кому первому кинуться… Он смахнул непрошеную слезу. Никогда еще не было так тоскливо: даже в астраханскую кромешную ночь, даже летом семьсот пятого, когда проходили Можайск, и до дому оставались считанные версты!

Он пересилил тревогу, в который раз нынче обошел орудия. Пушкари — в сапогах, наглухо застегнутом кафтанье, при портупеях, — разлеглись у колес, храпели взапуски.

Что-то перелетело через вал, заставило вздрогнуть. Савоська приподнялся над бруствером, свесил голову вниз — на краю рва темнела маленькая фигурка, подавала нетерпеливые знаки. «Эй, есть кто живой?» — донесся негромкий девичий голос.

Титов оторопел.

— Дуняшка, ты? Это… ты?

— Подал бы лесенку, чем приставать со спросами!

Он быстро спустился в ров, сказал сердито:

— Ну и всполошная. Тут пульки запоют вот-вот, бой грянет… — и помягчал самую малость. — Ладно, будь гостьей, входи.

— А я не одна. Со мной, ха-ха, мешок.

Веселая! А что ей, под крылом седача-майора? Будто за каменной стеной. Да и тот не в проигрыше: экая благодать посетила в преклонные лета… У Савоськи неудержимо задергало бровь.

Она юрко взобралась наверх, одернула подол, присев, с улыбкой пригляделась к Титову.

— В сержанты вышел — правда ай нет? А галун доселе в кармане? Давай, примечу.

— Потом, после… Что в мешке-то?

— Хлебом разжилась, тутошние молодицы напекли.

— Стоило ноги трудить…

— Беда с вами, солдатами. Точно рехнулись, ей-богу. — Дуняшка вздохнула, подперлась рукой. — Вот и государь за день маковой росинки в рот не взял… Мыслимое ли дело!

Невдалеке поднял вскосмаченную голову Макар.

— Стрекоток будто знакомый, — прохрипел спросонья. — Погодь, погодь… И впрямь ты, ведьмочка милая. С чем до нас?

— Угадай!

Макар чутко повел носом, обрадованно подскочил, выдернул широкий, в обхват каравай.

— Ай да вологодочка, ай да гвоздь.

— Тесаком, бестолочь, не ломай.

— Слушаюсь, господин провиантмейстер! — шутейно изогнулся Макарка. — Прикажете разнесть?

— Не торопись, — удержал его Титов. — Нам довольно и двух, остальные передай гранодирам.

— Надо ли? Как-никак сто двадцать пастей. Умнут, не поймут!

— Я тебе что велел?

— Есть… караваи съесть! — вытянулся рязанец.

Пушкари и гренадеры вскидывались ошалело, пластовали хлеб, жевали взапуски, запивая водой. Дуняшка медлила, не уходила, знай смотрела сквозь мрак огромными глазами.

— И ты б закусил… Шкелет-шкелетом! — Она провела горячей ладонью по Савоськиной щеке, он отклонился. — Тебе… не страшно?

— А-а, наплевать, — глухо сказал он. — Ты дуй-ка в ретраншемент, не то майор осерчает… Иди, ради Христа, не мотай душу!

Она вдруг припала к нему, затряслась в горьком плаче.

— Обижает, что ль?

— На переправе… позавчера…

— Ну? — недобрым голосом справился он.

— Застрелен пулей… А ведь за отца… второй год, как батяня помер…

Лишь несколько слов и было, но за ними такая глубь, такая прозрачная светлина, что Севастьян оцепенел… Чего-чего не нагородил в мыслях, копя по крупице злость, а другие добавили, и вот все повернулось неожиданной стороной.

8

— Мин херц, маршируют. Всей как есть армией! — сказал Меншиков, входя в шатер.

— Ну-ну, который час?

— Половина четвертого.

— Спозаранку начинается двадцать седьмое июня семьсот девятого года! — с нервным смешком бросил Петр, натягивая во тьме полуботфорты. — Хоть одеться-то успею?

Орлов принес темно-зеленый мундир, — по его бортам, кроме штаб-офицерского нагрудного знака, не было никаких украшений. Александр Данилович, разряженный как павлин, незаметно подавил вздох. «Ни вензеля тебе, ни орденской ленты, и сукнецо средственное!» Поверх кафтана легла портупея толстой черной кожи, сбочь утвердилась шпага с держаком, обвитым гладкой проволокой. Потом наступил черед шляпе, — и на ней только простенькая серебряная нить. Красно-голубой, о двух аршин, полковничий шарф, поданный Орловым, отлетел в сторону.

— Чай, не на парад… Ну с богом!

Когда Петр с генералами поднялся на вал ретраншемента, укрепы от леса до леса и вдоль дороги перекипали взблесками выстрелов, особенно острыми в рассветной мгле. Швед надвинулся по всей горловине, барабанный треск возвестил атаку. Рейтары, кирасиры, драгуны, подкрепленные фузилерными ротами, бешено рванулись вперед, надеясь одним броском опрокинуть конницу и на ее плечах въехать в главный лагерь. Белозерский, Архангелогородский, Владимирский, Вятский и Московский полки, расставленные в проходах меж редутами, завязали встречный бой.

Атака захлебнулась. Пушкари с гренадерами Айгустова резанули прицельным огнем вправо и влево, позволили Рену собраться с силами, заслонить «пасы». Но враг готовил новый удар.

Светлейший не находил себе места. Прошелся туда-сюда, поскрипывая сапогами, присел на лафет орудия, залюбовался было алмазным перстнем, презентованным докой Шафировым, но тут же вскочил сам не свой.

— Мин херц, дозволь по команде отбыть. Невмоготу, понимаешь!

— Чур, недолго. И в драку ни-ни.

— Есть! — обрадованно гаркнул Александр Данилович, скатываясь вниз.

Петр оглянулся вокруг: а где Палий? Нешто и он, старец глубокий, к редутам попер?

…Чем дальше Меншиков отъезжал в поле, тем гуще становились толпы раненых драгун: их вели под руки и несли к лазаретным палаткам, раскинутым поодаль. «Минул час, толку ни на грош… Почему?! — кипел досадой светлейший. — Бьем растопыренной пятерней, лишь поэтому…»

Рен и Боур усмотрели его приезд, тотчас подъехали, кратко поведали о своих заботах. Накаты шли один ва другим, — последний был отражен с неимоверным усилием, — в бой мало-помалу оказались втянутыми Нижегородский и Сибирский полки.

— То и скверно, что мало-помалу! — отрезал светлейший. — А надо… чуете? — Он помотал крепко стиснутым кулаком. — Кто в запасе у вас? Невцы? Развертывайте их побыстрее, обок с именным шквадроном, — сам поведу!

Гарнизоны укреплений взяли под обстрел южное предполье. Измотанные в сече владимирцы и архангелогородцы расступились перед резервами, потекли в обход, чтобы стать во второй линии.

Только Меншиков потянул шпагу из ножен, со стороны ретраншемента примчался Черкасов.

— Ваша светлость, государь…

— Кличет к себе? Передай: князь рекогносцирует местность, вот-вот будет… А о прочем ни гу-гу! — Он оглянулся на шквадронцев, на синие невские ряды, крикнул: — За мно-о-ой!

Опомнился далеко впереди, спешенный фузейной пулей. Вокруг — пересверк стали, разноязыкая брань, испуганное конское ржанье… Ага, верх-то наш! — пронеслось у светлейшего. Мимо, пригнув головы, тянулась вереница пленных, командир шквадронцев Кобылий горделиво держал в руке шведский штандарт.

— Трофей, ваша светлость! — отрапортовал он. — Первый за все утро!

— Кому трофей, а кому… — Князь посмотрел на бившегося в корчах арабского скакуна, голос его дрогнул. — Был как человек все равно!

Ему подвели чью-то лошадь, и вовремя: заваривалась новая каша. В лоб наседали кирасиры, усиленные сапежинскими ротами, сбоку валила густая колонна пехоты, жарила из фузей. Русские попятились…

У редутов Меншикова ждал Орлов, со строгим петровским словом: беречь силы, не зарываться, а припрет швед окончательно — отходить к северным высотам.

Меншиков побагровел.

— Скажешь Петру Алексеевичу: неприятель несет крупные потери, а у нас урон весьма терпимый. И еще добавь: если бы шведские фузилеры не помогали коннице, она б давно была искрошена к черту… Про черта не поминай. Да и опасно отступать, мол: оба фрунта в сорока саженях, чуть скомандуешь «направо кругом» — враг повиснет на хребте… Все запомнил? Скачи! Нет, постой… Скажешь: князь-де просит сикурсовать ему несколько полков пехотных… Теперь жми!

Ответ был передан тотчас.

