Том 1

Мы жить не можем, смерть поправ, — как тяжко умирать!

На жизнь имея столько прав, как тяжко умирать!

Мой взор еще не опустел, ведь он тебя встречал.

Тебя опять не увидав, как тяжко умирать!

Готов смеяться мой язык и голос щебетать.

Высоко голову подняв, как тяжко умирать!

Пускай страдает тот, кто знал, жалеет, кто не знал.

Свою хвалу тебе послав, как тяжко умирать!

Стрелой пронзенный прямо в грудь, бесцельно я бегу.

Мой след неровен и кровав… Как тяжко умирать!

Я разучился говорить, и силы нет в руках.

Недолюбив, недострадав, как тяжко умирать!

Без крова, на чужой земле, вдали от мест родных.

Страданий всех не описав, как тяжко умирать!

Не думай о нашем страданье — всему наступит конец,

В груди удержи рыданья — слезам наступит конец.

Придет пора увяданья — цветам наступит конец.

В душе не храни ожиданья — душе наступит конец.

Мне чашу подай, виночерпий, — всему наступит конец.

Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.

Возлюбленная прекрасна — она истлеет в земле,

Рот ее нежно-красный — и он истлеет в земле,

Локон на шее страстной тоже истлеет в земле.

И раз ее образ ясный должен истлеть в земле,

Мне чашу подай, виночерпий, — всему наступит конец.

Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.

Умрет властелин вселенной, — что выживет он, не верь.

И царство его погибнет — во власть и закон не верь.

Все в мире непостоянно. Что мудр Соломон — не верь.

Вращению мирозданья, если умен, не верь.

Мне чашу подай, виночерпий, — всему наступит конец.

Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.

И если — за годом годы — сто веков расцветет,

И если, шумя листвою, сто садов расцветет,

И если сто гиацинтов, сто цветов расцветет,

То разве душа от лживых, от жалких слов расцветет?

Нет! Чашу подай, виночерпий, — всему наступит конец.

Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.

Трудно думать о жизни — горем она полна.

Каждому бриллианту — тысяча душ цена!

Как в зеркале, в каждой грани подлость отражена.

Клянчить себе подачек наша земля должна.

Мне чашу подай, виночерпий, — всему наступит конец.

Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.

Цену пустому миру знал Видади больной.

Мир о пощаде просит, словно набат ночной!

Что за столпотворенье там, в суете земной!

Жизнь коротка, не будет жизни еще одной.

Мне чашу подай, виночерпий, — всему наступит конец.

Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.

Поэт, как рано постарел ты…

Ты, говорят, счастливый самый,

Хотя всю жизнь ты горем сыт,

Как снег в горах, оно висит

Над головой твоей упрямой.

И скольких бы других ни грел ты,

Ни влек бы к сердца очагу,

Вся голова твоя в снегу!

Поэт, как рано постарел ты…

Вчера, когда окончил ты

Читать, когда, в руках цветы —

Безмолвная, перед поэтом

Стояла девушка с букетом,

Как долго на нее смотрел ты,

Читая у нее в глазах

Наивное по-детски: «Ах!

Поэт, как рано постарел ты!»

Охотой увлекался ты,

Под буркой ночевал в пустыне

И за козлами по стремнине

Спускался с горной высоты.

Как прежде, брал их на прицел ты,

Но пули мимо них прошли

И только свистнули вдали:

Поэт, как рано постарел ты!

Ты был жесток в житейских схватках,

Был друг друзьям, был враг врагам,

Но тот, кто в жизни только лгал,

Кто дружбу предлагал, как взятку,

Кто с лестью лез, чтоб подобрел ты,

Сейчас, скрывая торжество,

В твой дом вползая, шепчет: «О,

Поэт, как рано постарел ты…»

Да, голова твоя седа,

Поэт. Но это не беда, —

Ни женщина, что ты любил,

Ни Родина, чьим сыном был,

Те двое, для кого сгорел ты,

Пусть голова твоя седа,

Тебе не скажут никогда:

«Поэт, как рано постарел ты!..»

Все в звездах небо, с моря дует ветер.

Мы встретим со стаканами зарю.

Не говорю: забудем все на свете!

— Согреемся немного, — говорю.

Пусть длится ночь, пусть опоздает утро,

В объятьях дум сижу я у огня.

Пусть то, что я скажу, не так уж мудро,

Но мудрость друга — выслушать меня!

Пока любить и петь я мучим жаждой,

Пока, живой, теплом земли дышу,

Я жизнь продлю в ее мгновенье каждом.

Мне некуда спешить.

Я не спешу.

Любовь моя! Чтоб лет моих не выдать,

Не говори, что я устал и стар.

Я видел меньше, чем хотел бы видеть!

Встань, обойдем земной летящий шар.

И если парус дум моих летучих

Нас бросит в океаны и моря,

Не бойся! Я дорог не знаю лучших,

Чем те, где не встают на якоря.

Звезда ль меня лучами с неба тронет,

Иль я звезду на небе погашу,

Пусть радость и печаль своих коней не гонят,

Мне некуда спешить.

Я не спешу.

И ты, мой друг, охотник, всю округу

Облазивший со мною на веку,

Давай пройдемся медленно по лугу

И «здравствуй» скажем каждому цветку.

Я должен над цветами наклониться

Не для того, чтоб рвать или срезать,

А чтоб увидеть добрые их лица

И доброе лицо им показать.

Они раскроются по доброй воле

На час, на день, на сколько попрошу!

Куда спешить мне? Я не ветер в поле!

Мне некуда спешить.

Я не спешу.

Пусть туча медленней пройдет над нами,

Пусть медленней течет река. И пусть,

Весь мир на капли разделив глазами,

Я каждую запомню наизусть.

Не думай, я не постарел, я просто

Хочу, чтоб все в нас оставляло след,

Чтоб мы, не доживающие до ста,

Прожить умели за день десять лет.

Пусть не спешит перо в руке поэта

Скорее книгу жизни завершить.

Пусть длится день! Пусть вертится планета!

Я не спешу.

Мне некуда спешить.

Ты помнишь, друг, как я, назад три года,

В Москве, с утра к тебе ворвался в дом?

И сколько б мы ни пили в ту погоду,

Дай бог, чтоб чаще было так, вверх дном!

