Том 1. Отец

Глава 5

С небольшим опозданием привела Луша своего сына в первый класс большой городской школы. В новых сапожках, полосатом пиджаке и таком же картузе Павлушка испуганно, с замиранием сердца оглядывался по сторонам. Спотыкаясь о мамины пятки, он впервые вступил в школьный коридор. Затем из рук в руки Луша передала его учительнице и исчезла за дверями.

Все пошло хорошо и увлекательно, особенно после того, как учительница при первом знакомстве попросила Павлика прочитать из букваря, что умеет, и он отчетливо и громко прочитал: «Мама мыла раму, баба мыла Шуру». Конечно, не обошлось без того, чтобы на перемене после первого урока какая-то озорница дернула его за хохолок волос, а с другой стороны такой же сорванец щипнул за ухо. Но это был его первый день в школе. Вскоре Павлушка и сам не отставал от других в проказах.

Учеба Павлика шла хорошо, особенно полюбил он свою учительницу, потому что такой ласки и нежности он еще не встречал ни от кого. К концу учебы Павлик чуть было не решил, что учительница, пожалуй, лучше бабушки. Но тут помешал один случай. Когда после весенней слякоти подсохла земля и появились первые цветочки, учительница повела класс на экскурсию. В пути один из мальчиков захныкал, и тогда учительница открыла свою сумочку и сунула ему, наверное, очень сладкую конфету, так как тот сразу замолчал. А Павлушка так и простоял с открытым ртом. Тут он сообразил, что все-таки бабушка лучше, и больше никогда в этом не сомневался.

Летом семью Владыкиных посетила скорбь. Павлушкин братишка на втором году жизни от «младенческой» скоропостижно скончался. Однако смерть ребенка была поводом к большим, благословенным похоронам, какие совершались в молодой общине впервые. Отец и мать сильно скорбели, печалились окружающие, жалко было братишку и Павлушке. Грустно смотрел он на скрипучую люльку Илюши, никому не нужную, лежавшую в чулане.

Похороны были очень многолюдные. Расстояние от дома до кладбища было не более двух верст, а шли их несколько часов. Дома было большое траурное собрание, после чего все с пением тронулись на кладбище. Впереди всех медленно шел Павлушка с крышкой от гроба на голове и ревниво не отдавал ее никому другому. Через каждые четыреста-пятьсот шагов процессия останавливалась, и вперемешку с пением гимнов произносились проповеди.

Толпа нарастала, проходящие снимали головные уборы, слушали пение и проповеди. Только после обеда пришли на большое, обнесенное красивым кирпичным забором городское кладбище. Еще до революции православное духовенство объявило, что молокан и всех, кто не состоит в православной вере, хоронить со всеми нельзя и что таким отведен специальный угол около кладбищенской угловой часовенки. С тех пор так это и осталось принятым в народе. Туда именно и направилась вся процессия. Моментально эта часть кладбища наполнилась большой массой народа, который, услышав громкое стройное пение, стекался со всего кладбища. Много было сказано проповедей, пропето гимнов, и даже Павлик рассказал маленький стишок, как ангел душу юную унес к Богу, и люди слушали с большим умилением и были очень удивлены, как такой маленький покойничек привлек внимание многих. Служение не прошло тщетно; несколько человек тут же, встав на колени прямо на траве, покаялись в своих грехах. Похороны закончились далеко за полдень.

По окончанию погребальной процессии внимание многих привлекла рядом находившаяся свежая могила. На ней к простой стойке было прикреплено подобие небольшой металлической вазы с искусно изготовленными из фарфора цветами, обвитыми зелеными дубовыми листьями из железа. На ленте серебристой краской красиво выведены слова: «Блаженны умирающие в Господе. Страдальцу за веру Божию Даниилу Тимошенко от семьи и друзей».

Брат, обращенный из молокан, обратил внимание всех на могилу и передал историю семьи Даниила М. Тимошенко. Он рассказал, что семья в прошлом много перенесла мучений от царского правительства, что Даниил М. в большой нужде воспитывал детей, часто был оторван от семьи. Как ревностный проповедник Евангелия по Украине он в 1890 году царским правительством был сослан за убеждение в Польшу. Вместе с сыном брат Тимошенко выпускал в г. Одессе христианский журнал «Слово истины». Последние годы они здесь с местными молоканами занимались огородным делом. Рассказал о том, как Михаил, любимый и любящий сын Даниила, с молодых лет отдался на служение Господу, как он еще до революции был арестован и отправлен в далекую Сибирь, потом написал книгу «За убеждения», как после революции освобожденный по распоряжению Ленина, возвращаясь из неволи, был с ликованием и песнопениями встречаем на многих станциях верующими, мимо которых он проезжал, и что он теперь в Москве является одним из старших братьев у баптистов.

Павлушка с затаенным дыханием слушал повесть об этом мученике, то и дело поглядывая на венок и надпись. Православное духовенство категорически запретило хоронить Даниила Тимошенко на одном кладбище с православными. Он был похоронен в этом пустынном уголке. С тех пор родственники ежегодно обновляют могилку Д. М. Тимошенко. Михаил Данилович, сын его, также иногда посещает ее. У Павлика после этого сразу мелькнула мысль: вот хорошо бы увидеть этого брата, когда он приедет наведать могилу отца. Медленно, храня благоговение перед памятью об усопшем герое веры, люди расходились по домам. С тех пор этот уголок стал баптистским, и Н-ская община хоронила здесь многих своих умерших.

Похороны ребенка и многолюдные собрания внизу у Владыкиных совершенно надломили терпение взрослых сыновей хозяйки дома. Они в категорической форме заявили Петру Никитовичу о запрещении собраний и настаивали на переезде его на другую квартиру. Этому способствовали еще и те обстоятельства, что Вера, дочь хозяйки, будучи красивой по внешности, привлекала немалый круг женихов из интеллигентной среды. Однако, как ее и лаской, и угрозами ни старались склонить к согласию на сватовство — Вера как христианка категорически всем отказывала.

Собрания у Петра Никитовича прекратились. Молодая, только что сформировавшаяся церковь стала испытывать тесноту. Некоторое время собирались по домам верующих, но увы, для посторонних людей это оставалось неизвестным и поэтому собирались почти только свои.

Однажды, проходя мимо большой чайной, Петр Никитович заговорил с хозяином ее об аренде помещения для богослужения. Тот охотно согласился на следующем условии: в будничные дни и в утренние часы по воскресеньям чайную он отдавал в их распоряжение, а в воскресенье с обеда она будет служить по своему назначению.

Огромный зал вскоре заполнился слушателями. С большим успехом проходили в нем собрания. Но сатана и здесь позавидовал: как сговорившись, один за другим пьяницы врывались во время богослужения в зал, учиняли дебош, разгоняя слушателей. Перед хозяином чайной встал выбор: или отдать помещение баптистам, или пьяницам для разгула. Посчитав, что пьяницам отдать намного выгоднее, он объявил это решение верующим.

Петр Никитович, рассуждая с общиной об острой нужде в помещении, сказал, что молитвенный дом должен принадлежать церкви полностью. Решили об этом деле прилежно молиться. К общей печали добавилось еще и то, что семья Власовых неожиданно для всех объявила, что они дом продали и переезжают в Москву на постоянное жительство.

Для Павлика это была первая детская трагедия: любимое, самое дорогое существо, к кому так привязалось его детское сердечко — Надя — покидает его. Он так не печалился о смерти своего братишки, как о разлуке с Надей. Отъезд Власовых был очень торопливым и печальным. Павлушка от обиды, глядя на Надю, подумал в скорбящем своем сердечке: «Бог накажет ее за то, что она из-за жениха бросает свою общину». Такие мысли у него были не без основания. Засыпая на печке, Павлушка слышал, как Луша шепотом передала мужу, что Вера и Надя у Власовых на выданье, что женихов в Н-ской общине нет, а в Москве нашлись, как только они появились там гостями. Поэтому Власовы и решили уехать.

Второй учебный год у Павлика начался с гонений: в классе узнали, что он постоянно посещает богослужения, и пользовались всяким удобным случаем, чтобы поднять на смех его веру в Бога. Больше всего Павлику доставалось от одного мальчика, который многих избивал до крови. Его фамилию он запомнил на всю жизнь — Смирнов. Родители устали то и дело покупать ему обувь и одежду. Поэтому отец сделал ему на обувь жестяные галоши, которыми Смирнов наносил жестокие удары. Павлик часто плакал от него и даже в молитвах жаловался Богу. Но однажды со Смирновым случилось большое несчастье.

В первые зимние дни, когда снег плотно лег на землю и дороги по городу огласились шумом юных конькобежцев, мальчишек можно было увидеть около всякого вида транспорта. Они прицеплялись к легковым и грузовым автомобилям, которые впервые стали появляться на улицах города. В одиночку прицеплялись к злым извозчикам и цепочками, по восемь-десять человек, — к добрым, залихватски отцеплялись на самом быстром ходу, сваливаясь в кучу-малу. Но страшнее всего было, когда они прицеплялись к последнему железнодорожному вагону проходящих через город поездов. Один из таких поездов заметил Павлушка, сидя на салазках перед крутояром. Большой ватагой прицепились мальчишки к последнему вагону, сверкая коньками. Сорванцу Смирнову не осталось места, и он на ходу поезда, перехватываясь руками за других мальчишек, перебрался сбоку вагона до самой его середины. Поезд заметно развивал скорость. В одном месте, где шпалы обнажились из-под снега, ребята всей ватагой поспотыкались и кубарем покатились, рассыпаясь по откосу. Смирнов хотел удержаться на ногах, но споткнулся о шпалу и во мгновение попал под колесо вагона. Павлушка видел, как он перевернулся за вагоном, вскочил, прыгая на одной ноге, ища свою вторую, затем нагнулся, схватил отрезанную поездом ногу и рухнул на землю. Моментально сбежался народ и окружил несчастного. В луже крови, лежа на боку между рельсами, прижав отрезанную ногу с коньком к груди, он тихо хныкал.

