Только женщины

ИСТОРИЯ ЖЕНЩИН

История человечества есть история возникновения человеческих законов. Законы, управляющие вселенной, принято думать, вышли готовыми из рук верховного законодателя, которого одни называют Богом, а другие — физико-химическим процессом — понятия, взаимно одно другое исключающие лишь Для ханжей, будь то теологи, или биологи. Эти более широкие законы иной раз кажутся незыблемыми, как в области физики и химии, иной раз эмпирическими, как в эволюции видов, но, все же, надо думать, если они и изменяются, то так медленно, что несколько тысяч поколений, сменившихся за время жизни человечества, не имели возможности наблюдать изменения.

Человеческий закон, наоборот, все время пробует, нащупывает, не имея стойких прецедентов и по самой природе своей изменчив. За краткий исторический период нашего существования, за жалкие десять тысяч лет, которые суть лишь единое мгновение на часах вечности, мы не в состоянии были формулировать господствующего закона, которому подчинены все другие. Климат, раса и условия жизни всюду налагают ограничения, и в этих пределах различные, цивилизации выработали ряд установлений, все возрастающих в сложности и не способных удержаться в состязательной борьбе. Кто-то сказал, и сразу все поверили, что неподвижность застоя гибельная для нации, что это и есть закон законов. Как аналогия, выдвигался рост ребенка. Находились, однако, смелые умы, утверждавшие будто, если ребенка с младенчества заключить в плотно облегающую его железную клетку, он расти не будет. Но такого рода спекуляции неприложимы к человечеству в целом. Быть может, правда в том, что ничто так не пугает нас, как идея о способности человека расти. Разве мыслимо, чтобы на свете была человеческая раса более мудрая и совершенная чем наша собственная?

Тем не менее, из всех путаных размышлений вытекает одна точно установления аксиома, — а именно, что род человеческий не может жить без какого-либо закона. Свои установления и правила есть даже у первобытных дикарей. При первых же столкновениях между собой отдельных личностей вырабатываются практические правила, будь то: «спеши ударить первый» или же: «Если тебя ударят по одной щеке, подставь другую», — хотя второе правило доныне не пошло дальше теории.

В не имевший прецедентов год появления новой чумы, все старые законы и установления были выброшены за борт, но уже через три месяца человечество начало вырабатывать новый кодекс законов. В эти месяцы столкновения между собой индивидуумов были свирепы и губительны. Женщины, перед лицом смерти, грабили и убивали, как в первобытной древности, не связанные долее надоедливыми путами цивилизации двадцатого столетия, и законами, которых женщины никогда особенно не чтили, и не выполняли буквально. Ведь все эти сложные и непонятные законы были сочинены мужчинами и для мужчин, и после чумы применять их было некому, так как ни одна женщина и немногие из мужчин имели, вообще, понятие о том, что такое закон. Сами законодатели обыкновенно ждали приговора какого-нибудь предубежденного или беспристрастного судьи. Но через три месяца после великого бегства женщин из больших городов, стал нарождаться один господствующий закон. Не начертанный на каменных таблицах, не заключенный в толстый кодекс, ют чтения которого может сделаться несварение желудка; не формулированный логически после серьезного обсуждения торжественно заседающей комиссией. Закон этот был признан таковым потому, что он являлся необходимостью для жизни большинства, и, хотя это большинство было не сплочено, не имело общих разумных целей и никогда точно не формулировало своих требований, перед жатвой новый закон уже вошел в силу и был принят всеми, кроме кучки недовольных аристократов и землевладельцев, как верховное повеление, неоспоримо справедливое.

Закон этот гласил, что каждая женщина имеет право на свою долю от щедрот Природы и что право это она приобретает трудом.

В те дни справедливость этого принципа была очевидна — настолько очевидна, что самый закон народился и вошел в силу без акушерского содействия какого-либо парламента.

Почему уцелели от чумы и сохранились такие различные представители мужского типа, как Джаспер Трэйль, Джордж Гослинг и Вакх Вайкомбского Аббатства — теперь сказать невозможно. Ведь бактерию этой чумы, несомненно, чрезвычайно индивидуальную в своих предпочтениях, так и не удалось изолировать и изучить. Знали только, что бактерия эта, невиданная раньше, развивалась с поразительной быстротой, проникая во все уголки земного шара, постепенна меняла свой болезненный характер и наконец, угасла — быстрей, чем народилась.

Если б все мужчины в Европе и на Востоке, перережившие эпидемию, были одного типа, можно было построить какую-нибудь научную теорию относительно причин их невосприимчивости к заразе; но тут можно было только предполагать, что они уцелели случайно. На Британских островах таких счастливцев было, в общей сложности, человек полтораста во всей Европе немного менее тысячи. По-видимому еще раньше, чем чума проникла в Англию, она дошла до своей кульминационной точки, и здесь впервые обнаружились некоторые признаки ослабления заразы.

Джаспер Трэйль с самого начала рисковал жизнью, не думая об опасности. Он был бесстрашен по натуре. Не потому, что он лишен был воображения, которое, как принято, думать, усугубляет страх смерти — просто, он лишен был чувства страха. Во всю свою жизнь он никогда не испытывал мучительного страха в ожидании опасности, от которого все фибры тела превращаются в дрожащее желе — как будто дух уже отлетел от бессильного, расслабленного тела. Может быть, потому, что у него дух преобладал над телом и господствовал над ним. А дух не знает физического страха — это плоть съеживается и слабнет перед лицом опасности. Надо заметить, что в былые дни, до начала двадцатого столетия, эти редкие случаи бесстрашия у отдельных личностей наблюдались чаще среди женщин, чем среди мужчин.

Понятное дело, для человека, не знающего страха, работы в Лондоне весь май и часть июня было сколько угодно. Трэйль взялся за вывозку трупов, и его похоронная коляска долго еще разъезжала по городу после того как на лондонских улицах не осталось и следа мужчин.

Затем, однажды, уже в конце июня, он сказал себе, что на эту работу не стоит тратить сил, что на улицах, которые он старается очистить, может быть, никогда уж больше, не будет кипеть жизнь и движение, и что его ждет более важное дело.

Он выбрал лучший велосипед, какой ему удалось найти в ближайшем разграбленном складе, захватил с собой две пары запасных шин, немного провизии и отправился исследовать новый мир.

Направил он свой путь прежде всего на плодородный Запад. В жилах его текла кровь корнвалийца и его привлекало графство, которое меньше всего было задето городской культурой. Такие места, казалось ему, сулят больше возможностей возрождения жизни.

Но, не успев добраться до Колнбрука, он понял, что незачем ехать далеко, когда работа под рукой. Это было как раз начало бегства уцелевших из Лондона. Он натыкался на целые армии женщин и детей, бежавших от голодной смерти, из города в деревню, не зная, как добыть себе пищу, когда они достигнут цели. Поистине «глупые лондонцы!».

План действий начинал выясняться для него — и вместе с тем ограниченность собственных сил. Он видел, что вблизи Лондона много народу не прокормится, что гибель большинства необходима для того, чтобы хотя немногие уцелели, иначе все погибнут, и что необходимо формировать общины — для совместного возделывания земли, безжалостно изгоняя тех, кто неспособен заработать себе права на пропитание. В разгар такой катастрофы благотворительность становилась преступной.

Он намеревался основаться где-нибудь дальше Ридинга, но в Меденхеде встретил женщину, которая побудила его избрать себе более близкую цель.

Она вышла на дорогу и подняла руку.

Трэйль остановился, в уверенности, что сейчас к нему обратятся с обычной просьбой о помощи — попросят есть, или указать дорогу.

— Чего вам? — коротко спросил он.

— Куда вы идете?

Он пожал плечами. — Ищу себе пристанища.

— Пристанище найдется вам и здесь, если вы умеете работать.

— Какую работу?

— Заведывать машинами — жнеями, сенокосилками, вообще, всякого рода земледельческими орудиями.

— Где?

Женщина понизила голос и огляделась вокруг. — В Марлоу. Это — славное местечко, в стороне от большой дороги, у реки. Там сейчас не больше тысячи женщин, даже меньше, а других мы не пускаем, по крайней мере, до уборки хлеба. Земли у нас вдоволь, и мы кой-как держимся. Но с машинами справляться не умеем. Для этого нам нужен мужчина Хотите нам помочь?

— Хорошо, — сказал Трэйль, — я съезжу посмотрю, не могу ли я помочь. Обещания остаться не даю. Разве у вас здесь нет мужчин?

— Есть один, в Вайкомбе. Он мясник, но…

— Понимаю.

— Пока что, помогите мне, — сказала женщина. — Я приехала сюда в тележке, чтоб награбить по лавкам побольше семян. Если их оставить здесь, наше бабье приест, все бобы и горох и пр., то, чем мы могли бы кормиться целую зиму, уйдет в неделю, а пользы от этого никому не будет. Не правда ли, как это ужасно, что мы так непредусмотрительны?

Говорившая была высокая, красивая девушка, с ясными глазами; лицо и фигура ее показывали, что она много занималась спортом. На ней была мужская куртка, короткая юбка, до колен, не скрывавшая кожаных гетр, также, быть может, взятых из наследия какого-нибудь мужчины, а под гетрами толстые чулки и сандалии. Шляпы не было: роскошные светлые волосы, свернутые щитом на затылке, достаточно защищали ее голову от солнца.

Они шли рядом, в город, где молодая женщина оставила лошадь и тележку. Трэйль с откровенным любопытством смотрел на свою спутницу.

— Кто вы такая? — осведомился он.

— Эйлин, из Марлоу. Другой Эйлин там, повидимому, нет, так что одного имени достаточно.

— И все в вашей общине довольствуются этим?

Она усмехнулась. — Это только начало.

Трэйль на минуту задумался, затем спросил: — А кем вы были?

— Разве это так важно?

— Ничуть не важно. Мне лично до этого нет никакого дела, но я помню, что видел ваши портреты в иллюстрированных журналах. Вот я и спрашиваю себя, чем вы были: актрисой, пэрессой, особой со скандальной репутацией или, может быть, тем, и другим, и третьим.

Девушка засмеялась. — Я старшая дочь покойного герцога Герфордского — ci-devant, леди Эйлин Феррар.

— Ах, вот как! — И где же эта ваша лавка?

Задача оказалась труднее, чем предполагала Эйлин Лавка была уже разграблена, но в конце двора они все же нашли нетронутый запас семян и даже такие богатства, как мешок бобов, картофеля я несколько мешочков брюквы. Взвалили все это на тележку и решили, что для одной лошади груза достаточно.

Затем двинулись в Марлоу, в обход, чтоб избежать крутого подъема. Эйлин шла впереди, ведя лошадь под уздцы; Трэйль с ней рядом, катя свои велосипед, и за два часа пути он узнал многое о маленькой общине, к которой он решил, на время, присоединиться.

По-видимому, в Марлоу — как по всей вероятности, и в других маленьких городках — во главе общины стало несколько женщин, подчинивших себе остальных. Этот распорядительный комитет, заведывавший всем, был безсословен: в него входили графиня, вдова местного землевладельца, учительница народной школы, вдова зеленщика и старая дева, мелкая землевладелица, жившая в полумиле от города. Все эти женщины были практичны, и работа у них сразу пошла на лад; вначале они направляли все свои усилия только на то, чтоб прокормиться; теперь уже начинали обсуждать планы будущего. Впрочем, на обсуждение они много времени не тратили — парламентских прений у них не было. Когда они в чем-либо расходились между собой, каждой предоставлялось испробовать свой метод самостоятельно, в собственной сфере влияния — места было для всех достаточно.

Первое и самое трудное было научить женщин, вошедших в состав маленькой общины, работать на пользу общую, и эта задача далеко еще не могла считаться выполненной. Те, кому нечего было терять, ничего не имели против кооперации, но тех, у кого был запас пищи, не так-то легко оказывалось убедить. Во многих случаях комитету, за бесплодностью убеждений, пришлось применить force majeuere.

Но головой всему и вожаком в Марлоу была девятнадцатилетняя девушка фермерша, некая Карри Оливер. Ее отец владел небольшой фермой в Чильтернсе, неподалеку от Финджеста. Он был лентяй и пьяница, и, как только дочка его вышла из народной школы, он всю работу по ферме свалил на нее. Но Карри любила свое дело и работала охотно.

Когда перед марловским комитетом впервые стала грозная задача устроения будущего, бывшая народная учительница вспомнила о ней. Организовать большинство женщин они кой-как сумели, но никто из членов комитета не был посвящен в тайны земледелия и скотоводства, и во всем округе не было женщины, которая могла бы научить их тому, что им необходимо было знать.

