Том 1. Атланты. Золотые кони. Вильгельм Завоеватель

Глава I

от мне и сорок девять лет. Как относиться к этому? В эти трудные времена я мог бы вступить в борьбу наравне с молодыми. В моих жилах течет горячая кровь, временами меня охватывают юношеские порывы удальства… Но прежде всего, что же такое рождение человека? Простая случайность. И между первым взглядом, которым младенец окидывает пространство вокруг себя, и настоящим умением видеть мир лежит пропасть. Как между прозябанием и полноценной жизнью. Многие согласны довольствоваться небольшим: они кормят себя, развлекаются, работают и размножаются. Их тело быстро дряхлеет и в конце концов превращается в пыль. Круг замыкается, от них не остается ни малейшего следа, как от облаков. Возможно, это один из самых мудрых способов существования. В конце концов, к чему искать смысл своего появления на свет, изучать механизмы души, спускаться в ее кладовые, точно в шахту? Живое создание — это вечные сумерки, загадки, требования, слабости, порывы и неуемные запросы. Человека, любого из нас, можно сравнить с посаженной в клетку дикой птицей, у которой подрезаны крылья, мы так же беспомощны, жалки и смешны. Познать себя — означает, по сути, не что иное, как погрузиться в коварные иллюзии, это означает радоваться или печалиться. Мы принимаем самих себя за некий идеальный образ, исказить который может только наше настроение.

То явление, которое мои учителя — греки называли «вторым рождением», не что иное, как торжество истины. Тот, кто мнит о себе невероятно много, на деле чаще всего оказывается ничтожеством. Чудеса храбрости вдруг показывает тот, кто считал себя трусом, непревзойденную ловкость — робкий и застенчивый человек. Иной сам себя называет мягкосердечным, но на поверку способен убить родного брата из корыстного расчета. Один считает, что заслужил высшей награды, совершив в действительности низость, другой претендует на фанфары славы, тогда как самой природой ему назначено быть тюремщиком. А кто-то, всю жизнь воспитывая в себе презрение к смерти, воинскую суровость, вдруг в час испытаний проявлял высокий гуманизм. Есть люди, которые не в силах смотреть в глаза правде. Но, как они ни избегают этого, она давит на них всю жизнь, делает их живыми мертвецами, путающимися в собственных мыслях, опустошенными мечтами о своей молодости, зря потраченной в череде похожих друг на друга дней. Их души можно сравнить разве что с изношенной одеждой… Но есть и такие, у кого хватает силы духа встать на путь, уготованный им судьбой.

Земные блага, которых я так страстно жаждал в молодости, свалились на меня после того, как я перестал бредить ими. Только забыв о своих юношеских притязаниях, я сделался хозяином самого себя. Я призвал свое крепкое тело быть верным исполнителем воли рассудка. Сделав это раз и навсегда, я оказался неуязвимым для страстей и пороков. Черные демоны потеряли интерес ко мне. Боги, всяческие суеверия лишились власти надо мной… В конце концов, мои желания начали сбываться. О! Конечно, только на уровне внешнего преуспевания. Судьба благоволила ко мне за то, я убежден в этом, что я ничего не просил у нее. У меня было все, что я хотел иметь — и сколько лет! — потому что я готов был обойтись минимумом, не придавая значения тому, что обычно понимается под благом. То умиротворение, в которое я погрузился, было на самом деле, скорее, безразличием. Впрочем, умиротворения нельзя найти ни в уединении, ни в веселье, ни в бедности, ни в обеспеченности. Его можно испытать, пожалуй, на поле сражения, ибо оно есть свойство нашего сознания, а не внешних причин.

Нечто похожее я испытал в Риме, когда сумерки уже становятся морозными, но еще отсвечивают розовым теплом ушедшего лета. Это необыкновенная история, дорогая Ливия, и я должен поведать тебе ее, несмотря на то, что времени у меня осталось не так много.

Как ты знаешь, я принадлежу к клану Юлиев, иначе говоря, я был близким родственником Цезаря. Но наша семья относилась к младшей ветви клана, мы пребывали в статусе бедных родственников, тех, кого приглашают на семейные празднества, но с кем не выходят на люди, кого не назначают на высшие посты.

Мой отец, Квинт Юлий, находясь с гарнизоном в Нарбонии, взял себе в жены вольку, другими словами, девушку варварского народа. Других ошибок в жизни он не совершал, но и одной этой было достаточно. Будь она его любовницей, на это закрыли бы глаза. Но женитьба на вольке затворила перед ним двери влиятельных домов. Отец был прост и прям, он бросил вызов обществу, поселившись с женой в самом городе. Какова дерзость! От одного из дядей он унаследовал виллу Марция, которая прежде служила резиденцией Анку Марцию, одному из семи царей Рима[7], в этом же доме родился Кориолан.

Об отце я никогда тебе не рассказывал. Он не был обычным человеком, точнее, пожалуй, его следует назвать противоречивым. Он нежно любил свою семью, но всю жизнь посвятил военной службе. Думаю, в глубине души он тяготился отчуждением от семьи, на которое он сам себя обрек. Возможно, с годами угасла страсть, которую он питал к моей матери, не знаю. Во всяком случае, едва Рим затевал какую-нибудь военную кампанию — дальнюю или близкую, легкую или опасную, прибыльную или нет, — отец всегда в числе первых вызывался принять в ней участие. Друзья считали его честолюбцем. За честолюбие они принимали стремление убежать от обыкновенной скуки. Если бы они знали, сколько усилий он прилагал, чтобы скрывать радость, охватывающую его в момент расставания с семьей! Несмотря на свою доблесть, он не продвинулся по служебной лестнице выше трибуна. Во время войны рабов лучник Спартака пригвоздил его к частоколу ограды. Насмешка судьбы! По его завещанию мы отпустили всех рабов виллы и нашего имения в Кампании.

Что касается моей матери, то она так и не смогла приспособиться к новой жизни: ни к суете, ни к сложной атмосфере римского общества. Она была создана для созерцательности, свободной от бытовой суеты, существования среди торжественной тишины лесов. Пока мы жили на ее родине, в Нарбонии, она казалась веселой, нежной, в чем-то загадочной. Но в Риме она становилась похожей на тех совят, вынутых из дупла, что сжимаются в комок от яркого света и дрожат крыльями. Беззащитная, она смирилась с исчезновениями моего отца, никому не рассказывала о своей тоске по родине.

Недолгая любовь этих столь непохожих друг на друга существ и послужила причиной моего появления на свет.

Когда мы переехали в Рим из нарбонской Галлии, мне было семь лет. В Риме среди наших рабов было трое галлов. Они помогли освоить их диалект. И я не только выучил их варварский язык, но и постиг свойственный только им особый образ мышления, для которого были характерны мечтательность, поэтическое восприятие действительности, тогда как на внутренний мир типичного римлянина наложило отпечаток всевластие торговцев и судей. Мы излишне трезвы…

В остальном же мое детство мало чем отличалось от детства моих сверстников.

Мальчишки нашего квартала, особенно дети лавочников — а я всегда оставался чужд этому миру, — прозвали меня Браккатом за то, что я носил широкие штаны бракка, в каких щеголяют молодые галлы. Тогда я впервые почувствовал себя оскорбленным.

Как и другие, я играл в мяч в саду нашего дома на Палатине[8], писал палочкой на восковых дощечках, бывал бит хлыстом строгого школьного наставника. Как и другие мальчишки, я вырезал свое имя на цоколе Эмилийского храма. Думаю, что его еще можно прочесть на третьем камне западного фасада с левой стороны: «Тит Юлий Браккат». Последняя буква не ясна, она пришлась на особо твердое место, и я сломал резец.

Однажды я упал в Ютурнов пруд, в котором, по легенде, Диоскуры поили своих лошадей. Прорицательница, жившая по соседству, увидела в этом некое предзнаменование. Я о нем не узнал, но отец, помню, весело рассмеялся, а мать во время молитвы благодарила богов. Была в моем детстве еще одна особенность, сказавшаяся на моем воспитании, правда, совсем незначительная: родители поклонялись разным богам. Что же оставалось мне? Мой детский рассудок принял среднее: я шептал молитву на странном языке — в нем перемешались римские и галльские названия. Минерву я называл иногда Беллизамой, Геракла — Кернунном, Диану — Эпоной.

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, меня отправили в Грецию. Там я продолжал учение и, вернувшись, понял, что остался вне какой-либо религии. Стоит ли удивляться этому?

Не думай, что я пытаюсь оправдать некоторые свои промахи и беды ограниченностью собственных родителей. Многие считают юность безопасной гаванью, где человек отсиживается до тех пор, пока не повзрослеет, и где ему прощаются все ошибки. Нет, я никого не виню, кроме себя самого. Даже в сегодняшнем катастрофическом положении вещей я не ищу виноватых.

Никто не заставлял меня прервать обучение и облачиться в доспехи легионера, а затем уйти внезапно с военной службы и устроиться на службу к банкиру Крассу. Никто не виноват в этом, кроме моего тогдашнего поразительного тщеславия и непонимания собственных возможностей.

Красс знал моего отца со времен гражданской войны. Он ценил его мужество и потому принял меня с распростертыми объятиями, заставил изучать право, приобщил к делам. Для него это было, впрочем, нечто вроде выгодного помещения капитала. Ведь я стал начальствовать над писцами и при этом получал скромное жалованье. Но мне казалось выгодным держаться в окружении столь важной фигуры. В те годы я приглядывался к политическим играм и даже надеялся преуспеть на этом поприще. Моя наивность и самоуверенность не знали границ! Красс ловко играл на этом. На словах он сильнее, чем кто бы то ни было, желал моего избрания в Сенат, а сам использовал меня в своих интересах, поручал обреченные на провал дела. Использовать себе на пользу друзей было его правилом. Я надеялся, что мое усердие и терпение будут вознаграждены. Я сносил обиды, но при этом терял нечто важное в глазах окружающих, пятнал свою честь. Красс без всяких угрызений совести поручал мне самые грязные делишки, запутанные и опасные, шла ли речь о сделках со скупщиками краденого, или о сговоре с пиратами, которые в те годы вовсю бесчинствовали на море. И в конце концов, когда уже достаточно долго проработал у Красса, я сам стал относиться к себе как к настоящему пройдохе. Язык торгашей сделался мне привычным, я забыл про собственное достоинство, потерял щепетильность. И к тому же так и не разбогател. Обкрадывая для моего хозяина простаков и беззащитных, я в силу врожденной честности не мог обмануть его самого.

Незадолго до отбытия Цезаря в Галлию, я решил попытать счастья на выборах, следуя своим прежним мечтам о карьере политика. Я потерпел поражение на первой же квестуре, такое беспощадное, что Теренция, моя жена, уставшая от моих неудач и, без сомнения, от меня самого, решительно настояла, чтобы я снова попробовал себя в военном деле. Она сказала:

— Если ты собираешься продолжать карьеру политика, то должен сделать так, чтобы твои избиратели забыли о сотрудничестве с Крассом. Ты должен добиться славы оружием. Без воинской доблести сегодня ничего не достичь.

Ей без труда удалось убедить меня. Я уже созрел для того, чтобы трезво оценить свое положение в хозяйстве Красса. Я чувствовал себя породистым скакуном, которого держат в грязном хлеву под надзором неумелых конюхов, а он не может даже выразить протест! Поистине это равносильно страданиям Прометея, испытавшего муки неподвижности.

Когда же я получил жезл центуриона, меня отправили не в Галлию с Цезарем, как я рассчитывал, а в Африку. В течение двадцати месяцев я сидел в укреплении в округе Ламбезия, на севере пустыни.

Как мне не хочется вспоминать те дни! Я испытываю чуть ли не стыд… Тебе трудно понять мое тогдашнее положение, ведь за четырнадцать лет мир неузнаваемо изменился. Тот, кто сегодня наделен богатством и властью, в те времена подвергался бы насмешкам, на него показывали бы пальцем. Я помню те добрые времена, когда бесчестных торговцев не допускали в Консулат, бедность тогда приравнивалась к чести и достоинству. Впрочем, уже и в то время можно было ощутить признаки близкого разложения общества. Вот почему один из друзей отца так пошутил над ним.

— Как поживает твой Тит? — спросил он.

— Он служит под орлами, — ответил отец.

Друг насмешливо заметил:

— Это самое плохое, что вы могли придумать! Игра на дудочке или цитре — более полезное занятие. Поступи вот как: если у твоего парня есть голова на плечах, купи ему лавку!

Как я завидую нынешней молодежи! Они не знают, что такое врожденная честность. Они не были свидетелями того, как уходила с арены старая доблестная гвардия, а на ее месте множилось племя бессовестных торгашей. Они не успели осознать смысл истинных ценностей, как эти ценности уже были потеряны. Рим нападал на всех подряд, все заглатывал, всех переваривал. Старого мира больше не осталось. Он перемолот челюстями молодых римлян.

Что же стало с моим несчастным поколением?

Лучшие люди его, такие, как Брут, убивший Цезаря, или как Катон, его дядя, задавались вопросом, не окажется ли прошлое зародышем для недалекого будущего, не вернет ли это будущее страну к мрачным временам, через которые когда-то пришлось пройти. Они не могли найти ответа, ибо не знали, в чем искать опору: в касте ли, в семье ли, в нации… Но их нетерпеливые натуры жаждали свершений, они метались от одной идеи к другой. И вот однажды им пришло в голову, что страну их, ограниченную морем и горными хребтами, унижает столь мелкий масштаб. «Наша родина — это всего лишь маленький городок на извилине реки, как это несправедливо! — решили они. — Нас ждут неосвоенные земли…» Кто сможет овладеть ими? Они бредили именем Кориолана, искали того, за кем можно было пойти, поверив. И не видели никого, кроме самих себя.

Нас нельзя винить за путь, которым мы, в конце концов, пошли, хотя, конечно, он во многом определялся честолюбием. Я встал на него с открытым сердцем, с решимостью обреченного.

Знай же, что я не сожалею о своем выборе. Все, что есть во мне лучшего, я привез с собой из галльского леса. Перед лицом высшего судьи, если такой есть, признаюсь, что самые достойные дела были совершены мною там. Как вольно дышалось в тех краях, это была настоящая жизнь! Но сколько мы изведали лжи, сколько предательства омрачало те чудесные дни…

Не сомневаюсь, что Кориолан испытал то же самое. Историки не до конца понимают его. Они исказили, принизили его образ. Каждый поворот истории рождает своего Кориолана. Такие люди заявляют о себе обычно накануне великих потрясений, на следующий же день после падения режима. Их зловещая тень появляется, когда рушатся старые устои, и мир в очередной раз оказывается под угрозой. Кориолан — это болезнь души в больном мире.

Глава II

Итак, в один из осенних вечеров моя жизнь изменилась столь круто, что это было похоже на столкновение ветерка со шквалом.

Мне было тогда тридцать пять лет. После довольно серьезного ранения меня перевели из ламбезийского укрепления и разрешили побывать на родине. Через несколько часов плавания на военной триреме я сошел в порту Остия, но не стал дожидаться своего багажа, который должен был прибыть днем позже. Мне не терпелось вернуться домой, увидеть мою Теренцию. Не потому, что она давала повод сомневаться в ее верности, нет, это было нетерпение солдата, истосковавшегося по Дому.

Я поднимался к городу по Священному Пути. Я был необычайно весел, пребывая в счастливом неведении, никакие предчувствия не томили меня. Во время плавания я не заметил каких-либо знаков, с помощью которых всемогущие боги имеют обыкновение предвещать судьбу простым смертным, меня не мучили приступы безотчетной тоски, какая часто навещает нас в минуту беспечности перед черными днями. Наоборот, всю дорогу я был по-детски оживлен в предвкушении радостного возвращения к родному очагу. Я верил, что желанен, мечтал о долгих поцелуях Теренции, ее опьяняющих духах, нежном теле, воспоминания о котором превращали в муки долгие африканские ночи. Месяцы, проведенные под жарким солнцем, разгорячили мою кровь. Я почти бежал, стуча тяжелыми каблуками по стертым дорожным плитам, мне уже мерещились гладкие плечи Теренции, ее изящная, прохладная шея, стройные ноги, мягкий затылок, тот особый наклон головы, который придавал ей чарующую прелесть.

Дорогая Ливия, еще год назад я не осмелился бы писать тебе о таких вещах. Но теперь ты знаешь, какую власть имеет плоть над молодым мужчиной, и сможешь понять меня.

Дойдя до Капитолия, я невольно остановился, испытывая радостный трепет. Такое бывало со мной после каждой длительной отлучки из города. Меня восхищало это великолепное нагромождение дворцов, россыпи колонн и статуй, особенно череда террас и фасадов патрицианского Палатина, оживленных пышными кронами деревьев.

В тот вечер лучи заката словно подожгли город отблесками серебряных и золотых украшений храмов и других строений. Казалось, сама Венера осветила мерцанием, исходящим из ее раковины, бессчетные крыши города. Из ротонды храма Весты курился янтарный дымок, и статуи богинь казались ожившими. И все это великолепие обтекали толпы людей, стекающихся к Священному Пути из окрестных улочек. Люди толпились перед лотками торговцев, возле поэтов и заклинателей змей. Над этим многоцветным столпотворением плыли, точно корабль по волнам, носилки какого-то патриция.

Душа моя замирала от восторга. Я вернулся в свой родной город, город своей юности, своего детства! В моих воспоминаниях он занимал самое важное место. Его гул сравним с шумом моря, он состоит из тысяч различных звуков, тысяч голосов, тысяч столкновений. Его воздух замешан на запахах прибитой пыли, ладана и чеснока. Его бурление поражает своей мощью, но оно странным образом не тревожит ночного безмолвия. От него исходит радость, его мостовые, дома, деревья, само низкое небо излучает уверенность в приходе скорой славы… Вот каков был мой город — Рим, властелин мира. И я чувствовал себя его частицей. Его огонь зажигал и меня, заражал своей страстью и гордыней… И снова я думал о Теренции.

Продолжая идти по Священному Пути, я слился с толпой. Про эти места очень точно сказал Цицерон: «Куда ни ступи, каждый камень отмечен печатью истории». Я остановился возле фонтана Кастора и Поллукса, чтобы взглянуть, как раньше, на свое отражение рядом с отражением каменных Диоскуров и их коней. Почему-то у меня осталось в памяти то последнее мое отражение: представь себе молодого центуриона, щеголявшего начищенной кольчугой и алыми кожаными перевязями, бляхой с гербом республики и черным походным плащом, привезенным из Африки. Волосы мои были аккуратно уложены мелкими волнами, прикрывающими лоб, лицо уже приобрело угловатость и холодность, которые тебе знакомы. Конечно, меня нельзя было назвать красавцем, но я остался доволен своей мужественной внешностью, гордой осанкой, крепким и ловким телом.

У фонтана я встретил Фабия, самого молодого сенатора Республики. Он показался мне в первый момент смущенным, но быстро совладал с собой и с явно преувеличенным выражением дружелюбия на лице подошел ко мне. Разумеется, на самом деле он высокомерно презирал офицеров младшего уровня, каким я и предстал перед ним, но нас связывала детская дружба, и Фабию было приятно предаться воспоминаниям. Кроме того, тогда было модно восторгаться военными подвигами, и этот богатый, надменный, рафинированный сенатор, отдавая дань моде, любезничал с молчаливым легионером, но в этой веселой снисходительности как раз и проявлялось самое утонченное презрение. Я сообщил ему, что меня отпустили на три месяца, а вскоре я отправлюсь скорее всего в Галлию для нового набора легионеров. Фабий пожелал мне «заслуженной» карьеры военного и поспешил пригласить меня на один из обедов. Но я понял, что он сделал это только из вежливости. Мне показалось странным, что он избегал касаться в разговоре Теренции, хотя раньше не упускал случая послать ей через меня льстивый привет. Ведь я увел ее у него из-под носа, когда они уже были помолвлены. Тщетно я пытался разгадать значение неопределенной улыбки, которая блуждала на его губах. Он сказал, что торопится по делу, и мы расстались. Я вернулся к своим мечтам.

До виллы Марция, расположенной в центре Палатинского холма, нужно было подниматься по длинной широкой лестнице, выбитой в скале. Я встретил на ней несколько слуг из соседних домов, они приветствовали меня, но тут же ускоряли свой шаг, точно опасались, что я обращусь к ним с расспросами. Внезапно я почувствовал беспокойство. На углу улицы, у фонтана, беседовали две женщины. Заметив меня, они замолчали и неотрывно смотрели на меня, пока я не прошел мимо. На одной из стен я увидел взъерошенную кошку, это была кошка Теренции, и, когда я позвал ее, она жалобно мяукнула в ответ. Что бы ни означало появление этой кошки, она навсегда запечатлелась в моей памяти.

Наконец я увидел свой дом, вернее, то, что от него осталось: почерневший, растрескавшийся фасад, пустые окна, на которых болтались жалкие остатки ставен.

В домике слуг горел свет, я вошел в него. Мне навстречу устремилась Мара, получившая волю, бывшая рабыня моего отца, привезенная из Нарбонии. Сначала она молча стояла в темной прихожей, осклабившись беззубым ртом, вздрагивая седыми прядями, свисавшими из-под капюшона. Потом ухватилась своими иссохшими руками за мою кирасу и пробормотала:

— Это ты, хозяин? О, хозяин! Вот ты и пришел!.. Ты здесь…

Слезы навернулись на ее красные глаза и стекли по дряблым щекам.

— Посмотри, что с твоим домом, хозяин… Все пропало!.. Твой дом сгорел в одну из ночей сентябрьских календ. Пожарники появились слишком поздно… К счастью, хозяйки не было дома, она была на обеде…

— Где она? Говори! Где она?

— Хозяин… Я… О! Хозяин, беда никогда не приходит одна…

— Отвечай же!

Я с силой тряхнул ее, забыв о ее почтенных летах. И тогда она призналась мне, что спустя три дня после пожара Теренция покинула дом, забрав ту немногую мебель, которую удалось спасти, и устроилась в Квиринале у моего бывшего хозяина Красса, который тогда еще не имел дома на Палатине, что приводило его в ярость.

Но почему именно у Красса, не мог понять я, ведь Теренция знала из моих рассказов о его коварстве, о том, что я презирал его в глубине души. О его алчности по Риму ходили легенды. Если только… Да, ответ напрашивался только один: она изменила мне!

— Это еще не все, — пролепетала Мара. — Все рабы заточены в эргастуле Красса. Мне передали, что их уже перепродали. Только меня они не посмели увести, ведь я вольная…

— А Котус?

— Его увели вместе со всеми. Его хлестали кнутом, но он продолжал выкрикивать твое имя. Если бы ты оказался рядом, хозяин…

Сердце мое сжалось, затылок, который был недавно ранен, точно налился свинцом. Я оперся рукой о стену. Мара подняла с пола мой шлем и осторожно взяла за руку.

— Как ты побледнел, хозяин! Я принесу тебе воды.

Вот каким было мое возвращение к родному очагу, вернее, к тому, что от него осталось.

Посреди атриума лежали обломки мраморного стола, подаренные старому Анку Марцию горожанами. Обшивка перегородок растрескалась и покоробилась, в том же состоянии находились все шестнадцать колонн перистилия. Вокруг бассейна, где застыла черноватая вода, валялись опрокинутые статуи, обугленные ветви пальм. У жертвенника Ларам я очистил от мусора уцелевшую фигурку Минервы, к которой так благоговейно относился мой отец.

Когда я вернулся в домик прислуги, на улице была ночь. Мара раздула угли и поставила на стол помятый кувшин, две глиняные тарелки и блюда с кусками вареной рыбы. Я сидел неподвижно, не притрагиваясь к еде. Я лишился недавней радости, недавнего прилива сил. За что зло так упорно преследовало меня? Или с рождения я был обречен на жестокие лишения? Мара со слезами на глазах уговаривала меня хоть немного поесть. Под конец трапезы вино ударило ей в голову, глаза ее загорелись.

— Это все она! — воскликнула старуха. — Знал бы ты, как она себя вела. Она ходила на праздники к сенаторам.

— Замолчи! — велел я.

— Мне было больно видеть это, и не мне одной. Мы так любили тебя… О, хозяин!..

Наконец я нашел в себе силы подняться со стула. Теплые слова Мары дали мне заряд силы. Моя молодость, моя поруганная любовь взывали к мщению. Стиснув кулаки, я побежал в ту часть города, где жил Красс. Была глубокая ночь. Помню, меня поразило одно символическое совпадение: пожар полыхал на улице, которая вела к его дворцу. Я долго пробирался через толпу растерянно мечущихся погорельцев, спасающих свое имущество, и рабов, вытаскивающих тяжелую мебель. Среди них я узнавал ночных сторожей самого Красса в защитных шлемах на головах. Они подтаскивали чаны с водой и тяжелые крючья. Из опыта я знал, что хозяин наказывал им в таких случаях путаться под ногами и мешать тушить пожар, чтобы он мог потом за бесценок выкупать руины сгоревших зданий.

Ворота, ведущие ко дворцу верховного банкира, оказались запертыми, их охраняли вооруженные рабы. Они не пропустили меня, несмотря на мои доспехи и клятвенные заверения в знакомстве с Крассом, потрясая в ответ дубинками и твердя:

— Хозяин опасается воров!

Что мне оставалось делать? Впустую созерцать светящиеся окна, за которыми, возможно, находилась моя жена? Продолжать перебранку со стражей? Взбешенный, с колотящимся сердцем, бродил я по соседним улочкам, проклиная свою судьбу. Но мой бессильный гнев мало-помалу улегся. Я успокоился, словно со дня нашей свадьбы знал о том, что должно произойти.

Мне ничего не оставалось, как вернуться в Палатин. Мара ждала меня; она расстелила постель и дала мне одеяло, пропахшее дымом и прелью кладовки. Вместо душистого тела Теренции, ее ласк меня ждало зловоние и холод каменных плит. На уровне моих глаз по обшарпанной штукатурке шла цепочка черных муравьев, тянувшаяся к самому потолку. Отбрасываемые ими тени укрупняли насекомых. Точно такие же муравьиные пути попадались мне в Ламбезии, они огибали песчаные дюны или стену нашей крепости, иногда сокращая себе путь, проходя через бойницу.

Наконец Мара загасила свою мерцающую лампу, и в темноте мое отчаяние достигло своего высшего предела.

Только камни разделили со мной муки той злосчастной ночи, добавив к ним свое трагическое молчание.

Наступил рассвет, но новый день не принес мне облегчения…

Глава III

Теренция действительно находилась в доме Красса. Должно быть, Фабий еще с вечера успел предупредить ее о моем появлении: несмотря на ранний час, в доме уже собрались ее отец, дяди, возле нее был и сам молодой сенатор. Меня отвел к ним красивый раб-грек, точно сошедший со старинных изображений. В покоях дома била в глаза роскошь, которой я не встречал здесь прежде: дорогая мебель, фрески, картины… Теренция встретила меня, сидя в кресле, инкрустированном перламутром, такие только начали появляться тогда в самых богатых домах. Ее волосы были завиты и уложены в пышную прическу, голова, со свойственной ей одной грацией, наклонена к плечу, как бы подставляя гибкую шею для поцелуев, воспоминания о которых на миг захлестнули меня. Куда мне было деваться от этих жгучих, точно черные алмазы, глаз, от этой неподражаемо мягкой, зачаровывающей улыбки!.. Ноздри ее немного подрагивали, выдавая скрываемое беспокойство. Руки были по-прежнему нежными, такими хрупкими и покорными на вид! Но я знаю, какими жаркими они бывают в момент любовных ласк, как умеют унимать лихорадку во время болезни. На Теренции сверкали драгоценности, подаренные мной: тяжелый браслет, украшенный рубинами и изумрудами, жемчужные серьги и колье. Она была облачена в также незнакомую мне фиолетовую тунику, расшитую узором из птиц и листьев. Но что особенно бросалось в глаза — так это ее изменившееся тело: оно словно расцвело, девичьи формы обрели плавные линии спелого женского тела.

Сомнений быть не могло, я теперь стал чужим для нее. Человеку, случайно наблюдавшему бы сейчас нашу встречу, ни за что не пришло бы в голову, что когда-то мы были мужем и женой. У меня не было сил выразить свою боль, но внешне, как уже потом осознал, я вел себя холодно. Так бывает доведенный до отчаяния человек выглядит равнодушным, а глубоко оскорбленный бравирует, надев маску победителя.

Фабий стоял позади Теренции между ее отцом и дядями. Он опирался о спинку ее кресла, как бы давая понять, что передо мной — его собственность, на которую он имеет все права. Отец ее старательно задирал подбородок, желая казаться надменным, но его лицо выдавало напряжение. А дяди расположились рядком, точно грифы на ветке. Все это достойное общество состояло сплошь из судей и банкиров, тем или иным связанных с Крассом.

Снова мой затылок налился свинцом, я пошатнулся, как будто земля задрожала у меня под ногами. Я стоял перед этими богачами, как пойманный вор перед трибуналом. В тот момент я подвел черту под годами своей беспутной молодости, полной честолюбивой глупости, презренных расчетов, бросивших меня в среду, для которой я не был создан.

Отец заговорил первым. Я до сих пор помню его тяжелый, несколько свистящий голос.

— Сразу после пожара мы пытались связаться с тобой, — сказал он. — Сообщить об этом тяжелом известии был наш долг…

Они не предлагали мне сесть. Ресницы Теренции были опущены, она перебирала пальцами бахрому на поясе.

— Моя дочь, — продолжал он, — не могла после пожара оставаться в твоем доме. Это вполне естественно. Место жены — у домашнего очага, но где бы она взяла денег, чтобы поддерживать жизнь в нем после такой разрухи… Твоего жалованья ей едва хватало. Я уже не говорю о том, что с самого дня вашей свадьбы Теренция влачила существование, не достойное ее. С детства она привыкла к достатку, к комфорту и страдала без них в твоем доме, хотя и выносила лишения без жалоб и упреков. Она верила твоим обещаниям, из которых ни одно не было выполнено!

— Когда-то тебе льстило, что твоя дочь породнилась с моей семьей.

— Потому что я тоже поверил в твое большое будущее. Но, увы! Ты продолжал беднеть, тогда как другие упрочивали свое состояние и положение в обществе. В конце концов, ты бросил и дом, и жену, чтобы искать счастья в чужих краях. Разве так поступают достойные мужья? Отвечай!

— Так советовала мне Теренция.

— Ты не можешь понять, что она просто устала выслушивать твои жалобы на невезение, злобные выпады в адрес тех, кто преуспевал. Я нахожу, что она проявила достаточно терпения, прежде чем решилась посоветовать тебе изменить жизнь.

— Терпения, достойного служить примером, — поддержал его другой родственник.

— На ее долю выпало новое испытание: пожар. Ей некому было помочь, я находился в этот момент в Греции. Естественно, Теренция обратилась за помощью и советом к Крассу.

— Я попросила его, — глухо произнесла она, — одолжить мне двести тысяч сестерциев, чтобы привести в порядок наш дом.

— Но как мог Красс дать ей такую большую сумму после того, как ты уже занял у него триста тысяч сестерциев? — воскликнул ее отец.

— Эту сумму я потратил на участие в выборах.

— Твои выборы были обречены на неудачу. Ты был по горло в долгах, но с легким сердцем отправился в Ламбезию, не рассказав всего честно ни жене, ни ее семье.

— Это была одна из главных причин, которые побудили меня покинуть дом и жену. Я надеялся попасть с армией в Галлию и разбогатеть там.

— Красс не мог бросить Теренцию в таком плачевном состоянии. Как порядочный человек, он предоставил ей место в собственном доме. Я никогда не забуду того, что он для нее сделал.

— Почему же после вашего возвращения из Греции, — спросил я, — Теренция не перебралась к вам?

— Я остановился в Остии. А Теренции больше нравится на Квиринале, чем в моих пропыленных складах. Разве она не имеет право выбирать, где ей жить?

— У нее есть, кроме того, право посещать пиршества, украшать своим присутствием дома сенаторов…

— Но кто из вас первым вступил на путь измены — не ты ли? Разве это не измена, когда муж бросает любящую жену вместе со своей огромной задолженностью и на годы покидает домашний очаг? Уж не думаешь ли ты, что моя дочь сделалась твоей рабыней после вашей свадьбы? Что вообще между вами общего? Ничего, мой дорогой центурион. И Теренция имеет право в любой момент порвать узы своего неудачного замужества.

— Теренция, я хочу слышать, что скажешь ты. Так ли я должен понять происходящее, как объяснил его твой отец?

— Прислушайся к тому, что говорит твой разум, моя дочь. Не позволяй себя обманывать снова лживыми обещаниями. Я знаю, как он коварен.

Сенатор Фабий до сих пор не проронил ни слова. Он держался так, будто его совсем не волновало то, что происходило на его глазах.

Отец Теренции снова заговорил, слегка понизив тон голоса:

— Кроме той суммы, что ты взял у Красса, то есть трехсот тысяч сестерциев, ты пустил на ветер и приданое Теренции, но избиратели все равно не поддержали тебя, как и следовало ожидать. Не забывай, что по закону мы вправе потребовать, чтобы ты возместил эту сумму полностью, а это еще двести пятьдесят тысяч сестерциев, если мне не изменяет память. Где ты их возьмешь?

— Продам свое имение в Кампании.

Он фыркнул, как делают все дельцы, когда отвергают низкую цену:

— Оно не стоит того. Здания нуждаются в ремонте, каналы — в прочистке. Благодари своего отца, который оставил имение без рабочей силы, предоставив свободу рабам. При вашем более чем скромном достатке это было просто безумием.

— Скажи, Теренция, неужели и ты считаешь, что я должен вернуть твое приданое? Ведь ты была согласна, чтобы я пожертвовал его на выборы.

— Скажи спасибо, что она отказывается привлечь тебя к суду, — продолжал отец, — несмотря на то, что должна бы это сделать. Но вот на каких условиях: ты должен в течение трех дней покинуть город, не устраивая скандала. Уезжай куда хочешь, но так, чтобы о тебе забыли через три дня. Иначе я обещаю, что ты будешь взят под стражу и посажен в тюрьму вместе с бандитами и беглыми рабами. Тебя будут судить вместе со всей нечистью Мамертина!

Я снова спросил Теренцию:

— Это действительно твое решение? Или тебя заставляют выполнять чужую волю?

Она еще ниже склонила свою голову и сказала чудесным певучим голосом:

— Условия помолвки уже обсуждены. Через месяц я стану женой Фабия.

— Я поздравляю вас!

— Он обещает мне то, чего я никогда не имела в твоем доме: безопасность, уверенность в завтрашнем дне.

— А кроме того, комфорт и роскошь! О, Теренция, я любил тебя всем сердцем!

— Я хотела бы, чтобы ты забыл обо мне.

— Но я не виню тебя.

— Даже если ты и не будешь винить меня, все же не сможешь полюбить моего ребенка.

— Какого ребенка?

— Который родится через шесть месяцев. У меня будет ребенок от Фабия.

Я вышел от них, покачиваясь, точно пьяный. Отец Теренции прокричал мне вслед:

— Не забудь зайти к банкиру, он ждет тебя. Ты должен ему три сотни сестерциев.

Фабий догнал меня на лестнице. Он не сразу решился заговорить, но, переведя дыхание, произнес:

— Прости меня, если сможешь. Попробуй встать на мое место. Я постарался все устроить так, чтобы ты пострадал как можно меньше.

— Я уже был на твоем месте, Фабий, — сказал я. — Мне остается только пожелать тебе счастья.

— Не считай себя слишком несчастным. В Риме разводы — дело обычное. Женщины из высших сословий взяли моду отвергать надоевших мужей.

— Может ли центурион тягаться с сенатором?

— Не говори так, Тит!

— Будь счастлив!

Оплывшее лицо Красса, пристально смотревшего на меня, казалось бледным пятном на фоне бедер священной Афродиты, скопированной с греческой статуи, а может быть, вывезенной с какого-нибудь пожарища. По обе стороны ее сияли медные футляры учетных книг верховного банкира. Вся комната производила впечатление склада, где хранились дорогая мебель, изделия из ценных металлов, восточные ковры. На стенах — ряд картин, повествующих о плаваниях Одиссея, царя Итаки. Среди этой роскоши громоздилась фигура, завернутая в консульскую тогу, красная кайма которой, свидетельствовавшая о высоком звании, была предельно тонкой: Красс старался показать всем, насколько он чужд тщеславия.

— Племя женщин делится на несколько родов. На одних женятся, когда желают поправить свои дела. Других завоевывают, чтобы насладиться чем-то нежным и утонченным после многих лет распутства. Третьих делают женами, чтобы скрасить старость…

Произнося эту сентенцию, Красс по-кошачьи сладко щурил глаза, будто ему мешало солнце, хотя на самом деле это было не так. Просто это была его обычная манера смотреть на собеседника.

— Красота, — продолжал он изрекать банальности с той самой загадочной улыбкой, которая прежде так восхищала меня, — плохо уживается с бедностью. Роскошь так же необходима всему изящному, как вода растению. Таким образом, Тит, все складывается как нельзя лучше. Да-да! Случившееся, этот пожар, поможет тебе заново осмыслить свою жизнь. Ты должен решиться забыть, начиная с этого момента, свой прежний семейный опыт, по крайней мере, не вспоминать о нем. Рим уже не таков, каким был еще недавно. Наши современники признают только власть денег. Они живут не только прошлым, но и настоящим и будущим. Прошлое можно использовать, если есть чем платить сегодня. Настоящее принадлежит богатым. Их сегодняшняя слава — залог преуспевания завтра. Как видишь, иметь своими предками Анка Марция и Кориолана в наши дни явно недостаточно. Заметь, что я искренне сожалею о таком положении вещей, но что делать! Посмотри: сам Цезарь принял власть над Римом у представителей древних родов, к которым относится и сам, но народу он обещает свободу, пиршества и зрелища, разбогатевшим купцам — выгодные назначения и только в кругу сенаторов вспоминает о благородном происхождении своего семейства. А если бы я сам не позабыл своего прошлого, кем бы я сейчас был? Не прерывай меня. Лучше прислушайся к тому, что я говорю. Пришел час военных. Стань солдатом, но не таким, как прежде, по необходимости, а по призванию, солдатом с головы до пят, Иди впереди всех, бросайся в самые опасные переделки. В наше время нужно действовать быстро и крепко держать завоеванное. Если будешь медлительным, взвешивающим, сомневающимся, ничего не добьешься. Самое главное — действовать.

