Том 1

Отец! Дай встретить час мой судный

Без утешений, без помех!

Я не считаю безрассудно,

Что власть земная спишет грех

Гордыни той, что слаще всех;

Нет времени на детский смех;

А ты зовешь надеждой пламя!

Ты прав, но боль желаний — с нами;

Надеяться — О Боже — в том

Пророческий источник ярок! —

Я не сочту тебя шутом,

Но этот дар — не твой подарок.

Ты постигаешь тайну духа

И от гордыни путь к стыду.

Тоскующее сердце глухо

К наследству славы и суду.

Триумф в отрепьях ореола

Над бриллиантами престола,

Награда ада! Боль и прах…

Не ад в меня вселяет страх.

Боль в сердце из-за первоцвета

И солнечных мгновений лета.

Минут минувших вечный глас,

Как вечный колокол, сейчас

Звучит заклятьем похорон,

Отходную пророчит звон.

Когда-то я не ведал трона,

И раскаленная корона

В крови ковалась и мученьях.

Но разве Цезарю не Рим

Дал то, что вырвал я в сраженьях?

И разум царственный, и годы,

И гордый дух — и мы царим

Над кроткостью людского рода.

Я рос в краю суровых гор:

Таглей, росой туманы сея,

Кропил мне голову. Взрослея,

Я понял, что крылатый спор

И буйство бури — не смирились,

А в волосах моих укрылись.

Росы полночный водопад

(Так в полусне мне мнилось это)

Как будто осязал я ад,

Тогда казался вспышкой света,

Небесным полымем знамен,

Пока глаза туманил сон

Прекрасным призраком державы,

И трубный голос величаво

Долбил мне темя, воспевал

Людские битвы, где мой крик,

Мой глупый детский крик — звучал

(О, как мой дух парил, велик,

Бил изнутри меня, как бич),

В том крике был победный клич!

Дождь голову мою студил,

А ветер не щадил лица,

Он превращал меня в слепца.

Но, знаю, человек сулил

Мне лавры; и в броске воды

Поток холодный, призрак битвы

Нашептывал мне час беды

И час пленения молитвы,

И шло притворство на поклон,

И лесть поддерживала трон.

С того мгновенья стали страсти

Жестокими, но судит всяк

С тех пор, как я добился власти,

Что это суть моя, пусть так;

Но до того, как этот мрак,

Но до того, как этот пламень,

С тех пор не гаснущий никак,

Меня не обратили в камень,

Жила в железном сердце страсть

И слабость женщины — не власть.

Увы, нет слов, чтобы возник

В словах любви моей родник!

Я не желаю суеты

При описанье красоты.

Нет, не черты лица — лишь тень,

Тень ветра в незабвенный день:

Так прежде, помнится, без сна,

Страницы я листал святые,

Но расплывались письмена, —

Мелела писем глубина,

На дне — фантазии пустые.

Она любви достойна всей!

Любовь, как детство, — над гордыней.

Завидовали боги ей,

Она была моей святыней,

Моя надежда, разум мой,

Божественное озаренье,

По-детски чистый и прямой,

Как юность, щедрый — дар прозренья;

Так почему я призван тьмой —

Обратной стороной горенья.

Любили вместе и росли мы,

Бродили вместе по лесам;

И вместе мы встречали зимы;

И солнце улыбалось нам.

Мне открывали небеса

Ее бездонные глаза.

Сердца — любви ученики;

Ведь средь улыбок тех,

Когда все трудности легки

И безмятежен смех,

Прильну я к трепетной груди

И душу обнажу.

И страхи будут позади,

И все без слов скажу…

Она не спросит ни о чем,

Лишь взором тронет, как лучом.

Любви достоин дух, он в бой

Упрямо шел с самим собой,

Когда на круче, горд и мал,

Тщету тщеславия познал,

Была моею жизнью ты;

Весь мир — моря и небеса,

Его пустыни и цветы,

Его улыбка и слеза,

Его восторг, его недуг,

И снов бесцветных немота,

И жизни немота вокруг.

(И свет и тьма — одна тщета!)

Туман разняв на два крыла —

На имя и на облик твой,

Я знал, что ты была, была

Вдали и все-таки со мной.

Я был честолюбив. Укор

Услышу ль от тебя, отец?

Свою державу я простер

На полземли, но до сих пор

Мне тесен был судьбы венец.

Но, как в любой другой мечте,

Роса засохла от тепла.

В своей текучей красоте

Моя любимая ушла.

Минута, час иль день — вдвойне

Испепеляли разум мне.

Мы вместе шли — в руке рука,

Гора взирала свысока

Из башен вековых вокруг,

Но башни эти обветшали!

Шум обезличенных лачуг

Ручьи стогласо заглушали.

Я говорил о власти ей,

Но так, что власть казалась вздором

Во всей ничтожности своей

В сравненье с нашим разговором

И я читал в ее глазах,

Возможно, чуточку небрежно —

Свои мечты, а на щеках

Ее румянец, вспыхнув нежно,

Мне пурпур царственный в веках

Сулил светло и неизбежно.

И я пригрезил облаченье,

Легко вообразил корону;

Не удивляясь волшебству

Той мантии, я наяву

Увидел раболепство черни,

Когда коленопреклоненно

Льва держат в страхе на цепи;

Не так в безлюдии, в степи,

Где заговор существованья

Огонь рождает от дыханья.

Вот Самарканд. Он, как светило,

Среди созвездья городов.

Она в душе моей царила,

Он — царь земли, царь судеб, снов.

И славы, возвещенной миру.

Так царствен он и одинок.

Подножье трона, дань кумиру,

Твердыня истины — у ног.

Единственного Тамерлана,

Властителя людских сердец,

Поправшего чужие страны…

Я — в царственном венце — беглец.

Любовь! Ты нам дана, земная,

Как посвященье в тайны рая.

Ты в душу падаешь, жалея,

Как ливень после суховея,

Или, слабея каждый час,

В пустыне оставляешь нас.

Мысль! Жизни ты скрепляешь узы

С обычаями чуждой музы

И красотой безумных сил.

Прощай! Я землю победил.

Когда Надежда, как орлица,

Вверху не разглядела скал,

Когда поникли крылья птицы,

А взор смягченный дом искал, —

То был закат; с предсмертной думой

И солнце шлет нам свет угрюмый.

Все те, кто знал, каким сияньем

Лучится летний исполин,

Поймут, как ненавистна мгла,

Хоть все оттенки собрала,

И темноты не примут (знаньем

Богаты души), как один,

Они бы вырвались из ночи;

Но мгла им застилает очи.

И все-таки, луна, луна

Сияньем царственным полна,

Пусть холодна, но все же так

Она улыбку шлет во мрак.

(Как нужен этот скорбный свет).

Посмертный нами взят портрет.

Уходит детство солнца вдаль,

Чья бледность, как сама печаль.

Все знаем, что мечтали знать,

Уходит все — не удержать;

Пусть жизнь уносит темнота,

Ведь сущность жизни — красота.

Пришел домой. Но был мой дом

Чужим, он стал давно таким.

Забвенье дверь покрыло мхом,

Но вслед чужим шагам моим

С порога голос прозвучал,

Который я когда-то знал.

Что ж, Ад! Я брошу вызов сам

Огням могильным, небесам,

На скромном сердце скорбь, как шрам.

Отец, я твердо верю в то,

Что смерть, идущая за мной

Из благостного далека,

Оттуда, где не лжет никто,

Не заперла ворот пока,

И проблеск правды неземной —

Над вечностью, над вечной тьмой.

Я верую, Иблис не мог

Вдоль человеческих дорог

Забыть расставить западни…

Я странствовал в былые дни,

Искал Любовь… Была она

Благоуханна и нежна

И ладаном окружена.

Но кров ее давно исчез,

Сожженный пламенем небес.

Ведь даже муха не могла

Избегнуть зорких глаз орла.

Яд честолюбия, сочась,

В наш кубок праздничный проник.

И в пропасть прыгнул я, смеясь,

И к волосам любви приник.

Я видел: в день венчанья вдруг

Ты краской залилась,

Хоть счастьем для тебя вокруг

Дышало все в тот час.

Лучи, что затаил твой взор, —

Как странен был их свет! —

Для нищих глаз моих с тех пор

Другого света нет.

Когда девическим стыдом

Румянец тот зажжен,

Сойдет он вмиг. Но злым огнем

Горит его отсвет в том,

Кто видел, как венчаясь, вдруг

Ты краской залилась,

Хоть счастьем для тебя вокруг

Все расцвело в тот час.

О, будь вся юность долгим сном одним,

Чтоб пробуждался дух, объятый им,

Лишь на рассвете вечности холодной;

Будь этот сон печален безысходно, —

И все ж удел подобный предпочтет

Безрадостной и косной яви тот,

Чье сердце предназначено с рожденья

Страстей глубоких испытать смятенье.

Но будет сходен сон такой иль нет

С фантазиями отроческих лет,

Когда бывают грезы столь прекрасны,

Что лучших небо ниспослать не властно?

Как часто ярким полднем в летний зной

Я, мысленно покинув дом родной,

Скитался по далеким чуждым странам,

Плыл к существам неведомым и странным,

Плодам воображенья моего…

Что мог еще желать я сверх того?

Лишь раз пора мечтаний нам дается,

Тоска ж по ней до смерти остается.

Уж не под властью ль тайных чар я жил?

Не ветер ли ночной в меня вложил

Свой образ и порывы? Не луна ли

Меня манила в ледяные дали?

Не к звездам ли с земли меня влекло?

Не знаю. Все, как вихрем, унесло.

Но хоть в мечтах, а счастлив был тогда я

И к ним пристрастье ввек не обуздаю.

Мечты! Без них была бы жизнь бледна.

В них, радужных, олицетворена

Та схватка яви с видимостью ложной,

Благодаря которой и возможно

В бреду познать любовь и рай полней,

Чем в самом цвете юных сил и дней.

В уединеньи темных дум

Душа окажется… Угрюм

Здесь камень, мертвенна могила —

И празднословье отступило.

В молчанье здешней тишины

Нет одиночества… Ты знаешь:

Здесь мертвые погребены,

Которых ты не забываешь.

Здесь души их, здесь духи их,

Здесь их завет: будь строг и тих.

Ночь — хоть ясная — ненастна.

Россыпь ярких звезд — ужасна;

Помертвели ореолы,

Пали светлые престолы;

Не надеждою полны,

А кровавы и мрачны

Их лучи — чума и пламя,

Вечно властные над нами.

Дум неизгладимых бремя

И видений вещих время —

Ими дух твой напоен,

Как росой омытый склон.

Ветер — вздох Господен — тих.

Холм, обитель неживых, —

Тень, лишь нет в ночном тумане;

А туман — напоминанье,

Образ, символ и покров

Тайны Тайн во тьме миров!

Нахлынуло лето,

И звезды бледны,

И тают в полуночном

Блеске луны.

Планеты-рабыни

Подвластны луне,

И луч ее стынет

На белой волне.

Улыбалась луна,

Но казалась луна

Такой ледяной, ледяной.

И ползли с вышины,

Словно саван бледны,

Облака под холодной луной.

Но взор мой влекли,

Мерцая вдали,

Вечерней звезды лучи.

Тонкий свет еле тлел,

Но душу согрел

В холодной, лунной ночи,

И ловил я глазами

Далекое пламя,

А не блеск ледяной над волнами!

Лето в зените,

Полночь темна.

Звезды бледнеют —

Всходит луна,

В небо выводит

Свиту планет.

Брызжет холодный

На воду свет.

Луна улыбалась,

Но мне показалась

Улыбка ее неживой,

А тучи под нею —

Трикраты мрачнее,

Чем черный покров гробовой,

Но тут я в молчанье

Увидел мерцанье

Вечерней звезды над собой.

Был луч ее дальний

Во тьме изначальной

Чуть зрим, но согрел с вышины

Он душу, которой

Так больно от взора

Бесстрастной и близкой луны.

Целую в лоб, — прощай! Прости!

Разъединяются пути —

И завтра розно нам идти.

Я вижу: ты права была —

Все в жизни — Сновиденье, мгла.

Надежды отлетели прочь, —

Их день развеял, или ночь? —

Зачем гадать, искать ответ, —

Они мечта… их больше нет.

И все, чем жили мы, поверь —

Виденья смутных снов теперь!

У моря буйного сижу —

И за игрою волн слежу —

И слушаю хорал морской.

Я горсть песку зажал рукой —

Песчинки… мало… — и скользят

Меж пальцев, сыпятся назад —

К безжалостным волнам спешат.

Возможно ль крепче руку сжать

И золотинки удержать?

— Туманятся глаза слезой:

Не сохранил я ни одной!

— Ужели всё, чем я живу,

Мечта — во сне — не наяву?

Печально лоб целую твой,

Но прежде, чем прощусь с тобой,

Поведаю тебе одной…

Да, ты не зря твердила мне,

Что жизнь моя течет во сне,

Но, если нет надежды боле,

То — ясным днем иль при луне

Она ушла — не все равно ли,

Во сне ушла иль не во сне?

Все, что несут нам сон и бденье,

Лишь сновиденье в сновиденьи.

…Стою на берегу морском,

У ног — прибоя вечный гром,

И бережно держу в руках

Песчинок золотистый прах,

А он сквозь пальцы, как струя,

Стекает в море бытия —

И горько, горько плачу я!

О Боже! Что ж моя рука

Не может удержать песка?

О Боже! Где мне силы взять

Хоть бы песчинку удержать?

Ужели всё — и сон, и бденье —

Лишь сновиденье в сновиденьи?

Как часто сердцу горы, чащи, воды —

Безлюдные святилища Природы

Дают столь всеобъемлющий ответ,

Что забываем мы о беге лет!

1

Был в юности знакомец у меня,

Имевший дар общенья со вселенной;

Но, красоту ее в себе храня

И дух свой, этот факел в жизни бренной,

Воспламеняя и лучами дня,

И блеском звезд на тверди довременной,

Не знал он, что за силой одержим,

Когда владело исступленье им.

2

Что это было? То ли наважденье

От чар луны в глухой полночный час?

То ль краткий миг внезапного прозренья,

Что раскрывает больше тайн для нас,

Чем древние оккультные ученья?

То ль просто мысль, что в плоть не облеклась,

Но, как роса траву в начале лета,

Живит рассудок, несмотря на это?

3

Как вид того, что любишь всей душой,

Ленивые зрачки нам расширяет,

Иной предмет, в который день-деньской

Любой из нас привычно взор вперяет,

В нежданном свете предстает порой

И глубиной своею изумляет.

Лишь звон разбитой арфы душу так

Пронзает. — Это символ, это знак

4

Того, что нам сулят миры другие

И в красоте дает провидеть тут

Создатель лишь таким сердцам, какие,

Не будь ее, — от неба отпадут,

Поскольку бой в себе они, слепые,

Не с верою, но с божеством ведут,

Чтобы себя, его низринув с трона,

Венчать своей же страстью, как короной.

Среди видений тьмы ночной

вдруг замерцало предо мной

погибшей Радости виденье,

и вдруг, сломив мой дух больной,

оно распалось чрез мгновенье,

Но разве страшен день тому,

кто всюду ловит, умиленный,

былого отблеск отдаленный,

бегущий отраженно в тьму!

О, ты, благословенный Сон,

пока весь мир гремит далекий,

я был тобою воскрешен,

о, милый свет, тобой согрет

был дух мой, вечно одинокий!

Пускай средь сумрака и туч

едва мерцал мне дальний луч,

бледней, тусклее для меня

светило Истины и дня!

В ночи отрадной грезил я,

Не помня о разлуке,

Но сон дневной настиг меня

И пробудил — для муки!

Ах, что мне в том, что видно днем? —

Не все ли это сон

Тому, чей взор всегда в былом,

Печалью освещен?

Но тот, родной — тот сон святой

Назло судьбе жестокой

Был мне звездою золотой

В дороге одинокой.

Откуда он мерцал — Бог весть! —

Сквозь шторм, в ночах глухих…

Но что у правды ярче есть

Средь звезд ее дневных?

Счастливейший мой час — счастливейший мой день,

что сердце бедное, разбитое знавало,

надежда Гордости и Силы — точно тень —

давно все это миновало.

Что говорю я — Силы? Да! но только той,

что в грезах юности блестит надежд огнями,

исчезло все давно с угасшею мечтой —

но пусть идет вослед за днями.

А Гордость, ты, что сделаю с тобой?

Наследья твоего достало бы на двух —

владела полновластно ты моей душой —

о, успокойся, бедный дух!

Счастливейший мой день — счастливейший мой час,

мгновенья Гордости блестящей силы — были,

каких мой видел — больше не увидит глаз,

о, да, я чувствую, что были:

но если б гордости, надежды силу вновь

мне б предложили пережить с той глубиной,

что я уж испытал тогда печальных снов, —

я б не хотел надежды той:

когда она в красе витала надо мной,

на крыльях чувствовал ее я капли яда —

разрушен мир души упавшей каплей той —

надежде вновь она не рада.

Счастливый день! Счастливый час!

И я был горд и ослеплен!

Но дух мой сир и слаб мой глас —

Растаял сон!

Познал я сил своих расцвет,

Свой молодой и смелый пыл,

Но юных лет давно уж нет —

Я их забыл.

И, гордость я вотще познал —

Пускай другим венки дарит —

Еще жестокий яд похвал

В душе горит.

Счастливый день! Счастливый час!

Ты не обман мечты пустой —

Ты мне сиял, но ты погас,

Мираж златой.

Когда бы гордость, блеск и власть

Я смог бы снова обрести,

Не стало б силы боль и страсть

Опять снести.

Я помню — в мощи этих крыл

Слились огонь и мрак —

В самом уж взлете этом был

Паденья вещий знак.

Я часто на рассвете дней

Любил, скрываясь от людей,

В глухой забраться уголок,

Где был блаженно одинок

У озера, средь черных скал,

Где сосен строй кругом стоял.

Но лишь стелила полог свой

Ночь надо мной и над землей

И ветер веял меж дерев,

Шепча таинственный напев,

Как в темной сонной тишине,

Рождался странный страх во мне;

И этот страх мне сладок был —

То чувство я б не объяснил

Ни за сокровища морей,

Ни за любовь, что всех сильней, —

Будь даже та любовь твоей.

Таилась смерть в глухой волне,

Ждала могила в глубине

Того, кто здесь, томим тоской,

Мечтал найти душе покой

И мог бы, одинок и нем,

У мрачных вод обресть Эдем.

Был в мире мне на утре дней

Всего милее и родней

Забытый уголок лесной,

Где над озерною волной

Я одиночество вкушал

Под соснами, меж черных скал.

Когда же ночь своим плащом

Окутывала все кругом

И ветер начинал опять

В ветвях таинственно роптать,

Во мне рос ужас, леденя,

Как холодок от волн, меня.

Но не со страхом был он все ж,

Но с трепетным восторгом схож

И слаще для меня стократ,

Чем наибогатейший клад

Иль даже твой влюбленный взгляд.

И верил я: под толщей вод

Меня на ложе смерти ждет

Та, без кого я стражду так,

Что погружен мой дух во мрак

И только рядом с ней, на дне,

Вновь светлый рай заблещет мне.

Наука! Ты, дочь времени седого,

Преобразить всё сущее смогла.

Зачем, как гриф, простерла ты сурово

Рассудочности серые крыла?

Не назову ни мудрой, ни желанной

Ту, что от барда в золоте светил

Сокрыла путь, лучами осиянный,

Когда в эфире дерзко он парил.

И кто низверг Диану с колесницы?

Из-за кого, оставя кров лесной,

Гамадриада в край иной стремится?

Наяду разлучила ты с волной,

С поляной — Эльфа, а с легендой Пинда —

Меня в мечтах под сенью тамаринда.

О, пестрый мой Романс, нередко,

Вспорхнув у озера на ветку,

Глаза ты сонно закрывал,

Качался, головой кивал,

Тихонько что-то напевал,

И я, малыш, у попугая

Учился азбуке родной,

В зеленой чаще залегая

И наблюдая день-деньской

Недетским взглядом за тобой.

Но время, этот кондор вечный,

Мне громовым полетом лет

Несет такую бурю бед,

Что тешиться мечтой беспечной

Сил у меня сегодня нет.

Но от нее, коль на мгновенье

Дано и мне отдохновенье,

Не откажусь я все равно:

В ней тот не видит преступленья,

Чье сердце, в лад струне, должно

Всегда дрожать от напряженья.

Твои уста — твоя простая

Мелодия певучих слов —

Цветущий куст, где птичья стая

Среди моих щебечет снов;

Глаза, твои глаза — светила

Моей души — льют свет живой,

Как будто звезды на могилу,

На омертвелый разум мой;

Твоя душа! — И неизменный

Мой сон в ночи и на заре —

О правде вечной и бесценной

И всем доступной мишуре.

Я жребий не кляну земной —

Хоть мало в том земного,

Что вас разъединить со мной

Смогло пустое слово.

Не жажду я гореть в огне

Благострадальной схимы;

Сострастье ваше странно мне —

Ведь я — прошедший мимо!

Дым — лес, и дымом река,

И дымные облака.

Их контуры чуть видны

Сквозь слезы большой луны.

А лунам рождаться, зреть

И таять впредь и впредь…

Ночью странствуют они,

Длинна их вереница.

Дыханьем гасят звезд огни

Их призрачные лица.

Когда двенадцать ночи

Показывает диск,

Та, что прозрачней прочих,

Начинает спускаться вниз.

Все вниз

и вниз

и вниз…

Покров над горой навис

Окутал ее корону

Складками лег по склону

И накрыл в одно мгновенье

Все дворцы и все селенья,

Сколько есть их на просторе

Спрятал дикий лес и море,

Спрятал духов легкий сонм,

Спрятал все, что впало в сон,

Окутывая все это

Лабиринтом мягкого света.

И тогда — без сна, без сна! —

Их жажда сна.

Но едва встает заря,

Этот лунный покров

Поднимается, паря,

Став игрушкою ветров,

Все швыряющих вразброс,

Будь то даже альбатрос.

Луна для них с утра

Не служит, как вчера,

Покровом из тумана,

Что, может быть, и странно…

И радужною пылью

Все станет в небесах.

И ляжет этот прах

На трепетные крылья

Тех бабочек земли,

Что к небу вечно рвутся,

Чтобы затем вернуться

И умереть в пыли.

Долины мглистые, тенистая река,

Неясные леса — иль облака —

Их очертанья различишь едва ли

Сквозь слезы, застилающие дали;

Стада громадных лун бледнеют, меркнут, тают,

И вот уже сильней — сильней — сильней блистают —

В бесконечной смене мест,

В бесконечной смене мигов

Задувают свечи звезд

Колыханьем бледных ликов.

Вот на лунном циферблате

Скоро полночь, и одна

Несравненная луна

(Всех огромней, всех крылатей,

Всем другим предпочтена)

Сходит ниже — ниже — ниже —

Сердце ей сейчас пронижет

Треугольный горный пик,

И вот — ее огромный лик

Пролил прозрачное сиянье

На дремлющее мирозданье,

На все, что только видит взор —

На море и на склоны гор,

На быстрых духов рой обманный,

На мир вещей, дремотно-странный, —

И спрятал их, как под шатром,

В том океане световом.

Глубок, глубок отныне он —

Земных предметов страстный сон!

Но утро гонит сонмы снов,

И лунный призрачный покров

Взлетает ввысь — быстрей — быстрей —

Так может взмыть в обитель гроз

Любая из земных вещей,

Быть может, желтый альбатрос.

Теперь им больше не нужна

Для облачения луна,

Не нужен им, вещам земным,

Шатер, прозрачный словно дым

(Что слишком пышно, я считаю), —

Но искры лунные дождем

Струятся в воздухе дневном

И мотыльки Земли, взлетая

В просторы неба, а потом,

Тоскуя о земных лугах

(Кто угадает их желанья!), —

Приносят лунное сиянье

На чуть мерцающих крылах.

Над берегами седыми

Деревья в белесом дыме,

Внизу — невидимый плес

В тускнеющих пятнах слез.

То там, то здесь вырастают

И тают — тают — тают

Круги блуждающих лун:

Плывут над россыпью звездной

Подобьем белых лакун,

Но поздно — поздно — поздно —

Двенадцать на лунных часах,

И месяц, чей блеск неверный

Измерен на лунных весах

(Уж верно, не самый скверный!),

На горный спустился пик,

И конус вершины мрачной

В сердце его проник,

Клубок размотав прозрачный:

Струистый наброшен плащ

На сумрак морей и чащ,

На крыши домов, на долы,

Где сон разлился тяжелый,

Где духи крылатые спят:

Они с головы до пят

Облиты сиянием чистым,

Как будто в крипте лучистом

Уснули — навек — навек —

О сладости смеженных век!

Но лунное покрывало

Уносится ввысь к утру,

По воле случайного шквала,

Похожее на ветру

На нечто, летящее косо, —

На желтого альбатроса.

Назавтра другая луна

В дело пойти должна

(Что экономно едва ли),

О солнечном покрывале

Уже мечтает Земля,

А прежнее — лунное — тает,

Лишь бабочки, что летают

В заоблачные поля

Под градом крупиц блестящих,

Приносят нам образцы

Заветной лунной пыльцы

На крылышках шелестящих.

Трирема легкая, по брызжущим волнам

когда-то несшая, в лазури чистой моря,

пловца усталого к родимым берегам:

вот красота твоя, не знающая горя.

И я ведь был пловцом. И ты, моя Наяда,

меня спасти от бурь мне послана судьбой.

И золото кудрей, и мрамор твой живой

мне сделали родным забытый мир Эллады.

И Рим, великий Рим — мне сделался родной.

О, ты зовешь меня! Я вижу яркий свет:

зажжен светильник твой; в твоих очах привет.

Статуя дивная, мои мечты лилея, ты там

стоишь в окне… О радость! о Психея

страны, которой нет!

Мне красота твоя, Елена, —

Никейских странствий корабли…

Они к отчизне вожделенной

Пловца усталого несли

По волнам до земли.

Я плыл сквозь шторм, мечтой томимый:

Наяды взор, античный лик…

Влекомый им неодолимо,

Я славу Греции постиг

И грозное величье Рима.

Ты, в нише у окна белея,

Сжимаешь, статуя над мглой,

Агатовый светильник свой.

Там родина твоя, Психея,

Там край святой!

Елена, красота твоя

Мне — словно парус морякам,

Скитальцам, древним, как земля,

Ведущим корабли в Пергам,

К фригийским берегам.

Как зов Наяд мне голос твой

Звучит за ропотом глухим

Морей, ведя меня домой,

К сиянью Греции святой

И славе, чье имя — Рим.

В алмазной раме у окна

Вот ты стоишь, стройна, как взмах

Крыла, с лампадою в руках —

Психея! — не оставь меня

В заветных снах!

Елена, красота твоя,

Как челн никейский, легкокрыла,

К морям благоуханным я

Плыву в отцовские края! —

Ты древность для меня открыла.

Твои античные черты

С игривой прелестью Наяды

Для нас классически чисты:

К величью Рима и Эллады

Скитальца возвращаешь ты.

Тебя я вижу в блеске окон

С лампадой в мраморной руке,

И гиацинтовый твой локон

Созвучен певческой тоске

О райском далеке.

Есть в небе дух Израфел,

«Чье сердце лютней звучит»,

И никто так не пел,

Как поет Израфел:

Пенье звезд умолкает, и блеск их бел,

Чтоб восторгом звезд небосвод пламенел, —

Так легенда гласит.