— А где он сам? С винта сорвался? Своевольничает! — Петр гневно дернул усами, впился в окуляр. Сеча не утихала. Ровные квадраты кавалерии — под белой, желтой, алой, сиреневой, лазоревой кипенью знамен — вторгались в «пасы» то с юга, то с севера, сшибались, чтобы некоторое время спустя растрепанной толпой откатиться назад. Солнце, пока еще не видимое из лагеря, кидало вокруг неестественно багровый свет, и в его лучах, особицей от всего, суматошно плясали клинки…

«Средина-то не прогнулась ничуть. Вот и рассуждай о ретираде!» — отметил Петр. Он перевел трубу левее. Продольные укрепы, озаряемые бесчисленными вспышками, выглядели одной огненной чертой. Свистела картечь, усекая штурмовые роты, полукольцом вставали разрывы гранат, — крайние правые колонны шведских войск все круче отклонялись к монастырскому лесу.

— Мин херц, ради бога!.. — прозвучал вдруг рядом ломкий Алексашкин голос.

— О чем ты, упрямая твоя башка?

— Да о пехоте…

— Тьфу, заладила кума! Ты лучше вон туда глянь, повдоль большака. Что скажешь?

Меншиков нехотя повиновался, и тут же вытянул шею.

— Эва, эва! Полосует будто кинжалом… Поистине, волнорез. Брикватер!

— А-а, уловил-таки? Останься мы при одной поперечной, хлебнули б горького с соленым. Швед прыг-скок, и в ретраншементе!

— Чего ж на поле тогда не объяснил? — с обидой молвил светлейший.

— Не дурак, поймет и так! — Петр озабоченно сдвинул темные брови. — Осаживал я тебя, камрад, и правильно делал, а теперь прошу — займись той колонной самолично… Там, кажется, Росс и Шлиппенбах, волки матерые, а посему пристегивай к дивизии батальонов пять пехоты, что за лагерь выведена.

У Александра Даниловича мигом пропала вся досада.

Семь конных полков светлейшего — Ингерманландский и Санкт-Петербургский впереди — выстроились на поляне, окаймленной пестрым осинником. Драгуны — с ночи в резерве, нетерпеливо перебирали поводья, в сотый раз хватались за палаши, пробуя — не заедает ли, огорченно цокали языком.

— Перед нами-то, братцы, шаром покати. Кого атакировать собираемся? Неприятель там, у редутов. И нам бы туда…

— Ай не видел, какой кус откромсан от королевской буханки? — проворчал прапорщик Шильников. — Теперь надо прожевать.

— Отчего ж промедленье? — полюбопытствовал каптенармус Свечин, отпросившийся у майора в первую линию.

— Ждем пехоту, вот-вот подойдет.

Вдоль фронта проехал светлейший, сопутствуемый полковыми, остановился невдалеке от питерцев, и к нему подвели несколько солдат в изодранном гренадерском платье.

— С продольных укрепов? Отошли сюда? Где швед? — посыпались быстрые вопросы.

— Пред оврагом, ваша светлость. Сила там у него крепкая!

— Что делает?

— Мельтешит вроде бы, а сюда ни-ни. То ли нашей стрельбы убоялся, то ли еще чего. Мы б повоевали… да в сумах пусто. И бонбардиры, считай, ни с чем.

Князь вприщур оглядел полковых.

— Твои питерцы готовы? — спросил у Генскина. — В укрытии — мерной рысью, а там сабли наголо и марш-марш. Бить справа налево, к теснинам припирая… С богом!

Тихо пропели трубы, кавалерия тронулась через перелесок, вслед ускоренным шагом поспевали пехотные батальоны… Прапор Шильников едучи во главе строя, повернулся к Митрию Онуфриеву.

— Ну, побратим, драться насмерть. Без никаких!

Митрий кивнул скупо. Насмерть! Но во взгляде, брошенном коротко, было многое иное. И крутизна: побратим, не отрицаю, а после, может, снова лютый ворог! — и усмешка над собой: ты-то как в начальные вылез, бурлак монастырский? — и внезапная тоска: навовсе идем, кто живой останется — один бог знает…

Зелень раздалась по сторонам, впереди засинели конные шведские линии, обочь от них перестраивались пешие фуллблудсы.

Была команда или нет — Митрий упустил, задумавшись. Роты драгун вздели клинки, с криком рванулись через лесной прогал. Навстречу торопливый фузейный треск, посвист пуль, — кто-то охнул за спиной, кто-то стремглав свалился под копыта, — но русская конница не отвернула, во весь опор врезалась меж неприятельскими войсками.

Стрельба замирала — сошлись грудь в грудь, некогда скусывать патрон, загонять его в дуло, — бой распался на множество яростных схваток.

Свалив наземь белокурого сержанта, Митрий огляделся. В стороне маленький Свечин юлой вертелся вокруг шведа в кирасе, — тот пыхтел, отбивая шпагой искрометные секущие удары. «А славно рубится рейтарский сын!» — возникло у Митрия и отлетело — сразу двое кирасир оказались перед ним. Видать, усмотрели гибель своего сержанта, решили поквитаться…

Митрий выхватил из ольстреди пистолет, подняв лошадь на дыбы, прицелился в того, кто напирал с особенной злостью, — осечка… Хлопнул ответный выстрел, ногайская кобыла начала заваливаться, и тут же словно раскаленной иглой прошило правое Митриево плечо.

Он как в полусне высвободился, перекинул палаш в левую руку, прислонясь к стволу дерева, с трудом отводил уколы длинных шпаг. «Все, хана… Прощай, мать Волга!»

— Держи-и-и-ись! — донесся чей-то далекий крик. Молнией сверкнула отточенная сталь, шведы пропали из глаз, и Онуфриев надломленно сел под сосной, ловя губами ускользающий воздух. Понемногу забытье рассеялось… Один кирасир прихрамывая отбегал к своим, стеснившимся у оврага, второй лежал в нескольких шагах, быстро-быстро подрывал пятками землю, а над ним лукаво ухмылялся рейтарский сын, вытирая клинок пучком травы.

— Ты… секанул? — выговорил Митрий.

— Не опереди я, они б тя освежевали запросто!

— С-спасибо. — Онуфриев выпрямился, налегая на палаш, поскрипел зубами.

— Дай, рану-то перетяну, — подскочил Свечин.

— Успеется. Тем помоги лучше…

Мимо волоклись раненые: кому острие угодило с перетягом наискось лица, у кого напрочь оторвана пясть, и рудая кровь била струей, кто шел, зажимая бок, пронзенный картечиной…

— Ха, помоги… Тут и до завтра не управиться! — присвистнул каптенармус. Он оглянулся, спросил: — А где?.. — и онемел.

Четверо солдат на сложенных крест-на-крест фузеях принесли Шильникова с раскроенным черепом: суровая улыбка точно застыла у сомкнутого рта.

— Готов прапор… — сдавленно прохрипел старослужащий. — Вместе призывались, в девяносто шестом году…

Драгуны посдергивали треуголки, тесно обступили убитого, еще не веря, что такой литой парень может лечь и не встать. Горло Митрия свело резкой судорогой. «Прости, побратим… И что думал скверно, и что не уберег. Прости!»

Запела труба, созывая раскиданные по лесу плутонги. Чуть собрались и построились — появился светлейший, вокруг него, будто впаянные в седла, гарцевали именные шквадронцы, держа приспущенные вражеские знамена.

— Вива-а-а-ат! — рявкнули ряды.

Навстречу князю вышагивал, как заведенный, швед при генеральском шарфе, следом вытягивалась длинная колонна кирасир.

— Шлиппенбах! Шлиппенбах! — прокатилось от роты к роте. Швед опустился на колено, вынул шпагу и, поцеловав, подал ее Меншикову.

— После, и не мне, — отмахнулся князь. Он взбодрил коня, провожаемый криками «ура», полетел вдоль конных шеренг. Над мертвыми, снесенными в одно место, сдернул треуголку.

— Царство им небесное. Какие воины… какие люди были! — Он круто повернулся к Ренцелю, командиру пехотного полка. — Росс далеко не ушел… Твои саксонцы не очень выдохлись? Ну-ну. Бери в довес ингерманландцев и питерцев, преследуй его неотступно!

9

С юго-запада, в полутора верстах от укрепленной линии, наблюдал за кавалерийским боем Карл Двенадцатый. Он полулежал в качалке, скрестив руки на груди, подчеркнуто спокойный, одетый в серое, — шпага и взведенные пистолеты сбоку, — забинтованная левая нога резко выделялась на полотнище.

Король безмолвствовал. Приказ был отдан ранее, когда войско десятью колоннами подступило к горловине и его величеству донесли о новых редутах.

— Узнаю тяжеловесный почерк славян, — разомкнулся сухие губы. — Сейчас они прочтут мою скоропись. Охватить с флангов, рассечь в центре, уничтожить!

Эта короткая фраза полностью воплотила все, что он думал о гигантском кочевом племени и его трусливом предводителе. Глупцам одна, предназначенная историей дорога — в полуязыческий ад или рай, откуда никто из них пока не возвращался, но зато бессмертны в веках имена героев, рыцарей посвященного мира!