Южанин, был я в ту метель простужен,

И как же ты ругал меня, корил,

Что даже пусть я сам себе не нужен,

Тебе я нужен! — так ты говорил.

Сняв телогрейку, теплую от тела,

Ее мне по-солдатски подарил.

— Простуженный поэт — дрянное дело!

Не смей болеть! — так ты мне говорил.

И голос твой, как огонек за вьюгой,

Не потеряю я, пока живу,

Пусть будет щепкою подарок друга, —

С той щепкой я моря переплыву!

Когда теперь с ружьем в степи шагаю

И зимний холод режет, как стекло,

Я сразу телогрейку надеваю,

Хранящую еще твое тепло.

Когда в Баку ударит норд весенний,

И с легкими начнется канитель,

И все родные хором, нет спасенья,

Зовут врачей, чтоб класть меня в постель, —

Я надеваю телогрейку эту

И в ней сижу упрямо у огня.

Каких врачей еще искать по свету,

Когда ты взялся вылечить меня!

Моя мечта вдруг унесла меня

От нашей громкой и живой планеты

Туда, где ночи нет, и нету дня,

Нет тишины, затем что звуков нету.

Людского не увидишь там лица,

Вода горька там, и земля тосклива,

Там нету ни прилива, ни отлива,

Как нету ни начала, ни конца.

Там каждый камень, прошлое приемля,

Стоит, вкушая вечности покой,

Закрыв глаза на небо и на землю,

В надгробных думах о судьбе людской.

Висят деревьев ветки неживые

Над кладбищем, где неживые спят.

И кипарисы, словно часовые,

Над белым камнем памяти стоят.

Ни дождь, хлеставший сверху мокрой плетью,

Ни зной, сплетенный из сухих ремней,

Не смог стереть за целое столетье

Ни буквы с этих неживых камней.

Гляжу на это кладбище мирское…

Жизнь прожита вся в спешке, на бегу,

И что-то не доделано такое,

Чтобы не быть у мертвецов в долгу…

Твой стих с тобой брал века высоту,

Решал бесстрашно и судил пристрастно.

Не оставляй его, как сироту,

Вне времени и вне пространства!

Одни проваливались без следа,

Другие, оступаясь, шли куда-то…

Ты сам об этом написал тогда.

Ставь день и час! Где подпись — там и дата!

Твой стих не мост между добром и злом,

Он — цвет знамен и ран на поле боя.

Как в скалы врублен времени излом,

Так врублен в стих ты сам с твоей судьбою.

В твоей эпохе все, что есть, — твое:

Твой герб, твой серп, твой молот, твое знамя,

Твоя решимость доконать старье,

Спалить его индустрии огнями!

Твой стих с тобой брал века высоту,

Решал бесстрашно и судил пристрастно.

Не оставляй его, как сироту,

Вне времени и вне пространства!

Отягощенные, лениво

Под летним ветром гнутся нивы;

Блеснут то серебром, то сталью,

То белой, облачной эмалью,

И снова, солнцем залитые,

Лежат, как шкуры золотые.

О, сколько тигров здесь убито!

И прямо на поле забыто…

Опять поставил: сорок пятый,

Хотя с утра — сорок шестой.

И памяти, и пальцам — с датой

Непросто расставаться с той!

Она и на небе — в созвездьях.

И на бумаге — под пером,

Как, вслед за молнией, возмездья

Докатывающийся гром.

Есть настоящий, сущий —

Души твоих книг читатель.

И есть — ему вслед ползущий

Книжных листов листатель,

Тянет, потянет, вытянет

Где-нибудь лыко в строку,

Выудит, выдоит, выкопает…

Ни спросу с него, ни проку!

Нет, друг мой Георгий!

Не те уже годы,

Чтоб — няньки да няньки

Под видом народа.

Ему мы служили,

Ему и дослужим.

Ему! А не разным

Прохожим досужим.

Слова простые не приходят сразу,

Пока придут — польется пот со лба;

Из них не выдуешь пустую фразу,

Они тебе не медная труба!

Светает, тишина… Так, в самом деле,

И напишу: «Светает, тишина…»

С читателем, как старый Церетели,

Сойдусь, чтоб пошутить, так просто, без вина.

Я чаще жизни рад, чем горем согнут,

Улыбку на лице не признаю грехом.

Но если у меня вдруг слезы в горле дрогнут,

Пусть пальцы тоже дрогнут над стихом.

Я счастлив тем, что с первых рифм, с рассвета,

Жизнь посвятил грузинскому стиху:

Родное слово с грешного поэта

Чужих наветов смоет шелуху.

Печаль придет — мы за полночь проспорим,

Пока я ей свое не докажу!

Со всем, что есть, и с радостью, и с горем,

Я будний день на горб себе гружу.

И если сердце без оглядки бьется,

Моих годов разматывая нить,

То у меня язык не повернется

Его за нерасчетливость винить.

У сердца на бессмертье нет расчета,

Его земная оболочка — я.

Без отдыха идет его работа

В моей груди. А отдых — смерть моя.

Я за солнцем не гонюсь,

Взглядом друга обойдусь,

Да ущелья тишиной,

Да небес голубизной,

Да кувшинчиком вина,

Опорожненным до дна.

Мне до самой смерти лень

Жизнь делить на свет и тень.

Я люблю мой день — сегодня,

День обычный, день как день!

Эта притча со мной бывает

Всегда в трескучую ночь зимой.

Огонь в очаге языком болтает,

Довольный, что я вернулся домой.

И, словно два домовых, из тени

К огню ковыляют два бурдючка;

Без спроса лезут мне на колени,

Суют мне под мышку свои бока.

Один, от воздуха задыхаясь,

Дудит из-под мышки в свою дуду,

Другой, как пьяница колыхаясь,

Ждет, пока я стаканы найду.

Один, похудев, стаканы наполнит,

Другой, потолстев, опять запоет.

Один, чтоб я выпил до дна, напомнит,

Другой — не успеешь моргнуть — дольет.

Один мне сплетен полное ухо

Сладким голосом наворчит,

Другой, наклонясь отощавшим брюхом,

Заглянет в стаканы и забурчит.

Один меня хвалит. Другой наливает.

К ним в лапы попал до утра я в плен.

Огонь, как ни сердится, ни пылает,

Не может согнать их с моих колен.