— Проклятые, нет на вас управы, оглашенные! — ругался подошедший старичок, батогом дубася по спине одного из конькобежцев, окруживших своего бедного товарища. Смирнов попытался сесть, но, потеряв сознание, повалился навзничь.

Павлушка не подходил близко. В оцепенении от ужаса смотрел он то на свои ноги, то на толпу. Ему стало так жаль несчастного Смирнова, хотя тот и обижал его, что, прибежав домой, он залез на печь и со слезами молился:

— Господи, как ему теперь больно и как плохо без ноги!

В классе после этого все притихли, со страхом и сожалением поглядывая на опустевшее место за партой. Всю зиму никто не видел Смирнова на улице. Лишь только к весне, с отрезанной выше колена ногой, он неуклюже ковылял возле своего дома.

1923 год оказался очень урожайным. Люди после долгого голода и всяких мытарств могли досыта кушать чистый хлеб. Один за другим стали открываться новые магазины и лавки, полные всякого добра. На базаре открылись целые торговые ряды; неизвестно откуда появились купцы со своими товарами. Павлушка часами с завистью смотрел на всякие лакомства, разложенные на полках лавок и магазинов. Конечно, сорок пять целковых, какие получал Петр Никитович на заводе, обеспечивали семью Владыкиных всем необходимым, однако на лакомства средств не хватало. Только по большим праздникам Луша пекла плюшки или ватрушки, да покупался с получки сытный с изюмом белый хлеб. Сахарок к чаю выдавался по кусочку, а чаще всего чай пили с сушеной свеклой или морковью. В какие-то редкие дни Павлушке доставалось иногда полакомиться вкусной баранкой. Тогда он не знал, с какой стороны лучше ее надкусывать. К воскресеньям Катерина, подолгу жившая у Владыкиных, или Луша пекли из сеяной ржаной муки пироги с капустой или с картошкой — «лопаточки», как прозвали их домашние. При большой роскоши эти пироги пекли с яблоками или вишней. Особое счастье у Павлика наступило тогда, когда приезжал кто-либо из родственников. Тогда уж непременно ему доставался кусочек привезенный гостями чайной колбасы.

В поддержании порядка в доме Луша старалась во многом подражать Катерине. Когда Павлушка жил в Починках, там была особая дисциплина. За стол садилось всегда много народу, особенно в деловую пору. На обед посреди стола ставилась большая чашка со щами. Ложки раздавались большущие, деревянные. Пока бабушка не помолится, никто не имел права дотронуться до щей. После молитвы только ложки мелькали, но мяса брать тоже никто не смел, пока бабушка не ударит ложкой по столу. У Павлушки была самая маленькая ложка, и ему всегда казалось, что он больше всех обижен, особенно, когда заглядится в окошко.

Перед наступлением нового 1924 года Петр Никитович стал часто и сильно болеть: годы, проведенные в плену, стали сказываться на его здоровье. Было решено, что ему придется с завода уходить и садиться на домашнюю сапожную работу, что, конечно, принесло Владыкиным заметное ухудшение во всем.

Морозным январским вечером Павлушка мчался на одном коньке, возвращаясь домой. Вдруг он увидел, как двери клуба с шумом распахнулись и толпа, выбегая и рассыпаясь в стороны, кричала: «Ленин умер! Ленин умер!» Известие это было встречено разными людьми по-разному. Многоголосым эхом паровозных, фабричных, заводских гудков и сирен отметил это печальное событие встревоженный город. Большие портреты Ленина, обвешанные траурной лентой, видны были и в школе, и в других местах города.

Гостивший в это время у Владыкиных Николай Георгиевич Федосеев вечером рассказал, как Василий Гурьевич Павлов перед революцией, находясь с Лениным в заключении в крепости, много беседовал с ним о Христе И Его учении, о социальных формах и судьбах русского народа, как впоследствии после революции братство баптистов получило желанную свободу, а сам Павлов встречался с Лениным в Кремле. Николай Георгиевич жил в Москве и по поручению старших братьев совершал служение благовестника по Московской губернии. В Н-ской общине он с женой Анной Родионовной были самыми желанными и любимыми, дорогими гостями. Павлуша был очарован его проповедями и пением. Многим гимнам он научился от них и всегда старался быть ближе к любимым гостям.

После отъезда семьи Власовых Павлик привязался к вновь обращенным двум семьям: Пытаеву Федоту Ипатычу с Аришей и Нестору Ипатычу с домашними, у которых он подружился со сверстниками-ребятами и часто подолгу у них находился.

Однажды в семье Нестора Ипатыча Павлику пришлось перенести огненное искушение. Придя в гости, он застал семью за обеденным столом. Павлик отказался от приглашения к обеду, взял с комода Евангелие и стал перелистывать его. Неожиданно между страницами он увидел новенький, только что выпущенный бумажный рубль. Первое, что он испытал при виде рубля, это осуждение: как это верующие люди могут закладывать в святую книгу деньги? Перевернув лист, Павлик попытался читать, но мысли одна за другой стали пробегать через мальчишескую голову: «Они, наверно, положили и забыли о нем». Павлик знал, что на рубль можно купить много-много разных румяных вкусных калачей, тянучек и ирисок. Семья так увлеклась обедом, что, как ему казалось, и забыли о его присутствии. Ничего не стоило опять отвернуть страничку и сунуть рубль в карман. Павлушка перелистнул Евангелие, опять увидел деньги. Огромной силой греховного магнита потянуло мальчика к бумажке. Он взял ее, но такое противоречие начало раздирать его душу, что с рублем в руке, застывши, он посмотрел на вспотевшее от обеда лицо Нестора. Рука дрогнула было, но молнией промелькнуло в сознании: — «А Бог?» Вспомнил он свое раскаяние, проповедь об опоздавших девах у дверей и, сунув бумажку между листов, быстро закрыл Евангелие и положил его на комод. В это время семья встала благодарить Бога за пищу, а после молитвы он услышал распоряжение Нестора Ипатыча:

— Панька, возьми вон в Евангелии рубль да сбегай-ка с Павликом в кооперацию, принеси бутылку постного масла.

Как плетью хлестнули Павлушку эти слова, он сначала побледнел, потом покраснел и что-то тяжелое придавило его к спинке стула.

— Папань, а здесь нетути никакова рубля, — перелистывая на ходу Евангелие, мальчик передал его в руки Нестора. Тот почему-то посмотрел на Павлушку и, поплевывая на пальцы, стал тщательно перелистывать страницы.

О, кто мог понять, какие мучения испытывал в это время Павлушка, встретившись взглядом с Нестором; в комнате все помутилось от набежавшей слезы. «Я не брал!» — хотел крикнуть он, но язык отнялся и горло перехватило судорогой.

— Надо лучше искать, — проговорил Нестор, закрывая Евангелие и протягивая сыну рублевую бумажку. Слеза у Павлушки быстро высохла, он, как пуля, выскочил из двери на улицу, не дожидаясь товарища. «А что, если б взял?» — бездонным кошмаром промелькнуло в его сознании и, глубоко вздохнув, он счастливо пошагал с товарищем в кооперацию, зарекаясь в душе никогда-никогда не воровать.

Вскоре семья Владыкиных увеличилась. Родившийся мальчик был назван в память об умершем Илюшки тем же именем. Этот второй Илюшка заметно сократил свободное время Павлика, да к тому же еще Владыкиным пришлось покинуть свой дорогой уголок, с которым связано было столько прекрасных, не меркнувших воспоминаний. Петру Никитовичу пришлось переселиться на другой край города и занять маленькую «избушку на курьих ножках», как они ее называли по причине ее расположения на самом краю глубокого обрыва над речкой. Екатерина Ивановна, хозяйка, и Вера со слезами извинения проводили семью Владыкиных. Жестокость сыновей превысила все, и пришлось покинуть это дорогое гнездышко, ставшее для многих духовной родиной.

На новом месте Павлушка целыми днями был прикован к братишке. Горластый и беспокойный, он изматывал всю его душу. Так хотелось побежать на лужок с новым товарищем Костей Андреевым или почитать книжку. Петр Никитович и Луша часто и надолго уходили из дому, поэтому Павлик научился применять всякие изобретения. Костю отец в дом не разрешил пускать, так как он большой безобразник и воришка. Обычно Павлушка торопливо укачивал братика и спешил к товарищу, который так заманчиво и неотступно ждал его у окна. Костя жил вдвоем со старенькой матерью в крайней бедности в ветхой избенке, пока та не обвалилась, и им дали тогда квартиру. Матери его днем дома никогда не было, она добывала хлеб. Костя был изобретателем на всякие плохие дела и слова. Павлик же, за неимением других товарищей, привязался к Андрееву и от него стал перенимать кое-какие вольности. Часто Павлушка увлекался так, что забывал про братишку. Был случай, когда ребенок так раскричался в люльке, что выпал из нее, да хорошо, что на кровать. Посиневшим, лежащим лицом к постели, застал его Павлушка, но Бог милостив — отошел ребенок.