В недрах тишины

Звук возник,

И алеет лик

Влюбленной луны.

В красных отблесках безмолвно

Застывают стрелы молний,

И Плеяды, семь сестер,

Слышат, как звенит простор.

И хоры звезд ночами

Спешат поведать миру,

Что из созвездья Лиры

Дух исторгает пламя.

Он звездных струн перстами

Касается, звеня,

И плещет над струнами

Живой аккорд огня!

Израфел живет в лазури,

Там, где мудрость бесконечна,

Где любовь — единый бог,

Где, горя красой извечной,

Льют на землю взоры гурий

Света звездного поток.

Бард небесный, Израфел,

Лучший в мире ты по праву:

Песнь бесстрастную презрел!

Лавры — вечный твой удел,

Ибо мудрых песен слава

В том, чтоб голос пламенел!

Если полон мудрой страсти

Ритм пылающих аккордов, —

Горе, радость, боль и счастье

Слиты вместе в пенье гордом!

Пой, Израфел, чтобы звезды молчали,

В небе властвуешь ты!

А в мире радости и печали,

Где цветы — всего лишь цветы,

Тень песен, упавшую с высоты,

Мы солнечным светом назвали.

Но если бы выпал мне, о Израфел,

Твой горний удел,

Тебе же — удел земной,

Ты бы дольних песен моих не пропел,

А я бы смелей, чем ты, звенел

Небесною струной.

Пребывает ангел в высях

«С лютней-сердцем». Се — Израфил.

У него на устах

И в его перстах —

Песнь, настолько прекрасная, что в небесах

Гимны звезд замирают, ликованье в мирах,

Чуть Певец возгласил.

И, взойдя в зенит,

Полная луна

Пеньем прельщена —

Блаженное, звенит,

Переливаются рулады, —

И встают Плеяды,

Рдея, — божьи чада,

Семь из мириады.

И молвит звездный хор,

И вторит голос лун,

И зрит небесный взор:

Певец персты простер

Над Лирой, вечно юн, —

И вспыхнул метеор

Напева стройных струн!

Там Израфил поет,

Где мудрость воскрылила,

Где Бог в любви живет,

Где гурий красота

Сиянием светила

Над миром разлита.

Божественный Певец!

Ты прав, отринув холод

Бесчувственных сердец.

Тебе вручен венец!

Ты чист и вечно молод!

Ты победил, мудрец!

Плачь, смейся, пламеней!

Пройди надмирным лазом

Сквозь лабиринт страстей

Туда, где правит Разум, —

Охваченный экстазом!

Ты — светоч неземной,

А мы, увы, земляне —

Обречены заране

На смерть. Наш блеск дневной —

Тень твоего сиянья.

И все же, Израфил,

Когда б Аллах судил

Тебе — петь людям, мне — взмыть в космос твой,

Ты б, ангел, счастьем не затмил

Певца тоски земной,

А мне б — достало дерзких сил

Звенеть небесною струной.

В июньские ночи я во власти мистической луны: из ее золотистого облика изливается одуряющий, густой и влажный пар и, медленно сочась, капля за каплей, на тихие вершины гор, стекает с баюкающей музыкой по мировой равнине. Розмарин склонился над могилой, трепещет вервена средь пустыни, окутывая в ветерок свой стебель, развалины складываются на покой; смотрите, озеро, словно Лета, как будто наслаждается сознательным сном и ни за что на свете не проснется. Вся Красота уснула; покоится со своими Судьбами и Ирена, открыв навстречу небу свое окно.

О, очаровательная женщина! Хорошо ли, что открыто ночью твое окно? Резвые ветерки шаловливо спускаются с вершины дерева сквозь твой решетчатый ставень; бесплотных духов волшебные рои порхают снаружи и внутри твоего покоя и так сильно и резко колебают покровы балдахина над бахромой твоих сомкнутых век, за которыми укрылась во сне твоя душа, что по всему полу и вверху по стенам словно призраки взбираются и спускаются тени. О, возлюбленная! Неужели тебе не страшно? Что видишь ты сейчас во сне? Ведь ты приплыла из-за далеких морей, ты — чудо для деревьев этого сада. Им чужда твоя бледность, чужд твой наряд! И чужды также твои длинные волосы и вся эта торжественная тишина!

Она спит! О, если бы ее непрерывающийся сон мог быть все так же глубок! Да хранит ее небо под своей священной защитой. Придав более святой вид ее спальне, более меланхолической дремоты ее ложу, я прошу Бога, чтобы вечно покоилась она и не открылись ее очи, пока блуждают тени по затемненным складкам.

Моя возлюбленная спит! Да будет сон ее так же глубок, как он непрерывен. Пусть черви осторожно ползают вокруг нее! Далеко в темном старом лесу пусть для нее откроется высокий склеп, — какой-нибудь склеп, который уж не раз смыкал черные крылья своих победоносно развевающихся сетей над обшитыми гербами покровами, на похоронах ее знатной родни; какая-нибудь тесная, уединенная гробница, в двери которой в молодости она, часто, забавляясь, бросала камешки; какой-нибудь надгробный камень пусть завалит снаружи звучную дверь, из которой она уж никогда не вызовет отголосков, содрогаясь даже при мысли об этом, бедное дитя греха! Что это смерть стонет там внутри…

В июне в темный час ночной

Я — под таинственной луной,

Чей золотистый ореол

На тихий холм и смутный дол

За каплей каплю в каплях рос

Дурманящий туман принес, —

И он ползет к долине вечной,

И мелодический, и млечный.

В волне белеет ненюфар,

К воде припал белесый пар,

К могиле никнет розмарин,

Спит разрушенье меж руин,

Подобный Лете сонный пруд

Не разорвет дремотных пут —

Вся Красота уснула тут.

И спит Ирен. Гляди! — она

Среди Судеб своих одна.

Любовь моя! Не верю я!

Оконце твоего жилья

Распахнуто в ночную тьму,

И ветерки летят к нему,

И чередой волшебных фей

По спальне носятся твоей —

И полог рукоплещет им,

И невесомым, и сквозным.

За темной бахромой ресниц

Сокрыт покой твоих зениц,

А по полу и вдоль стены

Тревожны тени и темны!

Ты здесь впотьмах, а рядом страх!

Куда стремишься ты во снах?

К каким морям и островам?

Твой облик странен деревам —

Все странно. Странно ты бледна,

Странна волос твоих длина

И выспренная тишина.

Спит леди! Пусть покойно спит,

Пусть небо спящую хранит!

И сновиденья вечно длит

На ложе, прежнего печальней,

В иной и столь священной спальной!

Господь, продли ей сон вовек,

Не дай открыть смеженных век,

Умерь ночных видений бег!

Пусть вечно спит! Покойно спит!

Пусть небо спящую хранит!

Пусть червь — могильный труд творит!

Пусть отворит туманный бор

Семейный склеп, где с давних пор

Покой таинственных могил

Лишь трепетно тревожим был,

Когда фамильные гроба

Печально множила судьба;

Таиствен склеп, как в те года,

Когда она — дитя тогда —

Бросала камешки туда.

Но в этот раз из гулких врат

Пусть эхо не звучит трикрат,

Вселяя давний детский страх,

Что это стонет смерть в гробах.

В ночи июня, под луной,

Томим волшебной тишиной,

Стоял я. Слабый свет струя,

Дианы мутные края

Мерцали мне издалека,

С их золотого ободка

Пар наркотический стекал

На темные вершины скал,

Густел и падал, как роса,

И были капель голоса,

Как еле слышный звон хрустальный

Далекой музыки печальной.

Вот у заброшенных руин

Качнулся сонный розмарин;

И ветер лилии склонил

Над зарослью немых могил;

Смотри! Черней, чем Стикс, вода

В тумане спящего пруда, —

Он не проснется никогда!

Все замерло — лишь ночь кругом!

Спит с распахнутым окном

Ирен, в сиянье голубом!

О Госпожа! твое окно

Беспечно так растворено!

И ветерки с ночных дерев

Порхают, в комнату влетев.

Бесплотные, они снуют,

Как призраки, и там, и тут,

Теней лишь оставляя взмах

На стенах и на потолках,

Над дремой сомкнутых ресниц —

Взмывая вверх, бросаясь ниц!

О дорогая, зла не зная,

Что видишь ты, во снах витая?

В раздумье шепчутся листы —

Для них как чужестранка ты:

Так бледен лик твой, так длинна

Волос блистающих волна,

Так странна эта тишина!

Безмолвна ночь… в кругу теней

Толпятся тени все тесней!

О Небо! будь защитой ей

Вы, злые чары, мчитесь мимо!

Священным промыслом хранима,

Пусть вечно так лежит она,

Как луч, светла и холодна,

В волшебный сон погружена!

Ты спишь, любовь!.. в кругу теней

Тот сон все глубже и темней!

Как будто Рок дохнул над ней!

И чудится: за тьмой укрыт,

Червь, извиваясь, к ней скользит;

И в дебрях полуночных — склеп,

Как хищник, алчен и свиреп,

Над новой жертвой с торжеством

Зловещим хлопает крылом, —

Гробница та вдали от глаз,

В которую она не раз

Бросала камень, расшалясь,

И, тайной жуткою шутя,

Прочь мчалась — грешное дитя!

И ей, дрожащей, эхом был

Стон мертвецов из мглы могил!

Тихий край когда-то был,

Где давно никто не жил, —

Все пропали на войне;

Только звезды в вышине

Зажигались в поздний час,

И дозор их нежных глаз

Охранял с лазурных круч

Там цветы; и солнца луч

В душных травах целый день

Нежил сладостную лень.

Но теперь исчез и след

Безмятежных тех примет —

В том краю покоя нет! —

Один лишь воздух недвижим,

Словно во сне, застыл над ним.

Нет, то не ветер, пролетев,

Тревожит голоса дерев,

Шумящих, как студеный вал,

Вокруг пустынных скал!

Нет, и не ветер то влечет

Шуршащих облаков полет,

Неутомимый, непрестанный!..

А степь фиалками полна,

И плачет лилия одна

Там над могилой безымянной!

И плачет вечно, с лепестка

Роняя капель жемчуга.

И жжет слеза, на стебли трав

Росой бессмертною упав.

Там, на закате, в тьме туманной

Я вижу, вижу город странный,

Где Смерть чертог воздвигла свой,

Где грешный и праведный, добрый и злой

Равно навек нашли покой.

Храм, замок, башня ль (обветшала,

А не кренится) — с нашим там

Ничто не сходствует нимало.

Чужда вскипающим ветрам,

Покорна, сумрачно-светла,

Морская гладь вокруг легла.

С небес не упадут лучи

На город тот в его ночи.

Но снизу медленно струится

Глубинный свет из мертвых вод —

Вдруг тихо озарит бойницы

Витающие… купол… шпицы…

Колонны царственных палат

Или беседки свод забытый,

Каменным плющом увитый…

И святилище — храмов бесчисленный ряд,

Чьи фризы лепные в узоре хранят

Фиал, фиалку, виноград.

Покорна, сумрачно-светла,

Морская гладь вокруг легла.

Так тени с куполом слились,

Что тот как в воздухе повис.

Но башня высится, пряма,

А с башни смотрит Смерть сама!

Раскрыты капища. Могилы

Разверсты вровень с гладью стылой.

Но воды спят — и ни алмаз,

Кумиру заменивший глаз,

Ни жемчуг саванов расшитых

С ложа встать не соблазнит их.

И не встревожит дрожью синей

Зыбь стеклянную пустыню,

Не подаст о ветре весть,

О том, что где-то ветер есть —

Желанный гость далеких вод…

А эти ветер обойдет

В их мертвой ясности и стыни.

Чу! Воздух вдруг затосковал,

А гладь — ее колышет вал!

Осела башня ли — и вялый

Прибой расползся по воде?

Чуть покачнулись в высоте,

Оставив в облаках провалы?

Багровым светом налилась

Волна… Медленней дышит час…

Когда на дно, на дно — без вскрика,

Без стона — город весь уйдет,

Восстанет ад тысячеликий

Ему воздать почет.

Где сумрак запад обволок,

Воздвигла Смерть себе чертог.

Там странный город виден взглядам.

Герой и трус, святой и грешник рядом

Объяты там могильным хладом.

Там башни (накренило их,

А все ж не рухнут), храмы зданья —

Иные, чем у нас, живых,

И ветра свежее дыханье

Не взбороздит, не шелохнет

Немую ширь угрюмых вод.

Не льются с неба струи света

На город этот, мглой одетый.

Лишь отблеск дремлющих валов

Змеей ползет, как кровь багров,

По камням капищ и дворцов,

Чья кладка толще несравненно,

Чем в древнем Вавилоне стены,

По шпицам, по рядам колонн

И по ротондам, где фронтон

Украшен фризами лепными

Из чаш с фиалками лесными

И лоз, вплетенных между ними.

Ничто нигде не шелохнет

Немую ширь угрюмых вод.

Во мраке контуры строений

Расплылись над землей, как тени,

А с главной башни шлет в простор

Смерть-великанша грозный взор.

В любом из склепов, в каждом храме

На уровне одном с волнами

Раскрыта дверь, но воды спят;

Воспрянуть их не побудят

Ни бирюза в глазницах статуй,

Ни на гробах покров богатый,

И, увы, не тронет рябь

Стекленеющую хлябь,

Чья безмятежность так ужасна,

Что, мнится, ни лазури ясной,

Ни бурь нет больше на земле —

Один лишь мертвый штиль во мгле.

Но чу! Вдруг ожил воздух стылый,

И зыбь поверхность вод всхолмила.

Не башня ль, возмутив их гладь,

Беззвучно стала оседать

И плотный полог туч над ними

Зубцами прорвала своими;

Свет алый выси в море льют,

И затихает без минут,

И в миг, когда в пучину канут

Останки города того,

С престолов силы ада встанут,

Приветствуя его.

В твоем я видел взоре,

К чему летел мечтой, —

Зеленый остров в море,

Ручей, алтарь святой

В плодах волшебных и цветах —

И любой цветок был мой.

Конец мечтам моим!

Мой нежный сон, милей всех снов,

Растаял ты, как дым!

Мне слышен Будущего зов:

«Вперед!» — но над Былым

Мой дух простерт, без чувств, без слов,

Подавлен, недвижим!

Вновь не зажжется надо мной

Любви моей звезда.

«Нет, никогда — нет, никогда»

(Так дюнам говорит прибой)

Не взмоет ввысь орел больной,

И ветвь, разбитая грозой,

Вовек не даст плода!

Мне сны дарят отраду,

Мечта меня влечет

К пленительному взгляду,

В эфирный хоровод,

Где вечно льет прохладу

Плеск италийских вод.

И я живу, тот час кляня,

Когда прибой бурливый

Тебя отторгнул от меня

Для ласки нечестивой —

Из края, где, главу клоня,

Дрожат и плачут ивы.

В тебе обрел все то я,

К чему стремиться мог:

Храм, ключ с водой живою,

Зеленый островок,

Где только моим был каждый

Чудесный плод и цветок.

Свет жизни, ты угас!

Надежда, словно сладкий сон,

Лишь миг ласкает нас.

«Вперед!» — гремит глагол времен,

Но глух мой дух сейчас:

От призраков былого он

Отвесть не может глаз.

Густою мглой годов

Мой путь заволокло.

«Прошло! Прошло! Прошло!» —

Шуршит прибой о край песков.

Коль бурей дуб смело,

Ему не встать; не взмоет вновь

Орел, сломав крыло.

Все дни тобою полны,

А ночью мчат мечты

Меня в тот край безмолвный,

Где в легкой пляске ты

К реке, чьи вечны волны,

Нисходишь с высоты.

В полдень и полночь, сквозь тьму и мглу,

Мария, прими от меня хвалу.

В горе и счастье жизни земной,

О Богоматерь, пребудь со мной.

Когда моя жизнь текла без забот

И ясен, и светел был небосвод,

От лености и суеты людской

Спасала ты мне душу своей рукой.

Теперь, когда бури грозная тень

Мрачит мой былой и нынешний день,

Даруй мне свет для грядущих дней,

Даруй надежду рукой своей.

Так ночь тиха, так сладок сон,

Что даже струн нескромен звон —

Он нарушает тишину,

Весь мир склонившую ко сну.

На моря жемчуг и опал

Элизиума блеск упал;

Спят звезды, только семь Плеяд,

Ни в небе, ни в волнах не спят;

Пленительный Эндимион

В любви, любуясь, отражен.

Покой и мрак в лесах и долах,

Спят горы в тихих ореолах.

Едва блеснул последний сполох, —

Земля и звезды забытья

Возжаждали, как жажду я

Тебя, любви твоей невинной

И состраданья, Аделина.

О! Слушай, вслушайся, услышь:

Не так нежна ночная тишь,

Как эти нежные слова,

Что лаской сна сочтешь сперва.

И вот, пока я не дерзну

Задеть призывную струну,

Сердца и думы воедино

Пребудут слитны, Аделина.

О, символ Рима Древнего! Гробница

Высоких дум, веками пышной мощи

Оставленная времени во власть!

Вот наконец и я, усталый странник,

Я, столько дней влекомый жгучей жаждой

Весны стремленья человека к знанью,

Таящейся в тебе, — я, пред тобой

Склонив колени, всей душой впиваю

Твой мрак, твое величие и славу.

Громада мертвая, веков минувших память!

Молчанье, запустение и ночь!..

Я чувствую вас, чувствую вас, чары!..

Пред вами блекнет все, что в Гефсиманских

Садах изведал Иудейский Царь,

Все тайны, что умела извлекать

Из сочетаний тихих звезд Халдея!

Где пал герой, теперь колонна пала;

Где гордо реял золотой орел —

Полночным стражем рыщет нетопырь;

Не кудри знатных дам тревожит ветер —

Чертополох колышет и тростник;

Здесь, где на троне золотом небрежно

Покоился скучающий монарх, —

Лишь ящерица призраком бесшумным

Скользит при свете молодой луны.

Но погоди! Ужели эти стены,

Аркады, перевитые плющом,

Колонн печальных почерневший ряд,

Разбитый фриз, неясные карнизы

И камни серые — ужели это всё,

Что нам всеразъедающее время

Оставило на суд, — судьбе и мне?

«Не всё! — со всех сторон несет мне эхо. —

Пророческий немолчный громкий зов

Всегда звучит от нас навстречу мудрым,

Как солнцу песня Мемнона звучит.

Мы правим самовластно и державно

Умом и сердцем всех великих духом.

Нет, не бессильны мы, немые камни:

Не вся исчезла наша мощь и сила,

Не все величье нашей древней славы,

Не все волшебство, что таится в нас,

Не все виденья, тайны и преданья,

Не все воспоминанья, что покрыли

Нас цепким и незримым одеяньем,

Овеивая более чем славой».

О, символ Рима! Гордое наследство,

Оставленное времени и мне

Столетиями пышных властолюбцев!

О, наконец-то, наконец я здесь!

Усталый странник, жаждавший припасть

К истоку мудрости веков минувших,

Смиренно я колени преклоняю

Среди твоих теней и жадно пью

Твой мрак, твое величие и славу.

Громада. Тень веков. Глухая память.

Безмолвие. Опустошенье. Ночь.

Я вижу эту мощь, перед которой

Все отступает: волшебство халдеев,

Добытое у неподвижных звезд,

И то, чему учил Царь Иудейский,

Когда вошел он в Гефсиманский сад.

Где падали герои — там теперь

Подрубленные временем колонны,

Где золотой орел сверкал кичливо —

Кружит в ночном дозоре нетопырь.

Где ветер трогал волосы матрон —

Теперь шумят кусты чертополоха,

Где, развалясь на троне золотом,

Сидел монарх — теперь по серым плитам

В холодном молчаливом лунном свете

Лишь ящерица быстрая скользит.

Так эти стены, выветренный цоколь,

Заросшие глухим плющом аркады

И эти почерневшие колонны,

Искрошенные фризы — эти камни,

Седые камни — это все, что Время,

Грызя обломки громкой, грозной славы,

Оставило судьбе и мне? А больше

И не осталось ничего? — Осталось!!!

Осталось!!! — эхо близкое гудит.

Несется вещий голос, гулкий голос

Из глубины руины к посвященным…

(Так стон Мемнона достигает солнца!)

«Мы властвуем над сердцем и умом

Властителей и гениев земли!

Мы не бессильные слепые камни:

Осталась наша власть, осталась слава,

Осталась долгая молва в веках,

Осталось удивленье поколений,

Остались тайны в толще стен безмолвных,

Остались громкие воспоминанья,

Нас облачившие волшебной тогой,

Которая великолепней славы!»

О, Древний Рим! Огромный саркофаг,

Где Время погребло былую славу!

Здесь наконец, пройдя столь тяжкий путь,

Я утолю безудержную жажду

В твоих глубоких недрах, наконец

Я, сир и мал, колени преклоняю

Перед тобой, впивая всей душой

Могущество твое, и мрак, и славу!

Пространство! Время! Память о былом!

Глухая ночь! Отчаянье! Молчанье!

Теперь я знаю эту власть заклятий —

Я знаю, что они призывней гласа,

Которому внимать пришел однажды

Царь Иудейский в Гефсиманский сад!

Теперь я понимаю — эти чары

Сильнее тех, которые когда-то

Умкнули одержимые халдеи

На землю смертных у спокойных звезд!

Здесь, где воитель пал, — колонн обломки,

Здесь, где блестел орел, — полночный сумрак

Нетопыри ревниво стерегут,

Здесь, где когда-то на ветру веселом

Красавиц римских волосы вились, —

Чертополох качается тоскливо,

Здесь, где сидел разнеженный владыка

Весь в золоте, — теперь на мрамор плит

Свой свет усталый льет рогатый месяц,

И ящерица быстро и беззвучно

Мелькает словно призрачная тень.

Постойте! Неужели эти стены,

Поросшие плющом немые своды

И испещренный трещинами фриз, —

Ужели все, что долгие столетья

Хранило славу, Время уничтожит

И тем докажет власть слепой судьбы?

«Не все, — мне отвечает Эхо, — нет!

Извечно громовые прорицанья

Мы будем исторгать для слуха смертных,

Как трещины Мемнона источают

Мелодию, приветствуя Зарю!

Мы властны над сердцами исполинов,

Над разумом гигантов властны мы!

Еще храним мы нашу мощь и славу,

Еще мы наши таинства храним,

Еще мы вызываем удивленье,

Еще воспоминания о прошлом

Парчой нетленной ниспадают с нас

И неземная слава полнит сердце!»

Примета Рима! Пышная гробница!

Здесь Время замирает, созерцая

Помпезность повелительного праха!

Паломником смиренным прихожу

На твой порог и, одержимый жаждой

(Палящей жаждой наконец припасть

К истоку мудрости), в конце пути,

Колени преклоняю, пораженный, —

Душой впиваю сумрак твой и славу!

Громада памяти тысячелетней!

И Ночь, и Тишина, и Запустенье!

О чары величавей колдовства,

Добытого у звезд халдейским магом!

О чары очистительней молитвы,

Которой некий Иудейский Царь

Будил когда-то Гефсиманский Сад!

Где прежде был повержен гладиатор,

Повержена колонна, где блистал

Орел легионеров золотой,

Идет вигилия мышей летучих,

И пыльный шелестит чертополох,

Где волосы вились патрицианок.

Где восседал на троне император,

По камню ящерица, точно тень,

Под месяцем скользнула круторогим.

Постой, но разве эта колоннада,

Изъеденная временем и ветром, —

Куски карнизов, фризов, капителей,

Заросшие плющом аркады, камни —

Да, камни, серые, простые камни! —

Единственное, что осталось мне

От грозного и гордого колосса?

«Единственное? Нет! — рокочет Эхо. —

Рождаются в груди любой Руины

Пророческие звуки, — так Зарю

Приветствует сладкоголосый Мемнон!

Мы правим неотступно, деспотично

Великими, могучими умами,

Мы не бессильны — мы не просто камни:

Не иссякает наша мощь и чары,

Не иссякает магия обломков,

Не иссякает чудо наших линий,

Не иссякает тайна наших недр,

Не иссякает память, что по-царски

Нас облекла — не в пурпур, не в порфиру,

А в нечто большее, чем просто Слава!»

Ты хочешь быть любимой! Так пускай

Ступает сердце прежнею дорогой:

Все, что в себе имеешь, сохраняй,

А чуждое тебе — отринь, не трогай.

Твой светлый ум, твоя сверхкрасота —

В их единенье вечном и недолгом —

Воспеть хвалу заставят все уста

И сделают любовь — первейшим долгом.

Коль хочешь ты любовь внушать,

Иди и впредь путем своим,

Всегда собою будь и стать

Не тщись вовек ничем иным.

Ты так чиста, так мил твой взор,

Краса так богоравна,

Что не хвалить тебя — позор,

А не любить — подавно.

Любимая средь бурь и гроз,

Слепящих тьмой мой путь земной

(«Бурьяном мрачный путь зарос,

Не видно там прекрасных роз»),

Душевный нахожу покой,

Эдем среди блаженных грез,

Грез о тебе и светлых слез.

Мысль о тебе в уме моем —

Обетованный островок

В бурлящем море штормовом…

Бушует океан кругом,

Но, безмятежен и высок,

Простор небес над островком

Голубизной бездонной лег.

Скреплен союз кольцом,

Порукою согласья,

И с новым женихом

Стоим мы под венцом,

Но обрела ль я счастье?

Супруг обет мне дал,

Но голос, что от страсти

У бедного дрожал,

В моих ушах звучал,

Как стон того, кто пал

В бою у чуждых скал,

Обресть мечтая счастье.

Муж ласков был со мной,

Но сердцем унеслась я

К могиле дорогой

И, воскресив мечтой

Тебя, Делорми мой,

Шепнула вдруг: «Постой!

Вновь обрела я счастье!»

Да, я сказала так,

И хоть вся жизнь — ненастье,

Хоть впереди лишь мрак,

Сочтет отныне всяк,

Что люб мне этот брак,

Коль в верности клялась я:

Кольцо — ведь это знак,

Что обрела я счастье.

Пусть душу исцелит

Мне Бог от безучастья,

Иль зло она свершит:

Ведь тот, кто был убит

И милою забыт,

Обресть не может счастья.

Прелестный остров! с лучшим из цветков

ты разделяешь нежное названье.

О, сколько светлых, солнечных часов

ты пробудил в моем воспоминаньи!

Какого счастья дивного расцвет!

Как много грез, навеки погребенных!

И образ той, которой больше нет,

нет больше на брегах твоих зеленых!

Нет больше, и, увы! конец всему

с магически печальными словами!

Конец очарованью твоему!

Проклятье над цветущими лугами!

О, перл земли, край гиацинтов, Занте!

«Isola d'oro! Fior di Levante!»[49]

Нежнейшее из наименований

Взял у цветка ты, полного красы!

О, сколько ты родишь воспоминаний

Про дивно лучезарные часы!

О, встречи, полные блаженства, где вы,

Где погребенных упований рой?

Вовек не встретить мне усопшей девы,

Вовек, — всходя на склон зеленый твой!

Вовек! волшебный звук, звеня тоскою,

Меняет все! Твоя краса вовек

Не очарует! Проклятой землею

Отныне числю твой цветущий брег,

О, гиацинтов край! Пурпурный Занте!

«Isola d'oro! Fior di Levante!»

Прекрасный остров с именем прекрасным

Цветка, что всех дороже и милей.