— Зачем ты говоришь мне все это? Я знаю, что ты никогда не согласился бы ни бескорыстно держать Теренцию в своем доме, ни давать мне отеческие наставления, в которые сам едва ли веришь.

— Ты не стал вежливее! Подумать только, что ты несколько лет учился у меня! Я бездарный учитель.

— Ты уклонился от моего вопроса. Или тебе неприятно отвечать на него?

— Нисколько. Я любил твоего отца. Он верно служил мне во время войны со Спартаком. И я был глубоко опечален его смертью. Но отец Теренции — мой старинный друг. Хотя я и тебе знаю настоящую цену. Почему же мне было не приютить Теренцию? Между прочим, признаюсь тебе, что я тогда понятия не имел ни о вашем разводе, ни о ее втором замужестве. Поверь мне.

— Разумеется, верю. Я же не могу залезть к тебе в душу, чтобы проверить, правду ты говоришь или нет. Я знаю только, что, обзаведясь женой, Фабий должен был оплатить долги ее мужа.

— Уж не сам ли ты собирался заплатить мне долг? Наверное, из своего центурионского жалованья? Это при условии, что тебя не убьют на службе.

— Я думаю, такой крупный банкир, как ты, может позволить себе пойти на риск ради крупной поживы.

— Мои расходы весьма велики, не думай, что я могу разбрасываться деньгами.

— Говори, что ты предлагаешь.

— Очень выгодное для тебя дельце. Мне кажется, ты еще долго не сможешь найти достаточно средств, чтобы заново отстроить виллу Марция. Продай ее мне и спокойно отправляйся в поход.

Он откинул крышку с сундучка и вынул лист с надписью. Все было разыграно, как в театре. Мы играли трагикомедию. Наверное, и следующая моя реплика была предугадана Крассом:

— Ты выручишь от перепродажи твоего дома вчетверо больше. Дом находится на самом Палатине, это родовое жилище Анка Марция, одного из семи царей Рима. Какой-нибудь новоявленный богач дорого заплатит, чтобы занять его.

— Я полностью согласен с тобой, но что тебе остается? У тебя нет денег, чтобы привести дом в порядок, достроить его, навести лоск. Или ты хочешь, чтобы я все это сделал для тебя бесплатно? Для меня достаточно того, что ты провалился на выборах. Я не виноват, что смог потратить на них лишь полмиллиона сестерциев, тогда как твой противник выложил миллион, я и так сильно помог тебе. Я не могу больше рисковать такими деньгами. Что ты сказал? Послушай, Тит! Тебе нужно было продать этот дом, когда он был цел и невредим, да еще и виллу в Кампании в придачу, все отдать, чтобы истратить на избирателей полтора миллиона и победить, а не надеяться на свой мнимый авторитет и славу своих предков. Ты был слишком осторожен, а тебе нужно было прыгать с разбега, чтобы либо преодолеть пропасть, либо свалиться в нее.

— Мне остается сожалеть, что твои советы даны мне слишком поздно. Впрочем, я согласен с тобой и в другом: в том, что я оказался бестолков как в делах, так и в политике. Я везде потерпел поражение. Поэтому давай свой вексель, на нем не хватает только моей подписи. Ты хочешь знать, какую цену я назначаю?

— Да, говори.

— Продай мне по сходной цене рабов, которых ты забрал у Теренции.

— Да ты с ума сошел! Ты потеряешь по крайней мере пятьдесят тысяч сестерциев. Зачем тебе теперь эти рабы?

— Без них я не подпишу купчую…

Я нашел своих домашних в подземной тюрьме. Не стесняясь присутствия Красса, я расцеловал их изумленные лица. Губы их шептали слова благодарности, руки дрожали от волнения. Это была радость людей, убедившихся, что дружба и верность еще живы в этом мире, каким бы жестоким он ни был, что сын может остаться преданным отцовскому завету.

На плечах Котуса горели красные полосы — следы от ударов бича, запястья и щиколотки кровоточили — с них только что сняли оковы. Красс сказал извиняющимся тоном:

— Мы никак не могли его утихомирить. Настоящий дикарь. Ни хлыст, ни убеждения не могли его успокоить. Я отдаю его тебе бесплатно.

— Хозяин, — подал голос надсмотрщик, — ты же хотел сделать из него гладиатора.

— Это было всего лишь предположение. Выводи их.

Красс был тонким знатоком человеческой души. Он всегда заботился о том, чтобы тот, кому он заговорил зубы, то есть обманутый человек, выходил от него без гнева. Он знал, что стоит лишь бросить кость, как разъяренная собака утихнет. На пороге дома он сочувственно положил руку мне на плечо:

— Я знаю, ты плохо обо мне думаешь. Не отрицай, это слишком очевидно. Но поверь, что через несколько дней ты будешь благодарен мне за то, что вскрыл этот нарыв.

— У меня не будет возможности отблагодарить тебя.

— Почему?

— Мне незачем больше жить. В один день я потерял все: жену, дом, человеческое достоинство. Все, что имел!

— Твое достоинство не умерло, ведь ты спас своих рабов. Да, я жестокий человек, но я умею ценить благородство.

— Совсем недавно ты говорил другое.

— Тогда мы рассуждали о делах. Но, повторяю, этот жест свидетельствует в твою пользу. В любом случае, он доказывает, что ты не сдался побитым, сделал шаг в будущее.

— Ты смеешься надо мной?

— Просто я хочу убедить тебя, что не все потеряно. Послушай! Цезарь сейчас в Риме и пробудет здесь совсем недолго. Повидайся с ним. Попроси его взять тебя с собой.

— Зачем?

— Прошу тебя, поменьше задавай вопросов. Действуй вместо того, чтобы рассуждать. Попроси его о встрече. Можешь сказать ему, что я послал тебя.

— Я родственник Цезаря, он и без того меня примет.

— Тогда я сам постараюсь напомнить ему о тебе.

На ступеньках его дворца нищие ждали раздачи хлеба. Одни из них полулежали на ступеньках и почесывались, другие стояли, прислонившись к колоннам портика. У одного из них язык вывалился наружу, глаза потеряли всякое выражение. Я позавидовал его участи. Я остановился и взглянул на окна дворца, скрывающего Теренцию. На память мне пришли вдруг строчки: «Мы расстаемся друг с другом, как два корабля, которые плавали бок о бок, но теперь должны идти каждый в свой порт, скрывшись в ночных просторах…»

Мои рабы ждали меня на площади. Они неуверенно приблизились, и Котус обратился ко мне:

— Пойдем, хозяин?

— Скрывшись в ночных просторах, — повторил я, — скрывшись в ночных просторах…

Они увели меня. Я с трудом пережил последующие часы. Но Котус не отходил от меня. Возможно, он удержал меня тогда от самоубийства тем, что твердил мне:

— Хозяин, если ты умрешь, они будут радоваться.

Впрочем, страдания и боль, какими бы глубокими они ни были, никогда не бывают сильнее, чем мы их воображаем. И когда боги посылают человеку наказание, они попутно заботятся о том, чтобы он в момент мук не лишился бы ни рассудка, ни жизни.

К вечеру мне стало легче. Может быть, это Котус подмешал мне в пищу усыпляющих порошков. Я спал, как истощенное животное. Но во время этого сна мозг мой продолжал размышлять, только истомившееся сердце получило передышку. Проснувшись, я осознал, что принял два решения: забыть все старое и навестить Цезаря.

Глава IV

Цезарь принял меня в саду после полудня. Он подрезал розовые кусты. В отличие от новых богачей, которые в таких случаях водили за собой свиту рабов, несущих инструменты, он занимался садом совершенно один и наслаждался одиночеством. И если Кальпурния, его жена, согласилась проводить меня, то только потому, что была моей кузиной.

Он не был еще тем Цезарем, которого ты видела за своим свадебным столом: тем хладнокровным постаревшим орлом, истощенным болезнью и предчувствовавшим близкий конец. Он был молод, полон сил и энергии. Его лицо уже было покрыто морщинами, но тело оставалось мощным, а глаза горели. Широкий лоб, жесткие челюсти, острый нос — все черты его лица выдавали глубокий ум, подпитывающийся необыкновенной волей. Коротко остриженные волосы его уже тронула седина, губы, уголки губ, опущенные книзу, выражали скорее горечь, чем презрение.

— Тит, я не знал, что ты в Риме! Сами боги послали мне тебя! Прошу, пока мы одни, не нужно никаких церемоний… Но от кого ты узнал, что я в Риме?

— От Красса.

Лицо его вмиг посуровело.

— О чем ты хочешь просить?

— В Риме земля обжигает мне подошвы… Мне нужно уехать отсюда подальше и как можно быстрее. В Галлию!

— Что случилось? Расскажи.

Я рассказал ему о своем возвращении из Ламбезии, о несчастье, свалившемся на меня, так коротко и точно, как только мог. Затем он задал мне несколько вопросов и посоветовал не отчаиваться.

— Но что удерживало тебя столько времени в Африке? Почему ты до сих пор не просил о другом назначении?

— Твоя родня не слишком жалует нас.

Он будто не слышал этих слов:

— Только Цезарь может помочь человеку, жаждущему славы.

— Дай мне возможность покинуть Рим!

— На этой неделе я отправляюсь в Равенну. Можешь поехать со мной.

— Равенна находится слишком близко. Нет ли у тебя свободной должности в Галлии, пусть в самом опасном месте?

Он стал покусывать ноготь большого пальца.

— Возможно.

— Я согласен!

— Сначала подумай хорошенько.

— Все, о чем можно было, я уже передумал.

— Что ж, Тит! Возможно, удача еще вернется к тебе. В наши дни множество римлян быстро делают карьеру. Что касается женщин…

— Что это будет за должность?

— Я не хочу сразу рассказывать тебе о ней.

— Из-за того, что она слишком опасна?

— Да.

— Мне все равно.

— Ну что ж, я помню, ты прекрасно владел кельтским наречием?

— Моя мать родилась в Нарбонии. Оттуда же родом были многие наши рабы и моя кормилица.

— Значит, ты говоришь на языке кельтов без помех?

— Без всяких, поверь мне на слово.

Он все не решался посвятить меня в суть миссии, лишь посматривал искоса и грыз свой ноготь.

— Если ты выполнишь мое поручение, — продолжил он, — я назначу тебя военным трибуном. Кроме того, ты получишь приличную сумму, ее величина будет зависеть от успеха ближайшего похода.

— Если его возглавишь ты, он сможет быть неудачным.

— Многие так думают. Но последние сообщения довольно тревожны. Боюсь, что у Сената в ближайшее время появится возможность посмеяться[9].

— Возможно ли такое?

— Пойдем в дом, ветер усиливается. Если не возражаешь, продолжим разговор за обедом.

Он провел меня в свой скромно обставленный рабочий кабинет, столь отличный от кабинета Красса. Здесь стояло множество книг в красивых переплетах, а на столе лежал развернутый свиток.

— Это произведение поэта Катулла. Ах, если бы я мог заниматься одной поэзией!

Кальпурния бесшумно появилась и поставила на столе поднос с миндальным печеньем и вином. После того как она вышла, Цезарь сказал:

— Ты готов меня выслушать?

Я утвердительно кивнул головой, и он начал коротко излагать мне военную обстановку в Галлии. Голос его зазвучал жестче, каждое слово взвешивалось, наделялось значительностью:

— У меня были все основания думать, что в Галлии наступила тишина. Германские племена были отброшены за Рейн, мы разгромили белгов. Я решил, что можно вернуться в Рим. Мне не терпелось пожать лавры победителя и повидать Кальпурнию. Перед самым отбытием я разделил свои легионы на две группы. Одна осталась у подножия Альп под началом Гальбы, бывалого воина с холодной головой, но решительного. Другая — на берегу Луары, реки, которая делит Галлию пополам. Седьмой легион, который входит в эту часть армии и командует которым Публий Красс, стоит на самой отдаленной позиции.

— Это сын банкира-консула?

— Успокойся, ты не окажешься под его началом. Тебя посылаю лично я. Ты исполняешь только мои приказы. Итак, Публий Красс…

Ситуация складывалась действительно далеко не блестящая, даже, откровенно говоря, катастрофическая. Легат седьмого легиона, полагая, что западные племена окончательно покорены, устроил зимний лагерь прямо на границе, у андов. Из-за неурожая пшеницы анды не в состоянии были обеспечить легионеров продовольствием, и легат послал гонцов к соседним племенам: к венедам, хубиям, куриосолитам, которые населяют Ареморик. Перед самой зимой эти племена неожиданно отпустили заложников и пообещали больше не бунтовать.

— …Все началось с венедов. Они захватили посланцев Красса и потребовали в обмен на них пленных, которые находятся у нас. Тому же примеру последовали остальные племена. Никто из наших солдат не вернулся, за них требуют пленных.

Свернув листок со стихами (снова дела помешали ему насладиться изящным слогом), Цезарь разложил на столе карту.

— Мне обязательно нужно знать, охватило ли восстание племена, живущие на юг от Луары, в какой форме оно будет протекать? А также идет ли речь об организованном отпоре или вспышке недовольства? Можно ли отрезать венедов, которые явились, если это верно, зачинщиками сопротивления, и как это сделать?.. Я отправил к легату седьмого легиона одного за другим троих связных с точными указаниями, что ему делать. Но скорее всего их перехватили по дороге.

— Я буду четвертым?

— Сначала еще раз взвесь, стоит ли тебе браться за это. Все население знает о бунте и постарается навредить римлянам. Люди почуяли возможность поквитаться с ними, да и разбогатеть на грабеже, они оставляют свои деревни и стягиваются к западной части Галлии. Дурной признак, не так ли?

— Что я должен буду передать легату?

— Он должен как можно быстрее отправить в станы колеблющихся племен людей, но не посланцев с большой свитой, а секретных агентов, лучше нестроевых, без выправки, которые будут льстить вожакам и раздавать щедрые обещания всем подряд. Они должны будут проникнуть в варварские города и крепости, чтобы собирать сведения и слать их в Равенну. Сам же легат должен в это время, опираясь на подчиненные ему силы, постараться преподать мятежникам суровый урок.

— И готовиться к возможному нападению? На мой взгляд, твои легионы на Луаре очень легко окружить.

— Я знаю об этом. Все, что я сейчас тебе рассказал, должно быть донесено до молодого Красса в строжайшем секрете. Ты должен будешь в случае необходимости разъяснить ему, что я имел в виду.

— А если у него в лагере не найдется достаточно подходящих для секретного поручения людей, можно мне отправиться к мятежникам?

— Ты решишь это на месте. Но помни, что, продолжая служить, ты принесешь больше пользы, чем геройски погибнув.

Он снова вернулся к карте и продолжил. Он держал за правило не упускать ни малейшей детали в своих объяснениях. Несколько раз мне пришлось возразить, и он с предельным терпением добивался того, чтобы у меня не осталось сомнений в его правоте. После чего он вручил мне составленное письмо к легату и сказал:

— Желаю тебе удачного путешествия, Тит. Последний совет: отпусти бороду, иначе не будешь похож на галла.

В его приемной было полно посетителей, среди которых я узнал несколько высоких лиц Республики и знаменитого Цицерона. Он поднялся при виде меня, чтобы выразить почтение «родственнику императора». Старый лис!

У меня хватило времени только для того, чтобы подготовиться к отъезду. Я освободил рабов, отобранных у Красса, из боязни, как бы их не прибрали снова к рукам мои враги, если мне суждено будет погибнуть. Я дал им денег и нанял повозку, чтобы отправить их на виллу в Кампанию. Когда мы расставались, Котус взял меня за руку и стал упрашивать:

— Возьми меня с собой, хозяин… Куда бы ты ни отправился…

— Ты свободный человек, Котус. Выбирай сам свою судьбу.

— Что мне делать со своей свободой? Возьми меня с собой!

— Мы можем погибнуть.

— Меня хотели сделать гладиатором…

Когда дом совсем опустел, я не мог удержаться от того, чтобы еще раз не обойти опустевшие комнаты. На одной из стен я прочел надпись, которую еще не смыли осенние дожди:

Горький итог моих дней…

Я сижу у огня, зябко поеживаясь, и чувствую себя уютно, точно совенок в глубоком дупле. Люди незаслуженно ругают зиму. А ведь это блаженная пора, когда можно в полной мере насладиться покоем, дать душе отдохнуть после метаний. Вечера тянутся медленно. Дождик мелко бьет по черепицам и напоминает легкие переливы арфы. В эти часы старый Цирций срывается с Черной горы. Цирцием зовут ветер, прилетающий из Нарбонии. Старики-вольки называют его Кирком и обожествляют его. Когда он несется по равнине, земля дрожит, как от топота. Брусья домов стонут под его ударами, ставни трепещут. Более слабые порывы можно заметить по вздрагиванию огня в очаге. Вольки устраивают в главной комнате своего жилища большой очаг. Наблюдать за огнем в таком очаге удобнее, чем в наших римских жаровнях. Языки пламени бегают по поленьям, лижут их, заставляют трескаться, потом угли рассыпаются, пуская снопы искр. Умирающее дерево отдает все запахи, которые когда-то впитало в себя: запах земли, соседних деревьев, папоротников, утренней сырости. Постепенно ствол делается странным образом похожим на казненное человеческое тело, глядя на огонь, кажется, что слышишь его непрерывные жалобы.

Я пишу эти строки при свете масляного светильника. Слова ложатся на листы египетского папируса, желтоватого, цвета песка или львиной шкуры… Строчки снова вызывают во мне образ муравьиной цепочки, струящейся между дюнами, ее движение неуловимо для глаза, но каждый муравей, составляющий ее, покорно несет свое бремя, живет, следуя общему направлению. Так и слова, ложась в строку каждое на свое место, остаются усердными слугами моей мысли.

Непоседливый промокший Котус принес мне пучок тонких тростинок. Он сам старательно точит их и следит, чтобы запас палочек для письма не истощался, ведь я пишу так много. Как заботливая нянька, он не знает, что бы еще такое придумать, чтобы, услужить мне.

Таким же он оставался на протяжении всех наших странствий по Галлии. Его природная веселость, меткие шутки часто заставляли меня забывать об опасностях, которые подстерегали нас. Ничто не могло привести его в уныние, а кроме того, он обладал наблюдательностью и тонкой проницательностью. Мы не раз оказывались обязаны своими жизнями его изобретательности. Его умение ориентироваться спасало нас от ловушек, выводило из самых гиблых мест. Пожалуй, эти опасности были для него равноценны риску, которому он подвергся бы, став гладиатором-мирмийоном[10] на потеху плебсу и банкиру Крассу. Его детские голубые глаза утешали меня, они словно говорили, что мне не за что корить себя, а сам Котус неизменно повторял:

— Я всегда буду там, где ты, хозяин.

Во время переходов он подыскивал для меня самое защищенное место, пока я спал, не смыкал глаз, поражая всех своей выносливостью.

…И вот к ноябрьским идам мы прошли через всю Нарбонию и Аквитанию и вышли к лагерю на земле андов.

Глава I

В этой стране, которую пересекает река Луара, ни один каменный фронтон, ни один; мраморный силуэт, ни одна мощеная дорога не укажут на присутствие человека. До самого горизонта не увидишь ничего, кроме безбрежного моря деревьев, большая часть которых уже сбросила листья. Земля укрыта толстым ковром из листьев. Вечерний туман делает неразличимыми контуры лесов. Только широкая гладь Луары, покрытая мелкими мерцающими бликами, оживляет серость пейзажа. После трехнедельного ливня она вышла из берегов и залила равнину, на которой стоял седьмой легион, подошла к самому лагерю. Мы издалека увидели частокол ограды и желтоватые зубцы палаток, а на возвышении — золотого орла палатки легата.

Мы шли по глинистой колее, испещренной следами воинских каблуков, грязь прилипала к подошвам. Я взобрался на плоский камень и осмотрелся. Грязь и слякоть были повсюду. Центурия, ведомая мной, двигалась в беспечности, открытая любой напасти, включая лучников, скрывающихся в лесу. Легионеры едва походили на солдат. Если бы не шлемы, их можно было бы принять за лесорубов, только что выбравшихся из чащи и побросавших вязанки с хворостом.

В этом болоте лагерь стоял с октября, позабыв о строевой подготовке, возведении укреплений, дисциплине. Боевой дух легиона растворился в тумане, они утратили счет времени, коротая дни бесполезно, кто как умел. Грустная пора, ее даже нельзя назвать временем отдыха. Но я не сомневался, что под внешней распущенностью эти люди сохраняли мужество и беззаветную преданность Цезарю. Но если анды имели злые намерения или хотя бы собирались выказать непокорность, их ждал суровый урок. Но пока все было спокойно: они приходили в лагерь с кувшинами меда и колбасами, а возвращались в свои лесные жилища с тугими кошельками. Лишь изредка дозорные сообщали о мимолетном появлении конных воинов или о ладье, пересекшей реку. Да время от времени в лагере возникали ссоры между легионерами разных кровей.

Стоя на своей шаткой опоре, я наблюдал за проходом солдат, которых поручил мне легат для препровождения в лагерь. Среди легионеров этой центурии была половина бывалых солдат, и легат надеялся, что они произведут на меня впечатление. Я вглядывался в их обветренные, изможденные лица, в их усталые глаза, которые лишь на мгновение, пока шеренга шла мимо, останавливались на мне, пытался понять выражение этих непроницаемых и одновременно утомленных взглядов, прочесть что-то по их плотно сжатым или же по-детски пухлым губам, изучал их впалые щеки, низкие лбы со вздувшимися венами, но они по-прежнему оставались для меня непонятными. Больные или здоровые, солдаты упорно преодолевали последние этапы пути.

— Еще недолго, ветераны! Постыдитесь юнцов! — подбадривали они друг друга, вытирая на ходу грязные брызги с лиц…

Ни один из них не подошел бы для секретного поручения Цезаря. Никто не годился для вылазки во вражеский город.

— Шевелись, стадо баб, вас ждет миска супа!

Набежал ветер, забрался мне под плащ. Я сошел со своего камня. Этот ветер не был ни широк, ни порывист, как нарбонский кирк. Происходило всего-навсего быстрое передвижение ледяного воздуха, вызванное течением реки с востока на запад. Этому ветру по силам было лишь разметать тростник на берегу и поднять в воздух груды сухих листьев, потом он пропадал между холмов, среди бессчетных деревьев. Тем не менее у андов и он был предметом культа. Что касается легионеров, то они относились к этому ветру с презрением, он мешал им дышать при быстрой ходьбе, покрывал кирасы и шлемы капельками брызг.

— Это снова ты, старина? — ворчал кто-нибудь из солдат. — Пришел поздороваться?

На этот раз никто даже не улыбнулся шутке. Спины согнуты, не стало сил поднимать высоко ноги, мешали тяжелые мечи. Все же я строго отругал отставших, но без злобы, как учил меня отец.

Шаг за шагом мы приближались к лагерю. Уже отчетливо были видны бойницы на башнях, зубья частокола, верхи плоских палаток, крыши маркитантских повозок. Эти маркитанты со своими фургонами, набитыми продажными девками, всегда были язвой нашей армии. Они забирали у легионеров часть их военных трофеев и привозили в обмен полные амфоры вина, а с ними и свой живой товар. Я видел однажды в обитом железом сундуке у одного из них, отобранном примипилом за серьезное правонарушение, галльские браслеты и ожерелья, массивные серебряные рукоятки мечей, украшенные эмалью шишки со щитов. В армии, как и в Риме, царил торгашеский дух; кровь, проливаемая воинами, превращалась проходимцами в сверкающее золото.

Небо тускнело. Лучи перламутрового сумеречного света еще скользили по наконечникам копий дозорных, по красному султану над палаткой центуриона. Из разных мест, где готовилась пища, поднимались струйки дымков. Они дружно клонились в одном направлении и сливались с облаками. На короткое время над самым лесом показалось солнце, похожее на потертый статер[11]. Я крикнул:

— Песню! Все вместе!

Это была старая уловка — входить в ворота с песней, чтобы не слышать шуточек сытых лагерников.

Отстающие не успевали, первые ряды уже заканчивали куплет, а они еще пели:

У преторианских ворот центурион приветствовал меня:

— Салют, Браккат[12]. Легат ждет тебя. Кажется, у него гадкое настроение.

Я доверил центурию своему помощнику, молодому офицеру, который щелкал каблуками так истово, что на этот раз обдал меня грязью. Я не выразил недовольства, не стоит пресекать служебное рвение молодых — гордиться собственной выправкой не так плохо.

Меня провели в палатку легата, я застал его за чтением. Он сказал мне, не отрывая глаз от страниц:

— Готов выслушать тебя, Браккат.

И указал мне на скамью жестом, в котором чувствовалась хорошо отрепетированная непринужденность. Красс был похож на своего отца. У него было такое же бледное, одутловатое лицо, такие же бесцветные, но острые глазки. Он не носил униформы и был одет в тогу, украшенную пряжками с гранатами. В подражание Цезарю он так же коротко стриг волосы (над Цезарем посмеивались, он делает это, чтобы скрыть облысение) и брился каждый день, тогда как большинство офицеров отпускали бороды. Чтобы совсем быть похожим на Цезаря, легат окружил себя грудой скарба: разномастной мебелью, сундуками с бельем, посудой, умывальными принадлежностями. За манипулой[13] неизменно следовал отряд его рабов: парикмахеры, массажисты, стряпчие. Ни при каких обстоятельствах он не изменял привычкам богатого патриция.

Вот и тогда он сидел на великолепном бронзовом табурете, украшенном слоновой костью, ножки которого оканчивались копытцами лани. К шестам палатки были подвешены лампы тонкой чеканки, к одному шесту на фоне пурпурного полотна был прикреплен серебряный орел седьмого легиона. Я подумал: «Не иначе, как эти вещицы были выделаны ювелирами твоего отца, упрятанными в эргастул. Наверное, добра не с одного пожарища запасено в его подземных кладовых!»

— Что же ты молчишь, центурион?

При всем желании он не мог абсолютно точно воспроизвести интонации Цезаря, а уж тем более имитировать его обходительность. И разумеется, он ликовал внутренне, что получил под свое начало близкого родственника императора, настолько, видимо, ничтожную личность, что его нашли возможным отправить в мятежный край обычным письмоносцем.

— Я провел людей через лес, — ответил я.

На миг на его губах появилась нагловатая ухмылка банкира. Но тут же спохватился и сказал:

— Мой дорогой, ситуация ухудшается с каждым днем. Сегодня после полудня я получил два послания. Теперь можно не сомневаться: восстание охватило весь Ареморик. Вергобрет[14] ратианов также поделился со мной тревожными сведениями. «Злоумышленники», о которых упоминает в письме Цезарь, становятся все смелее, число их растет. Они перерезали лесную дорогу на юге от Ратиака, наладили связь с венедами через Луару. Вергобрет боится, что заговор зреет в его собственных владениях. Что ты скажешь на это?

— Следует занять Ратиак, вергобрет сам сдаст его нам, пока это в его власти.

— Я предпочитаю взнуздать его, не становясь его союзником. Кроме того, наше вторжение может плохо повлиять на колеблющихся. Оно послужит весомым предлогом для начала боевых действий, и мы лишь разбросаем свои силы.

— Допустим.

— Мне нужно срочно еще раз связаться с перевозчиками на Луаре и вергобретом. Возможно, их тревожные донесения — военная хитрость, и в этом густом лесу незаметно скапливается большая сила. Предположим, лесные племена объединятся с ареморийцами, увлекут за собой ратиатов и пиктонов, своих ближайших соседей…

— Это то, чего боится Цезарь.

— Я знаю галлов, они отличаются непостоянством. Вот почему я смотрю на вещи спокойнее. Но я не собираюсь медлить. Поэтому и ждал встречи с тобой.

— Я всего неделю в этих краях!

— Но ты вполне способен дать совет. Ведь понимаешь же ты, что нужно незамедлительно действовать? Я предполагал сделать вот что…

Он продолжил, взвешивая каждое слово.

— …Пока от Цезаря не пришло точных распоряжений, я должен собрать как можно больше сведений, подробных и точных. Есть у тебя на примете человек, который мог бы заняться этим?

— Я сам.

— Ты в своем уме?

— Ни один из твоих офицеров или простых легионеров не справится с поручением.

— А среди наёмников?

— Пошли грека шпионом в Афины и потом удивляйся, что он тебя предал…

— Но я заплачу этому человеку десять тысяч сестерциев.

— Ты очень щедр, но любовь к родине не всегда продается.

— Галлия — не родина для этого сборища полудиких племен, без общих традиций, без законов, без единой власти.

— События последних месяцев доказывают обратное.

— Знаешь ли ты, какому риску собираешься подвергнуть себя? Вчера с первыми лучами солнца в лагерь забросили голову Руфия. Я решил, что воинам не стоит знать об этом происшествии.

— Кто был этот Руфий?

— Тайный посланец. Он говорил на четырех языках. До войны он занимался торговлей в Галлии. Знай, что, если тебя поймают, ты будешь умерщвлен на камне для жертвоприношений, в лучшем случае тебя посадят в ивовую клетку. А Цезарь затаит на меня злобу за твою смерть.

Произнося это, он принял добродушное выражение лица, вновь сделавшее его похожим на отца, когда тот взывал к чувствам собеседника. Он даже положил, подобно Крассу, руку на сердце. Я ответил:

— Боюсь, что умру от скуки в этом лагере, если не возьмусь за настоящее дело. Не беспокойся, даже если Цезарь появится здесь, он ни в чем не обвинит тебя. Он сам послал меня сюда, и я завишу от него одного.

Теперь нам оставалось лишь обсудить детали и согласовать свои дальнейшие действия. Мы оба решили, что мне лучше всего будет выступить прямо на другой день в полдень, а сопровождать меня будет лишь «оруженосец» Котус.

Когда я вышел из палатки Красса-младшего, стояла непроглядная ночь. Я был приглашен центурионами своей когорты на празднество, которое устраивал некий Апроний в честь своего произведения в трибуны. Я направился к кухням, где накрыли столы, но, услышав издали чей-то хохот во все горло, пьяные голоса, решил не торопиться к застолью. После долгой беседы с легатом мне нужно было побыть какое-то время одному, подышать свежим ночным воздухом.

Я шел вдоль палаток кавалерии. У костров звучали варварские песни, ржание коней временами заглушало их. Я сразу узнал по мелодии песни, которые распевали галлы-наемники: в них была надрывающая душу тоска. Песни же солдат-римлян звучали бодро и зычно. А нумидийские лучники распевали крикливо, даже неистово. На фоне отсветов костров, ложащихся на палатки, мелькали тени. Отсюда, с окраины лагеря, они казались безмолвными. Из кустов доносился шепот, там кто-то забавлялся с маркитантской девкой.

Каждый лагерь охватывала эта исступленная лихорадка: темнота пробуждала страсть и ненависть, заранее отпуская грехи.

Среди веревок, натягивающих края палаток, бродили собаки, ищущие ласку либо брошенный кусок. Одна из них, крупная борзая, увязалась за мной до самого частокола. Она стояла рядом все время, пока я наблюдал через бойницу за рекой. Берега были окутаны туманом, воды, белесые в свете луны, медленно уходили к своей далекой цели, редкие всплески серебрились и исчезали, придавая ночному пейзажу сказочное очарование. Мне показалось, что чья-то тень мелькнула в тумане, как будто делая пробежку. Часовые ничего не заметили: они продолжали монотонно расхаживать взад-вперед, положив копья на плечи. Заинтересовавшись моим присутствием, они стали подходить ближе. Услышав скрип гравия под их подошвами, я оставил свой наблюдательный пост и вернулся в лагерь.

Глава II

В зависимости от природы человека голова его во время пьяного веселья либо тяжелеет, либо воспламеняется. Так было с нами к концу празднества.

Столы были составлены калонами[15] в форме полумесяца. Мы сидели тесно на скамьях, на центральном месте — Апроний, герой праздника. По правую свою руку он посадил меня, по левую — старшину наших центурионов, почти старика. На дальних концах теснились субцентурионы, они ссорились и бранились, точно детвора. Многим из них едва перевалило за двадцать. Но у одного лицо было обветрено, не по годам морщинисто. Это был младший офицер, недавно получивший офицерский чин после пятнадцатилетней службы, он держался с большим достоинством, чем его сверстники.

Несмотря на то что полог палатки регулярно откидывался, пропуская сновавших туда-сюда калонов, мы задыхались от жары. Кто-то уже распустил пояс своей туники, кто-то зевал во все горло, кто-то отрешенно смотрел перед собой. Девицы переходили из рук в руки. Их лица обезображивали безумные улыбки, они отпускали сальные шуточки. Одна из них, очень красивая и стройная, отпивала от каждого кубка и всякий раз громко взвизгивала, когда ее хватал какой-нибудь центурион. Почти все они отчаянно отбивались и бранились на все голоса, но их жалобы только разжигали страсти: воины еще не пресытились ими; это был последний набор девиц, обеспеченный маркитантами. Среди них, однако, были гордячки, с вызовом смотревшие в раскрасневшиеся физиономии легионеров. Пожалуй, они видели в этом грязном застолье, в этом разврате символ римской власти. По столу были разбросаны куски мяса и хлеба, опрокинутые кубки, скатерть пестрела от винных и жирных пятен. Безмолвные, но расторопные калоны бегали между нами с амфорами в обнимку, поднимая с земли упавшие кубки. Одна девка, которую слишком грубо сдавил легионер, попробовала сбежать. Калоны вернули ее, таща за густую светлую косу. Тот же легионер снова схватил ее волосатыми руками и прижался своими толстыми губами к ее трепетному рту, затем одним рывком разорвал ее тунику, обнажив нежное тело. Это вызвало сумасшедший смех за столами, молодых чрезвычайно забавляла эта сцена.

Описывая все это, моя дорогая Ливия, я далек от восхищения; наоборот, еще раз скажу, что мне подобное веселье всегда было малоприятно. Я хотел, чтобы ты знала обо мне правду, так же как и о том, насколько непохож легендарный образ легионера на его настоящее лицо.

Апроний, разгоряченный вином, стукнул по столу кулаком. Старшина крикнул:

— Он будет говорить!

Опершись о его плечо, трибун с трудом привстал и поднял кубок, облив меня при этом его содержимым, и сказал торжественным голосом:

— Я пью за Цезаря!

— За Цезаря! — подхватили сидящие. — И за твое здоровье, трибун! За успех нашей кампании!

— Она будет победоносной, друзья… Еще один год и… мы вернемся на родину. У нас будут другие женщины… А эти варварки… У них красивые ляжки, белая кожа, мы, конечно, любим их, друзья… мы…

— Да здравствует Апроний!

— Через год… не более… мы выйдем на Священный Путь… мы пойдем по нему с триумфом!..

— Это при условии, — выкрикнул вдруг старшина, — что Галлия встанет на колени.

— Замолчи!

Но вино развязало язык старику:

— Вы не представляете, как обширна эта Галлия, друзья! Их здесь тысячи, и тысячи, и еще много тысяч…

— Тем лучше, — проворчал воин с жестким ежиком на голове, — долгие походы омолаживают кровь.

— Они укрепят твои старые кости, — прибавил другой, скулы которого стали от выпитого фиолетовыми.

Апроний покачивался, стоя рядом со мной, точно дерево под порывами ветра. Он покусывал бороду и яростно округлил глаза. Я помог ему сесть. Старый кривляка же продолжал говорить, яростно жестикулируя:

— В первый год мы надрали зады гельветам и германцам. Хорошо! Нам говорили, что это необходимо сделать для защиты наших союзников. На следующий год мы гоняли белгов. Хорошо! Согласен, они нам долго докучали. Но потом? Великий Цезарь уехал, а мы? Для чего мы здесь, мои юные друзья?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что я хочу сказать? У Цезаря в голове полно всяких планов, это бесспорно. Но вот что ясно даже такому старому чурбану, как я: защищая Галлию от ее врагов, он всю ее прибрал к рукам.

И он по-старчески взвизгнул:

— Клянусь Юпитером! Это слова пораженца!

— Сожри тебя адский змей, старик!

— Тебе того же желаю, малыш! Чтоб твои кости сгнили в грязи земли андов!

Он смотрел на меня враждебно, будто видел во мне прямого продолжателя деяний Цезаря.

— Безумцы! — снова выкрикнул он. — Сосчитайте, сколько нас здесь? Меньше пятидесяти тысяч. А галлов — миллион! Жалкие пятьдесят тысяч, разбросанные по этой загадочной стране, будут охотиться по лесам и ложбинам за миллионом истинных хозяев! Немыслимо! А что же Цезарь? Он в Равенне…

— Ты не веришь в его гений?..

— Верю, конечно, но все же…

— Выпей, старик. Тебя всего лишь замучила жажда. Выпей, говорю тебе!

— Дайте мне сказать! — не умолкал старшина. — Вы забыли о венедах, друзья. Об этих ужасных венедах, властителях моря…

— Мы заставим их выпить это море.

— Хватит! — приказал трибун. — Хватит разговоров о политике… Споем!

И мы запели гимн Седьмого легиона:

Тусклые голоса подцентурионов кое-как дополняли басы ветеранов. Калоны, доливая нам вино, лукаво подталкивали друг друга локтями.

— Этих венедов можно считать разбитыми только тогда, когда мы одолеем их на море, — не унимался старшина.