Другой случай был зимой. Петр Никитович с Лушей ушли к знакомым и задержались до полночи. Павлик сделал нехитрое приспособление, чтобы качать люльку, а сам зачитался да так и заснул с книжкою в руках. Когда пришли родители и стали стучать во все окна, нянька спал крепким сном. Илюшка проснулся и поднял отчаянный крик, но видя, что его крику никто не внимает, стал сильно барахтаться, раскачивая люльку, и готов был вывалиться на пол. Родители пришли в отчаяние от безрезультатного стука и, перебравшись через забор во двор, решили выставить стекло из рамы. От стуков и криков проснулись соседи. Наконец Петр Никитович выставил стекло и принялся звать сына. Всклоченный, с пустыми, ничего не понимающими глазами Павлуша медленно встал и стал ходить по комнате, растерянно озираясь на окно и кричащих родителей. Луша, увидев сына в таком состоянии, тихо сказала:

— Петя, не кричи на него, мы погубим сына, — и тихим голосом стала звать его к себе. Павлушка как будто очнулся от сна, протер глаза и спокойно ответил: «Сейчас!» — но открыв дверь, тотчас же свалился на постель и заснул.

— Петя, больше парня оставлять одного нельзя, — сказала Луша и, успокоившись, они горячо помолились над спящим сыном.

Недалеко от Владыкинского домика находилась городская тюрьма, построенная еще в Катерининские времена, обнесенная высоким каменным забором. Рядом с нею, в одной ограде, стояла тюремная церковь. Около самой тюремной стены жил брат Максим Громов. Последние собрания проходили в его доме после того, как покаялась его жена. Павлик был так рад своим новым соседям, потому что по воскресеньям после собрания они проводили все время в саду, около тюремной стены. С большим любопытством Павлик осматривал мрачное здание тюрьмы и с состраданием вглядывался в обросшие лица арестантов, одетых в серые полосатые халаты, которых можно было увидеть сквозь решетки маленьких тюремных окон. С раннего утра они, ухватившись за решетку, то пели жалобные арестантские песни, то затевали беседу с кем-либо из приходящих. Некоторые из арестантов по собственному желанию и с разрешения начальства в ночные часы с большой бочкой на телеге, запряженной лошадью, ездили по городским улицам, выгружая уборные. Нередко, изрядно подвыпив, хулиганства ради они целые кварталы награждали ужасным зловонием.

В большие праздники тюремную контору осаждали богобоязненные толпы благотворителей, которые после заутрени в ближайших церквах по христианскому обычаю приносили целые торбы и корзины калачей, баранок, пирогов и прочей снеди в горшках и кастрюлях для передачи арестантам. Арестанты же, выходя после молебна из тюремной церкви, получали эти гостинцы и расходились по своим камерам.

Тюрьму охранял часовой с винтовкой в руках. Днем и ночью он ходил мерными шагами вокруг здания. Бывали случаи, когда наиболее отчаянные из арестантов перед большими праздниками убегали из тюрьмы «на побывку домой». После же праздников, нагулявшись досыта и допьяна, с повинной головой сами возвращались в тюрьму. Начальство знало их по кличкам и по повадкам и не беспокоилось, когда при проверке обнаруживали их исчезновение, так как были уверены, что они никуда не денутся. Встречали их постоянно с внушительной бранью, с подзатыльниками и пинками и под хохот товарищей расталкивали по своим камерам. Некоторых, кто заявлялся сильно пьяным, затаскивали в арестантскую баню, где надзиратели угощали их ременной поркой, а уж затем присмиревшими заводили в камеры.

Свидетелем одной из таких прогулок «на побывку» и стал Павлушка, засидевшись допоздна в саду у Максима Федоровича Громова. Когда на сад спустились сумерки и в окнах стали зажигаться огни, Павлушка услышал шорох у тюремной стены. На его глазах один за другим, перелезая через стену, спрыгнули в малинник несколько человек. В серых арестантских халатах и таких же штанах и колпаках они, согнувшись, пробежали, как тени, через сад и во мгновение исчезли под забором в овраге. Павлушка так испугался их, что после этого и днем боялся ходить в сад.

В числе этих отчаянных беглецов был хорошо знакомый Владыкиным сельчанин-вор по кличке «Серега-рябой», вечный тюремщик, как его все называли. Общительный, всегда смеющийся человек, на воле он жил только в летнюю пору, к зиме же садился на пять-шесть месяцев в тюрьму. Иногда по освобождению он жил у Владыкиных, с вниманием и слезами слушал Слово Божье. На спине и на груди у него были выколоты большие кресты, на тесемке под рубашкой болтался костяной крестик. Он был глубоко убежден, что Спаситель во всем помогает ему; как в удачной краже, так и тогда, когда удавалось удачно удрать от преследователей. Хорошо запомнился Павлушке его образ за тюремной решеткой с большим черным Евангелием в руках. Часто по воскресеньям Петр Никитович из сада подолгу беседовал с Сергеем Рябым. Всякий раз тот со слезами раскаивался в воровстве и всякий раз клялся, что по выходе он все «завязывает», но этой серьезности хватало только на день-два по возвращении. Вскоре после того опять его видели весело улыбающегося, со скрученными назад руками, в сопровождении конных стражников, ведущих его в тюрьму. Его брат Федор, имея другую фамилию, в этой же тюрьме служил «коридорным» (надзирателем в тюрьме) и по-свойски облегчал тюремную участь Сергея. Жалко было Павлику «Рябого», и во время пребывания его на свободе, сидя у него на коленях, он рассказывал ему стишки и просил покаяться.

Почти весь 1924 год Н-ская община проскиталась по частным домам, не имея дома молитвы. Многие посетители потеряли ее из глаз, хотя так любили ходить на собрания. Наконец осенью Господь исполнил молитвы верующих. Семья Григория Наумыча обнаружила по соседству с собой большое помещение бывшей чайной. Старенькая хозяйка, очень религиозная женщина православного вероисповедания, охотно отдала переднюю часть дома под собрания за определенную плату. Дом был расположен на окраине города, вблизи железнодорожной станции, среди садов и огородов на мощенной многолюдной улице, соединяющей город с заводскими поселками.

В первый раз на новом месте верующие с ликованием в душе благодарили Бога за великую милость как к ним, так и к городским жителям. С молитвой все собравшиеся приступили к оборудованию дома. Сделали много скамеек для слушателей и для будущего хора; один брат, работавший в конструкторском бюро завода, написал тексты. На передней стене большими буквами было написано: «Мы проповедуем Христа распятого», на другой стене на фоне золотых лучей восходящего солнца ярко выделялось: «Где Дух Господень, там свобода». Были и другие тексты. На задней стене в рамке висели выписки из государственного закона об охране богослужебных помещений и из Конституции: «В целях обеспечения за гражданами свободы совести, церковь отделена от государства и школа от церкви, а свобода религиозной и антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами».

На открытие молитвенного дома приехали из Москвы братья проповедники: Довгалюк и Гартвик. Верующие пригласили всех родственников и знакомых, и дом молитвы наполнился до отказа. Открылись и небеса в своем благословении, так что все сердца переполнились ликованием, хвалой и благодарностью Господу.

Павлушкиному сердечку было тесно в детской груди от восторга. Его очаровали пение и скрипка, которую братья привезли с собой, любезность и ласки гостей. Вдобавок ко всему посетила и Надя свою общину, приехав с подругами на праздник, а больше всего обрадовало Павлика покаяние Катерины, дорогой бабушки. Весь свой запас стихотворений он израсходовал на этом собрании.

До вечера люди не расходились. После утреннего собрания часть скамеек были подняты на специально приготовленные «козлы», покрыты скатертями и уставлены пищей. После молитвы началась трапеза любви. Было пропето немало новых гимнов, рассказано стихов и проповедей. Один из московских гостей, брат Довгалюк, призвал к тишине и передал случай из жизни братства:

— Пятьдесят лет назад, — начал он, — Господь посетил пробуждением нашу страну. В числе первых обращенных и посвятивших себя и свой дом на служение был многим известный брат Иван Григорьевич Рябошапка. Господь благословил его особенной мудростью и даром проповеди. Везде, где ступала нога проповедника, он возвещал людям Евангелие Иисуса Христа. Несмотря на сопротивление духовенства, слепое преследование жителей и запреты, многие люди, порой злые ненавистники, падали на колени в искреннем раскаянии. Весть о спасении быстро стала распространяться и проникать из деревень и хуторов в города. Рябошапку вызывали для бесед разные большие люди: священники, архиереи, приставы и губернаторы, простые и знатные — и всем брат, исполненный мудрости Божьей, давал исчерпывающие ответы, на которые невозможно было возражать.

Пораженные противники умилялись, принимая Божье Слово; некоторые же приходили в ярость и преследовали брата Рябошапку. Весть о великом проповеднике переходила из одной губернии в другую, наконец она дошла и до батюшки-царя. Монарху рассказали о новой вере, какую проповедовал Рябошапка; о том, как многих он уже смутил, что нет на него никакой управы, так как никому не удается переговорить его и остановить, что он многих перекрещивает из православной веры, святые образа называет идолами и не признает никаких святых угодников. Страшнее же всего — он ни во что ставит Божью мать. Поэтому царю-батюшке пора призвать этого смутьяна к порядку, пока он не наделал какой беды. Тем паче, вера эта совсем не русская, а какая-то английская, либо германская.

Из Петрограда со специальной грамотой от самого царя был послан за Рябошапкой казенный человек, чтобы под конвоем привезти его к правителю. Как всегда, это делалось с большой поспешностью. Брата Рябошапку посыльный в сопровождении пристава застал в кругу друзей и объявил ему царскую волю, но к нему лично отнесся вежливо и обходительно. Помолившись, верующие простились с братом, предав его благодати Божьей, а затем еще остаток дня и ночь провели в усердной молитве.

Ехали к царю на перекладных без остановок, и в Петроград брата доставили очень быстро. После предварительного знакомства с царскими чинами Рябошапку привели в царский дворец, а затем в тронный зал на прием к самому монарху. Зал был обставлен роскошной мебелью, а у передней стены на возвышении стояли тронные кресла для царя и царицы, вдоль стен зала в креслах сидели служители духовенства.