Но утром, когда в очаге лишь уголь,

А ночь улетела с огнем в трубу,

Двое друзей, истощив друг друга,

Заснут, не жалуясь на судьбу.

Один без вина, до новой получки,

У другого всего две ноты на дне,

Свесив свои короткие ручки,

Спят бурдючки, привалясь к стене.

Если мы вновь возьмемся за дело,

Придется приятелей разбудить:

Одному наполнить душою тело,

Другого до горла вином долить.

Раз по душе тебе наш обычай,

Присядь к очагу хотя бы на час.

А смысл этой притчи, как многих притчей,

Пусть выяснит тот, кто мудрее нас.

У Ташискари ночью, над Курой,

Я тамада — и время не теряю!

Луна и та согнулась в рог крутой,

Рог, что я поднял, в небе повторяя.

Ночь над столами листьями шуршит

И лампами мигает прямо с неба.

Хозяйка, добрая душа, спешит

Подать нам мяса, зелени и хлеба.

В семье родился мальчик, первый внук.

И старый плотовщик из Ахалдаба

Горд, что у сына сын, и все вокруг

Пьют и толкуют, что давно пора бы!

И я, я тоже рад тебе, малыш,

Из-за тебя весь этот пир бессонный,

Мой черноглазый камешек-голыш,

Самой Курой на берег принесенный.

Так хорошо, что хоть останови

Мгновение, не пожалев об этом…

А мать с отцом — как две строки любви,

Срифмованных на зависть всем поэтам!

Пусть ставят колыбель перед столом,

Чтоб тост в горах гремел, как перестрелка:

Мы песней ночь пробьем! И пулею пробьем

Закинутую под небо тарелку!

Плющ свисает с плеч ветвистых,

Словно старая броня.

— Дуб, тебе, наверно, триста?

Как давно ты ждешь меня!

Столько лет уже стоящий

Здесь, не пропустив ни дня,

Прошлый ты и настоящий,

Будущий, после меня.

Ты, наверно, все на свете

Знаешь, стоя надо мной:

Как мы рыбу ловим в сети,

Как мы боремся с волной.

Буду ждать я Пиросмани

Здесь в тени твоих ветвей.

Он придет и на поляне

Стол раскинет для гостей.

Где — напишет во весь мах!

Где — пошутит кисточкой.

Хлеб положит, сыр чанах

С красною редисочкой.

Бурдючок, барашка, зелень —

Щедрой кистью угостит,

И меня в руке с форелью

Где-то сбоку поместит.

По картону черной ночи

Блики бросит краской белей.

И луну в ветвях упрочит,

Чтоб всю ночь висела целой.

Добрый синий лунный глаз

Прямо над столом зажжет,

Чтобы ясно видел нас

Тот, кто с нами вместе пьет.

С пира каждый унесет

Песенку прощальную,

Ночь ее, как хлеб, дает

Нам в дорогу дальнюю.

Мы на дуб наш поглядим,

Бросим взгляд последний,

Жаль, что он опять один —

Друг наш трехсотлетний.

Вот он ветками плечей

Пожимает мудро;

Трезвый, утренний, ничей, —

Утро — это утро.

Кто в первый раз в горах запел:

«Варайда-вара́да»?

Так пел, что вечный лед кипел

И с гор ручьями падал.

Кто в первый раз в горах запел:

«Варайда-вара́да»?

Кому принадлежала честь

Мужскую песню эту

В горах абхазских первым спеть,

Пустив гулять по свету?

Есть в песне боль и радость есть,

Лишь робости в ней нету!

Я с неба сумерки сдирал,

Я рвал туманы в клочья,

Начало песни я искал

Повсюду днем и ночью.

Но только высоко, средь скал,

Нашел я то начало:

Там горец раненый лежал,

Под ним река рычала.

Тысячелетние дубы

Стояли в изголовье,

Он сам началом песни был,

И песня пахла кровью.

Лежал он, рухнув, как гора,

Предательством подкошен,

И в ожидании утра

Над ним кружился коршун.

— Вставай, охотник! Ты проспал,

Дотла сгорели звезды.

Чтоб день охоты не пропал,

Вставай, пока не поздно!

Я вижу, что нога твоя

Покрыта липким ядом

И размозженная змея

Лежит бессильно рядом.

Не умирай! Свою судьбу

Продли с живыми, с вами.

Смотри, как речка на горбу

Несет дубы с корнями.

Доверься ей, она в беде,

Как горец настоящий,

Тебя не выбросит нигде

И до людей дотащит!

И вот услышал он меня,

Поднялся, стиснув зубы,

И влез в поток, и лег плашмя

На грудь большому дубу.

Поток стрелой его понес

К родным местам все ближе.

Уже лачугу, где он рос,

На берегу я вижу.

Я жду, чтоб людям крикнул он,

Позвал на помощь стоном!

Но горцу лучше смерть, чем стон.

Стон — это недостойно!

С улыбкой на лице встречать

Судьбу обязан горец.

Но как же людям знак подать

Улыбкою — о горе?

И вместо крика или слез

В волнах, со смертью рядом,

Вдруг в горле горца родилось:

«Варайда-вара́да!»

То был не стон и не мольба,

Не вопль больного тела,

То мужество само себя

Спеть в песне захотело!

Стенанья трусов выдают.

Их страх за жизнь свою.

Они «Варайда» не споют

У смерти на краю.

Но храбрый боль не признает,

Считает страх неправдой,

Пока он дышит — он поет:

«Варайда-вара́да!»

Лишь тот, в чьем жалком сердце лед,

Ту песню не оценит.

Гора и та ее поймет,

И к облакам возденет,

И эхом об землю швырнет,

Но слов в ней не изменит!

Я слышу, как звучит в горах:

«Варайда-вара́да!»

Для всех, кому неведом страх,

Та песня как отрада.

Я тоже побратался с ней.

С ее суровой правдой.

Дай бог мне спеть на склоне дней:

«Варайда-вара́да!»

Мы в чудеса не верим, но они

Бывают, если страстно захотим.

Был день как день. День, как другие дни,

И ночь как ночь спускалась вслед за ним.

Я в сумерках спешил к себе домой,

Еще весь не остывший, весь дневной.

Моя улыбка до дому дошла

И попрощалась у дверей со мной.

Я в доме так и не зажег огня,

Сидел один в вечерней тишине.