Как много зорь на этом небе ясном

Ты зажигаешь в памяти моей!

Как много светлых встреч — уж больше нет их!

Как много помыслов, разбитых в прах!

Как много ликов той, кому на этих

Не быть, не быть зеленых берегах!

Не быть! Увы, магическое слово

Меняет все. Ушедшему не быть.

Не быть! Но если не вернуть былого,

То проклят будь и дай тебя забыть,

Пурпурный остров гиацинтов, Занте!

«Isola d'oro! Fior di Levante!»

Божьих ангелов обитель,

Цвел в горах зеленый дол,

Где Разум, края повелитель,

Сияющий дворец возвел.

И ничего прекрасней в мире

Крылом своим

Не осенял, плывя в эфире

Над землею, серафим.

Гордо реяло над башней

Желтых флагов полотно

(Было то не в день вчерашний,

А давным-давно).

Если ветер, гость крылатый,

Пролетал над валом вдруг,

Сладостные ароматы

Он струил вокруг.

Вечерами видел путник,

Направляя к окнам взоры,

Как под мерный рокот лютни

Мерно кружатся танцоры,

Мимо трона проносясь;

Государь порфирородный,

На танец смотрит с трона князь

С улыбкой властной и холодной.

А дверь!.. Рубины, аметисты

По золоту сплели узор —

И той же россыпью искристой

Хвалебный разливался хор;

И пробегали отголоски

Во все концы долины,

В немолчном славя переплеске

И ум, и гений властелина.

Но духи зла, черны как ворон,

Вошли в чертог —

И свержен князь (с тех пор он

Встречать зарю не мог).

А прежнее великолепье

Осталось для страны

Преданием почившей в склепе

Неповторимой старины.

Бывает, странник зрит воочью,

Как зажигается багрянец

В окне — и кто-то пляшет ночью

Чуждый музыке дикий танец.

И рой теней, глумливый рой,

Из тусклой двери рвется — зыбкой,

Призрачной рекой…

И слышен смех — смех без улыбки.

Есть много близких меж собой явлений,

Двуликих свойств (о, где их только нет!).

Жизнь — двойственность таких соединений,

Как вещь и тень, материя и свет.

Есть двойственное, цельное молчанье

Души и тела, суши и воды.

В местах, где проросли травой следы,

Оно гнездится, но воспоминанья

И опыт говорят: не жди беды —

Оно — молчанье жизни, нет в нем зла,

Невозвратимым мысль его назвала.

Но если тень молчанья вдруг предстала

И душу в те пределы увела,

Куда нога людская не ступала, —

Доверься Господу! Пора пришла.

Смотри: спектакль богат

Порой унылых поздних лет!

Сонм небожителей крылат,

В покровы тьмы одет,

Повергнут в слезы и скорбит

Над пьесой грез и бед,

А музыка сфер надрывно звучит —

В оркестре лада нет.

На Бога мим любой похож;

Они проходят без следа,

Бормочут, впадают в дрожь —

Марионеток череда,

Покорна Неким, чей синклит

Декорации движет туда-сюда,

А с их кондоровых крыл летит

Незримо Беда!

О, балаганной драмы вздор

Забыт не будет, нет!

Вотще стремится пестрый хор

За Призраком вослед, —

И каждый по кругу бежать готов,

Продолжая бред;

В пьесе много Безумья, больше Грехов,

И Страх направляет сюжет!

Но вот комедиантов сброд

Замолк, оцепенев:

То тварь багровая ползет,

Вмиг оборвав напев!

Ползет! Ползет! Последний мим

Попал в разверстый зев,

И плачет каждый серафим,

Клыки в крови узрев.

Свет гаснет — гаснет — погас!

И все покрывается тьмой,

И с громом завеса тотчас

Опустилась — покров гробовой…

И, вставая, смятенно изрек

Бледнеющих ангелов рой,

Что трагедия шла — «Человек»,

В ней же Червь-победитель — герой.

Разбит, разбит золотой сосуд! Плыви, похоронный звон!

Угаснет день, и милая тень уйдет за Ахерон.

Плачь, Гай де Вир, иль, горд и сир, ты сладость слез отверг?

Линор в гробу, и божий мир для наших глаз померк.

Так пусть творят святой обряд, панихиду поют для той,

Для царственной, что умерла такою молодой.

Что в гроб легла вдвойне мертва, когда умерла молодой!

«Не гордость — золото ее вы чтили благоговейно,

Больную вы ее на смерть благословили елейно!

Кто будет реквием читать, творить обряд святой —

Не вы ль? не ваш ли глаз дурной, язык фальшивый, злой,

Безвинную и юную казнивший клеветой?»

Peccavimus; но ты смирись, невесту отпеть позволь,

Дай вознестись молитвам ввысь, ее утоляя боль.

Она преставилась, тиха, исполненная мира,

Оставив в скорби жениха, оставив Гай де Вира

Безвременно погибшую оплакивать Линор,

Глядеть в огонь этих желтых кос и в этот мертвый взор —

В живой костер косы Линор, в угасший, мертвый взор.

«Довольно! В сердце скорби нет! Панихиду служить

не стану —

Новому ангелу вослед я вознесу осанну.

Молчи же, колокол, не мрачи простой души веселье

В ее полете в земной ночи на светлое новоселье:

Из вражьего стана гневный дух восхищен и взят сегодня

Ввысь, под охрану святых подруг, — из мрака преисподней

В райские рощи, в ангельский круг у самого трона Господня»

Расколот кубок золотой, — рыдать колоколам!

Летит с тоской душа святой к стигийским берегам.

Тоскуй, сэр Гай, рыдай, рыдай! Что ж сух твой светлый взор?

Так холодна в гробу она, твоя любовь — Линор!

Пой с нами, пой за упокой над мертвой красотой

Хорал, над той, что умерла такою молодой,

Над той, что умерла вдвойне, скончавшись молодой.

«Не гордость вы ценили в ней, а деньги предпочли,

С больной, вы стали с ней нежней — и этим в гроб свели.

Как с ваших лживых языков слетает гимн святой?

Как злобный хор клеветников поет за упокой,

Когда ее убили вы, убили молодой?»

«Peccavimus! [57] Из гневных уст летят твои слова,

Но не мешай нам петь псалом, молчи — она мертва!

Хоть ради той души святой, что вознеслась, ушла,

Хоть ради той, что стать женой, твоей женой могла!

О, как мила она была! Она еще не прах —

Чиста улыбка и светла, нет смерти на устах,

И жизнь в волнистых волосах — но стынет смерть в глазах!»

«Да, слез мне нет, но горный свет горит в душе моей,

Пусть ангелу звучит вослед пеан минувших дней,

Пусть в мире зла колокола песнь оборвут свою,

Пускай Линор ваш злобный хор не слышит там в раю!

Да, здесь — враги, а там — друзья, паришь в полете ты,

Из ада — прямо в небеса, о них твои мечты.

Здесь — боль и стон, там — божий трон, сбываются мечты!»

По тропинке одинокой

Я вернулся из страны,

Где царит во тьме глубокой

Призрак Ночи-сатаны,

На окраине далекой,

Средь отверженных дубов —

Вне пространства и веков.

Там деревья-великаны,

Облеченные в туманы,

Невидимками стоят;

Скалы темные глядят

С неба красного — в озера,

Беспредельные для взора…

Льют безмолвные ручьи

Воды мертвые свои,

Воды, сонные, немые,

В реки темно-голубые.

Там, белея в тьме ночной,

Над холодною водой,

Точно спутанные змеи,

Вьются нежные лилеи.

И во всяком уголке, —

И вблизи, и вдалеке, —

Где виднеются озера,

Беспредельные для взора, —

Где, белея в тьме ночной,

Над холодною водой,

Точно спутанные змеи,

Вьются нежные лилеи, —

Возле дремлющих лесов, —

Близ плеснеющих прудов,

Полных гадов и драконов, —

Вдоль вершин и горных склонов, —

С каждым шагом на пути

Странник может там найти

В дымке белых одеяний

Тени всех Воспоминаний…

Чуть заметная на взгляд,

Дрожь колеблет их наряд!

Кто пройдет близ тени дивной, —

Слышит вздох ее призывный.

То — давнишние друзья,

Лица некогда живые, —

Те, что Небо и Земля

Взяли в пытках агонии.

Кто, судьбой не пощажен,

Вынес бедствий легион,

Тот найдет покой желанный

В той стране обетованной.

Этот дальний, темный край

Всем печальным — чистый рай!

Но волшебную обитель

Заслонил ее Властитель

Непроглядной пеленой;

Если ж он душе больной

Разрешит в нее пробраться, —

Ей придется любоваться

Всем, что некогда цвело —

В закопченное стекло.

По тропинке одинокой

Я вернулся из страны,

Где царит во тьме глубокой

Призрак Ночи-сатаны,

На окраине далекой,

Средь отверженных духов, —

Вне пространства и веков.

Вот за демонами следом,

Тем путем, что им лишь ведом,

Где, воссев на черный трон,

Идол Ночь вершит закон, —

Я прибрел сюда бесцельно

С некой Фулы запредельной, —

За кругом земель, за хором планет,

Где ни мрак, ни свет и где времени нет.

Пещеры. Бездна. Океаны

Без берегов. Леса-титаны,

Где кто-то, росной мглой укрыт,

Сам незрим, на вас глядит.

Горы рушатся, безгласны,

В глубину морей всечасно.

К небу взносятся моря,

В его огне огнем горя.

Даль озер легла, простерта

В бесконечность гладью мертвой,

Над которою застыли

Снежным платом сонмы лилий.

По озерам, что простерты

В бесконечность гладью мертвой,

Где поникшие застыли

В сонном хладе сонмы лилий…

По реке, струящей вдаль

Свой вечный ропот и печаль…

По расселинам и в чащах…

В дебрях, змеями кишащих…

На трясине, где Вампир

Правит пир, —

По недобрым тем местам,

Неприютным, всюду там

Встретит путник оробелый

Тень былого в ризе белой.

В саванах проходят мимо

Призрак друга, тень любимой —

Вздрогнут и проходят мимо —

Все, кого, скорбя во мгле,

Он отдал небу и земле.

Для сердец, чья боль безмерна,

Этот край — целитель верный,

Здесь, в пустыне тьмы и хлада,

Здесь, о, здесь их Эльдорадо!

Но светлой тайны до сих пор

Еще ничей не видел взор.

Совершая путь тяжелый,

Странник держит очи долу —

Есть повеленье: человек

Идет, не поднимая век.

И только в дымчатые стекла

Увидеть можно отсвет блеклый.

Я за демонами следом,

Тем путем, что им лишь ведом,

Где, воссев на черный трон,

Идол Ночь вершит закон,

В край родной прибрел бесцельно

С этой Фулы запредельной.

Я жил одиноко

в печали глубокой

с душой океана мрачней,

пока не назвал я красавицу Нелли

стыдливой невестой своей,

пока не назвал златокудрую Нелли

я радостью жизни моей.

Ах! звезды полночи

не ярче, чем очи

прелестной малютки моей,

и блеск перламутра

румяного утра,

и золото первых лучей —

ничто не сравнится с окутавшей Нелли

волной золотистых кудрей,

с волной небрежно откинутых Нелли

на детские плечи кудрей.

Теперь ни волненья,

ни муки сомненья

не смеют мрачить моих дней.

Весь день надо много

сияет звездою

богиня блаженства, — и к ней

весь день устремляет красавица Нелли

фиалки лазурных очей;

все время не сводит с нее моя Нелли

сияющих счастьем очей.

Дарил мне свет

Немало бед.

И чахла душа в тишине,

Но Евлалия, нежная, юная, стала супругою мне —

Но Евлалия светлокудрая стала супругою мне.

О, блеск светил

Тусклее был,

Чем свет ее очей!

Никакой дымок

Так завиться б не мог

В переливах лунных лучей,

Чтоб сравниться с ничтожнейшим локоном Евлалии

скромной моей —

С самым малым, развившимся локоном ясноокой

супруги моей.

Сомненье, Беда

Ушли навсегда:

Милой дух — мне опора опор!

Весь день напролет

Астарта льет

Лучи сквозь небесный простор,

И к ней дорогая Евлалия устремляет царственный взор —

И к ней молодая Евлалия устремляет фиалковый взор.

В ночи бытия

Надежда моя

Как узница, изнывала.

Но солнечная Евлалия желанной подругой мне стала,

Евлалия в золоте волос невестой стыдливой мне стала.

Озера очей

Любимой моей

Мне ярче всех звезд заблистали.

В полуночной мгле

На лунном челе

Волокна тумана едва ли

Сравнятся с кудрями Евлалии, что вольно на плечи ей пали,

Поспорят с кудрями Евлалии, что мягко на плечи ей пали.

О мире скорбей

Забыли мы с ней

Под нашим незыблемым кровом.

А с горних высот

Нам знаменье шлет

Астарта в сиянии новом.

И юная смотрит Евлалия на небо взором лиловым,

И смотрит Евлалия взором жены, взором

хрустально-лиловым.

Когда в угрюмый час ночной,

Однажды бледный и больной,

Над грудой книг работал я,

Ко мне в минуту забытья,

Невнятный стук дошел извне,

Как будто кто стучал ко мне,

Тихонько в дверь мою стучал —

И я, взволнованный, сказал:

«Должно быть так, наверно, так —

То поздний путник в этот мрак

Стучится в дверь, стучит ко мне

И робко просится извне

В приют жилища моего:

То гость — и больше ничего».

То было в хмуром декабре.

Стояла стужа на дворе,

В камине уголь догорал

Багряным светом потолок,

И я читал… но я не мог

Увлечься мудростью страниц…

В тени опущенных ресниц

Носился образ предо мной

Подруги светлой, неземной,

Чей дух средь ангельских имен

Ленорой в небе наречен,

Но здесь, исчезнув без следа,

Утратил имя — навсегда!

А шорох шелковых завес

Меня ласкал — и в мир чудес

Я, будто сонный, улетал,

И страх, мне чуждый, проникал

В мою встревоженную грудь.

Тогда, желая чем-нибудь

Биенье сердца укротить,

Я стал рассеянно твердить:

«То поздний гость стучит ко мне

И робко просится извне,

В приют жилища моего:

То гость — и больше ничего».

От звука собственных речей

Я ощутил себя храбрей

И внятно, громко произнес:

«Кого бы случай ни принес,

Кто вы, скажите, я молю,

Просящий входа в дверь мою?

Простите мне: ваш легкий стук

Имел такой неясный звук,

Что, я клянусь, казалось мне,

Я услыхал его во сне».

Тогда, собрав остаток сил,

Я настежь дверь свою открыл:

Вокруг жилища моего

Был мрак — и больше ничего.

Застыв на месте, я впотьмах

И средь полночной тишины

Передо мной витали сны,

Каких в обители земной

Не знал никто — никто живой!

Но все по-прежнему кругом

Молчало в сумраке ночном,

Лишь звук один я услыхал:

«Ленора!» — кто-то прошептал…

Увы! я сам то имя звал,

И эхо нелюдимых скал

В ответ шепнуло мне его,

Тот звук — и больше ничего.

Я снова в комнату вошел,

И снова стук ко мне дошел

Сильней и резче, — и опять

Я стал тревожно повторять:

«Я убежден, уверен в том,

Что кто-то скрылся за окном.

Я должен выведать секрет,

Дознаться, прав я или нет?

Пускай лишь сердце отдохнет, —

Оно, наверное, найдет

Разгадку страха моего:

То вихрь — и больше ничего».

С тревогой штору поднял я —

И, звучно крыльями шумя,

Огромный ворон пролетел

Спокойно, медленно — и сел

Без церемоний, без затей,

Над дверью комнаты моей.

На бюст Паллады взгромоздясь,

На нем удобно поместясь,

Серьезен, холоден, угрюм,

Как будто полон важных дум,

Как будто прислан от кого, —

Он сел — и больше ничего.

И этот гость угрюмый мой

Своею строгостью немой

Улыбку вызвал у меня.

«Старинный ворон! — молвил я, —

Хоть ты без шлема и щита,

Но, видно, кровь твоя чиста,

Страны полуночной гонец!

Скажи мне, храбрый молодец,

Как звать тебя? Поведай мне

Свой титул в доблестной стране,

Тебя направившей сюда?»

Он каркнул: «Больше никогда!»

Я был немало изумлен,

Что на вопрос ответил он.

Конечно, вздорный этот крик

Мне в раны сердца не проник,

Но кто же видел из людей

Над дверью комнаты своей,

На белом бюсте, в вышине,

И наяву, а не во сне,

Такую птицу пред собой,

Чтоб речью внятною людской

Сказала имя без труда,

Назвавшись: Больше никогда?!

Но ворон, был угрюм и нем.

Он удовольствовался тем,

Что слово страшное сказал, —

Как будто в нем он исчерпал

Всю глубь души — и сверх того

Не мог добавить ничего.

Он все недвижным пребывал,

И я рассеянно шептал:

«Мои надежды и друзья

Давно покинули меня…

Пройдут часы, исчезнет ночь —

Уйдет и он за нею прочь,

Увы, и он уйдет туда!..»

Он каркнул: «Больше никогда!»

Такой осмысленный ответ

Меня смутил. «Сомненья нет, —

Подумал я, — печали стон

Им был случайно заучен.

Ему внушил припев один

Его покойный господин.

То был несчастный человек,

Гонимый горем целый век,

Привыкший плакать и грустить,

И ворон стал за ним твердить

Слова любимые его,

Когда из сердца своего

К мечтам, погибшим без следа,

Взывал он: «Больше никогда!»

Но ворон вновь меня развлек,

И тотчас кресло я привлек

Поближе к бюсту и к дверям

Напротив ворона — и там,

В подушках бархатных своих,

Я приютился и затих,

Стараясь сердцем разгадать,

Стремясь добиться и узнать,

О чем тот ворон думать мог,

Худой, уродливый пророк,

Печальный ворон древних дней,

И что таил в душе своей,

И что сказать, хотел, когда

Он каркал: «Больше никогда»?

И я прервал беседу с ним,

Отдавшись помыслам своим,

А он пронизывал меня

Глазами, полными огня —

И я над тайной роковой

Тем глубже мучился душой,

Склонившись на руку челом…

А лампа трепетным лучом

Ласкала бархат голубой,

Где след головки неземной

Еще, казалось, не остыл,

Головки той, что я любил,

И что кудрей своих сюда

Не склонит больше никогда!..

И в этот миг казалось мне,

Как будто в сонной тишине

Курился ладан из кадил,

И будто рай небесных сил

Носился в комнате без слов,

И будто вдоль моих ковров

Святой, невидимой толпы

Скользили легкие стопы…

И я с надеждою вскричал:

«Господь! Ты ангелов прислал

Меня забвеньем упоить…

О! дай Ленору мне забыть!»

Но мрачный ворон, как всегда,

Мне каркнул: «Больше никогда!»

«О, дух или тварь, предвестник бед,

Печальный ворон древних лет! —

Воскликнул я. — Будь образ твой

Извергнут бурею ночной

Иль послан дьяволом самим,

Я вижу — ты неустрашим:

Поведай мне, молю тебя:

Дает ли жалкая земля,

Страна скорбей — дает ли нам

Она забвения бальзам?

Дождусь ли я спокойных дней,

Когда над горестью моей

Промчатся многие года?»

Он каркнул: «Больше никогда!»

И я сказал: «О, ворон злой,

Предвестник бед, мучитель мой!

Во имя правды и добра,

Скажи во имя божества,

Перед которым оба мы

Склоняем гордые главы,

Поведай горестной душе,

Скажи, дано ли будет мне

Прижать к груди, обнять в раю

Ленору светлую мою?

Увижу ль я в гробу немом

Ее на небе голубом?

Ее увижу ль я тогда?»

Он каркнул: «Больше никогда!»

И я вскричал, рассвирепев:

«Пускай же дикий твой припев

Разлуку нашу возвестит,

И пусть твой образ улетит

В страну, где призраки живут

И бури вечные ревут!

Покинь мой бюст и сгинь скорей

За дверью комнаты моей!

Вернись опять ко тьме ночной!

Не смей пушинки ни одной

С печальных крыльев уронить,

Чтоб мог я ложь твою забыть!

Исчезни, ворон, без следа!..»

Он каркнул: «Больше никогда!»

Итак, храня угрюмый вид,

Тот ворон все еще сидит,

Еще сидит передо мной,

Как демон злобный и немой;

А лампа яркая, как день,

Вверху блестит, бросая тень —

Той птицы тень — вокруг меня,

И в этой тьме душа моя

Скорбит, подавлена тоской,

И в сумрак тени роковой

Любви и счастия звезда

Не глянет — больше никогда!!

Раз в унылую полночь, в молчаньи немом

Над истлевшим старинного тома листком

Задремав, я поник головою усталой…

Слышу в дверь мою легкий и сдержанный стук:

Верно, в комнату просится гость запоздалый…

Нет, все тихо и немо вокруг.

Тьмою вечер декабрьский в окошко зиял,

От углей потухавших свет бледный дрожал,

Тщетно в книге искал я забвенья печали

О моей незабвенной, утраченной мной,

Что архангелы в небе Ленорой назвали,

Что давно позабыта землей…

Каждый шорох, чуть слышный, в ночной тишине

Фантастическим страхом, неведомым мне,

Леденил мою кровь, и, чтоб сердца биенье

Успокоить, сказал я: «То в дверь мою стук

Запоздалого гостя, что ждет приглашенья…»

Но — все тихо и немо вокруг.

В этот миг, ободрившись, сказал я смелей:

«Кто там: гость или гостья за дверью моей?

Я заснул и не слышал, прошу извиненья,

Как стучали вы в дверь, слишком тих был ваш стук,

Слишком тих…» Отпер двери я в это мгновенье —

Только тьма и молчанье вокруг.

Долго взоры вперял я во мраке густом,

Полный страхом, сомненьем, и грезил о том,

Что незримо и страшно для смертного взора,

Но в молчаньи один только слышался звук —

Только вторило эхо мой шепот: «Ленора!»

И безмолвно все было вокруг.

Весь волненьем тревожным невольно объят,

Только в комнату я возвратился назад,

Слышу, стук повторился с удвоенной силой.

Что бояться? не лучше ль исследовать звук?

Это в раму стучит, верно, ветер унылый…

Все спокойно и тихо вокруг.

Я окно отворил: вот, среди тишины,

Статный ворон, свидетель святой старины,

С трепетанием крыльев ворвался и гордо

Прямо к бюсту Паллады направился вдруг

И, усевшись на нем с видом знатного лорда,

Осмотрелся безмолвно вокруг.

Гордой поступью, важностью строгих очей

Рассмешил меня ворон и в грусти моей.

«Старый ворон! уже без хохла ты… однако,

Путник ночи, тебя не смирили года…

Как зовут тебя в царстве Плутонова мрака?

Ворон громко вскричал: «Никогда».

С изумленьем услышал я птицы ответ,

Хоть ума в нем и не было сильных примет,

Но ведь все согласятся с моими словами,

Что за дивное диво сочтешь без труда,

Если птицу на бюсте найдешь над дверями,

С странной кличкой такой: «Никогда»…

Но не вымолвил ворон ни слова потом,

Весь свой ум будто вылив в том слове одном.

Неподвижен он был, и промолвил в тиши я:

«Завтра утром ты бросишь меня без следа,

Как другие друзья, как надежды былые!..»

Ворон снова вскричал: «Никогда».

Как ответ мне, тот крик прозвучал в тишине;

«Это все, что он знает, — подумалось мне, —

Верно, перенял он у гонимого силой

Злой судьбы, чьих надежд закатилась звезда,

Панихиду по грезам — припев тот унылый:

«Никогда, никогда, никогда!»

Вопреки неотвязчивым думам моим,

Все смешил меня ворон; усевшись пред ним

В бархат мягкого кресла, я впал в размышленье:

Ворон, вещий когда-то в былые года,

Ворон вещий и мрачный, какое значенье

Скрыто в крике твоем: «Никогда»?

Так безмолвно я в думах моих утопал,

Птицы огненный взгляд в сердце мне проникал,

В мягком кресле прилег я спокойно и ловко,

А на бархат свет лампы чуть падал, о да!

Этот бархат лиловый своею головкой

Не нажмет уж она никогда!

Вдруг отрадно мне стало, как будто святым

Фимиамом незримый пахнул серафим…

О несчастный! я молвил, то мне Провиденье

Шлет отраду в приют одинокий сюда!

О Леноре утраченной даст мне забвенье!

Ворон снова вскричал: «Никогда!»

О пророк, злой вещун, птица ль, демон ли ты,

Ада ль мрачный посол, иль во мгле темноты

Пригнан бурей ты с берега грозного моря,

О, скажи, дальний гость, залетевший сюда:

Отыщу ль я бальзам от сердечного горя?

И вещун прокричал: «Никогда!»

Птица ль, демон ли ты, все ж пророк, вестник злой,

Молви мне: в царстве Бога, что чтим мы с тобой,

В отдаленном раю, сбросив бремя печали,

Не сольюсь ли я с милой, воспрянув туда,

С чудной девой, что в небе Ленорой назвали?

Птица вскрикнула вновь: «Никогда!»

Птица ль, демон ли ада — воскликнул я — прочь!

Возвратись же опять в мрак и в бурную ночь!..

Не оставь здесь пера в память лжи безотрадной,

Одинокий приют мой покинь навсегда,

Вынь из сердца разбитого клюв кровожадный!

Ворон крикнул опять: «Никогда»

И над дверью моей неподвижно с тех пор

Блещет ворона черного демонский взоp,

В бледных лампы лучах силуэт его темный

Предо мной на полу распростерт навсегда,

И из круга той тени дрожащей огромной

Не воспрянет мой дух никогда!

Раз, когда я в глухую полночь, бледный и утомленный, размышлял над грудой драгоценных, хотя уже позабытых ученых фолиантов, когда я в полусне ломал над ними себе голову, вдруг послышался легкий стук, как будто кто-то тихонько стукнул в дверь моей комнаты. «Это какой-нибудь прохожий, — пробормотал я про себя, — стучит ко мне в комнату, — прохожий, и больше ничего». Ах, я отлично помню. На дворе стоял тогда студеный декабрь. Догоравший в камине уголь обливал пол светом, в котором видна была его агония. Я страстно ожидал наступления утра; напрасно силился я утопить в своих книгах печаль по моей безвозвратно погибшей Леноре, по драгоценной и лучезарной Леноре, имя которой известно ангелам и которую здесь не назовут больше никогда.

И шорох шелковых пурпуровых завес, полный печали и грез, сильно тревожил меня, наполнял душу мою чудовищными, неведомыми мне доселе страхами, так что в конце концов, чтобы замедлить биение своего сердца, я встал и принялся повторять себе: «Это какой-нибудь прохожий, который хочет войти ко мне; это какой-нибудь запоздалый прохожий стучит в дверь моей комнаты; это он, и больше ничего».

Моя душа тогда почувствовала себя бодрее, и я, ни минуты не колеблясь, сказал: «Кто бы там ни был, умоляю вас, простите меня ради Бога: дело, видите, в том, что я вздремнул немножко, а вы так тихо постучались, так тихо подошли к двери моей комнаты, что я едва-едва вас расслышал». И тогда я раскрыл дверь настежь, — был мрак и больше ничего.