И вот, отрядили депутацию в Фиджест и нашли мисс Оливер посреди изобилия, мирно работавшей на своей ферме и очень довольной тем, что судьба избавила ее от стеснительного присутствия папаши.

Она очень смутилась, когда ей предложили покинуть свое мирное убежище и принять в свое заведывание целый город и прилегающие к нему тысяч двадцать акров свободной земли.

— Да как же я? Я не могу, — отнекивалась она, потупясь и краснея. — Я лучше научу вас. Это нетрудно — вы скоро научитесь.

Но депутация доказывала ей, что в ее руках жизнь и смерть тысячи женщин.

— Ах, ты, Господи! Да не могу же я. Что же я могу? — упиралась Карри, доказывая, что она никак не может ехать с депутатами, так как у нее дома большое хозяйство — коров надо доить, телят поить молоком, свиней и кур кормить, и мало ли еще дела необходимо переделать до заката солнца.

Депутатки; в свою очередь доказывали, что все это: и кур, и коров, и свиней, и лошадей, и овец можно перевезти в Марлоу, или куда-нибудь по соседству. Три дня ушло на то, чтоб убедить ее, — рассказывала Эйлин, добавив: «Но теперь она справляется великолепно. Прямо удивительно, как много она знает; весь день на лошади, всюду поспевает и за всем смотрит сама. Приходится удерживать ее, а то она сейчас долой с лошади и всю работу сделает сама».

И Трэйль понял, что, хоть он и представляет собой исключительную ценность, как единственный мужчина, все же в Марлоу он займет низшее положение, чем мисс Оливер.

— А в машинах земледельческих она что-нибудь смыслит?

— О, да. Но у нее не хватает времени на все, а это дело нелегкое — не всякая научится. Я немножко постигла эту мудрость, по крайней мере, лучше многих других. Но, когда я увидала вас, мне пришло в голову, как бы это было чудесно, если б вы поселились у нас и взяли это на себя. Мужчины так отлично справляются со всякими машинами. Если б не это, мы собственно, могли бы обойтись и без них.

Не сразу, а лишь после заметных колебаний, комитет назначил Джаспера Трэйля главным механиком в Марлоу. Колебание это было понятно. Единственным образчиком мужчины в изменившихся условиях жизни был мясник Ивэнс в Вайкомбе. Его образ жизни показывал им, чего они могут ожидать. Они не то, чтоб очень осуждали Ивэнса, но даже и для маленькой общины в Марлоу он был источником разных тревог и огорчений. Самые юные из женщин по вечерам прогуливались по холмам, «так, для забавы»; уходили по две, по три, и случалось иной раз, что одна из ушедших не возвращалась. Эти вечерние прогулки мешали правильной работе. «Будь это попозже, я бы не так сердилась», говорила леди Дургам, оплакивая потерю молодой и энергичной работницы. «Но теперь как раз так много дела»…

Трэйль понял, почему они колеблются, и сам первый поставил вопрос ребром:

— Вы боитесь, что молодые женщины будут терять время, бегая за мной, — сказал он. — Успокойтесь. Долго это не протянется. И, если вы согласны дать мне учениц, чтобы я их выучил обращаться с машинами, я, во всяком случае, предпочел бы женщин за сорок и выше. Мне думается, они толковее, понятливее.

В одном отношении он оказался прав. Когда улеглось первое волнение, младшая из женщин скоро убедилась, что авансов он не поощряет. Больше того: он был откровенен и прям до грубости. Когда молоденькие женщины выдумывали всевозможные благовидные и никуда не годные предлоги, чтобы подольше побыть возле него, он отсылал их от себя красными от волнения и негодующими. Среди женщин, искавших развлечения в Вайкомбе, вошло в моду отзываться с ненавистью и презрением «об этом инженеришке». Все соглашались, что он «не настоящий мужчина». Были, однако, и такие, которые кричали о скандале, намекая, что вся причина мнимой ненависти Трэйля к женщинам кроется в помощнице инженера — Эйлин. Во многих отношениях работа комитета осложнилась с тех пор, как к ним присоединился Трэйль. А сам Трэйль был глубоко равнодушен и к ненависти, и к презрению, и к толкам о скандале. У него были полны руки дела; спал он всего шесть часов в сутки и работу бросал только после заката солнца. Научившись очень быстро у мисс Оливер как обращаться с жатвенной машиной и механическими граблями — сноповязалки ее отец так и не собрался купить, но до уборки хлеба было еще далеко — он засел за изучение всех тайн устройства и функционирования прочих земледельческих машин: двигателей, паровых плугов, молотилок и пр. и все приобретаемые знания спешил передать ученицам. Вначале они казались ему туповатыми, но большинство из них восполняли непонятливость усердием и добросовестностью.

Теперь остановка была за одним — за недостатком угля. Трэйль съездил в Борн-Энд и нашел там два локомотива. Один стоял на рельсах, за милю от станции, с полным составом вагонов; другой, от товарного поезда, на запасном пути. Трэйль для первого опыта взял этот и добился того, что прогнал его обратно в Марлоу. Он визжал и грохотал и, очевидно, был сильно не в порядке, но после основательной чистки и смазки, Трэйль все же мог доехать на нем до Мэденхэда, где он нашел в сарае запасной хороший локомотив.

После этого он три дня употребил на очистку пути от Паддингтона — работа утомительная, потребовавшая множества остановок и пробных опытов со стрелками, сигнальными аппаратами и пр. Но зато труд не остался без награды: на новом локомотиве он съездил в Лондон и вернулся с огромным запасом угля. В Лондоне все еще хранилось много ценного и нужного для жизни.

На всем протяжении пути его встречали кликами изумления и ликования. Наверное, первая железная порога не вызывала такого изумления и радости, как эта проездка Трэйля на локомотиве без вагонов. Все несчастные женщины, видевшие его, без сомнения, радовались, что боги машин вернулись снова, чтобы облегчить им тягость нищеты и непривычной утомительной работы.

Теперь, когда сообщение с Лондоном было восстановлено, можно было взять оттуда все необходимые орудия и много разных других вещей, необходимых, но не соблазнивших голодной толпы.

Хлеба в этом году созрели рано, и мисс Оливер решила скосить часть ячменя уже в конце июля.

Трэйлю поручен был верховный надзор за жницами и вязальщицами снопов и он разъезжал по полям, то следя за работой своих учениц, то сам часами борясь с какою-нибудь непокорною машиной.

Однажды, в субботу днем, возвращаясь с одной из таких поездок, он увидал странную процессию, спускавшуюся с высокого холма, который многим благочестивым женщинам представлялся дорогой в ад.

Случайная иммиграция к этому времени почти прекратилась, но законы о ней, хоть и неписанные, были очень строги, и новые работницы принимались с большим разбором и лишь после тщательной проверки.

Трэйль крикнул, чтобы привлечь внимание идущих, и процессия остановилась.

Когда он отворил ворота и вышел на дорогу, его окликнули по имени:

— Мистер Трэйль! Это вы? Подумайте, какая неожиданность! — вскричала молодая женщина, тащившая за собою тележку.

Встреча Ливингстона и Стэнли была гораздо менее неожиданной.

Старуха, восседавшая на тележке, заслоняясь от солнца остатками зонтика, ни мало не обрадовалась ему.

— А, все-таки, ему следовало первым делом написать мне, — бормотала она.

— Мама немножко не в себе — у нее был солнечный удар, — поспешила предупредить Бланш.

Трэйль еще не сказал ни слова. Он соображал, есть ли у него какие-либо обязанности по отношению к этим женщинам, которые могли бы перевесить его обязанности по отношению к Марлоу.

— Вы откуда идете? — осведомился он.

Бланш и Милли, наперерыв, перебивая одна другую, стали объяснять.

— Видите ли, здесь мы обыкновенно никому не позволяем останавливаться…

Бланш сдвинула брови и отстранила слишком разболтавшуюся сестру:

— Мы хотим работать.

— А ваша мать? А эта другая женщина?

— Я тоже умею работать, — поспешила заявить миссис Айзаксон. — Я все умею, что нужно для хозяйства на ферме: доить коров, кормить цыплят и все такое.

— Вас надо будет свести в комитет для проверки.

— Куда угодно, только бы прочь от солнца, — отозвалась Бланш, — и чтоб можно было где-нибудь уложить мать. Боюсь, что она очень плоха.

— Переночевать здесь, во всяком случае, можно, — сказал Трэйль.

Милли за его спиной скорчила ему гримасу и шепнула что-то миссис Айзаксон; та, в свою очередь, скорчила гримасу.

— Тут у вас поцивилизованней живут, — сказала Бланш, когда процессия двинулась к Марлоу. Трэйль, шедший, словно полицейский, рядом с тележкой, ответил только:

— Вы удачно попали.

Возле самого города Милли заметила фигуру всадника, ехавшего им навстречу. И обрадовалась: ей показалось, что это второй мужчина. Решительно, тут можно жить. Но это была всего только мисс Оливер в плисовых штанах, сидевшая в мужском седле и по-мужски.

Сама судьба привела Гослингов в Марлоу для того, чтобы могло исполниться все, предназначенное им. Они попали удачно, в такой момент, когда, впервые за долгие три месяца истории нового человечества, рабочие руки были нужны повсюду; Бланш и Милли, загорелые и окрепшие за первую неделю своей новой, более здоровой и нормальной жизни, были вполне приемлемыми работницами. Миссис Айзексон, дама предприимчивая и с характером, тоже сумела пристроиться — она была цепка, как цвет терновника. Когда эксперт, мисс Оливер, стала ее допрашивать, она обнаружила блестящие познания в куроводстве и молочном хозяйстве, воспользовавшись случайными указаниями тети Мэй и ее помощниц, прочно засевшими в ее прекрасной памяти, и заполнив пробелы потоком нескончаемых речей, причем красноречивыми жестами она показывала, что только слабое знакомство с английским языком мешает ей высказаться детальнее. Кроме того, она дала понять, что в своей родной Баварии она вела молочное хозяйство в грандиозных размерах. И скромная мисс Оливер переконфузилась и не решилась проверять ее.

Оставалась одна лишь миссис Гослинг, ни к чему не пригодная и не желающая признавать ни комитета, ни Марлоу и никого на свете. Дом, отведенный им, ей не понравился. В крохотном коттэдже из трех комнат, окнами в переулок, не было ни кружевных занавесей на окнах лицевого фасада, ни цельного гарнитура мебели, ни холла — входная дверь вела непосредственно в единственную общую комнату — ни украшений, с которых можно было сметать пыль, ни даже коврика, или хотя бы линолиума для прикрытия голого кирпичного пола. На взгляд Вистерии-Гров, порядочной женщине невозможно и неприлично жить в подобном доме, и миссис Гослинг, с неожиданной в ней силой характера, предпочла другую альтернативу. Но о своем решении она никому не сказала и продолжала, с виду, пребывать в угнетенном состоянии, слишком тягостном для того, чтобы выразить его словами. За эту неделю скитаний по безлюдной местности ею все время так помыкали и командовали, что авторитет ее был окончательно подорван, и она уже не пыталась восстановить его. Возможно, что в душе она была жестоко обижена на дочерей и решила отомстить им последней и уже неискупимой местью. Но с внешней стороны это ничем не проявлялось, и она ко всему относилась так же тупо и безучастно, как и все последние дни. Когда ее ввели в маленькую комнатку с кирпичным полом и усадили на деревянный стул, пока дочери ее переносили в дом немногое, что еще оставалось у них в ненавистной тележке, миссис Гослинг обошла свои новые владения, с глубоким презрением поглядывая на голые стены.

— Она как будто не в себе — ты не находишь? — шепнула сестре Милли. — Как ты думаешь, понимает она, где мы и что делаем?

Бланш покачала головой. — Я думаю, дня через два она отойдет. Это от солнца.

После тревог и усталостей шестидневного пути по негостеприимной местности, по солнцу и ветру, и ночевок под открытым небом, перспектива быть принятыми в состав цивилизованной общины, жить под кровом и среди людей, приятно волновала девушек, и им обеим было не до критики и не до сравнений с прежними грандерами. Обе были молоды, покладисты, легко приспособлялись и надеялись на будущее; для них безмолвие и неподвижность матери могли означать только одно, — что она немножко свихнулась.

— Надо уложить ее в постель, — сказала Бланш.

Даже когда миссис Гослинг задала вполне разумный вопрос: — «Так как же, Бланш — мы, значит, останемся здесь?» ей ответили уклончиво: «Да, может быть, денька на два. Да ты не беспокойся, мама. Ложись-ка лучше спать. Вот мы тебя сейчас уложим».