Два чуда — чудо ночи с чудом дня

Еще боролись где-то там, во мне.

Вдруг в комнату отец мой, как живой,

Вошел. Я увидал его спиной:

Вошел, белея снежной головой,

Вошел и сам заговорил со мной.

Спросил меня о доме, о родных

Так, словно на неделю уезжал,

Так, словно он, оторванный от них,

Все эти годы мертвым не лежал.

«Так, значит, жив? Так, значит, выжил ты?!

А мать скончалась без тебя в слезах…»

Откуда столько прежней доброты

В твоих домой вернувшихся глазах?

Ведь я же знаю… Помню эту ночь…

Сейчас я крикну: «Нет, не может быть!»

Я помню все: как я не мог помочь,

Не мог оплакать и похоронить,

Так как же ты из той могилы встал,

Которую мы так и не нашли,

Как я твое дыханье услыхал,

Засыпанное комьями земли?

«Ну что ж, сынок», — погладив по плечу,

Как с пятилетним, маленьким, босым,

Он говорит со мной. А я молчу —

Его седой и постаревший сын.

Он говорит: «Мой сын, ты ветвь моя,

Листва живая старого ствола.

Я срублен был, но не смирился я.

Я был зарыт, но кровь во мне текла.

Месть радует лишь слабые сердца;

Я жил, добро поставив выше зла,

Не жди, мой сын, от своего отца,

Чтоб месть ему глаза заволокла.

Я не из тех, кто в бубны злобы бьет,

Кто, отстрадав, отвык людей любить.

Я умер, зная: нашей правде рот

Могильною землею не забить.

Я клятву дал гореть, а не чадить,

И вот живым из мертвых восстаю

И запрещаю в трауры рядить

Фамилию и карточку свою.

Скажи мне лучше, как живешь, мой сын,

С той злополучной ночи — тридцать лет?

В каких боях ты шел за мною вслед,

Подставив голову под снег седин?

Я не тщеславен, но тебе скажу,

Что я испытываю торжество,

Когда свой дух, свой голос нахожу

В дыханье века, в говоре его.

Век молод был, когда, костром горя,

Собою мы зажгли его, когда

Быть подданными бога и царя

Мы отказались раз и навсегда.

Я был три раза на краю земли,

Но я бежал. И в Грузию следы

За мной по снегу каждый раз вели.

Важа Пшавела говорил о вас,

Что сила гор есть в голосе людском.

Но и в молчанье тоже иной раз

Есть сила гор: ни слова ни о ком!

Три дня допросов: «Кто? Когда? И где?»

Три дня под пыткою, по грудь в воде,

Но я молчал, набравши в рот воды,

И не разжал его и на суде.

Ни пуль, ни ссылок, ни приговоров

Я не боялся. Знал: придет рассвет,

И будет он, как цвет знамен, багров,

Моих знамен у века будет цвет!

Я был одним из тысяч, кто восстал,

Кто, спотыкаясь, вел вас по следам,

Стать будущим мечтал я — и не стал.

Но прошлым сделать я себя не дам.

Я в крыльях внука моего живу,

В размахе их, в решимости его,

Сквозь жизнь и смерть свою я вас зову

Лететь, как я, но дальше моего.

Мой сын и внук! Я не умру, пока

Там, впереди, идут с моим огнем.

И это не бахвальство старика,

Не страх перед своим последним днем.

Тот день, не дрогнув, встретил я давно.

Но то, чем жил я, живо все равно.

И солнце всходит, и спешит вода,

И молодое пенится вино…

И раз на это время нам дано,

Сказав вам все, я вас спросить хотел:

Как среди ваших слов и ваших дел

В вас будущее с прошлым сплетено?»

«Как сплетено? Как ветер и огонь,

Как две руки, черпнувшие воды.

Как труд и праздник, как седок и конь,

Как ветвь и ствол, как листья и плоды,

Как хлеб и виноградная лоза,

Как ранний дождь и радуга — в глаза!

Все под одним здесь небом сплетено.

Оно не делится. Оно — одно.

Я не носил кольчуг. Я не тесал

Камней для древних башен и церквей.

Но, как щитом, прикрыв строкой своей,

Случалось, их от гибели спасал.

Смотри, отец, на эту ночь в окне;

Она грузинской живописью мне

Сегодня кажется: на сотни верст

Холсты ущелий с пригоршнями звезд,

Посеянных не божьей, а людской,

Своею собственной рукой.

Какая ночь! Какая благодать!

Как ты давно не видел этих гор!

Как смерти мы могли тебя отдать!

Так и не понимаю до сих пор,

Как вдруг я оказался сиротой.

Еще задолго до войны, до той,

Где мне пришлось под горький гул годов

Писать стихи для сирот и для вдов.

Я рад был, что их пели. Я мечтал

Дробить людское горе на куски,

Чтоб с каждой строчкой в небо улетал

Хотя б осколок чьей-нибудь тоски.

Когда-нибудь в космической пыли

Потомок наш, летя, как полубог,

Осколки наших песен и тревог

Найдет, как верных спутников Земли.

Пусть это будет мой последний час,

Я все равно хотел бы одного:

Чтобы всего дыханья моего

Хватило бы для века моего.

На вздох один. Всей грудью. Хоть бы раз!

Твой внук, мой сын, придет сюда сейчас.

Ты спрашивал меня, спроси его:

Как будущее с прошлым сплетено?

Внук как проверка для обоих нас:

Быть будущим с тобой нам не дано.

А он им будет. Каково оно?

Ты помнишь его мальчиком, отец.

Теперь он скульптор. Он упрямым стал,

Здесь в доме властвует его резец,

Он любит камень, дерево, металл,

Не любит гипса. Рад, что наконец

Век гипса кончился. Век каменный настал.

Как мы с тобою, этот мальчик наш

Готов схватиться с жизнью баш на баш.

Он любит правду в камне и в строке.

Работать — яростно. Жить — налегке.

Волнуюсь за него, жду по ночам.

И спорю с ним. Порой — по мелочам,

Но чаще из-за времени. Оно

Летит, не возвращая нам ни дня.

Но он, как я когда-то, все равно

Не верит в это, слушая меня…

Здесь, по земле, хожу я столько лет,

Успел с ней вместе столько испытать,

Что и деревья у дорог нет-нет

Да и сойдутся вслед мне поболтать.