Всматриваясь в этот мрак, я долгое время стоял, изумленный, полный страха и сомнения, грезя такими грезами, какими не дерзал ни один смертный, но молчанье не было прервано и тишина не была нарушена ничем. Было прошептано одно только слово «Ленора», и это слово произнес я. Эхо повторило его, повторило, и больше ничего.

Вернувшись к себе в комнату, я чувствовал, что душа моя горела как в огне, и я снова услышал стук, — стук сильнее прежнего. «Наверное, — сказал я, — что-нибудь кроется за ставнями моего окна; посмотрю-ка, в чем там дело, разузнаю секрет и дам передохнуть немножко своему сердцу. Это — ветер, и больше ничего».

Тогда я толкнул ставни, и в окно, громко хлопая крыльями, влетел величественный ворон, птица священных дней древности. Он не выказал ни малейшего уважения; он не остановился, не запнулся ни на минуту, но с миною лорда и леди взгромоздился над дверью моей комнаты, взгромоздился на бюст Паллады над дверью моей комнаты, — взгромоздился, уселся и… больше ничего.

Тогда эта черная, как эбен, птица важностью своей поступи и строгостью своей физиономии вызвала в моем печальном воображении улыбку, и я сказал: «Хотя твоя голова и без шлема, и без щита, но ты все-таки не трусь, угрюмый, старый ворон, путник с берегов ночи. Поведай, как зовут тебя на берегах плутоновой ночи». Ворон каркнул: «Больше никогда!»

Я был крайне изумлен, что это неуклюжее пернатое создание так легко разумело человеческое слово, хотя ответ его и не имел для меня особенного смысла и ничуть не облегчил моей скорби; но ведь надо же сознаться, что ни одному смертному не было дано видеть птицу над дверью своей комнаты, птицу или зверя над дверью своей комнаты на высеченном бюсте, которым было бы имя Больше никогда!

Но ворон, взгромоздившись на спокойный бюст, произнес только одно это слово, как будто в одно это слово он излил всю свою душу. Он не произнес ничего более, он не пошевельнулся ни единым пером; я сказал тогда себе тихо: «Друзья мои уже далеко улетели от меня; наступит утро, и этот так же покинет меня, как мои прежние, уже исчезнувшие, надежды». Тогда птица сказала: «Больше никогда!»

Весь задрожал я, услыхав такой ответ, и сказал: «Без сомнения, слова, произносимые птицею, были ее единственным знанием, которому она научилась у своего несчастного хозяина, которого неумолимое горе мучило без отдыха и срока, пока его песни не стали заканчиваться одним и тем же припевом, пока безвозвратно погибшие надежды не приняли меланхолического припева: «никогда, никогда больше!»

Но ворон снова вызвал в моей душе улыбку, и я подкатил кресло прямо против птицы, напротив бюста и двери; затем, углубившись в бархатные подушки кресла, я принялся думать на все лады, стараясь разгадать, что хотела сказать эта вещая птица древних дней, что хотела сказать эта печальная, неуклюжая, злополучная, худая и вещая птица, каркая свое: «Больше никогда!»

Я оставался в таком положении, теряясь в мечтах и догадках, и, не обращаясь ни с единым словом к птице, огненные глаза которой сжигали меня теперь до глубины сердца, я все силился разгадать тайну, а голова моя привольно покоилась на бархатной подушке, которую ласкал свет лампы, — на том фиолетовом бархате, ласкаемом светом лампы, куда она уже не склонит своей головки больше никогда!

Тогда мне показалось, что воздух начал мало-помалу наполняться клубами дыма, выходившего из кадила, которое раскачивали серафимы, стопы которых скользили по коврам комнаты. «Несчастный! — вскричал я себе. — Бог твой чрез своих ангелов дает тебе забвение, он посылает тебе бальзам забвения, чтобы ты не вспоминал более о своей Леноре! Пей, пей этот целебный бальзам и забудь погибшую безвозвратно Ленору!» Ворон каркнул: «Больше никогда!»

«Пророк! — сказал я, — злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки пророк! Будь ты послан самим искусителем, будь ты выкинут, извергнут бурею, но ты — неустрашим: есть ли здесь, на этой пустынной, полной грез земле, в этой обители скорбей, есть ли здесь, — поведай мне всю правду, умоляю тебя, — есть ли здесь бальзам забвенья? Скажи, не скрой, умоляю!» Ворон каркнул: «Больше никогда!»

«Пророк! — сказал я, — злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки пророк! Во имя этих небес, распростертых над нами, во имя того божества, которому мы оба поклоняемся, поведай этой горестной душе, дано ли будет ей в далеком Эдеме обнять ту святую, которую ангелы зовут Ленорой, прижать к груди мою милую, лучезарную Ленору!» Ворон каркнул: «Больше никогда!»

«Да будут же эти слова сигналом к нашей разлуке, птица или дьявол! — вскричал я, приподнявшись с кресла. — Иди снова на бурю, вернись к берегу плутоновой ночи, не оставляй здесь ни единого черного перышка, которое могло бы напомнить о лжи, вышедшей из твоей души! Оставь мой приют неоскверненным! Покинь этот бюст над дверью моей комнаты! Вырви свой клюв из моего сердца и унеси свой призрачный образ подальше от моей двери!» Ворон каркнул: «Больше никогда!»

И ворон, неподвижный, все еще сидит на бледном бюсте Паллады, как раз над дверью моей комнаты, и глаза его смотрят, словно глаза мечтающего дьявола; и свет лампы, падающий на него, бросает на пол его тень; и душа моя из круга этой тени, колеблющейся по полу, не выйдет больше никогда!

Погруженный в скорбь немую

и усталый, в ночь глухую,

Раз, когда поник в дремоте

я над книгой одного

Из забытых миром знаний,

книгой полной обаяний, —

Стук донесся, стук нежданный

в двери дома моего:

«Это путник постучался

в двери дома моего,

Только путник —

больше ничего».

В декабре, — я помню — было

это полночью yнылой.

В очаге под пеплом угли

разгорались иногда.

Груды книг не утоляли

ни на миг моей печали —

Об утраченной Леноре,

той, чье имя навсегда —

В сонме ангелов — Ленора,

той, чье имя навсегда

В этом мире стерлось —

без следа.

От дыханья ночи бурной

занавески шелк пурпурный

Шелестел, и непонятный

страх рождался от всего.

Думал, сердце успокою,

все еще твердил порою:

«Это гость стучится робко

в двери дома моего,

Запоздалый гость стучится

в двери дома моего,

Только гость, —

и больше ничего!»

И когда преодолело

сердце страх, я молвил смело:

«Вы простите мне, обидеть

не хотел я никого;

Я на миг уснул тревожно:

слишком тихо, осторожно, —

Слишком тихо вы стучались

в двери дома моего…»

И открыл тогда я настежь

двери дома моего —

Мрак ночной, —

и больше ничего.

Все, что дух мой волновало,

все, что снилось и смущало,

До сих пор не посещало

в этом мире никого.

И ни голоса, ни знака —

из таинственного мрака…

Вдруг «Ленора!» прозвучало

близ жилища моего…

Сам шепнул я это имя,

и проснулся от него.

Только эхо —

больше ничего.

Но душа моя горела,

притворил я дверь несмело.

Стук опять раздался громче;

я подумал: «Ничего,

Это стук в окне случайный,

никакой здесь нету тайны:

Посмотрю и успокою

трепет сердца моего,

Успокою на мгновенье

трепет сердца моего.

Это ветер —

больше ничего».

Я открыл окно, и странный

гость полночный, гость нежданный,

Ворон царственный влетает;

я привета от него

Не дождался. Но отважно, —

как хозяин, гордо, важно

Полетел он прямо к двери,

к двери дома моего,

И вспорхнул на бюст Паллады,

сел так тихо на него,

Тихо сел, —

и больше ничего.

Как ни грустно, как ни больно, —

улыбнулся я невольно

И сказал: «Твое коварство

победим мы без труда,

Но тебя, мой гость зловещий,

Ворон древний, Ворон вещий,

К нам с пределов вечной Ночи

прилетающий сюда,

Как зовут в стране, откуда

прилетаешь ты сюда?»

И ответил Ворон:

«Никогда».

Говорит так ясно птица,

не могу я надивиться.

Но, казалось, что надежда

ей навек была чужда.

То не жди себе отрады,

в чьем дому на бюст Паллады

Сядет Ворон над дверьми;

от несчастья никуда, —

Тот, кто Ворона увидел, —

не спасется никуда,

Ворона, чье имя:

«Никогда».

Говорил он это слово

так печально, так сурово,

Что, казалось, в нем всю душу

изливал; и вот, когда

Недвижим на изваяньи

он сидел в немом молчаньи,

Я шепнул: «Как счастье, дружба

улетели навсегда,

Улетит и эта птица

завтра утром навсегда».

И ответил Ворон:

«Никогда».

И сказал я, вздрогнув снова:

«Верно молвить это слово

Научил его хозяин

в дни тяжелые, когда

Он преследуем был Роком,

и в несчастьи одиноком,

Вместо песни лебединой,

в эти долгие года

Для него был стон единый

в эти грустные года —

Никогда, — уж больше

никогда!»

Так я думал и невольно

улыбнулся, как ни больно.

Повернул тихонько кресло

к бюсту бледному, туда,

Где был Ворон, погрузился

в бархат кресел и забылся…

«Страшный Ворон, мой ужасный

гость, — подумал я тогда —

Страшный, древний Ворон, горе

возвещающий всегда,

Что же значит крик твой:

«Никогда»?

Угадать стараюсь тщетно;

смотрит Ворон безответно.

Свой горящий взор мне в сердце

заронил он навсегда.

И в раздумьи над загадкой

я поник в дремоте сладкой

Головой на бархат, лампой

озаренный. Никогда

На лиловый бархат кресел,

как в счастливые года,

Ей уж не склоняться —

никогда!

И казалось мне: струило

дым незримое кадило,

Прилетели Серафимы,

шелестели иногда

Их шаги, как дуновенье:

«Это Бог мне шлет забвенье!

Пей же сладкое забвенье,

пей, чтоб в сердце навсегда

Об утраченной Леноре

стерлась память — навсегда!..»

И сказал мне Ворон:

«Никогда».

«Я молю, пророк зловещий,

птица ты иль демон вещий.

Злой ли Дух тебя из Ночи,

или вихрь занес сюда

Из пустыни мертвой, вечной,

безнадежной, бесконечной, —

Будет ли, молю, скажи мне,

будет ли хоть там, куда

Снизойдем мы после смерти, —

сердцу отдых навсегда?»

И ответил Ворон:

«Никогда».

«Я молю, пророк зловещий,

птица ты иль демон вещий,

Заклинаю небом, Богом,

отвечай, в тот день, когда

Я Эдем увижу дальной,

обниму ль душой печальной

Душу светлую Леноры,

той, чье имя навсегда

В сонме ангелов — Ленора,

лучезарной навсегда?»

И ответил Ворон:

«Никогда».

«Прочь! — воскликнул я, вставая, —

демон ты иль птица злая.

Прочь! — вернись в пределы Ночи,

чтобы больше никогда

Ни одно из перьев черных,

не напомнило позорных,

Лживых слов твоих! Оставь же

бюст Паллады навсегда,

Из души моей твой образ

я исторгну навсегда!»

И ответил Ворон:

«Никогда».

И сидит, сидит с тех пор он

там над дверью черный Ворон,

С бюста бледного Паллады

не исчезнет никуда.

У него такие очи,

как у Злого Духа ночи,

Сном объятого; и лампа

тень бросает. Навсегда

К этой тени черной птицы

пригвожденный навсегда, —

Не воспрянет дух мой —

никогда!

Как-то в полночь, утомленный, я забылся, полусонный,

Над таинственным значеньем фолианта одного;

Я дремал, и все молчало… Что-то тихо прозвучало —

Что-то тихо застучало у порога моего.

Я подумал: «То стучится гость у входа моего —

Гость, и больше ничего».

Помню все, как это было: мрак — декабрь — ненастье

выло —

Гас очаг мой — так уныло падал отблеск от него…

Не светало… Что за муки! Не могла мне глубь науки

Дать забвенье о разлуке с девой сердца моего, —

О Леноре, взятой в Небо прочь из дома моего, —

Не оставив ничего…

Шелест шелка, шум и шорох в мягких пурпуровых шторах —

Чуткой, жуткой, странной дрожью проникал меня всего;

И, смиряя страх минутный, я шепнул в тревоге смутной:

«То стучится бесприютный гость у входа моего —

Поздний путник там стучится у порога моего —

Гость, и больше ничего».

Стихло сердце понемногу. Я направился к порогу,

Восклицая: «Вы простите — я промедлил оттого,

Что дремал в унылой скуке — и проснулся лишь при стуке,

При неясном, легком звуке у порога моего». —

И широко распахнул я дверь жилища моего —

Мрак, и больше ничего.

Мрак бездонный озирая, там стоял я, замирая

В ощущеньях, человеку незнакомых до того;

Но царила тьма сурово средь безмолвия ночного,

И единственное слово чуть прорезало его —

Зов: «Ленора…» — Только эхо повторило мне его —

Эхо, больше ничего…

И, смущенный непонятно, я лишь шаг ступил обратно —

Снова стук — уже слышнее, чем звучал он до того.

Я промолвил: «Что дрожу я? Ветер ставни рвет, бушуя, —

Наконец-то разрешу я, в чем здесь скрыто волшебство —

Это ставень, это буря: весь секрет и волшебство —

Вихрь, и больше ничего».

Я толкнул окно, и рама подалась, и плавно, прямо

Вышел статный, древний Ворон — старой сказки божество;

Без поклона, смело, гордо, он прошел легко и твердо, —

Воспарил, с осанкой лорда, к верху входа моего

И вверху, на бюст Паллады, у порога моего

Сел — и больше ничего.

Оглядев его пытливо, сквозь печаль мою тоскливо

Улыбнулся я, — так важен был и вид его, и взор:

«Ты без рыцарского знака — смотришь рыцарем, однако,

Сын страны, где в царстве Мрака Ночь раскинула шатер!

Как зовут тебя в том царстве, где стоит Ее шатер?»

Каркнул Ворон: «Nevermore».

Изумился я сначала: слово ясно прозвучало,

Как удар, — но что за имя «Никогда»? И до сих пор

Был ли смертный в мире целом, в чьем жилище опустелом

Над дверьми, на бюсте белом, словно призрак древних пор,

Сел бы важный, мрачный, хмурый, черный Ворон

древних пор

И назвался «Nevermore»?

Но, прокаркав это слово, вновь молчал уж он сурово,

Точно в нем излил всю душу, вновь замкнул ее затвор.

Он сидел легко и статно — и шепнул я еле внятно:

«Завтра утром невозвратно улетит он на простор —

Как друзья — как все надежды, улетит он на простор…»

Каркнул Ворон: «Nevermore».

Содрогнулся я при этом, поражен таким ответом,

И сказал ему: «Наверно, господин твой с давних пор

Беспощадно и жестоко был постигнут гневом Рока

И отчаялся глубоко и, судьбе своей в укор,

Затвердил, как песню скорби, этот горестный укор —

Этот возглас: «Nevermore…»

И, вперяя взор пытливый, я с улыбкою тоскливой

Опустился тихо в кресла, дал мечте своей простор

И на бархатные складки я поник, ища разгадки, —

Что сказал он, мрачный, гадкий, гордый Ворон древних

пор, —

Что хотел сказать зловещий, хмурый Ворон древних пор

Этим скорбным «Nevermore…»

Я сидел, объятый думой, неподвижный и угрюмый,

И смотрел в его горящий, пепелящий душу взор;

Мысль одна сменялась новой, — в креслах замер я суровый,

А на бархат их лиловый лампа свет лила в упор, —

Ах, на бархат их лиловый, озаренный так в упор,

Ей не сесть уж — nevermore!

Чу!.. провеяли незримо, словно крылья серафима —

Звон кадила — благовонья — шелест ног о мой ковер:

«Это Небо за моленья шлет мне чашу исцеленья,

Благо мира и забвенья мне даруя с этих пор!

Дай! — я выпью, и Ленору позабуду с этих пор!»

Каркнул Ворон: «Nevermore».

«Адский дух иль тварь земная, — произнес я, замирая, —

Ты — пророк. И раз уж Дьявол или вихрей буйный спор

Занесли тебя, крылатый, в дом мой, ужасом объятый,

В этот дом, куда проклятый Рок обрушил свой топор, —

Говори: пройдет ли рана, что нанес его топор?»

Каркнул Ворон: «Nevermore».

«Адский дух иль тварь земная, — повторил я, замирая, —

Ты — пророк. Во имя Неба, — говори: превыше гор,

Там, где Рай наш легендарный, — там найду ль я,

благодарный,

Душу девы лучезарной, взятой Богом в Божий хор, —

Душу той, кого Ленорой именует Божий хор?»

Каркнул Ворон: «Nevermore».

«Если так, то вон, Нечистый! В царство Ночи вновь умчись

ты.

Гневно крикнул я, вставая: «Этот черный твой убор

Для меня в моей кручине стал эмблемой лжи отныне, —

Дай мне снова быть в пустыне! Прочь! Верни душе простор!

Не терзай, не рви мне сердца, прочь, умчися на простор!»

Каркнул Ворон: «Nevermore».

И сидит, сидит с тех пор он, неподвижный черный Ворон,

Над дверьми, на белом бюсте, — там сидит он до сих пор,

Злыми взорами блистая, — верно, так глядит, мечтая,

Демон, — тень его густая грузно пала на ковер —

И душе из этой тени, что ложится на ковер,

Не подняться — nevermore!

Как-то ночью одинокой

я задумался глубоко

Над томами черной магии,

забытой с давних пор.

Сон клонил, — я забывался…

Вдруг неясный звук раздался,

Словно кто-то постучался —

постучался в мой затвор…

«Это гость, — пробормотал я, —

постучался в мой затвор,

Запоздалый визитер…»

Ясно помню тот декабрьский

Лютый ветер, холод адский,

Эти тени — по паркету

черной бахромы узор, —

Как меня томило это,

как я с книгой ждал рассвета

В страшной скорби без просвета —

без просвета по Линор,

По утраченной недавно

светлой, ласковой Линор,

Невозвратной с этих пор.

Вдруг забилось неприятно

сердце в страхе под невнятный

Шорох шепотный пурпуровых

моих тяжелых штор;

Чтоб унять сердцебиенье,

сам с собою без смущенья

Говорил я, весь — волненье:

«То стучится в мой затвор,

Запоздалый гость, — смущенно

он стучится в мой затвор,

Этот поздний визитер».

Взяв себя немного в руки,

крикнул я в ответ на стуки:

«О, пожалуйста, простите, —

я сейчас сниму затвор!

Задремал я… рад… приятно…

но стучались вы невнятно,

Было даже непонятно —

непонятно: стук ли, вздор?..

А теперь я различаю —

это точно — стук, не вздор!..»

Дверь открыл: ночной простор.

Никого! В недоуменьи,

с новым страхом и в смущеньи

От неведомых предчувствий,

затаившийся, как вор,

Я смотрел, на все готовый,

в сумрак холода ночного,

И шепнул одно лишь слово,

слово-шепот, в ночь: «Линор»…

Это я сказал, но где-то

эхо вторило: «Линор»…

Тихий, жуткий разговор.

Я захлопнул дверь. Невольно

сердце сжалось острой болью.

Сел… и скоро вновь услышал

тот же звук: тор-тор… тор-тор…

«А-а, — сказал я: — так легка мне

вся загадка: стук недавний —

Дребезжанье старой ставни…

только ветер… мелочь… вздор…

Нет, никто там не стучался, —

Просто ставни… зимний вздор…

Мог бы знать и до сих пор».

Быстро встал, — окно открыл я.

Широко расставив крылья,

Крупный ворон — птица древняя —

в окно ко мне, в упор,

Вдруг вошел, неторопливо

всхохлил перья, и красивым

Плавным взлетом, горделиво,

— словно зная с давних пор, —

Пролетел, на бюст Паллады сел…

как будто с давних пор

Там сидел он, этот Ворон.

Сколько важности! Бравады!

Хохотал я до упаду:

«Ну, нежданный гость, привет вам!

Что ж, садитесь! Разговор

Я начну… Что много шума

натворил ты здесь, угрюмый

Ворон, полный древней думы? —

Ну, скажи — как бледный хор

Называл тебя — в Аиде

бестелесных духов хор?»

Ворон крикнул: «Nevermore».

Я вскочил от удивленья:

новое еще явленье! —

Никогда не приходилось

мне слыхать подобный вздор!

«Вы забавны, Ворон-птица, —

только как могло случиться

Языку вам обучиться

и салонный разговор

Завязать, седлая бюсты?

Что ж, продолжим разговор,

Досточтимый «Nevermore»…»

Но на белом четко-черный

он теперь молчал упорно,

Словно душу всю излил

в едином слове ворон-вор!

И опять понурый, сгорблен,

я застыл в привычной скорби,

Все надеясь: утро скорбь

утишит… Вдруг, в упор,

Неожиданно и властно,

с бюста белого, в упор

Птичий голос: «Nevermore».

Вздрогнул я: ответ угрюмый

был в том крике мне на думы!

Верно, ворону случалось часто

слышать, как повтор,

Это слово… звук не нежный…

Знать, его хозяин прежний,

Зло обманутый в надеждах,

повторял себе в укор,

Обращаясь безотчетно к ворону,

ронял укор

Безысходным: «Nevermore».

Весь во власти черной тени,

в жажде предосуществлений,

Я теперь хотел жестоко

с этой птицей жуткий спор

Завязать, — придвинул кресло

ближе к бюсту… и воскресла —

Там в мозгу моем воскресла,

словно грозный приговор,

Логика фантасмагорий,

странно слитых в приговор

С этим криком: «Nevermore…»

И теперь меня глубоко

волновали птицы Рока —

Птицы огневые очи,

устремленные в упор.

Свет от лампы плавно лился,

он над вороном струился…

Я мучительно забылся, —

мне казалось: с вечных пор

Этот черный хмурый ворон

здесь, со мной, с извечных пор

Со зловещим: «Nevermore».

Словно плавное кадило

в кабинете воскурило

Фимиамы, и туманы

наплывали с алых штор.

Простонал я: «Дух угрюмый,

что томишь тяжелой думой?

Обмани предвечным шумом

крыльев черных, и Линор

Позабыть совсем дай мне —

дай забыть мою Линор!»

Крикнул ворон: «Nevermore».

«Прорицатель! Вестник горя!

Птица-дьявол из-за моря!

За душой моею выслал Ад

тебя? — Хватай же, вор!

Ветер… злая ночь… и стужа…

В тихом доме смертный ужас —

Сердце рвет он, этот ужас,

строит склеп мне выше гор…

Ну, хватай! Ведь после смерти

позабуду я Линор!»

Крикнул ворон: «Nevermore».

«Прорицатель! Вестник горя!

Птица-дьявол из-за моря!

Там, где гнутся своды неба,

есть же Божий приговор!

Ты скажи — я жду ответа —

там, за гранью жизни этой

Прозвучит ли речь привета

иль пройдет хоть тень Линор —

Недостижной здесь навеки,

нежной, ласковой Линор?»

Крикнул ворон: «Nevermore».

В непереносимой муке

я стонал: «О, пусть разлуки

Будет знаком это слово,

мой последний приговор!

Вынь из сердца клюв жестокий,

ворон, друг мой, — одиноко

Улетай в Аид далекий,

сгинь в неведомый простор,

Населенный привиденьями

аидовый простор!»

Крикнул ворон: «Nevermore».

И зловещий, и сердитый

все сидит он и сидит он,

Черный ворон на Палладе,

охраняя мой затвор…

И от лампы свет струится…

И огромная ложится

От недвижной этой птицы

на пол тень… И с этих пор

Для души моей из мрака

черной Тени — с этих пор —

Нет исхода — Nevermore.

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,

Задремал я над страницей фолианта одного,

И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,

Будто глухо так застукал в двери дома моего.

«Гость, — сказал я, — там стучится в двери дома моего,

Гость — и больше ничего».

Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный,

И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер.

Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали

Облегченье от печали по утраченной Линор,

По святой, что там, в Эдеме, ангелы зовут Линор, —

Безыменной здесь с тех пор.

Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах

Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего,

И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало:

«Это гость лишь запоздалый у порога моего,

Гость — и больше ничего».

И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга.

«Извините, сэр иль леди, — я приветствовал его, —

Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки,

Так неслышны ваши стуки в двери дома моего,

Что я вас едва услышал», — дверь открыл я: никого,

Тьма — и больше ничего.

Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный

В грезы, что еще не снились никому до этих пор;

Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака,

Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: «Линор!»

Это я шепнул, и эхо прошептало мне: «Линор!»

Прошептало, как укор.

В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери

И услышал стук такой же, но отчетливей того.

«Это тот же стук недавний, — я сказал, — в окно за ставней,

Ветер воет неспроста в ней у окошка моего,

Это ветер стукнул ставней у окошка моего, —

Ветер — больше ничего».

Только приоткрыл я ставни — вышел Ворон стародавний,

Шумно оправляя траур оперенья своего;

Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо;

С видом леди или лорда у порога моего,

Над дверьми на бюст Паллады у порога моего

Сел — и больше ничего.

И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале,

Видя важность черной птицы, чопорный ее задор,

Я сказал: «Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен,

О, зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер,

Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?»

Каркнул Ворон: «Nevermore».

Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,

Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор;

Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться,

Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор,

Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,

Птица с кличкой «Nevermore».

Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти

Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор.

Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши,

И шепнул я, вдруг вздохнувши: «Как друзья с недавних пор,

Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор».

Каркнул Ворон: «Nevermore!»

При ответе столь удачном вздрогнул я в затишьи мрачном,

И сказал я: «Несомненно, затвердил он с давних пор,

Перенял он это слово от хозяина такого,

Кто под гнетом Рока злого слышал, словно приговор,

Похоронный звон надежды и свой смертный приговор

Слышал в этом «Nevermore».

И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,

Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,

Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,

Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,

Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,

Хриплым карком: «Nevermore».

Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой,

Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор,

Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной

Я хотел склониться, сонный, на подушку на узор,

Ах, она здесь не склонится на подушку на узор

Никогда, о nevermore!

Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма

И ступили Серафимы в фимиаме на ковер.

Я воскликнул: «О несчастный, это Бог от муки страстной

Шлет непентес — исцеленье от любви твоей к Линор!

Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!»

Каркнул Ворон: «Nevermore!»

Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!

Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор

Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу,

Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор,

Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?»

Каркнул Ворон: «Nevermore!»

Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!

Если только Бог над нами свод небесный распростер,

Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,

Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор —

Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?»

Каркнул Ворон: «Nevermore!»

«Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! —

Я, вскочив, воскликнул: — С бурей уносись в ночной простор,

Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака

Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор

Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной

простор!»

Каркнул Ворон: «Nevermore!»

И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,

С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;

Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте.

И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер,

И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.

Никогда, о nevermore!

Мрачной полночью бессонной, беспредельно утомленный,

В книги древние вникал я и, стремясь постичь их суть,

Над старинным странным томом задремал, и вдруг сквозь

дрему

Стук нежданный в двери дома мне почудился чуть-чуть.

«Это кто-то, — прошептал я, — хочет в гости заглянуть,

Просто в гости кто-нибудь!»

Так отчетливо я помню — был декабрь, глухой и темный,

И камин не смел в лицо мне алым отсветом сверкнуть,

Я с тревогой ждал рассвета: в книгах не было ответа,

Как на свете жить без света той, кого уж не вернуть,

Без Линор, чье имя мог бы только ангел мне шепнуть

В небесах когда-нибудь.