Опьянев, я не мог удержаться от соблазна вступить в спор, я сказал:

— Мы не долго будем ими заниматься. Завтра я отправляюсь в Ратиак без легионерской формы, но в галльском плаще и шлеме с рогами.

— Неужели ты вызвался на такое дело добровольно? — спросил воин с фиолетовыми скулами.

— Да здравствует Браккат! — завопил трибун. — Выпьем за его смелость, за счастливое окончание дела, за его быстрое возвращение.

— За его рогатый шлем! — выкрикнул какой-то молодой недоумок.

Девица с очень светлой кожей — ее звали Гиптис — залилась пьяным смехом. Потом она высвободилась из рук, удерживающих ее, подошла ко мне и одарила поцелуем в щеку.

— Дайте мне место, — потеснила она моих соседей. — Дайте мне место возле центуриона моего сердца.

Она оперлась о мое плечо и подставила свои губы.

— В галльском плаще? — взвизгнул старик. — Трижды безумец! Решил распрощаться с жизнью? Твою голову насадят на шест.

Я заметил, что один из калонов прислушивается к нашему разговору, сохраняя безмятежную улыбку и прижимая к себе амфору, точно мать младенца. Борода и спадающие до глаз космы скрывали его лицо.

— Наливай же, пес! — вывел его из мечтательности наш трибун.

Повернувшись ко мне, он сказал:

— Этот калон принадлежал когда-то к знати белгов, был у них то ли вождем, то ли сенатором, если у них такие есть, не помню. В Самаробриве этот негодяй чуть было не подобрался к самому Цезарю, к счастью, я оказался рядом. Цезарь отдал его мне из благодарности. А я продал его слугой на кухню.

— Вот за что ты получил звание трибуна?

— Не только за это. Но я рад, что послужил императору.

— В Самаробриве мы одержали великую победу, — бурчал старик. — Эти белги долго водили нас за нос… А мы только и мечтали о том, чтобы вернуться в Рим…

— За гений Цезаря! — поднял кубок кто-то из молодых.

— И за его родственника, нашего боевого товарища Тита Юлия Бракката.

У меня было отчетливое ощущение, что этот бывший вождь, нынешний калон на кухне, понимает наш язык и запоминает каждое слово. Но отяжеленная вином голова, ласки Гиптис и та покорность року, которая сковала меня со дня отъезда из Рима, удержали меня от того, чтобы допросить его.

…В своей палатке, обитой пурпуром, — я предполагаю, что это происходило именно в ту ночь — Публий Красс сделал такую запись. «Сегодня центурион Тит Юлий Браккат, бывший законник, бывший служащий моего отца, прибыл из Рима с письмом от Цезаря с указаниями о дальнейших действиях второй когорты. По его поручению Браккат отправится добровольцем с секретным заданием на западную территорию. Он будет скрываться под именем Бойорикса, довольно распространенном в Нарбонии, и выдавать себя за беженца из этих мест. В случае особых обстоятельств он имеет разрешение продлить время своего пребывания на территории врага, но должен отправить ко мне в этом случае Котуса, своего слугу, с первыми важными сообщениями.

Отвага этого Тита произвела на меня впечатление. Но я вспомнил при этом наставления своего учителя-грека. Он говорил: „На свете существует несколько форм безысходности. Самая тяжелая охватывает человека, когда его самолюбие уязвляется несколькими, следующими подряд неудачами. Покорившись этой силе, человек оказывается способен на поступки, на какие не отважились бы самые отчаянные смельчаки“.

Таким же отчаявшимся представляется мне и Тит Юлий Браккат. Рожденный посредственным человеком (правда, от знатных корней), предназначенный для скромной судьбы, он продолжал упорствовать, метаясь от армии к коммерции и снова — от коммерции к политике. Может быть, на этот раз ему повезет».

Таблички, исписанные старательнейшим почерком Публия Красса, претенциозно озаглавленные «Мои анналы», были найдены в армейских архивах после его гибели. Когда Цезарь сделал меня префектом Рима, я имел возможность ознакомиться с ними…

Гиптис положила голову мне на локоть и обняла меня за шею. Мы были накрыты шкурой и никак не могли уснуть. Она сказала:

— Ты похож на вождя города Нема, где я родилась. Это был человек такой же древний, как Нил, но при этом выглядел молодым! Девушки нашей деревни поджидали его в пальмовой роще со словами: «О, хозяин, обопрись о мою талию, дай я послушаю, как бьется твое вечное сердце».

— Ты родом из Египта?

— Один работорговец продал меня римским матросам. Они отвезли меня в Остию и там снова продали. А уже оттуда я попала в лагерь андов и стала армейской девкой… Скажи, я увижу когда-нибудь Египет?

— В твоих мечтах он всегда будет прекраснее, чем наяву.

— Центурион, ты не должен завтра уходить из лагеря!

— Почему?

— Я немножко умею колдовать… Я вижу огонь, кровь и еще… Скажи, в твоей ли воле остаться здесь?

— Я должен отправиться туда.

— Тебя зовет туда любовь. Ты мне не веришь? Ты ни во что не веришь? Любовь такая же высокая, как солнце?..

— Продолжай.

— Нет! Твоя душа легко воспламеняется. Как и моя… Лучше будет, если ты ни о чем не узнаешь. Пусть мои губы утолят твою жажду, забудем о завтрашнем дне.

На рассвете нас разбудил примипил. За ним по пятам шел Котус, неся галльское оружие и одежду.

Гиптис ничего не приняла от меня, боясь быть поколоченной своим хозяином. Зато сама наградила меня: подарила свои слезы.

Глава III

— Да помогут тебе боги, благородный Юлий Браккат, — сказал примипил, дотрагиваясь рукой до своего шлема.

— Да помогут они нам вернуться в седьмой легион, — ответил я, машинально повторяя его жест.

— Постарайся забыть это движение, друг…

Он остановил своего коня. За ним остановился и небольшой отряд всадников, сопровождающих нас. Сердце мое учащенно стучало.

— Пора, хозяин… — осмелился позвать меня Котус.

Глаза мои не могли оторваться от серебряных кирас всадников, спускающихся к реке ровной рысью, от частокола, окружавшего наш лагерь, который все еще виднелся между ветками. Его аккуратные строения, безукоризненно ровные ряды палаток, прямые углы улиц, дозорные отряды, виднеющиеся на другом берегу, были для меня символом римского порядка, последним обломком моей родины, моего прошлого… Пронзительный призыв труб прорезал тишину, солдаты показались перед преторианскими воротами.

— Смена часовых, — сказал Котус.

В его голосе мне почудилась грусть.

— Да, — отозвался я. — Для них это по-прежнему смена часовых. А перед нами — свобода! Вперед!

И я пришпорил свою лошадь, черную, как борода Вулкана. Она заржала от боли, но пошла вверх по склону, вытянув шею, распушив гриву и хвост. С этого момента я уже не принадлежал орлам, перестал быть центурионом Браккатом. Безумное предприятие началось.

…Сразу за лесом тянулась скалистая равнина, покрытая щебнем, безжизненное плато. Лишь кое-где попадался кустарник, пригибаемый ветерком, или островки жухлой травы. Эту каменистую пустыню пересекла тропинка, прибитая в жесткой почве конскими копытами. Еще не спала роса, она делала тень на камнях и ветвях кустарников густо-черной. К реке сползали последние остатки тумана, над нами плыли свинцовые облака, но со стороны лагеря сквозь их завесу уже пробился огромный белый шар солнца.

Сначала нам попадались навстречу одни сороки. Приближение людей ничуть не беспокоило их. Они лишь спрыгивали с тропинки, приподняв клюв. Когда день был уже в разгаре, мы заметили стаю ворон, опустившихся возле ущелья. Подъехав ближе, увидели, что птицы облепили какое-то животное, которое еще шевелилось.

— Они расклевывают падаль, — сказал Котус.

Это была еще живая лошадь. От острой боли, причиняемой воронами, или оттого, что кобыла почувствовала наше приближение, она приподняла голову и злобно оскалилась. Она тяжело дышала. Птицы не стали ждать ее смерти, расселись на теле лошади и, казалось, обсуждали его достоинства, изредка взмахивая крыльями и поклевывая шкуру. Почему при виде этого начинающегося отвратительного пиршества я подумал о судьбе Республики? Не потому ли, что представлял ее себе такой же смертельно раненной, поверженной на пути к далекой цели, но еще живой; над ней с фальшивой почтительностью склонились великие мужи, готовые вонзить в ее тело в любой момент свои острые когти?

— Прибей ее!

Котус вынул стрелу и послал ее в животное. Тело лошади пронзила конвульсия, и оно застыло навсегда. И тотчас самая жирная ворона, должно быть вожак, с раздутым зобом, проворно расклевала глаза лошади.

— Не смотри на это, хозяин! Поедем дальше, прошу тебя, нам нельзя медлить.

Не в первый раз он выводил меня из мрачного состояния. У него был особый дар воспринимать и брать на себя метания, сомнения, страхи, поселившиеся в моей душе. Я часто говорил себе, что ему дано понимать мое сознание лучше, чем мне самому. Мои поступки он осуждал иной раз беспощадно. Наши отношения можно было назвать суровой, настоящей мужской дружбой, но в то же время и трогательной привязанностью друг к другу, какой не встретишь в Риме, где льстивый ловкач становился желанным сотрапезником богача, а желторотый офицеришка в оплату за сомнительное пособничество награждался званием трибуна. Котус был, к счастью, человеком иной, благородной, породы. Если бы он служил моделью для Фидия, тот изваял бы с него Геракла, но никак не Аполлона.

Вот каким Котус вспоминается мне в ту пору, моя Ливия: присев на колено среди уже тронутых ржавчиной осени папоротников, он осматривается по сторонам; на нем широкий плащ, стальной шлем; живые голубые глаза его сверкают умом, он возбужденно вдыхает влажный воздух, насыщенный запахами замшелых скал, близкого леса.

— Знаешь, ты действительно похож на галла, — сказал он мне в тот день.

— Но я не ощущаю себя им.

— К вечеру это может пригодиться.

Мы сделали большой крюк, чтобы избежать, как нам указали в лагере, небольших поселений, близких от лагеря. Затем сделали привал, разложив еду под высохшим дубом.

— Лет двадцать прошло с тех пор, как он умер, — сказал Котус. — Посмотри, как растрескалась кора.

Но голые ветви дерева продолжали колыхаться на ветру, и казалось, что оно еще способно возродиться к жизни.

Немного позже, за полдень, мы наконец достигли леса. На опушках нам попадалась свежая пашня, и все же этот край казался безлюдным. Лишь беззаботное щебетание птиц нарушало тишину. Чем дальше мы продвигались, тем сильнее крепло ощущение, что время здесь остановилось. Это было владение сил природы, плодородия, которое не в силах задушить ни ветер, ни мороз. Кочки, выступающие из земли, корни наступали на тропинку, по которой мы пробирались. Стволы деревьев, растущих прямо из болота, порой казались живыми существами с широченными плечами, массивными головами, крючковатыми ручищами — чем-то похожими на моего Котуса, под полосатым плащом и бурой туникой которого скрывалось мускулистое тело. Мы вспугивали каких-то мохнатых зверей, удирающих от нас в кусты. Их блестящие глаза успевали мелькнуть между ветвей. На верхушках деревьев вороны, точно дозорные, предупреждали всю округу о нашем приближении унылым карканьем.

След тропинки завел нас в самую чащу, иногда он вился между крупными валунами. Приближался вечер, лес погружался в туман. Уже в темноте мы вышли к развилке. Это была поляна, посреди которой стояло каменное подобие стола на четырех валунах. Мы решили заночевать возле него.

Столешница была такая широкая и толстая, что я невольно задал себе вопрос, что за мощный механизм смог водрузить ее на «ножки». Один из камней, служивших ножками, был просверлен насквозь.

— Через эту дыру, — просветил меня Котус, — душа усопшего может вылетать из могилы.

Он явно испытывал робость и потому не подходил к камню.

— Что с тобой, Котус?

— Кто посягает на дом усопшего, сам умрет преждевременно. В этом камне живет демон. Он покарает нас.

Я засмеялся:

— Мертвые благосклонны к людям вроде нас, военных. Впрочем, не мы первые ночуем здесь, мне кажется. Сейчас разведем огонь.

Я заглянул в таинственное отверстие.

— Хозяин, — взмолился Котус, — не шути с ним.

— Неси сюда наши сумки. Я бы сейчас лошадь съел!

Он нехотя повиновался, принес сумки и встал рядом со мной. Ветер шелестел еловыми ветвями. Вдалеке два раза заржала лошадь.

— За нами не могли следить?

Я почувствовал, как дрогнуло его плечо.

— Нет, не должны.

Появилась крохотная птичка и вспорхнула на край камня. Она недолго изучала нас блестящим глазком, затем решила склевать оброненные крошки. Я почувствовал, как снова вздрогнуло плечо моего компаньона.

— Ешь, Котус. День будет нелегким.

— Эта птица…

— Что же она?

— Это чья-то растревоженная душа… душа, которая ищет…

Я снова усмехнулся. Котус спросил:

— Какой ты веры?

— Веры? Я верю в некую силу, которая движет звезды, людей… вот и все.

Он вздохнул.

— Перед пожаром, который разрушил твой дом, к нам заходил один человек. Это был торговец из Иерусалима. Он сказал нам, что скоро родится ребенок, который воцарится во всем мире, установит справедливость и равенство.

— Ты считаешь, что это необходимо?

— Да, нам справедливость и равенство очень нужны.

— Но почему же ты боишься мертвых?

— Он еще не родился, этот ребенок…

— Подумай, что плохого могут сделать тебе несчастные покойники? Они спят вечным сном, им ничего от нас больше не нужно. Ответь мне, что за зло они должны тебе причинить? Чем мы их обидели? Мы такие же, как они, по сути: вся разница между нами в том, что они скелеты без плоти, а мы — скелеты во плоти…

Я не убедил его. Он боялся шевельнуться и все шептал неразборчиво свои молитвы, которым его, как и меня, научила в детстве мать. Несколько раз он вскакивал будто бы для того, чтобы проверить лошадей, да так возле них и остался ночевать, завернувшись в одеяло.

У меня же было легко на сердце. Я вдыхал аромат сосновой хвои, которой была устлана поляна, терпкий запах перегноя, под которым покоились останки неизвестного человека. В отверстии, которого испугался Котус, что-то поблескивало.

Глава IV

До прибытия в Ратиак мы пересекли значительную часть земли пиктонов. Из этого путешествия мало что осталось у меня в памяти. Это был край, поросший лесом, рассеченный оврагами. Встречались крупные озера, соединенные между собой болотами, на них жили озерные люди. Эти серые безмолвные пространства водной глади необъяснимо притягивали меня. Обитатели их жили в плавучих деревушках и питались в основном рыбой, которую ловили громоздкими садками из ивовых прутьев или на костяные крючки. Они были одеты в шкуры, волосы и бороды их достигали устрашающей длины. Их убогие хижины сообщались с берегом при помощи хлипких мостков, которые убирались на ночь. Однажды мы попытались ступить на одну из этих дорожек, и сразу же со всех сторон из камышей к нам устремились лодчонки; гребцы в них угрожали нам, размахивая луками, и яростно вопили. Это были дикие люди, напоминавшие наших предков в дни основания мира.

К счастью, в деревнях нам оказывали более радушный прием, хотя до самого Ратиака мы ели только собственный хлеб и ночевали под открытым небом. В деревнях люди жили в достатке, который сказывался благодаря занятию земледелием. Земля здесь была настолько плодородной, давала такие обильные урожаи пшеницы, что люди довольствовались небольшими клочками, расчищенными от леса. Каждый окружал свою пашню густым кустарником и кольями. Крестьяне-пиктоны походили на наших крестьян, правда, они носили штаны и гетры, а короткие туники иногда оторачивали мехом. Эти лесные землепашцы не испытывали еще нужды объединяться в тесные деревни, но селились как можно ближе к укрепленным строениям знати, разбросанным по всему краю.

У одного из таких землевладельцев мы остановились однажды на ночлег. Впервые я попал в дом к знатному галлу. В окружение этого господина — его звали Карвилием — входило несколько воинов. Все они были одеты очень ярко. На самом Карвилии была рубаха в красно-черную клетку, золотое ожерелье на груди. Обстановка в доме, словно для контраста, была более чем скромной. Никакой мебели, кроме окованных железом сундуков, в зале не было, мы сидели на вязанках хвороста. На волчью шкуру, которая служила кому-то постелью, то и дело вспрыгивали куры, а из соседней комнаты вышла свинья и устроилась прямо возле Котуса. По кельтскому обычаю, каждый из присутствующих мог задать нам любой вопрос. Они все хотели знать о нас сию же минуту: кто мы, откуда, куда едем, с какой целью? Но когда они узнали, что мы спасались бегством от римских солдат, то стали переглядываться, и наконец старший из них сказал:

— С тех пор как легионы Рима встали лагерем неподалеку отсюда, люди перестали опасаться, что сосед нападет на тебя, клянусь Кернунном!

Он откусил кусок от своего ломтя мяса, долго жевал его, потом запил медовым вином и продолжил:

— Мне жаль, незнакомцы, но вам нужно поискать поддержки в другом месте. У нас с Римом мир.

В других селениях нас встречала та же доброжелательность, но и те же нескромные вопросы, то же изумление при упоминании о бесчинствах римских солдат.

— Здесь, — отвечали нам, — они никого не трогают. Их даже не видно. А знать перестала грызться между собой, как только они появились.

Один гончар рассказал нам, вытирая измазанные глиной руки о бедра:

— Я видел их здесь. Дней десять назад приезжал офицер с перьями на шлеме и три других солдата без перьев, с ними были купцы, торгующие в лагере. Они осмотрели мои печи, сарай, я подписал большой заказ. Если так пойдет и дальше, мы разбогатеем.

— А если они хитрят? Если они всего-навсего что-то разведывали, а потом заберут твоих парней и сделают их гладиаторами? Если они силой заставят вас служить в их легионах, как это было у нас в Нарбонии? Или заставят вас воевать с вашими собратьями?

— Им не нужно было ничего, кроме моих кувшинов и мисок.

— Возможно, ты скоро будешь говорить о них по-другому.

— Не убеждай меня, чужеземец, я верю своим глазам.

— Так говорят все до поры до времени…

После того разговора с гончаром Котус сказал мне с укором:

— Тебе нравится новое занятие?

Я был задет:

— Если оно тебе не по душе, возвращайся в лагерь.

— Я не могу оставить тебя одного.

— Тогда зачем задавать такие вопросы?

— Ты злоупотребляешь гостеприимством этих добрых и мужественных людей. Иногда я уже не могу понять, на чьей ты стороне: мне начинает казаться, что ты по-настоящему ненавидишь римлян.

— Меня заставляет их ненавидеть моя роль. Иначе мне не будут верить.

— Мне неприятно смотреть на это.

— Повторяю: ты волен вернуться. Я даже приказываю тебе вернуться, если поход тебе в тягость. Тем более что недовольство написано у тебя на лице, оно погубит нас.

— Ты несправедлив, хозяин. Постарайся понять, я боюсь только за того, что ты перестанешь быть таким, каков ты есть сейчас.

— Мне нельзя быть другим?

— Это просто невозможно. Собаки тебя любят…

— Но для них не существует различий между людьми.

— Не только собаки. Где бы мы ни появились, тебя сразу окружают дети.

— Мой шлем забавляет их, вот и все.

— Дети открывали перед тобой свое сердце, как и мы когда-то, твои слуги. Люди тянутся к тебе, а ты заманиваешь их в ловушку.

— Пока что в нее попало немного дичи. Подождем более крупной добычи.

На пятый день мы увидели вдали башни укреплений Ратиака. Наши кони шли нетерпеливым шагом по дороге к воротам, обнюхиваясь с лошадьми пиктонов. Мы обгоняли тяжелые повозки, груженные брусьями и мешками, возничие бодро приветствовали нас, взмахивая кнутами. На одной из телег ехало целое семейство, все как один весело кивали нам, махали руками — непривычно много внимания! Попался военный, который вел под уздцы великолепного, белого, как пена, скакуна, он что-то прокричал нам.

— Скорее всего свое имя, — шепнул Котус.

Мы въехали в город вместе с вереницей повозок, думая, что остались незамеченными. Но стража слишком долго смотрела нам вслед. Я задавал себе вопрос: что могло столь привлечь их внимание в нашем облике? Надо сказать, что в последние дни у Котуса не раз возникало подозрение, что кто-то следит за нами. Он спрыгивал с коня и прикладывал ухо к земле, но ни разу не уловил чего-либо подозрительного. Лишь однажды какой-то всадник встал на ночлег в ельнике неподалеку от нас. Но это мог быть любопытный крестьянин или слуга помещика, по чьей территории мы проезжали, или же просто опасливый путешественник. Одним словом, когда мы проезжали по главной улице городка, с интересом разглядывая строения, десяток воинов, ощетинившись копьями, окружил нас и заставил вернуться к бревенчатому срубу, зубчатые башни которого возвышались над воротами и над всем городом… Мы прошли под портиком, напоминающим наши триумфальные арки, но в отличие от них он имел в окошке брусья, скрепленные крест-накрест, позже я узнал об их предназначении. Посреди широкого двора, вымощенного булыжником, нас заставили встать на колени и обезоружили. Бесполезно было сопротивляться, с нами даже не разговаривали, только угрожающе усмехались… Старший среди воинов вошел в дом и доложил о поимке, но после этого ничего не изменилось. В полдень нам вынесли кувшин с водой, по миске похлебки и ломтю хлеба. Котус ел с жадностью подростка. Признаюсь, у меня не было такого хорошего аппетита. Чтобы не терять даром времени, я запоминал частоту и время смены караула у ворот, отмечал расположение построек и высоту стен, изучал запоры на воротах. Наконец воин доложил о нас, вышел из дома и подошел к нам. Его начальник, сам вергобрет Ратиака, соизволял повидать пленных.

Трон правителя напоминал курульные кресла[16] наших сенаторов. Позади него висела пурпурная ткань, на которой сверкали точно такие же, как у нас, символы, только вместо орла — морской конек. Магистра окружали солдаты в медных шлемах, желтых и зеленых туниках. Рядом с ним стоял гигант, опирающийся о рукоять топора (фасцию[17] этого странного ликтора[18]). Вся свита сидела полукругом на скамьях. Один вергобрет — его звали Вертиск — был гладко выбрит и коротко острижен, так он по-своему выражал свою преданность римлянам. Даже накидка его драпировалась таким образом, что напоминала тогу, а в руке он держал жезл, похожий на центурионский. Его воспаленные глаза беспрерывно мигали, рот представлял собой щель, которая приоткрывалась в одну сторону, напоминая при этом вымученную гримасу.

— Кто вы такие, откуда пришли?

Его голос, манера говорить напоминали свиное хрюканье. Я замешкался на мгновенье. Один из людей свиты повел своей черной бородой, и я решил, что он хочет подбодрить меня, но тот рявкнул:

— Язык отрезали?

По ряду солдат прошел короткий смех, точнее, то, что у них вместо него получилось.

— Меня зовут Бойорикс. А его — Котус, он мой оруженосец.

Вертиск одобрительно хрюкнул.

— Меня изгнали отовсюду, я беженец. Ты тоже откажешься выслушать меня?

— Говори.

— Мой отец был одним из магистров народа вольков, который занимал земли между Тулузой и романской Нарбонией. До того как там появились римские легионы, мы были свободны и могущественны. Нам пообещали, что пребывание солдат будет кратковременным, но на самом деле они вели себя как настоящие завоеватели, пока мы не потеряли окончательно свою независимость и единство. Нас подстрекали воевать друг с другом, чтобы таким образом легко истребить нас нашими же руками и завладеть нашим богатством. Наконец мы были изгнаны со своей земли, рассеяны по лесам, нас как народа не стало. Не так давно я встретил на одной из улиц Нарбонии старого магистра. Больной, никому не нужный, он ходил от двери к двери и торговал яблоками, крича: «Купите яблоки! Купите яблоки, которые растут на Черной горе…» Когда-то он был так же знатен, как и ты, вергобрет! Но претерпел позор и лишения. Римляне отобрали у нас все: скот, зерно, вина, обычаи…

Вертиск судорожно сглотнул слюну.

— Моего отца хлыстом забили до смерти, а тело обезглавили. Ты, наверное, знаешь, что этой казни они подвергают всех, кто неугоден Риму…

— И предателей тоже, — уточнил вергобрет.

— Я вынужден был бежать с единственным товарищем. Скрывался под шлемом и кирасой легионера, прятался в помойных ямах…

— Какова твоя цель?

— Вернуть свободу, все то, что мы потеряли. Мне рассказали о пророчестве, согласно которому победы Цезаря не будут продолжаться вечно, а кроме того, у его завоеваний нет будущего. Галлия, согласно этому же предсказанию, отвоюет независимость, народы Запада уже объединяются для отпора. По слухам, твои соседи, венеды, сплотились именно для этой цели.

— Цезарь велик…

— Но он далек. Знаешь ли ты, сколько его легионеров стоит на Луаре?

— Я знаю, что венеды находятся на другом берегу, а не на этом, и что их союз, если только он на самом деле существует, не сможет взять даже мою крепость. Скажи, что говорят обо мне на вашем юге?

— Там говорят, что ты ловкий малый.

— Правда?

— Вот почему я сужу о тебе не по тому, как ты меня принимаешь.

— Посмотри, кто кого в конце концов будет судить… А что скажешь ты, Котус?

— Слова моего господина — мои слова.

— В этом лесу, — снова взял я слово, — все находится в твоей власти. Мне посоветовали здесь искать убежища и поддержки. Меня убеждали, что беглецы скрываются в полной безопасности под твоей надежной защитой…

— Ты хочешь, чтобы я проводил тебя к ним? — Он встал с трона, глаза его горели недобрым огнем. — Ты этого хочешь? Ну что ж, проводите его туда, где он будет в полной безопасности! — приказал он своим людям.

Нас крепко схватили за руки, но один из приближенных вергобрета попробовал вразумить его:

— Вертиск, ты уверен, что римляне победят? Если тебе не хочется оставлять этих двоих у себя, отправь их на другой берег, там они найдут единомышленников.

Вергобрет в ярости отшвырнул свой жезл на землю.

— Замолчи! Других учи, а не меня!..

Глава V

В тюрьме уже находились четверо пленников. Они усадили нас на каменную скамью, стоящую у стены, и засыпали вопросами. Это были беженцы с территорий, захваченных римлянами. Злая судьба привела их в Ратиак в лапы к вергобрету. Их ввели в заблуждение рассказами о радушии хозяина здешних лесов. Как и мы, они были схвачены на улице и обезоружены во дворе тюрьмы.

Самый старший из них был из племени арвернов. Он постоянно сутулился, и потому, наверное, голова его казалась тяжелой, как у всех горцев. Этот человек сказал нам:

— Люди моей земли ничего не хотят слушать. Вот уже год они не занимаются ничем другим, кроме болтовни. У нас всегда были враждующие между собой группы, а внутри каждой группы — еще по две группы. Это расчленение — как чума, от нее и шла наша погибель. Враждовали племена, семьи, члены одной семьи. Мы пытались объединиться, но никак не могли решить, кто будет командовать. В результате выдвигали какое-нибудь ничтожество, и каждая сторона пыталась подмять его под себя, или хитреца, который пытался быть полезным и вашим и нашим, но ничего существенного не совершал. В конце концов, мы вынуждены были заключить кабальный мир с Римом. А ведь Цезаря так легко было разбить: достаточно было бы только двух одновременных, с севера и юга, ударов. Мы взяли бы его в клещи, а альпийцы накинули бы петлю ему на шею, ни один из воинов Цезаря не ушел бы живым… Но никто не хочет этого понимать… Я покинул их, разочаровавшись, устав от бесконечных собраний и выборов.

Второй из пленников происходил из парисиев, народа, живущего по берегам Сены. Он поведал нам следующее:

— Даже если свобода будет завоевана ценой жизни, за нее нужно бороться, потому что жить просто незачем, если взгляды, обычаи, свадьбы, то есть все, что составляет радость жизни, диктуются захватчиками. Для нас, парисиев, свобода — это возможность иметь свой кусок хлеба и возлюбленную!

Третий был аквитан, братьев которого перебили легионеры, а сестер продали армейским маркитантам. Мщение он сделал единственным смыслом своей жизни.

Наконец, среди них оказался один из тех нервиев, которых Цезарь разбил на Самаробриве.

— Нас как будто не существовало на земле, — сказал он. — Из шестисот землевладельцев в живых осталось трое. Из шестидесяти тысяч воинов уцелело лишь пятьсот. Мне нечего отвоевывать, но я не сложу оружия, потому что согласен с арверном: Цезаря можно разбить, если помогать друг другу. Если удастся выбраться отсюда, я присоединюсь к венедам.

Вот каковы были на самом деле, моя Ливия, те противники Цезаря, про которых он написал: «Слепота, злоба и жажда наживы сделали их непримиримыми врагами культуры».

Как-то раз, когда я стоял у решетки и наблюдал за сменой караула, Котус подошел ко мне и прошептал:

— Хозяин, что ты решил предпринять? Ты откроешься Вертиску или будешь играть роль галла?

— Тебе страшно?

— Вертиск способен на все.

Я хлопнул его по плечу:

— Я читаю твои мысли так же хорошо, как и ты мои!

Тем временем за нашими спинами состоялся военный совет.

Я сказал:

— Чем мы рискуем? Тем, что он вернет нас Крассу?

Котус не успел ответить. К нам подошел арверн и взглянул через решетку на корабли, стоящие у плавучего причала, связанные друг с другом канатами, на противоположный берег, усыпанный жухлыми листьями, на крыши и башни домов острова Намнета.

— Я знаю, — сказал он с такой интонацией, как будто угрожал кому-то, — там есть наши, и они не сидят, как мы, в заточении. Иди-ка сюда, парисий. Ты видишь эту пристань?

— Вижу.

— С нее начинается для нас свобода. Иди к нам, аквитан.

Тот не шелохнулся, недоверчиво улыбаясь. Арверн не унимался:

— Когда рыбу море выбрасывает на берег, она начинает задыхаться и уже не верит, что спасется. Но с наступлением прилива вода находит ее, и рыба снова плавает и резвится. Часто, когда все кажется уже навсегда потерянным, избавление оказывается где-то совсем близко.

Мне показалось, что ему о чем-то известно, и дальнейшие события подтвердили эту догадку.

А нервий воскликнул из своего угла:

— Они не возьмут меня живьем! Скорее я перегрызу себе вены на руках!..

Мои несчастные случайные товарищи, знали бы вы, какая тяжесть лежала на мне в дни нашего плена и бегства, как я жалел, что не могу, как вы, горячо мечтать о свободе, об отмщении! Несколько месяцев вам оставалось быть в живых. Смерть настигла вас в бою, и я верю, что в этот момент вы были счастливы, ибо тот несчастлив, кто не верит в свою цель. Пусть бескрайнее море будет вашей надежной могилой, а души ваши поселятся на божественных Пурийских островах…

Всю ночь и весь следующий день я размышлял над дилеммой, с которой столкнулся. На одну чашу весов я помещал агрессивное римское могущество, свой печальный личный опыт, лицемерие высокопоставленных особ, а на другую — храбрость, бескорыстие этих людей, которые предпочитают смерть любому виду порабощения. Во мне точно сошлись для единоборства материнские галльские черты и дух отца-римлянина. Котус словно знал об этой внутренней борьбе: улучив момент, тронул меня за руку:

— Что бы ты ни выбрал, я останусь с тобой.

Судьба сама разрешила мои колебания. Когда луна взошла над островом, виднеющимся из окошка, за дверью послышались чьи-то осторожные голоса, засов отодвинули, и мы узнали бородатое лицо одного из приближенных вергобрета, который пытался уговорить его помиловать нас.

— Выходите быстрее. И без шума.

Мы шли по коридору, который заканчивался лестницей, выведшей нас прямо к причалу.

— На этот раз все обошлось, — сказал арверн.

И вполголоса он зашептал молитву в честь Тетата, верховного бога своего горного народа. Аквитан насмешливо хмыкнул.

— Хозяин, решайся, — прошептал Котус.

Все вместе мы взошли на корабль. На корме сидел уже знакомый нам гигант с топором. Нервий плюнул в его направлении.

— Тише, я же сказал! — сердито прошептал наш освободитель.

Часовые приподняли головы над частоколом и помахивали нам:

— Счастливого плавания, Гобаннито!

— Спасибо, друзья! — ответил освободитель.

Весла уже погрузились в серебрящуюся воду. На безопасном расстоянии от берега матросы натянули квадратный парус. Над чернеющими таинственными берегами непривычно быстро неслись тяжелые тучи.

— Хозяин, — взмолился Котус, — будет поздно!

— Посмотрим, что будет дальше…

— Куда вы нас везете? — крикнул нервий.

Вскоре мы причалили в тихой бухточке, по берегу которой громоздились крупные валуны. Когда мы проходили мимо гиганта, он показал нам на охапку веревок, к которым были привязаны камни:

— Это было приготовлено для таких, как вы, друзья. Вергобрет обычно топил беженцев, чтобы они не давали римлянам повода сомневаться в его преданности.

— Но мы оказались рядом, — сказал Гобаннито.

Нас отвели в дом, спрятанный в глуши леса, и накормили колбасами, хлебом и пивом.

— Мне сообщили, что вергобрет собирался отослать вас в лагерь андов к легионерам, — сообщил Гобаннито.

На рассвете мы сели в повозку и отправились по направлению к Мэр-Форе[19], конечной точке, до которой нас провожали освободители.

Вдали показались башни Эпониака. Над верхушками деревьев пронеслась стая перелетных птиц.

— Мороз близко, — сказал возничий.

Не думай, милая Ливия, что я хочу преподнести тебе рассказ о своей жизни в преувеличенно героическом свете, наподобие тех старых солдат, которые, собрав в круг своих близких, хвастаются своими подвигами и не забывают живописать опасности, пережитые на войне, тогда как на деле их жизнь состояла из обыденных переходов и скучных стоянок. И если я несколько раз обратил твое внимание на ряд странностей, происшедших с нами во время путешествия в Эпониак, то вскоре ты убедишься, сколь верными предвестниками моей судьбы они оказались. Тем не менее именно здесь начались настоящие приключения. И я еще раз убедился: все то значимое и глубокое, что пускает мощные корни в наше существование, что является, как я полагаю, сутью души, вся эта волшебная оболочка всегда остается невидимой. Так из незаметного ручейка, который пробивается из-под мха, скоро получается более крупный ручей, затем речушка и наконец мощная река, которая растворяется в бескрайнем море. Так и с нами: путешествие по пиктонской долине, встречи с крестьянами, прием вергобрета, заточение и бегство на корабле под луной — все эти незначительные сами по себе происшествия оказались для нас тем ручейком, который течет под густой травой.

Сегодня меня снова навестил мой старый товарищ по службе. Его преданность в нынешних условиях дает мне нравственную поддержку, даже если она и не спасет мою жизнь. Навещая меня в моей удаленной усадьбе, он подвергает себя прямой опасности. Первое, что он сделал, так это в который раз посоветовал убрать с глаз неразлучную со мной бронзовую Палладу, стоящую на столике возле изголовья кровати. Эта семейная реликвия перенесла со мной весь путь через Галлию.

— У меня есть, — сказал преданный мне примипил, — надежное убежище. Дорогу туда знают только дикие звери, это место скрыто в непроходимом буреломе, я обнаружил его случайно, преследуя кабана. Там есть и путь для отступления. С твоей закалкой ты легко проведешь там зиму. Котус будет доставлять тебе еду. Подумай, Браккат. Римская политика изменчива, иногда достаточно исчезнуть на несколько месяцев, чтобы выиграть в единоборстве с Римом. Или ты совсем потерял вкус к жизни?

Я ответил ему жестом рассеянности, каким обычно отмахиваются от надоед старики. Тогда он почти рассердился.

— Прочти! Это перепись письма, которое проконсул отправил Триумвирату. Его секретарь приберег его для меня. Читай! Он спрашивает, как с тобой поступить: тихо уничтожить или отправить в Рим?

— Я так привычен к этому…

— Вспомни о тех, кого уже принесли в жертву: о Цицероне, сенаторах, молодых и старых легатах!

— История упрямо идет своим путем, и от нее не укроешься…

Я вышел в оливковую рощу. Мне нравится бывать здесь. Скалистый гребень стоит на пути бушующего Кирка и делает это место самым спокойным в округе.

Вот уже несколько дней у меня держится горечь во рту, мне гадко собственное дыхание. Должно быть, сохнут мои внутренности. Напрасно я на предыдущих страницах хвастался крепким здоровьем. Моя плоть, видимо, тайно копила в себе тяжесть и уныние последнего времени. Так мозг, истощенный переживаниями и страхами, начинает создавать кошмары. Но признак ли это старости?

Вот почему вместо безопасной пещеры в лесных зарослях я предпочитаю остаться в моей оливковой роще. Я люблю эти деревья, их тугие от прилива соков стволы, похожие на человеческие тела. Каменистая почва придала им твердость, и все же они сохранили чуткость и трепещут при малейшем дуновении ветра. Пусть последнее, что я увижу, будут эти стволы, ибо между деревьями и людьми я уже давно сделал выбор: это было на твоей родине, моя Ливия, в Эпониаке, под зеленым сводом, среди зверей и деревьев…

И сейчас легкие облака плывут над моей головой, как в то зимнее утро. Но напрасно я жду, не пронесется ли мимо стая перелетных птиц. Они уже улетели в край своей юности.

Глава I

Из всех лесов западной части Галлии тот, что на этом берегу Луары, в краю, где живут арбатилы, оказался самым древним, самым величественным. Его обитатели дали ему имя Мэр-Форе.