Здесь песенки мои поет народ,

Порой не зная, что их автор тут.

Ну что ж, так лучше, чем наоборот:

Кто автор — знают, песен — не поют.

Отец, для песен я огонь добыл

Не с неба — из твоих земных глубин.

Ты первым словом моих песен был,

А их последним словом стал мой сын.

Ты, он и я — мы в них живем втроем.

Втроем? Как нож, повернутый в душе,

Вновь слышу я ту ночь, притихший дом

И голоса на нашем этаже.

А позже — вниз знакомой палки стук,

Твой затихающий, усталый шаг

И скрип дверей внизу — последний звук

Последней каплей ужаса в ушах…

Нет, я не плачу. Разве это зло

В слезах утопишь? Есть иной вопрос:

Как это быть могло? Как быть могло?..

И он — страшнее океана слез.

Я приговор убийце твоему

Читал. Он справедлив. И я готов

Не возвращаться каждый день к нему,

Ко всем его ста тысячам листов.

Ты прав, отец, что промолчал в ответ,

Целую мудрые глаза твои.

Есть, кроме павших, целый белый свет,

Есть люди, небо, грозы, соловьи,

Есть жизнь, которая далась с трудом

И стала продолжением твоей,

И есть твой внук. Помедлив у дверей,

Сейчас он третьим входит в этот дом.

Так вышло в эту ночь, что все втроем

Вдруг мы собрались в зеркале одном:

Мой сын, и я, и старый твой портрет,

Висящий на стене над очагом.

Озарены мерцающим огнем,

С минуту вместе в зеркале живем.

Но зеркало не память, а стекло.

Шаг в сторону — и нас как смыло в нем.

Хоть помню я и помнит этот дом.

На этих стульях вон за тем столом

Действительно сидели мы втроем.

Дед был седой, почти как я сейчас,

Я — молодой, почти как сын сейчас.

А сын… А сыну было только пять,

И он хотел скорей мужчиной стать.

Как жить — его давно я не учу.

Он стал мужчиной, у него свой нрав.

А если все же спорю, то хочу,

Чтоб он — не я — оказывался прав.

Мой сын, я верю: честно жизнь твоя

Пройдет, ты не ударишь в грязь лицом.

Где б ни был ты, везде с тобою я.

Так и должно у сына быть с отцом.

Я тоже понял в этот час ночной,

Что мой отец все эти тридцать лет

Слыхал все мои «да» и мои «нет»

И шел незримо за моей спиной.

Пусть ветер дует в грудь нам всем троим,

Мы порознь ничего не будем брать!

Тяжел ли, легок — век наш неделим,

И натрое его не разодрать.

А ты, читатель, не сочти за грех,

Что я люблю свой дом и свой очаг.

Огонь — как руки дружбы на плечах,

Я верю в то, что он согреет всех.

Пусть это маленький огонь, но мой.

Мой сын и мой отец, мой дом, мой век.

Мои стихи и ты, мой гость ночной,

Не сват, не брат, а просто Человек».

Я, как и прежде, только в жизнь верю,

Мне солнце всех ночных теней ближе;

Зачем же вдруг раскрылись в смерть двери,

Зачем же мертвым вновь тебя вижу?

Все в том же памятном для нас зале,

Как бог войны, от рук войны павший,

Лежишь, слезами земляков залит,

Лежишь — моложе нас. А был — старше!

Лежишь, сложивши на груди руки,

Сжав рот, не выдав до конца боли.

Стареют дети. И растут внуки.

Как много лет прошло с того боя…

Устало сдвинуты твои брови,

И полководцам на войне трудно.

Как много пролито на ней крови,

И каждый день ее — как день Судный.

Он был суров — так о тебе скажут,

И беспощаден был в борьбе — скажут,

Он шел наперекор судьбе — скажут,

В бою не думал о себе — скажут.

А ты не слышишь голосов этих,

А ты — как будто на войне не был,

Среди всех нас, один на всем свете,

Лежишь, закрытые глаза — в небо.

Народа своего сын смелый,

Народа своего сын милый,

Ты — там, мы — тут, и никакой силой

Нам снова дух твой не вселить в тело.

О, как безмолвно спят войны грозы,

Как чувств своих не выдают горы;

И словно душат, душат их слезы,

Деревья вдовами стоят в горе.

Земля горюет о своем сыне:

Он был живой. Бессмертный стал ныне.

Ни дня, ни ночи для него нету.

Лишь вечность. Больше ничего нету.

За медным медленным, как боль, маршем

Лафет в бессмертие влекут кони.

Издревле некуда спешить павшим,

Но время нас, живых, вперед гонит,

К победам нашим и к смертям нашим.

Тире, две даты — вот вся жизнь вкратце,

А после смерти — каменеть в белых

Надгробьях, в тесноте могил братских,

Над полем боя ввысь взмывать в стелах,

Безмолвьем камня укорять трусов,

Безмолвьем камня ободрять смелых.

Вот все права, что смерть дала мертвым,

То скрыв от нас, то сохранив имя.

Они молчат. А мы на них смотрим,

На белый камень, тот, что был ими.

Ружейный залп — что может быть проще?

Но, тишину в последний миг руша,

Он как «из списков исключить» — росчерк,

Как кол войны, забитый мне в душу.

Да, знаю, знаю, лишь людей чести

Делившие их ратный труд люди,

В последний час спустив курки вместе,

В последний раз, на миг в гробу будят.

Но вслед за этим — так вокруг тихо,

Как будто ты лишился вдруг слуха.

И тридцать лет уж в тишине кто-то

Все шепчет, шепчет о войне что-то

В давно оглохшее твое ухо…

Много мостов есть через Нил.

Описывать все — не хватит чернил.

Но этому вот, на котором стою,

Я посвящаю балладу свою.

Шофер Али согласен со мной,

Что мост этот — лучший мост под луной;

Али этот мост хвалит до звезд,

Каждую доску и каждый гвоздь!

Хотя скрипит от старости он,

Хотя не сияет над ним неон,

Но для араба он неспроста

Дороже любого другого моста!

— Этот мост мне дорог, — скажет араб, —

Как память о том, что я больше не раб!

Этот мост красив потому, что он мой!

По нему англичане ушли домой!