Старуха снова поникла головой и погрузилась в свое угрюмое молчание. Без сомнения, она раздумывала о несчетных обидах, нанесенных ей дочерьми и спрашивала себя, зачем они притащили ее умирать в этой пустыне.

В течение девяти дней, протекших, пока созрел и выяснился ее план, она не высказывала больше никаких суждений относительно нового жилья, но, лежа наверху, не спала, а размышляла. У нее не было ни охоты, ни сил стать лицом к лицу с ужасами нового мира, требовавшего новых приемов мышления. Бессознательно, она повторяла фразу Бланш: «Теперь все стало по-другому», но для нее это звучало смертным приговором — по другому она жить не умела.

И на десятый день ее нашли повесившейся на крючке.

В Марлоу в этом году и жали, и молотили одновременно. Август выпал очень сухой, и хлеб большей частью даже не складывали в скирды, а прямо снопы наваливали на телеги и везли к молотилкам, вывезенным в поле. Это, разумеется, затягивало уборку хлеба, но зато давало экономию в труде. Без сомнения, в период господства мелкой собственности этот способ был неприменим, но теперь он оказывался очень удобным, тем более, что на дворе стояла засуха.

А сбережение труда в эти шесть недель рабочей страды было делом важности первостепенной. Для большинства женщин работа на жнитве сама по себе была слишком тяжела: у многих не хватало силы втаскивать снопы на молотилку и поднимать мешки с зерном; Трэйлю пришлось выдумать особую подъемную машину, чтобы поднимать их на возы. Комитет, со вздохом облегчения, восклицал: «Что бы мы делали без Джаспера Трэйля!» Однако, без сомнения, они сумели бы обойтись и без него, если б не эта случайная встреча в Мэденхэде.

Но и после того, как дожали последнее поле и сложили солому в неуклюжие скирды, Трэйлю нельзя было отдохнуть. Приходилось решать новую, чрезвычайно трудную проблему — превращения зерна в муку. Он смутно знал, что прежде, чем молоть зерно, его надо очистить и провеять, но как это делается, он не имел понятия, а в этом отношении мисс Оливер ничем не могла помочь ему.

Мельница у запруды сама по себе представляла чрезвычайно сложную и запутанную проблему, для разрешения которой требовалось большое напряжение усилий. Единственный, кто действительно, сколько-нибудь помогал Трэйлю, была Эйлин, но и она склонна была приходить в отчаяние, когда загадка не раскрывалась скоро. Тем не менее Трэйль часами усиленной работы разрешил и эту задачу. Прежде всего, не хватало воды. Запруды не чистили с начала мая, и река сильно обмелела, но к половине сентября все же набралось достаточно воды, чтобы мельница могла работать по несколько часов в день и давать достаточное количество довольно приличной на вид муки.

Трэйль обладал чисто мужской способностью быстро разбираться во всякого рода механизмах и, подобно своим предшественникам-изобретателям, интересовался больше всего не будущими благами, а непосредственно решением задачи. Вопрос о молотьбе захватил его целиком, так что он ворчал, когда приходилось отрываться от него для других дел, и когда, наконец, мельница пошла, и он увидел своих учениц, каждую на отведенном ей посту и за назначенной ей работой, и растер между пальцами щепотку пушистой, мягкой муки, ему не нужно было выражений признательности комитета, чтобы почувствовать себя вознагражденным. Эта мука была его создание, и это само по себе было наградой. Он полюбил мельницу, как свое детище, на которое он положил много души и сил.

Но если Трэйль все время был так страшно занят, женщины по окончании жатвы вздохнули свободнее. Они по-прежнему работали в саду и в поле, и работы у них, вообще, было достаточно, но, все же, работали они теперь меньше часов в день и более легкую работу, чем во время жатвы.

И теперь, когда можно было вздохнуть свободнее и обдумать происшедшее, стали оживать чувства и стремления, задавленные недосугом и физической усталостью, стали сказываться личные вкусы и наклонности, личные симпатии и антипатии; проснулись старые предрассудки общественные и религиозные и снова стали играть роль в сношениях между собой отдельных личностей. Появились первые признаки недовольства в общине и брожения, которому суждено было разрастись зимой, когда мороз сковал землю и сделал работу на ней невозможной.

Обе сестры Гослинг работали на мельнице; работа в сентябре брала всего шесть-семь часов в день и у них оставалось вдоволь времени на болтовню и на размышление. Обе они, в особенности, Бланш, выказали себя дельными работницами и во время жатвы, но когда на мельнице понадобились рабочие руки, Трэйль выбрал сестер Гослинг и тех, кого он считал менее пригодными к полевым работам; в том числе миссис Айзаксон и члена комитета, учительницу миссис Дженкине. (Занятия с детьми откладывались на зиму).

Бланш вскоре выдвинулась и здесь, как толковая и дельная работница. Склад ума у нее в некоторых отношениях был совсем мужской: она была вдумчивее, обстоятельнее, чем обыкновенно бывают женщины, логичнее в своих приемах. Теперь когда эти специально мужские качества — в былое время так часто оплакиваемые женщинами — были сметены с лица земли, стало очевидным, что они являлись хотя и частью только, но существенною частью целого. В Марлоу осенью эти мужские качества ценились очень высоко, и многие женщины работали над собой, силясь стать более похожими на мужчин…

Но Милли была не из их числа. Слабо одаренная духовно, она была лишена интуиции, помогавшей Эйлин так быстро схватывать и понимать, вдобавок, от природы она была ленива и воспринимала жизнь исключительно посредством ощущений.

Когда ее назначили работать на мельнице, она в душе обрадовалась. Она не верила рассказам о нечувствительности Трэйля к женским чарам и если верила сплетням о его близости с Эйлин, то все же не считала такое положение незыблемым.

Но первая же неделя принесла ей разочарование.

Когда она отрывалась от работы и поднимала голову, ловя взгляд Джаспера, он или проходил мимо, холодно взглянув на нее, или же останавливался и строго, деловито осведомлялся, не нужно ли ей в чем нибудь помочь. Для другой такого отпора было бы достаточно, но Милли оказалась настойчивой, па крайней мере, в этом. Она подумала, что он не понял — глупость мужчин в этой области, ведь, вошла в пословицу — и ждала случая. Не прошло и десяти дней, как случай представился.

Одна из машин, которыми она заведывала, начала пошаливать, и это было удобным предлогом позвать главного инженера. С лесенки, на которой стояла Милли, она нерешительно окликнула его:

— Мистер Трэйль! Пожалуйста.

Он услыхал и поднял голову. — В чем дело?

— Тут у меня в машине что-то испортилось, — краснея, пояснила она. — Я остановила цилиндр, но я не знаю…

— Ладно. Сейчас приду, — откликнулся он. И пришел.

— Кстати, — заметил он, исследуя машину, — слова «мистер» мы решили не употреблять. Я думал, вам это известно.

Милли ухмыльнулась. — Без этого выходит очень фамильярно.

— Вздор! — буркнул Трэйль. — Вы можете называть меня «инженером». Ну, а теперь, глядите сюда — видите вы этот поршень?

Милли подошла к нему вплотную и заглянула в машину.

— На нем налипло слишком много муки. В таких случаях надо сунуть туда внутрь руку и прочистить его. Поняли?

— Кажется, да, — нерешительно протянула Милли. Она прислонилась к нему, вся дрожа от сладостного возбуждения. Почти бессознательно она прижалась к нему покрепче.

Трэйль неожиданно отшатнулся от нее: — Поняли? — переспросил он резко.

— Да, да, кажется, — протянула Милли, выпрямилась, взглянула на него и потупилась краснея.

— Превосходно. А теперь, вот вам еще один совет: Если вы желаете остаться на мельнице, занимайтесь вашим делом, а эти глупости оставьте. Теперь вы на положении мужчины, и работа ваша мужская, и вы помните об этом. Если вы начнете дурить, я вас пошлю опять репу копать. Это вам первое предупреждение, а второго не будет — так и знайте.

Он отвернулся и отошел от нее.

— Скотина! — пробормотала Милли, вся дрожа от ярости. — Ненавижу тебя, дурак упрямый! О, если б ты только знал, как я тебя ненавижу! Пальцем больше не дотронусь до твоих дурацких машин. В миллион раз лучше и приятнее репу копать, чем работать на мельнице с тобой, упрямое животное. Не желаю я работать, не стану, я… я…

Она забилась в истерике.

Бланш, спустившись вниз с верхнего этажа, нашла сестру рвущей на себе волосы.

— Боже мой, Милли. Что с тобой?

Милли к этому времени уже успокоилась немного и ответила уклончиво: — Не знаю. Должно быть, эта дурацкая мельница так надоела мне…

— А мне здесь нравится.

— О! Тебе! Тебе бы мужчиной надо было родиться.

— Не знаю, что это такое на тебя нашло, — дивилась Бланш.

А на Милли нашло то, что она почувствовала себя женщиной. В Вистерии-Гров она была малокровна и апатична; здесь, на свежем воздухе, работая физически, она быстро ожила и развилась; щеки ее порозовели; кровь быстрее бежала по жилам, и она не знала, куда девать избыток сил, накопившийся в организме. Работа на мельнице не давала исхода этому избытку сил. Что-то в ней кричало и требовало радости, просясь на волю.

В эту осень не одна она в Марлоу переживала такое состояние; многие молодые женщины чувствовали себя так же. И между ними прошел слух, что как раз теперь не мешало бы побывать по ту сторону холма — владыка Вайкомба ищет новых фавориток.

Слух этот дошел и до Милли.

— Пусть только попробует придти сюда! — восклицала она, задорно встряхивая головкой. — Я ему покажу!

— Ну, сюда он не придет. Он побаивается нашего мистера Трэйля.

— Это Джаспера-то Трэйля? Да этот парень из Вайкомба одним ударом может снести ему голову.

Но слушательницы Милли не были так в этом уверены.

Никаких определенных планов Милли не строила, Но у нее вдруг явилось пристрастие к вечерним прогулкам, и прогулки эти всегда как раз приводили ее на вершину холма. Обыкновенно она шла гулять с одной, с двумя приятельницами и незаметно в сторону Вайкомбского холма. Сами Ноги несли их туда, где мерещилось что-то новое и интересное. Они преувеличенно громко хохотали, подталкивали одна другую, делая вид, будто хотят столкнуть подругу с холма; вскрикивали: «Он идет! Бежим!» и, прикидываясь напуганными, бросались бежать.

Но однажды, под вечер, дней десять спустя после того, как Джаспер Трэйль пригрозил послать ее репу копать, Милли пошла гулять одна.

Работа в этот день кончилась рано. Период дождей еще не наступил, и Трэйль боялся, что у них не хватит воды. Он велел закрыть нижние шлюзы, в Марлоу и Хедсор, и открыл верхние, вплоть до Хембльдона, но вода прибывала так слабо, что, он решил убавить количество рабочих часов.

Бланш осталась на мельнице помогать в ремонте. Из нее быстро вырабатывался дельный инженер. Таким образом Милли осталась одна, и делать ей было нечего. Ее подруги по вечерним прогулкам работали в поле.

Милли решила пойти домой и прилечь отдохнуть, но еще не дойдя до своего коттэджа, переменила решение. День был такой тихий, теплый, что в комнаты идти не хотелось.

Почти машинально, она направила свои шаги по знакомой дороге. Почему бы, рассуждала она сама с собой, ей не сходить в Вайкомб? Ведь там же масса женщин. Что может ей угрожать? Ей хочется только посмотреть, как выглядит этот городок.

Сознание своей правоты не покидало ее до тех пор, пока она не перешла через канаву за Ганди-Кроссом. Дальше этого места она еще не заходила. Там, за поворотом дороги, крылась манящая тайна.

Она села на траву у дороги и обозвала себя дурой, но дальше, все-таки, идти не решилась, страшась опасности, которая и пугала, и привлекала ее. Говорила себе, что бояться нечего — и все же боялась.

Долгий подъем утомил ее. Место, где она сидела, было совсем пустынное. Она решила распустить волосы, чтобы освежиться.

Странно — такая простая вещь, как распустить волосы, показалась ей почему-то рискованной, даже немножко грешной и жутко волнующей. «А вдруг кто-нибудь придет? — думала она, пугливо озираясь вокруг. — А вдруг он придет?…

Она нервно вздрагивала и посмеивалась про себя.

Но время шло, никто не приходил; страхи ее рассеялись; она улеглась врастяжку на траве и смотрела в бледно-голубую высь до тех пор, пока глаза ее сами собою не сомкнулись от усталости. Кругом царила глубокая, вечерняя тишина.

Некоторое время она спала спокойно; потом ей приснилось, что она несется по воздуху, и кто-то гонится за ней. Ей страстно хотелось, чтоб ее поймали, но ей был дан приказ бежать, и она мчалась с невероятной быстротой. Солнце скрылось; мрак окутал ее; она проснулась и увидела, что кто-то заслонил ей солнце.