Брату пришлось ждать монарха продолжительно, чему он был рад, используя это время для молитвы. Наконец все пришло в движение, двери широко распахнулись, и по дорогим коврам спокойной походкой вошел царь в сопровождении своей свиты.

Брат Рябошапка с должным почтением предстал пред лицо монарха. После кратких расспросов о его происхождении и роде занятий царь предъявил ему обвинения и дал полную возможность для ответа. На мгновение водворилась тишина, брат попросил Евангелие. Ему подали Евангелие в роскошном переплете, украшенное золотом и сверкающим бриллиантами крестом. Рябошапка спокойно взял его и, открыв Деяния Апостолов, внятно прочитал двадцать пятую и двадцать шестую главы, повествующие о беседе апостола Павла с царем Агриппой и Вереникой. Во время чтения лицо монарха стало заметно смягчаться. Брат после прочитанного привел аналогию своих обстоятельств и кратко, но убедительно изъяснил царю сущность Евангелия и причину разногласий у православной церкви с тем исповеданием, которому он посвятил себя.

— Слышу, сударь, что доказательства твои умны, и многие из обвинений, донесенных на тебя, ложны, но я хотел бы послушать оправдание твоего учения перед лицом владыки, так как ему вверено Богом и отцами церкви быть блюстителем православной веры. Смотри, от тебя зависит, оправдаешься перед ним — оправдан будешь и пред лицом моим; не сможешь — предстанешь пред судом церкви, — проговорил властным голосом монарх, кивая в сторону насторожившегося духовенства и распорядился: — Позовите владыку!

Сейчас же вновь широко распахнулась дверь, и в сопровождении священнослужителей вошел в зал владыка. Облачение его сверкало золотом и драгоценными камнями от патриаршей митры на голове до башмаков. Правой рукой он опирался на так же сверкающий драгоценностями священный посох. Остановившись перед царем, он оказал должное почтение монарху и по знаку его чинно уселся в специально принесенное за ним кресло.

— Ваше первосвященство! Вот перед нами тот самый мирянин Рябошапка, о котором донесено нам, что он присвоил себе священный сан, поносит церковное священство, разоряет православную веру и прочее. Я испытал его вслух и не нашел подтверждения в том, в чем его обвиняют, но для разбора в тонкостях богопочитания почел благоразумным представить его испытать вам. Если вы докажете вину его и у него не найдется чем оправдаться, но подтвердится все предъявленное ему, то вы будете властны судить его по всей строгости, данной Богом вам и церкви. Но ежели сей мирянин окажется так силен в слове, что у вас не найдется, что ответить ему, то придется оправданным отпустить его, а вам понести смущение, — объявил монарх, обращаясь к владыке. Затем, взглянув на Рябошапку, дополнил: — Ну-с, сударь, вам предоставляется слово перед владыкой.

Брат Рябошапка, взглянув в глаза владыки, сделал вид, будто хочет поклониться ему, и громко спросил:

— Могу ли я вас назвать Владыкою неба и земли?

— Что вы, что вы, помилуйте, сударь, разве подобает так, — возразил владыка, предупредительно выставляя руки перед Рябошапкой. — Ангел Божий не позволил апостолу оказать такую почесть ему, я же — перстное творение, как и все человеки.

Брат выпрямился и, смело глядя на растерянного владыку, громко проговорил:

— Да будет мне позволено в таком случае спросить вас, многоуважаемый владыка, если на небе по Писанию Владыкою является предвечный триединый Бог, а на земле мы с вами знаем, что владыкою является князь мира сего дьявол, тогда кто же вас назвал и над чем поставил владыкою?

Как громовой раскат пронесся заданный вопрос по всему залу, и после этого водворилась напряженная тишина. Владыка несколько раз пытался что-то произнести, но уста его были скованы, все ниже и ниже опускалась книзу патриаршая митра. Наконец после долгого молчания послышался голос монарха:

— Что ж, блаженный отец, подобает отвечать мирянину Рябошапке?

— Ваше превосходительство, позвольте мне на час уединиться в молитве пред Царем небесным, чтобы получить ответ на заданный вопрос.

Царь объявил на час перерыв, и все, весьма возбужденные, освободили тронный зал. Рябошапке по его личной просьбе было позволено остаться на месте. Как только он остался один, то упал на колени и в молитве со слезами благодарил Бога. Брат видел и чувствовал, что заданный вопрос как обоюдоострый меч поразил ложного владыку пред лицом монарха, духовенства и царских советников и поразил непоправимо.

Через час в своем прежнем составе вошли все присутствовавшие и вскоре сам царь со свитой. Владыки не было. Монарх с едва заметной ноткой недовольства, приказал немедленно пригласить его. Посланный архиерей торопливо направился в надлежащие покои. С каждой секундой нетерпение до крайности напрягало нервы у всех, в том числе и у царя, но прошло и пять, и десять минут, а владыка не появился. Наконец в дверях царского зала показался посланный архиерей, бледный и растерянный. Срывающимся от волнения голосом он объявил царю:

— Владыка не может сегодня выйти и предстать пред ваше лицо — он в постели.

Царь вздрогнул от столь неожиданного обстоятельства и, не садясь в кресло, произнес кратко, глядя на Рябошапку:

— Сударь, ты свободен!

По неофициальным слухам вскоре стало известно, что владыку нашли у себя в покоях мертвым.

Все ахнули, и когда брат закончил рассказ, долго обсуждали его детали между собою. Поздно вечером стали расходиться из дома молитвы, радостно возбужденные от этого большого праздника, на котором и они могли присутствовать и который со своим утренним собранием, трапезой любви и вечерним собранием слился в одно служение. Много было и молоканской молодежи. Некоторые даже пожелали вступить во вновь организующийся хор.

По окончании вечернего собрания распределили служения по дням недели. Василию Ивановичу было поручено сформировать хор и начать занятия с ним. Был также намечен день крещения и принято решение просить прислать брата для совершения его.

С приобретением дома молитвы жизнь общины заметно улучшилась. Особенную радость принесло начало занятий с хором, к которым Василий Иванович приступил с большим усердием. Почти все из обращенных оказались способными к пению.

К этому времени в семье Владыкиных опять случилось горе: второй Илюшка, дожив до года, скоропостижно скончался от той же болезни, что и первый. Это событие сильно опечалило семью. Луша находила утешение в том, что с еще большей отдачей участвовала в хоровом служении.

К концу зимы обращенных еще увеличилось. Более двадцати человек с нетерпением ждали весны 1925 года. К моменту объявления о приготовлении к крещению хор уже самостоятельно громко и стройно пел на богослужениях. Крещение принесло широкую известность существованию общины в городе. Приехавший из Москвы брат Степин с большим воодушевлением и благословением совмещал проповедь и пение.

Крещение происходило в воскресенье. После краткого утреннего собрания верующие вышли из дома молитвы на луг и с пением направились к реке. По дороге сделали остановку; было сказано несколько коротких проповедей и спето несколько песен. Толпы людей, сбежавшихся туда, так и пошли к самому месту крещения, где было проведено богослужение. Когда же крещаемые переоделись в белые одежды и все стройно запели: «Кто, кто сии и кем облечены, в светлые ризы снежной белизны», то все присутствующие ощутили такой необычайный поток благословений, что несколько человек прямо на берегу раскаялись в своих грехах и даже просили, чтобы их тут же крестили. Оба берега реки были заполнены слушателями и зрителями. Чинно и благоговейно прошло все крещение. Павлушка с большой радостью обнимал и поздравлял свою дорогую бабушку Катерину. Возвращались с реки с пением гимнов, а на вечернем собрании множество людей стояли у раскрытых окон молитвенного дома, так как в помещении не оставалось места даже в проходах.

С этого времени известие о возникновении баптистской общины в городе Н. облетело окружающие города и деревни. Жители сел приглашали верующих к себе в гости, а также приглашали их приезжие верующие из соседних городов. Хороших знакомых приобрел и Павлик благодаря частому рассказыванию стихотворений в собрании. Гости просили Петра Никитовича приезжать к ним с сыночком, а некоторые просто привезти Павлика на лето на поправку. Внешний вид его у многих по-прежнему вызывал соболезнование и всякие сомнения относительно его здоровья. Высказывались разные предположения: кто считал, что он болен туберкулезом, кто — желтухой. Иные думали, что его истощают глисты или селитер. Бабушка стояла на своем, что Павлика морят голодом. Водили его по больницам, брали всякие анализы, лечили от глистов, желтухи, малокровия.

После Пасхи к Н-ской общине присоединилась пожилая женщина, главный врач туберкулезного санатория, много лет являвшаяся убежденной христианкой и хорошей проповедницей. Она убедительно просила Лушу привезти Павлика на лето к ней. В санаторном поселке было три верующих семьи, в том числе и одна многодетная. Все они присоединились к Н-ской общине, хоть и жили в двадцати пяти верстах от нее. При первой возможности Луша привезла сына прямо в дом сестры-главврача, как и условились. Она жила в прекрасном казенном особняке вдвоем с неверующим мужем — директором этого санатория. Детей у них не было.

Множество комнат особняка были обставлены дорогой мебелью, всевозможными безделушками. Сестра встретила гостей с большой любезностью и поспешила ввести в дом. Проводя их по комнатам, хозяйка объяснила значение всех предметов и порядок пользования ими. Таинственной и какой-то недоступной показалась Павлику роскошь, чужой и, как он почему-то заключил, — нехристианской. Однако взор его просиял, когда он в одной из комнат заметил сверкающее полировкой пианино. Хозяйка заключила, что это единственное, чем она может подкупить ко всему безразличное сердечко мальчика, и тут же, открывая крышку, села на стульчик с вопросом:

— Хочешь, я тебе сыграю «Мотылек», очень красивую детскую музыку великого композитора.