Было еще несколько скупых слов, перед выходом в поле: просьба к господам свиты ограничиться самым легким завтраком, поскольку обед предстоит в золотисто-голубом царском шатре…

Теперь король ждал. Подъезжали адъютанты Крууза и Штакельберга, Спарре и Гамильтона, рапортовали главнокомандующему о марше гвардии в обход слева, о доблести кирасирских, рейтарских и фузилерных войск, о контратаках петровской конницы, отбиваемых с неизменным успехом, — король сидел, отвернув голову. Его интересовал конечный итог, и только он.

В шестом часу пополуночи Карл неожиданно заговорил, ни к кому не обращаясь:

— Что происходит справа? Где Росс, где Шлиппенбах? Почему нет никаких вестей?

Реншильд склонился над королевской качалкой.

— Ваше величество, из-за сильного огня с придорожных редутов посланные вынуждены делать большой круг…

— Поторопитесь, граф, иначе будут нарушены все мои планы. Отрядите кого угодно: польских гусар, гетманских компанейцев, у них резвые лошади. Напомните Спарре: он обеспечивает локтевую связь. — Карл откинулся на подушки, ненадолго смежил веки, обведенные темной синевой. И добавил вполголоса: — Хотел бы я знать, что сейчас делает господин Левенгаупт?

Тот с непроницаемым видом прошел мимо расступившихся Реншильда, Гермелина и Адлерфельда, застыл в полупоклоне.

— Вам не наскучило бездействие? — спросил король так, словно рижский губернатор только и делал с осени, что уклонялся от монарших поручений. — Возьмите свои старые регименты, генерал, срежьте этот нахальный русский «палец». Он мне мешает.

— Есть!

Реншильд скептически пощипал бородку. Далеко не прежним выглядел бравый вояка Левенгаупт! Удачи, какие у него были, — в прошлом, в туманном прошлом. Полоса невезенья, черный рок? Сомнительно. Утратил остроту мысли, когда-то весьма оригинальной, раскис, отяжелел, замкнулся в себе. О пропойском позоре не говорит, но молчанье порой выразительнее громкой брани. Да, несомненно, винит всех и вся, в первую очередь главнокомандующего… Смешно, видит бог, очень смешно! А еще нелепее слухи о соперничестве, приписываемом его, Реншильда, инициативе… Ладно, посмотрим, как Адам использует свой последний шанс, и на том поставим точку. Посмотрим!

Успех последовал почти немедленно. Вскоре Левенгаупт донес: войска штурмом овладели двумя выдвинутыми вперед редутами; в числе трофеев — четыре орудия.

Гилленкрок торжествующе переглядывался с Пипером: их общий друг показал-таки львиный оскал, утер нос и Гамильтону, и Спарре, которые битых три часа толклись перед русской придорожной «стрелой», обескровив не одну фузилерную и кирасирскую роту. Браво, старина!

Ответ короля подействовал как ушат холодной воды:

— Напомните генералу от инфантерии: за ним еще тридцать мортир и вэрктугов, потопленных в Соже!

Стало тихо, неудобство почувствовали даже те, кто недолюбливал колюче-прямого Левенгаупта. Король тем временем перекинулся на другое:

— Что с Россом и Шлиппенбахом? Где негодяи-гусары? Будет ли предел неразберихе, господа?

Гилленкрок пристально смотрел в сторону Яковецкого леса, улавливая там какое-то движение. В диске подзорной трубы мелькнуло высвеченное солнцем знамя, — определенно голубое! — под ним густой пересверк стальных шишаков и кирас. Чьих? Сомнений нет — шведских, ибо петровские драгуны одеты в суконное платье… Сдержанность чуть ли не впервые изменила генерал-квартирмейстеру.

— Государь, правые колонны устремились на север!

— Наконец-то! Мой милый Шлиппенбах, вероятно, и сам понял, что может оказаться в дураках! — Карл помедлил. — Хотите знать, Аксель, дальнейшее развитие событий? Удар справа заставит русских отвести конницу от редутов — раз!

— Но пока…

— Произойдет именно так, или я ни черта не смыслю в военном деле… Русские будут прижаты к Ворскле — два. Они выкинут белый флаг — три!

Свита зааплодировала.

10

Меншиков ловко спешился, подал знак, и его усачи, подбегая вереницей, принялись кидать к царским ногам вражеские штандарты. «Ровнехонько десять!» Петр увидел радостную, от уха до уха, улыбку светлейшего.

— Что ж, с викторией тебя?

— С небольшенькой. Сию минуту приведут кое-кого… — Александр Данилович загадочно посмотрел на Шереметева. — Давний твой знакомый, фельдмаршал!

Тот быстро подался вперед, щеки вспыхнули сизым румянцем.

— Неужто Левенгаупт?..

— Нет, пока Шлиппенбах, и с ним тыщи полторы кирас. Кои пардон запросили.

— А остальные?

— Кто полег, в знатном числе, кто к Россу отскочил. А сей ирой в королевских шанцах укрылся! — Меншиков поиграл бровью. — Не уйдет и он. Ренцелю с Генскиным велено атакировать немедля… — Князь вспомнил о чем-то, хохотнул. — Возвращаюсь в лагерь: что такое? Сбоку еще каре ихнее, спиной к нам. Выясняю: корпус резервный… Я его тэрсь — он и лапки кверху!

На осунувшееся лицо Петра опустилась тень.

— А здесь дела… как сажа бела. Два укрепа отдали, не уступить бы всю линию, — прогудел он затрудненно и смолк: наискось горловины мчал Ушаков.

— Господин бомбардир… — адъютант замялся. — Пулей в бок ранен генерал-поручик Рен. Отнесен в беспамятстве… Команду принял Родион Христианович Боур!

Вокруг приглушенно ахнули.

— Тяжко там? — спросил Петр.

— Спасу нет. С кирасирами и рейтарами — куда ни шло. Фузилер одолевает…

Ближние в тревоге обступили Петра.

— Эва солнце-то поднялось — к семи, — а сеча не унимается. Потеряем лучшие бригады… Чего доброго. И пехота досель в ретраншементе, окромя нескольких полков. Напрет король всеми силами — угодим в западню!

— Их еще собери, силы-то. Раскидались веером… Но с конницей у редутов надо решать, вы правы. — Петр взглянул на гвардионцев. — Кто-нибудь лети к Боуру, пусть отходит к северным высотам, да чтоб они ему во фланг были, а не в хвост. Утеснится под них — беда!

— Есть!

Румянцев пришпорил коня, взяв с места в карьер, бесследно пропал в дымной кутерьме. «Оторвется ли Боур, кинется ли король вдогонку? — мелькнуло у Петра. — Кинется всенепременно. На том всю войну едет, черт прыткий!» Он посопел, оглядываясь. Шесть полков пехоты, по три с каждой стороны, укрыты за рогатками, вне укреплений. Если б швед, проткнув где-то редутную цепь, вознамерился атаковать главный лагерь, — те самые полки могли бы тотчас ответить ему… Западня? Спиной к реке стоим? А как иначе прыткого на штурм подвигнешь, особенно теперь, с утратой им двух его колонн?

Александр Румянцев, передав приказ, мчался обратно.

— Первая бригада пошла… Генерал Боур со второй и третьей. Четвертая в арьергарде! — отрапортовал он.

— А те? Те что делают?

— Наседают по всей горловине… — Румянцев поперхнулся. — Гвардия Карлуса движется в обтек, через Будищенскую дебрь!

— Ну ей до нас идти и идти. А без нее не та сила у шведа…

— Ясно-понятно, — согласился светлейший. — Только бы Родион Христианович не сплоховал…

Пыль, взбитая множеством копыт, перемешанная с пороховым дымом, катилась гигантскими волнами. Лишь по знаменам, которые изредка мелькали тут и там, да по обрывкам команд: «Равняй линию! Ступай быстрее!» — можно было угадать, где находится сейчас авангард русской кавалерии, а где — ее основные силы.

Плотная завеса поредела малость и снова начала густеть, взвиваясь высокими бурыми всплесками. Надвинулись иные шумы: беспорядочный треск фузей, звон палашей, сабель и шпаг, вскрики и стоны. Из круговерти выскакивали лошади без седоков, дико всхрапывая, уносились прочь.

— Видать, свей на хвосте висит! — взволнованно переговаривались на валах ретраншемента. — Вцепился мертвой хваткой!

— Передайте Боуру: пусть не мешкает! — велел Ментиков. — Остановить врага атакой, оторваться в единый миг!

И вот, наконец, долгожданное:

— Арьергард Боура минует укрепленный лагерь!

— И те следом идут, — сквозь зубы кинул Брюс.

— Ага, вслепую.

У Брюса, чье олимпийское спокойствие вошло в поговорку, вырвалось бранное слово. Петр удивленно посмотрел на него.

— Ты что? Ай напекло?

Тот сердитым жестом обвел выстроенные вдоль вала пехоту и артиллерию.