Она проснулась, но лежала смирно, оцепенев от страха, горько раскаиваясь в том, что пришла. Она отдала бы десять лет жизни за то, чтоб очутиться сейчас в безопасности, дома в Марлоу.

— Слушай-ка, девушка, где я видел тебя раньше? — спросил Сэм Ивэнс…

Уже почти стемнело, когда Бланш обратилась к кучке женщин на Бай-Стрит с вопросом: не видали ли они ее сестры?

Одна из женщин иронически засмеялась. — Ага! Пропала! Она сегодня вечером пошла на холм. Мы с поля видели, как она взбиралась.

Бланш вся вспыхнула гневным румянцем. — Неправда! Я знаю, что это неправда. Она не такая…

Женщина снова засмеялась.

— Не вернулась? — заметила другая женщина. — Значит, повезло ей — в любовницы попала. Ничего: через недельку-другую ждите обратно.

В тот самый вечер, как Милли ушла в Вайкомб, леди Эйлин Феррар столкнулась с искушением страсти в иной форме.

Ее давно манила мысль выкупаться одной, и она, переехав через реку, выискала уединенное местечко возле Бишамского Аббатства.

Солнце село, но когда она, раздевшись, вышла на берег, и в небе, и на воде был еще свет. Над головой ее плавали мелкие, розовые облачка. Эйлин медлила войти в воду, любуясь яркими красками заката, но тут же на ее глазах тень земли втянула в себя розовые облачка, и они сделались серо-стальными.

Повеяло прохладой, но вода была теплая неудивительно приятная. Эйлин поплыла вверх по течению, в ту сторону, откуда надвигались тени. На небе догорали отблески заката и, хотя на поверхность воды еще ложились отсветы, вблизи все было мрачно и таинственно. Порой Эйлин становилась на ноги и некоторое время шла по дну, но не могла определить сворачивает ли река дальше вправо, или влево. По-видимому, она круто обрывалась ярдах в пятидесяти впереди…

До слуха ее донесся, насильно привлекая к себе ее внимание, новый звук — глухое, непрерывное гуденье. Она остановилась и, поддерживая себя на поверхности воды медленными, бесшумными движениями рук и ног, стала прислушиваться. Глухое гудение перешло как будто в тихие, тягучие вздохи.

Эйлин вспомнила, что недавно вблизи открыли новый шлюз, но тем не менее, неожиданно ей стало страшно. Почудилось будто движение в прибрежных тростниках — потом смех и тонкий звук флейты.

Быть может, это старые боги вернулись, чтобы приветствовать смерть человека, как они приветствовали его рождение? Теперь, когда цивилизация погибла, и тайны, вырванные у природы лукавым и пытливым человеческим умом, вновь вернулись в ее недра, быть может, старые боги вернулись снова поликовать и отпраздновать победу, прежде чем исчезнут совсем с лица земли последние представительницы рода, не сумевшего отстоять себя в борьбе за существование.

Ночь, как тень, надвигалась на землю, а на востоке поднималась огромная багровая луна, не рассеивая, а лишь сгущая тайны мрака. Эйлин, почти не шевеля руками и ногами, плыла, уносимая медлительным течением. Она боялась заглушить естественные звуки ночи, тихое журчанье реки, тихий шелест тростников и какой-то крадущийся шорох в них, причины которого она не могла себе объяснить. И опять ей почудилось будто отдаленный звук флейты.

Неподалеку от того места, где она раздевалась, Эйлин стала на дно и вышла из воды, вся съежившись, согнувшись, боясь даже в густой тени деревьев выпрямить свой стройный стан. Наскоро она вытерлась, оделась и, только ощутив привычное касание одежды, почувствовала себя в безопасности от проказ нимф и сатиров. Она покинула таинственный мир, стоящий между человеком и Природой; в одежде она была невидима земным богам, и сами они были скрыты от нее.

И, все-таки, она трепетала от страха. У плоти есть свои тревоги, такие же тягостные, как тревоги духа.

Как-то неуверенно налетал иногда юго-западный ветерок, и деревья начинали перешептываться между собою. Сухой листок, падая, задел ее по лицу, и она отскочила назад, нервно отмахнувшись рукой от воображаемого врага.

Ей было жутко думать, что она так далека здесь от всего живого — одна, лицом к лицу с беспощадно жестокой Природой. Мужчина, хвастливый, преисполненный нелепой гордости, исчез с лица земли, он, всегда чужой, всегда помеха ей, препятствовавший росту, или отклонявший его в другую сторону. Теперь он разбит, обращен в бегство. И она, одна из представительниц гнусной породы разрушителей, окружена затаенной, но упорной ненавистью Земли, которая жаждет снова покоя. Теперь, когда человек вымирает, около него нет богов, благосклонных к нему — все боги, созданные человеком, умрут вместе с ним. На земле уцелела лишь кучка женщин, которым пора понять, что они чужие в царстве Природы, которой они ненавистны. Мир принадлежит не им и никогда им не принадлежал; человек лишь противоестественный, гадкий нарост, некоторое время безобразивший Землю…

Эйлин осторожно, пугливо пробиралась под густой тенью деревьев и, даже когда вышла на дорогу, не могла вполне освободиться, от страха. Направо темной громадой чернел лес, преображенный лунным светом: днем она знала, что это только лес; теперь он ей казался странным, точно грозно надвигавшимся. Казалось, вот-вот, он спустится с холмов и заполнит всю долину. Через сотню-другую лет от Марлоу останется лишь несколько кучек камней, затерянных в чаще бора.

Стыдясь себя, того, что она человек, Эйлин торопливо и бесшумно пробиралась к мосту.

Но, еще не дойдя до него, услыхала позади себя уверенные, твердые шаги. Остановилась, прислушалась — и вдруг перестала бояться. В былые дни ока испугалась бы мужчины, больше, чем Природы, испугалась бы, что ее могут ограбить, или изнасиловать; но теперь все люди, мужчины и женщины были объединены общим делом; теперь звук человеческих шагов был символом близости друга.

— Алло! — окликнула она, и голос Джаспера Трэйля ответил: — Алло!!

— Я — Эйлин. Я ходила купаться.

Нагнав ее, Джаспер остановился, и они посмотрели друг на друга.

— Чудесная ночь, — заметил он.

— Я видела великого бога, Пана. Матросы Ионического моря были введены в заблуждение. Пан не умер.

— Зачем же Пану умирать, если Дионис живет? Кстати, я слышал, что Дионис утащил у нас еще одну овечку.

— Милли?

— Да.

— Вы сердитесь?

— Да. Не на Милли. Если вы видели Пана, почему бы ей и не увидать Диониса. Нет, я сержусь на эту Дженкинс. Она говорит, что, если Милли вернется, мы не должны принимать ее обратно.

— Как глупо!

— Да. И это еще не все. Скверно то, что эта Дженкинс начинает вербовать себе сочувственниц. Она хочет восстановить церковное богослужение и празднование воскресенья. Вот, увидите, зимой у нас пойдет религия, и опять воскреснут все старые недоразумения и распри.

— Да, наверное, — подумав, подтвердила Эйлин. — Мы расколемся на тех, кто трусит, и на тех, кто не трусит. Если вдуматься, мы поймем, что всеми нами владеет страх. Я сама испытывала его сегодня, и Милли тоже, и Клара Дженкинс, и все, кто с ней — каждая по-своему. И каждой приходится по-своему бороться с ним. — Она запнулась, потом продолжала:

— А вы сами? Вы испытали его?

— Да, в первый раз в жизни. Не дальше, как десять минут тому назад.

Над деревьями плыла луна, и Эйлин явственно видела лицо своего спутника. — В самом деле? — переспросила она. — Не могу себе представить. Это не может быть страх перед Паном, или Дионисом, перед Землей, или людьми. Нет. И тем не менее, самый ужасный из всех — страх перед идеей. Чего же вы боитесь?

— Вас, — ответил Трэйль и, быстро отвернувшись, зашагал по направлению к реке.

— Я действительно видела Пана, — сказала себе Эйлин и, уже чуждая страха, счастливая, вернулась в Марлоу.

Настроение, испытанное Эйлин в этот вечер, подсказало ей единственную причину, казавшуюся достаточной для объяснения внезапного приступа набожности в миссис Дженкинс и некоторых других обитательницах Марлоу. Страх перед неизвестностью, страх перед будущим, перед борьбой — чего понятнее и проще — а Эйлин, подобно многим философам до нее, сама жаждала простого и всеисчерпывающего объяснения.

Вначале эта тенденция воскресить прежнюю обрядность проявлялась слабо. Десятка два-три женщин сходились в здании школы для бесед и молитвы при свете единственной, заботливо оберегаемой лампы; большинству не хватало конкретного воплощения религии в виде человека в длинном черном сюртуке и белом галстуке.

Но в начале сентября, когда пошли дожди, когда березы, вместо того, чтоб расцветиться золотом и багрецом, роняли на землю увядшие мокрые листья, когда над городком повис угрозой страх наводнения и нечем стало отвлечь мысли, так как даже физической работы почти не было — к первоначальному ядру стали присоединяться многие сочувствующие, и сравнительно невинные вначале коленопреклонения и общие молитвы перешли в попытку навязать общине нравственный закон.

Милли Гослинг, возвратившаяся в Марлоу в половине октября, дала поборницам религии превосходный предлог для первой демонстрации.

Милли вернулась со спокойным лицом, но с сердцем, замиравшим от страха. Она покинула Вайкомб, не выдержав насмешек женщин, которые так недавно еще завидовали ей, когда она, в качестве любимой фаворитки, разъезжала в Дионисовском ландо. Низвергнутая, она почувствовала себя горько одинокой; она нуждалась в сочувствии и надеялась, что Бланш, может быть, поймет ее. И приготовила в свое оправдание целую длинную историю. Но Бланш оказалась даже более снисходительной, чем она надеялась.

Бланш была ревностной последовательницей Джаспера Трэйля, проповедовавшего новое Евангелие, догматы которого Бланш формулировала теперь сама.

— Искать прецедентов в старом для суждения о новом незачем — мы живем в новых условиях и должны приспособиться к ним. Если мужчине иметь теперь одну жену, род человеческий может вымереть. Долг женщины — рожать детей. — Таково было учение Джаспера Трэйля; он ждал возвращения Милли и старался подготовить к нему своих учениц.

Эйлин, Бланш и некоторые другие молодые женщины дивились, почему же он сам на себе не применяет своего учения, но его собственное воздержание только придавало больше веса его мнению. Даже мисс Дженкинс не сочла возможным сказать, что Джаспер защищает самого себя, и могла только уверять, что этот проповедник, проповедующий одно, а сам делающий другое, одержим дьяволом и говорит по его наущению — но заставить поверить этому было труднее, чем тому, что его проповедь своекорыстна.

Таким образом, Милли, вернувшись в дождливый октябрьский вечер, нашла, что оправданий от нее никто не требовал. Бланш встретила ее ласково и вопросов никаких не задавала; после заката солнца к ним пришли Джаспер Трэйль и Эйлин и отнеслись к блудной дочери с дружелюбием, новым для нее и потому особенно приятным. Решено было, что она на другой же день снова пойдет на мельницу. Но в школе, напротив, ей готовили иной прием.

Наиболее энергичные из дженкиниток, позабыв на этот вечер о молитве, требовали немедленного извержения из лона общины паршивой овцы, грязнящей своей близостью других. Каждая из этих фурий с чистой совестью могла заявить, что она неповинна в грехе Милли, и каждая жаждала первой бросить в нее камень.

Страсти слишком раскипелись и перелились, наконец, на улицу. С дюжину оскорбленных в своей добродетели воинствующих христианок обступили домик Гослингов и принялись колотить в дверь. Они пришли обличить грех и насильно вышвырнуть грешницу из общины. Каждая в душе почитала себя невестой Христовой.

Дверь отворилась. На пороге стоял Джаспер Трэйль.

— Мы пришли, чтобы прогнать паршивую овцу, — высоким резким голосом воскликнула мисс Дженкинс.

— О чем вы говорите?

— Она должна быть извержена из нашей среды, — еще звонче закричала мисс Дженкинс, и ее спутницы хором повторили: — Извержена!

— Она виновна столько же, сколько ваша праматерь Ева, — возразил Трэйль. — Разойдитесь по домам и не глупите.

— В нем дьявол сидит, — закричала нараспев мисс Дженкинс, — сам Господь посылает нас отстоять Его честь и славу. И человека этого мы тоже не можем терпеть в своей среде.