Шелковое колыханье, шторы пурпурной шуршанье

Страх внушало, сердце сжало, и, чтоб страх с души стряхнуть,

Стук в груди едва умеря, повторил я, сам не веря:

«Кто-то там стучится в двери, хочет в гости заглянуть,

Поздно так стучится в двери, видно, хочет заглянуть

Просто в гости кто-нибудь».

Молча вслушавшись в молчанье, я сказал без колебанья:

«Леди или сэр, простите, но случилось мне вздремнуть,

Не расслышал я вначале, так вы тихо постучали,

Так вы робко постучали…» И решился я взглянуть, —

Распахнул пошире двери, чтобы выйти и взглянуть, —

Тьма, — и хоть бы кто-нибудь!

Я стоял, во мрак вперяясь, грезам странным предаваясь,

Так мечтать наш смертный разум никогда не мог дерзнуть,

А немая ночь молчала, тишина не отвечала,

Только слово прозвучало — кто мне мог его шепнуть?

Я сказал: «Линор» — и эхо мне ответ могло шепнуть…

Эхо — или кто-нибудь?

Я в смятенье оглянулся, дверь закрыл и в дом вернулся,

Стук неясный повторился, но теперь ясней чуть-чуть.

И сказал себе тогда я: «А, теперь я понимаю:

Это ветер, налетая, хочет ставни распахнуть,

Ну конечно, это ветер хочет ставни распахнуть…

Ветер — или кто-нибудь?»

Но едва окно открыл я, — вдруг, расправив гордо крылья,

Перья черные взъероша и выпячивая грудь,

Шагом вышел из-за штор он, с видом лорда древний ворон,

И, наверно, счел за вздор он в знак приветствия кивнуть,

Он взлетел на бюст Паллады, сел и мне забыл кивнуть.

Сел — и хоть бы что-нибудь!

В перья черные разряжен, так он мрачен был и важен!

Я невольно улыбнулся, хоть тоска сжимала грудь:

«Право, ты невзрачен с виду, но не дашь себя в обиду,

Древний ворон из Аида, совершивший мрачный путь.

Ты скажи мне, как ты звался там, откуда держишь путь?»

Крикнул ворон: «Не вернуть!»

Я не мог не удивиться, что услышал вдруг от птицы

Человеческое слово, хоть не понял, в чем тут суть,

Но поверят все, пожалуй, что обычного тут мало:

Где, когда еще бывало, кто слыхал когда-нибудь, —

Чтобы в комнате над дверью ворон сел когда-нибудь,

Ворон с кличкой «Не вернуть»?

Словно душу в это слово всю вложив, он замер снова,

Чтоб опять молчать сурово и пером не шелохнуть.

«Где друзья? — пробормотал я. — И надежды растерял я,

Только он, кого не звал я, мне всю ночь терзает грудь…

Завтра он в Аид вернется, и покой вернется в грудь…»

Вдруг он каркнул: «Не вернуть!»

Вздрогнул я от звуков этих, — так удачно он ответил,

Я подумал: «Несомненно, он слыхал когда-нибудь

Слово это слишком часто, повторял его всечасно

За хозяином несчастным, что не мог и глаз сомкнуть,

Чьей последней, горькой песней, воплотившей жизни суть,

Стало слово «Не вернуть!»

И в упор на птицу глядя, кресло к двери и к Палладе

Я придвинул, улыбнувшись, хоть тоска сжимала грудь,

Сел, раздумывая снова, что же значит это слово

И на что он так сурово мне пытался намекнуть.

Древний, тощий, темный ворон мне пытался намекнуть,

Грозно каркнув: «Не вернуть!»

Так сидел я, размышляя, тишины не нарушая,

Чувствуя, как злобным взором ворон мне пронзает грудь,

И на бархат однотонный, слабым светом озаренный,

Головою утомленной я склонился, чтоб уснуть…

Но ее, что так любила здесь, на бархате, уснуть,

Никогда уж не вернуть!

Вдруг — как звон шагов по плитам на полу, ковром

покрытом!

Словно в славе фимиама серафимы держат путь!

«Бог, — вскричал я в исступленье, — шлет от страсти

избавленье!

Пей, о пей, Бальзам Забвенья — и покой вернется в грудь!

Пей, забудь Линор навеки — и покой вернется в грудь!»

Каркнул ворон: «Не вернуть!»

«О вещун! Молю — хоть слово! Птица ужаса ночного!

Буря ли тебя загнала, дьявол ли решил швырнуть

В скорбный мир моей пустыни, в дом, где ужас правит

ныне, —

В Галааде, близ Святыни, есть бальзам, чтобы заснуть?

Как вернуть покой, скажи мне, чтобы, все забыв, заснуть?»

Каркнул ворон: «Не вернуть!»

«О вещун! — вскричал я снова, — птица ужаса ночного!

Заклинаю небом, Богом! Крестный свой окончив путь,

Сброшу ли с души я бремя? Отвечай, придет ли время,

И любимую в Эдеме встречу ль я когда-нибудь?

Вновь вернуть ее в объятья суждено ль когда-нибудь?»

Каркнул ворон: «Не вернуть!»

«Слушай, адское созданье! Это слово — знак прощанья!

Вынь из сердца клюв проклятый! В бурю и во мрак — твой

путь!

Не роняй пера у двери, лжи твоей я не поверю!

Не хочу, чтоб здесь над дверью сел ты вновь когда-нибудь!

Одиночество былое дай вернуть когда-нибудь!»

Каркнул ворон: «Не вернуть!»

И не вздрогнет, не взлетит он, все сидит он, все сидит он,

Словно демон в дреме мрачной, взгляд навек вонзив мне

в грудь,

Свет от лампы вниз струится, тень от Ворона ложится,

И в тени зловещей птицы суждено душе тонуть…

Никогда из мрака душу, осужденную тонуть,

Не вернуть, о, не вернуть!

Как-то полночью глубокой размышлял я одиноко

Над старинным фолиантом — над преданьем давних лет,

И охваченный дремотой, стук услышал, но отчета

Дать не мог: стучится кто-то, увидав в окошке свет.

«Гость, — промолвил я, — стучится в дверь мою, завидев

свет, —

Ничего другого нет!»

Вспоминаю все я снова. Это был декабрь суровый

И поленьев блеск багровый тускло падал на паркет.

Тщетно ждал зари рожденья, в книгах не найдя забвенья.

Я хотел забыть Линору — ранней молодости свет!

Ангелы зовут Линорой — деву, свет ушедших лет.

В мире имени ей нет!

Шорох шелковый, не резкий, алой, легкой занавески

Наполнял безмерно страхом, погружая в смутный бред!

Сердце бедное смиряя, все стоял я, повторяя:

«То, наверно, гость, блуждая, ищет дверь? Кто даст ответ?

Гость, доселе незнакомый, в дверь стучится? Где ответ?

Только он, другого нет!»

И душа окрепла сразу. Не колеблясь уж ни разу,

«Сэр, — я молвил, — или леди, извинения мне нет!

Засыпал я, вы не знали, слишком слабо вы вначале,

Слабо в дверь мою стучали. Но, заслышав вас, в ответ

Двери распахнул широко, распахнул я их в ответ:

Только тьма, иного нет!»

Окруженный мглою ночи, напрягал я тщетно очи,

Грезил. Грез таких доныне никогда не видел свет.

Недоступен мрак был взору. Из безмолвного простора

Слово лишь одно «Линора» долетело как привет.

Я ли прошептал: «Линора»? Эхо ль донесло ответ?

Ничего другого нет!

В комнату с душой горящей я вернулся, и стучащий

Звук раздался: был сильней он, громче, и в ответ

Я промолвил: «Окон раму ветер трогает упрямо,

Посмотрю я и увижу, разгадаю я секрет.

Успокоюсь я немного и узнаю, в чем секрет?

Ветер это или нет?»

Ставню я раскрыл с усильем и, подняв высоко крылья,

В комнату вошел степенно Ворон, живший сотню лет.

Мне не оказав почтенья, он прошел без промедленья,

И на бюст Паллады сел он, тенью смутною одет,

Сел на бюст над самой дверью, сумраком полуодет,

Вверх взлетел, другого нет.

Важен был, собой доволен. Улыбнуться поневоле

Он заставил, хоть грустил я, утомлен чредою бед.

И ему сказал нестрого: «Ворон, севший у порога,

Ты оставил царство Ночи, прилетев сюда на свет.

Как ты звался у Плутона, прежде чем увидел свет?»

Каркнул он: «Возврата нет!»

Удивился я ответу, что я мог сказать на это?

Понимал я: в слове странном никакого смысла нет.

Человеку не случалось, до сих пор не доводилось

Видеть птицу, чтоб садилась в комнате, как вестник бед,

Птицу-зверя, здесь на бюсте и в жилище тенью бед,

С именем «Возврата нет!»

Одинок, печален был он, лишь одно произносил он!

Душу вкладывал всецело в каждый странный свой ответ.

Слова он не знал другого. Крылья он сложил сурово.

Я шепнул: «Друзья, надежды — все ушли, пропал и след,

Ну а ты сюда вернешься, лишь ко мне придет рассвет?»

Каркнул он: «Возврата нет!»

И хотя ответ был мрачен — удивительно удачен,

Я сказал: «Одно запомнил, что узнал он в доме бед,

У гонимого судьбою заучил он это слово.

Неудачи и невзгоды были спутниками лет,

И в печальные напевы смысл проник за много лет,

Горький смысл: «Возврата нет!»

Я невольно улыбнулся, и к нему я повернулся,

Кресло к двери пододвинул, где скрывался мой сосед.

Я на бархат опустился и в раздумье погрузился,

Спрашивал: зачем явился он, свидетель прошлых лет?

Что в пророчестве суровом он принес из мрака лет,

Каркая: «Возврата нет»?

Погружен в свои догадки, на него смотрел украдкой,

И душе моей молчавшей страшен глаз его был свет.

Думал, к бархату склоненный, лампой ночи освещенный,

Никогда здесь озаренный не увижу силуэт,

Здесь, на бархате, ни разу не увижу силуэт:

Умершим возврата нет!

Мне почудилось дыханье ароматное, шуршанье

Ангельских шагов во мраке, на ковре их легкий след.

Я воскликнул: «Бог, наверно, посылает мне спасенье?

Получу я утешенье после стольких горьких лет?

Позабуду я Линору, спутницу минувших лет!»

Каркнул он: «Возврата нет!»

Я вскричал: «О Ворон вещий! Ты, быть может, дух зловещий?

Занесен ты Сатаною или бурей? Дай ответ!

В этой горестной пустыне, в доме, данном мне отныне,

Слышу ужас, но увидев Галаадских гор хребет,

Обрету ль бальзам желанный, где бессмертных гор хребет?»

Каркнул он: «Возврата нет!»

«Птица ты иль дух, не знаю! Но тебя я заклинаю

Господом, пред кем склонил я сердце, небом всех планет!

Мне ответь: «Верну ли снова деву райского простора,

Ту, кого зовут Линорой ангелы среди бесед?

Имя чье в садах Эдема в звуке ангельских бесед?»

Каркнул он: «Возврата нет!»

«Словом этим заклейменный, птица! Дьявол! В мир

Плутона, —

Закричал я, — в бурю возвратись, покинь наш свет!

Не оставь пера, однако, лжи своей безмерной знака,

Что сюда принес из мрака. Удались, сгинь, словно бред!

Вынь из сердца клюв — и радость обрету, забыв твой бред!»

Каркнул он: «Возврата нет!»

Черные не дрогнут перья. Он сидит, сидит над дверью,

На Палладе молчаливо, неизменный мой сосед.

И глазами между тем он все глядит, глядит, как демон:

И грозит как будто всем он! Тень ложится на паркет,

И душе моей из тени, что ложится на паркет,

В прежний мир — возврата нет!

Раз в тоскливый час полночный я искал основы прочной

Для своих мечтаний — в дебрях философского труда.

Истомлен пустой работой, я поник, сморен дремотой,

Вдруг — негромко стукнул кто-то. Словно стукнул

в дверь… Да, да!

«Верно, гость, — пробормотал я, — гость стучится

в дверь. Да, да!

Гость пожаловал сюда».

Помню я ту ночь доныне, ночь декабрьской мглы и стыни, —

Тлели головни в камине, вспыхивая иногда…

Я с томленьем ждал рассвета; в книгах не было ответа,

Чем тоска смирится эта об ушедшей навсегда,

Что звалась Линор, теперь же — в сонме звездном навсегда

Безымянная звезда.

Шорох шелковый портьеры напугал меня без меры:

Смяла, сжала дух мой бедный страхов алчная орда.

Но вселяет бодрость — слово. Встал я, повторяя снова:

«Это гость, — так что ж такого, если гость пришел сюда?

Постучали, — что ж такого? Гость пожаловал сюда.

Запоздалый гость. Да, да!»

Нет, бояться недостойно. И отчетливо, спокойно

«Сэр, — сказал я, — или мэдем, я краснею от стыда:

Так вы тихо постучали, — погружен в свои печали,

Не расслышал я вначале. Рад, коль есть во мне нужда».

Распахнул я дверь: «Войдите, если есть во мне нужда.

Милости прошу сюда».

Никого, лишь тьма ночная! Грозный ужас отгоняя,

Я стоял; в мозгу сменялась странных мыслей череда.

Тщетно из глухого мрака ждал я отклика иль знака.

Я шепнул: «Линор!» — однако зов мой канул в никуда,

Дальним эхом повторенный, зов мой канул в никуда.

О Линор, моя звезда!

Двери запер я надежно, но душа была тревожна.

Вдруг еще раз постучали, явственнее, чем тогда.

Я сказал: «Все ясно стало: ставни… Их порывом шквала,

Видимо, с крючка сорвало, — поправимая беда.

Ставни хлопают и только, — поправимая беда.

Ветер пошутил — ну да!»

Только я наружу глянул, как в окошко Ворон прянул,

Древний Ворон — видно, прожил он несчетные года.

Взмыл на книжный шкаф он плавно и расселся там державно,

Не испытывая явно ни смущенья, ни стыда,

Там стоявший бюст Минервы оседлал он без стыда,

Словно так сидел всегда.

Я не мог не удивиться: эта траурная птица

Так была невозмутима, так напыщенно-горда.

Я сказал: «Признаться надо, облик твой не тешит взгляда;

Может быть, веленьем ада занесло тебя сюда?

Как ты звался там, откуда занесло тебя сюда?»

Ворон каркнул: «Никогда!»

Усмехнулся я… Вот ново: птица выкрикнула слово;

Пусть в нем смысла и немного, попросту белиберда,

Случай был как будто первый, — знаете ль иной пример вы,

Чтоб на голову Минервы взгромоздилась без стыда

Птица или тварь другая и в лицо вам без стыда

Выкрикнула: «Никогда!»

Произнесши это слово, черный Ворон замер снова,

Как бы удовлетворенный завершением труда.

Я шепнул: «Нет в мире этом той, с кем связан я обетом,

Я один. И гость с рассветом улетит — Бог весть куда,

Он, как все мои надежды, улетит Бог весть куда».

Ворон каркнул: «Никогда!»

Изумил пришелец мрачный репликой меня удачной.

Но ведь птицы повторяют, что твердят их господа.

Я промолвил: «Твой хозяин, видно, горем был измаян

И ответ твой не случаен: в нем та, прежняя, беда.

Может быть, его терзала неизбывная беда

И твердил он: «Никогда!»

Кресло я придвинул ближе: был занятен гость бесстыжий,

Страшный Ворон, что на свете жил несчетные года.

И, дивясь его повадкам, предавался я догадкам, —

Что таится в слове кратком, принесенном им сюда,

Есть ли смысл потусторонний в принесенном им сюда

Хриплом крике «Никогда!»?

Я сидел молчаньем скован, взглядом птицы околдован,

Чудилась мне в этом взгляде негасимая вражда.

Средь привычного уюта я покоился, но смута

В мыслях властвовала люто… Все, что было, как всегда,

Лишь ее, что вечерами в кресле нежилась всегда,

Здесь не будет никогда!

Вдруг незримый дым кадильный мозг окутал мой

бессильный, —

Что там — хоры серафимов или облаков гряда?

Я вскричал: «Пойми, несчастный! Этот знак прямой

и ясный —

Указал Господь всевластный, что всему своя чреда:

Потерпи, придет забвенье, ведь всему своя чреда».

Ворон каркнул: «Никогда!»

«Птица ль ты, вещун постылый, иль слуга нечистой силы, —

Молвил я, — заброшен бурей или дьяволом сюда?

Отвечай: от мук спасенье обрету ли в некий день я,

В душу хлынет ли забвенье, словно мертвая вода.

И затянет рану сердца, словно мертвая вода?»

Ворон каркнул: «Никогда!»

«Птица ль ты, вещун постылый, иль слуга нечистой силы,

Заклинаю небом, адом, часом Страшного Суда, —

Что ты видишь в днях грядущих: встречусь с ней я

в райских кущах

В миг, когда среди живущих кончится моя страда?

Встречусь ли, когда земная кончится моя страда?»

Ворон каркнул: «Никогда!»

Встал я: «Демон ты иль птица, но пора нам распроститься.

Тварь бесстыдная и злая, состраданью ты чужда.

Я тебя, пророка злого, своего лишаю крова,

Пусть один я буду снова, — прочь, исчезни без следа!

Вынь свой клюв из раны сердца, сгинь навеки без следа!»

Ворон каркнул: «Никогда!»

И, венчая шкаф мой книжный, неподвижный, неподвижный,

С изваяния Минервы не слетая никуда,

Восседает Ворон черный, несменяемый дозорный,

Давит взор его упорный, давит, будто глыба льда.

И мой дух оцепенелый из-под мертвой глыбы льда

Не восстанет никогда.

Это было мрачной ночью; сны являлись мне воочью,

В смутном книжном многострочье мысль блуждала тяжело.

Над томами я склонился, в них постигнуть суть пытался,

Вдруг как будто постучался кто-то в темное стекло…

«Это путник, — прошептал я, — мне в оконное стекло

Постучал — и все прошло».

Помню этот час, как ныне: мир дрожал в декабрьской стыни,

Умирал огонь в камине… О, скорей бы рассвело!

Поверял я книгам горе по утерянной Леноре —

Это имя в райском хоре жизнь вторую обрело,

Осчастливленное небо это имя обрело,

А от нас оно ушло.

И под шорохи гардины в сердце множились картины,

Где сплеталось воедино грез несметное число.

Чтоб избавиться от дрожи, я твердил одно и то же:

«Что же страшного? Прохожий постучал слегка в стекло,

Гость какой-нибудь захожий постучал, придя, в стекло,

Постучал — и все прошло».

Так прогнав свою тревогу, я сказал: «Вздремнул немного,

Извините, ради Бога, наваждение нашло.

Вы так тихо постучали, что подумал я вначале —

Не снега ли, не ветра ли застучали о стекло?

Я подумал: звук случайный, вроде ветра о стекло,

Отшумел — и все прошло».

Дверь открыл и на ступени вышел я — лишь тьма и тени.

В сердце скопище видений умножалось и росло,

И, хоть все кругом молчало, дважды имя прозвучало —

Это я спросил: «Ленора?» (так вздыхают тяжело),

И назад печальным эхом, вдруг вздохнувшим тяжело,

Имя вновь ко мне пришло.

И прикрыл я дверь несмело. Как в огне, душа горела.

Вдруг от стука загудело вновь оконное стекло.

Значит, это не случайно! Кто там: друг иль недруг тайный?

Жить под гнетом этой тайны сердце больше не могло,

«Время, — молвил я, — пришло».

И тогда окно открыл я, и в окне, расправив крылья,

Показался черный Ворон — что вас, сударь, привело? —

И на статую Паллады взмыл он, точно так и надо,

Черный, сел, вонзая когти в мрамор, в белое чело;

И пока взлетал он с пола изваянью на чело,

И минуты не прошло.

Кто бы мог не удивиться? Был он важен, как патриций.

Все меня в спесивой птице в изумленье привело.

Я спросил, забыв печали: «Как тебя в Аиде звали,

В царстве ночи, где оставил ты гнездо — или дупло?

Как тебя в Аиде кличут, чтоб оставил ты дупло?»

Ворон каркнул: «Все прошло!»

Странно! Гость мой кривоносый словно понял смысл вопроса.

Вот ведь как: сперва без спроса залетел ко мне в тепло,

А теперь дает ответы (пусть случайно, суть не это),

В перья черные одетый, сев богине на чело;

Кто видал, чтоб сел богине на высокое чело

Тот, чье имя «Все прошло»?

Он сказал — и смолк сурово, словно сказанное слово

Было сутью и основой, тайну тайн произнесло,

Сам же, словно изваянье, он застыл в глухом молчанье,

И спросил я: «Где мечтанья, расцветавшие светло?

Ты и сам, как все, покинешь дом мой — лишь бы рассвело!»

Ворон каркнул: «Все прошло!»

Как же я не понял сразу, что твердит от раза к разу

Он одну лишь эту фразу — то, что в плоть его вошло, —

Оттого, что жил он прежде в черно-траурной одежде

Там, где места нет надежде (одеянье к месту шло!)

И хозяину былому лишь одно на память шло:

«Все прошло, прошло, прошло!»

И не то, чтоб стал я весел, — к гостю я привстал из кресел

(Он на статуе, как прежде, громоздился тяжело):

«Темной вечности ровесник, злой ты или добрый вестник?

Что за вести мне, кудесник, изреченье принесло —

Неуклюжий, тощий, вещий, что за вести принесло

Это — дважды — «все прошло»?

Мысли полнились разладом, и застыл я с гостем рядом.

Я молчал. Горящим взглядом душу мне насквозь прожгло.

Тайна мне уснуть мешала, хоть склонился я устало

На подушки, как склоняла и она порой чело…

Никогда здесь, как бывало, больше милое чело

Не склонится — все прошло.

Мнилось: скрытое кадило серафимы белокрыло

Раскачали так, что было все от ладана бело,

И вскричал я в озаренье: «О несчастный! Провиденье

В пенье ангелов забвенье всем печалям принесло!»

От печали по Леноре избавленье принесло!»

Ворон каркнул: «Все прошло!»

«О пророк! — спросил его я, — послан будь хоть сатаною,

Кто б ни дал тебе, изгою, колдовское ремесло,

Мне, всеведущий, ответствуй: есть ли в скорбном мире

средство,

Чтоб избавиться от бедствий, чтоб забвенье снизошло?»

Где бальзам из Галаада, чтоб забвенье снизошло?»

Ворон каркнул: «Все прошло!»

«О пророк! — призвал его я. — Будь ты даже сатаною,

Если что-нибудь святое живо в нас всему назло, —

Отвечай: узрю ли скоро образ умершей Леноры?

Может, там, в Эдеме, взору он откроется светло,

В звуках ангельского хора он придет ко мне светло?»

Ворон каркнул: «Все прошло!»

«Хватит! Птица или бес ты — для тебя здесь нету места! —

Я вскричал. — В Аид спускайся, в вечно черное жерло!

Улетай! Лишь так, наверно, мир избавится от скверны,

Хватит этой лжи безмерной, зла, рождающего зло!

Перестань когтить мне сердце, глядя сумрачно и зло!»

Ворон каркнул: «Все прошло!»

Вечно клювом перья гладя, вечно адским взором глядя,

Когти мраморной Палладе навсегда вонзил в чело,

Он застыл, и тень ложится, и душе не возродиться

В черной тени мрачной птицы, черной, как ее крыло;

И душе из тени — черной, как простертое крыло,

Не воспрянуть… Все прошло!

В час, когда, клонясь все ниже к тайным свиткам

чернокнижья,

Понял я, что их не вижу и все ближе сонный мор, —

Вдруг почудилось, что кто-то отворил во тьме ворота,

Притворил во тьме ворота и прошел ко мне во двор.

«Гость, — решил я сквозь дремоту, — запоздалый визитер,

Неуместный разговор!»

Помню: дни тогда скользили на декабрьском льду к могиле,

Тени тления чертили в спальне призрачный узор.

Избавленья от печали чаял я в рассветной дали,

Книги только растравляли тризну грусти о Линор.

Ангелы ее прозвали — деву дивную — Линор:

Слово словно уговор.

Шелест шелковый глубинный охватил в окне гардины —

И открылась мне картина бездн, безвестных до сих пор, —

И само сердцебиенье подсказало объясненье

Бесконечного смятенья — запоздалый визитер.

Однозначно извиненье — запоздалый визитер.

Гость — и кончен разговор!

Я воскликнул: «Я не знаю, кто такой иль кто такая,

О себе не объявляя, в тишине вошли во двор.

Я расслышал сквозь дремоту; то ли скрипнули ворота,

То ли, вправду, в гости кто-то — дама или визитер!»

Дверь во двор открыл я: кто ты, запоздалый визитер?

Тьма — и кончен разговор!

Самому себе не веря, замер я у темной двери,

Словно все мои потери возвратил во мраке взор. —

Но ни путника, ни чуда: только ночь одна повсюду —

И молчание, покуда не шепнул я вдаль: «Линор?»

И ответило оттуда эхо тихое: Линор…

И окончен разговор.

Вновь зарывшись в книжный ворох, хоть душа была

как порох,

Я расслышал шорох в шторах — тяжелей, чем до сих пор.

И сказал я: «Не иначе кто-то есть во тьме незрячей —

И стучится наудачу со двора в оконный створ».

Я взглянул, волненье пряча: кто стучит в оконный створ?

Вихрь — и кончен разговор.

Пустота в раскрытых ставнях; только тьма, сплошная

тьма в них;

Но — ровесник стародавних (пресвятых!) небес и гор —

Ворон, черен и безвремен, как сама ночная темень,

Вдруг восстал в дверях — надменен, как державный визитер,

На плечо к Палладе, в тень, он, у дверей в полночный двор,

Сел — и кончен разговор.

Древа черного чернее, гость казался тем смешнее,

Чем серьезней и важнее был его зловещий взор.

«Ты истерзан, гость нежданный, словно в схватке ураганной,

Словно в сече окаянной над водой ночных озер.

Как зовут тебя, не званный с брега мертвенных озер?»

Каркнул Ворон: «Приговор!»

Человеческое слово прозвучало бестолково,

Но загадочно и ново… Ведь никто до этих пор

Не рассказывал о птице, что в окно к тебе стучится, —

И на статую садится у дверей в полночный двор,

Величаво громоздится, как державный визитер,

И грозится: приговор!

Понапрасну ждал я новых слов, настолько же суровых, —

Красноречье — как в оковах… Всю угрозу, весь напор

Ворон вкладывал в звучанье клички или прорицанья;

И сказал я, как в тумане: «Пусть безжизненный простор.

Отлетят и упованья — безнадежно пуст простор».

Каркнул Ворон: «Приговор!»

Прямо в точку било это повторение ответа —

И решил я: Ворон где-то подхватил чужой повтор,

А его Хозяин прежний жил, видать, во тьме кромешной

И твердил все безнадежней, все отчаянней укор, —

Повторял он все прилежней, словно вызов и укор,

Это слово — приговор.

Все же гость был тем смешнее, чем ответ его точнее, —

И возвел я на злодея безмятежно ясный взор,

Поневоле размышляя, что за присказка такая,

Что за тайна роковая, что за притча, что за вздор,

Что за истина седая, или сказка, или вздор

В злобном карке: приговор!