Павлушка дернул одним плечом и прислушался к звукам. Самым жгучим желанием мальчика было научиться играть на фисгармонии или пианино. Это было его постоянной мечтой и в последующие годы. Один только вид клавишей приводил его в волнение, но увы, мечты его безнадежно гасли в неопровержимых ответах матери: «Что ты, сынок, это только у богатых водится».

Спустя много лет, когда у Павла уже самого были дети, он как-то собрал денег на покупку фисгармонии, но появился более сильный конкурент — топливо, и деньги моментально исчезли.

Красивые звуки веселой мелодии заполнили весь дом, однако особого интереса Павлик к ней не проявил, лишь с любопытством наблюдая за прыгающими по клавиатуре пальцами хозяйки.

— Ну как, нравится? — спросила она и, не дождавшись ответа, добавила, — а вот тебе «Стрекоза».

Играла она мастерски, с увлечением, желая расположить сердце мальчика, потом, закончив, спросила:

— Что ж ты молчишь? Понравились тебе эти песенки?

— Мирские они, у нас в собрании такие не поют, — ответил Павлушка. Хозяйка всплеснула руками и с удивлением, поглядев на мать, вполголоса заявила:

— Подумать только, какой он у вас ревнитель церкви. А что же тебе сыграть? — обратилась она снова к Павлику, стараясь говорить более ласково.

— «Как тропинкою лесною к ручейку спешит олень», — ответил мальчик. Хозяйка, кивнув головой, принялась выполнять заказ. Павлушка преобразился, лицо ожило и он вначале робко, затем громче стал подпевать любимую песню.

— Молодец, Павлик, похвалила юного певца хозяйка, вставая из-за пианино. Затем, желая еще более расположить его к новой обстановке, достала кусочек ситного хлеба, густо помазала его медом, угостила мальчика и, усадив с матерью на одно кресло, спросила:

— Ну как, останешься у меня гостить? Посмотри, как у нас хорошо, кругом лес, рядом речка. Я тебя поселю в отдельную комнату, игрушек куплю, можешь сам играть на пианино.

Павлушка молчал, потом, прожевав кусочек хлеба с медом, потянул мать к себе и тихо проговорил:

— Мамань, я тут не хочу оставаться, игрушек много, а текстов нету.

Хозяйка, к своему огорчению, поняла, что дружба у нее с Павлушкой не состоится. Луша оставила сынишку у другой многодетной семьи. Однако и там он заскучал, не найдя себе товарищей.

Домой Павлика привезли через две недели таким же худеньким. Жизнь в санаторном поселке не улучшила его здоровья.

В самый разгар лета после одного из собраний в связи с приездом брата Федосеева с женою состоялась беседа, на которой ставился вопрос: кто может освободиться на месяц от всяких занятий и посвятить себя на дело благовестия. Отозвались несколько молодых сестер-певчих и три брата проповедующих. Группа насчитывала девять человек, включая самого благовестника И. Г. Федосеева и Петра Никитовича. Уступая настойчивым просьбам Павлика, Петр с согласия других участников взял и его в поездку десятым.

На прощанье церковь благословила миссионерскую группу и проводила до ближайшего села. Восемь верст решили идти пешком. По прибытию братья с местными приближенными обратились в сельсовет, где их вежливо приняли и по их просьбе предложили для собрания избу-читальню. Однако в виду ее небольшой вместимости остановились на том, что служение будет во дворе у приближенного. Председатель тут же вызвал парней, приказал оббежать всю деревню и пригласить желающих посетить собрание штунды, так многие называли тогда христиан-баптистов.

К вечеру, после ухода за скотом, набился полон двор любопытного народа. Когда верующие помолились и запели гимны, то некоторые с испугом уходили, крестясь и боясь оскверниться, Иные насторожились, ожидая момента, когда можно будет вступить в спор. Но много было и таких, кто в простоте, с умилением принимали слова истины Божьей. В заключении несколько мужчин и женщин подошли с желанием покаяться и в простой, горячей молитве исповедовали свои грехи. Были и такие, главным образом старообрядцы, которые вступали в отчаянный спор. До позднего часа не расходились люди, беседуя о Евангелии. Утром хорошо отдохнувшая группа тронулась в следующее село, где ее уже ждали. К ним присоединились несколько человек из числа покаявшихся. К воскресенью миссионерский отряд пришел в такое место, где преимущественно жили старообрядцы. Собрание проходило также во дворе. Со слезами умиления принимали люди спасительную весть и раскаивались. В числе обращенных был молодой мужчина-хуторянин по имени Николай Васильевич Кухтин. Молодые годы он прожил в Петрограде, был участником революции на стороне большевиков, начитанный, мастеровой на все руки, наследственно и по убеждению — старовер. После революции он поселился с семьей среди лесов на хуторе, завел большую пасеку и жил богато. После упорной беседы с Николаем Григорьевичем Федосеевым уже ночью он убедился в своей греховности и покаялся.

На собрание приходили и местные священник с дьяконом. Не раз они пытались нарушить ход служения, а по окончанию с бранью и угрозами подступили к братьям. Те всенародно обличали их. Не имея разумных доводов, священник и его сторонники пришли в ярость, готовясь наброситься на участников собрания: в руках замелькали ворошилки, вилы, колья, вожжи. Видя, что беседа дошла до такого напряжения, из толпы выделился председатель сельсовета. С опущенной головой он внимательно слушал весь ход богослужения и последовавшего за ним спора. Громким голосом он обратился теперь к священнику:

— Отец Фома! Ты что разбушевался? Отошла твоя власть, это тебе не 1909 год, когда ты был владыкой над всем. Хватит темнить и обманывать на род, дай людям самим разобраться. Что ты пристал к ним? Мы видим, что они ни Бога, ни веру не поносят, и власть не затрагивают. Ведут себя как люди, а от вас с дьячком прет самогоном, как из бочки. Не хочешь слушать — уходи, но людей не тронь. Не то — ответишь по закону.

Никто и не заметил, как после такого вразумления один за другим исчезли впотьмах ревнители церкви. Вслед за ними и священник, крестясь и отплевываясь, покинул двор. Этот случай еще больше расположил оставшихся сельчан к миссионерам, и они с дерзновением и благословенным успехом продолжали свидетельствовать о Христе.

Павлушка проснулся позже всех и увидел, что со всеми вместе он спал на сеновале. За воротами стояли наготове две запряженные телеги, а за столами рассаживались гости к завтраку. Вера, заменив ему теперь Надю Власову, звала его, спеша умыть и усадить со всеми за стол. После завтрака вся группа и несколько местных обращенных, усевшись на телеги, устланные пахучим сеном, тронулись через луга к переправе в заречные деревни, где их также давно уже ожидали. Проезжая лугами, они громко пели гимны, славя и хваля Господа. Стоило лишь нашим благовестникам остановиться у копны сена и у отдыхающих косарей напиться свежей, студеной родниковой воды, как пестревший от платков и кофточек луг пришел в движение. Со всех сторон на стройное пение стали сбегаться люди. Настоящее благословенное собрание было проведено на этом месте. Наши миссионеры проповедовали и воспевали Господа прямо с телег.

По окончанию горячей, сердечной молитвы женщины и мужчины на сенокосе убеждали тружеников Господних разделить с ними обед, но ввиду ограниченности во времени телеги тронулись дальше. Гостеприимные косари на ходу бросали нашим друзьям пироги, печеный картофель, ветчину, а кое-кто даже положил в телегу бутыль с молоком. Как родных проводили люди вестников Евангелия в дальнейший путь.

— Господь знает сколько продлится это благословение над нашим народом, друзья мои, — вытирая слезы, начал растроганный Николай Георгиевич говорить сидящим на телеге. — Поистине над Родиной нашей восходит заря, о братья и сестры, вставать нам пора! Каждый свободный день и час в нашей жизни мы должны спешить сеять семена истины Божьей в эту рыхлую, жаждущую землю, поливая ее слезами наших молитв. Во всех уголках нашей Родины мы должны разбрасывать семена Господней истины. Смотрите, с какою жаждой и простотой принимается Слово. Долго ли продлится это благоприятное время лета? Нам надо спешить, пока дьявол не закрыл уши слушающих Евангелие и не зачерствели сердца, иссушенные зноем безбожия. Не смущайтесь, что вы малограмотны, некрасноречивы, малоспособны; каждая проповедь, каждый пропетый гимн и рассказанный стих пусть будет передан с огнем души. И десятки, сотни душ придут к Господу, обретут спасение во Христе. Вы видели вчера эти вилы и дреколья, приготовленные для нас. От них умерли наши отцы, передавшие нам Евангелие. Вчера этих людей отогнали, слава Богу, завтра они могут возвратиться к нам и не с деревянными кольями, а с железными.

Пусть эти дороги, по которым мы едем теперь, будут благословенным воспоминанием для нашего поколения, которому, может быть, придется пробиваться через железные ряды гонителей, но великий и вечный лозунг благовестника: «О вы, напоминающие о Господе — не умолкайте!» не спускать к земле. Сейчас от одного Павлушкиного стиха люди каются и приходят к Богу. Придет время, сотни лучших проповедей не приведут и одной души ко Христу.