— Долой его! Долой его! — закричали другие. Они были так взвинчены, что в этот момент готовы были пойти на мученичество.

Мисс Дженкинс была увядшая старая дева лет сорока пяти, маленького роста и слабая физически; но тем не менее, опьяненная своей ревностью о Господе и собственными выкриками и поощряемая сочувствием своих приверженцев, она подскочила и кинулась на Джаспера Трэйля с явным намерением выцарапать ему глаза. Она жаждала крови Милли Гослинг и Джаспера Трэйля с той же неотступностью, с какой некогда женщины добивались ненужного им права голоса.

Джаспер Трэйль небрежно протянул руку и оттолкнул ее назад; она упала на руки сопровождавших ее женщин, но тотчас же вскочила и, подталкиваемая толпой, силившейся протиснуться в узкую дверь, возобновила нападение с яростью разозленного котенка.

— Послушайте. Еще немного, и я тоже выйду из терпения, — сказал Джаспер Трэйль; шагнул вперед, стал в дверях и принялся расшвыривать направо и налево разъяренных женщин.

В сущности, ничего другого и не оставалось, но на крик прибежали другие обитательницы Марлоу, в том числе леди Дургам, и ее спокойный звучный голос подействовал на истерически взвизгивающих дженкиниток, как холодный душ.

— Клара Дженкинс, что вы тут делаете?

— Мы хотим прогнать отсюда Милли Гослинг, ответила растрепанная маленькая женщина, но этот раз последовательницы не поддержали ее.

— Этот вопрос надлежит решить комитету. А теперь, прошу вас всех — разойдитесь по домам.

Мисс Дженкинс пустилась было в объяснения. Но Эльзи Дургам вошла в дом и заперла за собой дверь.

За дверью Эйлин и Бланш силились успокоить перепуганную Милли. А на улице вновь прибывшие, более здоровые и уравновешенные, более сильные физически, безжалостно издевались над невестами христовыми, вздумавшими распоряжаться в общине без согласия комитета.

Но обитательницам Марлоу пришлось на личном опыте убедиться еще раз в старой истине, что религиозного энтузиазма не погасить ни гонениями, ни насмешками. Джаспер Трэйль понимал это и считался с этим, но комитет не мог одобрить предложенного им плана действия.

— История учит нас, — доказывал он леди Дургам, — что гонения только разжигают жажду мученичества. Единственный способ бороться с такими эмоциями — это дать им полную свободу. Сделайте, как они хотят. Сейчас пламя разгорелось так, что вам не потушить его — вы только подольете масла в огонь. А если вы не будете трогать его, оно погорит-погорит и погаснет, само собою.

Эльзи Дургам пожала плечами. — Все это прекрасно. Я думаю даже, что вы совершенно правы. Но ведь они требуют удаления не только Милли Гослинг — ее бы мы могли устроить в Финджесте — но и вас. А мы без вас не можем обойтись.

— Почему не можете? Я, ведь, и не собирался жить здесь до скончания века. Теперь вы отлично справитесь и без меня, а я выполню свое первоначальное намерение и посмотрю, что делается на Западе.

— Нет, милый мой, мы не можем и не хотим Вы нам необходимы.

— Нет такого человека, без которого нельзя было бы обойтись.

— Бросьте вы вашу метафизику, Джаспер. Мы вас не отпустим — так и знайте. «Мы» — т. е. большинство в Марлоу, не один только комитет. А с фанатичками как-нибудь уж справимся.

Большинство, на которое ссылалась Эльзи Дургам, дружно стояло за оставление Джаспера Трэйля/ Большинство это заключало в себе две наиболее многочисленные партии из трех, имевшихся в Марлоу. Первая из них и самая многочисленная была партия умеренных, приверженцев епископальной церкви, нонконформисток и кучки католичек, находивших исход своим религиозным чувствам в посещении по воскресеньям ратуши, или церкви, где происходили митинги, религиозные чтения и нечто вроде богослужения, совершаемого Эльзи Дургам и вдовой покойного местного ректора. Вторая по многочисленности партия объединила всех тех, кто не признавал религии или был равнодушен в ней. Третья, дженкинитки, как их прозвали, отличалась от первых двух прежде всего физически. В ней было мало членов моложе тридцати пяти лет, очень мало толстых и еще того меньше хороших работниц для наиболее тяжелых полевых работ; у всех у них были голодные глаза и беспокойные движения; и такое выражение лиц, как будто они искали чего-то, не нашли и навсегда остались неудовлетворенными. Женщин этого ярко выраженного типа, всего было семнадцать, но вокруг этого ядра сгруппировалось до сотни других, в большинстве также отмеченных той или другой характерной чертой главного типа; а остальные примкнули, из бравады, ради забавы, или с корыстной целью.

К последним принадлежала миссис Айзаксон, которая и стала виновницей окончательного поражения дженкиниток.

Выдержав испытание по сельскому хозяйству, миссис Айзаксон чем дальше, тем больше обнаруживала наклонности почить на лаврах. За время пребывания в Марлоу она очень растолстела и все жаловалась на болезнь сердца. Малейшее усилие вызывало у нее жестокое сердцебиение и другие тревожные симптомы. При первой же попытке взяться за какое-нибудь дело, бедная женщина задыхалась, судорожно прижимала руки к груди и закатывала глаза, так что оставались видны одни только налитые кровью белки, но, тем не менее, повторяла:

«Нет, нет, я хочу, я должна работать. Это несправедливо по отношению к другим, что я сижу без дела. Я попробую еще раз. Я не хочу несправедливости».

Но другие, видя, что она близка к обмороку, требовали, разумеется, чтоб она пошла домой и отдохнула.

К концу зимы отдыхи миссис Айзаксон стали все более и более длительными. Джаспер Трэйль, усмехаясь, говорил: «Ничего не поделаешь: придется кормить ее». Но другие члены комитета не хотели создавать такого нежелательного прецедента, так как и другие женщины могут последовать примеру миссис Айзаксон и предпочесть работе отдых.

Так оно и случилось: болезни сердца стали эпидемическими в Марлоу.

Затем, оказалось, что миссис Айзаксон присоединилась к дженкиниткам. Вначале к ней отнеслись подозрительно, потом, все же приняли ее — может быть, потому, что приятно было иметь в своей среде еще одну толстую женщину: большинство были так страшно тощи.

Недели две новая дженкинитка пользовалась большим успехом: она трещала без умолку на своем курьезном английском языке, и ее болтовня была забавна. Но в начале декабря миссис Айзаксон уличили в тяжком преступлении. Одной из первых задач, поставленных себе комитетом, было — припрятать и сберечь такие необходимые припасы, как например, чай, кофе, сахар, свечи, мыло, соль, порошок для печенья, вино и пр. Все это было сложено в одной из комнат банка и заперто на ключ. Образовался довольно солидный запас, почти еще не початый. После жатвы из него выданы были пайки всем работницам, в виде награды за услуги, оказанные ими общине, а на Рождество решено было устроить общий фестиваль.

Миссис Айзаксон, с энергией, которой никто не ждал от нее, ухитрилась пробраться в это запертое помещение. Она высадила одно из задних окон и, несмотря на свою толщину и слабость сердца, периодически лазила в него и воровала чай, сахар, свечи и виски. Проделывала она это обыкновенно в сумерки, После заката солнца, с ловкостью и проворством опытной воровки, и пожалуй, ее и не поймали бы, — если б не Бланш.

Миссис Айзаксон, как прежде, жившая с Гослингами, усвоила себе привычку засиживаться по вечерам, ссылаясь на то, что она, все равно, засыпает поздно — это было не удивительно, так как она помногу спала днем; а так как она всегда умела собрать или выпросить достаточно дров для поддержания огня в камине, у Милли и Бланш не было оснований возражать против этого. Трэйль поставил теперь на мельнице динамо-машину, дававшую искусственное освещение, и рабочие часы обеих девушек так удлиннились, что они рады-радехоньки были улечься в постель в половине восьмого. Так что к восьми часам миссис Айзаксон могла считать себя в безопасности от всяких вторжений, и наслаждаться без помехи накраденными лакомствами.

Но, однажды, ночью у Бланш разболелись зубы. Т. е. они болели еще с вечера, но, улегшись в постель, она согрелась и проспала часа два спокойно. Потом проснулась от острой боли. Вздохнула, прижалась щекой к подушке, попробовала зализать языком больное место, попробовала опять уснуть — напрасно. Впрочем, может быть, это ей и удалось бы, если б не неведомо откуда шедший запах виски.

В первый момент она подумала, что дом в огне — она всегда боялась, как бы миссис Айзаксон не забыла погасить свечу; села на кровати и втянула в себя носом воздух. — Странно! Пахнет точно, точно плум-пудингом. Эту аналогию подсказал непонятно откуда идущий запах спирта.

Бланш встала и тихонько отворила дверь. Миссис Айзаксон спала в соседней комнатке — что-то вроде передней — и при бледном свете луны девушка сразу увидала, что жилица ее еще не ложилась.

Здесь запах спирта был еще ощутительнее и Бланш, забыв о своей зубной боли, спустилась по коротенькой лесенке вниз. Дверь, ведшая в жилую комнату, была задвинута засовом изнутри, но в замочную скважину Бланш увидела миссис Айзаксон, которая сидела у камина и пила горячий чай на столе стояла откупоренная бутылка виски и две женных восковых свечи.

Бланш остолбенела. Чай, виски, свечи — откуда все это взялось? Она готова была поверить в волшебство. Долго она стояла так, в недоумении, ноги ее не окоченели от холода.

Не прерывая оргии, она тихонько прокралась назад в спальню и не без труда разбудила Милли.

Звуки их голосов, должно быть, встревожили мисс Айзаксон, так как вскоре девушки услыхали ее грузные шаги на лестнице. Они смолкли и, так как от волнения зубная боль у Бланш прошла, сестры вновь уснули.

На другой день, никому ничего не говоря, Бланш вернулась домой в половине пятого, когда мисс Айзаксон не было дома, и осмотрела ее спальню, матрацем она нашла небольшой склад чаю, сахару и свеч — бутылка виски исчезла — и поняла, почему мисс Айзаксон так самоотверженно отказывалась от всякой помощи при уборке своего логовища комнатой этого назвать было нельзя.

Посоветовавшись с Милли, Бланш решила уведомить Джаспера Трэйля. Тот посмеивался над негодованием Бланш, но, тем не менее, счел за нужно доложить комитету — по крайней мере его членам не дженкиниткам.

Те пришли в ярость. — Этого невозможно оставить, — говорила Эльзи Дургам. — Не провизии жалко — Бог с ней: много она не украдет — но надо установить прецедент. Надо выработать какой-нибудь закон, который бы ограждал общину от ее недостойных членов. Если одной спустить кражу, и начнут красть. Тогда все женщины разделятся работниц и воришек.

— Что же вы хотите сделать с ней?

— Прогнать ее.

— Дженкинитки ни за что не согласятся.

— Посмотрим. Но только сначала мы должны поймать ее с поличным, чтоб никаких сомнений не было.

Трэйль согласился, что так будет благоразумие но отказался принимать какое бы то ни было участие в уличении или суде над мисс Айзаксон. — Oни скажут, что я сам нарочно все это подстроил, если я вмешаюсь, — говорил он.

Когда Ребекку Айзаксон поймали на месте преступления, лезущей в окно кладовой, она в первую минуту растерялась и стала уверять, что она лунатик, ходит во сне и сама не знает, что в таком состоянии делает; но потом, видя, как разъярились дженкинитки, покаялась во всем чистосердечно, объясняя свой грех тем, что она лишена была благодати истинной веры, и выражая надежду, что если она будет принята в лоно истинной Церкви, кровь Агнца смоет ее от всяких грехов.

Дженкинитки даже обрадовались такой, настоящей грешнице, тем более покаявшейся. До сих пор им приходилось довольствоваться признаниями в мелких отпадениях от благодати, и это делало их беседы на собраниях несколько однообразными. И «сестра Ребекка» обрела у них снисхождение и покровительство.

Не то, чтобы семнадцать «дженкиниток» стремились добиться светской власти, как священники в дни перед чумой. Нет, они несомненно были искренни в своих верованиях и поступках. Вся беда в том, что в них не было гибкости, способности примениться к новым условиям жизни — как не было ее в покойной мисс Гослинг, которая предпочла умереть, раз нельзя жить в Вистерии-Грове. Такие типы, вообще, живучестью не отличаются: дерево растет, утратившие гибкость сухие ветки отпадают. И в Марлоу самосознание общины быстро росло. Большинство женщин, сознательно или бессознательно укреплялись в убеждении, что они должны работать совместно и друг для друга. История с дженкинитками послужила комитету хорошим уроком.