Ушли наконец-то, давно пора б! —

И долго вслед им глядел араб,

Покуда последней колонны хвост

Не прошел через этот, последний, мост,

Последний оставшийся не у дел

Генерал на «виллисе» прогудел,

И тени штыков прошли по волне

В последний раз, потонув на дне,

Последняя пушка, последний танк…

Отныне навеки да будет так!

Да будет так! И в память о том

Назвали мост «Последним мостом»!

Но, стоя на гордом этом мосту,

В балладе воспев его красоту,

Мы не забудем — ни я, ни ты, —

Что в Африке есть другие мосты.

Другие мосты, плохие мосты:

Иностранные ходят по ним посты.

Я проехал по Африке много верст,

Я видал в ее реках отсветы звезд,

Но со звездами рядом, вниз головой,

Под мостами ходит там часовой!

Нет, не только на Ниле — в других местах…

Не пора ли напомнить о тех мостах,

По которым не сам — так ногами вперед

Засидевшийся в Африке хищник уйдет?!

Не угроза, не с моста вниз головой!

Если хочет добром, пусть уходит живой,

Пусть уходит! Нет просьб других! Уходи!

Пусть уходит! Нет крика другого в груди.

Пусть уходит домой! Пусть уходит домой!

Через мой мост. Да, через мой!

Хотя ты его жадно считал своим,

Это я, африканец, зарыт под ним,

Это я тонул здесь. Я лес валил!

Это я его кровью своей полил!

Я твой бич и дубину тебе не прощу,

Но, не выстрелив в спину, через мост пропущу.

Пропущу тебя на условье одном —

Что ты мост перейдешь и забудешь о нем

До тех пор, пока смогут земля и вода

Твою тень со штыком забыть навсегда!

Нет в балладе конца. Мы под нею черту

Подведем на последнем самом мосту…

Гвоздику я бы не пустил в балладу,

Да спутник так болтлив, что нету сладу!

В Александрию едем с ним на поезде.

И нет конца его сладчайшей повести

Про Фергали, про Фергали великого,

Про лацкан пиджака его с гвоздикою,

Известной каждому на побережии,

Зимой и летом неизменно свежею,

Просунутою незаметно кончиком

В петличку с тонким водяным флакончиком.

Мой спутник хочет, чтоб на всю планету

Я раструбил бы про гвоздику эту.

В нем нет еще и тени подозрения,

Что не сойдутся наши точки зрения.

Уже мы слезли с поезда, в отеле мы,

Свет погасили и легли в постели мы,

Но все струится с языка незримого

Рассказ про Фергали неповторимого:

— Он хлопок здесь скупает в эти месяцы.

Вам завтра утром предстоит с ним встретиться —

С его улыбкою, с его гвоздикою… —

Всю ночь мой спутник маятником тикает,

Гудит не уставая, словно радио,

А я его своим молчаньем радую,

Лежу, не сплю, ловлю сквозь гулы голоса,

Как волны бьют в береговую полосу

И как, шурша песком, сама пустыня

Перебегает улицы пустые.

Нет, не про Фергали с его гвоздикою —

Я про пустыню думаю про дикую,

Безводную, бесснежную, безмерную,

Не меренную рейкой землемерною,

С шатрами бедуинов гордо-рваными,

С их нищетой, прикрытою Коранами,

С мечтой о Ниле под кошмою каждою,

С неутоленным голодом и жаждою,

С песком, в зубах хрустящим как безумие,

С верблюдами, иссохшими как мумии,

С детьми худыми, как само отчаянье,

С глазами их, которых нет печальнее!

Я вижу в кровь исхлестанную спину

Батрачки, убежавшей с поля к сыну,

Я вижу хлопок на краю пустыни

И кровь на нем! И сердце мое стынет

От бешенства холодного и страшного,

От этого наследья дня вчерашнего.

Лежу. Молчу. А спутник все неистовей

Мне соловьем про Фергали насвистывает:

— Хотя и стар, но выглядит так молодо,

Когда плывет по рынку с белым золотом,

Как весел он, как вежлив, вот увидите!

Всегда с гвоздикой свежей, вот увидите!

И тут, себя сдержать уже не пробуя:

— Давайте спать! — я говорю со злобою.

Но сам всю ночь египетскую, лунную

Все не могу заснуть, с башкой чугунною.

Огни и звезды портового города…

А сердце, как ножом, тоской распорото!

Глаз не сомкнув, с утра иду на вылазку:

За домом дом, за вывескою вывеску —

Смотрю лавчонки, лавки, магазинищи…

Голодных ребра и жратвы корзинищи —

Открытое без всякого смущения

Богатства с нищетой кровосмешение.

А вот и порт, толпой судов заставленный,

И рынок здешний, до небес прославленный,

С его египетского хлопка кипами,

Со звоном денег, с криками и всхлипами,

С его торговцев языками бешеными,

Как колокол над городом подвешенными.

И среди этого столпотворения —

Вдруг мне навстречу, как стихотворение,

Сам Фергали с гвоздикой неизбежною,

Розовощекий, с сединою снежною.

Мы рынком сведены, людьми представлены,

Друг перед другом он и я поставлены.

Да, это верно, выглядит он молодо,

Нет на лице следов забот и голода.

Он горд, людей он криком не преследует,

Как тот бедняк, что продает последнее.

Всего одно движенье пальцем подано —

И горе тысяч куплено и продано…

Да, это верно, он нежнее нежного

Мне хвалит море хлопка белоснежного,

Но не хотел и на день бы остаться я

В его руках на белых тех плантациях,

Где крик батрачки, в кровь бичом обласканной,

Торчит гвоздикой красною из лацкана,

Где молоком грудным, как бык, он выпоен,

Из тысячи голодных сытым выкроен,

С улыбкой розовой, с походкой важною,

С гвоздикою, от слез ребенка влажною.

Наш разговор с ним тонкой ниткой тянется;

Сейчас рвану — и два конца останется!

Обоих нас я этим лишь обрадую,

Но как же быть тогда с моей балладою?

Чем гладкою концовкой быть испорченной,

Пусть лучше остается незаконченной,

Поскольку на гвоздику эту красную

И есть, и будут точки зренья разные.

Эту свою балладу

начну я в глуши такой,

Где не найти адвоката,

лишь судьи есть под рукой.