— Семьдесят пушек наготове с утра. Жаль трудов… коту под хвост!

— Ну-ну, поостынь. Главное действо впереди, — сказал Петр, чувствуя, как волнение сотрясает и его душу: конница у горы, свей — вот он, что ж дальше-то? По всем прикидкам явствовало — на немедленный штурм король не осмелится, больно крепко досталось ему, но чем черт не шутит… Не попасть бы впросак!

От реки набежал ветер, пыль с гарью отнесло в сторону, и перед юго-западным фасом ретраншемента — в каких-то ста саженях — возникло правое крыло шведского войска, разгоряченное погоней, перепутавшее конный и пеший строй. Впереди кто-то рослый, со шпагой в руке, раскатывался повелительным басом.

— Товсь! — Брюс выждал мгновение, отрубил: — Батареями и плутонгами… пали!

Громовито бабахнули медножерлые — едва ли не половина вновь созданного пушечного полка; зачастили мортирцы государевой бомбардирской роты, рассыпался бой мелкого ружья. Шведы, в упор обожженные картечью, ослепленные разрывами гранат, опешили, сгрудились, подпираемые задними рядами. И еще не умолкло эхо в перелесках, как ударил очередной залп, длиннее первого. Сотни тел в блекло-синем и голубом испятнали подступы к валу… Недавние преследователи, исторгнув дикий вопль, врассыпную покатились на тот край поля. Какое там атаковать недобитую русскую кавалерию, унести бы своя ноги, и подальше, куда не достает огонь петровского ретраншемента, который вдруг выплыл крутыми откосами в двухстах шагах… Скорее прочь, скорее в спасительный Будищенский лес, где темнеет квадратами королевская гвардия…

Вдогон, с вала, тоже несся рев — удивленно-радостный, торжествующий. Солдаты улюлюкали с присвистом, подкидывали вверх треуголки, тузили друг друга кулаками. Ай да мы, расейские, ай да врезали кой-кому — навек закается переть в нашенские пределы!

— Вот это фейерверк! — звучно рокотал голос Петра. — Два раза только и видывал такое: под Нарвой да при Лесной… Спасибо, Яков… Спасибо, чертушко!

Петр смахнул веселую слезу, навострился вслед бегущим.

— Кто это был, посередь бучи, осанистый?

— Воевода рижский, Левенгаупт… — У Шереметева быстро-быстро задергалось левое веко.

— А об чем надрывался, если не секрет?

— «Усилие, одно усилие!» — перевел всезнайка Алларт.

Петр глянул на солнце, вставшее над купами дальних деревьев, посерьезнел.

— Что ж, Борис Петрович, выводи кор-де-баталии, как диспозицией определено. Самое, понимаешь, время! Да вели рекрутам прибрать всполье. Мертвых покуда в ров и ветками прикрыть, раненых — в гошпиталь.

Шереметев перекрестился.

Нестерпимо, невесть отчего, саднило темя. Севастьян Титов притронулся — всклокоченные волосы до загривка в засохшей крови… Поискал глазами шляпу. Она валялась у ног, в блин растоптанная сапожищами, и по ней рваный росчерк. Поди, зацепило осколком бомбы, посланной шведами с дальнего взгорья. Но когда, когда?

Он оглядел черные, в подтеках, лица пушкарей, усмехнулся. Вот тебе и когда… Считай, в любую минуту из тех, что пролетели пестрой, немыслимо перекрученной чередой.

Горловину меж лесами сковала тишина. Враскид лежали вокруг редутов тела в серо-голубом, синем и темно-зеленом, и не верилось, что совсем недавно они бешено мчались друг на друга, резали, кололи, рубили… Многое переменилось и здесь, в квадрате, замкнутом бурой насыпью. На передней площадке скособочилось искореженное взрывом орудие, одно из двух, поодаль застыли убитые гренадеры и артиллеристы: крайний, с пушком на смуглых щеках, приник ухом к земле, будто прислушивался к чему-то… В северном углу слабо пристанывали раненые, и среди них поручик, изувеченный тесаком во время третьего приступа, — команду над ротой белгородцев принял корабельный «бас» Федосей Скляев.

Обок с Севастьяном, на куче ядер, сидел непривычно тихий Макар, встряхивал копной продымленных волос, вздыхал. И без конца, как бы удивляясь, повторял:

— А ведь устояли. Устояли, мать-твою-черт.

— Большой ноне день, — обронил Федосей Скляев, окутанный табачным дымом. — Для каждого.

— И для свея, что ль? — поддел рязанец.

— И для него, если угодно. В смысле: ах, зачем ты меня, матерь, на свет родила!

— Эка! — Макар зареготал весело, но, проследив Савоськин взгляд, прикованный к головным укрепам, враз погрустнел. — Господи, боже мой. Вот горе-то… Дозволь сбегать, а, сержант? Я по-быстрому.

— Некого там искать, — сдавленным голосом кинул Титов. — Гарь, да пепел, да…

— Сержант, разреши!

— К орудию! — велел Севастьян, наливаясь каленым огнем.

— Ты чего, с цепи сорвался?

— Не я — они! Мало им дали, опять идут…

На предполье, час тому назад занимаемое драгунами Рена и Боура, наезжали от западного леса крупные партии кавалеристов, одетых в синее, над ними плясал хвостатый бунчук, увенчанный серебряным копьем.

— Ей-ей, перевертыши-мазепинцы… — определил Скляев, глядя из-под руки. Он косолапо зашагал вдоль бруствера, созывая солдат, вернулся к пушке. — Командуй, Севастьян.

Тот напряженно следил за мазепинской конницей. По всему, одним-двумя выстрелами не обойтись, едут густо, уверенные, что приберут редуты голыми руками…

— Тащи заряды, какие в погребе, — приказал он Макару.

— А чем посля воевать? Пропадем ни за грош…

— Ну сперва пес — Мазепа сдохнет, с господами новоявленными… Тащи!

— Умри, а отбей, — поддержал сержанта Скляев. — А то и зелье сохранишь, и без головы останешься… — Он слегка потеснил заряжающего, ловко посовал прибойником в стволе, ухватил мешок с гремучей картечью. — Когда-то и я запузыривал… — дым стоял!

— То ж на воде…

— Море иль суша — принсип сходный… Как, сержант, не рассолодел меж строительных дел?

— Хоть сейчас в канониры… — Севастьян оторвался от прицела, встал, взмахнул рукой. — Пали!

Картечь с визгом окатила передний загон, подобравшийся чуть ли не вплотную. «Осели… Заряжай!» Одиночный выстрел как бы всколыхнул всю редутную цепь, — грохот орудий тяжело потряс поле.

— Белгородцы-ы! — крикнул Федосей.

Те не промедлили: фитилями, стиснутыми в зубах, подпаливали гранаты, отставив ногу, с силой швыряли поверх вала. Дым столбом, перекатный треск, отчаянная ругань… Когда сутолочь развеялась — мазепинцы были далеко, нахлестывая коней, неслись к логовине, где сквозь марево проступали королевские порядки.

— Называется: укусили пробой! Только в той ли стороне дом-то? Свои супротив своих… — Макар задумчиво пошмыгал носом.

— Ты прав: лупанули, а радости никакой, — заметил Севастьян.

Из перелеска — восточнее дороги — вытягивалась русская кавалерия, примыкая к пехоте, что под стук барабанов строилась перед лагерем. Близ редутов появился Меншиков, звучно спросил:

— Эй, на третьем… Кто командир?

— Вроде бы я, ваша светлость, и вот еще Севастьян Титов.

— Федосей, черт! А я все думаю: кто пуляет, аж небу жарко… Ну, молодцы! — Он весело подмигнул. — Кобылин, распорядись: по чарке вина каждому — и немедля!

11

Попав под убийственный огонь русской артиллерии, шведы остановились только у Будищенского леса. Без сил падали кто где, выпустив из рук оружие, замирали в тупом оцепенении… Невдалеке виднелась качалка, устроенная на дрогах, капралы срывали голос, пробуя расшевелить солдат, но все это — близость короля, суровые окрики, даже удары тростью — как бы проходило мимо них… О скорой атаке не могло быть и речи.

Король безмолвствовал, зато Реншильд, обычно покладистый, дал волю своему гневу, обрушиваясь то на Штакельберга, то на Гамильтона, то на Крууза.

— Вы потеряли в утреннем бою треть фуллблудсов, а успех равен почти нулю. Редуты живут, кроме двух, которые приведены в молчание не вами… Вот, полюбуйтесь! — Он указал направо, где панически отступала мазепинская конница.

Фельдмаршал круто повернулся к Спарре.

— Вам надлежало действовать заодно с колоннами Росса и Шлиппенбаха… Где они? Почему вы не пробились на помощь?

— Если кто-то решил отсидеться в окопах, это вовсе не значит, что я должен следовать за ним! — взорвался Спарре.

— Генерал, вы забываетесь…

— А, к черту!