Конечно же, ты не забыла эту зеленую страну, которая обыкновенно пребывает в таинственном затишье, но временами наполняется необъяснимыми, стихийными звуками. Помнишь ли ту бесконечную череду стволов, то гладких, точно человеческие тела, то одетых в чешуйчатую кольчугу, как солдаты, то облаченных в волокнистые шубы, в которых обитают тысячи крохотных существ? Это сплошное царство папоротников, стебли которых колышутся на верхушках холмов. А в расселинах — настоящее кладбище деревьев, они валятся друг на друга и год за годом превращаются в перегной. Попадаются группы могучих дубов, важных, точно крестьяне на сходке, их корявые ветви на фоне белесого неба напоминают оленьи рога. Неподалеку — хороводы сосенок, тонкие стволы которых жадно тянутся к солнцу или гнутся от ветра, точно восточные мечи. А помнишь ли тихие пруды, спящие под ряской? Особенно тот, ближайший к Верховному Дому, окаймленный тростником, который заставляют непрерывно шуршать волны? С наступлением сумерек слышны грустные подвывания выпи. А цепь водопадов, их каскады на ручье, стекающем со скалистого берега? Божественно чистая вода рассыпается на сверкающие брызги и окропляет ближние ветви, капает с них; сюда приводят на водопой коней, и они подолгу стоят, шея к шее, под ивовым шатром. Этот ручей питает влага, стекающая из всех окрестных ложбин…

Запомнила ли ты особенный лесной рокот, составленный из несметного числа негромких звуков? Он неповторим! Шуршание белки, удобно устроившейся на развилке; стук красногрудого дятла, переговоры ворон, рассевшихся на голом дубе; повизгивание лисицы из норы под корнями, ворчание еще не уснувшего медведя из его берлоги; уханье совы и терпкий крик сипухи; фырканье оленя и прерывистое дыхание хищника.

Днем все эти звуки затихают, гасятся. Но, едва солнце скроется за верхушками деревьев, лес снова оживает, Он тянется к Эпониаку тысячами рук. Дневной свет гаснет, звуки усиливаются. Жалобы ветра, крики торжества и ненависти, треск ветвей, вздохи невидимого зверя — вот основные мелодии лесной музыки. Луна струит свой свет на ленты тумана в низинах, угнетая наше и без того пугливое воображение. В человеке оживают все его суеверия, он забывает о своих ничтожных ссорах, ощущает необходимость собраться в кругу своих перед очагом, послушать их теплые голоса. Природа возвращает человеку самого себя, У кого были неотложные дела снаружи, тот бросает их и прячется в хижине, ведь в темноте в любую минуту могут зажечься глаза чудовища. Собаки внезапно настораживают уши: то стадо оленей промчится через поляну, то когти волка лязгнут по ледяной земле. А иногда смертельно раненный хищник приползет к самым дверям в последней отчаянной попытке выжить, надеясь обрести у человека заступничество. Жутко кричат ночные птицы, заставляя нас содрогаться при каждом этом протяжном призыве. Старики начинают шептать слова заклинаний.

— Не к добру это, — говорят они. — Они зовут человеческие души.

В безветренную ночь через щели в дома просачиваются волнующие, ядовитые ночные запахи, порождаемые гниющими корнями и торфом, они стекаются с холмов; гниение и жизнь есть одно следствие другого.

Я сознательно не тороплюсь с описанием первых дней здесь…

Так вот: передо мной дорога к лесному городу, которая пробивается через заросли елей. Дорога, хорошо накатанная, но местами разбитая, нигде не придерживается прямой линии; она подстраивается под контур пейзажа: идет у подножья холмов, избегает болотистых понижений, но очень охотно приближается к озерам, тянется вдоль ручьев. Странным образом все же притягивает человека вода…

Вчерашние узники, мы едем сквозь ветви елей в повозке, запряженной бодрой лошадью. Над головами — голубой просвет. Повозка кренится, и мы толкаем друг друга. Арверн всю дорогу поет. Аквитен о чем-то раздумывает, закрыв глаза, обхватив колени руками. Парисий спорит с возничим. Нервий закусывает сыром и куском хлеба, в задумчивости медленно жует, отчего похож на бычка. Котус грызет по привычке ногти. Я же на время отбросил тяжелые думы, смотрю по сторонам, и мне кажется, что я уже когда-то проходил по этим местам. Я чувствую себя, точно рыба, вернувшаяся к родному берегу из далекого плавания. Морозный воздух пощипывает мои щеки и кончик носа. Я с наслаждением вдыхаю его, как когда-то, в разгар пира у банкира Красса, я оставлял обжирающихся гостей и выходил в перистилий, чтобы вдохнуть свежего воздуха, ощутить прохладу ясной ночи.

— Эпониак! — кричит возничий.

Рукоятью хлыста он указывает на город, который появляется внезапно в просвете между зарослями. Его возносят над всем лесом холмы, расположенные посреди равнины. Множество хижин разбросаны вперемешку с пашней и пастбищами. У хижин конические крыши с отверстиями на самом верху для выхода дыма. С каждым поворотом дороги картина делается все более отчетливой. Желтизна соломенной кровли выделяется на фоне бурых стен. Двери низкие, маленькие оконца. Улицы, заполненные детворой и домашней живностью, сходятся на главной площади, где стоят добротные дома, по-видимому, принадлежащие знати. В северной части светятся два огня — это кузницы, даже отсюда слышны удары молота по наковальне. Город защищает земляной вал с частоколом — не слишком надежное укрепление. Повсюду на полях работают крестьяне, чуть поодаль пасутся стада. Два быка скрестили рога у родника, пастух пытается разнять их, стегая хлыстом. В дубовой роще свиньи выискивают зрелые желуди.

— Верховный Дом! — кричит опять возничий.

И указывает на каменное укрепление на сваях, которое стоит на возвышении. Теперь я понимаю, почему ограждение Эпониака столь незначительно. Под прикрытием Верховного Дома люди могут заниматься повседневными заботами в полной безопасности: женщины могут, лихо подбоченясь, обмениваться шуточками, старики — делиться воспоминаниями, мужчины — работать по хозяйству. Верховный Дом охраняет их, они укроются в нем по первому сигналу тревоги.

Дорога подводит нас к городу, возничий ставит повозку у стен и направляется к караулу. Нам велят подождать. Я пользуюсь возможностью сделать обзор местности. Еще раз убеждаюсь, насколько удачно расположено укрепление: отсюда хорошо просматривается вся долина, значительная часть дороги и несколько ближних деревушек. С запада долину окаймляют скалы. В лучах заката река кажется расплавленной вулканической лавой. Ветерок легко касается наших лиц. Котус толкает меня локтем — предупреждает на тот случай, чтобы я не сказал чего-нибудь лишнего: из бойниц за нами зорко наблюдают и, конечно, стараются уловить каждое слово.

Наконец ворота раскрываются, чтобы впустить нас. Цепочкой, с возничим во главе, мы проходим на сторожевой двор. Он отличается от вотчины вергобрета лишь размерами, да еще стены здесь выше. Вокруг двора ютится множество лавок и сараев. Все постройки, как всегда у галлов, из глины и дерева.

…Вспомнишь ли ты Оскро, начальника гарнизона, тайного советника королевы, другими словами, префекта Эпониака? Он встретил нас в главном зале Верховного Дома, стоя у пустого кресла королевы. С первой встречи с ним я понял, что это мой потенциальный враг. Он был преувеличенно приветлив с нами: приказал принести вина, терпеливо выслушал рассказ каждого о перенесенных невзгодах. Покровительственно кивал головой, слушая нас — давал понять, что в нем мы обрели своего верного защитника. Но при этом его колючие стальные глаза пытливо исследовали нас, следили за каждым нашим жестом. Мне всегда не нравились болезненно-бледные типы с горящим взором.

— Будьте уверены, — заключил он, — арбатилы вас не выдадут. Мы постараемся найти вам применение…

После чего нас разместили в городке, отправив по разным адресам. Мы с Котусом поселились у кузнеца по имени Петруллос.

Глава II

Арбатилы воплощали в себе все лучшие черты галльского племени. Они производили все необходимое для жизни сами. На своих полях выращивали известные им виды растений, разводили крупный рогатый скот, а также баранов, лошадей, свиней. Город снабжали пропитанием многочисленные деревушки, разбросанные в лесах. Крестьяне обменивали продукты на изделия ремесленников.

Жилища этих лесных жителей были весьма скромными, как и у наших далеких предков — этрусков. Как я уже сказал, это были большей частью круглые хижины с соломенными крышами, имеющими отверстия — дымоход. Их строили из деревянных перекладин и глины и погружали примерно на длину ступни в землю, так что, входя в такую хижину, приходилось быть внимательным, чтобы не упасть. Но в остальном галлы были равны нам, а часто даже превосходили в своем владении ремеслами. У них имелось множество совершенных инструментов, свидетельствующих об изобретательности и ловкости рук их создателей. Нам давно твердят о превосходстве римского уклада жизни, изображая при этом варваров полудикими людьми, готовыми с радостью перенять достижения римского общества. Да, этот народ сильно отличался от нашего, но он был по-своему высоко развит и, безусловно, имел будущее. Железо, бруски которого привозили из лесных печей, было превосходного качества. Бронза состояла из правильных долей меди и олова. Самые незначительные предметы — рукоятки клещей, бляшки конской сбруи — были отделаны с изяществом и фантазией. Ювелиры чеканили великолепные кубки, ожерелья, браслеты, застежки, кольца, которые украшались вставками из цветной эмали. Шорники изготовляли множество видов повозок. Гончары наваливали перед своими мастерскими горы глины, из которой их умелые пальцы потом создавали амфоры, чашки и блюда самых изысканных форм. Что касается красильщиков, то они использовали в своем ремесле множество растений, приготовляя из них необыкновенные краски. На жителях Эпониака пестрели яркие туники всех цветов, город всегда имел праздничный вид.

По вечерам у очага собиралась семья Петруллоса, наполнялись кувшины, жарилось на углях мясо. Мы сидели плечом к плечу. Рядом с хозяином садилась Матуа, его жена, с косами цвета соломы и голосом, напоминающим журчание ручья. Под ногами у нас сновали их дети, среди которых была девчушка с такими же, как у матери, пшеничными волосами, которые мне так нравилось перебирать. Тут был весь клан: пожилые родители, подмастерья — двоюродные братья, которые жили в соседних деревнях и возвращались сюда ночевать. Петруллос разрезал мясо и клал по куску каждому на дощечку. Вкус эпониакского хлеба я никогда не забуду…

После еды члены семейства обменивались новостями, шутили, играли в игру, напоминающую шахматы. Или же кто-то из гостей рассказывал длинную сказку. Огонь дрожал за черными камнями очага, кошки урчали в тепле. В такие часы, Ливия, мне случалось низко опускать голову: тяжело становилось у меня на сердце при виде этого счастливого семейства, живущего дружно, в довольстве и доверии. Еще более глубоко, чем в клетке вергобрета, пожалел я о том, что не являюсь сыном этого народа, ведущего жизнь более простую, чем наша, но столь богатую истинными чувствами. Я мечтал о том, чтобы стать таким же замечательным кузнецом, как Петруллос, иметь такую жену с пшеничными косами, жизнерадостных детей. У меня была бы волосатая грудь и мозолистые руки, но и такая же счастливая, простодушная улыбка. Вместо этого я вынужден был прикидываться каким-то Бойориксом, воином из враждебного стана, погрязшим во лжи, возвращения которого никто не ждал и который имел единственного друга — бывшего раба Котуса.

Иногда упоминания о королеве Шиомарре выводили меня из горьких дум о своем одиночестве.

— Наша королева могла бы выйти замуж за бренна, короля морей, или за бретонского принца, такая она красавица. Я клянусь тебе, Бойорикс! Второй такой не сыщешь во всей Галлии. Когда она появляется, всем кажется, что это солнце восходит… Нет, ты не можешь этого представить…

— Кроме того, — продолжал расхваливать ее один из стариков, — у нее светлая голова, она — настоящая мудрая правительница. И если она нам что-то обещает, мы всегда это получаем!

— Да, да, — подхватывали другие, — так и есть, она всего добивается, чего хочет. Мы никому не платим дань — ни Вертиску, ни римлянам, только одному племени. Мы свободны!

— Какому племени вы платите, друг?

— Вот уже скоро десять лет, как наш старый король Эзугенос был разбит ратиатами. С тех пор мы живем под ними. Каждое лето мы должны отвезти им сто возов кожи и пшеницы.

— И пятьдесят брусков железа, — добавил один из подмастерьев.

— Да, Комгаллос, пятьдесят брусков нашего лучшего железа!

— Наш король умер от горя, а его жена — о, чужеземец, есть ли такой обычай у вашего народа? — решила разделить его участь. Мы похоронили их обоих — и их любимую собаку — в пещере на Праведной горе, дав им в последний путь и лучшее оружие короля.

Я удивился, глядя на погрустневшие лица присутствующих. Старик даже прижал руку к сердцу.

— К счастью, Шиомарра уже могла заменить их, — продолжал рассказчик. — Мы ее выбрали правительницей, несмотря на притязания другой родни и знати, нас поддержали друиды.

— Она так любит нас всех, — пролепетал старик, — что отказалась отдать себя в подчинение мужчине, чтобы заботиться о нас.

— Как бы ни вздыхал Оскро, она уже не будет принадлежать ему!

— Нет, ее мужем не может быть обыкновенный мужчина, она принадлежит всему народу.

— Мы все ее мужья!

— Вы так ее любите?

— Ты увидишь ее, Бойорикс, она — как заря…

Потом мы убирали скамьи, женщины расстилали на соломе шкуры. Только Петруллос и его жена устраивались отдельно, за натянутым холстом. В темноте продолжал раздаваться чей-то шепот, снаружи изредка доносились приглушенные звуки леса, я представлял себе распростертое над домом звездное небо… К нашим ногам жались кошки и собаки, они норовили лизнуть в открытую щеку. Снова я пытался заглушить в себе стыд, позабыть о притворстве, мне хотелось думать о вольном ветре, о прекрасном лице незнакомой мне Шиомарры.

Глава III

В последнюю нашу ночь, проведенную у кузнеца, выпал густой, глубокий снег. На рассвете, выйдя из хижины, мы были ослеплены белизной, покрывавшей все вокруг. Как дети, мы бросились к этому покрывалу, черпали его пригоршнями, сыпали себе на лица и смеялись от всего сердца. Собаки носились вокруг нас кругами и лаяли от восторга, подпрыгивали, хватали нас за одежду, гонялись друг за другом. Дети не отставали от них, некоторые прямо катались в этом обжигающем холодном пухе. Хижины стали похожи на грибы. Окружающие холмы, на которых теперь отчетливо выделялась щетина черных стволов, казались еще ближе. Фасад Верховного Дома возвышался над домами на фоне неба цвета олова.

В этот день в Эпониаке никто не работал. Женщины пекли пироги, которые они щедро пропитывали медом, дети устраивали снежные сражения. Мужчины, вооружившись рогатинами и луками, ушли в лес, взяв нас с собой. Я должен уточнить, что, едва мы проснулись, из лесу раздались сигналы карниксов[20], и у главных ворот собрался отряд всадников, которые пустили вперед свору бешено лающих собак. Во главе этого отряда я еще издали заметил молодую женщину с золотым обручем на голове и спросил о ней у кузнеца.

— Заметил! — обрадованно сказал Петруллос. — Ты еще увидишь ее. Когда охота закончится, всех позовут к ней.

Но и он не собирался сидеть сложа руки в тот день. Достав из сундука луки с колчанами, он осмотрел рогатины и дал мне самую легкую. Я не обратил внимания на то, что острые ее части следовало бы подтесать, за что и поплатился потом сломанными костями.

— Неплохо было бы, если бы нам попался кабанчик пожирнее и не слишком злобный! — шутил кузнец.

Он повел нас с Котусом в лес, в одно из самых непроходимых мест, куда, по его словам, прибегают прятаться все раненые звери.

В лесу дубы красовались во всем своем величии. Над ровными, как копья, стволами во все стороны раскидывались крепкие ветви, похожие на руки с бессчетным количеством пальцев, когти которых, казалось, цепляют ползущие облака. Самые мощные дубы походили на молящегося человека: он точно поднял покрытую мшистой короной голову и схватил широкими ручищами солнечный диск. Желтые лучи падают на его изборожденный морщинами торс, узловатые плечи. Птицы, зябко нахохлившись, рассыпались по сучьям. Это видение поглотило все мое внимание, я не чувствовал холода, слышал лишь далекие призывы карниксов. Я был очарован сделанным открытием: мне показалось, что я нашел существо, связующее человека и дерево. Не смейся, Ливия, это были мои первые впечатления от вхождения в мир природы, на которую раньше я не обращал никакого внимания. Теперь она стала для меня олицетворением жизни, расшевелила мое сердце, очерствевшее в результате однобокого образования и пресного существования.

— Они возвращаются! — закричал Петруллос. — Едут прямо на нас!

Из-под плотного капюшона были видны его горящие щеки. Карниксы протрубили уже совсем рядом. Мы расслышали человеческие голоса, пробивающиеся через ржание лошадей и собачий лай. Немного погодя к нам подбежал охотничий пес, отбившийся от стаи. Глаза его налились кровью, язык судорожно метался между клыками. Петруллос подозвал его особым посвистом. Пес перестал рычать и подошел к нему, прижав уши и припадая на передние лапы.

— Мой хороший… Молодец, молодец…

Обернувшись к нам, кузнец сказал:

— Смотрите, у него ошейник с тремя рядами металлических бляшек, он из Верховного Дома… Мой хороший, иди с Бойориксом, иди к нему… Он отведет тебя к королеве.

Тут мы снова услышали голоса, ржание, протяжные звуки труб и конский топот, на этот раз быстро удаляющийся.

— Охота перемещается, — сказал кузнец. — Тем лучше для тебя. Вечером ты отведешь пса в Верховный Дом.

Но пес вдруг насторожил уши и опять зарычал. До нас вновь донесся топот копыт, сопровождаемый треском сучьев и животным ревом. Из густого кустарника вынырнула взмыленная голова кабана и уставилась на нас горящими глазами. Два пса висели на загривке животного. Третий, с распоротым брюхом, кусал вепря за ляжку, пытаясь удержать разъяренного кабана. За ними показались два всадника: женщина в золотом головном уборе и Оскро.

Все, кто сопровождал нас, упали на колени, прижав кулак к сердцу. Петруллос скинул капюшон. Он не обманывал нас! Она действительно была как заря… Больше того, в ее лице чудесным образом соединились кротость и властность. Это было лицо повелительницы, излучавшее нежность… Своим копьем она ткнула зверя в спину. Кабан обернулся и со скоростью снаряда, выпущенного из баллисты, бросился на белую лошадь, всадив ей в брюхо свои изогнутые клыки. Обезумевшая от боли лошадь поднялась на дыбы, потом резко осела и повалилась на бок, брыкая по воздуху ногами. Ощетинившись, кабан застыл на месте, готовый к защите. Шиомарра успела соскочить с лошади. Она неторопливо вынула из ножен кинжал и пошла прямо на зверя. Оскро не пытался остановить ее, он разрешил лошади отступить на несколько шагов, и на лице его застыла странная улыбка. Все присутствующие, включая кузнеца, казались окаменевшими. Дальнейшее произошло с быстротой молнии, и сложилось так, чтобы привести нас, ее и меня, к счастью и горю. Я нацелил свою рогатину и сделал выпад. Кабан кинулся на меня и напоролся горлом на острие рогатины. От сильного толчка обратный конец рогатины ударил меня в бедро и распорол кожу. Кровь хлынула из раны. В таком виде я и предстал перед Шиомаррой.

— Кто ты? — спросила она. — Я знаю всех в городе, а тебя никогда не видела.

Котус подбежал ко мне.

— Его зовут Бойорикс, мы пришли с юга, чтобы снова бороться с римлянами.

Как он угадал, что сам я, лежа раненый на поляне, не посмел бы солгать ей в тот миг? Он ответил ей за меня — и это была та самая роковая случайность, из которых и складывается наша судьба.

— Давно ли вы у нас?

— Неделю.

Она взглянула на Оскро.

— Ты ничего не сказала мне, — стал оправдываться он. — Я ждал твоих приказаний.

— А он бросился мне на помощь, не дожидаясь приказаний. Скачи назад, позови людей.

— Тебе больно? Прошу тебя, не храбрись… Помогите ему подняться.

Своим охотничьим ножом она приподняла оборванные края моих гетр и воскликнула:

— Отличная ссадина! Не шевелись!.. Но мы тебя выходим, нога будет, как новая… — И обернувшись, спросила: — Чего же ты ждешь, Оскро?

С преувеличенным рвением он поднес ко рту карникс и протрубил. Никто не ответил. Он дернул узду и скрылся. Шиомарра мягко поторопила своих людей:

— Отнесем обоих.

Петруллос и его подмастерья обрезали ветви кустов и соорудили двое носилок: для меня и для убитого зверя. На них меня несли до самого Верховного Дома. Шиомарра шла рядом и вела раненую лошадь, казавшись задумчивой. Несмотря на необходимость сдерживаться, я мог вдоволь насмотреться на нее. На полпути вновь появился Оскро вместе со своей свитой. Это был цвет Эпониака — благородные люди, носящие золотые украшения, вооруженные превосходными копьями и мечами.

— Вот тот, кто спас меня, — сказала королева.

— Он опередил меня, — попытался возразить ей Оскро. — Ты знаешь, что я с радостью отдам за тебя жизнь.

— Да, я знаю это. Но ведь это он убил кабана. Он оказался проворнее тебя. К тому же он не знаком со мной.

Если бы не рана на бедре, которая не давала мне пошевелиться, я, наверное, засмеялся бы, такую гримасу скорчил бедный Оскро, но вместо этого лишь стиснул от боли челюсти.

Наш въезд в город сопровождался звуками труб. Со всех сторон бежали люди, и скоро тушу кабана окружила радостная толпа, в центре которой Шиомарра отдавала распоряжения. Псы слизывали кровь со снега.

Глава IV

Слуги проводили меня в Верховный Дом, уложили, укрыли шкурами. Лекарь-друид пришел врачевать мою рану. Котус сидел возле, не смыкая глаз, он опасался, что в бреду я скажу что-нибудь лишнее. Только однажды ему пришлось отойти от моего ложа — когда сама королева пришла проведать меня. Негромко произнеся несколько слов, она отпустила своих людей и, стараясь не потревожить меня, села у изголовья. Шелковистые волосы коснулись моего лба…

Милая Ливия, в силах ли ты вспомнить это милое лицо? А струящиеся пряди волос по обе его стороны? Ноздри ее подрагивали, точно повторяли удары сердца. Рот был похож на лесной цветок. Шея напоминала лебединую. Кожа заставляла вспомнить о бархатной свежести лилий… Лебедем или цветком, вот кем она была… Ее тело вызывало одновременно благоговение и желание обладать им. Это была красота юности, в ореоле этой красоты она запомнилась мне навсегда. Но иногда ее взгляд мрачнел, причиняя мне боль, делался острым и безжалостным, как лезвие, вскрывающее плоть. А я не мог открыться ей… Меня остро мучил стыд. Сколько я лгал, полный отвращения к самому себе и ненависти к Цезарю, который втянул меня в это болото двуличия!

Я чувствовал себя обязанным сделать наконец выбор. Мысли мои приняли определенное направление. Я уже попал под воздействие чар Шиомарры. Когда она расспрашивала меня о прошлом, о моей стране, я обманывал ее только наполовину. Порой мне начинало казаться, что я на самом деле был когда-то Бойориксом.

«Только внешне я римлянин, — убеждал я себя. — Называясь Бойориксом, я не кривлю душой. Под ликом центуриона Тита Юлия Бракката всегда существовал Бойорикс, он ждал своего часа… Что я теряю? Меня выставили на посмешище, одурачили. Цезарь просто отделался от меня под благовидным предлогом. В Риме у меня не осталось ни жены, ни дома, ни семьи, никого, кроме родственников, которые только рады будут, если я не вернусь, и моя усадьба достанется им… Что меня удерживает в их стане? Теренция? Так она сейчас наверняка в спальне у сенатора Фабия! Кладет на подушку голову и призывно шевелит губами, но никогда они не будут звать тебя, центурион. Ее никогда не заставят трепетать твои руки… А кто сейчас живет в твоем палатинском доме? Красе или один из его должников, выскочка, которому нужно убедить общество в своем „благородстве“, или какой-нибудь авантюрист, мечтающий о Форуме… Здесь нет ни Форума с его грязными законами, предоставляющими любому негодяю право „честно“ избавляться от соперника, ни алчных рук, ни лицемерных улыбок. Зато есть открытые сердца, искренняя поддержка и надежда обрести любовь, которую…»

Котус не давал мне покоя:

— Что нас ожидает, хозяин?

Его вопрос означал: «Кого ты предашь, если не вернешься к Цезарю?»

И еще: «Я понимаю твои колебания. Но подумай: не здесь ли твое настоящее место? Забудь свое старое имя Юлий, будь настоящим Бойориксом».

Не считая лекаря-друида, служанок и их повелительницы, я никого больше не знал в Верховном Доме. С утра до вечера прислушивался к шагам за стеной, к ночному пению — обрядовому или обыденному, этого я не мог понять, но мелодия была всегда торжественной. Я слышал иногда резкий, тяжелый топот солдат и лающие приказания военачальников. Желтый свет с трудом пробивался через слюдяные чешуйки единственного оконца. В комнате постоянно горел светильник, подвешенный к потолку на трех цепочках. Деревянные стены были украшены изображением скрещенных копий на фоне щитов, а на одной из них был рисунок рогатого божества, которое в правой руке держало ветвь омелы, а в левой — змею.

Мне не было скучно. На меня снизошла терпеливость прорастающего растения. Верховный Дом окружал меня, словно толща черной, теплой земли вокруг семени.

Как-то вечером Шиомарра пришла не одна. Вместе с ней из темноты появилось очаровательное крохотное личико, с глазами синими, как вечернее небо, и волосами медового цвета. Шиомарра мягко улыбнулась и сказала:

— Нет, эта девочка не дочь мне, она — моя сестра Алода. Ей четыре года.

Этой светловолосой девочкой из Верховного Дома, дочерью покойного короля арбатилов и была ты, Ливия. Ты жила там до тех пор, пока я не увез тебя. Как мелодично созвучие трех слогов — Алода… лесной жаворонок…

Я попытался завоевать твое расположение, передразнивая твои гримаски, твой лепет, но это не подействовало. Твои глаза пытливо изучали меня, лобик морщился. Тогда я пробовал покорить тебя улыбкой, и снова безуспешно. Но вдруг в комнату важно вошла кошка, и, увидев ее, ты повеселела. Ты протянула к ней ручонки, она запрыгнула к тебе на колени и, мурлыча, прижала голову к твоим локонам…

Мне не хотелось бы описывать нашу встречу слишком торжественным слогом по примеру поэтов или путешественников с манерным пером, но не могу не признаться в том, что твое появление оказало магическое действие на меня. Знаешь, между просто обаянием и настоящей предрасположенностью к счастью лежит пропасть. Я часто замечал, что обыкновенные люди, хотя и милые, и приятные, легко сдаются неудачам, болезням, неизвестности. Вот почему они остаются без друзей, без любви. В каких-то определенных обстоятельствах им могут льстить, их могут бояться или настойчиво добиваться, но в душе никто не питает к ним настоящей привязанности, а животные, которые свободны от власти условностей, держатся от них подальше. Тебе же стоило только появиться, чтобы покорить и зверя, и человека. Такой же притягательностью обладала Шиомарра, лишь чуть иной: от нее веяло опьяняющей нежностью, тем сочетанием грусти и пыла, податливости и душевной стойкости, против которых невозможно устоять.

В тот вечер она спросила:

— Каким ты был в детстве, Бойорикс?

Это был странный вопрос, по крайней мере по форме. И очень трудный для ответа. Не мог же я, в самом деле, поведать ей об отце-римлянине и матери-галлийке, об их разных взглядах на мир, верованиях, духовных источниках? Рассказать о своем образовании или о том, как я терзался оттого, что меня оттесняет старшая ветвь рода? Я молчал, раздумывая над ответом. Она настаивала:

— Ты не хочешь рассказать о родителях? Почему?

— Они умерли много лет назад.

— У тебя были братья или сестры?

— Я остался один.

— Как тебе, должно быть, грустно!

— Теперь нет.

— Теперь?

В голосе ее промелькнуло едва заметное волнение.

— Да, теперь, когда я на свободе, вдали от этих римских псов.

После недолгого молчания разговор продолжался:

— Расскажи мне, каким был твой отец. На кого из мужчин он был похож?

В этом я мог почти не утаивать правды. Я обрисовал ей облик мужественного человека с орлиным носом и седой шевелюрой под стальным шлемом.

Она задумчиво улыбалась:

— Мой был таким же. Он поседел после нашего разгрома. Если бы он прожил еще три года, то успокоился бы: наш народ возрождается.

— Но чего стоит ваша сила, если римляне стоят в нескольких дневных переходах отсюда?

Она внимательно посмотрела на меня и заговорила о чем-то другом. Затем возвратилась к тому, что ее интересовало: к моей матери, нашему дому. Свою мать я описывал без утайки, это было легко, но что касается дома… Я выдумал другой дом, старался побольше рассказывать о бедствиях вольков, об их горной стране, оливковых рощах, виноградниках, быстрых речках…

Выслушав все это внимательно, она сказала:

— Боюсь, что утомила тебя.

Котус наблюдал за мной из своего угла, подперев голову кулаком.

— Чего молчишь, дружище? — говорил я ему. — О чем ты задумался?

Наконец, ко мне пожаловал Оскро. Он зашел после обхода постов. На его подножиях еще не растаял снег.

— В такую погоду собаку из дома не выгонишь! — воскликнул он.

Сняв шлем, он сел возле меня.

— На твоем лице румянец, как на розе, мой дорогой Бойорикс. Смотри-ка, да ты располнел! Это опасно для солдата.

— Мне разрешено завтра подняться.

— Королева сообщила мне об этом. Как она печется о тебе! Поздравляю. Что может быстрее заживить рану, чем прикосновение женских пальцев.

— И мазей ваших друидов.

— Не скромничай. Но я рад, что ты выздоровел.

Он усмехнулся, немного беспокойно. Его пальцы постукивали по каске.

— Куда ты собираешься податься, когда встанешь на ноги? Вернешься к своему другу-кузнецу?

— Королева велела спросить меня об этом?

Его пальцы замерли.

— Я тоже забочусь о твоем благе, но мне хотелось бы, кроме того, скажу откровенно, использовать такого храброго воина. Я убедился в твоей силе и сообразительности. Нам нужны такие люди.

— Что ты мне предлагаешь?

— Войти в состав гарнизона города. Я понимаю, что каждодневная служба, может быть, не по душе тебе, привыкшему к свободному действию. Ведь так? И я предлагаю тебе возглавить отряд на границе, Если полученные мной сведения верны, у тебя будет случай развлечься.

— Что за сведения?

— В Ратиаке видели римлян. Возможно, это выдумка, но если ты не боишься снова попасть к вергобрету, я готов послать тебя проверить слухи. Мне кажется, что ты здорово умеешь узнавать римлян, даже если они прячутся под галльскими плащами.

— Ты льстишь мне.

— Разве в нарбонских горах тебе не приходилось сталкиваться с переодетыми лазутчиками?

— В Ратиаке у тебя есть Гобаннито. Ему хватает и отваги, и наблюдательности.

— Согласен. Тогда возьми отряд и тех, что на берегу.

— Позволь мне подумать до завтра.

— Как хочешь. Но не тяни с выбором. Мы с королевой меняем порядок в войсках, предчувствуя близкую войну. Тебе нужно успеть.

Он взглянул на рогатое божество на стене.

— Как вы в Нарбонии называете этого бога?

Секунду я пребывал в замешательстве, потом сказал:

— Он неизвестен нам.

Когда мы остались одни, Котус сказал:

— Ты забыл, что это Кернуннос, которому поклоняются по всей Галлии? В этот вечер, хозяин, ты допустил две ошибки. Впредь опасайся Оскро.

…Хитрости Оскро ни к чему не привели. На следующий день меня, опирающегося на палку, привели к Шиомарре, и я рассказал ей о предложениях ее тайного советника.

— Нет, — сказала она, — ты останешься здесь. Я дам тебе под начало кавалерию. Ее нужно как следует вышколить. Люди одурели от склок и пустого соперничества. Тебе, иноземцу, они будут повиноваться.

Рядом с ней находился Дивиак, друид, обучающий молодежь Эпониака.

— Отец, — сказал я ему, — позволь обратиться к тебе с просьбой.

— Я слушаю тебя.

— Ты знаешь, откуда я родом…

— Конечно.

— Но тебе, должно быть, не известно, что в нашей стране, которая уже давно находится под Римом, больше нет друидов. Их преследовали, угнетали, убивали.

— Что за преступления они совершили?

— Они были слишком влиятельны, несмотря на поражение нашего народа. Они мешали захватчикам усмирять протестующий дух людей, насаждать веру в богов, которые поклоняются в Риме. И друидов не стало. Моему поколению, отец, не у кого было учиться!

— Я благодарен тебе за искренность.

— Не поздно ли мне начинать свое просвещение?

— У тебя будет не так много времени для этого, если ты будешь командовать нашей конницей. Но я не могу оставить тебя в невежестве… В мирное время обучение длится годами, ученики подолгу живут в наших лесных святилищах. Но ты можешь начать прямо здесь. Приходи ко мне вместе с молодыми воинами. Огонь твоего сердца восполнит неподготовленность духа.

Глава V

Что толкнуло меня тогда изучать премудрости этих варварских идолов? Было ли это простым любопытством? Или порывом души? А может, просто способом почаще видеть королеву и заодно исправить ошибку, допущенную в разговоре с Оскро? Или доблестным стремлением выполнить до конца свою разведывательную миссию? И зачем сегодня я воскрешаю имена всех этих людей в своей памяти? Возможно, оттого, что имена эти бросают отсвет очарования на чудесный лес, который я так люблю вспоминать. Я пытаюсь, честно говоря, заставить и твою память вернуться к тем образам, которые ты не могла до конца забыть. Впрочем, это напрасное занятие Я могу лишь перечислить ни о чем не говорящие имена лесных божеств, которых такое множество, как деревьев на прогалине или деревушек вокруг Эпониака. Они такие же многоликие и изменчивые, как и кельтская душа… Кернуннос, бог-олень, со змеей и пучком омелы в руках, символ лесного плодородия; Таранис, повелитель молнии, носитель солнечного диска; Эзус, которого скрывает жреческая туника, срезающий серпом священные омеловые ветви, покровитель столяров и лесорубов; Эпона, защищающая лошадей и всадников, именем которой назван Эпониак; Белен, брат нашего Аполлона; Тетат, отец твоего народа, легендарный герой; Росмерта, богиня провидения; Рудноб, бог-конь; Дамона, богиня-телка; Борво, бог источников… И это, не считая множества второстепенных божеств и сказочных животных: трехрогого быка, человека с оленьими ушами, змея с бараньей головой.

Трепетные души лесного народа преклоняются перед духами чащи. Самое незначительное явление в жизни природы наделено сверхъестественным смыслом, включается в сложную систему примет и суеверий. Благодаря этому и повседневные заботы и развлечения людей насыщались любовью. Боги сопровождали каждый миг их существования. Они присутствовали на свадьбах, во время трапез, во сне, при рождении, в путешествии, на войне, в радости, в горе… Каждый день и месяц года играли свою роль. Цезарь был прав, считая, что вся жизнь галлов пропитана божественным. По этой причине среди них почти не встречалось трусов, ибо каждый был уверен, что им руководит рука провидения. Смерть не была для них чем-то ужасным, трагичным, она считалась всего лишь началом вознесения души на небо и перехода к другой жизни. Они верили, что спустя какое-то время человек вернется к жизни на Земле в новом обличье.

— Тени, — поучал нас жрец Дивиак, — не могут добраться ни до небесных просторов, ни до земных глубин. Те же силы, что вырывают теней из небытия, направляют их к дальним Великим островам в соленых просторах моря. Оттуда они прилетают, точно птицы, в наш южный мир. Смерть — это один из этапов жизни…

Его глухой голос не стирается из моей памяти и сегодня звучит для меня так, как будто он раздается из гробницы. Я снова вижу длинный зал с низким потолком, себя и других учеников, собравшихся вокруг старца, внимающих каждому его слову Его туника — такая же белая, как борода и длинные пряди волос. Молитвы и бдения в пещерах и лесах иссушили его впалые щеки, но не лишили живого блеска глаза, мерцавшие под белесыми космами бровей.

— Люди напрасно возводят гробницы, строят укрытия для душ умерших. Их мертвая плоть вернется к жизни только через корни растений, а душам ни к чему ни боевые шлемы, ни мечи, ни кувшины с медова, предназначенные «в дорогу». Но люди верны своим обычаям, они нуждаются в месте, к которому можно приходить, чтобы обращать свои мысли к умершим. Не отвращайте их от этого. Чествуя героя, они поднимаются до его высоты, делаются чище. Не смейтесь над их усердием. Люди воздают каждому по его заслугам. Пусть они молятся всему семейству богов и полубогов. Воздавая почести Эзусу, Эпоне, Белену или Таранису, они поклоняются природе, а через нее и тому единственному божеству, которое управляет звездами. Пусть они дают ему различные имена, приписывают оленьи рога или баранью голову. Бог — один, и он всемогущ…

Среди слушателей были дети знати, которых можно было узнать по поясам из хорошо выделанной кожи, по ярким одеждам, а также более скромные жители городка и окрестных деревень, несомненно, набранные самими друидами. Лучшие ученики получат потом доступ к более сложным этапам посвящения, примут участие в ночных молитвах. Четырех таких учеников мне показала Шиомарра, которая иногда посещала наши занятия. Они стояли ближе всех к Дивиаку, лица их были столь же одухотворенными, но на губах их я ни разу не заметил и подобия улыбки.