Пока между членами комитета шли пререкания и споры, мисс Айзаксон оставалась на свободе. Комитет не стремился наказать ее: он хотел только избавить общину от нежелательного члена и объявить ко всеобщему сведению, что точно также будет извергнута и всякая другая, оказавшаяся в тягость для общины. Дженкинитки же не хотели и не могли принять такого довода. У них были свои определения простительных и непростительных грехов, основанные на прецедентах прошлого, и грех Милли они считали тяжким, а Ребекке Айзаксон готовы были отпустить ее проступок. С их точки зрения тут не о чем было даже и спорить. На их стороне были закон и пророки, и в их глазах изменившиеся условия жизни не должны были влиять на нравственность — что было истиной, то и останется истиной и навсегда. Случись это в горячую рабочую пору, может быть, это и не вызвало бы такой сенсации. Но работы как раз было не очень много, и женщины с увлечением схватились за новую тему споров и обсуждений И от разговоров мало-по-малу перешли к делу. На общем собрании в Ратуше поднят был вопрос об исключении из общины не только мисс Айзаксон, но и всех семнадцати дженкиниток. Предполагалось, что наиболее рьяные их последовательницы уйдут сами вслед за ними. И община ответила на этот вопрос утвердительно.

Дженкинитки приняли это решение, как подобает мученицам за правое дело. Они объявили, что охотно покинут этот город, проклятый Богом, и отрясут прах от ног своих — термины они употребляли всегда библейские, хотя на дорогах в эту пору была глубокая грязь, а не пыль. И пойдут проповедывать возрождение мира, укрепляемые своей любовью к истине и рвением о Господе.

Одна только мисс Айзаксон запротестовала было, но они и ее потащили за собой.

Они ушли в дождь, всего тридцать девять числом, полные энтузиазма и сознания своей правоты. Правда, неприятна была мысль, что раскол вышел непосредственно из-за кражи чаю, но, все же, это было мученичество, и они шли с гордо поднятыми головами, распевая: «Слава! Слава»!

— Я убеждена, что мы поступили справедливо, — говорила Эльзи Дургам. Но нам не удалось бы составить большинство, если б тут не был затронут вопрос о коммунальной собственности. Чего доброго, они теперь прилепятся к ней еще сильней, чем к собственности частной.

К половине ноября вода в реке поднялась почти вровень с берегами, и электрической энергии теперь было так много, что Трэйль считал возможным осветить электричеством даже ближайшие к реке дома. С полдюжиной помощниц он трижды ездил в Лондон и привез оттуда две динамо-машины и вагонов двадцать угля.

Однако, машины, пока что, стояли на платформах, прикрытые брезентом. Трэйль рассудил, что, пока все зерно не будет вымолочено и смолото, незачем думать о такой роскоши, как электрическое освещение. Работа эта уже подходила к концу, и муки в Марлоу было запасено достаточно, чтобы всей общине прокормиться в течение года. Можно было приняться и за электрическое освещение. Но тут подоспели новые беспокойства.

Всю первую неделю декабря шли непрерывные дожди, и река стала выходить из берегов, разливаясь по лугам, добираясь и до улиц. Пока серьезной опасности не предвиделось; небо прояснилось, начинались заморозки, и жители Марлоу на время успокоились; но к Рождеству опять пошли проливные дожди, и Трэйль ходил озабоченный.

— Надо отворить шлюзы ниже по течению, — объяснял он Эйлин. — Нечего бояться, что мы останемся без воды; раз наша собственная запруда будет закрыта, мы всегда можем удержать у себя столько воды, сколько нам нужно.

— Вы находите положение серьезным?

— Пока еще нет, но может случиться, что весь Марлоу будет затоплен.

А дожди все не прекращались и на мельницу приходилось идти чуть ли не по колено в воде.

— Придется мне проехать вниз по реке и открыть все шлюзы, — накануне Рождества заявил Трэйль комитету. — Я осмотрел здешний паровой катер он в полной исправности. Завтра я приведу его к городской пристани и захвачу с собой достаточно угля и еды, чтобы хватило на неделю.

— Но ведь не одни же вы поедете? — спросила Эйлин.

— Нет. Придется взять с собой кого-нибудь, кто бы управлял машиной и отворял ворота шлюзов.

— Я поеду с вами, — весело предложила Эйлин.

Трэйль покачал головой.

— Вы оставайтесь здесь хозяйничать.

С того сентябрьского вечера, когда они возвращались вдвоем в Марлоу, между ними не было никаких интимных разговоров. Трэйль думал, что он совсем отделался от неожиданного прилива страха, а Эйлин терпеливо ждала. Ей было всего двадцать лет.

— За мельницей присмотрит Бланш. Теперь не очень много дела.

Трэйль нетерпеливо отвернулся от нее.

— Лучше пускай со мной едет Бланш.

— Но мне так хочется! — взмолилась Эйлин.

— Почему?

— Это будет занятно.

— Мне не хотелось бы оставлять мельницу на попечение Бланш.

— Она ничуть не хуже меня.

Он покачал головой.

— Ну, послушайте, почему вы не хотите, чтоб я ехала? Или вы — боитесь — что скажут женщины? — Она стояла у окна, запорошенного мукой, и царапала ногтем по стеклу, силясь очистить прозрачное местечко.

Трэйль не сразу ответил; он подошел к ней ближе. — В чем дело? Вам надоела ваша работа на мельнице?

— Да, я не прочь от перемены, — ответила она, не оборачиваясь и продолжая царапать стекло.

— Я все забываю, что вы женщина. Женщины никогда, кажется, не способны заинтересоваться делом ради самого дела.

— Может быть. Вот теперь видно. Отчего у нас не моют этих окон?

— Можете заставить их вымыть без меня.

— Я еду с вами.

— Ну что ж, поезжайте, если вам так хочется. Только вам придется управлять машиной.

— Отлично. Я буду управлять машиной, — ответила она, глядя на свои маленькие, ловкие, откровенно грязные руки.

Шлюзы в Марлоу и Хедсоре были открыты настежь еще за десять дней до начала поездки Эйлин с Трэйлем; но вода напирала снизу и гнала излишек обратно, вверх по реке. Только то, что выше Хенли ни один шлюз не был закрыт, и спасло Марлоу. В Соннинге разлив был грандиозный; от Горинга до Кульхэма вся местность была залита водой. Очень скоро Трэйль убедился, что положение весьма серьезное.

С большим трудом он добрался до Тэпловского шлюза и еще с большим отворил его затворы; один из них был сломан силой течения, но, несмотря на это, напор воды был так силен, что он провозился часа два, пока отпер последний затвор.

Эйлин ждала его в шлюзном канале, где течение было не такое стремительное.

— Не знаю, удастся ли нам довести это дело до конца, — заметил Трэйль, присоединяясь к ней.

— Но мы должны.

— Да вы видите, что тут происходит? Вся вода скопилась внизу. Следующий шлюз мы, наверное, найдем под водой, и, значит, не сможем отворить его.

— Надо как-нибудь ухитриться, объехать его, подобраться снизу.

— Да, но я не знаю, вправе ли мы это сделать. Если нам не удастся освободить всю реку вплоть до Ричмонда, мы только увеличим количество воды в нижних плесах, — а ведь там тоже, может быть, есть живые люди. И, кроме того, сами рискуем не вернуться назад. Мы затеяли опасное дело. Против такого течения ехать немыслимо. Если лодка наша опрокинется и нас занесет в шлюз, нас мгновенно разобьет об ворота, и от нас ничего не останется. А вы думаете, община может обойтись без нас?

— А ну ее, эту общину! — вскричала Эйлин.

Все, связанное с Марлоу и его жизнью, отошло для нее на задний план, далеко. Перед ней открылся романтический мир приключений. Ей хотелось одного — исследовать эту разлившуюся реку, из которой возвышались островками полузатопленные деревья и дома, называвшиеся когда-то Мэденхедом.

— Ну, что ж. Попробуем.

— Так значит, трогать?

— Не торопитесь. Следующие четверть мили сплошная быстрина. Вы должны быть готовы сразу пустить машину полным ходом, как только мы сдвинемся с места; иначе я не смогу направить лодку, и мы попадем поперек течения. Вы только снимите веревки со столбов и тотчас же пускайте. Пусть свободный конец веревки тянется — после подберем. Готовы? Ладно — трогай!

Маленькое суденышко, едва освободившись от сковывавших его пут, подпрыгнуло и ринулось в быстрину; течение подхватило его и понесло. Это был легкий катер для увеселительных прогулок по спокойным водам летней Темзы, и на порогах пониже островка он мгновенно зарылся носом в волны и затем вскинул его кверху, как нервная лошадь.

— Пускайте полный пар! — крикнул Трэйль, сидевший у игрушечного колеса. Эйлин кивнула головой, изогнувшись вся над своей крохотной машиной; рев потока заглушил слова, но смысл приказа она угадала.

Глаза ее блестели возбуждением, но страха никакого она не испытывала. Стремительность, движения веселила ее. Никогда еще ей не случалось плыть на лодке с такой быстротой. В узком протоке между островами и городом скорость течения была, приблизительно, десять миль в час, да машина прибавляла еще миль восемь. Для океанских путешествий это совсем небольшая скорость, но катер мчался под гору, в узком канале, усеянном многими опасными препятствиями, а убавить скорость хода было не во власти едущих.

Трэйль чувствовал, что катер не вполне повинуется рулю. Прибрежные деревья неслись навстречу с быстротой экспресса, а, между тем, впереди виднелся мост, под которым, он сразу сообразил это, им не проехать. И круто повернул колесо, чтобы выехать в спокойную полосу воды у вновь открывшегося берега. Но как только лодка повернулась и стала поперек течения, волна захлестнула ее и чуть не опрокинула. Но тотчас же машина, пущенная полным ходом, вынесла ее в полосу спокойной воды.

— Стойте! — крикнул Трэйль.

— Что такое? — в свою очередь спросила Эйлин, выполняя приказ.

— Под мостом не пройти.

Пришлось тащиться вдоль берега, подталкиваясь багром. В одном месте они застряли на десять минут. Но зато дальше, за мостом, путь был свободный и легкий до самого Брэя. Они с торжеством пронеслись под главной аркой железнодорожного моста в Мэденхэде. Эйлин была в восторге.

Со шлюзом в Брэе пришлось провозиться еще дольше, чем с первым, и, когда, наконец, он был отворен, уже наступили ранние декабрьские сумерки.

Ночь они провели в катере привязав его к двум вязам, возле залитой водой луговой церковки близ Вовенэй.

— Этак у нас уйдет целая неделя только на то, чтобы добраться до Ричмонда, — говорил Трэйль, устраиваясь на ночь. — Пока, мы отворили только два шлюза из тринадцати.

Трэйль преувеличивал. Они добрались до Ричмонда на четвертый день, открывши девять шлюзов; десятый снесло половодьем, а одиннадцатый, пониже ричмоднского моста они отворили под вечер четвертого дня.

В эти четыре дня они мало видели признаков жизни, — может быть, поэтому, что держались все время в главном течении; кругом была только безлюдная пустыня, залитая водой.

В Виндзоре им кричали что-то из окон три женщины, но они не разобрали слов; одна женщина стояла на мосту в Стэнсе, когда они стремительно пронеслись сквозь главную арку, но они не успели даже разглядеть цвета ее платья. Если б не эти исключения, можно было бы подумать, что они плывут по мертвой стране, среди остатков угасшей цивилизации; там и сям отдельные дома и башни церквей выступали из серебряной глади вод. Ричмонд также был пуст. Все жившие там перебрались на ту сторону реки или дальше к югу, в Питерсгэм и Суррей.

— Ну, — говорила Эйлин, вытирая руки, перепачканные машинным маслом — дело сделано. Но как же мы вернемся домой?

— Найдем где-нибудь пару велосипедов.

День был ясный, морозный. Солнце садилось большое, багровое за оголенными деревьями на том берегу. Кругом была тишина; только река булькала и шипела. Маленький катер, сослуживший им такую верную службу, и порядком помятый в борьбе с течением, был вытащен на берег, возле моста. Трэйль стоял возле него на земле, но Эйлин все еще не отходила от своей машины.

— Ужасно не хочется бросать лодки, — выговорила она после долгого молчания.

— Мы можем съездить за ней потом, когда вода спадет.

— Мы хорошо поработали, мы все трое.

— Да, все трое.

— Очень занятно было! — вздохнула Эйлин.