С аванпостов подъехал обеспокоенный Левенгаупт.

— Русские производят странные повороты. Регименты, марширующие последними, вдруг оттянулись назад. С какой целью? Готовят ударный кулак?

Реншильд побагровел.

— Не сомневаюсь в вашей лихости… — процедил он сквозь зубы. — Но… вас подводит глазомер. Как могло случиться, что вы, опытный генерал, ошиблись в расчете расстояния и послали войска прямо под русские орудия?

— Хотел бы я видеть в этой преисподней вас… — проворчал тот.

— Что-о-о? О месте главнокомандующего судить не вам!

— Довольно, господа, — нарушил вдруг свое молчание король. — Оставьте взаимные упреки, сейчас не до них, займитесь каждый своим делом… — В голосе его зазвенел металл. — Очередь за генеральным сражением. Да, скоро все решится, и если я сегодня еще терплю разговоры о русских, завтра будет иначе. Прошу запомнить! — Он кивнул Адлерфельду. — Густав, пусть запрягают.

— Но, ваше величество, — взмолился лейб-медик Нейман, — вам требуется отдых, вы провели ночь без сна…

— Как и вся шведская армия, добавьте.

Подошел Мазепа, его студенистое, избура-желтое лицо сияло.

— Государь, приятные новости. В лагерь прибыли татарские делегаты в сопровождении турецкого эскорта. С ними возвратился тайный секретарь Клинковстрем, посланный к оттоманам. Он доехал только до Бендер…

— Где Клинковстрем? — отрывисто бросил Карл.

— Перед вами, государь.

— Короче: каков ответ бендерского сераскир-паши?

— Ждет указаний из Константинополя, — с поклоном ответил тайный секретарь.

— И долго намерен ждать? — резким голосом справился король. — Рано или поздно Порта вынуждена будет выступить, но… не окажется ли слишком поздно? Густав, пригласите ханских людей.

Делегация приблизилась. Ее глава, молодой бек, то и дело хватаясь за кинжал, залопотал гортанно-быстро, и тайный секретарь с запинкой перевел:

— Несмотря на то, что гяурские министры предлагали богатые дары, крымский хан, — да хранит его аллах! — отказался от подношений и готов рискнуть на все под рукой блистательного героя Севера!

— При наличии нового фирмана[21] падишаха, не так ли? — тихо заметил граф Пипер, и татарин, обескураженно потупясь, вдруг завел о царе Петре: тот, замыслив морской поход на Стамбул, привел в подкрепление своему азовскому флоту восемьдесят кораблей, сто двадцать галер, пятьсот малых бастиментов…

Карл отмахнулся.

— Какой морской поход? С чем? Силы нового флота преувеличены в десять раз. Да будет известно: царь отплыл в Азов на легкой бригантине, с несколькими горе-фрегатами, которые затонули тотчас по прибытии в устье Дона. То, что кроме них — старое гнилье, предназначенное к слому за негодностью… Ах, не верят? Пусть пошире откроют глаза! — Карл помедлил. — Как бы то ни было, ханские наездники понадобятся мне для преследования русских. Пипер, дайте им золота, и побольше. Даром эти господа служить не станут… — Он приподнялся, посмотрел на логовину, вдоль которой густели шведские линии. — Ну вот, мои викинги рвутся в драку. Хочу к ним!

Иссиня-бледный, с лихорадочным взором, сжимая в одной руке шпагу, в другой — пистолет, он ехал мимо войск, бросал отрывисто-звонкое:

— Рыцари Остроготии! Мы никогда не интересовались численностью врага. Был бы враг, прочее — вздор! Чтобы увенчать наши знамена бессмертной славой, нам предстоит немногое: окончательно разгромить русских, которые постоянно бегали от нас, надеясь на резвые ноги. Теперь они в капкане; их лагерь наполнен провиантом и ждет победителей. А завтра, — завтра! — прямой путь в Москву, в самое сердце России. Скот, земли, женщины — все будет ваше!

— Хуррр-рра-а-а! — гремели в ответ шеренги, испестренные кровавыми повязками. — Да здравствует король!

Около кальмарцев и упландцев Карл задержался.

— Как мне донесли, на флангах русской армии построено конное мужичье принца Сашки… Топоров и кос вы там не заметили? Странно, очень странно!

Прокатился гулкий смех. Карл иронически поджал губы, — единственное, что он мог себе позволить, — слегка щелкнул пальцами, и к нему подвели семеновского унтер-офицера. Бранденбуржец, рослый парень с угреватым лицом, испуганно вздрагивал, вжимал голову в плечи.

— Граф, дайте ему зрительную трубу. Прежде всего, где русская гвардия?

— В самом центре, ваше королевское…

— Превосходно. Еще меня интересует, где необстрелянные регименты новобранцев? Почти рядом с гвардией? — Карл вопросительно поглядел на фельдмаршала. — Реншильд, что вы думаете по этому поводу?

— Вероятно, царь Петр не рассчитывает на стойкость новобранцев…

— Надо сделать так, чтобы помощь им запоздала или не явилась вовсе. Сковать гвардию боем, одновременно ударить по рекрутам. Направьте против них самые испытанные войска.

— Кальмарцев и упландцев, ваше величество?

— Да. Воспользоваться роковой ошибкой царя Петра, — не первой, но, надеюсь, последней, — пройти на штыках, отрезать левое крыло русских. У меня все.

— Жребий брошен! — присказал по латыни Мазепа.

Король умолк, застигнутый внезапным виденьем. Перед ним снова дыбился полуразрушенный, охваченный пламенем палисад, вдоль него плескались штурмовые колонны, а сверху набегали, набегали, набегали толпы оборванных людей с пиками и рогатинами… О чем-то спросил главнокомандующий, король не ответил, мыслями по-прежнему там, на полтавских валах… Толпы росли, захлестывали все вокруг, нечеловеческий рев больно долбил в уши… Вопрос был повторен.

— Что вы сказали? — встрепенулся Карл.

— Государь, войска ждут вашего милостивого приказа!

Король медленно повел рукой в поле.

— Приказ один — вперед!

12

У Петра, в золотисто-голубом шатре, ненадолго собрались Шереметев, Меншиков, Брюс, дивизионные генералы.

— Кор-де-баталия строится, господин бомбардир, — доложил Шереметев. — Первые баталионы — впереди, как начертано, и в затылок — вторые.

— Иду! — Петр опрокинул чарку анисовой, потеребил нос. — Ох, и дерет, стерва милая…

Ему подвели персидского жеребца под зеленым бархатным седлом, и когда он уселся — длинные ноги его оказались в нескольких вершках от земли. Алларт едва скрыл улыбку: по фигуре его царского величества требовался першерон.

Войска тремя потоками выступали из лагеря, веером расходились по полю. У ворот ретраншемента в полном облачении стояли церковные причты, окропляя солдат святой водой. Слитно грохотали барабаны.

Справа, у горы, сдвигалась конница Боура — потрепанные в утреннем бою архангелогородцы, невцы, азовцы, белозерцы, вятичи, нижегородцы, сибирцы, владимирцы, москвичи, — к ним примыкали шестой и седьмой гренадерские полки, именной шереметевский шквадрон.

Центр, устроенный в две линии, составляли полки Преображенский и Семеновский лейб-гвардейские, третий, четвертый и пятый гренадерские, пехотные — Астраханский, Шлиссельбургский, Новгородский, Нарвский, Бутырский и Московский, отданные под начало Голицына, Репнина и Алларта.

Вдоль редутов подтягивались герои схватки в монастырском лесу — вологодцы, ярославцы, киевцы, ингерманландцы, питерцы… Их — вместе с гренадерией левого крыла — поведет светлейший.

Петр, волнуясь, объезжал шеренги. Вот они, любимые усачи, с коими затевал когда-то игры младенческие… Долгая дорога пройдена ими, в девять огененно-грозных лет. Когда-то и деру дали из-под Ругодива, то бишь Нарвы. Удивительно ли? Старое, на редкость практикованное войско одержало свою победу над сосунками… «Но ты попробуй теперь, теперь попробуй!» — вырвалось непроизвольное, и генералитет слегка вытаращил очи.

— Люди накормлены, господин фельдмаршал? — спросил Петр.

— В котлы пошла баранина молодая, спасибо калмыкам.

— Как с артиллерией?

— Занимает место в интервалах, — отозвался Брюс. — Поедет обок.

— Вот-вот, нечего ей в хвосте плестись.

Привстав на стременах, светлейший всматривался в далекие порядки неприятельской армии.

— А ведь оправились-таки. Вижу гвардию посредине. Слева, судя по знаменной расцветке, полки Остроготский, Упландский, Кальмарский… Язык сломаешь, выговаривая!

Людвиг Алларт продолжал:

— Справа — Йенчепингский, Вестманладский, Зидерманландский… Пехотное ядро — двенадцать полковых знамен.

— А кто на крыльях? — спросил Петр.