— Другое заблуждение людей в том, что они верят в немедленный отлет души из тела после гибели человека. Часто злые силы не дают расправиться их крыльям. Они бьются беспомощно годами, целыми веками. Так наказывают людей за совершенные ошибки, за непомерные желания. Чем мы можем помочь им? Люди приносят в жертву животных и других людей, чтобы те приняли на себя чужие грехи, чужое наказание. Но при этом подвергается насилию великий закон, согласно которому все находится в равновесии в этом мире, и благо дает начало злу. Жертва есть искупление. Молитва — другой вид искупления. Силам зла противостоит войско посвященных, священная школа друидов…

Снаружи доносились разные шумы: грохот сапог стражи Оскро, вой цепных псов; дети играли на снегу, их пронзительные крики проникали даже в наш зал. Тогда Дивиак прерывался и терпеливо ждал, пока не воцарится тишина.

Люди не могут отказаться от удовольствий. Им необходимо иметь семью. От большинства из них не требуется большего, чем почитание богов и воздержание от злых дел. Воины стоят на следующей ступени. От них требуется верность военачальнику, великодушие к противнику. Благие дела для них — верный путь достижения лучшего мира в случае смерти в бою. Но, попав туда, они обязаны позвать за собой души сомневающихся; так вожак птичьего косяка, рассекая грудью воздух, увлекает за собой более слабых собратьев.

Мы постигали и более сложные знания. Друид научил нас лечить лесными травами: шалфей помогал против кашля, вереск заставлял отступить болезни глаз, сантонин снимал воспаление кишок, примула успокаивала припадки. Омела являлась универсальным лекарством. В другой раз он рассказал нам о прошлом Эпониака, о постройке Верховного Дома, о сражениях древних времен. Мы узнали о ежегодных собраниях друидов, на которых оттачивалась обрядовая техника, разрешались споры между племенами, вершился суд.

Друиды, как носители веры, знаний и власти, были настоящими хозяевами Галлии. Короли и вергобреты, наследные или избираемые принцы существовали по устанавливаемым ими законам, подчинялись им добровольно или по принуждению. Отлучение от круга друидов, провозглашенное хотя бы одним из них, означало конец власти. Я понял тогда, почему так мешали они Цезарю в Нарбонии.

…Между тем мы с Котусом продолжали жить заботами Верховного Дома. Нога моя понемногу восстанавливала свою подвижность. Утром я учил верховой езде сотню молодых кавалеристов из знати, заставляя этих бездельников совершать самые простые маневры, как в Риме делали это в легионе с иноземными новобранцами. Кроме этого, по просьбе королевы я обучал и пехотинцев, как располагать защитные рвы, строить укрепления, возводить частоколы.

Оскро держался со мной благосклонно, он даже однажды поблагодарил меня за то, что я так охотно делюсь своими знаниями.

— А вот у меня, — сказал он, — не было случая поучиться методам противника.

Он продолжал тайно плести сеть, предназначенную для меня, решил действовать через Котуса, подсунув ему девушку по имени Фара, которая должна была обольстить его. Но мой оруженосец был начеку. Он не оставался безразличным к прелестям девушки, но сразу после объятий предпочитал засыпать. Она пыталась выторговать у него хоть какие-то сведения, как-то раз отказав в ласках, но Котус со смехом отослал ее. Тогда Оскро решил сам «подружиться» с ним. Он поставил под начало Котуса небольшой отряд и как-то раз позвал его к себе на пирушку. Напившись допьяна, он выспрашивал:

— Давай поговорим, Котус… Не бойся, ты среди друзей… Хорошо, пусть Бойорикс твой хозяин… Это не самое важное… Прежде всего, ты сам себе хозяин… благодаря мне… Ты давно его знаешь?.. Скажи… Ты уверен, что это его настоящее имя?.. Откуда вы пришли?.. Ты будешь говорить или нет?.. Ты от этого выиграешь…

А Котус все подливал ему вина и жевал свой светлый ус, делая вид, что прислушивается к урчанию в животе.

— Не будь дураком… Скажи правду… Чего… ты боишься?

Передавая потом мне слова Оскро, Котус сказал:

— Будь осторожен, хозяин. Он желает твоей смерти.

Не только моей смерти желал он. Каждый вечер королева звала меня к себе или просила остаться, отпустив других гостей. Дом погружался в тишину. Попросив меня сесть рядом, она рассеянно ворошила угли. Мы говорили обо всем: о политике, о новых обычаях, о любви.

— Знаешь ли ты, что в былые времена, — говорила она, — жен умерших или просто любимых отправляли вместе с ними в гробницу. Тех, кто не хотел следовать этому правилу, считали преступниками и казнили. Тебе кажется это жестоким? Римляне отменили у тебя на родине этот обычай? Говорят, что некоторые из них могут жить под пятой у жены… Моя мать была из последних, кто последовал за мужем. Сейчас ее тело на Праведной горе. Люди, которые последними заходили в пещеру, видели, как оттуда выпорхнули два лесных голубя и полетели на запад, туда, где находятся Острова Спящих. Ты веришь, что это была настоящая любовь?

— Я хочу в это верить.

— Если я когда-нибудь выйду замуж, это произойдет на Праведной горе, возле моих родителей.

Пряди ее волос казались языками обжигающего пламени, хотя снаружи завывал ледяной ветер. Слушая Шиомарру, глядя на нее, я снова начинал мечтать о счастье.

Однажды она позвала юную дочь одного из своих придворных и попросила ее спеть. Мне так врезались в память загадочные слова и мотив песни, что до сих пор иногда напеваю ее:

Глава VI

Луна напоминала удивленный глаз, раскрывшийся на небосводе. Она освещала двор крепости холодным, но торжественным светом, заставляла отливать серебром каждую соломинку, превращала снежные комочки в блестящие динары[21].

— Мы пойдем пешком, — сказала Шиомарра. — Так у нас будет больше времени для разговора.

Талия ее была перехвачена поясом с золотой пряжкой, одежда оторочена мехом горностая. Лицо ее показалось мне веселее обычного, очерченное белоснежным меховым овалом капюшона, оно светилось улыбкой. На груди у нее сверкал знак верховной власти.

Когда стражники начали открывать ворота, на крыльце появился Оскро и подбежал к нам.

— Королева, позволь мне сопровождать тебя!

Он придержал створки ворот и преградил нам дорогу.

— Королева, не будь столь неосмотрительной.

Она лишь усмехнулась.

— Ты не думаешь об осторожности даже после того, что я открыл тебе?

— Твои доводы не убедили меня, Оскро. Ты не всегда делаешь правильные выводы.

— Возьми с собой хотя бы Дивиака и других друидов. Не ходи одна.

— Друиды уже ушли. Я иду не одна, Бойорикс меня сопровождает.

— Но он чужеземец.

— Благодарю тебя за предупреждение. Но прошу больше не беспокоиться за меня.

Когда мы отошли подальше от Верховного Дома, я осмелился спросить:

— Мне кажется, Оскро влюблен в тебя?

— Он привязан ко мне.

— Почему ты пренебрегаешь им? Представь, как ему тяжело это переносить. Наверняка сейчас он терзается горечью и гневом.

— Гневом — это правда, Горечью? Не знаю. Кто может знать точно, что на душе у такого, как он, человека?

— В любом случае, у меня стало на одного врага больше.

— Он сорвет злобу на провинившемся солдате или служанке. Или будет ходить кругами по комнате, как зверь в клетке. Но не думай больше о нем. Смотри!

Мы смотрели с поля на Эпониак: свет луны сливался с огоньками окон, рождая причудливые красноватые отсветы, которые достигали черных холмов, высвечивали ряды стволов. Благодаря этому единению небесного и человеческого света город делался сказочно красивым: в ясной ночи был различим каждый его уголок, от верхушки крыш до укромных местечек палисадников. Светились поля и овраги, одинокие деревья, они были точно закованы в серебряные латы.

— Я обыкновенная женщина, Бойорикс, не столь умна, как мужчина, не столь сильна. Но мой долг состоит в том, чтобы побороть эти слабости. Я родилась затем, чтобы стать хозяйкой Эпониака, а не для того, чтобы потакать женскому тщеславию. Я должна не наслаждаться жизнью, а служить своему народу. Этот лес, эти дома, деревни, стада, ручьи нуждаются в защите… Понимаешь ли ты меня? Я должна помнить о каждом рыбаке, сажающем наживку на крючок, о каждом плотнике, затачивающем рубанок, о твоем друге кузнеце Петруллосе, о крестьянине, ведущем коня к пашне, — обо всех, кто работает и создает нечто ценное. Это тяжелое бремя, Бойорикс. Я не имею права совершать ошибки. Иначе наше процветание, завоеванное такой дорогой ценой, сменится дикостью и разорением. Мой отец принял решение воевать с ратиатами, когда голова его была затуманена болезнью. Какие ужасные последствия имело это решение… Как часто я вспоминаю опустошенные поля, сгоревшие дома, обезлюдевшую равнину, когда все оставшиеся в живых забились глубоко в леса, теснясь вокруг своей беспомощной королевы. Истощенные, растерянные, они подавляли волю друг друга жалобами и болезненным дыханием. Какое-то время я чувствовала себя обреченной, точно подвешенной над пропастью…

Нас окружали ряды стволов, наши следы искажали их длинные тени. Звезд на небе высыпало так много, что они представляли собой сплошной золотящийся покров. Шиомарра шла передо мной и была похожа на ловкого горностая. Ее меховой рукав иногда невзначай касался моей руки, от этого прикосновения сердце мое наполнялось радостью и теплом.

— Теперь у меня большая семья, Бойорикс, — продолжала она. — Я как бы жена всех мужчин, сестра всех женщин, мать всех детей. — И она грустно усмехнулась. — Но, несмотря на это, я так одинока… Мне некому передать свои обязанности. Хотя бы на время, чтобы немного отдохнуть, не у кого спросить совета.

— У тебя есть Дивиак.

— Он друид. Он привык сводить все к мудрости богов и обрядам. У него нет других забот, кроме как о своих привилегиях.

— А Оскро?

— Это хищник. Он слушается только своих инстинктов. Для него править — значит, подвергать наказаниям.

— Что же означает это для тебя?

— Править — значит, добиваться счастливой судьбы для своего народа, а добившись, защищать ее всеми силами.

Где-то перед нами шла небольшая группа людей, они оживленно разговаривали. Другая шла за нами на некотором отдалении. Конечно, люди узнавали свою королеву и не решались приблизиться к нам. Со всех сторон, откуда лесные тропинки стекались на открытое место, раздавались голоса, повсюду мелькали огни факелов. Цепью они медленно двигались в одном направлении: к Праведной горе. Это была отвесная скала, залитая лунным светом.

— …Мне сообщили, что скоро в город прибудут послы венедов. Они хотят объявить беспощадную войну римлянам. Половина нашей знати проголосует за мир, если и я поддержу его. Что ты мне посоветуешь?

— Что сказал на это Оскро?

— Он советует выжидать.

— Это значит все потерять!

— Говорят, римляне непобедимы и что для нас пришло время покориться.

— Римляне выигрывают, потому что сражаются со слабыми или неуверенными. Или с теми, у кого нет союзников, так было до сегодняшнего дня.

— Ты самоуверен. Должно быть, ты хорошо их знаешь.

Я осекся. Теперь я понял, о чем сообщил ей Оскро.

— Еще бы! — отозвался я язвительно. — Мне посчастливилось видеть их совсем близко. И я сыт ими по горло! Их лагерь находился около нашего дома!

Решив, что мне еще трудно переносить тяжелые воспоминания, она придала нашему разговору другое направление.

— Что ты думаешь о Цезаре?

— Я видел лишь его статуи, в Нарбонии они стоят повсюду.

— Какой странный обычай: делать из себя божество при жизни, заставлять других поклоняться своему образу!

— Он делает это для того, чтобы внушать страх побежденным и уважение своим солдатам.

Я почувствовал прикосновение ее холодных пальцев на своем запястье.

— Извини меня, Бойорикс. Забудь о своем тяжелом прошлом, подави свою ненависть. Будь таким, каким я хотела бы видеть тебя, хотя бы один вечер…

Снова я был очарован тем необыкновенным сочетанием твердости духа и нежности, строгого достоинства и ребячьей игривости, которые уживались в ней. Но вскоре я убедился, что Шиомарра способна также на героизм и даже жестокость.

…Праведная гора была окружена жителями Эпониака и его деревень. Люди толпились вокруг Дивиака, который восседал на некоем подобии трона, вырубленного в скале, здесь же находились и другие друиды. Он держал посох с изображением месяца на конце. Голову его украшал венок, напоминающий лавровый. Над троном возвышалась статуя богини Эпоны. Факельщики выстроились в ряд перед скалой, у самого подножия которой можно было различить вход в пещеру. Из глубин ее пробивался мерцающий свет. Один за другим посвященные отделялись от толпы, падали на колени перед молящимися друидами, после чего проходили в пещеру. В основном это были плотники, кузнецы, лица которых заросли волосами, а руки до запястья были черны от несмываемой сажи.

Одна из старух приблизилась к Шиомарре. Она откинула капюшон со смеющегося лица.

— Смотрите, королева! — крикнула она. — Добрые люди, здесь королева!

Толпа пришла в движение и тотчас расступилась перед нами. Шиомарра вошла в коридор из застывших фигур. Она молчала, но распустила шнур на капюшоне, чтобы люди лучше видели ее лицо, струящиеся волосы. Толпа загудела, со всех сторон к королеве потянулись руки, стараясь дотронуться до ее меха, до рукоятки ее кинжала. Кто-то в порыве восторга бросился на колени и стал целовать подол ее накидки. Она коснулась пальцами его вьющихся волос.

Рядом со мной оказался Петруллос. Он потянул меня за рукав:

— Благодари кабана, Бойорикс! Скажи, когда ты зайдешь попробовать пироги Матуа? Дети все время спрашивают о тебе…

Мы поклонились Дивиаку. Вход в пещеру нам освещали факельщики. Стены ее были украшены сверкающей мозаикой, изображающей волшебных существ. В конце входного коридора открывался просторный зал с огромными колоннами. Посвященные склонились перед высеченным в камне изображением Эпоны и шептали слова молитв. Остальные стояли с непокрытыми головами. Перед изображением, на песке, лежали в большом количестве подношения: монеты, украшения. Шиомарра приблизилась к жертвеннику и опустила на песок два браслета, потом увлекла меня к одной из ниш, выдолбленных в стене.

— Посмотри, Бойорикс. Вон мои отец и мать, а под ними лежат останки других королей Эпониака.

Я наклонился и увидел два скелета, наполовину погруженные в песок, они касались друг друга, точно обнялись. Рядом лежал боевой шлем, меч и колчан со стрелами. Возле останков королевы — пряжки, ножницы, кухонная утварь. Из песка торчали два колеса.

— Моих родителей похоронили по обрядовым законам, — голос ее прерывался от волнения. — Как я хотела бы, чтобы и со мной обошлись так же… Смотри, там есть место и для меня. Оно уже готово.

…Мы возвращались к Верховному Дому. И я спросил:

— Почему я удостоен чести посетить Праведную гору? Я же чужой человек в Эпониаке.

— Кто же ты на самом деле?

Она схватила меня за руку и жестко посмотрела прямо в глаза:

— Ты скрываешь правду? Я не могу понять причину твоей непроходящей грусти, представить, что осталось у тебя там… Ты только слушаешь, сам ничего не рассказываешь. Ты все время напряжен. Твои ответы можно толковать и так и этак. Иногда ты как будто пытаешься что-то скрыть, а иногда неожиданно точен. Ты всегда держишь себя в руках, не живешь сегодняшним днем…

— Если ты не доверяешь мне, зачем тогда показала могилу своих родителей?

— Предвидеть свою судьбу — еще не значит бояться ее.

— Что ты хочешь этим сказать? Ты бросаешь мне вызов?

— Допустим.

— Говори уж все до конца. Я знаю, что Оскро был бы очень рад связать меня и разрезать на кусочки, чтобы заставить говорить.

— Замолчи!

— И ты вышла бы тогда за него замуж, ведь женщины охотнее берут в мужья своих освободителей, чем тех, кто живет их милостью.

— Тебе будет стыдно за эти слова!

— Мне нечего терять, если и ты мне не доверяешь.

— О, смотри!.. — вдруг вскрикнула она.

Из зарослей, окаймляющих тропинку, вышел крупный белый олень, стряхнув с ветвей хлопья снега. Он остановился прямо перед нами. Его рога напоминали заснеженный кустарник. Олень, не моргая, смотрел на нас.

— О, — пробормотала Шиомарра, я знаю, кто это…

Ее холодные пальцы стиснули мои, трепещущие ноздри ткнулись в мою щеку. Под гладкими лепестками ресниц горели глаза тем же огнем, что у Дивиака и других друидов. Неожиданно, точно сломленная какой-то невидимой силой, она упала мне на грудь.

Когда мы опомнились, белого оленя на тропе уже не было. Вместо него мы увидели четырех всадников. Это Оскро не выдержал и поскакал за нами вдогонку

Глава VII

Шли последние дни мира. Еще не решилась судьба маленького народа арбатилов. Молодежь развлекалась, беспечно меряясь силами в поединках на мечах. Никто не подозревал, насколько тогда их будущее зависело от одного моего слова. Будущее тысяч лесных обитателей. Я обладал невидимой, подпольной властью.

С каждым днем росло мое влияние на Шиомарру. Она была так захвачена страстью, что не могла больше скрывать ее. Когда я входил, она бледнела. Теперь ей требовался мой совет по любым мелочам. Когда мы оставались одни, она припадала к моим губам с пылкостью юной, впервые полюбившей девушки. И в то же время сохраняла целомудрие. Меня поражало то, как быстро она забыла о своих подозрениях. Я был так удивлен, что не удержался и спросил ее об этом. Ее ответ раскрыл мне еще одну тайну кельтской души.

— Тебя выбрал для меня белый олень. Дивиак видел во сне его в тот день, когда тебя привезли в наш город. Он уже знал, что это будешь ты.

На подобное проявление легковерия римская половина моего существа молча усмехнулась бы. Но нарбонская половина относилась к нему всерьез.

— Вот уже у четырех поколений нашей семьи, — продолжала Шиомарра, — появляются на свет одни девочки. Они наследуют жезл власти с согласия народа и при поддержке друидов. Каждой из них белый олень помогал выбрать мужа. Он появлялся обязательно ночью и указывал на лучшего среди окружающих ее мужчин. Так моя мать вышла за моего отца, Эзугена. Так было и с моими прабабушками.

Я осмелился спросить:

— Но если бы я оказался врагом арбатилов?

— Священное животное не может ошибаться. Олень — посланник Кернунна и Эпоны. А они умеют читать мысли, которые живут в сердце мужчины. Они выбрали тебя за то, что ты самый храбрый, самый великодушный и более других способен полюбить меня. Как мой отец любил мою мать. Он принял власть над королевством арбатилов.

— Выходит, выбор богов мог бы не совпадать с твоим собственным выбором?

Вместо ответа она бросилась мне на грудь. Я ощутил свежий аромат ее духов из морских растений, прикосновение чистого лба, мягких волос. Этот порыв заставил меня упрекнуть себя за глупые вопросы. Острая жалость стиснула мне сердце, я поспешил успокоить ее:

— Я спросил об этом только потому, что понимаю, в каком угрожающем положении оказался твой народ. Но ты сама говорила, что он — твоя единственная семья, что каждый мужчина — твой муж, каждая женщина — сестра, каждому ребенку ты мать…

— Теперь их место занял ты. И я мечтаю, чтобы ты стал для моего тела тем же, чем уже стал для души.

И она прикрыла руками свою грудь, как бы защищая меня от очевидного искушения. Восхитительная стыдливость этого жеста лишь раззадорила меня. На мгновение я потерял голову и протянул к ней руки для первой нескромной ласки. Шиомарра побледнела, дрожь пробежала по ее телу, она воскликнула:

— Нет, прошу тебя! Ты должен получить меня девственной в вечер нашей свадьбы… Не сердись, Бойорикс… Почему у тебя такое лицо? Извини меня. Пойми… Мне так же тяжело, как и тебе. Мне невыносимо, клянусь тебе. Назначь сам дату нашей свадьбы.

Но в ту минуту, раздосадованный ее отпором, я произнес слова, мстившие не то ей, не то мне самому:

— Мы выберем неподходящее время, если объявим о свадьбе в дни подготовки к войне. Скоро должны прибыть послы венедов, представь, если они появятся в разгар свадебных торжеств. Они посланцы людей, которым угрожает смертельная опасность!

Она ответила с обезоруживающей покорностью:

— Наверное, ты прав. Первые минуты нашей близости должны быть неповторимыми, незачем примешивать к ним политику.

…Как я ошибался! Всего один час утраченного счастья стоит больше всех других радостей жизни, и его не вернешь никакими запоздалыми сожалениями.

В следующие дни я уже не целовал ее с прежним пылом, а когда она шептала мне на ухо страстные слова, призывал к благоразумию. Ко мне вернулись недавние сомнения. Оказалось, что я еще не сделал выбор. Снова меня стали одолевать противоречивые мысли, снова я оказался в огне раздора между Римом и Галлией. Я не знал, что это был последний всплеск сожаления, тоски по родине, последнее дуновение после отбушевавшего шторма. Я этого не знал и втайне мучился, заново взвешивая все обстоятельства своего положения. В последний раз дилемма, вставшая передо мной с самого начала поездки в Галлию, терзала меня, но со всей мощью.

То мне казалось безумием выпускать эту непослушную кавалерию против римской конницы, то я восхищался усердием своих воинов, их быстрыми успехами. То сравнивал каменные римские города с жалкими лачугами Эпониака, то мне казалось, что варварские умельцы превзошли римлян во всех ремеслах. Должен признаться, что преимущества галлов в моем сознании укрепило то уважение, которым окружили неискушенные жители Эпониака меня после ночного появления белого оленя. Для них я стал неким священным существом, почитаемым почти наравне с Дивиаком. Последний, кстати, относился ко мне достаточно безразлично, не отказывая мне, однако, в дружелюбии, впрочем, так же он держал себя и с Шиомаррой. Но можно ли сравнить положение арбатильского принца с тем, которое мне обещано в Риме? Разумно ли жертвовать этим положением ради пожизненного заключения в бревенчатом дворце, менять блестящее будущее на неловкие ласки женщины, выросшей в лесу? Чего ждать впереди: места в семейном мавзолее у Священного Пути или в пещере на Праведной горе? Да, я обрел здесь ту истинную любовь, о которой столько мечтал. Вот она совсем рядом, стоит лишь освободиться от последних пут… Но если я успешно выполню задание Цезаря, он сдержит свое обещание. Я сделаюсь военным трибуном, смогу выкупить свой палатинский дом, заново начать жизнь. В Риме много женщин помимо Теренции. Но, думая об этих женщинах, я представлял губы Шиомарры, ее прекрасные плечи, гибкое тело и снова страстно желал ее.

В этом состоянии и застал меня гул труб, возвещающий о прибытии послов.

…Они сразу произвели на меня самое приятное впечатление. На первый взгляд, послы почти не отличались от своих собратьев-арбатилов. В их языке присутствовали те же сравнения и образы, они тоже любили выражаться иносказательно. Но в чем они явно превосходили жителей Эпониака — так это в живости ума и находчивости, их также отличала суровая прямота. Короткий разговор не оставил у меня сомнений в их способности к крупным начинаниям, умении организовать людей и руководить ими. Арбатилам не пошло на пользу изолированное от всего мира существование. Веками они жили в своих лесах в полной безопасности и утратили боевой дух. Венеды непрерывно расширяли свое влияние. Их корабли по коварному, мглистому морю привозили олово из далеких Касситерид[22]. Они завоевали себе единоличное право на этот способ перевозки и держали в подчинении все прибрежные народы.

Они объявили, что их военный флот состоит из двухсот пятидесяти кораблей. Флот Республики не имел и половины этого количества, его составляли в основном легкие галеры, непригодные для плавания в бушующем океане. Послы описали гавань Дариорига, где стоит их эскадра, крепости, которые защищают ее со стороны скал, а также лагуну, которая отсекает эти скалы от берега.

— Цезарь не решится атаковать нас с моря, — утверждали они. — Таким образом, с моря нам не угрожает никто. С берега мы также хорошо прикрыты. Метательные машины и повозки римлян не смогут подойти близко из-за болот. Мы умеем драться только на кораблях. Вот почему мы просим у союзников отряды пехотинцев и кавалерию. Но более всего нам не хватает военачальника, умеющего драться на суше и знакомого с тактикой римлян.

Я вызвался исполнить эту роль, и они согласились. Было решено, что я появлюсь на их земле с войском в тысячу воинов весной, в то же время, когда к Дариоригу подтянутся отряды других союзных народов. До появления Цезаря у меня будет достаточно времени, чтобы устроить наземные укрепления.

Итак, выбор был сделан! Наконец-то! Возможность противостоять великому Цезарю, свести счеты с Римом рассеяла внезапно все мои сомнения. Я поквитаюсь с ними в полной мере. Я заставлю глотать пыль этих мерзавцев в шлемах с султанами. Я отплачу за все мои перенесенные унижения, за измену Теренции, за коварство Красса, за годы унижений. Пятидесяти тысячам легионеров я противопоставлю троекратно превосходящее количество воинов. На море у него нет никакой возможности победить. Даже если Сенат, уставший от требований Цезаря, уступит ему и выделит весь флот. Это легкие галеры, которые будут раздавлены мощными парусниками венедов. И, когда от агрессии Рима останутся одни воспоминания, кто помешает мне стать во главе королевства? Одним словом, мое воодушевление имело привкус отмщения, но меня подстегивали также честолюбие и разыгравшееся воображение. Когда один из послов усомнился было в моих знаниях, я до того распалился, что чуть было не признался в своем римском происхождении. Я был опьянен появившимся вдруг шансом.

Шиомарра лишь мягко улыбалась, следя за мной. У нее хватило здравого смысла воспользоваться ситуацией и вытребовать от послов венедов обещания восстановить прежние границы и отменить надзор со стороны вергобрета. Она была мудрым правителем.

Глава VIII

«Этена, птица-душа, жила в другом мире, и в нее там влюбился дух той же породы. Но злые силы превратили ее в муху. Сверкающая муха упала на землю и была проглочена одной королевой. От этого королева забеременела и родила девочку по имени Этена. Так душа первой Этены обрела тело. Девочка выросла, и в нее влюбился король Тара. Но тот, первый, возлюбленный прилетел в этот мир. Его страсть была так сильна, что он отказался из-за нее от вечного блаженства. Он встретил короля Тара и увидел свою Этену, стал играть с ней в шахматы, выиграл и унес с собой в другой мир».

— Понял ли ты значение этой сказки? — спросил меня Дивиак. — Сначала кажется, что это история о несчастной любви. На самом деле она рассказывает о полетах души, которая терпит неудачу, затем снова обретает свободу. Она выражает в простой форме наше представление о переселении духов…

Народ в своих песнях и преданиях придает таким историям бытовой оттенок, в его памяти хранятся все их подробности. Я уверен, что твоя кормилица или слуги рассказывали тебе историю о блестящей мухе, которая была когда-то женщиной и вновь ею стала.

Для меня эта сказка имеет особенный смысл. Этена в чем-то напоминает мне Шиомарру, мою лесную принцессу, такую же изменчивую и доверчивую, которая под воздействием страсти прошла через ступени превращений. А я был, несмотря ни на что, тем мужчиной, который смог пожертвовать ради любви своими честолюбивыми замыслами. Я оторвал Шиомарру от Оскро, себя от своего прошлого, от Цезаря, от чести воина.

Однако любил ли я Шиомарру так же сильно, как возлюбленный Этены свою принцессу? Наша любовь была не только печальной, но прежде всего неравной. С моей стороны, конечно. Все было решено, я сделал выбор. Но то полное согласие, которое вызывает на губах любящих мужчины и женщины добрые улыбки, заставляет их раскрыть друг перед другом доверчивые сердца, между нами не могло установиться. Мы оба задыхались от волнения, тела наши тянулись друг к другу, но между нами лежала пропасть лжи. Чем сильнее я погружался в волны страсти, тем все более невозможно мне было во всем признаться. Центурион Тит Юлиус Браккат камнем лежал на судьбе Бойорикса, не давал ему воспользоваться неожиданным счастьем. Как только мне удавалось забыться на короткое время, какое-нибудь слово или событие безжалостно возвращало меня к воспоминаниям. Наконец меня охватила ярость. Чтобы зачеркнуть свое презренное прошлое, я был готов даже совершить убийство. Это доказал случай с лже-Комиосом. В последний раз представился мне случай сделать выбор в пользу Рима.

Меня не было в Верховном Доме, когда туда привели Комиоса. Он выдавал себя за уроженца Нарбонии, моего друга, сотоварища по оружию. По этой причине Гобаннито после того, как помог ему бежать из тюрьмы вергобрета, направил его в Эпониак. Гобаннито ничего не знал ни о белом олене, ни о моей роли в жизни города. Шиомарра, узнав о появлении моего друга, приказала немедленно принять его. Я не знаю, каковы были расхождения между его рассказом и моими измышлениями о детстве. Когда я вернулся, она сама сообщила мне о прибытии «нарбонца». Сказала, что из уважения ко мне велела поселить чужеземца в Верховном Доме, поручив его размещение Оскро.

— Ты погрустнел? Ты не рад видеть своего старого друга?

— У меня много друзей, ты же знаешь.

— Он рассказал мне о твоих родителях, вашем доме на Черной горе. Почему ты не сказал мне, что так знатен? Твой друг признался, что стены в твоем доме были вытесаны из камня, который называется мрамор.

Она старалась говорить с улыбкой, но в глазах ее светилась тревога, почти гнев, они были прикованы к моему лицу, пронзительные и безжалостные.

После полудня я смог остаться с Комиосом один на один. Кивнув на мои длинные усы и отросшие волосы, он ухмыльнулся:

— Ты и впрямь похож на галла, Браккат!

Увидев удивление на моем лице, он поспешил рассказать о себе:

— Не пытайся меня вспомнить, старина. Мое имя Фурний, меня многие не любят за пронырливость, но зато я на хорошем счету у Цезаря, твоего кузена, как шпион, вот уж десять лет как я мотаюсь из Рима в Галлию и обратно. Я говорю на их языке лучше, чем на родном. И все же мне пришлось потрудиться, прежде чем я разыскал тебя. Без этого подлеца Гобаннито я кончил бы жизнь на дне Луары с камнем на шее. Скажи, это правда, что вергобрет не поддерживает врагов Рима? Он хочет понравиться императору, не так ли? Но этот Гобаннито все ему портит, как я убедился. Но хватит о нем, ему недолго осталось гадить, клянусь богами!.. Ты не слишком разговорчив… Советую продолжать в том же духе. Нельзя доверять никому… Я слышал о тебе, и довольно часто, когда вел свои делишки в Риме. Ты помогал Крассу, защищал его клиентов… Кстати, их дружба с Цезарем кончилась. Точно говорю. Старый Красе в последнее время уже не раз получал приглашения на ужин к императору. Ему стало этого мало, и он решил добиваться военной славы. Представляешь! Никого нет в Риме богаче его, но ему все мало! Он собрался на войну, а сам не может и часа продержаться в седле. Сенат его не поддержал…

— Зачем ты послан в Галлию? Кто тебя отправил, Цезарь?

— Он. Подумай только, великий Цезарь беспокоился о тебе, о своем дорогом родственнике и друге: он сказал мне, что центурион Тит Юлиус Браккат послан в Галлию с целью как можно скорее доставить ему сведения. Он боится, не случилось ли с тобой несчастье. Он недоумевал по поводу твоего молчания и послал меня тебе на подмогу. Я повторил весь твой путь, добрался до андского лагеря, где имел удовольствие познакомиться с легатом седьмого легиона. Кстати, он очень сокрушался, когда ты пропал, и уже мысленно похоронил тебя. Но, слава богам, я нашел тебя целым и невредимым и надеюсь, тебе есть, что передать Цезарю. Но скажи, почему ты не отослал своего верного Котуса обратно в лагерь? Разве это не было предусмотрено?

— Я счел, что для лучшего исполнения моей миссии полезно остаться здесь еще на один срок. Я имею на это право по договоренности с Цезарем.

— Я не собираюсь мешать этому. Но почему все же ты не отправил Котуса?

— Ты не знаешь, как трудно нам здесь приходится. Мы только на вид свободны. За нами наблюдают.

— Ты собираешься и меня задержать здесь из осторожности? Но мне необходимо возвращаться.

— Сегодня?

— У меня есть приказ вернуться в Равенну к Цезарю как можно скорее.

— А у меня есть приказ выполнить свою миссию. Цезарь дал мне полную свободу действий. И я запрещаю тебе мешать мне.

— Я не спорю с тобой, центурион. Если ты настаиваешь, я останусь здесь еще на пару дней. Но потом ты должен придумать для меня способ сбежать отсюда, чтобы на тебя не легло подозрение. Клянусь Меркурием! Ты не довольствуешься малым!.. Но воспользуемся нашим уединением и поговорим о деле. Скажи, эти арбатилы представляют какую-нибудь силу?..

Я не мог не передать хотя бы незначительные сведения. И я стал выдавать их, но не полностью и искаженными. Попутно я думал о том, что у Цезаря будет возможность угадать, кто скрывается за ударом, который его ожидает. Наша беседа была такой продолжительной, что королева послала за нами, чтобы пригласить на ужин.

— Я вижу, — сказала она мне, — что вы восстановили добрые отношения.

Я видел, как хитрые глаза Оскро скользили по краю его миски. Наконец он не выдержал.

— Это правда, — спросил он, — что ваш нарбонский народ настолько мал, что каждый соплеменник там близко знает другого? Сколько же вас, если не считать ваших римлян?

В течение всего ужина он вставлял подобные замечания и беспрерывно подливал вина в чашу Комиоса-Фурния. Потом увел к себе. Методы его не отличались фантазией.

На другой день Комиос сказал мне:

— Этот болван хотел поймать меня. Он отвел меня в свою комнату. Кстати, могу порекомендовать его служанку, она красива… У него припасена в тайнике амфора с вином доброй выдержки! Мы выпили его столько, что я уже долго вообще не испытаю жажды. Но не тревожься, из меня таким способом ничего не выжмешь. В тавернах мне частенько приходится… Я нес всякую чепуху.

— Прими мои похвалы.

— Но ты не рассказал мне ничего о том, что венеды присылали послов в Эпониак. Они назначили тебя военачальником? Неплохо. Но почему ты скрыл это?..

В тот день была облава на волков в лесу около Праведной горы, и я пригласил его. Он занял позицию поблизости от меня. Когда волки выскочили из леса, преследуемые сворой гончих, их встретил дождь стрел. В запале охоты никто не заметил, как мой друг Комиос упал на снег среди кустов со стрелой в спине. Когда один из рогатчиков наткнулся на него, разведчик уже испустил свой черный дух. Никто не мог заподозрить меня в убийстве, несчастье приписали несчастному случаю. Мне же выражали сочувствие, ведь я потерял доброго друга.

Глава IX

Да, никто не мог заподозрить меня. Никто, кроме Шиомарры. Она сказала мне прямо:

— Ты говоришь на языке римлян. Не пытайся отрицать это, вас подслушивал тот, кто умеет отличать этот язык от всех других. Разве могут два друга, встретившись после долгой разлуки, разговаривать на чужом языке? Или вы хотели что-то скрыть? Но потом ты убил его! Не лги мне, я видела твое лицо перед охотой, видела, как ты выбирал стрелы: ты искал самую острую, проверяя пальцем ее наконечник. Зачем ты это сделал, Бойорикс?.. Прошу тебя, откройся мне, рассей мои ужасные подозрения. Скажи мне, что я ошибаюсь!

— Нет. Комиос был посланником Цезаря.

— Но тогда…

И тут моя душа, отягощенная смрадной тиной лжи, не выдержала, я выдал себя:

— Все то, в чем ты подозреваешь меня по подсказке Оскро, все это — правда. И даже хуже, чем ты предполагала. Перед тобой лазутчик римской армии, Тит Юлий Браккат, двоюродный брат Цезаря, центурион, засланный им сначала в андский лагерь на Луаре, потом в Ратиак и, наконец, в твой город. Зачем? Великий Цезарь хотел знать о ваших намерениях, силах, связях с венедами. Без этих сведений ему не одолеть вас. Если он потерпит неудачу, его осудит римский Сенат. В Риме не терпят неудач, даже если они оправданны.

Обескровившиеся вмиг губы Шиомарры судорожно вздрагивали, глаза расширились от ужаса. Я схватил ее за поледеневшие руки и заставил сесть.

— Тит Юлий Браккат… Римлянин… — бормотала она.

— Будь мужественной.

— Как мне плохо!

— Попытайся понять меня, моя несчастная, моя любовь… Я ненавижу Рим. Из-за него я чуть не убил себя. Возле тебя я обрел смысл жизни. Ради тебя я пожертвовал всем: честью солдата, родством, семейными традициями… Послушай! Моя мать не была римлянкой, она родилась в Нарбонии. Я называю себя сейчас именем ее отца, моего деда, он был одним из принцев вольков, его звали Бойорикс…

Я был в исступлении и уже не мог остановиться. Все, что душило меня столько дней, выплеснулось в одном порыве наружу. Единым потоком слов вышел из меня рассказ о бестолковой юности, неоконченном обучении, противоречивых начинаниях, женитьбе на Теренции; о годах, проведенных в услужении у банкира, обо всех моих неудачах в политике, долгах, прозябании в ламбезийском укреплении, о возвращении в Рим, о полном крушении и последовавшем предложении Цезаря, секретной миссии…

Когда я умолк, совершенно опустошенный, задыхающийся, в комнате восстановилась грозная тишина. Мне показалось, что сама злая колдунья-ненависть вселилась в Шиомарру, заставила ее стиснуть одной рукой совок для золы очага, другой — рукоять кинжала, исказила гримасой гнева ее нежное лицо, напрягла все ее тело, закричала ее голосом:

— Грязная тварь! Выродок! Римская собака! Убирайся!