Как во храме, — в фимиаме тайна реяла над нами,

И горящими очами он разжег во мне костер. —

И в огне воспоминаний я метался на диване:

Там, где каждый лоскут ткани, каждый выцветший узор

Помнит прошлые свиданья, каждый выцветший узор

Подкрепляет приговор.

Воздух в комнате все гуще, тьма безмолвья — все гнетущей,

Словно кто-то всемогущий длань тяжелую простер.

«Тварь, — вскричал я, — неужели нет предела на пределе

Мук, неслыханных доселе, нет забвения Линор?

Нет ни срока, ни похмелья тризне грусти о Линор?»

Каркнул Ворон: «Приговор!»

«Волхв! — я крикнул. — Прорицатель! Видно, Дьявол —

твой создатель!

Но, безжалостный Каратель, мне понятен твой укор.

Укрепи мое прозренье — или просто подозренье, —

Подтверди, что нет спасенья в царстве мертвенных озер, —

Ни на небе, ни в геенне, ни среди ночных озер!»

Каркнул Ворон: «Приговор!»

«Волхв! — я крикнул. — Прорицатель! Хоть сам Дьявол

твой создатель,

Но слыхал и ты, приятель, про божественный шатер.

Там, в раю, моя святая, там, в цветущих кущах рая. —

Неужели никогда я не увижу вновь Линор?

Никогда не повстречаю деву дивную — Линор?»

Каркнул Ворон: «Приговор!»

«Нечисть! — выдохнул я. — Нежить! Хватит душу мне

корежить!

За окошком стало брезжить — и проваливай во двор!

С беломраморного трона — прочь, в пучину Флегетона!

Одиночеством клейменный, не желаю слышать вздор!

Или в сердце мне вонзенный клюв не вынешь с этих пор?»

Каркнул Ворон: «Приговор!»

Там, где сел, где дверь во двор, — он все сидит,

державный Ворон,

Все сидит он, зол и черен, и горит зловещий взор.

И печальные виденья чертят в доме тени тленья,

Как сгоревшие поленья, выткав призрачный узор, —

Как бессильные моленья, выткав призрачный узор.

Нет спасенья — приговор!

Фантазию поэта разгадать

Трудней всего; невидному другими

Птенцу в гнезде назначено лежать…

Таинственное в стих я скрою имя.

Ищи к строкам поближе, о химере

Упомни и об амулете, думай

О всем, в сердцах таимом, и в размере

Еще ищи, в согласных легком шуме,

В предлоге, прилагательном, союзе

И в знаках препинания; отвагой

Исполнись: здесь не гордиев дан узел —

Значит, не должно пользоваться шпагой.

Слова, их три здесь, — их неуловимо

Тебе поэт произносил не раз —

Они прозрачнят стих, — душа любимой

Всегда сквозит в молчаньи милых глаз;

Синоним истины они, — скрывать

Я их в стихах задумал; гладко

Я стансы довожу к концу… Искать? —

О, тщетный труд: не разгадать загадки!

Фиалками пленительных очей,

Ярчайших, точно звезды Диоскуры,

На эти строки посмотри скорей:

Ты знала ли искусней трубадура?

Я имя скрыл твое средь этих строк;

Его ищи, в сплетенья слов вникая:

Оно — мой стяг, мой лавровый венок,

Мой талисман; твержу его всегда я.

В стихе значенья полон каждый знак.

Найти сам принцип здесь всего важнее.

Мой узел гордиев завязан так,

Чтоб не был нужен меч, клянусь тебе я.

Найти тут сможет взор прекрасный твой,

Сияющий нетленным, чистым светом,

Три слова, что составят имя той,

Чье превосходство ведомо поэтам.

Нет! Пусть, как Мендес Пинто, буквы лгут,

Дух истины скрыт в их глубинах свято.

Оставь решать загадку; тщетен труд:

Ее не разгадаешь никогда ты.

Фиалковым очам, затмившим Диоскуров,

Предназначаю я цепочку строк моих.

В ней имя нежное властительницы их,

Равно таясь от глаз профанов и авгуров,

Божественно царит. Его затерян след.

Ищи внимательно мой талисман заветный,

Прекрасный талисман, бесценный амулет,

Не пропусти в стихах и буквы неприметной, —

Не то напрасен труд, не то прервется нить,

Не в узел гордиев затянутая мною.

Не надобен здесь меч. Догадкою одною

Возможно, кружево разъяв, соединить

Три слова, что не раз любой бы счел своими,

Когда, о признанных поэтах говоря,

Поэт хотел назвать достойнейшее имя.

Верни ж его из тьмы, очами озаря.

Здесь все — твой вымысел, Фернандо Мендес Пинто.

Лишь буквы здесь не лгут. Но как же их найти?

Оставь бесплодный труд. К тем буквам нет пути.

Вовек, сокровище, не выйдешь из глубин ты.

Из всех, кому с тобой свиданье — утро,

Из всех, кому с тобой разлука — ночь,

Когда на небе вычеркнуто солнце

Священное — из всех, кто в горькой доле

Тебя благословляет ежечасно

За жизнь и за надежду, а преболе

Всего — за воскресенье схороненной

Глубоко веры в Правду и Гуманность;

Из всех, кому на богохульном ложе

Отчаяния смертного подняться

Дано при ласковых твоих словах:

«Да будет свет!» исполнившихся странно,

Словах, светящих в ангельских глазах;

Из всех, кто более всего обязан

Одной тебе, чья благодарность нынче

Ближе всего подходит к поклоненью,

Вернейшая, покорнейшего вспомни

И думай: тот, кто пишет эти строки,

Такие слабые, дрожит при мысли,

Что с ангельской душой он говорит.

Еще недавно автор этих строк,

В неодолимой гордости рассудком

Упрямо утверждая «силу слова»,

Говаривал, что ни единой мысли

Доступной человеку нет, пока

Мы знаком языка ее не свяжем:

И вот теперь — как бы ему в насмешку —

Два слова — два чужих двугласных звука

По-итальянски, — повторять бы только

Их ангелам, загрезившим по росам —

Светлиночкам в Гермонских косогорах

Жемчужисто пронизанных луной,

Подобных сокровенным думам, или

Лишь душам дум, божественным виденьям,

Быть может, выразимым только песней

На Лютне Израфеля (Серафима,

Которому Творцом дан дивный голос

Певучей всех!). А мне? — Увы, бессильно

Мое перо в моих руках дрожащих —

Невыразимо имя дорогое,

Тобой произнесенное, — ни мыслить,

Ни записать, ни даже только грезить

Не дано мне, затем, что перед этой

Мечтою недвижимой и прекрасной,

Раскрыв глаза огромные, стою

Как у ворот раскрытых прямо в грезу.

Направо, влево и вперед открылась

Поверх величественнейшей гробницы

Без края даль в пурпуровых туманах, —

Но весь простор в едином: ты одна.

Еще недавно автор этих строк

В спесивом упоенье интеллектом

До неба «силу слов» превозносил

И утверждал, что мысли возникают

Не иначе как в форме языка;

Но вот, в насмешку ль над его хвальбой,

Два слова — нежных, слабых, чужезвучных,

Два неземных (о, ангелам бы их

Шептать во сне над лунною «росою,

Жемчужной нитью легшей на Гермон») —

Из бездны сердца тихо поднялись:

Немысли, полумысли, души мыслей —

Волшебней и божественней тех грез,

Что Израфил (певец «с наисладчайшим

Из всех восславивших Аллаха гласом»)

Посмел бы в песнь вложить. И я — немею.

Рука застыла; брошено перо.

Тебе молиться именем твоим

Не смею: ни писать, ни петь, ни думать;

И чувствовать устал — оцепененье

Владеет мной пред златовратным сном,

Оцепененье сковывает чувство.

Робею, очарован, — даль безмерна;

Вперед, направо ль, влево ль погляжу —

Туман багровый застилает землю,

И лишь один-единственный мираж

Горит у горизонта — ты! ты! ты!

Небеса были хмуро бесстрастны,

листья дрогли на ветке сухой,

листья вяли на ветке сухой,

в октябре октябрем безучастным

эта ночь залегла надо мной…

Это было в Уире ненастном,

в заколдованной чаще лесной,

где белеют в просвете неясном

воды Обера мертвой волной.

Там шел я аллеей Титана

в кипарисах с душою вдвоем,

я с моею Психеей вдвоем.

А в груди словно пламя вулкана

разливалось сернистым огнем,

словно лава катилась ручьем,

как в странах снегов и тумана,

где солнце не греет лучом,

где Янек во льдах океана

застыл, не согретый лучом.

Мы шли в разговоре бесстрастном,

думы о прошлом одна за другой

увядали, как листья на ветке сухой.

Нам был чужд в октябре безучастном

холод ночи, дышавшей зимой,

этой ночи ночей над землей.

Были чужды в Уире ненастном

чары мрачные чащи лесной

и Обер, в просвете неясном

мелькавший мертвою волной.

И вот уж ночь побледнела,

намекнула на утро звезда,

наутро, наутро склонилась звезда,

вдали полоса забелела:

забелела рассветом, — тогда

роговидный, бледнея, несмело

полумесяц взошел, как всегда,

полумесяц Астарты несмело

двуалмазный поднялся тогда.

Я сказал: он нежнее Дианы,

он плывет в волнах вечной тоски,

упивается вздохом тоски, —

он увидел слезой неустанной

орошенную бледность щеки

и вышел, как вестник желанный,

и шепчет: «Те дни далеки,

в могиле не знают тоски».

За созвездием Льва он, желанный,

возвещает забвенье тоски.

Но, закрывшись в смущеньи рукою,

Психея вскричала: «Страшна

мне звезда, что несменно бледна…

Не медли, не медли! Со мною

улетим, улетим… Я должна!»

И, рыдая, в пыли за собою

перья крыльев влачила она,

так плачевно влачила она!

Я воскликнул: «К чему колебанье?

Мы пойдем в этот трепетный свет,

мы вдохнем этот трепетный свет, —

в сибиллическом блеске сиянья

возрожденной надежды привет…

Мы смело доверим сиянью,

что сквозь тьму нас выводит на свет,

что сквозь тьму шлет далекий привет».

Утешал я Психею, лаская,

отгонял рой сомнений и дум,

побеждал рой сомнений и дум,

и шли мы, аллею кончая, —

вдруг пред нами — печален, угрюм,

склеп могильный… Исполненный дум,

я спросил: «Скажи, дорогая,

что за надпись смущает мой ум?»

И услышал в ответ: «Ulalume! —

Вот гробница твоей Ulalume…»

Сердце стало хмуро, бесстрастно,

как лист истомленный, сухой,

как лист пожелтевший, сухой…

«Это точно Октябрь безучастный! —

я вскричал, — здесь минувшей зимой

проходил я аллеей глухой,

проносил бремя скорби глухой…

Что за демон коварный и властный

управляет моею стопой

в эту ночь из ночей над землей?

Я узнал тебя, Уир ненастный,

я узнал тебя, Обер лесной,

как обитель волшебницы властной,

заслоненный болотною мглой!»

На деревьях листы облетали,

и осенний темнел небосвод,

безотрадный темнел небосвод:

это было в ночь тихой печали,

в октябре, в тот нерадостный год;

уж осенние духи витали

у таинственных оберских вод,

поздней ночью уныло витали

в мрачном Вире, у оберских вод.

Здесь бродил я в аллее прекрасной

кипарисов, с Душою моей,

кипарисов, с Психеей моей;

сердце было тревожно и страстно,

беспокойно, как горный ручей,

как насыщенный лавой ручей,

что с вершины Яанек бесстрастной

мчится вниз средь полярных ночей;

бурно мчится с вершины бесстрастной,

средь безмолвья полярных ночей.

Наши речи обдуманны были, —

нашей мысли был медленен ход,

нашей мысли неясен был ход;

мы число, время года забыли,

ночь другую в тот памятный год…

Мы не знали, как близко мы были

от знакомых нам оберских вод,

в мрачном Вире, где нам говорили,

будто ведьмы ведут хоровод.

Еще ночь не исчезла, не скрылась,

хоть светила уж грезили днем,

хотя звезды уж грезили днем…

Перед нами вдруг даль озарилась

тусклым светом, волшебным огнем…

И Астарты звезда появилась

в фантастическом блеске своем,

и внезапно она появилась

в силуэте рогатом своем.

Я сказал: «Она лучше Дианы;

в море грез она тихо плывет,

в море вздохов печально плывет;

она знает про жгучие раны

в моем сердце, где горе живет,

и прошла мимо звездной поляны,

где созвездие Льва ее ждет,

где разгневанный Лев ее ждет,

и зовет нас в надзвездные страны,

к счастью мирных небес нас зовет».

Но Психея мне грустно твердила:

«Посмотри, она светит во мгле,

я боюсь, она светит во мгле…

Ах, бежим от нее, сколько силы!»

И со страхом на бледном челе,

и со страхом она опустила

свои светлые крылья к земле,

и, рыдая, она опустила

свои нежные крылья к земле.

«О, не бойся звезды! — я ответил, —

она счастья и радости дочь,

она неба прекрасная дочь;

посмотри, как отраден и светел

ее лик в эту темную ночь!

Она светит для нас — я заметил —

она хочет нам в горе помочь;

озаряя наш путь — я заметил —

она только нам хочет помочь».

Так я спорил с сестрой легкокрылой,

отвлекая от тягостных дум,

удаляясь от тягостных дум,

и пришли мы к гробнице унылой,

но не понял пытливый мой ум,

не постиг утомленный мой ум,

что за надпись над этой могилой.

А Психея прочла: «Ulalume,

здесь погибшая спит Ulalume».

Мои думы тотчас омрачились

и померкли, как тот небосвод,

как осенний померк небосвод,

и я вспомнил те дни, что забылись,

ту же темную ночь в прошлый год,

когда я и Психея явились

в эту местность у оберских вод;

с нашей странною ношей явились,

в местность Вира, у оберских вод…

О, зачем мы сюда возвратились,

что за демон увлек нас вперед? —

Я узнал те места, что забылись,

что я видел в наш первый приход,

где осенние листья кружились

и где ведьмы ведут хоровод!

Туманилось небо и стыло,

Листва опадала сухой —

Пожелклой, примятой, сухой.

Никогда не забыть! Это было

В Октябре, в полуночи глухой,

Там, где озеро Обер унылое

Мутнело застылой тоской,

В тусклом Вире, в лесной и унылой

Стороне, истомленной тоской.

Среди кипарисов Титанов

Однажды я шел со своей

Душой, со Психеей своей.

О, тогда огневее вулканов

Было сердце! Оно горячей

Было лавы самой, — горячей

Лавы с кратера Янек, что, канув

В ледяные просторы полей,

Уносится — с Янека, канув —

В дикий холод полярных полей.

Вели мы спокойный и строгий

Разговор, а слова были сухи;

Ничего мы не помнили — сухи,

Как трава на октябрьской дороге,

Были тусклые памяти звуки.

Мы забыли о многом — о многом —

И об озере сером и строгом,

И о каре жестокой разрухи —

Мы забыли, что этой дорогой

Мы когда-то дошли до разлуки.

Так вот шли мы. И ночь постарела —

Предрассветные звезды вставали —

Обещали нам утро. Устали

Мы как будто… Дорога светлела —

Лунным светом она пробелела —

Полумесяц, сверкнувший несмело,

Поднял ясные рожки в печали —

И алмазы Астарты несмелой

Просверкали из дали в печали.

Я заметил: «Теплее Дианы

Астарта, — по странам томленья

Она движется тенью томленья,

Она видит сердечные раны,

Утишает в сердцах треволненья —

Из Созвездия Льва, из Нирваны

Восходит она, чтоб забвенья

Указать нам дорогу, забвенья,

Сквозь Созвездие Льва, из Нирваны. —

Полны очи ее сновиденья.

Сквозь берлогу идет по Нирванам

К Сновиденью от Сновиденья».

Но Психея вдруг вскинула руки

И молила: «О, сжалься! Прости!

Эта бледность больная… Прости…

Я дрожу, и слова мои глухи…

В мутном свете нельзя нам идти!

Прочь!.. Бежим!.. Мы должны…» И от муки

Ее крылья на пыльном пути

По земле волочились от муки —

Загрязнялись на пыльном пути —

Ее крылья ломались в пути.

Но просил я: «Напрасны сомненья!

Поспешим на трепещущий свет —

Этот влагой, струящийся — свет!

Полны тайны его излученья —

Это — неба ночного привет —

Красоты и Надежды привет!

О, поверим ему без смущенья, —

Мы за ним! Знай: Обмана здесь нет!

Поверим ему без смущенья —

Даже тени коварства в нем нет:

Это — неба ночного привет».

Успокоил… Рассеял заботу

Поцелуем, — не стала томиться

Психея, тревогой томиться.

«Мы пошли, — и пришли к повороту —

Перед нами возникла гробница —

Одинокая чья-то гробница.

Я спросил: «Не прочтешь ли ты, кто тут

Погребен в этой тайной гробнице?»

И в ответ: «Улялюм… Улялюм…

Здесь могила твоей Улялюм…»

И тогда мое сердце застыло,

Стало пеплом… пожелклой, сухой,

Этой смятой листвою сухой…

Простонал я: «Октябрь этот, был — он…

Той последнею ночью, глухой,

Это здесь проходил я когда-то,

И здесь схоронил я когда-то

Свою жуткую ношу, — глухой

Черной ночью… Какой же, проклятый,

Вновь завлек сюда Демон?.. Унылой

Полно озеро Обер тоской,

Снова в Вере я — в страшной, унылой

Стороне, истомленной тоской.

Небеса были грустны и серы,

Прелых листьев шуршал хоровод,

Вялых листьев шуршал хоровод, —

Был октябрь одинокий без меры,

Был незабываемый год.

Шел вдоль озера я, вдоль Оберы,

В полной сумрака области Нодд,

Возле озера, возле Оберы,

В полных призраков зарослях Нодд.

Я брел по огромной аллее

Кипарисов — с моею душой,

Кипарисов — с Психеей, душой.

Было сердце мое горячее,

Чем серы поток огневой,

Чем лавы поток огневой,

Бегущей с горы Эореи

Под ветра полярного вой,

Свергающийся с Эореи,

Под бури арктической вой.

Разговор наш был грустный и серый,

Вялых мыслей шуршал хоровод,

Тусклых мыслей шуршал хоровод,

Мы забыли унылый без меры

Октябрь и мучительный год

(Всех годов истребительней год!),

Не заметили даже Оберы

(Хоть знаком был мне шум ее вод),

Даже озера, даже Оберы

Не заметили в зарослях Нодд.

Еще плотен был мрак уходящий,

Но зари уже близился срок,

Да, зари уже близился срок,

Как вдруг появился над чащей

Туманного света поток,

Из которого вылез блестящий

Двойной удивительный рог,

Двуалмазный и ярко блестящий

Астарты изогнутый рог.

Я сказал: «Горячей, чем Диана,

Она движется там, вдалеке,

Сквозь пространства тоски, вдалеке,

Она видит, как блещет слеза на

Обреченной могиле щеке.

Льва созвездье пройдя, из тумана

К нам глядит с нежным светом в зрачке,

Из-за логова Льва, из тумана,

Манит ласкою в ясном зрачке».

Перст подняв, отвечала Психея:

«Нет, не верю я этим рогам,

Не доверюсь я бледным рогам,

Торопись! Улетим поскорее

От беды, угрожающей нам!»

Затряслась; ее крылья за нею

Волочились по пыльным камням,

Зарыдала; а перья за нею

Волочились по грязным камням,

Так печально ползли по камням!

Я ответил: «Нас манит сиянье,

Все твои опасения — бред!

Все твои колебания — бред!

Надежду и Очарованье

Пророчит нам радостный свет!

Посмотри на сияющий свет!

Крепче веруй ты в это сверканье,

И оно нас избавит от бед!

Положись ты на это сверканье!

Нас избавит от горя и бед

В темном небе сияющий свет».

Целовал я ее, утешая,

Разогнал темноту ее дум,

Победил темноту ее дум.

Так дошли мы до самого края,

Видим: склеп, молчалив и угрюм,

Вход в него молчалив и угрюм.

«Что за надпись, сестра дорогая,

Здесь, на склепе?» — спросил я, угрюм.

Та в ответ: «Улялюм… Улялюм…

Вот могила твоей Улялюм!»

Стал я сразу печальный и серый,

Словно листьев сухой хоровод,

Словно прелой листвы хоровод.

Я вскричал: «Одинокий без меры

Был октябрь в тот мучительный год!

Видел я этот склеп… этот свод…

Ношу снес я под каменный свод!

Что за демон как раз через год

Вновь под тот же привел меня свод?

Да, припомнил я волны Оберы,

Вспомнил область туманную Нодд!

Да, припомнил я область Оберы,

Вспомнил призраков в зарослях Нодд».

Было небо сурово и серо,

Листья были так хрупки и сиры,

Листья были так вялы и сиры…

Был октябрь. Было горе без меры.

Было так одиноко и сыро

Возле озера духов Обера,

В странах странных фантазий Уира,

Там, в туманной долине Обера,

В заколдованных чащах Уира.

Вдоль рядов кипарисов-титанов

Брел вдвоем я с душою моей,

Брел с Психеей, душою моей.

Что-то в сердце моем непрестанно

Клокотало сильней и грозней,

Бушевало сильней и грозней,

Словно серный поток из вулкана,

Там, где правит холодный Борей,

Словно лава в утробе вулкана,

Там, где полюсом правит Борей.

Наша речь была ровной и серой:

Мысли были так хрупки и сиры,

Листья памяти — вялы и сиры;

В Ночь Ночей, когда горю нет меры,

Не узнали мы странного мира…

(Хоть однажды из вашего мира

Мы спускались в долину Обера…

Был октябрь… Было мрачно и сыро…)

Но забыли мы духов Обера

И вампиров, и чащи Уира…

Звездный круг в предрассветной тревоге…

Ночь осенняя шла на ущерб,

Ночь туманная шла на ущерб.

И в конце нашей узкой дороги

Подымался мерцающий серп,

Разливая сиянье, двурогий,

Странным светом сверкающий серп,

Серп далекой Астарты, двурогий

И алмазно блистающий серп.

И сказал я: «Так льдиста Диана —

Лик Астарты теплей и добрей,

В царстве вздохов она всех добрей,

Видя, как эту грудь непрестанно

Гложут червь и огонь всех огней.

Сквозь созвездие Льва из тумана

Нам открыла тропинку лучей,

Путь к забвенью — тропинку лучей,

Мимо злобного Льва из тумана

Вышла с тихим свеченьем очей,

Через логово Льва из тумана

К нам с любовью в свеченье очей!»

Но ответила тихо Психея:

«Я не верю сиянью вдали,

Этой бледности блеска вдали,

О, спеши же! Не верю звезде я,

Улететь, улететь повели!»

Говорила, от страха бледнея

И крыла опустив, и в пыли

Волочились они по аллее,

Так, что перья купались в пыли,

Волочились печально в пыли…

Я ответил: «Оставим сомненья!

Нам навстречу блистают лучи!

Окунись в голубые лучи!

И поверь, что надежд возвращенье

Этот свет предвещает в ночи,

Посмотри — он мерцает в ночи!

О, доверься, доверься свеченью,

Пусть укажут дорогу лучи,

О, поверь в голубое свеченье:

Верный путь нам укажут лучи,

Что сквозь мрак нам мерцают в ночи!»

Поцелуй успокоил Психею,

И сомненья покинули ум,

Мрачным страхом подавленный ум,

И пошли мы, и вдруг на аллее

Склеп возник, несказанно угрюм.

«О, сестра, этот склеп так угрюм!

Вижу надпись на створках дверей я…

Почему этот склеп так угрюм?»

И сказала она: «УЛЯЛЮМ…

Здесь уснула твоя Улялюм…»

Стало сердце сурово и серо,

Словно листья, что хрупки и сиры,

Словно листья, что вялы и сиры…

«Помню! — вскрикнул я, — горю нет меры!

Год назад к водам странного мира

С горькой ношей из нашего мира

Шел туда я, где мрачно и сыро…

Что за демоны странного мира

Привели нас в долину Обера,

Где вампиры и чаши Уира?

Это — озеро духов Обера,

Это черные чащи Уира!»

Мы воскликнули оба: «Ведь это —

Милосердие демонов, но

Нам теперь показало оно,

Что к надежде тропинки нам нет, и

Никогда нам узнать не дано

Тайн, которых нам знать не дано!

Духи к нам донесли свет планеты,

Что в инферно блуждает давно,

Свет мерцающий, грешной планеты,

Что в инферно блуждает давно!»

Небеса были пепельно-пенны,

Листья были осенние стылы,

Листья были усталые стылы,

И октябрь в этот год отреченный

Наступил бесконечно унылый.

Было смутно; темны, вдохновенны

Стали чащи, озера, могилы, —

Путь в Уировой чаще священной

Вел к Оберовым духам могилы.

Мрачно брел я в тени великанов —

Кипарисов с душою моей,

Мрачно брел я с Психеей моей.

Были дни, когда Горе, нагрянув,

Залило меня лавой своей.

Ледовитою лавой своей.

Были взрывы промерзших вулканов,

Было пламя в глубинах морей —

Нарастающий грохот вулканов,

Пробужденье промерзших морей.

Пепел слов угасал постепенно,

Мысли были осенние стылы,

Наша намять усталая стыла.

Мы забыли, что год — отреченный,

Мы забыли, что месяц — унылый,

(Что за ночь — Ночь Ночей! — наступила,

Мы забыли, — темны, вдохновенны

Стали чащи, озера, могилы),

Мы забыли о чаще священной,

Не заметили духов могилы.

И когда эта ночь понемногу

Пригасила огни в небесах,

Огоньки и огни в небесах, —

Озарил странным светом дорогу

Серп о двух исполинских рогах.

Серп навис в темном небе двурого, —

Дивный призрак, развеявший страх, —

Серп Астарты, сияя двурого,

Прогоняя сомненья и страх.

И сказал я: «Светлей, чем Селена,

Милосердней Астарта встает,

В царстве вздохов Астарта цветет

И слезам, как Сезам сокровенный,

Отворяет врата, — не сотрет

Их и червь. — О, Астарта, ведь не на

Нашу землю меня поведет —

Сквозь созвездие Льва поведет,

В те пределы, где пепельно-пенна,

Лета — вечным забвеньем — течет,

Сквозь созвездие Льва вдохновенно,

Милосердно меня поведет!»

Но перстом погрозила Психея:

«Вижу гибельный свет в небесах!

Вижу гибель и свет в небесах!

Свет все ближе. Беги же скорее!»

Одолели сомненья и страх.

Побледнела душа, и за нею

Крылья скорбно поникли во прах,

Ужаснулась, и крылья за нею

Безнадежно упали во прах, —

Тихо-тихо упали во прах.

Я ответил: «Тревога напрасна!

В небесах — ослепительный свет!

Окунемся в спасительный свет!

Прорицанье Сивиллы пристрастно,

И прекрасен Астарты рассвет!

Полный новой Надежды рассвет!

Он сверкает раздольно и властно,

Он не призрак летучий, о нет!

Он дарует раздольно и властно

Свет Надежды. Не бойся! О нет,

Это благословенный рассвет!»

Так сказал я, проникнуть не смея

В невеселую даль ее дум

И догадок, догадок и дум.

Но тропа прервалась и, темнея,

Склеп восстал. Я, мой разум, мой ум —

Я (не веря), мой разум, мой ум —

Все воскликнули разом: «Психея!