Безмолвны рощи какао,

в хижинах нет огней;

Как вымерла вся деревня,

один лишь дымок над ней.

В хижине у Воттуна

все племя сошлось чуть свет.

Уже очаг догорает,

а Воттуна все нет.

Воттун пошел к англичанину,

три дня уже нет его.

Пошел передать он мысли

племени своего.

Но английский начальник

в железо его заковал

И только потом его мысли

к себе на допрос позвал.

Так легче выиграть диспут,

когда, придя на допрос,

Помнит, что он закован,

тот, кто мысли принес.

Ночное позднее время;

полисмену не по душе,

Что снова сошлось все племя

в Воттуновом шалаше.

Воттун говорил здесь речи,

он не просто болтун,

Говорят, что для всей империи

стал опасен Воттун,

Руки Воттуна закованы,

но в одной из газет,

Говорят, на первой странице,

напечатан его портрет.

Говорят, он сказал англичанам,

что земля под ними горит,

Говорят, это очень отчаянно —

то, что он говорит,

Будто бы масло пальмовое

и каучуковый сок,

Чем отдавать англичанину,

лучше вылить в песок,

Будто бы тот, кто спину

гнет для чужих барышей, —

Будто бы он унижен

таким порядком вещей.

Будто бы он поэтому

голоден, болен, слаб,

Будто бы здесь, в Нигерии,

есть еще слово «раб»,

Будто бы это слово

надо выжечь дотла.

Будто б тогда Нигерия

счастливой страной была!

О чем еще говорил он?

О чем говорил? Ах да!

Будто б врачей побольше

надо послать сюда;

Будто б надо лекарствами

пичкать черных детей;

Будто б они не выживут

без этих его затей;

Будто бы надо черным

школы построить тут;

Будто б они без грамоты

ну прямо не проживут;

Будто б все они люди,

у всех своя голова, —

И так говорил он, будто бы

сам верил в свои слова!

Полисмен идет по деревне.

Все заперто на замок,

Но над хижиною Воттуна

вьется в небо дымок.

Вьется тонкий, как волос,

среди непроглядной мглы

И упрямый, как голос,

закованный в кандалы.

Полисмен идет по деревне.

Полисмен до утра следит.

Хозяина нет, но в хижине

племя его сидит.

— Воттун в кандалы закован,

а что же сделаем мы?

Неужели мы свои мысли

не выручим из тюрьмы?

Против нас англичане

сети плетут свои.

Судья — племянник начальника,

начальник — дядя судьи.

Начальник сказал: — Из Лондона

пусть едет к вам

адвокат.

Но нанять адвоката

может тот, кто богат.

Тысяча фунтов стерлингов

адвокату цена.

У адвоката дети,

у адвоката жена.

Адвокату ехать и ехать —

Нигерия далеко.

Нет, нанять адвоката

племени нелегко:

Весь урожай какао

за самый хороший год

Тысячу фунтов стерлингов

племени не дает!

И все-таки, все-таки, все-таки,

пусть целый год голодать,

Надо тысячу фунтов

адвокату отдать.

Пусть берет свою тысячу,

пусть скорее едет сюда,

Чтобы спасти Воттуна

от неправедного суда!

Уже решается племя

на долгий голодный год.

Но у порога хижины

негр молодой встает:

— А вдруг у начальника нашего

и в Лондоне есть друзья?

А вдруг адвокату окажется

родственником судья?

И они с судьей соберутся

и все решат, как хотят.

И наши голодные дети

нам этого не простят!

Нет, лучше напишем в Гану,

там есть один адвокат.

Он черный, он телеграмму

нам дал, что приехать рад.

С начальником незнаком он,

судье не родственник он.

Он денег у нас не просит

за то, что знает закон.

Ему нужна только виза,

чтоб это дело начать.

Начальник должен поставить

на ней большую печать!

— Пусть ставит! — сказало племя. —

Пусть среди ночи встает.

И то, что назвал ты визой,

нам прямо в руки дает! —

И, покинув шалаш Воттуна,

все племя ночью пошло

К большому дому начальника,

где бетон и стекло.

Где в комнатах вентиляторы,

лед и водопровод.

Где день и ночь полисмены

вдвоем стоят у ворот.

Но их начальнику мало

в такую бурную ночь.

Он вызвал отряд полиции,

он просит ее помочь!

Полиция окружила

племя со всех сторон.

Теперь начальник спокойно

вышел на свой балкон.

— Зачем вы явились ночью?

— Потому что не можем ждать!

Ту вещь, что зовется визой,

ты нам должен отдать.

Ты должен на ней поставить

свою большую печать.

И пока не сделаешь это,

мы не будем молчать!

— Я не дам вам визы, я знаю,

что едет к вам адвокат

(Еще б не знать! У начальника

на телеграфе брат.)

Я не дам адвокату визы,

даром проездит он.

Воттун все равно виновен

и будет мной осужден!..

— Мы не уйдем без визы! —

Уже взведены курки,

Но, как черные статуи,

стоят впереди старики.

— Мы не уйдем без визы! —

говорят старики,

Людскими глазами глядя

в автоматов зрачки.

— Мы не уйдем без визы! —

твердят их мертвые рты,

Когда уже автоматы

пролаяли из темноты.

Не отступив от слова,

сами они не ушли —

Их сыновья и внуки

на плечах унесли.

Но и начальник слово

выдержал до конца.

Сослан Воттун в оковах

на добычу свинца.

Говорят, он пишет оттуда,

что будто бы попран закон,

Что будто бы он невинен,

что будто б зря осужден!

Но говорят, что будто бы

начальник все письма рвет

И будто бы так и будет,

пока начальник живет…

Не знаю, как это будет,

кто из них победит.

В хижине у Воттуна

племя его сидит.

И чтобы огонь был вечным,

в него всю ночь без конца

То один, то другой бросает

облитые гневом сердца!

Пусть будет конец баллады

занесен над врагом,

Как палка упрямого дыма

над вечным тем очагом!

Всю ночь напролет костром горит моя голова,

Мысли летят и гибнут, как в огне мотыльки,

Прямо в душу мою бьют кулаками слова,

Бьют, как в плотину волны набухшей ливнем реки.

Я для начала пробую написать о любви.

Бегут строка за строкою по бумаге бегом:

«Руки твои… Губы твои… Брови твои…»

Нет, не могу! Мне надо в эту ночь о другом:

«Мы взяли воду за горло. Нам власть над ней по плечу!