В ее занесенной высоко руке блеснуло лезвие.

— Убирайся, или я отправлю тебя к предкам!

В ярости я рванулся к ней и схватил ее за тонкое запястье. Я хотел отвести угрожающе длинное лезвие, но Шиомарра неожиданно резко взмахнула им и задела мою шею. В следующее мгновение я почувствовал ее губы, прильнувшие к ране, но в гневе оттолкнул ее.

— Оставь меня!.. Не стоит жалеть того, кого презираешь. Все кончено. Оставь меня…

— Нет, ничего не кончено. Наоборот!

— Не обманывай себя. Королева арбатилов, самой благородной крови, не осквернит себя связью с грязным выродком, римской собакой!

— Замолчи!

— Любишь ты меня или презираешь, я перечеркнул свое прошлое, стал одним из вас и буду сражаться за ваши интересы. Мои знания римского офицера послужат твоему народу. Как было обещано, я отправлюсь весной к венедам, твой город вернет себе прежние владения, я сумею защитить вас от вергобрета…

— Прошу тебя, замолчи!

— …А ты сохранишь свою армию, знать, своего Оскро, на них ты еще не раз обопрешься. Только позволь мне набрать отряд из простых людей, лишь им я доверяю: из лесорубов и лесных кузнецов.

— Я приказываю тебе остаться.

— Я буду жить в твоем лесу, только там я почувствую себя свободным. Одиночество меня не страшит. Наоборот, оно излечит меня от тоски. У меня нет права ни на женские ласки, ни на какие-нибудь другие радости. Я знаю это слишком твердо.

— Останься в Эпониаке!

— Не могу.

— Но ведь ты во всем сознался, тебя больше ничто не тяготит. Скажи, это любовь ко мне заставила тебя рассказать обо всем?

— Ты заставила меня признаться.

— Нет! Ты просто не мог больше носить это в себе. Вот это — правда!

— Я буду служить тебе всем, чем смогу. Ты станешь великой королевой.

— Бойорикс!

— Мне нельзя любить. Меня все обжигает, ранит. Или заражает холодом…

— Ты моя любовь… Я вылечу тебя. Я стану твоей женой. Я буду веселиться, тогда и ты будешь весел, твое горе мы разделим надвое. Навсегда…

— У тебя есть твой народ.

— Если тебе нужно мое тело, возьми его!

— Я слишком люблю тебя, чтобы стерпеть жалость, снисходительность. Я должен страдать. Таков мой рок.

Но она не смогла сдержать себя. О, безжалостная гордость, чудовищная спесь королевского достоинства!

…Я жил среди лесистых холмов в поселении кузнецов. Место было глухое, оно называлось Красный Осел. Я нашел там пристанище у друзей Петруллоса. Это были простые, непритязательные люди. Их хижины сидели в земле еще глубже, чем дома Эпониака, и были заметно меньше.

Оказавшись среди этих людей, я быстро успокоился. Привыкнув к их простой жизни, я невольно осознал, что одна лишь бедность позволяет человеку понять суть мира. В этом примитивном существовании не остается места для мелких обид, честолюбивых притязаний.

Чтобы стать полностью таким же, как эти стойкие люди, я часто надевал такой же, как у них, кожаный нательник и спускался вместе с ними в шахту. Или брал в руки топор и уходил в дебри с лесорубами. С какой радостью я делил с ними многочасовой труд и пресный хлеб! Конечно, время от времени мне приходилось вспоминать о своих обязанностях будущего полководца: бывая в соседних деревеньках, я выбирал тех, на кого указывала мне интуиция, и не стремился набрать солдат как можно больше любой ценой.

Быть может, тебя удивит мое быстрое перевоплощение? Но в этом на самом деле нет ничего странного. Каждый человек — всего лишь звено в бесконечной цепи своих предшественников и потомков. Кто был передо мной? Кто придет после меня? Возможно, в меня влил свою жизнь некий недавний обитатель лесов, какой-нибудь камнерез. Или мне всего-навсего было необходимо поверить в это, чтобы спрятаться от самого себя, сделаться тем, кем мне предначертано стать свыше. Впрочем, это не имеет большого значения. Как сказал твой любимый Пиндар:

«Ни одна из вещей, которая имела случай явиться миру, справедливая ли, несправедливая ли, уже никогда не может быть перечеркнута. Само время — единственный хозяин мира — не помешало ей произойти. Но счастлив тот, кто умеет забывать».

Многое в собственной судьбе мне суждено было навсегда забыть: события, людей, места. Но стоит мне теперь закрыть глаза, и передо мной, как наяву, встают те лесные кузнецы, раскрасневшиеся от жара печей; или рудокопы, осторожно спускающиеся в шахту со светильниками в руках… Над шахтой была вырубка, ее пересекал ручей с водопадом. Извлеченные из глубины земли железистые глыбы крошили и промывали в потоке, перевозили в тачках и на носилках к печам. Из огня раскаленные слитки поступали к кузнецам, и те немедленно отправляли их на наковальню. Глухая лесная чаща поглощала слепящие отсветы, грохот железа… Немного дальше под густыми кронами трудились лесорубы. Они валили топорами огромные дубы, потом обтесывали стволы и превращали их в прямоугольные бруски. На вырубку приходили и другие обитатели леса: охотники за диким медом искали в упавших деревьях дупла; приходили также те, кто изготовлял из щепы ульи для пчел; наведывались собиратели хвороста, варщики мыла, делавшие его из золы бука в смеси с козьим жиром. В самом поселении сапожники вытачивали из ясеня башмаки, точильщики изготовляли из самшита блюда и чаши. Ближе к Праведной горе жил старик, который вырезал из камня фигуры божеств.

Два раза в неделю из Эпониака приезжали повозки и увозили железные слитки и дубовые брусья. Переезжая из деревни в деревню, веселые торговцы разносили последние новости. От них мы узнали о внезапной болезни, приковавшей к ложу королеву Шиомарру. О том, что Дивиак после продолжительных поисков нашел священную омелу на дубе самой крепости. Он объявил, что это бесспорное знамение с неба. Оно не только избавит королеву от болезни, но окажется предвестником необычных событий.

Мои друзья — кузнецы связали находку с недавним появлением белого оленя. Они стали уговаривать меня вернуться в Верховный Дом.

— Зачем тебе сидеть в этом лесу, Бойорикс? Мы хорошо узнали тебя, мы пойдем за тобой, когда придет время. Наше слово не ржавеет, дай только сигнал…

Ни доводы, ни суеверия не повлияли на мое сознание. Я продолжал сидеть в Красном Осле, есть окорока, сушеные яблоки и пить желудевый отвар. Становилось заметно теплее; склоны холмов с освещенной стороны освобождались от снега, кое-где мох уже пронизала первая травка, сами мхи тоже наливались зеленью; на ветках припухли почки; с моря нахлынули целые стада облаков, они окончательно согнали снег с земли теплыми дождями. Но ночи все еще оставались холодными.

В одну из таких ледяных ночей, в час, когда смолкает лай собак, но еще не доносится волчье завывание, на вырубке появился отряд римлян из десяти солдат и одного офицера. Они заметили свет от печей и спешились. Офицер, субцентурион, вступил в переговоры с разбуженными лесорубами. Он едва знал несколько слов по-галльски. Лесорубы, перебивая друг друга и жестикулируя, обступили римлян, затем увлекли их группу к хижинам кузнецов. Мы уже были наготове, сжимая в руках копья и раскаленные докрасна железные стержни. Эту схватку нельзя было даже назвать боем. Кованые наконечники с хрустом пробивали латы, стержни расплющивали шлемы. Только субцентурион пытался оказать сопротивление. Но нас было слишком много. Когда он единственный остался в живых, его связали, и я допросил его. Он был так напуган, что едва я пригрозил ему, как узнал, что отряд принадлежал седьмому легиону и направлялся в Ратиак по вызову вергобрета.

— Но мы сбились с пути, — жалобно проговорил он, — потому что выбрали не ту дорогу.

Связанным по рукам и ногам, я отправил его в сопровождении Котуса к Дивиаку, который должен был решить его судьбу.

Глава X

У подножия священного дуба распевали слова молитвы друиды во главе с Дивиаком. Им подыгрывали на лирах оваты[23], одетые в зеленое. Это происходило на седьмой день лены, в весеннее равноденствие. Вокруг хора собралась толпа, более многочисленная, чем в тот памятный для меня день у Праведной горы, на молитвах в честь богини Эпоны.

Друиды отвечали Дивиаку троестишием:

С тысячу смолистых факелов пробивали мрак ночи. Они вычертили три круга вокруг дуба, «каменной» разновидности деревьев-гигантов. Казалось, корявый торс дуба оживает от тепла тысяч людей, хочет обнять их своими мускулистыми ветвями и при этом обращается к небу венцом величественной кроны. Прямо над ним сквозь кружево сучьев сияла яркая голубая звезда. Виден был также желтоватый в свете огня пучок омелы, ее глянцевые маленькие листочки. Это растение никогда не сбрасывает листьев, оно сидит на голом дубе так же, как крепятся к песку и камням стойкие пустынные колючки. Оно как символ бессмертия, надежды, которую ничто не способно сломить. Только та омела считалась священной, которая поселялась на дубе: пробивая его жесткую плоть, она впитывала соки дерева, рожденного богами; только такое растение признавалось наделенным высшей добродетелью, волшебной целительной силой. Его союз с королем всех деревьев символизировал вечность Земли…

Друиды были облачены в белые туники, головы их украшали венки из плюща. У каждого на шее висело «яйцо змеи», покрытое золотом, — другой символ бессмертия. Такое яйцо бывает величиной с яблоко. С ними связана необычная легенда. По легенде друидов летом в определенных местах собирается множество змей, которые приготовляют из своего целебного яда такие яйца. Когда яйцо достигает определенной величины, змеи поднимают его, поддерживая жалами, и в этот момент нужно успеть схватить его и бежать из этого места что есть силы, иначе разъяренные змеи отомстят похитителю. Мне довелось однажды держать в руках одну такую реликвию. Она была похожа на окаменелого морского ежа.

Толпа отвечала:

Два овата принесли лестницу и приставили ее к стволу. Третий протянул Дивиаку золотой серп. Друиды воздели руки к небу, к верхушке дуба и с новой силой запели молитвы в честь его могущества. Дивиак медленно взбирался по лестнице. Толпа благоговейно притихла перед таинством, которое должно было свершиться на ее глазах. Голоса жрецов звучали едва слышно, они напоминали легкий плеск волн, стелящихся по песку. Четверо их стояли под лестницей и держали за углы белое полотно. Дивиак, достигший ветвей, прикоснулся губами к омеле. Его волосы падали волнами на плечи, в свете факелов он напоминал изваяние из льда. Внезапно наступила полная тишина. Стало слышно, как серп царапает кору и срезает священный куст. Дивиак, закончив дело, пошатнулся и упал на подставленное полотно. В следующий миг в толпе родился крик торжества:

— Счастливого года! Счастливого года!

Оваты подвели к дереву двух белых быков, соединенных одним ярмом, увенчанных венками из плюща. По указаниям Дивиака два его помощника перерезали им горла. Он внимательно следил за тем, как легли на землю струи крови. Один из быков замычал из последних сил, его собрат ответил ему. Дивиак подошел к безмолвной толпе:

— Арбатилы! Вам угрожает смертельная опасность! Но мужество одного из наших воинов вернет народу свободу. Не забывайте, что бесчестье и трусость могут прогневить богов и заставить их отказаться от покровительства. Будьте хозяевами своей судьбы… Теперь пусть те, кто принес дары, возложат их.

Шиомарра подошла первой, ее поддерживали две служанки. Завернутая в тончайшую тунику, она напоминала волшебный голубой призрак. Шиомарра припала к земле, а Дивиак склонился над ней и коснулся своим лунным жезлом. Королева сняла со своих рук браслеты и положила их к основанию дуба, затем медленно поднялась и вернулась на прежнее место.

Я стоял в тени, довольно далеко от дуба. Когда богатые жители поселения сделали подношения, настала наша очередь приблизиться к дубу. Нашими подношениями стали доспехи и оружие римлян, убитых кузнецами. Я держал в руках шлем с султаном подцентуриона. Окровавленное железо легло поверх украшений и золотых монет.

— Мужество одного из воинов вернет народу свободу… — повторил, глядя мне в лицо, Дивиак, затем сказал: — Взгляни же на нее, Бойорикс, взгляни…

Она стояла возле Оскро, облаченного в чешуйчатые доспехи, и улыбалась мне. Необычайное очарование исходило от этой улыбки. Грусть и вместе с ней тайная надежда угадывались в ней, скрытая сила натуры, делающей бесповоротный выбор, юная энергия любящей души! Отсветы ближайших факелов скрасили болезненную бледность изможденного лица, наделили волосы золотым сиянием. Ее упругое тело, какое бывает у молодых ланей, по-прежнему влекло меня.

— Подойди к ней, — сказал друид.

— Иди, Бойорикс, иди, — подталкивали меня лесорубы. — Мы желаем тебе счастья.

Звуки лир перекрыли их дружелюбные голоса.

…Знала бы ты, дорогая Ливия, как я понимаю тебя, одиночество не мешает мне разделять твою радость, я счастлив тем, что вижу тебя безмятежной возле избранника, отвечающего твоим чувствам! Мне выпало счастье побывать на тех же вершинах блаженства. Я вдыхал его воздух так жадно, что ноздри не могли поспевать за потребностями тела. С каким трепетом я притягивал к себе хрупкую фигурку, почти призрачную в своей необыкновенной красоте! Не правда ли, в такие мгновения чувствуешь себя богом, хозяином земли и небес, веришь, что счастью уже не будет конца? Невероятным образом роднятся при этом скромность и величие, робость и отвага. Ведь любовь — это, по сути, сочетание простоты и предельного совершенства. При воспоминании о той ночи, той самой Матери-Ночи, руки перестают меня слушаться и буквы пляшут, словно птицы на ветках. Однако сердце мое бьется, точно в терновом обруче…

Какими чудными запахами благоухал тот вечер! Нас обжигало дыхание близкой весны! Мне стало вдруг жарко, как будто меня касались потрескивающие факелы в руках у собравшихся. Шиомарра казалась восхитительной… Снова я был рядом с ней. Ее глаза читали мои сокровенные мысли, сама ночь наделила их нежной, теплой ясностью. Она молчала, оставаясь неподвижной, и только губы выдавали ее чувства легким подрагиванием, так хорошо знакомым мне. Было видно, как она пытается остановить слезы, и все же они сломили все преграды и потекли по ее щекам — серебряные жемчужины нашей надрывной нежности.

— Моя любимая королева… Шиомарра…

Под дубом продолжали пение друиды и их ученики. Держась за руки, плясали девушки. Вокруг нас разносился разноголосый гул, мелькали огни, плащи, кирасы, белые туники жрецов. Но я почти не видел окружавшего нас мира, все не мог наглядеться на прекрасное лицо, обращенное ко мне с той же нежностью, с какой цветок тянется к солнцу. В отблесках факелов, игравших на ее волосах, я различал огни Верховного Дома.

До самого рассвета сидели мы на скамье, покрытой шкурами, возле горящих поленьев. То, как они медленно сгорали, распадались, исчезали в пламени, напоминает мне сегодня историю нашей любви. Но тогда мы не ведали о недалеком ее конце. Об этом невозможно знать заранее. Шиомарра дремала у меня на руках, я тоже лишь наполовину погружался в сон, иногда гладил ее, изредка в наваждениях сна наши губы соединялись.

Мы слышали, как по камням дороги, опоясывающей город, стучали каблуки стражи. Из домов доносился женский смех, солдатский хохот: всю ночь люди бодрствовали в честь начала нового года.

Это был наш последний целомудренный вечер.

Утром мы пришли в твою комнату, чтобы показать тебе омелу. Ты казалась беззащитной, как все спящие дети, Радостное опьянение ночи не отпускало меня, я поцеловал твои головку и ручку, высовывающуюся из-под волчьей шкуры.

Глава XI

— Все что есть у меня самого дорогого, — провозгласил безбородый, но с пышной гривой охотник, — я отдам своей жене в день нашей свадьбы. Конечно, помимо моего хозяйства.

— Что же ты ей отдашь, Виндулос? — полушутя-полусерьезно спросили его окружающие. — Что у тебя есть самого ценного?

— Мой пес, друзья, мой бесподобный зайчатник! Его шкура такая же пятнистая, как лужайка в цвету. Глаза серые… Зовут его Орме. Если бы он умел говорить, вы не отличили бы его по уму от человека. Когда я ем, он подходит ко мне, трогает лапой и начинает что-то бормотать на своем языке. На охоте по проворству и остроте нюха ему нет равных среди псов Эпониака и лесных деревень, за один день он может загнать четырех зайцев. И к тому же он лаем предупреждает меня об опасности, открывает мне ловушки…

Со всех сторон донеслись одобрительные возгласы. Почти все мужчины были страстными охотниками. Каждый дорого отдал бы за хорошего зайчатника. В разговор вмешался старик с вытянутым черепом, похожим на веретено.

— Надо думать, — пробурчал он через усы, — ты должным образом заботишься о своем псе?

— Я никому не позволяю даже дотрагиваться до него. Сам расчесываю шерсть, осматриваю лапы.

— Как же ты его держишь при этом? В мое время собак чистили так: расчесывали гребнем спину и ляжки правой рукой, а левой придерживали живот, не давая ему прогибаться, чтобы не возникла грыжа. Потом так же расчесывали шею и плечи. Собаки чистой крови нежные существа, что ни говори…

— А у меня, — басом сказал мой ближайший сосед, тройной подбородок которого был закрыт позолоченным нагрудником, — тоже есть замечательная собака. У пса, правда, угрюмый вид, но он никогда не сбивается со следа, поразительная ищейка! А какой замечательный сторож! Кусает всякого, даже моих слуг. Но со мной, хозяином, ведет себя кротко, как ребенок. После охоты я вливаю ему в горло сырое яйцо, чтобы восстановить силы.

— Полезный прием, — одобрил старик.

Беседа продолжала бродить вокруг охоты, оживленная, веселая; каждый старался удивить общество, переспорить собеседника, доказать ему свое необыкновенное мастерство. Преувеличения рождались не от неискренности, а вследствие игры воображения. Начав расхваливать вожаков своих охотничьих свор, они невольно переключались на свои собственные подвиги.

— Я убил десять оленей в последнюю луну, — утверждал один юнец. — Всех из лука и на бегу.

— Это правда, — подтвердил его отец. — Десять взрослых оленей. Так, как стреляет из лука мой сын, не стреляет никто.

— Прости, что не поверю тебе, Виридорикс, но твой сын ни за что не подстрелит двух ворон одной стрелой, как это удалось мне.

— Как же это тебе удалось?

— Друзья, он убил сразу двух ворон, сидящих рядом на одной ветке!

— А я считаю, — сказал воин с золотыми цепями на груди, — что олень — слишком благородное животное. Это не волк, чтобы его просто отстреливать из лука. Я охочусь на него так, чтобы оставить ему возможность спастись. Привязываю на поляне молодую олениху, которая кричит и вызывает в нем ответную страсть. Если он поддастся, то погибнет. Но даже в таком случае я разрешаю ему перед гибелью испытать наслаждение… Друзья, скажите, с чем мы останемся, когда в лесах совсем не будет безлюдных уголков?

— Мне, — сказал лысый человек, известный своей скупостью, — давно уже не до ухищрений с оленихами. В моем краю жизнь сурова. На охоте я применяю петли с перьями. Когда олень дергает петлю, перья начинают прыгать и пугают его. Он ложится в траву вместо того, чтобы рвать силки.

— Тебе должно быть стыдно! Это недостойный метод!

— Друзья, если вы такие честные, попробуйте поохотиться на моих осторожных оленей с луком или с вашей приманкой. Я их не жалею: они портят мои посадки.

— Берегись! Олень — посланник Кернунноса.

Нас собралось около пятидесяти человек под сводами высокого зала. По традиции королева пригласила лесных охотников. Знатные люди посетили их затерявшиеся в дебрях лачуги и пригласили на пиршество. Охотники облачились в свои лучшие одежды, выбрили щеки, промыли спутанные космы зольным мылом. Молодые срезали усы почти полностью, но старшие мочили их в кубках с вином. Их одежды составляли живописную смесь клеток, ромбов, крестов и изображений животных, разбавленную одноцветными туниками друидов, у которых не было иных украшений, кроме венков из плюша и змеиных яиц. Каждое движение охотников сопровождалось клацаньем браслетов, цепей, нагрудников. У многих на пальцах красовались массивные перстни с синими камнями, которые покупают в Арвернах, или со стеклянными вставками, которые изготовляют в Эдуэнах. Так же вычурно было украшено их оружие: чеканные ножны украшены вставками из цветной эмали, у некоторых обиты медными пластинками, мечи — с массивными рукоятками. Пожилые охотники, невзирая на жару в зале, оставили на плечах полосатые плащи с воротниками из меха куницы или выдры.

Первый круг сидящих в зале составляли крупные землевладельцы и самые важные друиды. Дивиак сидел в середине. Справа от него — Шиомарра в лиловой тунике, расшитой лунами и золотыми лошадьми. Волосы ее были разделены на прямой пробор, лоб украшен ярким рубином. Слева сидел я, рядом — Оскро, с черной туники которого смотрела змея с бараньей головой. Далее — старейший из друидов, седой, но еще крепкий. Потом — знать по старшинству званий, возрастов, богатства. И, наконец, молодежь, старающаяся выглядеть сурово.

— А я отдам своей невесте, — воскликнул один из молодых, — всю свою землю на солнечных холмах, тысячу арпанов[24] пахоты, где пшеница вырастает по плечо!

— Неплохой дар, согласен. Но чего он стоит рядом с моим правом взимать подорожную пошлину! А мои жемчуговые промыслы? В сундуки моей жены потечет серебряный ручей, вот что я знаю наверняка!

— Раньше торгашей, вроде тебя, не допустили бы к такому столу!

— Да, это было доброе время, — проворчал старик с узким черепом. — Время, когда правил дед Шиомарры.

— Что бы ты делал без торговцев, пчелиный король? А ты, стригаль?

— Тот, кто ссорится, отправится вон отсюда, — пригрозил Дивиак. — Рядом с вами сама королева!

Появились слуги. Они внесли длинные серебряные блюда, на которых лежали запеченные ляжки косуль. Раздались радостные выкрики. Люди уже захмелели, но еще не насытились: шел всего лишь третий этап пира. Ему предшествовали дары моря рыба и устрицы, привезенные от рыбаков, вываренные в соленой воде с тмином и грушами; после них подали мясо, зажаренное на углях особым способом. Уже опустели четыре амфоры вина, купленного когда-то у римских торговцев, проникавших в Галлию. Вино легко вливалось в глотки и наполняло тело неожиданным, вероломным теплом, вызывало несколько разнузданную веселость, опасные приступы красноречия. Слуги стояли позади сотрапезников, внимательно следя за возникающими у них желаниями, как тогда в римском лагере в палатке Апрония.

Оруженосцы, воины-копьеносцы, стрелки, занимали ряды внешнего круга. Им подносили не вино, а настоенное на меду пиво. Сидели они на скамьях, тогда как более знатные их соплеменники восседали на плетеных креслах. В соседнем зале простые охотники и ремесленники сидели на тростниковых вязанках, обычных галльских сиденьях, и пили корму. Но все помнили, что королева обещала в конце пиршества каждому налить самого ценного вина.

Похожие на львов, выстроившихся в ряд, они подносили к бородатым лицам огромные куски мяса, держа их двумя руками, откусывали, отдирая волокна, помогая себе кинжалами, ножны которых были приторочены к ножнам их мечей. Возле каждого стоял ковш с водой, на коленях лежал кусок холста. Они часто ополаскивали пальцы и обтирали их. Обглодав кость, кидали ее в корзины, подставляемые слугами.

Разговор возобновился, сопровождаемый сытыми вздохами, довольным кряхтеньем.

— Ну а ты, — спросил Оскро у юноши, сидевшего напротив него, — что ты подаришь невесте?

— Сотню коней и еще сотню кобыл в придачу. Я могу обеспечить лошадьми целый народ. Наши пастбища кормят несметные стада. И еще я дам ей воз сбруи.

— Да, у нее будет, на чем удрать от тебя!

— Оскро! — одернул его один из друидов. — Разве не достойное занятие — растить лошадей? А сам ты что пожалуешь своей будущей жене?

— Свою силу. Это самое ценное, что у меня есть. Я могу ударом кулака свалить быка.

— Это правда, — сказал кто-то. — Я видел своими глазами.

— Я могу биться один на один с кабаном, — продолжал Оскро. — Я уже пробовал, и люди могут это подтвердить.

— Это тоже правда, — раздался другой голос. — Кабан был почти не тронут псами.

— Нет, неправда! — воскликнул толстяк. — Никто не сможет задушить кабана. Это всегда кончается смертью.

— А он сделал это!

Причиной этой шутливой перебранки служил кубок, стоящий посреди круглого стола. Это был древний иноземный кубок, украшенный колесницами и бегущими гоплитами. Тот, кто осушит его вместе с Шиомаррой, станет королем Эпониака.

После пирогов и орехов королева поднялась, взяла кубок и наполнила его. Общество притихло, все взгляды были прикованы к кубку. Каждый с волнением и потаенной надеждой ждал продолжения. Свершится ли предсказание, последует ли королева совету белого оленя, встреченного у Праведной горы? Или она сделает другой выбор? Несколько юношей, не следя за общим разговором, продолжали болтать. Дивиак хмуро посмотрел на них:

— Замолчите же! Королева хочет указать своего избранника.

Медленно она выпила половину кубка, затем повернулась ко мне.

Оскро воскликнул:

— Чужеземец! Никогда! Это против наших обычаев!

— Ты лжешь, — сказала Шиомарра. — Бойорикс — один из нас.

— Один из нас? Откуда он взялся?

— Он происходит из знаменитого народа вольков.

— Кто это сможет подтвердить? Друзья, неужели вы допустите, чтобы наша королева породнилась с безродным беженцем?

Ему удалось задеть меня. Я вытащил меч:

— Защищайся, безродный!

Но нас остановил оклик Дивиака.

— Разойдитесь! Тот, кто станет драться этой ночью, будет навсегда проклят. Сегодня необыкновенная ночь. Это свадебная ночь вашей королевы. Остановитесь!..

Мечи лязгнули друг о друга.

— Считайте его мертвым, — услышал я за своей спиной. — Оскро непобедим.

Дивиак приподнял свой скипетр.

— Уберите оружие, или вы будете изгнаны всем народом! — повторил он.

Оскро бросил свой меч, тяжело звякнувший о плиты, я тоже убрал меч.

— Бойорикса нельзя упрекать за то, что он родился на земле, захваченной римлянами. Сердцем он наш.

Шиомарра протянула мне кубок, и я медленно осушил его под одобрительные выкрики:

— Долгой жизни, Бойорикс! Ты — наш король! Счастья и долгой жизни!

Первым, кто поклонился мне, был Оскро. Запинаясь от неловкости, он произнес:

— Ты победил, Бойорикс. Я беру назад слова обиды. Прошу короля простить меня… Долгой жизни!

В который раз меня удивила непредсказуемость, порывистость галльской души.

Луна уже почти опустилась за лес, когда праздник подошел к концу. Повсюду пели, танцевали; со всех сторон доносился смех, огоньки факелов мелькали тут и там. Ты же, моя Ливия, спала крепким сном, наевшись пирогов…

Я верил, что мое счастье надежно покоится в моих объятиях, что Шиомарра — нежный цветок, который только я могу беречь и поддерживать. Ее волосы раскинулись по моим плечам. Мне не выразить словами, как она была прекрасна!

Я смотрел на ее лицо, едва различимое в предутреннем полумраке, и мне казалось, что я узнаю умиротворенную улыбку Теренции, ее сверкающие глаза. Точно стараясь рассеять это наваждение, Шиомарра шептала:

— Да, это я, Бойорикс, дорогой мой муж, это я… Твоя Шиомарра.

Когда оба мы проснулись, она сказала:

— Ты вправе сослать или по-другому наказать Оскро. Он вел себя ужасно. Но, может быть, стоит позабыть о ссоре? Подумай, что ему пришлось пережить этой ночью…

Сразу после ночной трапезы Оскро удалился. Праздничная обстановка была невыносима для него. Всю ночь он провел в седле, заставляя коня скакать во весь опор. Его видели в Красном Осле, за Праведной горой и в других местах. Утром он вернулся в Эпониак на загнанной лошади.

Глава XII

Время потекло… И так стремительно! Всего несколько недель было отпущено нам судьбой. Дни уходили, как песок между пальцев. Ночи казались всего лишь часами. Страсть, которая бросила нас в объятия друг к другу в первые дни после свадьбы, понемногу уступала место спокойной нежности. Теперь мы упивались словами любви, лежа по целым дням на жарком ложе из звериных шкур в восхитительной праздности. Нам не было дела до смены дней и ночей, никого и ничего, кроме друг друга, мы не замечали, и каждое свое пробуждение начинали так, словно встретились после долгой разлуки. Я был на пятнадцать лет старше Шиомарры. В этом возрасте любовь превращается для человека в разновидность искусства, разум вмешивается в жизнь чувства, эгоизм забирает у страсти прелесть самоотверженности. Но, отвечая на вспышки страсти моей возлюбленной, я забывал о рассудке, благодаря чему я испытывал поистине юношеский пыл. Если помнишь, Шиомарра пообещала излечить меня от тоски. Точнее, она надеялась вернуть мне душу моих предков.

Уже зеленели деревья. Птицы надрывно чирикали, прыгая по наливающимся почками ветвям. Появились первые цветы. Люди сняли меховые одежды. Солнце поддерживало земной праздник теплыми лучами. Водные, земные, небесные животные делились на пары. Голуби ворковали на чердаках Верховного Дома. Прямо на дороге попадались неосторожные лисицы, поглощенные друг другом. На выгонах бодрым ржанием перекликались лошади. Отец-Лес изменил свои ночные голоса. Тревожные крики ненависти или страха сменились нежным урчанием. Корни растений, миллионы наливающихся соком стволов, слили свои слабые голоса в единый, идущий откуда-то из самой чащи шепот. Кроны запели свою веселую весеннюю песенку. Ветер ускорял волшебные превращения, подгоняя отставших, разнося дурманящие запахи. В один из вечеров, насыщенных ароматом цветущего боярышника, мы встретили у болота несколько олених. Лихорадочно сделав по нескольку глотков, они пугливо поворачивали голову в сторону чащи, откуда доносились крики дерущихся. Там мы увидели двух самцов-оленей, яростно бьющихся рогами. Победителя ждало стадо олених.

Мы возвращались в Верховный Дом, в свою комнату, устланную шкурами, и вымаливали по дороге, подобно этим оленям, у бога любви новых даров. Солнце садилось в нарождающуюся листву и было похоже на раскаленный кратер вулкана. Тропу быстро поглощал полумрак. Расторопный слуга зажигал факел и освещал нам путь. Позади шли наши помощники по охоте и несли добычу: привязанного к шесту крупного кабана со связанными ногами. Последними шли псари со сворой охотничьих собак.

Эта картина стоит у меня перед глазами как символ тех скоротечных дней. Счастье — как ночь, когда не видишь вокруг ничего, кроме любимого.

Мой старый друг — центурион больше не навещал меня, поэтому я отправил в город Котуса. Он узнал, что центурион переведен по неизвестным причинам в одно из удаленных горных укреплений. По названию крепости Котус припомнил ее местонахождение, но я отговорил его искать ее. Его легко могли схватить, даже если бы он отправился туда под видом торговца. Я не верил в случайности, повлиявшие на исчезновение моего друга. Так или иначе, но отныне я не мог знать о приказах из Рима, касающихся моей участи. Я полагал, кары долго ждать не придется.

Как-то прогуливаясь по холмам, я набрел недавно на руины древнего волькского городка. Он расположился на месте слияния двух потоков, перед тем, как они побегут в долину. Напрасно искал я в ближних селениях следы своих предков по линии матери. Новое разочарование. Имя предка навсегда забыто. Никто никогда не слышал ни о каком Бойориксе. Люди уезжают из этих мест, их изгоняют легионеры.

Деревья сейчас покрываются молодой зеленью, как в те дни перед нашим расставанием, а ветер наполнен весенними мягкими запахами. На рассвете наш сад сверкает капельками росы. Сегодня утром появились первые ласточки, они садились к нам на крышу. Ночью было так тепло, что в полную луну заголосили петухи. Кажется, это зловещее предзнаменование. В полдень я съел двух голубей, кусок козьего сыра с хлебом; и чашку орехов. Чем еще заниматься старой развалине вроде меня! Я требую от себя одного: сохранять спокойствие.

В Верховном Доме весной тоже поселялись ласточки. Они лепили гнезда под козырьком крыши. Их глиняные шары висели рядом с черепами убитых воинов. Иногда какая-нибудь ласточка ныряла, сложив крылья, в пустую глазницу черепа, чтобы схватить укрывшегося там жучка. По словам Дивиака, это было необыкновенно благоприятное предсказание.

Глава I

Неожиданно события втянули нас в водоворот военных действий. Вот что написал о тех днях Цезарь в IX главе своих «Комментариев»: «Находясь вдали от Галлии, я отдал распоряжение начать постройку военных кораблей на Луаре, реке, которая впадает в океан. Гребцов для них следовало набрать из местного населения, как и матросов и кормчих. Все это необходимо было организовать заранее, до первого моего появления в Галлии. Венеды, а с ними и некоторые другие народы, предчувствуя скорую расправу за свои преступления — не они ли захватывали моих послов и заковывали их в железо, тогда как другие народы с почтением принимали римлян? — стали спешно готовиться к обороне своих земель. Надежда их на успех была, пожалуй, оправдана: они надеялись, что родная природа поможет им. Действительно, грунтовые дороги весной оказывались размытыми паводком и высоким приливом, незнание местности и мелких портов ставило в трудное положение военачальников и моряков. Венеды рассчитывали вести затяжную войну на истощение, они знали, что римская армия испытывает недостаток кораблей, что плавание, стоянка в открытом море непривычны для моряков, привыкших к замкнутой воде. Приняв окончательное решение противостоять Риму, они принялись укреплять города, запасать пропитание, собирать вблизи своего побережья весь свой флот».

Цезарь воспроизводит события довольно точно, хотя хронология их немного нарушена. Ясно то, что его гений и здесь блестяще проявил себя: Цезарь решил разбить венедов не на суше, а на море, где они чувствовали себя неуязвимыми. Находясь в Эпониаке, мы узнали о его маневрах с большим опозданием. Центурии, управляемые легатом седьмого легиона, не стали углубляться в арбатильский лес, они пошли прямо на юг, выбирая открытые дороги и равнины. Гобаннито сообщил нам также о том, что в Ратиаке, на берегу, собрались корабли, отобранные римлянами у пиктонов и аквитенов и приобщенные к городскому флоту, который держит в своих руках вергобрет. Каждое судно имело на борту несколько легионеров для охраны. Кроме того, в городе разместились две центурии под началом трибуна для защиты флота и крепости. Конопатчики, плотники и канатчики города были согнаны на строительство новых кораблей и боевых машин.

Мы собрали военный совет. На нем было решено — благоразумно, как мне кажется, — не трогать римский гарнизон, не пытаться отбить многочисленные корабли, громоздившиеся у пристани города, другими словами, создавать видимость нейтралитета. Вряд ли нам оказалась бы под силу такая операция. Не говоря о том, что венеды вскоре напомнили нам об обещании оказать им поддержку, и нам бы пришлось увести лучшую часть своего войска, оставив город незащищенным перед лицом мстительных легионеров. Не знаю, каким образом венеды узнавали о перемещениях Цезаря из Равенны, но они торопили нас. Нам не оставалось ничего другого, как погрузиться на ладьи и плыть к морю, на запад.

Шиомарра настояла на том, что будет сопровождать меня. Друиды, все ее окружение напрасно уговаривали ее остаться. Но она упрямо повторяла:

— Я имею право на свою долю славы, друзья, и на свою долю опасностей…

Бедная моя, она их получила, и сполна!..

Оскро постепенно завоевал наше доверие безупречным поведением. Они с Дивиаком оставались в городе, чтобы представлять власть: один — для защиты владений, другой — для руководства магистратом.

Мы выступили из города без промедления. В наш отряд входили сотня всадников и девятьсот пехотинцев, большая часть которых состояла из лесорубов, шахтеров и кузнецов, завербованных мною во время добровольного затворничества в поселении Красный Осел. Мы с Котусом встретили товарищей по заточению и бегству из Ратиака: старого арверна, веселого парисия, бойкого аквитана и всегда грустного нервия. Я не упоминал о них больше, хотя не раз встречал в Эпониаке то одного, то другого. Кроме них, с нами были и другие беженцы, мечтающие свести счеты с Цезарем, и сам Гобаннито, бежавший из Ратиака, и Петруллос с тремя самыми крепкими подмастерьями, и тот молодой сеньор, хваставшийся за ночной трапезой своим непревзойденным псом-зайчатником (собака и в походе была, разумеется, при нем, во время раздачи еды она каждый раз жалобно поскуливала), и тот тучный господин, что любил вкусно поесть, — он пристроился к съестному обозу и отвечал на шутки так:

— С этими венедами, рыбными душами, нужно быть готовыми ко всему.