Не так давно, — продолжал Федосеев Н. Г., - в июле 1923 года в город Стокгольм на Всемирный конгресс баптистов съехалось более трех тысяч христиан из разных стран. Там были представители тридцати пяти национальностей. В числе делегатов прибыли на пароходе и христиане из России: П. В. Павлов, М. Д. Тимошенко, П. X. Мардовин, И. С. Проханов и другие. Несколько дней лились с кафедры благословенные проповеди из уст известных мировых богословов. Участники съезда с изумлением внимали этим речам, восхищаясь красотою и смыслом изложения. Но вот на кафедру поднялся председатель Всемирного союза баптистов, доктор Рашбрук, и, обратившись к аудитории, произнес: «Братья и сестры, среди нас есть делегаты нашей недавно гонимой, терзаемой бурей, многострадальной русской церкви, мы еще ничего не слышали от них».

Буря восклицаний на разных языках наполнила зал заседаний с пожеланиями участия русского братства. Несколько братьев и сестра В. В. Павлова, обладающая красивым, сильным голосом, поднялись и пошли вперед к кафедре. Павел Васильевич Павлов после водворившейся тишины на английском языке обратился к съезду со следующими словами:

— Мы восхищены, слыша о великом пробуждении во многих частях мира, восторгаемся теми итогами, приводимыми здесь предыдущими делегатами. Опускаем свои головы, наслаждаясь потрясающими проповедями. В свою очередь, отчитываясь за наше братство, можем лишь сказать: увы, мы так бедны и нищи, что нечем похвалиться пред вами и Господом. Единственно, чтобы не остаться нам в долгу, можем пропеть распространенный в русском братстве гимн.

Множество просьб на разных языках огласило зал. Переводчики приготовились к переводу, а группа певцов, помолившись, запела:

Робко начатая песня набирала силу, покоряя слух и воображение слушателей торжественно печальной мелодией, интонацией отчаянной решимости. Слезы катились по щекам певцов. Когда смысл гимна стал доходить до ума и сердец слушающих, в зале замелькали носовые платочки. Звонкий женский голос в сочетании с мужскими заполнили весь зал. Волнение передалось присутствующим, постигшим смысл и значение гимна.

Все встали, сердца многих были потрясены. На смену пению полились многоголосые, разноязыкие молитвы за христиан в России и других странах, переносимых и переносящих лютые гонения.

Федосеев, продолжая речь, воскликнул:

— Самоотверженно, не жалея своих сил и средств, даже самой жизни, будем служить нашему Господу так, чтобы при скорой встрече с Ним Он не постыдился назвать нас Своими благословенными. Может быть, через много лет, когда наш Павлик, ставши благовестником, расскажет о нас и о наших вот этих дорогах будущему поколению, оно не постыдится нас, но с благодарением Господу произнесет наши имена, — закончил с вдохновением свое краткое назидание Николай Георгиевич. Он остановил лошадей и предложил помолиться.

Подъехав к паромной переправе, наши путешественники с другого берега услышали крики и свист. Внимательно присмотревшись, Петр Никитович узнал знакомых. Оказалось, что там уже подъехали на подводах из заречных деревень встречать гостей. Любезные извозчики с сожалением распрощались со ставшими им близкими миссионерами, и паром отчалил от берега. Вновь обращенный Николай Васильевич Кухтин и двое других с ним тут же решили не возвращаться, но ехать с миссионерами дальше.

Едва только паром коснулся причала, как нетерпеливые друзья бросились приветствовать прибывших. Дальнейший путь был также благословен Господом. Так от деревни к деревне, где пешком, где на подводах, благовестники проходили, оставляя после себя благословенный евангельский посев. Нигде посещения не были бесплодны. Вновь обращенный хуторянин, будучи начитанным и хорошо знакомым со Словом Божьим, также говорил в собраниях убедительные проповеди и особенно успешно проводил беседы. Отъезжая из деревень, братья организовывали вновь обращенных в группы и даже общинки и убеждали взаимно посещать друг друга. Сестры без устали переписывали всем желающим тексты гимнов и учили пению. Новых друзей информировали о том, что через два-три месяца благовестники посетят их опять, чтобы они стремились исполнять волю Божью, а после осенней уборки на полях все соберутся в город на праздник жатвы.

Целый месяц миссионерский отряд совершал служение по селам и деревням, пока наконец, сияющие от счастья, все возвратились в город к своим, давно ожидавшим их.

Павлик перерос сам себя в своем воображении. Где-то он поймал привычку, рассказывая, по-взрослому закладывать руки в карманчики штанов. Отец, заметив это, два-три раза без слов легонько постучал тросточкой по засунутым в карман рукам, после чего эта привычка навсегда оставила юного благовестника.

Осенью Павлушка пошел в четвертый класс и был зачислен со своим прежним другом Костей в одну группу. Костя оказывал на него сильное и плохое влияние. Как ни запрещали Владыкины сыну дружить с Костей, они все равно находили места и причины для встреч. Эта дружба стала сказываться и на его поведении в собрании. Костя прежде всего был старше Павлика на три года. В каждом классе он оставался, как правило, на второй год. Петр Никитович и Луша много молились о своем сыне. Вскоре за недостойное поведение Андреева исключили из школы, и после этого его никто уже не видел. Так Господь избавил Павлушку от плохого влияния.

Много было и детской шалости в поведении Павлушки. Он нередко переставал владеть собой, так что некоторые из верующих, видя его проказы, оставались в недоумении: как может один и тот же мальчик, который только сейчас с таким усердием и явным благоговением служил Богу, одновременно оказываться во власти своего бурного и изобретательного на шалости характера? Самым большим, отрезвляющим его мерилом, однако, был страх Божий. Сознавая свою вину, Павлик был склонен к скорому раскаянию. Родители почти никогда не наказывали его физически.

В свои детские годы Павлик уже был помощником отца в сапожном деле. Отец доверил ему сучить и смолить нитки, вплетать в концы щетину, резать деревянные шпильки, чистить и мыть обувь, разбирать старую, разносить заказы. Все это Павлик выполнял безоговорочно, хотя и не всегда с охотой.

Однажды его послали отнести выполненный заказ больному соседу с условием — не брать с него никакой платы. Павлик отнес и вежливо отдал, а на вопрос об оплате сказал, что родители ничего не назначили. Сосед удивленно посмотрел на посыльного и все-таки, достав кошелек, заплатил ему должное. Искушение, как змея, заползло в детское сердечко. Как Павлик ни боролся с ним, все же, зайдя во двор, он спрятал деньги в дровах. Однако запрятанные деньги не давали мальчику покоя. Да и сколько вкусных вещей можно было накупить на них! Не удержался Павлушка и взял как-то оттуда гривенник, накупил себе ирисок. На следующее утро, как только он проснулся, Луша спросила, чьи это деньги она нашла в дровах? Как плеснул кто из кружки кипятком в лицо Павлика. Он покраснел до ушей и, опустив голову, признался, что утаил их, получив расплату за ремонт обуви от соседа. За столом мать рассказала все пришедшему с базара отцу. В глазах мальчика помутилось от набежавших слез. Отец, однако, молча продолжал кушать, потом через некоторое время спокойно проговорил:

— Что ж, очень плохо. Написано: «Воры Царствия Божия не наследуют».

Комок подкатил к горлу Павлушки, он перестал кушать, вышел из-за стола и со слезами попросил прощения у родителей. Он смог успокоиться лишь после того, как они помолились.

Начальную школу Павлик закончил на отлично. Старушка-учительница любила его за богобоязненность и способность к учебе. Сама она была из богатой купеческой семьи. Кроме того, будучи очень религиозной, часто посещала Владыкиных и любила беседовать с Петром Никитовичем. Провожая Павлика в семилетку, она долго держала его в объятиях. Затем дала в напутствие много наставлений. Вскоре после этого она умерла и была торжественно похоронена ее бывшими учениками.

В 1927 году хозяйка дома решила отдать верующим в аренду весь дом, во второй его половине поселился Петр Никитович Владыкин с семьей. Новоселье их совпало с появлением в семье дочки Даши. Петр Никитович вместе с сыном ходили в роддом, и Павлик с чувством особенной радости почти половину пути нес сестренку, крепко прижимая ее к себе, боясь где-нибудь нечаянно споткнуться.

После памятной миссионерской поездки братья-служители посетили снова все села округи. В нескольких местах они совершили крещение и вечерю Господню — хлебопреломление со всеми ранее крещенными. Многие из групп недавно уверовавших пожелали стать членами городской общины, хотя и проводили собрания у себя по селам, поэтому Н-ская церковь насчитывала около ста человек. Хор общины удвоился за счет новых, прекрасных голосов. Несколько молодых людей, девушек и юношей из молоканской молодежи, выразили большое желание участвовать в хоре, и община дала на это согласие.

Из числа вновь обращенных двое оказались исключительно одаренными певцами. Один из них — милиционер, ранее певчий православного храма, хорошо знал ноты и пел теперь в хоре басом. Второй оригинальной личностью был владелец мастерской по реставрации одежды. Он тоже молился с покаянием, но пьянство свое оставить не мог. В прошлом в православии он приглашаем был в особо торжественные дни в соборе на клирос, где его сильный бархатный баритон заставлял вибрировать ближайшие люстры и паникадила. На празднике жатвы по просьбе присутствующих он исполнил две вещи из православной литургии: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыка, с миром» и «Иже херувимов». От голоса певца дрожали стекла в окнах. Далее он привел всех в восхищение исполнением одного из братских гимнов: «О отчизна дорогая!» По его словам, он здесь пел не так, как дома, где, выйдя на балкон второго этажа и изрядно подвыпивши, он пел во весь голос; тогда его слышно было по всей базарной площади и за несколько кварталов вокруг.