Глотай же ее, пустыня! Стань зеленой кругом!»

Но нет, я и об этом, оказывается, не хочу!

Будет и про пустыню. Но в эту ночь о другом:

«Мама, милая мама, наконец не буду в долгу,

Напишу о тебе, о самом мне до слез дорогом!»

Но, написав две строчки, я чувствую: не могу!

Нет, не могу! Я должен в эту ночь о другом!

Так почти до рассвета костром горит голова,

Мысли летят и гибнут, как в огне мотыльки,

И бьют кулаками в душу неродившиеся слова,

Бьют, как в плотину волны набухшей ливнем реки.

Но наконец под утро, расталкивая слова,

Мысль о войне и мире решает ночной спор:

На плаху войны положена планеты голова, —

Кто же из рук убийцы вырвет его топор?

Позор моего молчания растет в глазах, как гора!

Если не я, то кто же выйдет на бой с врагом?

Через поля бумаги бегу со штыком пера:

Сегодня только об этом — и ни о чем другом!

В оркестре были мастера чудесные,

Трудились, не крича про свой талант.

Но бомбою замедленного действия

Упал к нам с неба новый музыкант.

Считая ожидания бесплодными,

Он к славе побежал, не чуя ног,

На голову, пустую и холодную,

Спеша надеть хоть краденый венок.

Он ловко путал музыку с клеветами,

На каждого сажая по пятну.

Он всплыть хотел, считая, что для этого

Полезно всех других пустить ко дну.

Мы поначалу даже не усвоили

Всех перемен фальшивого лица,

А тех, кто заподозрил, успокоили:

— Ну что ж, одна паршивая овца…

Нам надо было заниматься нотами,

А он был так напорист, так речист,

Что оказалось вдруг его заботами —

Все в пятнах! Только он, как голубь, чист!

Он, не создавший ни одной мелодии,

Гремел, свергал, то «против» был, то «за»!

И смешанное с подлостью бесплодие

В конце концов нам бросилось в глаза.

Чтоб он сошел с трибуны, настояли мы.

Нет, мы не стали рук ему вязать!

Напротив, подвели его к роялю мы,

Но он, увы, не мог ни ноты взять!

Чтоб оценить иные дарования,

Их надо сдвинуть с их привычных мест.

Мораль сей басни шире, чем название.

«Оркестр» — при чем тут, собственно, оркестр?

Встал. Улица белым-бела,

У двери робкие следы…

Зачем ты ночью здесь была?

Мой дом сожгла. Меня сожгла.

Чего под пеплом ищешь ты?

Чабан в горах, высоко от подножий,

За облаком, в рожок поет незримо.

А эхо вниз бежит и врет прохожим:

«Неповторимо я! Неповторимо!»

В мае, месяце зеленом,

От чужих краев устав,

Я вернулся в них влюбленным,

С добрым словом на устах.

Не годясь в ханжи и судьи,

Я чужое не кляну,

Но, конечно, полной грудью

Только дома я вздохну;

Только дома, где отрадно,

Что друзья повсюду есть,

Где туда или обратно

В каждый поезд можно сесть!

Вот и унесся, как гонщик,

Мчавший нас синий экспресс!

В узкоколейный вагончик

Я по-домашнему влез.

Сел на диванчике низком,

Все мне знакомо кругом.

Медленно, с визгом и писком,

Тащит нас старый вагон;

Весело выкрашен желтым,

Словно домашний комод.

Бабка в нем едет с кошелкой,

С хрустом рогалик жует;

Едут в корзинках продукты,

Пахнет парным молоком.

Шляпу приподнял кондуктор,

Словно со мною знаком…

Кто-то гадает невесте,

Кто-то роняет слезу…

Сердце мое не на месте,

Сердце домой я везу.

Еду цветущим краем

И слезы лью без вины.

Сиренью, сломанным маем,

Часовни полным-полны.

Кого-то мучают вины,

Душит фальшивый смех.

А я в слезах без причины,

Безгрешно плачу при всех.

Не знаю… А впрочем, знаю:

Разлука долгой была,

Ты, чешская речь родная.

До слез меня довела!

Я трудиться не сумел, грабить не посмел,

Я всю жизнь свою с трибуны лгал доверчивым и юным,

Лгал — птенцам.

Встретив всех, кого убил, всех, кто мной обманут был,

Я спрошу у них, у мертвых, — бьют ли на том свете морду

Нам — лжецам?

Я отошел помочиться не там, где вся солдатня.

И снайпер в ту же секунду меня на тот свет отправил.

Я думаю, вы не правы, высмеивая меня,

Умершего принципиально, не меняя своих правил.

Нет хуже работы — пасти дураков.

Бессмысленно храбрых — тем более.

Но я их довел до родных берегов

Своею посмертною волею.

Все отдав, я не встану из праха,

Мне не надо ни слов, ни похвал.

Я не жил, умирая от страха,

Я, убив в себе страх, воевал.

Не плачьте! Армия дала

Свободу робкому рабу.

За шиворот приволокла

Из канцелярии в судьбу,

Где он, узнав, что значит сметь,

Набрался храбрости — любить,

И полюбив — пошел на смерть,

И умер. К счастью, может быть.

Они быстро на мне поставили крест,

В первый день, первой пулей в лоб.

Дети любят в театре вскакивать с мест —

Я забыл, что это — окоп.

Быстро, грубо и умело за короткий путь земной

И мой дух, и мое тело вымуштровала война.

Интересно, что способен сделать бог со мной

Сверх того, что уже сделал старшина?

Я не посмел на смерть взглянуть

в атаке среди бела дня,

И люди, завязав глаза,

к ней ночью отвели меня.

Я знал, что мне он подчинен и, чтоб спасти меня — умрет.

Он умер, так и не узнав, что надо б все наоборот!

А. — Я был богатым, как раджа.

Б. — А я был беден.

ВМЕСТЕ. — Но на тот свет без багажа

Мы оба едем.

Заканчивая путь земной,

Всем сплетникам напомню я:

Так или и́наче, со мной

Еще вы встретитесь, друзья!

Я вам оставлю столько книг,

Что после смерти обо мне

Не лучше ль спрашивать у них,

Чем лезть с вопросами к родне!