Трэйль не ответил. Он ушел мыслью в прошлое. Ему вспомнилась улица в Мельбурне, декабрьский вечер, огни в витринах и разряженная маленькая брюнетка, потешавшаяся над ним на жаргоне кокоток — допытываясь, почему он такой хмурый. — «Мы не на похороны идем», говорила она. — Но потом ему казалось, что в нем что-то умерло и было погребено в эту ночь. Он увидел себя самого опьяненным страстью, и ему стало противно. Увидел призрак демона, который мог взять верх над ним, и стал бороться с ним, и победил; он думал/ что в ту ночь в Мельбурне, десять лет тому назад, он навсегда убил в себе плотскую похоть, и она уже не воскреснет. И, действительно, даже после чумы, когда в его распоряжении была целая уйма женщин, она не просыпалась. Ему не нужно было даже бороться с искушением — искушения не было, — значит враг убит и погребен. Один лишь раз, в тот теплый сентябрьский вечер, ему вдруг безумно захотелось схватить на руки нагую девушку, вышедшую из реки, и убежать с ней в лес. Но желание это пришло и ушло; он победил его в себе, и во всяком случае, это вовсе не было похоже на ту грязь, в которую он окунулся в Мельбурне.

И теперь, когда он стоял возле Ричмондского моста и смотрел на небосвод, постепенно темневший, чувство, которое владело им, ни мало не походило на бешеный приступ страсти, тогда, в Мельбурне, вспыхнувшей и умершей. Он не умел проанализировать своего чувства к этой мужественной ясноглазой девушке-товарищу, которая в течение четырех дней делила с ним опасности без единой тени страха. Она не делала ему авансов; они были просто друзья; с ним был как будто просто чистенький, здоровый мальчик. И вдруг, перед ним встал ужасное видение, холм, разделявший Марлоу от Вайкомба, и одинокая маленькая фигурка, крадучись, взбирающаяся на него. Он вонзил ногти в ладони, чтоб не вскрикнуть, и все-таки вскрикнул.

— Что с вами? — повернулась к нему Эйлин. — Что-нибудь забыли?

Он прыгнул в лодку и сел рядом с ней.

— Я хочу знать — мне нужно знать…

Она посмотрела на него и улыбнулась.

— Ничего, старина. Выкладывайте, что там у вас.

— Помните, я вам раз сказал, что испугался вас. Мне надо знать — испытывали вы это когда-нибудь сами — было вам когда-нибудь страшно самой себя — или меня?

— Я не могу бояться вас, — ответила она, глядя в надвигающиеся сумерки, — и себя я ни разу еще не боялась — пока. И не думаю…

— Вы бы не испугались, если б я схватил вас на руки и с торжествующим криком убежал в лес? — почти гневно допытывался он.

Она посмотрела ему прямо в глаза. — Голубчик мой, я бы обрадовалась. Я так рада, что вы, наконец, поняли. Это одно мешало нам быть настоящими друзьями. Мне так хотелось быть с вами вполне — вполне искренней. Эти глупые недомолвки так ужасно портят жизнь. А теперь мы можем быть славными, веселыми друзьями, которые понимают друг друга — так ведь? И мы всегда будем такими друзьями, вполне искренними и откровенными друг с другом — как это будет чудесно!

С глубоким вздохом облегчения, он обнял ее, привлек к себе и прижался щекой к ее щеке. — Какой же я был осел! А я-то думал, что в любви есть что-то грязное. Все равно, как дженкинитки. Сам горел желанием и сам грязнил его своей подозрительностью. Как те, которые прикрывают статуи. Но я ведь, не знал — потому что не встречал до сих пор женщины такой, как вы. Все женщины, которых я знал, были хитрые и скрытные. И грязнили в моих глазах любовь, делая вид, что в ней есть что-то грязное, что ее надо прятать. О, конечно, мы будем друзьями, малютка Эйлин — чудесными друзьями!

— Какая это милая лодка, правда?… Да не тискайте же меня так, голубчик — вы меня раздавите.

— Слушайте, как вы думаете, можно тут будет где-нибудь достать мыла? Вы только посмотрите на мои руки. Разве можно дружить с человеком, у которого такие руки?…

— Знаешь, о чем я думаю, — говорила на другое утро Эйлин. За ночь подморозило, и они могли надеяться без труда добраться на велосипедах до Марлоу.

— Ну? О чем? — Трэйль озабоченно разглядывал выпустившие воздух шины двух велосипедов, выбранных им в магазине на главной улице города.

— Никогда бы мы не поняли так хорошо друг друга, если б не работали вместе, над одним и тем же делом.

— Ну, разумеется, нет! — воскликнул Трэйль таким тоном, как будто это была непреложная истина, очевидная для всякого мало-мальски разумного человека.

Третий фактор, способствовавший их полному пониманию друг друга, выяснился для них только, когда они уже стали спускаться с холма.

— Не хочется мне возвращаться, — сказала Эйлин. — Давай сделаем передышку. Надо поговорить Мы, ведь, еще не думали о том, что мы будем делать дальше.

— Ну что ж, остановимся, — Джаспер соскочил с велосипеда. — Что мы будем делать? Объявимся и конец. Дженкинитки, ведь, ушли.

— Это не конец; это только начало, — возразила Эйлин. — Как же ты не видишь, что мы даже объяснить им не сумеем.

— И не станем объяснять.

— А ведь надо. А они не поймут, никто из них — ни даже Эльзи. Здесь мы, ведь, уже не свободны. — В Марлоу мы не одни.

Трэйль нахмурился. — Да, я понимаю. Это общественное мнение заставляет нас прятать любовь, как что-то постыдное. Пока мы были одни, вдали от всяких подозрений, у нас сомнений не было. А теперь надо объяснять, а объяснить мы не можем, и против воли вынуждены спрашивать себя: действительно ли мы правы, а все остальные неправы.

— Конечно, правы мы.

— Да, но этого мы не сумеем доказать никому, кроме себя.

— И доказывать не надо было бы, если б не надо было жить с ними вместе.

С минуту они задумчиво глядели друг на друга.

— Нет, убегать мы не должны, — решительно заявил Джаспер. — Смотри, разлив уже спадает. Это — наше дело. И у нас впереди еще много дела.

Некоторое время они молча глядели на Марлоу и на долину, тянувшуюся за ним.

— За этот холм мы не ходили, — выговорила, наконец, Эйлин, указывая на далекий Ханди-Кросс.

— Нет. И не станем прятаться за холмами. К чорту общественное мнение!

— О да! К чорту общественное мнение! — согласилась Эйлин. — Но не всегда же мы будем жить в Марлоу.

На третью ночь стало подтаивать и затем дней десять погода стояла мягкая, дождливая. Карри Оливер уже подумывала, не начать ли пахать, или, вернее, не докончить ли начатое. В этом году она решила вспахать больше земли, чем в минувшем году, и насажать побольше картофеля, бобов и гороху. Ибо питание в Марлоу преобладало вегетарианское. Мясника в общине не было, а женщинам претило самим убивать животных. Они пробовали, но делали это нерешительно и неумело, наносили несмертельные раны и сами падали в обморок при виде мук и крови животного. Когда же милосердная смерть прекращала, наконец, его страдания, им претило разнимание трупа на части, и эта работа тоже не шла на лад.

— Не могу — противно — лучше с голода умереть, — неизбежно заявляла после первого же опыта каждая новая волонтерка, героически бравшаяся снабжать Марлоу говядиной, и даже Карри Оливер соглашалась, что это «чертовски грязная работа».

— Дело только в том, — прибавляла она, — что нам все равно придется поить молоком телят, иначе у нас у самих молока не будет — а что же мы будем делать с бычками?

Оставалось одно — попробовать обмениваться ими с Вайкомбом и Хенлеем на что-нибудь другое, или же просто отдавать им ненужных бычков, с возвратом только шкур и рогов, которые в будущем могли пригодиться. Овец надо разводить — из-за шерсти — ведь не на век же хватит запасной одежды. Специальная комиссия расширенного теперь комитета заблаговременно занималась изучением дубления, выделки кож; то и другое никаких непреоборимых трудностей не представляло.

Теперь, когда известный запас пищи был обеспечен, община направила всю свою энергию на индустрию. Вырабатывались и обсуждались различные планы. Марлоу был удобно расположен, изобиловал лесом и водой; был даже поднят вопрос о привлечении желательных рабочих рук из других местностей. Но приводить в исполнение эти планы, пока, было нельзя: на новый год ударил мороз и уже не сдавал до конца февраля. Первые три дня Марлоу стоял одетый в иней, преображенный в волшебную белую сказку. Затем суровый северо-восточный ветер принес с собой тонкий, колючий снег и на шесть недель сковал землю ледяной броней.

Полая вода почти спала еще до первых морозов, но река все еще не вошла в берега, и плавучие льды стиснули клещами запруду и мельницу и сплошным ледяным щитом ползли назад к мосту.

Все работы в поле и на мельнице были приостановлены, и Трэйль с Эйлин каждую неделю дня три проводили в дороге, разъезжая в Лондон и обратно, за углем и другими продуктами.

Опасения Эйлин и Трэйля оказались преувеличенными. Эльзи Дургам только улыбалась, когда они стали объяснять и оправдываться.

— Милые дети, — сказала она, — не волнуйтесь. Я страшно рада; и, разумеется, я давно уже предвидела, что у вас этим кончится. И напрасно вы говорите, что ваше — как бы это выразиться? — соглашение, что ли — совершенно особого рода. За чем же так превозносить себя? Вы такие же люди, как и все прочие.

— О, какая вы милая! — с восторгом вскричала Эйлин.

Однако, все же, в Марлоу, было еще много женщин, потихоньку сплетничавших на счет отношений Эйлин и Трэйля и осуждавших их «соглашение», благо работы было мало и времени достаточно, чтоб почесать язычки. Старые взгляды слишком глубоко укоренились, чтобы они могли вытравиться в несколько месяцев. И, странное дело! — мясника Ивэнса из Вайкомба судили менее строго, чем Трэйля и Эйлин. Там было что-то новое, невиданное раньше и явно порожденное новыми условиями жизни, а здесь — нечто привычное и в то же время обставленное иначе, чем это было принято раньше, и, следовательно, подлежавшее осуждению и с старой, и с новой точек зрения…

Масса женщин совершенно неспособны были выдумать для себя новую мораль…

Но все эти сплетни, критика и вздутые эмоции кончились вместе с морозами. Теплый дождь в первых числах марта растопил оковы земли и запоздалая весна спешила вступить в свои права, призывая людей к труду.

Но, чем дальше, тем страннее оказывалось, ее воздействие на людей. Вся природа жила интенсивной жизнью, горела, росла, плодилась и множилась, копила новые силы для борьбы с оставшейся кучкой угасающего человечества. А женщины, обреченные на одиночество и на бесплодие, были унылы и удручены. Опускались руки, не было охоты к труду и все усилия казались тщетными. Правда, после чумы уже в общине родилось несколько ребят; несколько молодых девушек, в том числе и Милли, были беременны, но все же эту зиму смерть работала энергичнее жизни, и в других общинах было то же, если не хуже того.

На что могли надеяться уцелевшие? Для того необъятного дела, которое стояло перед ними, их было слишком мало. Улицы заросли травой; дома нуждались в ремонте, а после целого дня работы в поле ради одного пропитания у них не хватало сил на другое.

А главное, жизнь утратила интерес. Не хватало в ней пряности, остроты, стимула для работы. Женщины перестали заботиться о себе, о своей внешности и костюме, как-то перестали ценить себя. Ради удобства они одевались в полумужской костюм: свободные куртки и короткие до колен шаровары: Молодые, правда, рядились по вечерам в юбки и ленты, но и это выводилось, за ненадобностью. Половые и классовые различия сгладились. Что за важность, что одна девушка красивей другой, или лучше ее одета? Что за важность, что она сильнее и толковее, как работница? Свойственная каждой женщине жажда любви и поклонения не находила исхода. Каждая чувствовала, что она сохнет, черствеет, утрачивает свою женственность, и возмущалась против надвигающейся перемены. То, что внутри их кричало и требовало удовлетворения, не находя выхода, обращалось на зло.

В общине назревали истерия, половые извращения, всевозможные формы, религиозной мании. Молоденькие женщины устраивали оргии с нелепым плясом; более пожилые предавались преувеличенной, извращенной религиозности.

Даже комитет заразился общим унынием и приходил в отчаяние, думая о будущем, когда машины и орудия, которыми община пользовалась при работе, откажутся служить, а заменить их будет нечем.

Железнодорожный путь в Лондон стал небезопасным: рельсы заржавели; дожди и наводнения размыли насыпи; шпалы обрастали цепкой травой, а чистить и чинить их было некому. В былые времена на одну эту работу высылали целые армии мужчин. Дороги портились, дома ветшали; река прорвала плотину и образовала целое озеро на заливных лугах близ Борн-Энда. Природа шаг за шагом неотступно надвигалась на человека, отбирая назад свое, и человек был бессилен бороться с ней.