Кто тут спит?!» — Я, мой разум, мой ум.

«Улялюм, — подсказала Психея, —

Улялюм! Ты забыл Улялюм!»

Сердце в пепел упало и пену

И, как листья, устало застыло,

Как осенние листья, застыло,

Год назад год прошел отреченный!

В октябре бесконечно уныло

Я стоял здесь у края могилы!

Я кричал здесь у края могилы!

Ночь Ночей над землей наступила —

Ах! зачем — и забыв — не забыл я:

Тою ночью темны, вдохновенны

Стали чащи, озера, могилы

И звучали над чащей священной

Завывания духов могилы!

Мы, стеная, — она, я — вскричали:

«Ах, возможно ль, что духи могил —

Милосердные духи могил —

Отвлеченьем от нашей печали

И несчастья, что склеп затаил, —

Страшной тайны, что склеп затаил, —

К нам на небо Астарту призвали

Из созвездия адских светил —

Из греховной, губительной дали,

С небосвода подземных светил?»

Сказал глупец разумный мне когда-то:

Как шляпу итальянскую на свет

Порой рассматриваем мы разъято,

Так различим с полмысли, коль сонет

(Петрарки выдумку) вдруг развернем, поэт,

И постараемся (прелестной даме

Работа не под силу) за словами

Загадочный здесь разгадать ответ —

Он, как сова пушистая пред вами,

Что спряталась от солнечных знамен,

С прозрачнейшим из радостных имен

Соединенный, углублен стихами,

Скользя, сквозит в дыханьи этих строк —

Бессмертию бросаемый намек.

Сказал однажды мудрый граф д'Урак:

«Найти в сонете мысль — куда как сложно!

Нередко он — забава для писак;

Его рассматривать на свет возможно,

Как дамскую вуаль: ведь ненадежно

Скрывать под ней лицо. Иной поэт

Такого наворотит — мочи нет,

Но взглянешь глубже — суть стихов ничтожна».

И прав д'Урак, кляня «Петраркин бред»:

В нем уйма слов нелепых и туманных,

В нем изобилье бредней такерманных…

И вот я сочиняю свой ответ,

Куда хочу вложить я смысл незримый,

Меж строчек имя скрыв своей любимой.

«Сонеты, — учит Соломон дон Дукка, —

На редкость мыслью подлинной бедны,

В прозрачном их ничтожестве видны

Хитросплетенья зауми со скукой.

Красавицы чураться их должны.

Их понапрасну выдумал Петрарка.

Чуть дунь — и все труды его насмарку.

Они смешны, слащавы и бледны».

Не возражаю Солу. Хоть и зол он,

Но прав. Сколь часто, изумляя свет,

Убог, как мыльный пузырек, сонет,

Не этот, я надеюсь. Тайны полон,

Он будет, вечен и неколебим,

Беречь свой смысл — ваш милый псевдоним.

1

Слушай — санки… бубенцы…

Бубенцы!

Это радость, серебринки,

Пролетят во все концы!

Звон за звоном, словно гроздья,

По морозу в ночь и в тень.

И мигающие звезды,

Ярко брызнув в мерзлый воздух,

Динь-динь-динь и День-день-день —

И раздольно и гульливо

По руническим мотивам

Ручейками разливаясь, торопясь во все концы —

Бубенцы!

Запевают бубенцы —

Пролетают и играют бубенцы.

2

Слушай — сладостный, зеркальный

Звон венчальный!

Звон искристый, золотистый,

Звон недальный, беспечальный!

Он плывет по стогнам ночи,

То протяжней, то короче!

Полнозвучный, весь литой,

Золотой —

Пеньем лютни, лютни плавной

Своенравной

В тишину,

Песней горлинки забавной

На весеннюю луну, —

Он из чаши колокольной

Вольный, как поток раздольный,

Нарастает…

Нарастает в высь и сладостно он тает,

Отдыхая, замирая…

Звон за звоном — перезвон,

Звон, и звон, и звон, и звон,

Перезвон —

Отовсюдный, изумрудный, светлый звон…

3

Слушай — гулкий нудный тон,

Медный звон.

Буйство бури, ужас жгучий…

Бам-бом-бам-бам, бом-бам-бом…

В ночь сорвавшаяся вьюга

Воплем дикого испуга.

В страхе смяты все слова, —

Все угрознее и глуше

В перепуганные уши

Черной ночи!.. И едва

Различимо в клубах дыма

Раз и два, и раз и два —

Словно режет визг и скрежет

Каждый грохотный удар,

Обезумевший взвивает, развевает

Он пожар.

За обугленные крыши

Злым прыжком все выше, выше,

Чтоб в отчаяньи летучем

Лечь, как зарево, по тучам,

Где едва-едва видна

Бледноликая луна…

Бам-бом-бам-бам, бом-бам-бом!

Перезвон

Жуткой повестью звучит —

Он вопит, рычит, стучит

Прямо в грудь дрожащей дали —

Долгим стоном —

Перезвоном,

Лязгом вздыбившейся стали,

Спутав все колокола, —

Чтоб огнем разъялась мгла

В брань да в споры,

В крик раздора,

В гневный стон —

Бом-бом-бом — за звоном звон —

Перезвон.

Звон-звон-звон-звон.

4

Слушай — звон, железный звон.

Этот звон,

Что за мир угрюмой думы

Навевает властно он!

Он в тиши ночной возникнул —

Дрожью в сердце он проникнул —

Страх, угроза в этом плаче

Колокольном,

Жуть напоминанья,

В горле ржавом — содроганье,

Стон невольный.

Там звонарь на колокольне —

Одиночества бездольней —

В сон печальный

Однозвучными руками

Звук за звуком мерит звуки

Муки, тяжкой, словно камень,

Муки, скорби подневольной,

Тем, кто там, в могиле тесной —

Не ему, не ей, — безвестной

червой:

Властелин теней упорно

Сеет звуков — взмахом вздорным —

Зерна.

Похоронный звон!

Плачет, скачет, воет он,

Этот похоронный звон,

Углубляя смертный сон —

Как вороний черный грай,

Через край, и край, и край,

Этот похоронный звон —

Перезвон.

Как вороний черный грай,

Через край, и край, и край

Колыхающийся звон —

Перезвон, и звон, и звон,

Разливающийся звон.

Через край, и край, и край —

Похоронный перезвон,

Как вороний черный грай —

Колыхающийся звон —

Перезвон, и звон, и звон.

Разливающийся звон,

Звон, и звон, и звон, и звон, и звон —

Перезвон и звон,

Монотонный, похоронный

Перезвон.

I

За санями вьется снег,

Белый снег.

Колокольчики беспечно рассыпают нежный смех

И звенят, звенят, звенят

В льдистом воздухе ночном,

И звенят, и говорят.

Звезды радужно горят

Кристаллическим огнем.

Слышишь ритм, ритм, ритм —

Речь руническую рифм?

С колокольчиков слетая, музыкально тает он,

Этот звон, звон, звон.

Звон, звон, звон.

Этот быстрый, серебристый перезвон.

II

Слышишь свадьбы звон литой —

Золотой?

О, с какою необычной, гармоничной красотой

Про любовь, что так светла,

Говорят колокола!

Золотистых, чистых нот

Мерный строй.

Звонких звуков хоровод

Нарастает, и летает, и плывет

Под луной.

Звучный звон — со всех сторон,

Ливень ласковых мелодий: слышен тем он, кто влюблен.

Льется он

В ночь и в сон.

Он грядущим освящен.

В сердце горлинки рожден.

Полногласный и прекрасный,

Этот звон, звон, звон,

Этот звон, звон, звон, звон.

Звон, звон, звон.

И поющий, и зовущий этот звон!

III

Слышишь ты тревожный звон —

Бронзы звон?

Воплем ужаса ночного надрывает сердце он!

Он выкрикивает вдруг

В ухо ночи свой испуг!

Он, не смея замолчать,

Может лишь кричать, кричать,

Слеп и дик, —

В безнадежности взывая к снисхождению огня,

Сумасшедшего, глухого, беспощадного огня,

Что все выше, выше, выше

Скачет в небо с гребня крыши.

Хоть безумно напряженье,

Но бессильно исступленье:

Недоступен бледный, лунный лик!

Бронзы звон, звон, звон!

Возвещает гибель он,

Гарь и прах,

Колокольным гулом, ревом,

В недра воздуха ночного

Изливая мрачный странный страх.

Но теперь уж знает слух

По звучанью

И молчанью,

Где багряный смерч потух.

Но теперь он без труда

Слышит в звоне,

Бронзы стоне,

Где, грозя, встает беда.

Отступая иль взлетая, исторгает ярость звон —

Этот звон,

Этот звон, звон, звон, звон.

Звон, звон, звон.

И гудящий, и гремящий этот звон!

IV

Слышишь ты железный звон —

Тяжкий звон?

О конце напоминает монотонным пеньем он.

И в плену у страха мы,

Услыхав в молчанье тьмы

Полный скорби и угрозы этот тон!

Пробуждаемся дрожа мы:

Каждый звук из глоток ржавых —

Это стон.

И народ, ах, народ,

Что под башни самый свод

Удален.

Всех нас будит, будит, будит

Мрачным звоном похорон.

Камень катится на грудь нам:

Вечным будь, последний сон!

Кто их видел — не забудет,

И ни звери, и ни люди —

Тот народ!

Их король — кто тон дает.

Он в них бьет, бьет, бьет,

Бьет —

Гудит пеаном звон!

Только грудь раздует он —

И гудит пеаном звон!

И, вопя, танцует он,

Держит ритм, ритм, ритм —

Род надгробных грозных рифм —

И гудит пеаном звон!

Этот звон!

Держит ритм, ритм, ритм —

Род надгробных грозных рифм:

Этот стон и этот звон,

Похоронный этот звон

Держит ритм, ритм, ритм,

И нежданно вносит он

Руны радостные рифм

В леденящий стон и звон,

Этот звон, звон, звон, звон,

Звон, звон, звон.

И молящий, и грозящий этот звон.

1

Слышишь сани за холмом?

Серебром

Радость разливают колокольчики кругом!

Колокольчик льется, льется,

Пронизав мороз ночной,

Звоном в небе отдается,

Хрусталем вдали смеется

Звездный рой!

Ритм размеренный храня,

В ритме древних рун звеня,

Расплеснулся колокольчик переливом голосов,

Колокольчик, колокольчик,

Колокольчик, колокольчик,

Звонко-льдистым, серебристым переливом голосов!

2

Слышишь колокол другой,

Золотой —

Свадебного колокола голос молодой?

Над ночным благоуханьем

Гармоничным ликованьем

Льется колокола соло,

Золотой

Звон литой,

Счастья голос, гул веселый,

Чтоб с голубкой юный голубь радовался под луной!

О, мажор колоколов!

Проливая звуков ливни, затопить он все готов!

Этот зов,

Зов без слов,

В днях грядущих, для живущих

Для восторгов вечно нов!

О, качанье и звучанье золотых колоколов!

Колокольных голосов,

Колокольных, колокольных, колокольных голосов,

В ритме ясных и согласных колокольных голосов!

3

Слышишь ты набата звон?

Бронзой он

Раскатился и тревогой нарушает сон!

У ночных небес в ушах

Грозной бронзой воет страх!

Голос колокола дик:

Только крик, крик, крик!!!

Жутко воя,

Он вымаливает, плача, снисхожденье у огня,

У проклятого, глухого, сумасшедшего огня!

Скачет пламя, пламя, пламя

Исступленными прыжками,

Ввысь отчаянно стремится,

Чтобы взвиться и кружиться,

Алым дымом белый месяц заслоня!

Голоса колоколов,

Словно звук тревожных слов,

Долетают.

Голоса колоколов

Неумолчный, жуткий рев

В недра стонущих ветров

Изливают!

Он царит в душе людской —

Звон нестройный, беспокойный,

Звон, захлестнутый бедой!

Слух в гудении басов

Различает,

Как спадает

Гул тяжелых голосов,

Отдаляется опасность — глуше рев колоколов,

Зов басов,

Колокольных, колокольных, колокольных голосов,

В крике, в лязге, в дикой пляске

колокольных голосов!

4

Слышишь, в воздухе ночном

Чугуном

Колокола реквием разносится кругом?

В замолкающих ночах

Нам в сердца вливает страх

Угрожающе-спокойный, ровный тон.

Каждый звук из глотки ржавой

Льется вдаль холодной лавой,

Словно стон.

Это только тем не больно,

Кто живет на колокольне

Под крестом,

Тем, кто жизнь проводит в звонах

Монотонно-приглушенных,

Кто восторг находит в том,

Что ночной порою нам

Камни катит по сердцам!

Не мужчины и не женщины они, а звонари,

И не звери, и не люди все они, а упыри!

А король их тот, кто звоном

Славит, славит исступленно

Торжество колоколов!

Ходит грудь его волною,

Пляшет он, смеясь и воя,

Под пеан колоколов!

Ритм размеренный хранит он.

В ритме древних рун звонит он,

В торжестве колоколов,

Колоколов!

Он, в гуденье голосов,

Колокольных голосов,

Ритм размеренный храня,

Этим звоном похоронным

Упивается, звоня,

Рад гуденью голосов,

Колокольных голосов,

Рад биенью голосов,

Колокольных голосов,

Колокольных, колокольных, колокольных, колокольных,

Колокольных голосов,

И рыданьям, и стенаньям колокольных голосов!

I

Слышишь, — в воздухе ночном

Серебром

Бубенцы гремят на санках, что взметают снег

Столбом.

Как гремят, гремят, гремят

В чуткой тишине морозной!

Звонкой радостью объят

Небосвод бессчетнозвездный,

И мерцают звезды в лад.

В этой песне звонкой, складной

Лад старинный, лад обрядный.

О, заливисто-хрустальный мелодичный перезвон,

Легкий звон, звон, звон, звон,

Звон, звон, звон, —

Ясный, чистый, серебристый этот звон.

II

Слышишь, — счастьем налитой,

Золотой,

Звон венчальный, величальный, звон над юною четой,

Звон в ночи благоуханной,

Благовест обетованный!

Падает он с вышины

Мерный, веский;

Светлой радости полны,

Долетают золотые всплески

До луны!

Ликованьем напоен,

Нарастает сладкозвучный, торжествующий трезвон!

Яркий звон!

Жаркий звон!

Упованьем окрылен,

Славит будущее он

Гимном вольным колокольным.

Светлый звон, звон, звон,

Стройный звон, звон, звон, звон,

Звон, звон, звон,

Звон блаженный, вдохновенный этот звон!

III

Слышишь, — рушит мирный сон

Медный звон!

Он ужасное вещает: стар и млад им пробужден!

В уши тугоухой ночи

Изо всей вопит он мочи!

Рев испуга страшен, дик,

Бессловесный крик, крик,

Вопль медный.

Он отчаянно взывает к милосердию огня,

Беспощадного, глухого, бесноватого огня.

Пламя, свой разбой чиня,

Лезет ввысь, ввысь, ввысь, —

Берегись! Берегись!

Вот-вот-вот его клешня

Доберется до луны прозрачно-бледной,

Сеет ужас и разлад

Обезумевший набат,

Звон сполошный!

Черной жутью напоен

Этот звон, звон, звон,

Крик захлебывающийся, крик истошный!

Слушай, как кричит набат,

Завывая,

Отбивая

Взлет пожара или спад;

Слушай, — все расскажет он,

Гул нестройный,

Разнобойный:

Жив огонь иль побежден.

То слабее, то сильнее злой неистовствует звон,

Ярый звон,

Буйный звон, звон, звон, звон,

Звон, звон, звон,

Исступленный, распаленный этот звон!

IV

Слышишь, — там, над краем бездны,

Звон железный, —

Он твердит о жизни бренной, о надежде бесполезной!

Тишь ночную всколыхнул

Душу леденящий гул, —

Мы трепещем, заунывный слыша звон!

О, как скорбно, Боже правый,

Рвется вон из глотки ржавой

Хриплый стон!

Что за племя, что за племя —

Те, на башнях, кто со всеми

Разобщен,

Те, кто гудом, гудом, гудом,

Горьким гулом похорон,

Властвуют над сонным людом,

В сонный мозг вонзая звон!

Вы не люди, вы не люди,

Нелюди вы, звонари,

Вам веселье в этом гуде,

Упыри!

Кто взялся быть звонарем,

Надмогильным стал царем,

Мечет гром, гром, гром,

Гром,

Творит священный звон!

Ликованьем опьянен,

Он творит священный звон!

И вопит, и пляшет он,

И в раскачке этой складной

Лад старинный, лад обрядный,

Гимн забытых пра-времен

Этот звон:

В песне долгой, безотрадной

Лад старинный, лад обрядный.

Пляшет он под этот звон,

Под надрывный звон, звон,

Заунывный звон, звон,

И в раскачке этой складной

За поклоном бьет поклон,

В лад старинный, лад обрядный

Вновь и вновь берет разгон

Под раздольный звон, звон,

Колокольный звон, звон,

Скорбный звон, звон, звон, звон,

Звон, звон, звон,

Под прощальный, погребальный этот звон.

Тебя я видел только раз единый —

Прошли года — не подсчитать мне: сколько.

Но мнится все, что так немного лет.

В июле это было; поздней ночью;

Подобная твоей душе, по небу

Плыла луна уклонною дорогой,

Рассеивая свет серебряный

На дрему и покой несчетных роз,

В саду волшебном ввысь подъявших лица, —

В саду волшебном, где несмелый ветер

Бродил на цыпочках, качая розы,

Подъявшие сиянием любви —

В экстазе смертном — ароматы-души

К серебряной и шелковой луне, —

Где, улыбаясь, умирали розы

Присутствием твоим восхищены.

А ты была вся в белом, на скамье

Темнеющей склоненная — роняла

Свой свет луна на лица тихих роз

И на тебя, застывшую в печали!

То не Судьба ль была июльской ночью —

Да, не Судьба ль (чье имя также: Грусть),

Что я остановился у решетки?

Вдыхая запах задремавших роз,

Не шевелясь, стоял я; все заснуло.

Лишь ты да я (сливая два созвучья,

Вот эти, бьется сердце — о, отрада!)

Лишь ты да я — померкло и исчезло

Все, все вокруг в блаженный этот миг.

(О, сохрани о нем воспоминанье!)

Жемчужный свет луны погас, и мраком

Окуталась замшоная скамья

И длинная аллея и деревья

Тихонько шепчущие; запах роз

В руках у ветра любящего умер.

И было все одной тобой полно —

Тобой одной, твоей душой, глазами.

Я только их и видел — в целом мире

Я видел только их одно мгновенье —

Пока луна померкнуть не успела…

В кристальных сферах сердце в этот миг

Причудливую сказку записало!

Твои глаза — таким глубоким горем

Они светились и надеждой гордой,

И смелостью волнующих желаний,

И неизмерною способностью любви!

Я помню, как ушла она — Диана —

На западное ложе грозных туч, —

И ты, меж кипарисов похоронных,

Прошла, как призрак… А глаза остались, —

Твои глаза … О, им нельзя уйти!

В пустынный путь мой, поздней ночью, к дому,

Они светили мне… С тех пор со мной

Они навек (…не таковы надежды!..)

Сквозь горечь лет; и я покорен им.

Руководительствовать мной, сомненья

Рассеивать своим прозрачным светом

И пламенем ненашим освещать

Угрюмый мрак души — удел их давний.

Они, как звезды, в этом дальнем небе

И красота (а красота — надежда).

Коленопреклоненный, им молюсь

В печальные часы ночей безмолвных

И в суете дневной… Они со мной

Две сладостно-светящие звезды

Вечерние. Их блеск не застит солнце!

Тебя я видел раз, один лишь раз;

Не помню, сколько лет назад — но мало.

В июле, в полночь, полная луна,

Твоей душе подобная, дорогу

Искала к самому зениту неба,

Роняя света серебристый полог,

Исполненный истомы и дремоты,

На тысячи подъявших лики роз,

Что в зачарованном саду росли,

Где колыхнуться ветерок не смел, —

Свет лился медленно на лики роз,

Они ж в ответ благоуханье душ

Ему в экстазе смерти изливали:

Свет лился медленно на лики роз,

Они же умирали, пленены

Тобою и поэзией твоею.

Полусклоненная, среди фиалок

Ты мне предстала в белом одеянье;

Свет лился медленно на лики роз,

На лик твой, поднятый — увы! — в печали.

Не Рок ли этой полночью в июле,

Не Рок ли (что зовется также Скорбью!)

Остановил меня у входа в сад,

Чтобы вдохнул я роз благоуханье?

Ни звука: ненавистный мир уснул,

Лишь мы с тобой не спали. (Боже! Небо!

Как бьется сердце, лишь услышу вместе

Два слова: мы с тобой.) Я огляделся —

И во мгновенье все кругом исчезло.

(Не забывай, что сад был зачарован!)

Луны жемчужный блеск погас на небе,

Извилистые тропки, мшистый берег,

Счастливые цветы и листьев шелест —

Исчезло все, и роз благоуханье

В объятьях ветерка тогда скончалось.

Все умерло — и только ты жила,

Нет, и не ты: лишь свет очей твоих,

Душа в очах твоих, подъятых к небу.

Я видел их, вселенную мою,

Лишь их я видел долгие часы,

Лишь их, пока луна не закатилась.

Какие горькие повествованья

Таились в их кристальной глубине!

И горя сумрак! И полет надежды!

И море безмятежное величья!

И дерзость в жажде славы! — но, бездонна,

К любви способность мне открылась в них!

Но вот исчезла милая Диана

На ложе западном грозовых туч:

И, призрак меж стволов, подобных склепу,

Ты ускользнула. Но остались очи.

Остался взгляд, он не исчез доныне.

В ту ночь он к дому осветил мне путь,

Меня он не покинул (как надежды).

Со мною он — ведет меня сквозь годы,

Он мне служитель — я же раб ему.

Он служит мне, светя и согревая,

Мой долг — спасенным быть его сияньем,

Стать чистым в электрическом огне,

В огне Элизия стать освященным.

Он дал мне Красоту (она ж Надежда),

Он в небе — пред его сияньем звездным

В часы унылых бдений я колена

Склоняю; и в слепящем свете дня

Все вижу их — две сладостно-блестящих

Венеры, что и солнце не затмит!

Давно, не помню, сколько лет назад,

Тебя я увидал, но лишь однажды.

Стоял июль, и полная луна

Плыла проворно по небу ночному,

Паря над миром, как твоя душа.

И лился свет, серебряный и тонкий,

Баюкая дремотной духотою

Раскрывшиеся лики алых роз,

Цветущих в зачарованном саду,

Где ветерок на цыпочках кружил.

В ответ на ласку этих лунных пальцев

Раскрывшиеся лики алых роз

Дарили саду аромат предсмертный,

С улыбкой умирали на куртинах

Раскрывшиеся чаши летних роз,

Завороженных близостью твоею.

А ты, вся в белом, на ковре фиалок

Полулежала. Лунный свет купал

Раскрывшиеся лики алых роз

И лик твой, затуманенный печалью.

Сама Судьба июльской жаркой ночью,

Сама Судьба (она зовется Скорбью)

Меня к калитке сада привела,

Чтоб я вдохнул благоуханье роз

И тишины. Проклятый мир дремал.

Лишь ты да я не спали. Я смотрел

Во все глаза, томился, ждал и медлил.

Но в этот миг внезапно все исчезло

(Не забывай, что сад был зачарован):

Растаяли жемчужный блеск луны,

Цветочный рай, змеящиеся тропки,

Деревьев ропот, мшистые лужайки,

И даже роз полночный аромат

В объятьях ветра умирал, слабея.

Исчезло все, — осталась только ты,

Верней, не ты, а глаз волшебный светоч, —

Душа в твоих распахнутых глазах.

Я видел только их — мой милый мир! —

В их глубь гляделся долгими часами,

Смотрел, пока луна не закатилась.

Какие письмена напечатлело

Ты, сердце, на прозрачных сферах глаз!

Как боль темна в них и светла надежда,

Какое море тихое гордыни,

Порывов суетных и как бездонен

Их дар любить и ласку расточать!

Но вот уже Диана прилегла

На ложе грозовой, лохматой тучи,

И ты, как призрак, меж деревьев сонных

Растаяла. И лишь твои глаза

Пронзали тьму, маячили, манили,

Мне путь домой, как звезды, освещали;

И с той поры, хотя Надежды нет,

Они — мои вожатые сквозь годы,

Мои служители, а я — их раб.

Они горят и дух воспламеняют,

А я стараюсь обрести спасенье,

Очиститься, воскреснуть, освятившись

В их елисейском радужном огне.

Мне душу наполняя красотою

(Она ж Надежда), светят с горних высей

Они, как светочи, я им молюсь

В тоскливые часы ночных бессонниц

И даже в блеске золотого дня.

Всегда мне мягко светят две Венеры,

Которых даже солнцу не затмить!

Слава Богу, что кризис

миновал; не вернется

и тот бред беспокойный, —

то, что жизнью зовется —

и тяжелая немощь

никогда не вернется.

Изменили мне силы,

изменили, бесспорно —

я лежу без движенья,

безучастно, покорно…

Что с того? Я ведь знаю,

что мне легче, бесспорно.

И так тихо, недвижно

я лежу распростертый,

что любой очевидец

скажет сразу: «Он мертвый»,

отшатнется с испугом

и воскликнет: «Он мертвый!»

Унялись мои стоны,

слез и вздохов не стало,

успокоилось сердце,

что так биться устало,

так мучительно билось

и так биться устало.

Тошнота и томленье —

все ушло безвозвратно;

те ужасные муки

не вернутся обратно,

как и Жизнь-лихорадка

не вернется обратно.

Та жестокая жажда,

у которой во власти

я страдал и томился,

уменьшилась отчасти —

я не рвусь уж к тем водам

отравляющей страсти;

я узнал про источник,

утоляющий страсти:

То источник подземный

незаметно для ока,

он шумит и струится

под землей неглубоко,

он струится в пещере —

но совсем не глубоко.

Тщетно б люди пустые

доказать мне хотели,

что в жилье моем мрачно,

что мне тесно в постели,

ведь нигде так не спится,

как в подобной постели.

Здесь измученный дух мой

успокоился в грезах,

не жалея о миртах,

забывая о розах,

как о прежних волненьях,

так о миртах и розах.

Мне не жаль тех восторгов

аромата и ласки…

Нет, мне чудятся ныне

Лишь анютины глазки,

розмарин, — или рута —

да анютины глазки,

целомудренно-скромны

те анютины глазки.

Так мой дух отдыхает

в торжестве совершенном,

и мне грезится Анни

в сновиденьи блаженном,

мне является Анни

в откровеньи блаженном.

Как она, моя радость,

обняла меня нежно:

на груди ее милой

я заснул безмятежно,

в ее дивных объятьях

задремал безмятежно;

Уложила, накрыла

с той же лаской чудесной

и меня поручила

благодати небесной,

сонму духов бесплотных

и Царице Небесной.

И так тихо, бесстрастно

я лежу распростертый,

что и вы поневоле

согласитесь: «Он мертвый»,

отшатнетесь в испуге,

восклицая: «Он мертвый!»

Что с того? В моем сердце

все спокойно и ясно;

в нем любовь моей Анни

светит ярко, прекрасно,

светлый взор моей милой

отразился в нем властно,

в нем царит моя Анни

нераздельно и властно!

Тебе благодарность,

Небесный Отец!