К великому огорчению верующих, этот незаурядный певец не хотел оставить свой прежний образ жизни. Иногда в базарные дни он, оригинальности ради, устраивал любительские погромы у горшечников, топчась на их хрупкой продукции, сокрушая все под ногами к ужасу окружающих. Однако он тут же успокаивал торговцев, сполна расплачиваясь за причиненный убыток. После такого дебоша, как полагается, всегда появлялся милиционер. Любезно, без всяких сопротивлений, под руку с милиционером он мирно шествовал в милицию. Почти всегда, уцепившись друг за друга и за самого отца, гуськом сопровождали его всюду четверо его малых детей. В милиции по всей строгости брался за него начальник или заместитель, устыжая его и составляя очередной акт. Заливаясь горючими слезами, старый проказник со всем соглашался и раскаивался. Заканчивалось это обычно тем, что «проказник», сотрясая стекла в здании милиции, старательно исполнял «Иже херувимов» или что другое. Затем его выталкивали за дверь, и тогда с довольным видом, в сопровождении своих всегдашних попутчиков — перепуганных детей, он возвращался домой. Вскоре, после неоднократных безуспешных увещаний, нашего «героя» не стали допускать в хор, и он перестал посещать собрания. Жена его покаялась, приняла крещение, но до смерти мучилась с ним.

Молодые, одаренные благовестники из Москвы все чаще стали посещать Н-скую общину. Из них наиболее памятным остался Макаров Сережа. Он жил в Рязани, но как курсант библейских курсов в Москве бывал гостем и в Н-ской общине. Небольшого роста, постоянно в очках, он привлекал внимание многих к себе простой, мудрой беседой и красноречивыми проповедями.

Однажды Макаров ехал с группой друзей в поезде по делам благовестия. В ближайшем купе завязался отчаянный диспут между одним из братьев и безбожником, который, стоя среди вагона, утверждал, что никакого Бога нет, а если есть, пусть покажут его. Сергей Макаров молча подошел к нему спереди, посмотрел в глаза и, разглядывая, стал обходить кругом. Собеседник, в свою очередь, не отрывая взгляда, проследил за ним и грубо спросил:

— Что ты осматриваешь меня?

— Да смотрю, где у вас совесть, — сказал Макаров.

— Что ж, по-твоему, я бессовестный? — возмутился безбожник.

— Тогда я попрошу вас, покажите нам вашу совесть, — сказал Макаров.

— Брось глупость-то пороть, совесть ведь не рубашка, чтоб ее показать тебе, — вспылил собеседник.

— Если совесть не рубашка, то и Бог не пиджак, чтобы показать вам Его, как вы требуете, — уничтожающе, под рукоплескания пассажиров ответил ему Макаров. Собеседник махнул рукой и постыженный сел на свое место.

Вторым любимым и всеми уважаемым из московских гостей был брат Ванифатий Михайлович Ковальков. Его простые, подкрепленные многими интересными примерами проповеди овладевали сердцами слушателей, в том числе и сердцем Павлика, который особенно полюбил его. Уважаемым он был и в семье Владыкиных. Они совместно с Петром Никитовичем посетили многие села, совершая служение благовестия. Многим в Н-ской общине он преподал водное крещение.

Самым же памятным в жизни Павлика осталась встреча и знакомство с Михаилом Даниловичем Тимошенко. Как-то в церкви была получена телеграмма, что едет М. Д. Тимошенко и просит его встретить. Он хотел побывать на могиле своего отца и попутно посетить местную общину, так как много слышал о ней и ее благословениях.

Собравшись для обсуждения порядка действий, братья пришли в затруднение. Надлежало оповестить всех верующих и по городу, и по ближайшим деревням о приезде гостя и кому-то быть на станции к вечернему поезду, чтобы встретить брата, а времени было, как говорят, в обрез. Догадавшись о проблемах взрослых, Павлушка стал умолять отца, чтобы поручили ему встретить гостя. По рассуждении решено было показать Павлику несколько фотографий брата из журнала и доверить предстоящую встречу. Еле дождался он вечерней поры и все равно пошел на вокзал задолго до прихода поезда.

Подъезд к станции был ярко освещен большим подвесным светильником типа примуса. Извозчики запрудили экипажами и тарантасами всю станционную улицу. Павлушка от сознания своего высокого и ответственного долга не шел, а подпрыгивал, предвкушая радостную встречу. На ходу он обдумывал, как и с какой стороны подойдет к брату, поприветствует его и, может быть, даже расскажет при встрече стишок. Шмыгнув мимо экипажей, он прошел в станционный зал. Помещение было переполнено множеством отъезжающих, провожающих и встречающих.

Павлик помолился и стал обдумывать, где и как ему встать, чтобы в многолюдстве не пропустить гостя. Заключив, что лучше всего для этого подходит выходная дверь, так как все должны проходить через нее, он занял свой наблюдательный пост. Потянулись томительные минуты, стрелки на часах почти не двигались. Смотритель зала спустил на блоке огромный светильник, залил его керосином, поправил сетку и, накачав воздуха, поднял опять к потолку, затем подмел зал, расталкивая людей. Поезда все не было. Наконец звякнул станционный колокол, извещая о прибытии долгожданного поезда, который тут же с шипеньем и грохотом проехал мимо окон вокзала и замер. Через минуту лавина людей хлынула с перрона в опустевший на короткое время зал и, возбужденная радостью встреч, направилась к выходу.

Павлушка глазами впивался в лицо каждого проходившего мимо него мужчины, но увы, мужчины эти оказывались или худые, или низкие, бледнолицые и светловолосые, но высокого, красивого, широколицего, с темными волосами он не видел. Иногда мальчик дергался к проходящему и даже выбегал вслед на улицу, но блеснувший портсигар обнаруживал его ошибку. Проходили совсем похожие, но с папиросой в зубах. Были и те, что с любопытством спрашивали, кого он ожидает, а он со смущенной улыбкой отвечал: «Не вас!» Толпа проходящих, нахлынувшая, как быстро набежавший поток, также быстро и поредела, а брата Тимошенко все не было. Наконец дверь захлопнулась, и зал почти опустел. Изредка еще проходили из числа опоздавших, но и они были чужие.

«Просмотрел!» — дрогнуло сердце Павлика, и слезы огорчения выступили у него на глазах.

— Кого ты ждешь, мальчик? Все уже прошли, иди домой, — проговорил служащий, проходя через зал. Павлик хотел было что-то ответить, но комок подступил к горлу. Вытирая слезы, он горестно размышлял, как вернется домой не исполнив поручений. Но вдруг чья-то сильная рука открыла дверь с перрона, и в зал шагнул мужчина…

— Вы брат Тимошенко? — подбежав и уцепившись обеими руками за пальто вошедшего, воскликнул Павлушка.

— Я, а чей же ты будешь, братец мой, а почему у тебя под глазами мокро? — поставив саквояж на скамью и слегка наклонясь, спросил мальчика Михаил Данилович.

— Я Владыкин Павел, меня братья и папаня послали вас встречать. А я стоял, стоял, вижу, уже нет никого и так мне было обидно, что просмотрел я вас, а тут вдруг… — Павлушка радостно улыбнулся сквозь еще невысохшие слезы и обеими руками крепко сжал протянутую ему руку брата Тимошенко.

— Да как же ты узнал меня? — спросил его Михаил Данилович.

— Я видел вас по журналам и слышал на кладбище, когда моего братишку хоронили рядом с вашим папой. Здесь проходили некоторые похожие на вас, но они или курят, или худые, белые, не такие, как вы. Ну а когда вы уже вошли, я сразу узнал вас.

— Будете брать экипаж? — прервал их вошедший извозчик, — а то я последний уезжаю.

— Нет, мы рядом живем, — поспешно ответил Павлушка вместо Михаила Даниловича.

Ходьбы было действительно шесть-восемь минут, но за это время Павлик рассказал все-все: и что у них есть большой хороший хор и его, Павлика, недавно из дискантов перевели в альты. Два раза уже собирался струнный оркестр, и он учится играть на мандолине. Летом ездили по деревням с проповедями, и за это время у них были гости из Москвы: Федосеев, Гартвик, Степин, Довгалюк, Ковальков и Сережа Макаров. А в Рязани, когда папа туда ездил по деревням с проповедями, он познакомился с Сергеем Терентьевичем Голевым, тетей Полей Ивленовной, Гаретовым. И еще скоро здесь будет большой-большой праздник жатвы, и он готовит к нему «Моление о чаше». «Вот только не было еще вас, а теперь и вы приехали», — выложил он гостю все, чем была полна его душа.

Гостил брат Тимошенко в Н-ской общине очень мало. Вечером, после продолжительной беседы с братьями, он пошел ночевать к своим родственникам-молоканам. В беседе с братьями Тимошенко много пояснял о церковном устройстве в общинах, о порядке в собраниях, о хоре, о молодежи, рассказал о новостях по всему братству, что в Петрограде, какой переименовали в Ленинград, появились евангельские и Проханов Иван Степанович руководит ими. У баптистов есть серьезные разногласия с ними, но членами их общин пренебрегать нельзя. Рассказал о Власовых, живущих под Москвою, что Надя вышла замуж. На Кавказе брата Канделаки убили разрывными пулями прямо по дороге. Председателем у баптистов Павел Васильевич Павлов. Он имеет право ходить в Кремль, ходатайствовать о своих общинах. А самое неприятное — это появился среди верующих Иванушка Колосков, молится на разных языках и пророчествует. Таких надо остерегаться. Это волки, не щадящие стада. Брат подробно рассказал о сущности их заблуждения.

На следующий день Тимошенко посетил на кладбище могилу своих родственников, а к вечеру на собрание съехалось много гостей из деревень. Богослужение было проведено в великой радости и благословении. Домой в Москву брата проводили рано утром с радостными и большими надеждами на будущее.