Век железа и машин быстро клонился к упадку. Впереди можно было ждать лишь возврата к первобытным условиям борьбы за жизнь. А орудия борьбы с каждым годом будут тупиться, а природа с каждым годом становиться могущественнее. Через десять лет им придется пахать землю деревянной сохой, размалывать зерно между камнями, жить впроголодь, перебиваясь со дня на день. На благодатном юге еще можно кой-как прожить и при таких условиях, но что сулит своим обитателям скупой и ненадежный север?

И чем жарче горело солнце на небе, чем пышней становился зеленый убор земли, тем сильнее завладевало уныние душами обитательниц Марлоу. Ради чего им работать, на что надеяться, чего ждать?…

Однажды ясным апрельским утром Эйлин и Трэйль сидели на прибрежных скалах и говорили о будущем.

За десять дней до того они выехали, на велосипедах, на разведку — не навсегда, а приблизительно, на месяц, считая необходимым, в виду прогрессирующего общего уныние, посмотреть, что делается в других частях Англии — может быть, они и не так сильно пострадали от чумы, — может быть, там осталось больше мужчин — и попытаться восстановить сообщение между Марлоу и остальным миром.

Природное чутье направило путь их к западу. Но, чем дальше, тем быстрее гасли их надежды. И, когда они доехали до Плимута, Марлоу стал представляться им местом, к которому Провидение было особливо благосклонно.

Вначале, изредка им попадались общины, вроде у: их собственной, где женщины, объединившись, работали кооперативно. Во многих таких общинах оказывался один-двое мужчин, понимавших свои обязанности по отношению к обществу в том же духе, как и вайкомбский мясник.

Но, чем дальше, тем малолюдней были эти редкие уголки цивилизации. Здесь были уже не города, или села, а просто напросто фермы, хутора, да и те по большей части стояли пустыми. По-видимому здесь, на западе, чума косила женщин наравне с мужчинами. И, курьезное дело, здесь мужчины медленнее умирали. Одна женщина рассказывала им, что муж ее два месяца лежал в параличе, прежде — чем наступил конец.

И если в Марлоу царили уныние и подавленность, то вскоре наши путники убедились, что в других местах они дают себя знать еще сильнее. Женщины работали через силу, автоматически, на вопросы отвечали тихими, печальными голосами, и, помимо некоторого интереса к появлению Трэйля и слабых проблесков надежды, когда они расспрашивали о том, что делается на севере и на востоке, как будто и в мыслях ничего не держали, кроме неотложной необходимости поддерживать жизнь, за которую они так слабо цеплялись.

Трэйль и Эйлин поехали в Корнуэльс не потому, чтоб надеялись найти там иное, а потому, что им страстно хотелось оставить за собой хотя бы на несколько часов эту безотрадную пустыню суши и отдохнуть душой вблизи неменяющегося океана.

Корнуэльс казался вымершим. Кроме нескольких женщин вблизи Сент-Остелль, во всей провинции они не встретили живой души.

И вот как вышло, что в это ясное апрельское утро они сидели на утесе, далеко врезавшемся в море, и говорили о будущем.

Свежий апрельский ветерок пенил гребешки мелких волн, по которым скользили тени бегущих по небу рассеянных белых облаков. С трех сторон вокруг Эйлин и Трэйля до самого горизонта раскинулась непрерывной скатертью водная гладь.

— Здесь можно — забыть… — выговорила Эйлин после долгого молчания.

— Да, но надо ли? — возразил Джаспер.

Эйлин сдвинула колени, обхватила их руками и уперлась в них подбородком. — А что же мы можем сделать? Стоит ли надрываться, когда будущего все равно нет?

— Пусть так. Надо изжить свою жизнь как можно лучше.

Она задумалась, нахмурив брови. — Ты вправду думаешь, милый, что человечество доживает свой век?

— Не знаю. За последние дни я много раз менял свое мнение. Возможно, что где-нибудь и сохранилась нетронутой — быть может, на одном из архипелагов южных морей — раса, которая, постепенно развиваясь, снова населит мир.

— Или в Австралии, или в Новой Зеландии, — подхватила Эйлин.

— Об этом бы мы уже знали. Такая весть дошла бы до нас.

— А для нас, здесь, в Англии, в Марлоу, по твоему, нет надежды? Ведь есть же у нас несколько мальчиков, родившихся после чумы — и со временем будут еще дети — дети Ивэнса и других. Помнишь, ведь, мы по дороге еще видели двоих мужчин.

— Да, есть, но вырастут ли они? Мне сдается, что женщины вымирают. Им не для чего жить. Прошел всего год со времени первого появления чумы, а ты посмотри, что с ними сталось. На что они будут похожи через пять лет? Они будут кончать самоубийством, или просто умирать от тоски, от сознания бесцельности жизни. А те, у кого есть цель — матери — те одичают. Они будут так поглощены необходимостью как-нибудь прокормить себя и детей, что учить и воспитывать этих детей им будет уже некогда. Не знаю, может быть, я ошибаюсь, но мне думается, что нам угрожает постепенное вырождение и вымирание.

— И я сомневаюсь, — продолжал он — я сомневаюсь, чтоб эти дети, родившиеся при новых условиях, оказались очень жизнеспособными. Ведь, с отцовской стороны, это — дети похоти, и притом усталой похоти. Если б мы еще были молодым и сильным народом, как древние евреи, быть может, могучее семя побороло бы всякую наносную слабость, но ведь мы дети дряхлой цивилизации…

Эйлин вздохнула.

— Ну, а как же мы с тобой?

— Мы счастливы. Наверное, в данный момент самые счастливые люди на свете. И должны попытаться уделить частицу своего счастья другим. Мы должны вернуться в Марлоу и работать для общины. И, насколько это в нашей власти, сделать что-нибудь для молодого поколения. Может быть, можно было бы продвинуться дальше на север и попробовать научиться выделке стали — возможно, что там есть женщины, знакомые с этим делом — они помогут нам. Но я не думаю, чтобы это дало особенно благие результаты, помимо сохранения самого искусства выделки. Единственное, что мы можем — это временно ослабить трудности в одном каком-нибудь небольшом районе. Со временем, нам волей-неволей придется забросить мануфактуру и сосредоточить все свои усилия на добывании пищи. Нас слишком мало, и было бы проще и, быть может, целесообразнее пахать деревянным плугом, чем дожидаться плохо и медленно выделываемой стали. Страшней всего, что взрослые среди нас, и так немногочисленные, будут постепенно вымирать и, может быть, быстрей, чем мы предполагаем…

— Ну ладно. Будет! — воскликнула Эйлин, вскакивая на ноги. — Пока-то мы, ведь, счастливы, как ты сам говоришь, и наша задача ясна. Завтра же едем обратно в Марлоу, хотя мне страшно неприятно везти такие вести Эльзи.

Джаспер подошел и обнял ее. — Да, нам, во всяком случае, унывать не полагается. Это прежде всего.

— Я и не унываю, — весело воскликнула Эйлин. — У меня ведь ты! — и вот — море. Мы будем от времени до времени приезжать сюда, если дороги не очень испортятся.

— Да, если дороги не очень испортятся.

— А ведь терн и дикий шиповник уже тянутся через дорогу от изгороди к изгороди. Лес возвращается.

— Да, и лес и лесное зверье.

Он ближе привлек ее к себе, и так они долго стояли, вглядываясь в горизонт.

На юго-западе стерлась светлая полоска и теперь словно туман подползал к ним.

— Сейчас дождь пойдет, — заметил Трэйль.

Они спокойно переждали, пока косой дождь, хлеставший им в лицо, перестал, тени бури развеялись и горизонт снова очистился.

— Какое там странное облачко, — сказала Эйлин. — Что это? Опять предвестие дождя.

Она указывала на маленькое пятнышко на самом краю горизонта.

— Действительно, странное. Совсем как будто дымок от парохода.

В течение нескольких секунд они напряженно присматривались.

— Оно разрастается, — взволнованно вскричала Эйлин. — Джаспер, что это?

— Не знаю; не могу сообразить. — Он отошел подальше и затенил глаза ладонью, чтобы их не слепил блеск теперь безоблачного неба. — Не могу сообразить, — машинально повторил он.

Пятнышко разрасталось, превращаясь в большое расплывчатое пятно с более темным центром.

— Принимая во внимание, что ветер дует в нашу сторону… — начал было Джаспер — и запнулся.

— Да, да — так что же? — с живостью переспросила Эйлин и, так как он не ответил, она схватила его за руку и настойчиво повторила: — Джаспер, что такое? Что из того, что ветер дует в нашу сторону?

— Ну ей Богу же, так и есть! — шептал он, не слушая ее. — Ей богу, так. Ну да, я не ошибся.

— В чем? Да говори же! Я ничего не вижу, — умоляла Эйлин.

Но он все еще не отвечая, застыл на месте, как прикованный, не отводя глаз от горизонта.

Облачко постепенно расплывалось, светлело, и Эйлин уже различала на линии горизонта тоненькие зубчики, все придвигавшиеся и, видимо, связанные с черным пятнышком вдали.

— О, Джаспер! — воскликнула она, сама не понимая, почему у нее слезы на глазах, застилающие поле зрения.

— Это пароход, — сказал, наконец, Джаспер, поворачиваясь к ней. — И идет он из Америки. Как ты думаешь, американские женщины способны…

Пароход теперь вычерчивался совершенно ясно — высокая палуба, две высоченных дымовых трубы, и три мачты. Он шел наискосок, милях в пятнадцати от них, вверх по Каналу.

Они почувствовали себя, точно потерпевшие крушение моряки на безлюдном острове, которые видят пароход, но так далеко, что зова их он не услышит.

— Джаспер, как ты думаешь, что это значит?

— Пароход американский, — ответил он, все так же тихо и глядя сквозь нее, как бы не видя ее, — Неужели — неужели же возможно, чтобы Америка уцелела? Неужели она по-прежнему ведет торговлю с Европой, и только нас обходит, из боязни заразы? Почем знать — может быть пароходы уже несколько месяцев плавают по Ламаншу? Откуда мы знаем, что это первый?

— Нет, это первый. Я чувствую. Скорей, скорей! Едем сейчас же в Плимут, или в Соутгамптон. Я знаю, что он пристанет в Плимуте или в Соутгамптоне. На нем мужчины. Джаспер — мужчины! Женщины не решились бы идти с такой быстротой. Ты посмотри, как он быстро бежит. О, скорей, скорей!

Молча сбежали они с утеса, вскочили на велосипеды и покатили — с такой быстротой, как будто проехать надо было всего каких-нибудь десять миль я от того, доедут ли они вовремя, зависела жизнь всех женщин Англии. И, хотя потом, волей-неволей пришлось убавить скорость, все же к закату солнца они были в Плимуте.

Но никаких следов парохода в Плимуте не было видно. Кругом высились только брошенные громады таких ненужных теперь броненосцев и истребителей, огромных, злобных, бесполезных.

— Не здесь, значит, едем дальше, — молвила Эйлин.

Джаспер пожал плечами. — До Соутгамптона больше ста миль, если не все сто пятьдесят.

— Но мы должны, мы должны! — настаивала Эйлин.

Это было очевидно и для Джаспера. Он стоял в задумчивости с озабоченным напряженным лицом, словно решая какую-нибудь техническую задачу. Эйлин уже видала его таким и не сомневалась, что он сумеет найти выход.

— Мотор! — вырвалось у него, наконец, отрывистыми, короткими фразами. — Если б найти парафину, бензину и свечи — или хоть какого-нибудь освещения. Машины вряд ли заржавели, но грязи налипло в винтах. Парафину надо для чистки. Бензином опасно, при искусственном освещении. Пожалуй, на моторе можно… Надо попробовать…

Эту ночь Джаспер не спал вовсе, но Эйлин, сидя возле него в мягко катившем моторе, скоро перестала видеть темную ленту дороги и черную реку изгородей. К полуночи выплыла на небо луна, в третьей четверти, и задремавшей Эйлин грезилось, будто они мчатся в открытое море на крылатом корабле, и навстречу им несется луна, но странно! — нисколько не увеличиваясь. Она вздрогнула, проснулась и, к удивлению своему, увидала, что на дворе белый день, и с моря надвигается косой дождик с туманом.

— Идет! — сказал Джаспер, указывая на что-то поблескивавшее вдали, под ними.

Оба разом привстали в моторе, вглядываясь в отдаленное пятно дыма, темнившее тонкий туман.

— Он идет в Соутгэмптон, — сказал Джаспер, делая отчаянные усилия над собой, чтобы остаться спокойным.