За войсками тащился обоз с запасным оружием и разным скарбом. Почти все население Эпониака пустилось провожать нас и брело по лесной дороге добрых четыре лье. Потом люди устали и стали мало-помалу отставать, пока самые обессилевшие не остановились и не повернули за Дивиаком и Оскро.

В Порт-Сикоре мы разместились на судах вспомогательной флотилии. Пристань располагалась в песчаной бухте, с моря ее прикрывал остров. Войско уместилось на всех судах, пригнанных к городку: от легких однопарусных челноков до ладей-уток и баркасов.

Круглый борт нашего баркаса высоко возвышался над водой, никакая волна не могла захлестнуть его нос. Две мачты держали три квадратных паруса. Команда время от времени убирала самый крупный из них, чтобы дать возможность более мелким кораблям нагнать караван. Первые же часы плавания вывели из строя моих пехотинцев: свесившись через борта, они дружно кормили рыб съеденным перед отплытием завтраком. Моряки осыпали их насмешками, но бравые солдаты не имели сил отвечать им. В отличие от них Шиомарра держалась стойко: ее так воодушевило предстоящее путешествие, что даже морская качка не могла погасить прилива радости, которой светились ее глаза, не отрывающиеся от полукруга горизонта. Меня тоже захватили ощущение новизны открывающихся просторов, свист ветра, огибающего парус, суета, плеск волн, скрип мачт, щелчки канатов…

Это был океан! Не стоило даже сравнивать его с замкнутым римским морем, с его теплыми лазурными водами. Это была грозная стихия, серая, как застывшая лава. Гребни ее волн, длинных и высоких, заставляли раскачиваться наш тяжелый корабль, точно легкую скорлупку, сопровождая его продвижение зловещим ревом и хлесткими пощечинами брызг. Это была необъятная серая ширь, чарующая своим таинственным волнением, своей беспрестанной изменчивостью. Небо тяжело нависало над морским горизонтом и лесистым берегом. Кое-где из глубин океана выступали черные скалистые острова, облепленные малыми собратьями, точно развалившиеся каменные изваяния обломками. Облака проносились так низко, что грозили зацепить мачты. Солнце поминутно прорывалось сквозь них золотым светом, от которого на бегущих волнах зажигались искрящиеся россыпи огней.

На носу баркаса устроился певец, затянувший песнь о перелетных душах, мчащихся к Островам Спящих. Ветер трепал длинные пряди его волос и полы туники и уносил вдаль слова песни, то усиливая, то заглушая голос поющего.

Мы сидели на корме под ярко-красным пологом — легким подобием навеса — и играли в шахматы или же рассеянно болтали. Помню, меня удивляло то, насколько Шиомарра была уверена в благополучном исходе войны, в моем военном гении. Я сумел прочесть за ее веселой приподнятостью скрытую грусть предчувствие близкого конца. Она распустила волосы и подставила соленому ветру свое прекрасное лицо. Ноздри ее трепетали, жадно вдыхая густой запах моря, рожденный, казалось, из противоборства воды и молний. Рот ее был приоткрыт, тонкий ряд зубов поблескивал при появлении солнца. Время от времени она подходила ко мне и, не стесняясь присутствия соплеменников, страстно целовала, забыв о своем королевском достоинстве и женской застенчивости.

На горизонте показалась гряда островов. Они вышли из тумана, как неведомая скалистая земля. Поблизости от островов мы разглядели несколько парусов: это были массивные, высокие корабли венедов. Они плыли прямо к нам. Нос каждого украшала вырезанная из дерева позолоченная голова лошади. Казалось, это живые золотые кони мчались к нам, рассекая грудью пену волн.

— Венеды! — воскликнула Шиомарра.

Наши моряки уже поднимали над мачтами флаги арбатилов, на которых было вышито изображение богини Эпоны.

Глава II

Двойственное впечатление оставляла островная страна венедов: с одной стороны, она отпугивала своей суровостью и замкнутостью, с другой — подкупала добродушием и надежностью. Даже внутреннее водное пространство, ограниченное цепочками крупных и мелких островков, вело двоякое существование: в часы полной воды это была приветливая, спокойная лагуна, где могли неторопливо пастись грузные суда, точно золотые кобылицы Посейдона. Океан бушевал снаружи, тщетно пытаясь проникнуть в тихую заводь. Но во время отлива он напоминал о своем могуществе: мощное течение несло замешкавшийся корабль прямо на скалы. Но было в этой стране и совершенно безопасное пристанище для кораблей: залив, который образовывали у берега расположенные полукругом острова. Поверхность моря напоминала здесь гладкую серую скатерть, иногда серебрящуюся под дуновением ветра. Старожилы рассказывали нам, что море только в последнее время захватило эти места, а раньше здесь была суша, и острова венедов были ее холмами и горами. В доказательство своих слов старики показывали черные, окаменевшие стволы деревьев, торчащие из песка на пляжах. «Море продолжает наступать», — говорили они.

То безмолвное множество островов, покрытых, точно шапками, буковыми и сосновыми лесами, являло самый любопытный пейзаж, какой мне довелось повидать. Цепочки мелких островов убегали в стороны от крупных, наподобие щупальцев спрутов, которых венеды так любили высекать на плитах гробниц. Эти гробницы, упрятанные в пещере на вершине горы Чумиака, — в день, когда мне разрешили посетить их, — произвели на меня неизгладимое впечатление своей безысходной потерянностью в бушующем океане. Возвращаясь, я подумал, что именно в этом месте, должно быть, уготовано мне найти свое последнее пристанище. Признаться, я надолго свыкся с мыслью об этом, и она наполнила меня чувством, похожим на скрытое торжество. Когда я поделился своим впечатлением с Шиомаррой, она сказала:

— Да, это колыбель… исходная гавань…

Мне понравилось ее сравнение, я воскликнул:

— Колыбель? Исходная гавань? О, дорогая Шиомарра, как прекрасны твои слова!

Я подумал о святом месте, откуда вышел весь наш великий народ, о ребенке, который должен родиться у нас с Шиомаррой… Ее пальцы стиснули мои. Ветер шелестел в сухой траве, трепал желтые соцветия дрока. Вокруг острова сновали корабли. Солнце размытым красным пятном просвечивало через пелену облаков.

— Под нашими ногами, — сказал сопровождавший нас венед, — спит Гимилькон, карфагенский флотоводец. Это был большой друг нашего народа. После того, как римляне разрушили его могущественный и богатый город, он приплыл сюда, чтобы умереть среди нас. А теперь они хотят захватить наши богатства, наше олово. Собаки!

На островах были возведены города-крепости венедов, деревянные, очень напоминающие поселки на воде, которые мы встречали в Пиктонии, только несравненно мощнее и благоустроеннее, с прямыми и широкими улицами, домами, крытыми соломой, мостовыми из расколотых надвое стволов. Укрепления состояли из двойных бревенчатых стен, между которых засыпалась галька, и башен с бойницами. Острова сообщались между собой песчаными насыпями, которые исчезали во время прилива, делая крепости совершенно неприступными для сухопутных войск, что значительно облегчало задачу обороны. Ровно половину суток я мог быть уверенным, что враг не начнет штурм.

Каждый из островных городов управлялся избираемым старейшиной. Совет старейшин, который Цезарь в своих «Комментариях» назвал «венедским сенатом», выбирал затем бренна всех морей, резиденция которого располагалась в Дариориге, столице Венедии.

Здесь не было ни одной семьи, не имевшей какого-нибудь суденышка, каждый остров был облеплен сцепленными друг с другом кораблями. Крупные корабли были построены так, что могли подходить к острову почти по мели. Вот как описал их Цезарь:

«Дно такого корабля было плоским, нос и корма высокие, никакая волна не могла захлестнуть их. Корабль строился целиком из дуба и обладал необыкновенной прочностью. Поперечные брусья имели толщину ступни и крепились железными зубьями толщиной в палец. Якоря опускались не на веревке, а на железной цепи; паруса сшивались из мягкой и тонкой кожи, они были намного прочнее полотняных, не рвались даже в самый страшный шторм. Но тащить эти тяжелые суда мог только сильный океанский ветер. И тут наши галеры получали свое единственное преимущество, они были быстроходнее, весла давали им возможность плавать и в безветренную погоду».

На военном совете, где председательствовал сам бренн, я в первую очередь обратил внимание членов совета на быстроходность римских галер.

— Во время плавания, — возразил мне бренн, — нам попадались римские корабли с круглыми носами, плывшие очень медленно. Такими кораблями трудно управлять.

— Это были грузовые корабли, они не могут развить скорость из-за тяжести грузов. Но военные корабли римлян — совсем другие, они узкие и быстрые и могут плыть без парусов.

Люди недоуменно, но не без любопытства переглядывались по манере всех моряков, когда речь заходит о судовождении. Кончиком кинжала я нарисовал на слое пепла римскую галеру: три ряда весел, мачты и таран. Они стали переговариваться:

— Это гребцы? Прикованные, как звери?

— Должно быть, Цезарь сажает на цепь трусов, — проворчал бренн.

— Это низко — поступать так с людьми!

— Это рабы, — сказал я.

— У нас людей не сажают на цепь. Гребцы могут работать за деньги или по собственной воле. Продолжай, Бойорикс…

Я объяснил, что хорошую скорость галера развивает благодаря вытянутой форме своего корпуса.

— Длина ее в семь раз превосходит ширину, а у грузового корабля только вчетверо.

Кроме того, венеды не имели представления о баллистах и «воронах». Мне пришлось нарисовать эти приспособления:

— «Ворона» вцепляется железными крючьями в борт неприятельского корабля и лишает его подвижности.

Бренн усмехнулся, и все старейшины последовали его примеру. Он сказал:

— Наши борта слишком высоки для этих твоих «ворон». А горящие ядра могут испугать только рыб. Ведь их так легко сбросить за борт баграми.

— Сколько кораблей у римлян? — спросил низкорослый моряк с рябым лицом, изборожденным к тому же шрамами.

— Пятьдесят.

Присутствующие снова дружно усмехнулись. Бренн поднял руку, заставив их замолчать, и снова заговорил:

— Я сомневаюсь, что этот флот достигнет наших берегов. Слишком далек путь, а я знаю этих хлипких южан…

— Вспомни Питеаса, — подал голос присутствующий друид.

— Питеаса? Что же он?

— Он приплыл из Массилии, достиг Дариорига, страну касситеридов и поплыл дальше на север, к великому туманному острову.

— Но он был единственным, кому удалось это. И ему помогали наши мореходы. Их люди не способны на такое! Вспомни тех недоносков, которых мы спасли недалеко от Массилии.

— Да, — усмехнулся его сосед, — вместо того чтобы чинить парус, они молились.

— Предположим, — продолжил бренн, — что эти тепловодные моряки все же доплывут до Луары, и у них будет пятьдесят корыт. Прибавим к ним баркасы, отобранные у аквитенов и ратианов. Всего будет сто, из которых половину нельзя даже назвать кораблями. Один наш корабль только своим веслом раздавит десять римских. А у нас их больше двухсот! На море пока еще мы хозяева!

— Это верно!

Из окон дворца короля венедов бренна Хириуса можно было видеть почти весь флот, стоящий у острова, мощные борта кораблей, фигуры лошадей на носах. Точно такие же изображения имелись на венедских монетах, как когда-то на карфагенских. На палубах были аккуратно сложены паруса из кожи.

Бренн сидел на троне, который украшали резные изображения китов. Вокруг него полукругом разместились сорок старейшин островных и прибрежных городков. Все, как один, были светловолосы, сероглазы, с обветренными лицами. Голоса их звучали торжественно и немного грустно, с поморским акцентом. В отличие от арбатилов они предпочитали одежду темных цветов. Как и раньше, во время переговоров с ними я заметил, как умеют они избегать пустых споров, как быстро ухватывают суть дела.

— Мы слабее со стороны берега, вот что меня заботит, — говорил бренн. — Не сомневаюсь, что Цезарь станет наступать оттуда.

— Он будет наступать и с берега, и с моря, — сказал я. — Но проиграет. Каждый ваш остров сам по себе можно взять лишь ценой больших потерь. Они не смогут подвести к ним боевые машины, а без этих машин римская армия вдвое слабее. На берегу Цезарю придется заходить в лес. Если вы дадите мне достаточно работников, я подготовлю ловушки для его солдат. Самые близкие от берега острова мы отрежем каналами. Им придется брать крепости с кораблей. Мы с вашими союзниками будем мешать им, заходя с флангов и с тыла. Слишком много сложностей для маленькой армии — Цезарь проиграет.

Я дорисовал свой план в более мелких деталях, сильно воодушевив вождей.

После военного совета мне выделили отряд, с которым я приступил к рытью каналов и укреплению лесной зоны. Среди густого кустарника мы копали узкие ямы, где легионеров подстерегали острые колья и крючья, прикрытые ветвями.

По вечерам ладейка с тремя гребцами увозила меня на Козий остров, который Хуриус отвел нашему войску.

Глава III

Погода в том краю была под стать переменчивому венедскому характеру: она так же зависела от сил стихии. Бывало, ливень обрушивался на архипелаг, делая неразличимыми в трех шагах силуэты людей; порывы ветра, шквал ледяных струй уносили слова стоящего рядом спутника. Но вдруг облака расступались, лазурные отблески упавших на море солнечных лучей ложились на скалы, высвечивали кроны деревьев, островки среди сплошного ковра травы. Свирепые волны, мешающие своим стонущим гулом уснуть по ночам, делались неожиданно ласковыми, кроткими. Небо светлело, и у меня появлялось ощущение, что я нахожусь на безмятежных греческих островах в вечерние часы, так располагающие к молчаливому созерцанию. Воздух делался настолько прозрачным, что можно было различить каждую иголку окрестных сосен. Наступали прекрасные лиловые сумерки, сулящие блаженную ночь.

Воцарялась тишина, позволяющая слышать дыхание земли; сосны, влажные от дождя, расправляли ветви, папоротники и кусты дрока серебрились каждой своей каплей. Появлялись пчелы, разнося по холмам слабое жужжание. Корабли напоминали уснувших чаек; ветра не было вовсе, и цепи якорей висели свободно… Помню, в какой-то из таких вечеров с одного из островов донеслось пение девочки. Ее голос звучал настолько отчетливо, словно она пела где-то рядом. Не знаю, оказало ли ее пение какое-нибудь воздействие на океан, но он внезапно напустил на острова воющий ветер, испещрил зеркальную поверхность залива узкими гребнями, стер лазурные краски с небосвода, заменив их бурыми. Сосны посерели. Воздух наполнился соленым запахом водорослей. Издалека доносились раскаты грома, ударили дождевые капли. С кораблей доносился скрип снастей. Все спешили в укрытие.

Мы жили в обыкновенной хижине, как и все наши соплеменники: круглой, обмазанной глиной и крытой ржаной соломой. Бренн уготовил для нас комнату в своем дворце, но Шиомарра отказалась туда идти:

— Неужели ты оставил бы своих воинов во время похода, Хириус, и не разделил бы их участь?

— Будь по-твоему, королева.

— Мы устроимся вместе с жителями Эпониака на Козьем острове.

Но это был лишь предлог. Мы хотели остаться среди своих, чтобы ничто не мешало нам быть как можно дольше наедине друг с другом. Мы еще не пресытились своей страстью. Каждое наше движение, каждое слово, каждый порыв были пронизаны какой-то экзальтированной радостью и непонятной тоской, словно мы уже знали о том, что принесет нам завтрашний день. Эти дни на одиноком острове, эта безграничная нежность в преддверии неизбежного, запомнились мне как самое глубокое погружение в тайны человеческой души.

Неподалеку от деревни находилось некое подобие храма: строение представляло собой уложенные на каменные блоки плиты, за века они обветрились и поросли травой. Внутрь храма вела узкая галерея, стены которой покрывали резные изображения ритуальных сцен и змей, пол был выложен из плоских камней. Галерея оканчивалась нишей, из которой на пришедшего смотрела золотая статуя человека с изумрудными глазами. По сравнению со статуями римских храмов этот золотой человек казался грубой поделкой. Но он олицетворял собой величие, мощь, сравнимую лишь с силой нашего Юпитера.

— Здесь лежат останки бога Эзуса, — сказал сопровождавший нас друид, — принца кельтов, покорителей Галлии. Их исторгло из своих недр ледяное северное море, Эзус и его воины прошли через бесконечные сосновые леса, переплыли широкие реки, прежде чем добрались до этих земель. Так говорят легенды.

Тебя, несомненно, удивляет, что я могу спустя столько лет восстановить до мелочей события почти каждого дня, проведенного у венедов, вспомнить их лица, слова, заново увидеть все, что меня окружало. Но, помимо того, что я обладаю очень ясной памятью, мне легко заглянуть в те дни благодаря тому, что они были насыщены удивительной новизной. Я чувствовал себя ребенком, впервые открывающим мир. Впечатления от жизни на удаленном острове, от близости священной гробницы, от трепета перед непокорной стихией были так сильны, что их трудно передать словами. Я могу написать о них лишь одно: нигде в другом месте — ни в лесу, окружающем Эпониак, ни в укромной комнате Верховного Дома, ни под открытым небом во время переходов — наша любовь не находилась в таком дурманящем согласии с природой и не была так отстранена от реальности.

О, Ливия, как ничтожны слова, которыми мы пытаемся передать чувства! Они не красноречивее шелеста листьев, скрипа гальки под ногами. Они способны передать легкие волнения души и плоти, но им не под силу озвучить внутренний диалог, который постоянно ведут любящие друг друга мужчина и женщина. Так же как осторожные муравьи песков Ламбезии не решаются подняться на верхушки дюн, обычные слова избегают сильных чувств. Бесполезно сожалеть об их бессилии. Кто мы такие, как не механизм? Хотя и думающий! Я могу лишь вспомнить, как выглядели наши следы на песчаном пляже Козьего острова. Но мне не донести до тебя волшебного очарования наших прогулок…

По этому пляжу, затерявшемуся среди скал, мы гуляли каждый вечер, когда могли позволить себе оставить работников, прокладывающих каналы. Мы приплывали туда на лодке и привязывали ее у подножья обступавших бухту скал… Не так уж много выпало на нашу долю этих вечеров. Слишком часто мы были вынуждены, взяв в руки лопату или кирку, собственным примером воодушевлять уставших людей. Шиомарра всегда была рядом. Незабываемое счастье — целовать ее заледеневшие на ветру скулы, слезящиеся от ветра глаза. Да, это настоящее счастье — любить женщину, которая не боится ни страданий, ни боли, ни труда и взгляд которой может быть столь светел. Счастье, которого я уже никогда не узнаю…

И все же, поручив работников верному Котусу, мы иногда прятались от посторонних взоров и наслаждались кратковременной свободой. Взявшись за руки, медленно шли по кромке воды, оставляя на влажном песке глубокие следы.

— Счастлив ли ты наконец? — спрашивала меня Шиомарра.

— Я боюсь потерять тебя. Любовь мучительна, если такое может случиться.

Ее прохладные, тонкие пальцы держали мой солдатский кулак. Так выброшенная морем водоросль облепляет камень.

— Ты никогда не перестанешь любить меня, я знаю это.

Ее губы были солеными.

Остров выступал из почти белой водной глади, точно верблюжий горб. У скал тихо плескалась вода, прибивая к береговой кромке длинные плети водорослей. Чайки, поджимая свои красные лапки, носились с криками у нас над головами. Одна из них села на воду и медленно перемещалась вместе с течением. Во время отлива мы собирали устриц, которых ели потом с хрустящими хлебцами, выпекаемыми островными жителями. Бывало, купались. Шиомарра выходила из воды такой свежей, такой ошеломляюще прекрасной, что я терял рассудок и увлекал ее в какой-нибудь укромный грот. Не забуду привкус ее губ. Я точно околдован самой искусной, самой искушенной в любви феей. А чайки все летали над нами с жалобными криками… На нашем острове нас ждали друзья: Петруллос, Гобаннито, Котус, лесорубы, кузнецы. За общим ужином мы обменивались новостями, обсуждали предстоящие испытания. Иногда к нам приезжал сам Хуриус, он стоял на носу лодки, и его длинные волосы развевались по ветру. Он привозил к столу то корзину с рыбой, то вязку дичи. Иногда местный бард соперничал с нашим лесным певцом. Нас навещал местный друид и заговаривал от вражьей руки, воодушевлял на подвиги.

С наступлением вечера на всех островах зажигались предупреждающие огни. Такие же огни горели на баркасах, развозящих по островам других союзников венедов, отряды, которые поступали затем в мое распоряжение.

Шиомарра была со мной веселой, когда и мне было весело, заботливой, когда я падал от усталости, бодрой, когда мне необходимо было побороть вялость. Ее слова всегда были нежными, а тело доступно, точно берег, отдающий себя океану. С материнской заботливостью она прижимала к своей груди мою склоненную в задумчивости голову; она была единственным маяком, который видело мое сознание. И никогда ни на что не жаловалась, накапливая для меня по крупицам радость, как пчела собирает цветочный нектар. Я же, недоверчивый, помнящий о коварстве римских женщин, не мог поверить в то, что подобная любовь может длиться долго. Утешая меня, она простодушно улыбалась:

— Во мне нет ничего необычного, Бойорикс. У нас все женщины такие. Ферлина могла бы быть даже лучшей женой, чем я.

Ферлина была дочерью короля Хуриуса, она была чем-то похожа на Шиомарру, такая же светловолосая и стройная.

Иногда мы разговаривали с ней о детях, которые когда-нибудь родятся от нашей нежности. Шиомарра подставляла для поцелуев свое тело и говорила:

— Там твоя страсть пустит корни…

Это были чудесные слова! Дорогая Ливия, когда ты снова окажешься в объятиях своего молодого мужа, когда вы вознесетесь на вершины человеческого счастья, отбрось ложную стыдливость, произнеси их, и ты узнаешь, что нет на свете ничего более важного и значительного.

Всего однажды она все же позволила себе признаться в терзающей ее тревоге, сказав:

— Любимый, пообещай, что, если я умру, ты отвезешь меня в наш лес, в Эпониак. А если умрешь ты, то я отвезу тебя к нашим, ты будешь спать в пещере Праведной горы. И вновь буду с тобой, когда маленькая Алода повзрослеет…

Ее руки обхватили мою голову, привлекли к себе на грудь. Поцеловав меня нежно, она прошептала:

— Но мы не умрем… мы будем жить… ты будешь любить меня…

Вскоре к берегам Дариорига подошел быстрый ялик. Это вождь намнетов прислал гонца для сообщения о том, что Цезарь прибыл в андский лагерь.

Глава IV

Бесконечная цепочка людей тянулась под затянутым тучами небом мимо ряда поставленных стоймя каменных глыб. Женщины и мужчины перемешались в этой толпе. Воины несли копья и щиты, низко надвинув свои шлемы, моряки сжимали абордажные топоры, их тела были скрыты под кожаными панцирями в медных бляшках. Во главе шествия шел совет друидов, одетых во все белое, как жрецы Эпониака, но их ученики носили зеленые и голубые туники. Разве что выражение их лиц было более суровым, чем у лесных собратьев, а верховный друид нес в руке не жезл с перевернутым месяцем, а посох с позолоченным торсом лошади. Следом шли вожди, владельцы судов, свита каждого из старейшин во главе с бренном Хуриусом. Его позолоченный шлем с подбородочным ремнем сливался, казалось, с космами его рыжей гривы.

Это по его велению почти все население великой морской державы, включая прибывших союзников, собралось сейчас, чтобы присутствовать при священном жертвоприношении в честь доблестного народа венедов. Мы двигались вслед за ними: арбатилы, унелвы, лексовы, береговые венеды — вдоль странной каменной аллеи. Тяжелые каменные силуэты глыб чернели на фоне белого неба. Они напоминали мне легионеров андского лагеря, как будто мое бывшее войско по мановению волшебной силы окаменело. Казалось, что некоторые окаменевшие воины клонили свои головы в сторону шествующих врагов, прислушиваясь к протяжным словам молитвы, другие точно пытались сделать шаг, сойти со своего заросшего мохом основания. Другие выглядели так, словно не замечали торжественной процессии, ее заунывного пения; их головы были обращены к зеленому морю, которое они так мечтали покорить. А были и такие, кто весело расправил плечи, набрав полную грудь морского воздуха. У сосняка стоял королевский обелиск из золотистого гранита, который окружало подобие ограждения из отесанных плит. Неподалеку стояла огромная клетка, сплетенная из ивовых ветвей.

Я навсегда сохранил в душе то гнетущее впечатление от вечера, когда весь галльский народ собрался у своего святилища, чтобы умолять богов помочь в борьбе с гением войны, самым грозным своим противником. Гранитные изваяния, обветрившиеся на морозе и дождях, придавали обстановке особенную трагичность.

Мы собрались перед ивовой клетью. Стражи втолкнули в нее приговоренных: преступников, совершивших тяжкие деяния, легионеров, пойманных на Лауре и в венедских лесах. Их заперли в клети, друиды обратились с восклицаниями к богу Эзусу, родоначальнику народа. Им вторили их помощники, испрашивая благословения у бога-победителя. Один из оватов вручил верховному друиду зажженный факел. Тот бросил его на сухое сено, которое было свалено под клетью. В считанные секунды пламя охватило клеть, и она скрылась в клубах дыма. Воздух сотрясали пронзительные вопли заключенных, проклятья, угрозы. Их заглушило подхваченное толпой пение друидов. Сквозь огонь можно было видеть, как мечутся пленники, как затихают их конвульсии, как чернеют тела…

Мы не двинулись с места, пока все это зловещее сооружение не обрушилось, не превратилось, догорев, в бесформенную груду головешек.

Я впервые присутствовал на таком жертвоприношении. И был так поражен увиденным, что с трудом удерживался, чтобы не сбежать. Шиомарра лежала на земле, поддавшись религиозному экстазу, как и многие из присутствующих. Они верили, что в эту минуту происходит встреча с богами, что боги забирают души жертв в уплату за вину всего народа, что сам Эзус со своего небесного трона взирает на собравшихся и милостиво посылает благословение военачальникам. Кровавый закат, пробивающийся на горизонте через слой облаков, придавал сцене зловещий оттенок.

Еще десять мирных дней были подарены нам судьбой. Хотя их нельзя назвать слишком радостными: изо дня в день мы вглядывались в океанскую даль, вслушивались в вечернюю тишину.

Римляне появились в полдень на холмах, тянувшихся вдоль леса, в котором укрылись мои стрелки. Первой показалась кавалерия: выставив вперед пики, всадники медленно надвигались прямо на нас. За ними шли когорты, уверенно, в образцовом порядке. Когда я увидел эти безупречные, поблескивающие на солнце победоносные строи легионеров, их красные полотнища под орлами, сердце мое сжалось, язык сделался неподвижным. Шиомарра коснулась моего плеча и проговорила:

— Одолей свою печаль, любимый! Одолей ради меня и нашего народа.

Я поднял руку. Стая стрел настигла первые ряды римлян, выкосив часть всадников. Продвижение войск остановилось, передовые части отступили. Небольшая группа воинов отделилась от строя и, казалось, наблюдала за отводом легионов. Я узнал позолоченные доспехи и красный плащ Цезаря. Жаль, что наши стрелы не летели так далеко…

Я не буду подробно описывать тебе события первой части знаменитой второй кампании Цезаря против галлов. Тебя быстро утомили бы рассказы о той изнурительной борьбе, которую мы вели в течение нескольких недель на прибрежных топях. Мы преследовали римлян шаг за шагом, прятались в зарослях, избегая прямого столкновения. Они бросали нам вдогонку дротики, но они могли попортить лишь кору на деревьях. Если же солдаты пускались вдогонку своим орудиям, их поджидали наши укромные ловушки с остро заточенными кольями и крючьями, спрятанными во мху. Если им все же удавалось добраться до наших лесных укреплений, они захватывали их брошенными. Лучники римлян пускали стрелы в диких зверей, принимая их за воинов, мелькающих среди ветвей. Едва они начинали торжествовать победу, как натыкались на новые укрепления. Две недели ушли у них на то, чтобы попытаться сломить нашу лесную оборону. Мы оставляли им прибрежные луга, где они разбивали на ночь лагеря. Разъезды всадников, посланные для изучения местности, не встречали никого, кроме испуганных птиц. Однажды лагерь был разбит недалеко от подготовленных мною каналов. Мы пустили в них воду, которая бесшумно затопила спящий лагерь, пропитала землю, превратив стоянку в вязкую топь. Даже часовые не сразу поняли, в чем дело. Повозки и боевые машины увязли в грязи. Когда наступил рассвет, они обнаружили наши укрепления, которые вы возвели за ночь рядом с их лагерем, Надо отдать римским солдатам должное: они бросились на штурм с храбростью, подтверждающей славу римских войск. Но дождь наших стрел заставил их отступить. Еще неделя ушла у них на то, чтобы справиться с этой потешной крепостью, но все усилия пропали даром: когда положение стало для нас угрожающим, я подвел к крепости плоскодонные баркасы и забрал всех защитников. Римляне снова захватили пустые позиции.

Следующие, близкие от берега, острова доставались легионерам той же ценой. Всякий раз мы, к великой досаде Цезаря, успевали спасти защитников и их имущество. Тогда как его силы после штурма таяли. Он признается в этом в отрывке из своих «Описаний»: «Каждый раз, когда ценой огромных усилий нам удавалось соорудить насыпи и добраться по ним до укреплений, они подводили с другой стороны острова свои многочисленные корабли и перевозили на соседние острова всех осажденных, их семьи и имущество. Подобные никчемные осады заняли у меня большую часть лета…»

Он забыл сказать о том, что, чем глубже он проникал в заболоченную часть архипелага, тем меньше у него оставалось надежд на победу.

Однако он упорствовал, надеясь завоевать весь берег до прибытия флота, укрепляющегося на Лауре, чтобы затем с его помощью занимать острова. Сколько раз мои лучшие лучники били по нему вблизи! Тщетно. Я не испытывал к нему ненависти как к человеку — ведь это он все же способствовал повороту в моей судьбе, — но угрозу для нас олицетворял именно он, поэтому мой долг был уничтожить его.

Мне даже удалось, собрав все силы, запереть его на краю болота. Если бы удалось удержать его там, мы скоро торжествовали бы победу: весь римский обоз незадолго до того попал к нам в руки, и легионерам среди топей негде было взять пропитание. Но, дождавшись ночи, отчаянным рывком благодаря беспечности часовых ему удалось вырваться. В том сражении погибли Гобаннито, Петруллос и его подмастерья. Гобаннито не соглашался носить шлем, твердя, что находится под покровительством богини Эпоны. Меч легионера раскроил ему череп. Петруллосу и его помощникам не посчастливилось: идя цепочкой, они попались под стрелу, она пронзила всех сразу, но сам Петруллос умер только на рассвете. Его принесли в нашу палатку, и Шиомарра надела ему на шею свое янтарное ожерелье. Он бормотал, заикаясь:

— Моя королева… ты ранена… Бойорикс… прошу об одном… Расскажи обо мне… Матуа…

Шиомарра была моим самым надежным помощником. Во время битв ее охватывало совсем мужское воодушевление. Глаза темнели, губы сжимались. Бывало, она не отставала от меня, не обращая внимания на град стрел. Но по вечерам, на стоянках, в палатке или под открытым небом, обретала прежнюю нежность.

Цезарь, запертый на полуострове, попал в ловушку и хорошо знал об этом. С трех сторон ему угрожал наш флот. С южной стороны я отрезал ему путь к отступлению, применив испытанную тактику: приказал вырыть каналы, превратив низину в болото. Скалы служили надежным укрытием моим воинам. Атаковать же его я не решался, имея в своем распоряжении разрозненные и совершенно необученные отряды. Он тоже был мало на что способен, несмотря на талант полководца, в западне из океана и болот. И все же в своих «Комментариях» он не согласился с тем, что его тогдашнее положение было безвыходным: «Захватив значительную часть территории врага, убедившись в бесполезности захвата его городов, в то время как основные силы венедов сохранялись, я решил ожидать подхода своего флота».

А что ему оставалось делать? Те пятьдесят галер Децима Брута, его адмирала, да горстка пиктонских и аквитенских кораблей составляли его последнюю надежду. Седьмой легион не мог прийти на помощь, так как был послан еще раньше на усмирение Аквитена и Лабьена и на север Арморика, чтобы не дать им влиться в содружество союзников венедов. Эти когорты были слишком далеко, чтобы выручить Цезаря в короткий срок.

В своем голодном лагере, под промокшей палаткой, он наблюдал, как с каждым днем слабеет дух его солдат. Он был слишком умен, чтобы не сознавать, что если Брут задержится или ему не удастся провести галеры, то с мечтой о завоевании Галлии придется расстаться. Его легионеры уже истребили скудный запас провизии, награбленной в редких деревушках полуострова, съели весь отобранный скот. Теперь им приходилось варить коренья и драться из-за ракушек, растущих под водой на скалах, откуда они добывали устриц. Иногда лодки, которым удавалось по ночам пробраться незамеченными между нашими баркасами, подвозили ему запасы, но это удавалось лишь от случая к случаю.

Всем было ясно, что решающая схватка должна произойти на море. Венеды заранее торжествовали победу и поздравляли Хуриуса. Бренн пообещал, что, если Цезарь попадет в его руки живым, он отдает его друидам. Его должны задушить на холме Праха в честь Эзуса. Все центурионы будут сожжены в ивовой клети. А Брута, моряка, отправят к сенам, суровым монахиням, которые живут на далеком острове и о которых говорили почему-то только шепотом. Мне едва удалось уговорить бренна не распускать союзников и доукомплектовать команды баркасов.

— Я понимаю, Бойорикс! Ты хочешь заслужить свою долю добычи. Выбирай себе три корабля, какие захочешь. Надеюсь, ты и на воде пригодишься нам.

Шиомарра поспешила принять его дар. Она была необычайно возбуждена. Но, когда мы вступили на корабль, лицо ее приняло точно такое же серьезное выражение, какое было на лицах резных фигур, изображающих богиню Эпону.

Глава V

Цезарь писал: «Как только флот Децима Брута показался на горизонте, от города навстречу ему поплыли двести полностью оснащенных, готовых к бою кораблей. Они выстроились в боевом порядке против нас».

Он, видимо, не знал, что мы за день до того были предупреждены о приближении галер через дозорных, разбросанных в прибрежных скалах. Дальше он описывает события с сознательной недосказанностью. Только концовка этого сражения, печальная для нас, отражена верно. В действительности же оно сложилось из двух этапов: началось утром и закончилось на заходе солнца.

Дозорные сообщили о появлении галер вечером, но еще раньше к нам поступили сигналы от союзников-намнетов, заметивших оживление у пристаней Ратиака, а потом и отплытие кораблей. Таким образом, мы были предупреждены заранее, и у бренна было достаточно времени, чтобы решить, как ему встретить римлян. Он мог выбрать одно из двух решений: либо напасть на Брута неожиданно, либо дать ему подойти к островам и уже там дать сражение по всем правилам. Он созвал военный совет. Я присутствовал на нем, но не высказывался, поскольку ничего не смыслил в морской тактике. Я удивился, до чего легкомысленно были настроены собравшиеся, как много они чесали языками, боясь в то же время сказать что-то определенное, взять на себя ответственность. Казалось, этих людей, привыкших к опасности, в тот вечер сковало какое-то злое наваждение. Даже Хуриус не проявил решительности. Он сказал, что нуждается в совете богов.

Друиды привели из хижины, стоящей где-то на отшибе, старуху-колдунью, всю в рубцах, вонючую и грязную, и с великими почестями подвели ее к священному камню. Это был каменный столб, который служил береговым ориентиром: держа курс на него, корабль неизбежно попадал в бухту Дариорига. Друиды вручили ей золотой кинжал. Лицо старухи, заросшее седыми волосами, было так бледно, что напоминало саму смерть. К ней подвели пленного римлянина, голого, как червяк, и связанного по рукам и ногам. Люди, присутствующие при священнодействии, грубо толкали и осыпали бранью несчастного. Старуха тоже исходила воплями и крутилась на месте, превратясь в безумную ведьму. Неожиданно она подскочила к пленному и всадила кинжал ему в живот. Он скорчился от боли и повалился набок. Некоторое время, которое мне показалось вечностью, он бился в агонии, стуча пятками по камням, а старуха, раскинув руки, внимательно следила за его судорогами, отвечая злобными ухмылками на предсмертный хрип. Глаза ее вылезли из орбит; когда римлянин испустил дух, она сама рухнула на землю замертво, издав отвратительный треск костями.

Вот каким образом решилась наша судьба. Передавая волю богов, эта ведьма не разрешила бренну нападать на галеры внезапно. И старый король, который повидал в жизни столько опасностей, посетил столько неведомых земель, подчинился, точно ребенок, воле безумной старухи.

Последний день накануне сражения.

Верхом на кобыле я объезжаю нашу линию обороны, которая держит Цезаря на полуострове. Слабые костры легионеров поблескивают в сумерках там, где камни сливаются с небом. Я замечаю отсветы огней на шлемах перемещающихся солдат. Порыв ветра доносит обрывки латинских фраз. Перед моими глазами встают Форум, вилла Марция, сад Цезаря, где он подстригает кусты роз. Слишком отчетливое видение. Толпа, колышущаяся морем у Священного Пути, разноголосые торговцы, группы зевак вокруг ораторов и заклинателей змей, носилки вельможи, плывущие над головами. Дымок, поднимающийся из храма Весты в перламутрово-розовых сумерках. Мой город! Моя родина! Где поселились тяжесть разочарований, боль сомнений. Отвергнувший меня город… Пусть воспоминания о нем сгорят, подобно праху в священных урнах. Завтра Цезарь распластается перед нами в топи болота. Злого гения предадут очищающему огню друидов. Я же буду причиной и свидетелем кончины великого Цезаря…

Из сумерек доносились слова песни:

Должно быть, это пел ветеран седьмого легиона, захваченный Цезарем с Луары. Я мог бы узнать его по голосу, но предпочел уйти. Отдав распоряжения часовым, я пришпорил лошадь и поскакал к берегу, где меня ждали лодки.