— С юга — рейтары Дикера, Таубе, Шрейтерфельда, Адельсфана, лейб-регимент и, кажется, драбанты. Да, они… Заключается крыло сапежинцами Понятовского. С севера — драгунские и кирасирские регименты Мардефельда, Гульденштерна, Веннерштедта, Крууза, Гельма. Замыкает конница Мазепы.

— Сколько их всего на глаз?

— Тысяч тридцать шесть, а то и сорок, ваше величество.

— Ч-черт! — выбранился светлейший. — Кого ж мы били-колотили пять часов подряд?

— Прикидкам верь, да ощупью проверь, — молвил Борис Петрович, с беспокойством оглядываясь на ретраншемент. — Потеснить бы гренадер, а то лефортовцам встать негде.

— Не торопись, — предостерег Петр, водя трубой по закрайкам Будищенского леса. — Ты заметил — наша линия дольше раза в полтора?

— Этак-то спокойнее.

— А ну швед перетрусит?

Борис Петрович кисловато подвигал губами. Шутить изволит государь… Вроде бы не к месту: виктория-то на концах не только русских, но и шведских штыков, а они покудова остры… Кто знает, каково будет похмелье?

— Перетрусит, и слава богу, — обронил он.

Петр гневно сверкнул глазами.

— Что ты со мной делаешь, изверг? Я сего часа десять лет жду!

К фельдмаршалу неожиданно присоединился умница Репнин, командир второй пехотной дивизии.

— Одначе… — сказал он пискляво. — Надежнее иметь баталию с превосходным числом, нежели с равным.

— Головчин вспомнил, едрена-мать? Осторожничаешь? — гаркнул Петр Алексеевич, и генерал отступил в сторону, оскорбленно запыхтел. — Прости, вырвалось незнамо как… — Царь с досадой покусал губу. — Какие полки еще не выведены?

— Лефортов, Бильсов, Ренцелев, — он только что Росса на аркане приволок.

— Наш пострел кругом поспел, — заулыбался Петр. — И все ж передай: остаются в резерве… А кто это к Боуру потянулся?

— Драгуны Григорья Волконского.

— Придержать!

— Ой, умаляется фрунт, ой, беда… — покачал головой Борис Петрович. — Всю как есть линию нарушаем… Устав-то что гласит?

— Не держись устава, яко слепой стены, — отчеканил Петр. — Лишь бы в тыл не дуло, и шведа выманить на приволье.

Шереметев отъехал прочь, отдавая приказы. Вернулся потрясенный.

— Лефортовцы-то… разобижены страсть!

— Ну? — Петр вслушался на мгновенье: из конца в конец вражеской армии пели трубы, наддавала барабанная дробь. — Изготовились… Как думаешь, поспеем до резервов?

Вот и третья линия. Угрюмые, застыли Ренцель, Бильс, Головин, Волконский со своими полковыми командирами, крепились, отводили глаза. Правда, кавалерийские начальники тут же успокоились: им был поручен пост между конницей Боура и войском гетмана Скоропадского, нацеленным по врагу с северо-запада.

— Учти, князь Григорий. Помогать любой атакованной стороне.

Теперь ждал разговор с резервной пехотой. Крайний лефортовец, знакомый чуть ли не с пеленок, хрипло выкрикнул:

— Чем же мы провинились, надёжа?

— Боя хоти-и-им! — стоусто загудели шеренги.

Петр, взволнованный, помедлил перед солдатами.

— Дети сердца моего, товарищи… Вы — надёжа моя светлая, только вы! Знайте: дрогнет передний строй, вам исправлять, боле некому. А милость и награда со всеми наравне.

— Премного благодарны! В поле бы, все ж таки… Уррр-рра-а-а-а! — крики вразнобой.

Взвеселив жеребца, Петр поравнялся с новобранцами, затемно переодетыми в платье Новгородского полка.

— А вы чего пригорюнились? Думаете: наобещал и забыл? Ан нет: артиллерию в просветах видите? Пойдете при ней, то есть при ее колесах, ну и подранками займетесь, — Он подмигнул. — Авось, пульку-другую укусите. Чур, не глотать. Никакой шомпол назад не выбьет.

Рекруты отозвались веселым смехом.

Кружным путем Петр вернулся к лейб-гвардии, и как раз впору: швед сыграл марш.

— Ну, Борис Петрович, изволь командовать кор-де-баталией. Я — со своим полком и — везде.

Фельдмаршал вскинулся испуганно.

— Государь, об одном прошу — отдались от тех мест, где опасно. Твое дело — повелевать, а наше…

— Вот-вот, а ваше — делать свое дело. Кончим уговоры, главный командир, — отрезал Петр. — Я солдат, как и все, а солдату в строю быть положено!

— Мин херц… — умоляюще прогудел светлейший.

— И ты туда же… — Царь усмехнулся. — Ладно, допустим на минуту: вы — в огне, я — с горы, вназирку. Гоже ль будет, в солдатских да офицерских очах?

— Гляньте, в логовине-то… — громко сказал Меншиков. — Тронулся свей. Тронулся!

— Вперед ступай! — велел Шереметев, и дивизионные генералы разнесли команду: ступай, ступай, ступай… Оглушительно взрокотали барабаны, запели гобои и флейты; русские гулкой поступью пошли навстречу врагу.

Петр стиснул зубы. Давно готовился к этому часу, торопил, сдерживал, натаскивал, не щадя скул и ребер… Кажется, учел все, возможное и невозможное, да разве предугадаешь, как оно повернется, каким концом? Утренний бой — лишь зачин смертельного действа…

Армии сближались. Оставалось тридцать саженей — грань, обозначенная генерал-фельдцейхмейстером Брюсом, — когда из интервалов русской пехоты рявкнула полковая артиллерия. Пронзительно засвистела картечь, запрыгали раскаленные ядра, кромсая геометрическую стройность шведских колонн, прошибая в них длинные просеки. Гром повис над полем.

Ободряемые выстрелами своих немногих орудий, поставленных у леса, шведы все-таки преодолели опасное пространство, подступили вплотную, и фузейный огонь тысячами встречных взблесков разлился на версты вправо и влево. Пыль сгустилась невпроворот, взмыло громкое разноголосье — передние шеренги той и другой стороны схлестнулись в штыковой схватке…

Истекала десятая минута, напор королевских войск не ослабевал. В чем-то прав был генерал Беллинг, напомнив на последнем совете о сохранивших силу полевых Карлусовых региментах… Русские отвечали ударом на удар. Падали убитые, задние заступали их место, принимая врага на штык, действуя прикладом. Чуть прогнулись было гренадеры, издали приметные по черным каскетам, но с фланга их незамедлительно подкрепили семеновцы (еще до того, как подоспел Петр), оттеснили ретивых зидерманландцев… Средь клубов дыма появился озабоченный Алларт, отсалютовал шпагой.

— Государь! Судя по всему, наиглавная атака намечается именно здесь!

— Будь готов, не проворонь. Как твои слобожане северские?

— Мал опыт, не скрою, однако в смелости превзошли все…

— Ну-ну, передай благодарность!

Петр шевельнул потными лопатками. Теперь припекало, и крепко: уплыл туман из прибрежных низин, улетучился ознобец, пробиравший спозаранку. День обещал быть жарким, и не верилось, что каких-то трое суток назад завихривал северный ветер, а с неба шпарили потоки студеной воды!

Летая с края на край войска, Петр нет-нет да и приостанавливался возле новгородцев, переодетых в сермяжные рекрутские кафтаны… Куда все-таки нацелено шведское острие? Против аллартовых гренадер? Ой, вряд ли. Там скорее похоже на отвод глаз, на хитроумную игру: серо-голубые наседают, но более или менее равной силой… Надо не знать Карлуса, чтобы всерьез уповать на то, что сей герой не использует очевидной выгоды, коя сама просится в руки… Только бы не дрогнули, черти милые, только б не сорваться раньше времени самому!

Он подъехал к преображенцам, окутанным черной гарью, перекинулся несколькими словами с дивизионным командиром.

— Что нового?

Михайла Голицын указал вперед.

— Король свеев, собственной персоной. В качалке… Проворен, змей, хоть и подбит на одно копыто!

— Готовит что-то заковыристое, как по-твоему?

— Вероятно. Во всяком случае, здесь ему не пройти, Петр Алексеич. «Потешные» отбили все атаки и теперь перекинулись на огонек. — Михайла усмехнулся. — Хотели было напролом, я отозвал чуть ли не силой. Парни бойкие, им бы только… — и не договорил, быстро повернулся в седле.

К ним галопом летел Александр Румянцев.

— Господин бомбардир, с новгородцами беда…

— Ну?!

— Швед… свалился уступами, на штыках идет скрозь!

У Петра екнуло сердце: вот оно, острие, сбылась окаянная догадка! Он пришпорил жеребца, подскакал к третьему преображенскому батальону, загодя посаженному на коней.

— Дирекция влево. За мной!