Огневая горячка

Прошла наконец.

И болезни, что жизнью

Зовется, конец:

Грустно, что сил

Больше нет, — но тоской

Не томлюсь, не грущу,

Потревожить покой

Не хочу, — я ценю

Безжеланный покой.

И спокойный, и тихий я

Здесь наконец, —

Подумают люди,

Взглянув, что — мертвец,

В испуге шепнут они:

«Это — мертвец»…

И грезы, и слезы,

И вздохи, и муки

Прошли, и теперь

Не тревожат и стуки —

Там — в сердце — жестокие

Жуткие стуки.

Затих нестерпимый

Мучительный шум;

Конец лихорадке,

Терзающей ум —

И горячечной жизни,

Сжигающей ум.

Там жуткою жаждой

Я был истомлен —

Нефтяною рекою ее,

С давних времен

Истерзал меня страсти

Мучительный сон, —

Но источником светлым

Я здесь утолен.

Быстролетной воды

Запевающий звон —

Успокоил сверкающий

Сладостно он —

Убаюкал ласкающий

Радостно он,

Глупец скажет, быть может,

Что темен покой.

И что узкое ложе

В постели такой —

Но кто спал когда

На постели другой —

Если спать, несомненно,

В постели такой.

Отдыхаю, не знаю

Томительных гроз —

Забыл и не вспомню

Я запаха роз,

Бывалой тревоги

И мирта, и роз.

Лежу беспечальный я,

Тихий, бесстрастный;

Доносится запах

Ромашки прекрасный,

Шиповника запах

Густой и прекрасный

И скромной фиалки

Простой и прекрасный.

Отрадно мне, тихому,

В грезном сиянии

С думой-мечтой

О любимой мной Анни,

Укрывшись волною

Волос моей Анни.

Целуя, шептала:

«Земное, уйди»…

И радостно я

Задремал на груди —

Забылся, уснул

На любимой груди.

В погасающем свете

Нежна и светла

Она Божию Матерь

Просила — от зла

Уберечь, ограждая

От горя и зла.

Я — укрытый от горести —

Сплю, наконец;

Знаю, что любит,

А вы мне: «мертвец»

Сокрушаясь твердите, — но

Это ль — конец?

Если весь я — любовь,

Разве это — мертвец?

О нелепые бредни, — нет,

Я — не мертвец.

Все светлее на сердце —

Как в звездном сиянии;

Нежно ко мне

Наклоняется Анни,

Я вижу лицо

Дорогой моей Анни, —

Словно звезды, глаза

Убаюкавшей Анни.

О, счастье! Не мучусь

Я больше, томясь,

Упорной болезнью,

И порвана связь

С горячкой, что жизнью

Недавно звалась.

Лежу я недвижно,

Лишенный сил,

И каждый мускул

Как будто застыл.

Мне лучше: не мучит

Горячечный пыл.

Лежу я спокойно,

Во сне распростерт,

Забыв все недуги,

Как будто я мертв,

И можно в испуге

Подумать — я мертв.

Рыданья и вопли

Затихли вокруг,

Как только прервался

Мучительный стук —

Терзающий сердце

Томительный стук.

Тоска, отвращенье,

Как тающий воск,

Исчезли с болезнью,

Мрачившей мой мозг,

С горячкой, что жизнью

Сжигала мой мозг.

Исчезла и пытка,

Всех пыток сильней. —

Ужасная жажда

Души моей

К реке ядовитой

Проклятых страстей:

Насытил я жажду

Души моей.

Испил я студеной

Воды из ключа,

Тот ключ потаенный

Струится, журча,

В земле неглубоко

Струится, журча.

О нет! Пусть не скажет

Никто, что для сна

Приют мой мрачен,

Постель так тесна, —

Ведь тот, кто скажет:

Постель так тесна,

Он тоже ляжет

В такую ж для сна.

Мой дух не лелеет

Мечтаний о грозах,

Не сожалеет

О пламенных розах,

О том, что алеет

На миртах и розах,

Дыханье как будто

Анютиных глазок

Он слышит из руты,

Из праздничных связок

Цветов розмаринных,

Анютиных глазок —

Дыханье невинных

Анютиных глазок.

Он дремлет блаженно

В тумане мечтаний

О правде нетленной

И верности Анни,

Витая блаженно

Средь локонов Анни.

Она с поцелуем

Склонилась ко мне,

И я, не волнуем

Ничем в тишине,

Скользя, как по струям,

Забылся во сне.

Укрыв меня нежно

И свет затемня,

Она помолилась

Потом за меня,

Чтоб ангелы неба

Хранили меня.

И я на постели

Лежу распростерт

(С истомою в теле),

Как будто я мертв, —

Прильнув к изголовью,

Лежу распростерт

(С ее любовью),

Как будто я мертв, —

И вам всем я страшен,

Как будто я мертв.

Душа ж моя ярче,

Чем в млечном тумане

Все звезды на небе,

Сверкает с Анни,

Горит она светом

Любви моей Анни,

Лучится ответом

Из глаз моей Анни.

Закончена с жизнью

Опасная схватка,

Болезнь разрешилась,

Прошла лихорадка,

Зовут ее Жизнь,

А она — лихорадка.

Бессильность, недвижность

Томят меня мало.

Да, сил я лишился.

Но мне полегчало —

Да, я неподвижен,

Но мне полегчало.

Спокойно в постели

Лежу распростертый,

И всякий, кто взглянет,

Подумает: мертвый.

Он взглянет и вздрогнет

И вымолвит: «Мертвый».

Боренью, горенью,

Страданью, стенанью

Конец положило

Одно содроганье —

Ах, в сердце мучительное

Содроганье!

Болезнь — лихорадка,

Головокруженье —

Прошли, миновало

Души исступленье —

Зовут его Жизнь,

А оно — исступленье.

Не ведал я в жизни

Ужасней напасти,

Чем жажда в волнах

Иссушающей страсти,

Средь мутной реки

Богом проклятой страсти,

Но влагой иной

Я спасен от напасти:

Пробился к губам

В колыбельном покое

Источник, таящийся

Здесь, под землею,

От вас в двух шагах,

У меня под землею.

Вотще о моем

Не скорбите уделе,

Что сплю я во мраке

На тесной постели,

О, не зарекайтесь

От этой постели!

Для сна не бывало

Прекрасней постели.

Душа моя в ней

Забывает о грозах,

Светлеет

И не сожалеет о розах,

О трепете страсти,

О миртах и розах:

В блаженном безмолвии

После развязки

Над нею склонились

Анютины глазки,

Святой розмарин

И анютины глазки,

Девичья невинность,

Анютины глазки.

Душа отдыхает,

Купаясь в тумане

Мечтаний о верной

Пленительной Анни,

И тонет в струящихся

Локонах Анни.

Познал я объятий

Восторг нестерпимый

И тихо уснул

На груди у любимой —

И день мой померк

На груди у любимой.

Она меня теплым

Покровом укрыла

И ангелов рая

О мире молила,

О благе моем

Их царицу молила.

И вот я спокойно

Лежу распростертый

(В любви я забылся!) —

Вы скажете: мертвый?

Но как я спокойно

Лежу распростертый

(И грежу об Анни!) —

Вы скажете: мертвый?

Вы взглянете, вздрогнете,

Скажете: мертвый!

Но ярче всех ярких

Светил в мирозданье

Зажглось мое сердце

Сиянием Анни,

Его озаряет

Любовь моей Анни,

И память о свете

В очах моей Анни.

Весел и смел

Ездок летел

И день, и ночь. Был рад он…

Конь мой, лети!

Надо найти

Дорогу в Эльдорадо.

Но без дорог

Он изнемог —

Былая где отрада?

Он был везде,

Но все ж нигде

Не встретил Эльдорадо.

Вдруг перед ним

Старым, седым

Виденье с тусклым взглядом.

«Призрак, куда

Ехать, когда

Задумал в Эльдорадо?» —

«Выше озер

У лунных гор,

И ниже Смерти сада

Гони, гони

Коня сквозь дни

Увидеть Эльдорадо».

Средь гор и долин

Спешил паладин,

Ни солнце, ни тень не преграда.

И юн, и удал,

Он с песней искал

Таинственный край Эльдорадо.

Но тенью легла

На складки чела

Немых расстояний преграда.

Он в дальних краях

Ослаб и одрях,

Покуда искал Эльдорадо.

У сумрачных скал

Он тень повстречал:

«О тень, всем надеждам преграда,

Поведай ты мне,

В какой стороне

Смогу я найти Эльдорадо?»

«Ищи за несметным

сонмом планет.

Ни в чем я тебе не преграда.

Спускайся скорей

В долину теней,

И там ты найдешь Эльдорадо!»

Надев перевязь

И не боясь

Ни зноя, ни стужи, ни града,

Весел и смел,

Шел рыцарь и пел

В поисках Эльдорадо.

Но вот уж видна

В волосах седина,

Сердце песням больше не радо:

Хоть земля велика —

Нет на ней уголка,

Похожего на Эльдорадо.

Устал он идти,

Но раз на пути

Заметил тень странника рядом

И решился спросить:

«Где может быть

Чудесный край Эльдорадо?»

«Ночью и днем,

Млечным Путем,

За кущи Райского сада

Держи свой путь, —

Ну, и стоек будь,

Если ищешь ты Эльдорадо».

С песней в устах,

Отринув страх,

В палящий зной, в прохладу —

Всегда в седле,

По всей земле

Рыцарь искал Эльдорадо.

Где юный жар?

Он грустен и стар,

Легла на грудь прохлада:

Искал он везде,

Но нет нигде,

Нет и подобья Эльдорадо.

Встала пред ним

Тень-пилигрим.

Смертным повеяло хладом.

«Тень, отвечай:

Где этот край,

Край золотой Эльдорадо?»

«Мчи грядою

Лунных гор,

Мчи Долиной Тьмы и Хлада, —

Молвит Тень, —

Мчи ночь и день,

Если ищешь Эльдорадо».

Ночью и днем

На коне лихом,

Сверкая парчой наряда,

Рыцарь скакал

И с песней искал

Волшебный край Эльдорадо.

Но стал он сед

Под ношею лет,

Душа преисполнилась хлада:

Нигде он не мог

Найти уголок,

Похожий на Эльдорадо.

И в последний свой день

Он скиталицу-тень

Спросил, не сводя с нее взгляда:

«О тень, отвечай:

Где сыщется край,

Чудесный край Эльдорадо?»

«По гребням узор —

ных лунных гор,

Долиною мертвенной ада

Скачи через тьму, —

Был ответ ему, —

Если хочешь найти Эльдорадо!»

Постигнув, что не только человек —

Но ангелы — из всех благословений,

Способных нежность выразить навек,

Не отыскали имени блаженней,

Я «матерью» назвал тебя, и ты

Вошла мне в сердце самою родною

И стала жить в нем — в доме пустоты,

Покинутом покойною женою.

Мою родную мать (по ком я тоже

Скорблю) ты материнством превзошла:

Жизнь дорога — Виргиния дороже,

Ты, дав ей жизнь, мне этим жизнь дала;

Отныне же, когда ее не стало,

И для меня небытие настало.

Многие, многие годы назад,

У моря родной мне земли,

Жила одна девушка, звали ее

Красавицей Аннабель-Ли,

И, кроме любви, ни о чем

И думать мы с ней не могли.

Оба мы были простыми детьми,

Детьми той приморской земли;

Но выше земной была эта любовь,

Любовь к моей Аннабель-Ли, —

Настолько, что даже завидовать ей

И ангелы в небе могли!

Многие, многие годы назад

Осенние тучи пришли,

И ветром холодным убили они

Красавицу Аннабель-Ли.

Родные зарыли в могилу ее

У моря родной ей земли.

Знаю — завидовать нашей любви

И ангелы в небе могли!

И вот где причина (про то говорят

Все люди приморской земли),

Что ветер осенний унес от меня

Красавицу Аннабель-Ли.

Да, наша любовь была выше земной!

Ни взрослые так полюбить не могли,

Ни мудрые так не могли, —

И кто разлучит ее душу со мной?

Ни ангелы неба, ни духи земли —

Не в силах никто меня с ней разлучить

С любимой Аннабель-Ли!

Мне при свете луны в душу крадутся сны

О красавице Аннабель-Ли;

И в мерцаньи ночей вижу свет я очей

Дорогой моей Аннабель-Ли…

Я расстаться с моей дорогой не могу

И всю ночь провожу на морском берегу,

На могиле родной мне земли,

Возле Аннабель-Ли.

Это было давно, было очень давно —

В королевстве приморской земли.

Молодая там радость жила,

Ее звали Аннабель Ли.

Я любил ее, а она меня —

Как любить только мы могли.

Были детьми — и я, и она —

В старом замке приморской земли.

И любовь была красотой любви

Для меня и Аннабель Ли.

О подобной любви одни в небесах

Ангелы знать могли.

За это тогда — далеко, давно —

В старом замке приморской земли,

Из-за тучи злой налетевший вихрь

Убил мою Аннабель Ли.

В замок торжественно люди вошли,

Любимую мной унесли

В пустой, глухой и безмолвный склеп,

В старом замке приморской земли.

Лишь ангелы в страшной зависти к нам

О мести решить могли —

Да, волею их (и то знают все

В королевстве приморской земли)

Из-за туч ночных налетевший вихрь

Смертью сразил мою Аннабель Ли.

Но ведь наша любовь выше тайн и чудес —

Как мы, полюбить не могли

Другие в пределах земли —

И ангелов сонмы на выси небес,

Как и демоны в недрах земли,

Бессильны могильной плитою отнять

От меня мою Аннабель Ли.

Когда светит луна,

вся душа предана

Снам о сладостной Аннабель Ли.

Когда звезды встают,

надо мною цветут

Глаза радостной Аннабель Ли.

Вместе с ней мы одни —

сквозь все ночи и дни —

С дорогой и любимой невестой одни

Под тяжелым настилом земли

Там, в могиле приморской земли.

С тех пор пролетели года и года;

У моря, где край земли,

Вы, может быть, девушку знали тогда

По имени Аннабель Ли,

Друг другу сердца отдав навсегда,

Мы расстаться на миг не могли.

Мы были, как дети, она и я,

У моря, где край земли,

В то давнее, давнее время, когда

Жила здесь Аннабель Ли,

И ангелы неба смотреть на нас

Без зависти не могли.

И вот почему из тучи тогда,

У моря, где край земли,

Ветер холодный смертью дохнул

На прекрасную Аннабель Ли.

И богатый сородич пришел за ней,

И ее схоронили вдали,

В пышной гробнице ее схоронили,

У моря, где край земли.

Да! Ангелы неба смотреть на нас

Без зависти не могли —

И вот (все это знали тогда

У моря, где край земли)

Ветер дунул из туч ночных,

Сгубил и убил Аннабель Ли.

Но самые мудрые никогда

Любить так, как мы, не могли,

Сильнее любить не могли.

И ангелы неба не смели тогда

И демоны недр земли

Разделить, разлучить душу мою

И душу Аннабель Ли.

И сиянье луны навевает мне сны

О прекрасной Аннабель Ли.

Если всходит звезда, в ней мерцает всегда

Взор прекрасной Аннабель Ли.

Бьет ночной прибой — и я рядом с тобой,

С моей душой и женой дорогой, —

Там, в гробнице, где край земли,

Там, у моря, где край земли!

Это было давно, очень, очень давно,

В королевстве у края земли,

Где любимая мною дева жила, —

Назову ее Эннабел Ли;

Я любил ее, а она меня,

Как любить мы только могли.

Я был дитя и она дитя

В королевстве у края земли,

Но любовь была больше, чем просто любовь

Для меня и для Эннабел Ли —

Такой любви серафимы небес

Не завидовать не могли.

И вот потому много лет назад

В королевстве у края земли

Из-за тучи безжалостный ветер подул

И убил мою Эннабел Ли,

И знатные родичи милой моей

Ее от меня унесли

И сокрыли в склепе на бреге морском

В королевстве у края земли.

Сами ангелы, счастья такого не знав,

Не завидовать нам не могли, —

И вот потому (как ведомо всем

В королевстве у края земли)

Из-за тучи слетевший ветер ночной

Застудил и сгубил мою Эннабел Ли.

Но наша любовь сильнее любви

Тех, что жить дольше нас могли,

Тех, что знать больше нас могли,

И ни горные ангелы в высях небес,

Ни демоны в недрах земли

Не в силах душу мою разлучить

С душой моей Эннабел Ли.

Ведь коль светит луна, то приносит она

Мечтанья об Эннабел Ли;

Если звезды горят — вижу радостный взгляд

Прекраснейшей Эннабел Ли;

Много, много ночей там покоюсь я с ней,

С дорогой и любимой невестой моей —

В темном склепе у края земли,

Где волна бьет о кромку земли.

О времена! О нравы! Видеть грустно,

Как все вокруг нелепо и безвкусно.

О нравах, о приличиях смешно

И говорить — приличий нет давно!

Что ж до времен, то каждому известно:

О «старых добрых временах» нелестно

Толкует современный человек

И хвалит — деградировавший век!

Сидел я долго, голову ломая

(Ах, янки, до чего у вас прямая

Манера выражаться!), я не знал,

Какой избрать зачин, какой финал?

Пустить слезу, как Гераклит Эфесский

В душещипательной плаксивой пьеске?

Или за едким Демокритом вслед

Швырнуть, расхохотавшись, книгу лет,

Затрепанную, как учебник в школе,

И крикнуть: «К дьяволу! Не все равно ли?»

Предмет мой, надо знать, имеет вес,

Не дай Господь, займется им Конгресс!

Дебаты будут длиться две недели:

Мы обе стороны во всяком деле

Должны заслушать, соблюдая закон,

У Боба восемь таковых сторон!

Возьмусь я, посмеявшись иль поплакав,

Вердикт присяжных будет одинаков.

Пока мне лесть и злость не по плечу,

Обняв обоих греков, — поворчу.

— На что же будешь ты ворчать, приятель?

Героя притчи описать не кстати ль?

— Ах, сэр, едва не ускользнула нить!

Но, черт возьми, зачем народ дразнить?

Зачем, раскланиваясь постоянно,

По улицам гуляет обезьяна?

Читатель, брань случайную прости!

Давно ли шимпанзе у нас в чести?

(О нет, мы главного не упустили,

Быть нелогичными не в нашем стиле:

Меняясь, как политик, на ходу,

Я к правильному выводу приду!)

Друзья, вы много ездили по свету,

Я сам топтал порядком землю эту,

Перевидал немало городов

И клясться хоть на Библии готов,

Что в общем (мы же на Конгресс не ропщем

За аргументы, принятые в общем),

Так вот, уютней в мире нет лагун,

Где всякий расторопный попрыгун

Коленца б мог выделывать лихие,

Сновать, как рыба в собственной стихии.

Иль, рулоны кружев подхватив,

Скакать через прилавки под мотив

Прославленных Вестри, а вечерами

К обсчитанной галантерейно даме

Лететь на бал и предлагать ей тур!

Из выставляемых кандидатур

Судьба всех милостивей к претенденту,

Отмерившему вам тесьму и ленту.

Не пренебрег и нашим городком

Такой герой-любовник, — незнаком

Я, к счастью, с ним, но видел эту прелесть:

От корчей, от ужимок сводит челюсть!

Его бегу (в душе я страшный трус) —

Вдруг не сдержусь и прысну — вот конфуз!

Безмерна власть его над женским полом:

Кто ж, фраком опьянясь короткополым

С раздвоенным, как у чижа, хвостом,

Захочет на мужчин смотреть потом?

А черный шелк цилиндра франтовского? —

Он частью стал пейзажа городского.

Ни дать, ни взять Адонис во плоти! —

Воротнички, воздушные почти,

А голос создан для небесных арий.

Спор о наличьи разума у тварей,

Неразрешимый философский спор

Бесповоротно разрешен с тех пор,

Как был рассмотрен новый наш знакомый:

Мы данный факт считаем аксиомой.

Нам Истина важней ученых смех!

Вопроса нет, он мыслит. Только чем?

Готов с любым философом правдивым

Я голову ломать над этим дивом.

Философ, ты не понял ничего —

Упрятан в пятку разум у него!

Подумаю — душа уходит в пятки!

Не приведи Господь сыграть с ним в прятки:

Как пнет для правоты моих же слов!

Я перед величайшим из ослов,

Как зеркало, стихи раскрою эти,

И дабы в недвусмысленном портрете

Себя узнал тупица из тупиц,

Внизу проставлю имя: Роберт Питтс.

Что побудило, Маргарет, тебя

Отречься от служенья Красоте?

Источник чистой мудрости презреть,

Поэзию оставить ради скверны?

Писать — нелепость? Рифмовать — абсурд?

Что ж, я не буду. Ежели писать —

Удел людей, молчать — удел богов.

Когда друзей веселых круг

Веселье и вино венчали,

Тебя, единственный мой друг,

Не мог я позабыть в печали,

Я сердцем был с тобой.

Октавия, не обкради

Едва утешенное сердце! —

Пусть разрывается в груди

Надежда жить тобой!

Иначе, чем другие дети,

Я чувствовал и все на свете,

Хотя совсем еще был мал,

По-своему воспринимал.

Мне даже душу омрачали

Иные думы и печали,

Ни чувств, ни мыслей дорогих

Не занимал я у других.

То, чем я жил, ценил не каждый.

Всегда один. И вот однажды

Из тайников добра и зла

Природа тайну извлекла, —

Из грядущих дней безумных,

Из камней на речках шумных,

Из сиянья над сквозной

Предосенней желтизной,

Из раскатов бури гневной,

Из лазури в час полдневный,

Где, тускла и тяжела,

Туча с запада плыла,

Набухала, приближалась —

В демона преображалась.

Добро свершилось или зло,

Бог весть, но это ремесло

Я посчитал своим уделом,

Служа ему душой и телом.

Элизабет, коль первым имя это,

Листая твой альбом, увидят там,

Иной педант начнет корить поэта

За сочиненье вирш по пустякам.

А зря!.. Хотя и фокус строки эти,

Бранить меня за них причины нет:

Едва ли был когда-нибудь на свете

Таких забав не любящий поэт.

Размером трудным мысли излагает

Художник не по прихоти своей —

Ему игра созвучий помогает

Раскрыть себя в творении полней.

Раз у него есть дар, его работа

Известным с детства правилом жива:

«Не может в стих облечься то, чего ты

Глубоко в сердце не обрел сперва».

Элизабет, не мучь меня напрасно:

Любовь мою ты гонишь слишком страстно,

Играя роль Ксантиппы по примеру.

Забытой поэтессы, злой не в меру.

Ах, не смотри так нежно, так влюбленно! —

Боюсь я участи Эндимиона:

Его Селена от любви лечила

Так пылко, что от жизни отлучила.

Когда его черт приберет? —

Вошло у педанта в привычку

Выскакивать вечно вперед

На утреннюю перекличку.

Он выше для тысяч людей,

Чем однофамилец-философ:

Тот — гений по части идей,

А этот — по части доносов.

Покачивая головою,

Маша крылами надо мною,

В тени ветвей над озерцом,

Поросшим тихим тростником,

Как попугай, и день за днем,

Романс учил меня азам.

На мягких травах я лежал —

И немладенческим глазам,

Младенец верить начинал —

И вслед за ним залепетал.

Настало время — не для пенья.

Миров кровавое кипенье,

Тропически-кричащий свет

На небе исполинских бед

Взошел — и годы, как пустыни,

Объял кромешный мрак гордыни —

И только молнии зигзаг

Терзал порой всеобщий мрак.

Анакреоном упоен,

Я пил вино и пел, как он, —

И слышал Страсти холодок

В согласии холодных строк;

И — маг, алхимик, чародей —

Он счастье делал все больней,

Все невозможней, все желанней

В реторте пламенных мечтаний, —

И Меланхолию одну

Я возлюбил в мою весну,

Отверг Доступное и — вместо

Покоя — впал в безумье жеста,

Любовь — мой вечный идеал —

С дыханьем Смерти повенчал;

Рок, Время, Узы Гименея —

Все пропасть между мной и ею.

Но годы Кондорами в небе

Кружили — и грозил полет

Громами гулкими невзгод, —

И мне глядеть не выпал жребий

На безмятежный небосвод.

И если на крылах Покоя

Парит мгновение иное

И рифмы с лирой перезвон

Порой овладевает мною,

Преступно было б — если б он

Проникся краткой тишиною!

Лишь ныне — для души простор:

Пропала страсть, погас костер;

Что было черным, стало серым;

Конец и славе, и химерам!

Бунтарь, я проклял тишину!

Теперь безропотно усну.

Я жаждал страсти понапрасну —

Я успокоюсь и погасну,

Избуду жизнь мою во сне;

Не пир — похмелье любо мне.

Но прокляты, обречены

И безысходны сами сны.

Лишь мимолетная пора

Прикосновения пера

К бумаге — в Завтра и Вчера

Разнообразье вносит. Но

И этого не суждено:

Рисунок строк давно исчез —

И лишь седобородый бес,

На миг раскрыв тетрадку снов,

Прочтет ее — и был таков.

Ни приказать, ни воспретить

Я сердцу твоему не в силах,

Монарха выбрав одного

Из тысячи монархов милых.

У тихой пристани любви

Приют нашли мы безопасный,

Но неужели, добрый друг,

На меньшее мы не согласны?

Любовь без гибельных страстей,

Привязанность, где чувство свято,

Где пламя нежности мужской

Хранимо преданностью брата.

Мы будем счастливы вдвойне,

Любви закон единовластный

Душевной дружбой подкрепив, —

На меньшее мы не согласны!

Нет королей господней властью,

Но Эллен исключенье, к счастью, —

Служа такому королю,

Я сами цепи полюблю!

Из кости выстроен слоновой

Престол, где правит деспот новый,

И не осмелится порок

Державный преступить порог.

Ах, Эллен, за твои объятья

Монаршью власть готов признать я,

Бунтарский усмиряя нрав:

Король не может быть не прав!

Звеня пророческой строкой,

Мой стих небесной сини просит:

Здоровье, счастье и покой

Тебе на крыльях он приносит.

Перед тобою долгий век —

Высоких радостей свидетель —

Завидных дней забвенный бег,

Где незабвенна добродетель.

От скуки дольней охранит

Скала небес твой путь счастливый, —

Не разобьются о гранит

Седого Времени приливы.

Твой выбор будет прозорлив —

Живи мечтами дорогими! —

Чужую радость разделив,

Своею поделись с другими.

Столетьям мудрости живой

Внимая с тонким наслажденьем,

Смотри, чтоб ясный разум твой

Не омрачился Заблужденьем.

Лукавством тайным не греша,

Вобрав величье всей вселенной,

Скользит свободная душа

Под знаком Мудрости нетленной.

Веленьем неба и земли

Так призван жить мыслитель гордый —

От низменных страстей вдали,

В мечтах упорный, в целях твердый.

Прочь бегу, но знаю:

От себя бегу.

Тщетно заклинаю:

Отпустить слугу.

Как в цепях, тоскую,

Силу колдовскую

Сбросить не могу.

Так в древесной чаще

Хитрая змея

Чешуей блестящей

Манит соловья.

Над травой зеленой

Кружит он, влюбленный,

Смертью ослепленный, —

Так погибну я.

Янтарем наполни взбитым

Запотелое стекло! —

По неведомым орбитам

Снова мысли повело.

Разобрать причуды хмеля

Я уже не в силах сам —

За веселой кружкой эля

Забываешь счет часам.