Ту ночь мы провели в Дариориге вместе с другими арбатилами, которые по приказанию бренна покинули Козий остров. Шиомарра ждала меня в хижине, поигрывая камнями своего ожерелья. Она напевала нравившуюся ей песню:

Ее глаза наполнились слезами, но она попыталась улыбнуться мне. Дрожащие руки обняли мою голову.

— Ты любил меня, или это был только сон? — шептала она голосом робкого ребенка.

Бронзовые карниксы будили город, скалы, извилистый берег. Им отвечали с кораблей трубным воем крупные завитые раковины, с помощью которых моряки переговариваются в тумане. Спящие жители бодро выходили из хижин, срубов, палаток, собирались в веселые компании. Дул свежий ветер, благоприятный для быстрого хода парусных баркасов. Корабли покачивались на волнах, точно нетерпеливые кони. А рассвет был так же нежен, как розовые римские сумерки… Лесистые холмы так отчетливо вырисовывались на фоне светлеющего неба, точно были выгравированы на нем. На пристанях царила сутолока. Мужчины прощались с женами, прыгали на шхуны. Утихали последние отголоски труб. К большим кораблям спешили лодки, полные воинов. Хуриус стоял возле священного высокого камня в полном воинском снаряжении, надвинув шлем на брови. Он взмахнул позолоченным щитом и поднес ко рту рупор:

— Смелее, венеды! Мы победим! Слава ждет каждого! По кораблям!

Дубовые доски отзывались под ударами бегущих ног гулкими ударами. Одна из ладей не выдержала тяжести людских тел и накренилась. Воин вместе со своей женой выпали в воду, их стали вытаскивать дети и старики, хватая за одежду, доспехи, оружие. Старая мать протянула сыну новый бронзовый шлем вместо утонувшего. Ладья поплыла дальше к баркасу, ощетинившись копьями и луками. По щекам оставшихся на мостках людей текли слезы… Друиды, устроившись у священного камня, затянули прощальный гимн.

Когда вся армия разместилась на кораблях, бренн торжественно поплыл к своему кораблю на черной ладье, которой управляли шестеро гребцов. Он стоял на носу, опираясь о копье, плечи его прикрывала полосатая красно-черная накидка. Он плыл мимо всей флотилии, от корабля к кораблю, и приветствовал каждую команду. Как только он коснулся веревочной лестницы своего судна, паруса устремились вверх по мачтам. Ветер наполнил их, и позолоченные кони дружно вспороли волны. Флотилия одновременно в безукоризненном порядке поплыла из залива в открытый океан, следуя за кораблем бренна. Ветер усилился, и линия кораблей нарушилась. Те из них, что имели двойные паруса, вырывались вперед.

На нашем баркасе заканчивались последние приготовления: воины подгоняли по фигуре свои кожаные, прошитые медными бляшками панцири, пришнуровывали чеканные латы, купленные в старину у карфагенян. Возле двух баллист возилась прислуга: подтаскивали поближе ядра. Каждый еще раз проверил остроту меча или топора. Кормчий неотрывно смотрел на юг. Шиомарра обходила корабль, обращаясь к воинам с дружеским напутствием. Особенно ей хотелось поддержать непривычных к морю лесорубов и кузнецов — их было человек тридцать с нами. Когда раздались крики: «Показались! Вон они! По местам!» — она подошла ко мне и прижалась к моему плечу, не говоря ни слова. Над парусами с криками носились чайки. Мы плыли в гуще флотилии, точно в табуне из двухсот золотых коней. Тучи на сером небе нависали низко, и мы ничего не могли разглядеть на горизонте, но внезапно солнце вырвалось в просвет туч и осветило пространство перед нами. И тогда мы увидели ряд белых точек — это были паруса римских галер — и даже поднимающиеся и опускающиеся весла их. С левого борта стало видно, как на высоком берегу полуострова, где отсиживался Цезарь, выстроились его легионы, точно готовые вступить в бой. Ощетинившись пиками, легионеры наблюдали за сближением флотилий. Наш ряд кораблей был вчетверо длиннее, постепенно он перестроился в полукруг, сжимающийся вокруг скопления хрупких галер. Они выглядели обреченными, но продолжали нестись навстречу нам.

— Наконец-то мы встретились нос к носу! — раздался чей-то выкрик, и весь корабль разразился дружным хохотом.

Непостижимым образом этот хохот заразил всю нашу флотилию.

— Слишком уж их мало! — кричали воины. — На всех не хватит! Разве это война!..

Прямо на нас шла галера. Я положил руку на плечо Шиомарре, заставив ее пригнуться. Стрелы сыпались дождем. Команда убирала паруса.

— Держись!

Раздался жуткий треск. Наш корабль вздрогнул, слегка мотнув носом, и мы чуть не попадали. Баркас быстро вновь обрел устойчивость. Галеры как не бывало, она развалилась. Как и предвидел бренн, сосновые переборки не выдержали столкновения с нашими тяжелыми дубовыми брусьями. Их бронзовый таран только поцарапал нашу обшивку, не пробив ее. Нам не принесли вреда и их ядра, успевшие вылететь из баллист, крючья «скорпионов» не преодолели высоких бортов. Только лучники нанесли нам некоторый урон. Они стреляли с кормовой башни, но и та на целых шесть ступеней была ниже наших бортов, открытая камням и стрелам.

Когда утро было уже в разгаре, галеры от нападения перешли к бегству, призвав на помощь всю мощь своих гребцов. Римляне недосчитались двадцати галер и больше половины своего дополнительного галльского флота, Адмиральская галера протрубила отход. И бегство сопровождали насмешливые выкрики с наших баркасов. Не часто случалось, чтобы непобедимые римляне бежали под ударами бездарных варваров! Им пришлось искать защиты у легионеров Цезаря, уже спускающихся с холмов на берег для прикрытия. С наших кораблей отовсюду был слышен смех, люди обнимались, плясали, пускали в воздух стрелы.

Внезапно ветер стал утихать. Паруса утратили упругость, канаты обвисли. Наш кормчий сказал, что приближается затишье, и нужно быстрее возвращаться. Но бренн, ослепленный этой легкой победой, хотя и неполной, дал приказ снова построиться в линию, чтобы атаковать причалившие к берегу галеры.

— Он прав, — сказал один из солдат команды. — С отливом ветер вернется, ждать осталось недолго.

Но ветер не вернулся. Облака растаяли, вода успокоилась. Огромные корабли беспомощно застыли на месте, не способные выполнить ни одного маневра. Паруса провисли…

Нам оставалось растерянно смотреть, как свежее подкрепление Цезаря садится на галеры. Когда скрипнула мачта, несущая парус, мы в надежде подняли головы, но она не оправдалась. Только чайки перелетали с места на место.

Снова, как и на военном совете, оцепенение напало на детей моря и их предводителя. Торжество победителей сменилось упадком обреченных. Даже Шиомарра, казалось, утратила всю свою волю. Она схватила меня за руку и с детской верой посмотрела мне в глаза. Казалось, еще немного, и она разрыдается. Я сам был необычайно подавлен ледяным, сковывающим страхом. А к нам уже плыли уцелевшие в сражении галеры. Перед лицом опасности мы пришли в себя, но сделать уже ничего не могли. По нескольку галер окружали баркасы, вцеплялись в них крючьями, а потом перерезали снасти осадными косами. Защитники, охваченные паникой, гибли от копий или спрыгивали в море. Никто из нас не мог прийти им на помощь. Мы беспомощно смотрели на эту резню. Римляне напоминали ворон, стаей набрасывающихся на сокола. На корабли, где команда слишком отчаянно защищалась, забрасывали горящие ядра. Уже несколько баркасов дымились.

Мы находились в самом центре скопления наших кораблей и слышали, как на головном баркасе друиды возносили бесполезные молитвы к небу:

— Эзус, великий Эзус, отец кельтов, пошли нам ветер… Великий Эзус, сохрани нам жизнь… Не дай погибнуть твоему народу…

А ветер мог вернуться…

Каждый наш корабль превратился в плавучую гробницу. Когда люди поняли окончательно, что они обречены, безумная храбрость овладела ими. Воины сбрасывали доспехи, срывали с себя туники. Они ждали боя голыми по пояс, как умирали согласно легенде их предки. А вокруг раздавались крики дерущихся, треск ломающегося дерева, лязг железа.

Наш корабль дождался своей участи. За время ожидания течение отнесло нас в сторону от других кораблей.

Пять галер зацепили нас крючьями, багры, лестницы тянулись к нам со всех сторон, сопровождаемые воинственными воплями. Мое копье пронзило грудь центуриона, но было перебито топором, меч сломался о доспехи. Подбежавшая группа лесорубов оттеснила римлян, размахивая своими длинными топорами. Три раза мы очищали корабль от легионеров. В последнюю атаку мне удалось ранить топором руководившего ими трибуна. Легионеры бросили его и разбежались по своим галерам.

Обернувшись, я увидел Шиомарру, которую нес на руках Котус. Он положил ее на палубу, заваленную трупами и обломками оружия. Окровавленные пальцы моей жены были прижаты ко лбу. Зловещая рана тянулась со лба на щеку.

К ней устремился уцелевший друид. Коснувшись пальцами ее раны, он пробормотал:

— О, горе…

Римляне стали забрасывать нас горящими ядрами, мы не успевали сбрасывать их в море. Загорелся нос баркаса. Нас окружила растерянная команда.

— Ведра! — заорал я. — Несите ведра!

Нас было слишком мало, мы не могли сдержать растущее пламя. Уже занялись мачта и корма. Обезумевшие люди носились по горящим доскам, прыгали за борт, задевая друг друга оружием. Внезапно римские галеры стали расти у нас на глазах: это наш баркас уходил под воду.

Глава VI

Облака сделались свинцовыми, солнце медленно, садилось за острова. Океан холодно плескался вокруг остатков нашего флота. На обломках все еще держались те, кому посчастливилось уцелеть, но таких было немного. Последние мачты обламывались, съедаемые огнем, последние баркасы исчезали под волнами. На поверхности оставались плавать лишь дымящиеся брусья. Почти все воины флотилии погибли. Продрогшие до костей пловцы отчаянно цеплялись за шаткую опору, чтобы перевести дыхание. Я спасся только благодаря крепкому Котусу. Благодарил ли я судьбу за спасение? Не лучше ли мне было уйти вместе со всеми в пучину, раствориться в ней, сделавшись пищей водорослям или морским зверям? Иногда жизнь является достойнейшей наградой, иногда — самым суровым наказанием.

Котус не бросил раненую Шиомарру. Наш обгорелый корабль готов был уйти под воду, он привязал ее тело к оторванному куску борта. Когда же баркас исчез под водой, Котус заметил мою голову среди обломков и в последний миг успел спасти меня, схватив за волосы, от гибельной воронки, какие всегда образуются на месте тонущего судна.

Мы не имели возможности даже взобраться на наш плот: римляне продолжали бороздить море в поисках уцелевших венедов, которых они тут же добивали. Нам пришлось скрываться под водой, спрятавшись за досками. Шиомарра не издала ни единого стона, хотя ее рана продолжала кровоточить. Котус разодрал свою тунику на полоски и осторожно перевязал ей голову. Когда совсем стемнело, мы вытащили ее на плот, и я попробовал согреть ее своим дыханием, хотя сам от холода стучал зубами. На какое-то мгновение мне показалось, что она умерла, и я издал вопль отчаяния, который раскатился далеко в ночи. Но тотчас ее губы прошептали:

— Спать!..

Вновь обретя надежду, в порыве нежности я стал целовать ее холодную, окровавленную щеку, не в состоянии сдержать слез… В кромешной тьме мы стукнулись о прибрежные камни. Котус спрыгнул в воду, чтобы облегчить плот.

— Земля, — сказал он. — Это земля, хозяин! Мы спасены!

На небе не зажглось ни одной звезды.

— Пойдем в другую сторону от их огней, — сказал Котус.

Шиомарра не могла идти. Мы несли ее по пляжу, огибая крупные камни, пока не встретили тропу, выведшую нас на вершину скалы. С огромным трудом взобрались мы наверх, ориентируясь по далеким мерцающим кострам да по шуму волн, бьющихся внизу. Неосторожный шаг или неверное направление могли погубить нас. Но Котус в последний раз вывел нас благодаря своему чутью на верную дорогу. Мы двигались вперед час за часом, невзирая на слабость, подавленность, страдания. Единственной нашей целью было спасти королеву от преследователей.

На рассвете мы соорудили носилки из двух жердей, на которые натянули свои туники. Рана Шиомарры больше не кровоточила, она запеклась кровью. Но лицо ее было серым, словно покрытым слоем придорожной пыли.

Мы вышли к болоту, поросшему ивами и тростником, потом долго плутали по холмам, среди молодых дубков и наконец в изнеможении остановились. Шиомарра попросила воды. Я нашел лужицу и принес ей в сомкнутых пригоршнях мутной воды. Она простонала:

— Ты тоже ранен, Бойорикс?..

Ноги не держали меня, мне хотелось лечь возле умирающей и избавиться от мучений, перерезав себе вены. Но Котус и на этот раз оказался рядом.

— Хозяин, пойдем… ради нее… Ты обещал ей.

Говоря это, он приподнял меня за локоть и помог выпрямиться… О, Шиомарра, куда подевался твой чистый голос, каким ты пела накануне свою любимую песню? А твой беспримерный оптимизм? Где твои ободряющие слова, веселые восклицания? Сгорели, развеялись по ветру, как дым от венедского флота, утонули в грозном море, которое зовется судьбой.

Чуть позже мы встретили отряд, в котором были десять наших лесорубов из Эпониака, из тех, кого я оставил сторожить римский лагерь на полуострове. Они стали свидетелями нашего поражения. И, побросав в страхе оружие, растерянные, бежали в беспорядке к югу и рассеялись по лесам.

— Трусы! — прикрикнул я на них. — Если бы вы остались там, где я вас оставил, Цезарю пришлось бы сойти с галер на берег, вместо того чтобы плыть на штурм островов. Венедия была бы спасена!

— Нет, — печально отвечали они, — мы не спасли бы их! Для них все уже было кончено. Дариориг выкинул белый флаг. И все другие города на островах тоже.

Еще позже мы наткнулись на чудом спасшегося капитана одного из баркасов. Он подтвердил слова лесорубов:

— Наши города сдались без боя. Женщины встречали победителей, взойдя на укрепления. Чтобы умилостивить их, они обнажили груди. Всех старейшин и друидов допрашивал сам Цезарь. Это наш конец…

— Мы сможем отвоевать города, если сохранилась наземная армия, — воскликнул я.

— Наш флот сожжен, лучшие воины утонули, что мы можем теперь сделать?

— Наземная армия отрежет Цезаря!

— Ее больше нет. Никого больше не осталось, кроме женщин и стариков. Хуриус погиб! Все погибли!

Вот как Цезарь опрокинул мои обманчивые надежды…

«Легко зажигающиеся, — писал он, — галлы не способны прилагать длительные усилия, они внезапно переходят от приступов наивысшей отваги к бездействию, предпочитают обвинять богов, злые силы и предателей, чем признаться в своей недальновидности, непостоянстве, невероятной беспечности».

К вечеру мы вышли к деревеньке на берегу Луары. Там мы смогли наконец поесть и отдохнуть. К нам вошел друид и предложил осмотреть Шиомарру. Я бросился к нему:

— Это королева арбатилов, спаси ее!

Он покачал головой:

— Перед лицом страданий и смерти не бывает ни принцев, ни королев.

Осмотрев рану, он сказал:

— Не надейся понапрасну, чужеземец. Кость ее черепа пробита насквозь, а крови в ней почти не осталось.

Я думал, Шиомарра слишком слаба, чтобы услышать его слова. Но после ухода друида я почувствовал, как ее пальцы перебирают мех ложа в поисках моей руки. Голос, еле слышно звучавший, был так слаб, что мне пришлось скорее угадывать, чем слушать то, что она говорит:

— Отнеси меня… К Праведной горе…

— Я отнесу тебя, чего бы это ни стоило!

Слабое движение губ обозначало ее попытку улыбнуться. Она прошептала:

— Поцелуй меня…

Подавляя рыдание, я поцеловал ее губы, которые приоткрылись в ответ и замерли. Моя любимая покинула этот мир. Из-под ее закрытых ресниц выкатилась слеза, розовая от крови раненого глаза, и докатилась до неподвижных ноздрей.

Глава VII

Песчаное ложе для ее тела я готовил собственными руками. С таким старанием, так заботливо я не делал до тех пор в жизни ничего. Я хоронил самое дорогое, что было в моей жизни, и, стоя на коленях и разгребая песок при свете сотни факелов, бормотал, стараясь заглушить рыдания, подступившие к горлу:

«Это место для спины, здесь — для плеч, здесь вытянутся ее ноги…»

И так — для каждой части ее тела: для лодыжек, для маленького затылка, хрупких рук. Ее тело ожидало погребения под переливающимися сводами грота. Ее привезли в пещеру на Праведной горе на ритуальной повозке.

За мной внимательно следили глаза сотен людей. Тех, в ком проснулось запоздалое сочувствие, а также тех, для кого мои страдания служили поводом для злорадства. Но моя Шиомарра, которая перенеслась на Счастливые Острова, знавшая до самых глубин мое сердце, понимала и истинную цену моих слез, моего настойчивого желания умереть. Не из трусости, а из стремления не видеть той правды, которая открылась нам по возвращении в Эпониак.

У ворот города мы были схвачены стражей Оскро и отведены в Верховный Дом, несмотря на все мои протесты. Там нас вместе с телом Шиомарры заперли в одной из комнат. Никто не вступился за нас. Ни одного голоса не раздалось в нашу защиту — ни в городе, ни в крепости. Дивиак был мертв: странным образом он был задет копытом лошади сразу после нашего отъезда к морю. Его преемник по приказанию Оскро сообщил мне, что после того как тело королевы будет похоронено, жители города призовут меня к ответу за ее гибель.

На следующий день из амбара вывели ритуальную повозку, но ни один из молодых военачальников не согласился впрячься в нее, как предписывала традиция. Новый верховный друид указал пальцем на меня:

— Впрягайся, Бойорикс, и ты, Котус. И вы, лесорубы Красного Осла, их сообщники.

Мы везли нашу королеву, упираясь плечами в цепи повозки, по полям к Праведной горе. За нами с молитвенными песнопениями шли друиды, за ними жители Эпониака. Перед входом в пещеру выстроился двойной ряд из солдат и горожан. Теперь их лица искажала ненависть. Продвигаясь мимо них, согнувшись, шаткими шагами, я чувствовал на себе взгляды, полные презрения, жестокости, гнева. Это были те же люди, которые некогда смотрели на меня с любовью и дружелюбием. Стража Оскро не спускала с меня глаз, опасаясь, что я сбегу.

Мы втащили повозку в пещеру и там подтянули ее к нише, которую когда-то показала мне Шиомарра. Оскро и его приближенные, друиды и другие важные горожане могли вполне насладиться зрелищем моего унижения. Некоторые даже специально проталкивались поближе для этого.

Когда королева заняла свое место рядом с родителями, я взял шлем, который она вручила мне, и положил у ее ног. Затем вынул свой меч, коснулся его лезвия губами и положил у ее бедра. В последний раз обхватил дрожащими пальцами ее божественную головку. Рыдание чуть было не вырвалось из моей груди. Мне показалось, что она зовет меня из вечности, что-то говорит мне, но я не разбирал слов.

— Хозяин, вставай, — сказал Котус. — Нужно возвращаться.

— Нет, сделана только половина дела!

Сказав так, я попробовал броситься на меч, но люди Оскро не спускали с меня глаз и успели удержать. Я был слишком слаб, чтобы сопротивляться…

Тем временем толпа, ожидающая нашего возвращения у выхода из пещеры, начала волноваться. Увидев меня, люди зашумели, точно охотничьи псы, почуяв зверя. Стражники подтолкнули меня к ним.

Я уже не был им другом. Я оказался среди побежденных, и меня нужно было наказать, чтобы умилостивить богов. Если бы венеды победили, эти же разъяренные сейчас люди целовали бы мне руки.

— Смерть предателю! Смерть!

Камни полетели в нас, один из них рассек мне щеку. Толпа радостно закричала. Оскро стал мягко успокаивать их:

— Остановитесь! Бойорикс должен быть наказанным по всем правилам… Подождите, арбатилы! — воскликнул он, вскинув руки. — Его будет судить совет старейшин и друиды. Они проклянут того, кто к нему притронется!

— Смерть! — все еще не могла успокоиться толпа.

— Предать его огню!..

— Пусть ему вырвут глаза!

— Пусть ему вырвут сердце!

— Он разорил нас!

— Из-за него погибли наши мужья!

— Мой отец тоже погиб! — выкрикнул какой-то подросток.

— Наши женихи не вернулись!

— Из-за него у нас не будут рождаться дети!

— Из-за него нас ждет голод!

На губах Оскро появилась нервная улыбка.

— Это правда, — сказал он, — что из-за Бойорикса наш город постигла такая тяжелая участь. Но вы тоже виноваты, вы были слишком доверчивы. Как мог этот чужеземец, этот незнакомый вам человек, выходец неизвестно откуда, воцариться в Верховном Доме, присосаться к нам, как клещ к оленю?

Вы восхищались им, ради него забыли своих старых, преданных друзей. Он покорил вас тем, что пришел из далеких мест…

— Предай его смерти, и весь разговор!

— Королева поплатилась за свое заблуждение. Но заблуждение было простительным: женщины способны терять голову под натиском чувств. Урок должен пойти вам на пользу. Послушайте меня! Еще не поздно исправить положение. Королева мертва, но вы живы, и вы сохранили право решать свою судьбу, выбирать себе будущее. И если мне удастся спасти вас, умоляю: не допустите, чтобы женщина вновь управляла вами. Пресеките раз и навсегда этот глупый, вредный обычай древности. С сегодняшнего дня. Уничтожьте последний стебелек этого семейства, которое служило причиной ваших несчастий. Не забывайте, что слабый ребенок очень быстро повзрослеет.

— Он говорит правду! Да здравствует Оскро!

— Мой народ, взгляни на свое положение. Его нетрудно понять. С одной стороны от нас эти презренные венеды, они никчемны, хотя считают себя сильными. С другой — великий Цезарь. Судьба подсказывает выбор — она освободила нас от морских торгашей. Что остается? Конечно, принять сторону Цезаря.

— Конечно!

— Слава тем, кто перешел на его сторону с самого начала.

— Как вертобрет Ратиака!

— Цезарь не собирается никому причинять зла, — продолжал Оскро. — Ему не нужны ни ваши жизни, ни ваше имущество, ни ваша свобода, ни ваша вера. Ему нужен лишь мир. Он забудет о ваших ошибках при условии, что вы докажете ему на деле свою дружбу. Вы должны выдать ему тех, кто повинен в ваших заблуждениях. За это он вернет нам полную независимость, освободит от гнета ратиатов.

— А он не обманет?

— Нет. Но сначала вырвите сорняк из своей почвы…

Я хотел крикнуть им, чтобы они не слушали его, но ближайший воин кулаком сбил меня с ног, и снова камни полетели в мою сторону под угрожающие крики.

— Пусть Бойорикс послужит искупительной жертвой. Как и его сообщники.

— Да здравствует Оскро!

— Да здравствует наш освободитель!

Вот как быстро менялось настроение галлов. Вот каким способом Оскро сделался королем арбатилов. Друиды поспешили вручить ему королевский скипетр и золотой круг. Дивиак умер поистине вовремя…

Мы бежали, привязанные к лошадям гвардии Оскро до самого Верховного Дома. В последний раз оказался я во главе своего галльского войска, вернее, его жалких остатков, уцелевших в резне, а теперь уклоняющихся от летевших вдогонку камней.

Нас бросили в зловонную яму, служившую тюрьмой. Вечером нам спустили по лестнице котелок с варевом из гнилых овощей, а вслед за ним маленькое плачущее существо, которое люди передавали друг другу, пока оно не оказалось около меня. Это была ты, Ливия.

Ты стала маленькой узницей. Я взял тебя на руки, вытер слезы, отдал свою еду. Ты не понимала, почему тебя оторвали от заботливых служанок, игрушек, любимой серой кошки. И все же, когда другие уснули на сырой соломе, ты крепко обвила ручонками мою шею и прижалась ко мне шелковистыми светлыми волосами. Твой серебряный, легкий голос спросил:

— Где же Шиомарра? Скоро ли она вернется?

— Она задержится ненадолго.

— Где она?

— Она спит.

— В такой час? Ты знаешь точно? Кормилица сказала, что она уехала.

— Куда?

— На острова, где не бывает холодно.

Я прижал тебя к груди так сильно, что ты воскликнула:

— Но мне же больно!

В эту минуту я понял, дорогая Ливия, что говорила мне тогда в пещере Шиомарра. Она сказала мне, что отныне я больше не одинок, не брошен. Мне выпало исполнить священный долг. Я понял, что обязан жить, что, только сохранив тебя, я докажу Шиомарре свою любовь и преданность. Целуя тебя в шелковый затылок, я почувствовал, как дыхание мое становилось глубже. Я скова был готов к битве, в которой ты была высшей наградой. Отсюда начался новый этап моей жизни.

Ты уснула у меня на груди. Твои волосы пахли так же, как и волосы Шиомарры, этот запах я не забуду до конца жизни. Запах свежего сена, весенних цветов, леса.

И на другой день, и на следующий ты не отпускала моей шеи, доверив мне свой сон. Засыпая, ты обращала ко мне очаровательные, бессвязные слова, какими так радуют нас дети. Иногда ты спрашивала:

— Бойорикс, почему ты больше не смеешься? Ты так сильно устал? Поиграй со мной.

Потом был далекий переход. Ты ехала в повозке с кладью «великого» Оскро, я бежал рядом, привязанный веревкой.

— Куда мы едем, Бойорикс? К моей сестре Шиомарре?..

Но заливные луга сменились болотами Венедии.

Глава VIII

Цезарь еще несколько дней пробыл в Дариориге. Его ярко-красная палатка стояла на самом высоком месте столицы. Легионеры растянули ее возле высокого священного камня. Туда нас и привели. Цезарь сидел на курульном кресле. Позади него, выстроившись в линию, стояли два легата и трибуны, сжимая в руках орлы легионов.

Пока Оскро докладывал, Цезарь рассматривал нашу группу. Его глаза остановились на мне и больше не отрывались. Было ясно, что он не слушает ни Оскро, ни переводчика, несмотря на то, что тот сообщал ценные сведения, касающиеся заговора венедов, и ловко выгораживал себя и арбатилов. Цезарь прервал его, сказав, что выполнит все его просьбы, если арбатилы предоставят ему когорту воинов. Оскро поспешил согласиться.

— Теперь уходи… Легионеры, уведите пленников, кроме вот этого.

— И этого ребенка, — сказал я.

— Пусть.

Он отослал военачальников и стражу. Мы остались лицом к лицу.

— Ты постарел, Тит Юлий Браккат, — начал он. — Должно быть, тебе пришлось много страдать?

Но и сам он выглядел смертельно усталым, точно раздираемый болью и гневом.

— Все ли верно рассказал нам этот варвар или он в чем-то лгал?

«Варваром» он назвал Оскро.

— Правда ли, что ты и есть тот самый «чужеземец», который был главарем мятежных арбатилов? А кто этот ребенок?

Мне пришлось рассказать ему всю историю моих злоключений, ничего не утаивая. Когда рассказ дошел до событий в Венедии, я ощутил, как голос мой приобрел оттенок вызова. Закончил я свое повествование возвращением в Эпониак, где был схвачен Оскро. Цезарь насмешливо проговорил:

— Измена была совершена на другой день после вашего отъезда, ты слышишь? На другой день! Оскро уже тогда предал вас, он связался с нашими людьми. Но это совсем другая история. Знаешь ли ты, какое наказание ждет предателей?

— Истязание кнутом до потери сознания, а затем обезглавливание.

— Ты можешь сказать что-либо в свое оправдание? Что тобой двигало?

— Я признаю себя виновным.

Взгляд Цезаря опустился на тебя. Не понимая важности происходящего, ты прижалась ко мне, обхватив за ногу, и локоны обвили мои колени. Внезапно орлиный взор императора натолкнулся на твои робкие, потемневшие от страха глаза.

— Тит, почему ты меня предал? Почему ты забыл о своем происхождении? Из-за неудач, которые преследовали тебя?

— В Риме мне не оставалось больше места. Я лучше других подходил для опасной миссии… Не ты ли сказал однажды: «Лучше быть первым в своей деревне, чем вторым в Риме»?

— Я.

— В Эпониаке, этой лесной деревне, я был первым. Если бы ветер поддержал нас, твои корабли были бы потоплены, а я стал бы здесь королем.

— Так это ты руководил сухопутными частями венедов?

— Я, Цезарь.

Некоторое время он не мог произнести ни слова, его пальцы сжались в кулак на подлокотниках. Он закрыл глаза… Так прошла минута, а может, больше. Снаружи раздавались крики чаек. Они кружили над римскими галерами, которые заняли место недавнего флота венедов. Золотые кони больше не теснились на привязи у пристани. На их месте скалились пасти волчиц. Странное спокойствие нашло на меня.

— Я играл и проиграл, — сказал я. — У тебя есть полное право разделаться со мной.

— Нет, твоя воинская доблесть теперь послужит мне. Я не знал, что ты настолько умен, как воин. Решай сам свою судьбу, только быстро! Принимаешь или нет? Подумай, что ты теряешь? Рим тебя отверг? Пусть. Тогда ты перешел на сторону врага. Но и враг тебя отверг. Твоя судьба напоминает судьбу венедских кораблей: ветер улегся слишком рано для тебя, Тит! Короче, предлагаю тебе сделку.

Он усмехнулся.

— Тебя удивляет мое милосердие? Не считай его слабостью.

— Ты устал казнить?

— Вся моя прежняя жизнь состояла из схваток и насилий, они ожесточили меня. Признаюсь, на этот раз я не на шутку испугался. Я почувствовал близость конца. Одно из самых неприятных ощущений, особенно когда привыкнешь к славе. Венедская знать заплатила за эти минуты. И весь народ будет увезен с этой земли и продан с аукциона.

— Продай меня вместе с ними.

— Нет. Тебе повезло родиться одним из Юлиев. Я не хочу, чтобы кое-кто из Сената распускал порочащие меня слухи. Ничто не должно пятнать репутацию нашей семьи.

— Но трибуны слышали доклад Оскро.

— Что значит для них слова варвара? Итак, решай: или ты будешь незамедлительно казнен, не успев никому рассказать о своей измене, или ты поступаешь ко мне на службу в обмен за жизнь. Мне же, надо сказать, стало легче, когда я узнал, что едва не погиб благодаря умению римского офицера, а не предводителя варваров… Ничто не может остановить моего восхождения к величию: ни предательство, ни талант некоего Бойорикса, беженца из Нарбонии… Итак, ты согласен?

И я согласился. Из-за тебя, Ливия. Я смог также спасти Котуса, но лесорубы, плененные с нами в Эпониаке, остались у римлян: их либо казнили, либо продали в рабство.

Цезарь объявил всем о моем возвращении из секретной миссии. Это прошло гладко: я будто бы оставался долгое время в плену у венедов. Никто не посмел усомниться в достоверности слов императора. Помимо всего, этот удивительный человек назначил меня трибуном.

Тебя же, моя Ливия, я доверил, ожидая лучших времен, маркитантам и их шлюхам, которые всюду следовали за армией. Они заботились о тебе с материнской нежностью. Почти сразу же мы отправились в Северную Галлию, где волновались морены и менапы. Затем я с Цезарем отбыл в Рим, ведь отныне я принадлежал к его свите. Я воспользовался случаем, чтобы устроить тебя на вилле в Кампани. Мои престарелые кузены приняли тебя, как если бы ты была моей дочерью. Как моя дочь, ты и была ими воспитана.

Глава IX

Что было потом? Я остался верен слову, данному Цезарю. Не оттого, что испытывал к нему чувство признательности, не оттого, что преклонялся перед его гением. И не потому, что любовь к родине проснулась во мне. Эти чувства отслоились от моего сердца, как сухая змеиная кожа после линьки. Нет, я служил с добросовестностью наемника. Я выполнял обязанности воина, помогал Цезарю завоевывать Галлию. У меня не было привязанностей, чтобы испытывать угрызения совести: ни Рим, ни Галлию я не считал своей родиной, они не могли возвратить мне моего быстротечного счастья. Моим домом стал с тех пор лагерь легионеров. Грубые, невежественные солдаты стали моей семьей. Они весело завоевывали остаток мира. Им раздавали яркие плащи, серебристые чеканные кирасы, награждали почетным оружием. Так жизнерадостные рыбы шныряют по теплому мелководью, пока рыболовный крючок не выбрасывает их на сухой песок. Не каждому выпала удача лечь в отдельную могилу. А их маленькие друзья, хамелеоны и белые мышки, попадали за пазуху к другому беспечному служаке.

После Фарсала Цезарь больше не сомневался в моей верности. По натуре он был великодушен и со временем решил отблагодарить меня за службу, пожаловав звание легата и полную суму золота, захваченного в войне с Помпеем.

Когда жадный Красе и его сын Публий погибли в Партах, я смог выкупить свою палатинскую усадьбу, где и устроил тебя. Выкупом дома и его хозяйством занимался Котус. Я же снова был при Цезаре, сопровождал его в Египте. Однажды вечером, после сражения на Ниле, мне посчастливилось найти на берегу увязший в иле позолоченный щит, под которым был похоронен молодой царь Птолемей, муж и брат Клеопатры. После того случая я обрел особое расположение Цезаря. Я стал как бы вице-императором. Мне выделили покои в знаменитом дворце Птолемеев, наделили привилегией обедать за королевским столом и пользоваться кораблем, который был построен по приказанию Клеопатры специально для Цезаря.

Но дворцы фараонов, их роскошные пирамиды не имели в моих глазах ни величия, ни значения по сравнению с Праведной горой и продуваемыми всеми ветрами островами венедов. И пленительная улыбка Клеопатры не могла затмить для меня улыбку королевы Шиомарры. Напрасно на шелковых подушках ее тело подростка принимало соблазнительные позы, впустую острый взгляд нацеливался в меня из-за полога ресниц. Ничто в ней не могло взволновать меня. Иногда Цезарь, устав от ее ласк, звал меня к себе. Мы беседовали о Риме и Галлии, о Фарсале. Его мысли быстро уносились от обыденных тем. Он начинал говорить о будущих завоеваниях, о своих замыслах. Уже тогда он предвидел победу в Зеле, разгром сторонников Республики на африканском берегу. В одной из таких бесед я заметил ему, что он подчас действует слишком неосторожно. На его губах появилась та знаменитая улыбка, о которой любят упоминать его приверженцы, но которую еще никому не удалось до конца разгадать.

— Полезнее послушаться совета вчерашнего противника, чем сегодняшнего друга.

Потом он прибавил:

— Мне хорошо в твоей компании, Тит. Ты единственный человек, который может похвастаться, что ему удается в чем-то убедить меня. Жаль, что боги мешали нам сойтись.

После африканской кампании я был сделан сенатором и префектом Рима.

На одном из званых обедов я встретил Теренцию. Должно быть, мой успех заинтересовал ее. По воле случая, наши места оказались рядом, а муж ее, по-прежнему великолепный Фабий, в тот вечер отсутствовал. Она так привыкла бездумно кокетничать, что вела себя со мной, как с одним из своих знатных поклонников: касаясь моей щеки надушенными локонами, ослепляла жемчугом зубов, клала руку на запястье по любому поводу. Иногда говорила с прежней интонацией:

— Послушай, Тит. Ведь ты такой богатый, такой могущественный, не завести ли тебе подружку? Или жениться. По-моему, глупо избегать женщин.

Я показал ей свои седые виски, она весело засмеялась в ответ:

— Смешной! Великий Цезарь лыс, как яйцо, но не забывает про нас!

Ты одна, милая Ливия, помогала мне существовать в этом мире. Ты всегда жила в нашем палатинском доме. Из юной арбатилки Алоды выросла красивая девушка. Никто не знал о твоем истинном происхождении. Я назвал тебя римским именем только для того, чтобы узаконить удочерение. Ты взрослела, и черты Шиомарры все яснее проступали на твоем лице. Все чаще я вспоминал свою умершую любовь. Порой я боялся, чтобы она не перешла на тебя. Вот почему я почувствовал облегчение, когда приблизился час твоей свадьбы.

Вот я и рассказал тебе все, что хотел. У меня предчувствие, что эти слова станут последним прощанием с тобой. Но, быть может, где-то есть место, где все умершее вновь возвращается к жизни.

Котус сидит под окном и напевает:

На Аппиевой дороге, среди сосен и кипарисов, можно встретить могильный камень со словами:

«В честь Тита Юлия Бракката, легата армии Цезаря, сенатора и префекта Рима, Ливия, его дочь, и Гай Семпроний, сенатор, поставили этот монумент».

А на Черной горе, недалеко от знаменитой античной цитадели Минервы, на мраморной плите, входящей в состав стены, отгораживающей храм от оливковой рощи, можно также прочесть надпись крупными латинскими буквами, которую не смогли изгладить века:

«Титу Юлию Бойориксу от Котуса, его бывшего раба».

Не так давно рядом с этой рощей открыли останки древнего имения. В многовековой пыли нашлись ключ, обрывок тоги, венедская монета и позеленевшая бронзовая Афина-Паллада, которую, возможно, Тит Юлий Браккат Бойорикс унес из своего сгоревшего дома в 57 году до Рождества Христова и которая сопровождала его в походах.

Она сейчас стоит на моем столе: высоко держит голову б шлеме, крепко сжимает копье и щит с изображением Медузы. Ее улыбке две тысячи лет…