— Государь, я поведу! — крикнул вслед Михайла Голицын. — Меня убьют — наплевать, а ты… а без тебя…

На ветер крикнул!

Дела принимали крутой оборот. Четыре батальона шведской пехоты враз обрушились на головной новгородский, вломились меж рядами, разваливая их надвое, устремились дальше, ко второй линии. Солдатский строй, рассеченный ударным клином, яростно огрызаясь, таял как воск. «Сеегер!» — гремело торжествующе. В пробитую брешь вливались новые и новые волны сине-голубых, за ними — почти впритык — плыли штандарты королевской гвардии… Еще немного, и левое крыло русских будет отсечено от центра, и повторится то, что произошло рано поутру с колоннами Шлиппенбаха и Росса в монастырской дубраве.

— Куда-а-а-а?

Страшный Петров крик остановил бегущих, обратил их лицом на запад, и тут же в открытый неприятельский фланг врезались конные преображенцы, замолотили палашами, прорываясь навстречу ингерманландцам, которых привел Меншиков. К острию вражеского клина скорым шагом подходил второй новгородский батальон, обок с ним — облепленные рекрутами — выкатывались пушки. Первая и вторая шеренги новгородцев опустились на колено, дали залп, их стоя поддержали третья и четвертая, следом порскнула в упор картечь.

— На штык!

Упландцы и кальмарцы, атакованные с трех сторон, заметались, затоптались на месте, открыли беспорядочный ответный огонь, и тоже в упор. Что-то коротко щелкнуло по вздернутой треуголке Петра, с силой ударило в грудь. «Цел? — встало шальное. — Кажется, да. Спасибо кресту нательному!»

Петр вгляделся вперед. Линии шведов и русских сплелись в один гигантский клубок, пороховая гарь занавесила полнеба. Не понять, не разобрать — чей верх, кто в конце концов одолевает?

Из круговерти боя вынырнул Меншиков, без парика, на простенькой драгунской кобылке.

— «Железные» хребет показали! — выпалил он. — По всей вмятине!

Петр с шумом перевел дыхание.

— Давно пора, второй час без останову бьемся…

— Но бьемся-то, мин херц, почти одной первой линией, десятью — двенадцатью тыщами солдат… Ай да механизмус!

— Люди, Алексашка… Не люди — чистое золото! — Петр свел брови. — Двигай-ка оба конных крыла в обход. Время! А ты, Брюс, поддай жару ихней гвардии. Не унимается, погляжу!

13

— Ваше величество, атака…

— Спокойствие, Реншильд. Не давать русским ни минуты отдыха, бить в одну точку. Оставьте при мне полуэскадрон драбантов, прочих разверните за упландцами и кальмарцами. Когда ввести их в дело — решите сами.

Обрадованный фельдмаршал подозвал командира королевской охраны, отдав приказ, поспешил к месту прорыва.

Просвистело ядро, запрыгало на выбоинах. Адлерфельд заботливо поправил тент над головой короля, поднес ему прохладительное питье.

— Благодарю, Густав. Что ваши записи? Не вполне подходящая обстановка, не так ли? Терпение. Скоро все будет иначе… — Король скупо улыбнулся. — Недалеко то время, когда мир узнает о славных историках Швеции, которые ни в чем не уступят знаменитым древнеримским авторам. Я имею в виду пастора Нордберга и вас, Адлерфельд.

Камергер поклонился и неожиданно — вопреки всем правилам этикета — подскочил, низко присел, как бы отыскивая что-то в траве. Выше плеча, перевитого аксельбантом, где секунду назад круглилось молодое румяное лицо, надуваясь, вспухал багровый пузырь… Кровь тугой струей окатила королевские подушки.

— Густав!..

Примчался растерянный Спарре, круто осадил коня.

— Ваше величество, кавалерия русских обходит фланги!

— Ерунда. Мои верные кирасиры и рейтары приготовили им достойную… — Голос короля потонул в грохоте падающих ядер. Сразу два угодили в лошадей, и взмыло дикое ржанье, третье, пробив тент, расщепило правую дрогу качалки. Свита шарахнулась в стороны. Карл ничком лежал под обломками; на раненой ступне, забинтованной в белое, ширилось кровавое пятно.

— Густав, сюда… — в беспамятстве позвал он.

— Адлерфельд убит, ваше величество, — тихо доложил граф Понятовский, опускаясь на колени.

— Ах, да… да… — вспомнил король и, превозмогая боль, отчеканил: — Вызвать гвардейский батальон. Я сам поведу его на русских!

Спарре замялся. Гвардия, вынужденная растянуть строй, чтобы как-то заполнить пустоту в центре, сражалась вся до одного человека.

— Что с вами? Я не узнаю вас, генерал-губернатор Москвы… — Карл с усилием приподнялся. — Коня и шпагу!

Граф Понятовский бегом привел свою лошадь, но лейб-медик в ужасе замахал руками: повелитель снова был без сознания.

— Викинги, спасайте короля! — вырвалось с отчаяньем у Спарре. Густо выпевали пули, посланные из русских шеренг, чины штаба, сгрудившиеся над качалкой, беспомощно оглядывались. Наконец подоспели драбанты, уложили Карла на древки знамен и, стараясь шагать в ногу, понесли к обозам…

Посреди поля ненадолго съехались Реншильд, Левенгаупт и Гилленкрок.

— Граф, необходим быстрый маневр. Иначе… — Генерал-квартирмейстер не договорил, но было ясно и так. Драгунские крылья русских, сковав боем рейтарскую и кирасирскую кавалерию, своими крайними полками выносились все дальше в охват. Слева, западнее гор, синели казачьи загоны, судя по всему, авангард гетмана Скоропадского, который подтягивался из-за Будищ, там и сям в кустах мелькали остроконечные калмыцкие шапки.

— Граф! — повторил Гилленкрок.

Главнокомандующий словно окаменел, глядя вполоборота на пустую королевскую качалку, искромсанную ядрами.

Вмешался Левенгаупт:

— Аксель, берите всех, кто окажется под рукой, атакуйте Меншикова. Основная угроза — справа, учтите. Если русским удастся перехватить лесные дороги, все пропало. Заслоните обозы, подумайте о безопасности короля.

— Неужели… отступать?

— Отход неизбежен, и от вас во многом зависит, превратится ли он в новые Канны, или только… Да хранит вас бог!

— Барон, вернитесь! — пронзительно крикнул Реншильд. — Есть приказ, отданный монархом, и я не позволю, — слышите? — не позволю менять в нем ни одной буквы… Ступайте в линию, оба… оба!

— Вы… не главнокомандующий, а болван! — выпалил ему в лицо взбешенный Левенгаупт. — Аксель, действуйте. Под мою ответственность!

К горлу Реншильда подступило удушье. Он рванул тугой ворот, позвал адъютанта, чтобы распорядиться об аресте наглеца-генерала, и не успел что-либо предпринять. Рев сгустился, штыковая свалка прихлынула вплотную, закипела вокруг… На глазах умирала гвардия, сдавленная русскими, шаг за шагом пятились остроготцы, далекарлийцы, зидерманландцы… О чем надрывается Спарре, несостоявшийся московский губернатор? Наша пехота погибла? Да, все летит в преисподнюю, он прав… Что-то звонким юношеским тенорком прокричал принц Вюртембергский, двоюродный брат короля. Ах, да: вперед, в атаку… Но с кем, с кем? Все рушилось. В гуще боя на мгновенье возник нахмуренно-злой Левенгаупт: созывая солдат лейб-регимента, откатившихся от редутов, он указывал шпагой в лес. Реншильд бледно усмехнулся. «Герою» бесславной Лесной, надутому индюку, в подобных делах опыта не занимать!

— Ваше превосходительство… О, господи!

Главнокомандующий медленно повернул голову. Приседая на длинных ногах, к нему несся перебежчик-семеновец.

— Лошадь! Прикажите дать мне лошадь…

Последовал короткий удар носком ботфорта, и ландскнехт, вереща и обливаясь кровью, отлетел прочь.

Реншильд с удивлением увидел на свой ладони часы: стрелки показывали около одиннадцати. Проклятое утро, забытый богом день — лучше б его не было вовсе!

…Начиналось бегство врассыпную. Русские драгуны, казаки, калмыки с разных сторон врубались в полуокруженное королевское войско, и шведы, потеряв строй, обезумев, искали спасенье в лесной чаще, в балках и оврагах; отдельные группы прорывались вдоль опушки на юг, надеясь укрыться за брустверами осадных траншей. Побросав ружья, понуро стояли пленные. Кто сопротивлялся — падал под палашами и кривыми саблями.

Солнце пристально глядело с высоты.

14

Далеко прочь откатились ружейные залпы, ушла вперед кавалерия, вслед ей сдвинулась к лесу пехота передних русских линий, — поле битвы опустело и приутихло на какие-то мгновенья. Но вот простор его захлестнули говорливые, радостные людские волны. С видом добро поработавших косарей шли артиллеристы и гренадеры, им навстречу валили новобранцы, солдаты резерва, легко раненные…

Севастьян Титов, приотстав от товарищей, свернул было к ретраншементу, где по слухам располагался армейский лазарет, но пройти не удалось — путь преградили толпы пленных, собираемые под присмотр лефортовцев.

— Эге-гей, артиллер! — позвал чей-то голос. — Шагай сюда, не то сомнут. Экая ж прорва!

Невдалеке, средь раненых драгун, стоял кое-как перебинтованный, в кафтане внакидку Митрий Онуфриев.

— Здорово, — приветствовал его Севастьян. — Где тебя сподобило?

— Еще в утреннем деле, когда генерала Шлиппенбаха разделывали под орех.

— На ногах еле держишься, прилег бы.

— А, пустое, — отмахнулся Митрий. — День-то какой, а? Ты видывал что-нибудь подобное? Я — нет! — Он повел глазами вокруг. — А где твои неразлучные?

— Макар здесь где-то, а вот Павел с Иваном Филатычем… — Голос можайца дрогнул. — Не знаю, живы ли.

В стороне лефортовцы обступили широкого в кости шведа и с помощью капрала, поднаторевшего в знании расхожих свейских слов, затеяли разговор.

— Спроси, кто такой? Герр или простота?

Капрал с запинкой перевел, выслушал угрюмый ответ.

— Говорит — мужичьего роду-племени. А замком и землей владеет фру Крейц, генеральша.

— Ну а сам-то вольный-свободный?

Швед вскинул на русских длинные белесые ресницы, пробормотал что-то невеселое.

— Свободный, — перевел капрал. — Только за провинности владелица имеет право наказывать шпицрутенами.

— Хороша воля! — присвистнул кто-то из лефортовцев и похлопал пленного по плечу. — Больше лупцевать не будет, успокойся. Руки коротки у генеральши твоей. А вот мы вполне в гости можем наведаться. Через море!

Севастьян Титов, вслушиваясь в разговор, в сердцах сплюнул под ноги.

— Добренькие мы, ох, добренькие! — проговорил он, крепко сжимая рукоять палаша.

— Остынь, парень.

— Скольких они наших солдат извели?! Страсть… Ну ладно, то бой. А сколько младенцев за Днепром на штык поддели?.. Сам видел!

Митрий покачал головой.

— Что ж, и нам — по их стопам? Опамятуйся!

Сбоку вывернулся каптенармус Свечин, косенькие глазки его горели азартом.

— Со свеями балакаете? Ничего интереснее не придумали? — спросил он. — А я шпагу в серебре поднял. Где? Поле огромадное! За такую любой наш генерал червонец отвалит… — Он выдвинул клинок из ножен, подышал на него. — Только, понимаешь, надпись никак не разберу.

Мимо, распекая офицерство третьей линии за вопиющую разболтанность шеренг, ехал поручик Александр Румянцев.

— Ваше благородие, не угодно ли взглянуть? — окликнул его Митрий.

— А-а, старые знакомцы. В чем затрудненье? — справился адъютант. Он зашевелил губами, вникая в надпись, выгравированную по клинку. — Читается примерно так: «Натиск викинга все ко бла́гу приводит».

Солдаты переглянулись.

— Не осади мы их — было бы горя людского! — зло сказал Севастьян Титов.

— Да-а-а, натворили б мерзостей на Святой Руси! — подтвердил Свечин, и на его плутоватом лице появилось небывалое прежде выражение глубокой задумчивости.

— Только ли у нас? — добавил Митрий. — О поляках и саксонцах, поверженных шведом, забыли? А о датчанах? Пол-Европы вздохнет свободно, во как!

— Светло мыслишь, драгун! — Румянцев посмотрел туда, где с генералитетом — выше других на голову — стоял царь Петр. — Вы этот клинок отдайте-ка мне, главным командирам показать надо.

— Братцы!

Сквозь толпу пленных проталкивается растрепанный, не в себе Макар.

— Братцы, милые, нашелся капитан!

— Где?

— Да в осиннике… Павел с бомбардирами принес недавно!

…Артиллерийский капитан, раненный в грудь навылет, умирал.

— Филатыч, а Филатыч… — твердил заплаканный можаец, стоя на коленях перед ним. — Скажи хоть слово… Ну единое!

Тот медленно открыл тусклые, с поволокой глаза.

— Веди роту… — сошло с посинелых губ. — И не смей реветь…

— Не буду! — Титов торопливо смахнул рукавом слезы. — Тебе не лучше? Сейчас лекарь перевязку сделает, а там и в лагерь… Мы тебя до Москвы понесем, только, слышь, не умирай. Не надо, батя!

— Смирно! — раздалась команда. Пушкари подтянулись. Приближался Петр Алексеевич в сопровождении Шереметева, Алларта и Брюса. Его пытались в чем-то убедить, но он отмахивался.

— Светлейшему — да, чин фельдмаршальский всенепременно. А со мной повременим, не дорос… Если князь-кесарь соизволит произвесть меня в генералы — так и быть, не откажусь. Но списывайтесь о том с Федором Юрьевичем!

Петр увидел пушкарей, черных от пороховой гари, кивнул, пошел по осиннику, вглядываясь в бледно-серые лица раненых.

— Выздоравливайте, дети мои. Сожалею об участи вашей и горжусь ею. Россия никогда не забудет крови, пролитой вами за правое дело. Не забуду и я, пока живой! — Над носилками, где лежал артиллерийский капитан, он остановился. — Спасибо, Иван Филатыч, спасибо за все!

Капитан слегка приподнял голову, припорошенную сединой.

— А ведь одолели, господин бомбардир… — прошептал он. — Тебя-то бог миловал?

— Летало густо, да все мимо.

Петр Алексеевич круто повернулся к лекарям, погрозил перстом.

— Головой отвечаете за всех и каждого. Чтоб ни один человек не сгинул по недосмотру. Ни один человек!

Он встрепенулся. Вдоль дороги, ведущей от города, быстро перемещалось кудрявое облачко пыли.

— Светлейший! — угадал дальнозоркий Брюс.

Меншиков на полном скаку спешился, вскинул два пальца к треуголке.

— Докладываю: осадный городок наш! Вслед за мной граф Пипер едет, в своей собственной карете. А примчал в траншеи за златом-серебром, награбленным в Саксонии и Польше!

Петр Алексеевич крепко прижал его к груди.

— Слава тебе всемирная, господин мой товарищ. Поздравляю с чином генерал-фельдмаршала.

Лицо светлейшего, густо покрытое пылью, порозовело. Много слов просилось у него с языка, но выговорил вслух совсем иное:

— Кто да кто из генералов сдался?

— Реншильд, Крууз, Штакельберг, ну и твои утренние к ним присоединились, — ответил Борис Петрович. — Остальные, с Карлусом во главе, пока ускользнули.

— А каковы потери неприятельские?

— На глаз убито тыщ до десяти. Пленено более трех. Родион Боур доносит: шведы, кои уцелели, бегут к Переволочной на Днепре.

Светлейший взмахнул витой нагайкой.

— Далеко не уйдут!

— Боуровой коннице вряд ли управиться, — сказал озабоченно Петр Алексеевич и отыскал глазами Голицына. — Бери гвардию, Михайла, дуй следом, а в ночь и светлейший за тобой двинет.

Новоявленный генерал-фельдмаршал неожиданно прыснул, что-то вспомнив.

— Мин херц, а ведь они в твоем шатре обедать собирались. И объявлено о том было спозаранок, еще до выхода!

— Врешь…

— Вести подлинные, сам Пипер подтверждает.

Петр улыбнулся, карие глаза его заискрились смехом.

— Нехорошо получается. Брат мой Карлус пригласил гостей в мой дом, а хозяин ни сном ни духом про то не ведает. Уж коль приглашены, надо угощать! Фельтен, ставь шатер у дороги!

Пленных между тем заметно прибавилось. Из генералов последним привели принца Вюртембергского, едва не спутав его с королем Карлом: были похожи как две капли воды. Русские лекари шли полем, оказывая помощь своим и неприятельским раненым.

Петр усмехнулся. «Отходчиво наше сердце, ей-ей. Самому себе удивляюсь… После Фрауштадта, когда солдаты изувеченные прибрели, каких только кар не рисовал поперву. Мнилось: всех, кто в новой баталии руки взденет, развалю пополам… А вот поди же ты!»

Сашка Румянцев преподнес царю шпагу, добытую у врага. Петр Алексеевич прочел надпись, развел руками.

— Что тут скажешь? Краше предка нашего, Александра Ярославича Невского, не сказал никто и, судя по всему, никогда не скажет!

— «Кто с мечом к нам придет — от меча и погибнет. На том стояла и стоять будет Русская земля!» — отчеканил на память Мусин-Пушкин.

— Воистину так, други мои. Слова будто в гранит врублены!