Вскоре после отъезда гостя во время воскресного утреннего богослужения в помещение вошли и чинно сели на свободную скамейку три посетителя. Один из них был мужчина, полный, грузный с большим животом, в дорогом костюме, лет тридцати пяти. По обе стороны от него сели молодые женщины, покрытые одинаковыми белыми косынками. Мужчина обратил на себя внимание тем, что, как-то необыкновенно расширив глаза, долго глядел в потолок, шевеля при этом губами, это же самое повторяли и его спутницы. После заключительной проповеди все склонились на колени к общей благоговейной молитве. Внезапно, прерывая одну из молитв, громко закричал нечленораздельными звуками мужчина: «Таф-тафа-ра куми…» Неистово взвизгивая, бормотали ему в такт его спутницы.

Все собрание пришло в недоумение. В нерешительности не знали, что делать, звуки становились громче выше и чаще. У мужчины на губах выступила пена. Ужасом сковало сердца присутствующих. Петр Никитович встал с колен и властно провозгласил всему собранию:

— Братья и сестры, дьявол молится, никто не говорите «Аминь».

Гости немедленно прекратили бормотанье и со всеми вместе встали. Женщины-спутницы кинулись вытирать платками обильный пот с лица мужчины. Тот, побледневший, потрясая руками в воздухе, гневным тоном стал возмущаться тем, что здесь осмелились похулить духа и прервать пророчество.

— Именем Господа Иисуса Христа успокойся ты и дух твой! — властно прервал его Владыкин, и лжепророк, как мешок, рухнул на скамейку.

Стройное и громкогласное пение заглушило голоса пытающихся возражать гостей.

После заключительной молитвы и объявлений Петр Никитович немедленно пригласил гостей к себе, и они, пройдя коридор, вошли в комнату Владыкиных. За обеденным столом гости назвались: мужчина — братец Иванушка Колосков, крещенный духом и якобы исполненный многими дарами чудотворения, а обе женщины-пророчицы по повелению духа сопровождают «братца» в его миссии.

Петр Никитович объявил им очень любезно, что теперь они могут свободно изъяснять свое учение и также свободно пророчествовать, а в собрании нарушать ход богослужения нельзя. Женщины потребовали таз с чистой водой и усердно принялись мыть и вытирать ноги своему «братцу Иванушке». После этого, в присутствии всех домашних, они упали на колени и, чередуясь одним за другим, стали повторять то же, что и в собрании, только более сдержанно.

Семья Владыкиных, стоя в стороне, молча и терпеливо наблюдала за всеми их словами и движениями, пока они наконец, мокрые от пота и обессилевшие, не уселись за стол.

Петр Никитович пригласил всех к молитве и коротко просил Господа, чтобы Божья благодать сохранила его и семью его, и церковь от всякого вражьего влияния и исполнила мудрости и Духа Святого в предстоящей беседе и во все дни. Павлик внимательно слушал и наблюдал за всеми действиями «колосковцев», как их тогда называли, и вспоминал беседу брата Тимошенко, что тот своевременно и подробно предупредил их обо всем этом. Сердце мальчика почувствовало, что гости руководятся не Духом Божьим, а бесовскими духами. Видя непривычное поведение обеих женщин со своим «братцем», Павлик решил, что подлинными христианами эти люди быть не могут. Гости пытались подружиться с мальчиком, ласково с ним заговаривая, но он не смог побороть в себе чуждого к ним отношения.

Петр Никитович в спокойной и простой беседе, находя практические примеры из жизни и Библии, привел в замешательство своих собеседников. Обезоруженные, они притихли, продолжая обедать молча. Уверенность в совершенном Иисусом Христом личном спасении и ясных действиях Духа Святого и решительное обличение собеседников в том, что ими руководит чуждый дух, смирил их, и они заторопились с отъездом. Лжепророк и его попутчицы потеряли интерес к дальнейшей беседе особенно после того, как Петр Никитович объявил им, что в собрании присутствовать они могут, но никакого участия в богослужении принимать не будут. Гости ушли, и никто их после не видел ни в своем городе, ни в окрестности.

Осенью по всему братству баптистов было объявлено, что праздники жатвы принято отмечать в воскресные дни сентября. Братья, собираясь на районных и областных совещаниях, договорились праздновать в разное время с учетом того, чтобы побывать в гостях друг у друга.

Ближайшие соседи Н-ской общины, верующие города Е., отмечали у себя праздник жатвы в середине сентября. По их приглашению половина хора и проповедующие братья Н-ской общины выехали поездом накануне праздника.

Для собраний Е-нцы арендовали большое здание чайной на главной соборной площади. Оно вмещало в себя триста-четыреста человек. Среднее межэтажное перекрытие отсутствовало и лишь только по фасаду, на верхнем этаже, была большая комната, приспособленная для приема гостей. В субботу из окружающих сел и фабричных местечек прибыло много друзей. Вечернее собрание было благословенное и радостное. После собрания далеко за полночь гости знакомились друг с другом, а молодежь проводила совместную спевку, репетировали декламации, развешивали по стенам христианские тексты и украсили несколько столов плодами нового урожая.

Праздник был многолюдный и торжественный. Приехавшие из деревень впервые увидели такое множество собравшихся верующих. Пение хоров было и раздельное, и совместное. В собрании и при последующем за ним общем чаепитии были продекламированы стихи и рассказы. Павлик впервые рассказал «Капитан Бопп» Жуковского, чем растрогал многих слушателей. Закончилось торжество поздно. Все были довольны и благодарны Господу за новые чувства, которыми Бог соединил людей в одну родную семью.

Павел расположился к проповеднику Алексею Григорьевичу, полюбил его за веселое выражение лица, хорошие, громкие проповеди. К сожалению, он плохо понимал их, и сам проповедник остался для него высоким, недоступным. В местечке Е. нашел он и друзей по сердцу, хотя грустно ему было от того, что из детей верующих родителей очень немногие ходили на собрание.

— Кто это? Чей это? Откуда это? — тихо спрашивали друг друга заходящие в собрание, увидев неподвижно сидящего в углу комнаты человека.

Мужчина лет сорока пяти, в домотканой одежде, с босыми ногами, суровым выражением лица и длинными до плеч черными волосами сидел молча, взглядом из-под густых бровей изучая каждого входящего.

В комнату с Библией в руках вошел Петр Никитович Владыкин и, оглядев всех, направился прямо к незнакомцу.

— Здравствуй, Иван Михайлович, — обратился он к нему, — ты зачем сюда пришел?

— Не могу, Петр Никитович, не нахожу покоя, пришел сюда отдохнуть душою, — встрепенувшись, поднялся незнакомец навстречу Петру Никитовичу, замогильным голосом отвечая на его вопрос.

— Да, покой ты найдешь только у Христа, и ты знаешь это. Ну что ж, если будешь сидеть смирно, то сиди, — ответил ему Петр Никитович.

Все собрание незнакомец просидел спокойно, почти без движения, только изредка вздыхая; на молитве вставал, при общем пении заметным становилось его волнение.

Иван Михайлович с ранних лет занимался черной магией и многих удивлял своим колдовством. Он был земляком Луши, т. е. жил в одной из ближайших к Починкам деревень. С Петром Никитовичем они встретились в городе, где Иван Михайлович заговорил зубную боль у проходящего солдата. Увидев это, Владыкин вступил с колдуном в беседу. В ходе разговора тот расположился к Петру Никитовичу и открылся, что сильно страдает душой, нигде не находит покоя. Поэтому, услышав, что в доме Владыкиных собираются верующие, пришел сюда. После собрания Владыкин, узнав, что Ивану Михайловичу негде переночевать, пригласил его к себе, хотя Луша с Павликом поначалу его боялись. Когда же гость, совершенно успокоенный после беседы и ужина, открылся, что здесь он отдыхает душой, то после общей молитвы они легли спать вместе с Павлушкой.

После сна за завтраком гость с радостью признался, что так спокойно проспал всю ночь, как никогда, и просился пожить у Петра Никитовича немного. Петр ничего не имел против, спросил о его самочувствии. Иван Михайлович ответил:

— Петр Никитович, у вас я как дитя, совершенно свободен, потому что чувствую здесь благодать.

Однако на следующий день он начал проявлять беспокойство и стал собираться в дорогу.

— Ты что засобирался, отдыхай-то еще, — предложил ему Петр Никитович.

— Нет, хозяин мой гонит меня отсюда, потому что он здесь бессилен; пойду, — ответил гость.

— Да ты не слушай его, живи у нас, — убеждал Петр Никитович.

— Не могу. Я не в силах. Он гонит меня. Спасибо вам, — с грустью ответил он и вышел за дверь. Через некоторое время Иван Михайлович вернулся и просил Владыкина:

— Я себе сделаю железный крест и болтами прикручу сквозь тело к спине, а ты зарой меня в колодец и оставь только трубу, может быть, избавлюсь от него.

— Нет, Иван Михайлович, только крест Иисуса Христа избавит тебя, и Его кровь омоет и освободит тебя. Покайся в своих грехах и будешь спасен.

— Не могу, хозяин не допускает, — ответил несчастный.

Вскоре он исчез бесследно, и никто из Н-ской общины его больше не видел. Неизмеримо было горе этого погибшего человека. Легче переносить любые физические истязания, нежели душевные непрекращающиеся адские муки и не иметь при этом даже надежды на избавление. Однако действия дьявола и слуг его не распространяются на то, что освящено Богом и посвящено Ему в Его собственность. Вот почему так жизненно важно освящение для всякого христианина. Самое великое счастье — обрести покой в Боге, и путь к этому открыт в покорности Христу. «Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас… и найдете покой душам вашим» (Мат.11:28–29).

Годы учебы в семилетке у Павлика были переломными годами в его духовном развитии. Если до пятого класса он учился, потому что все учатся и так полагается, то с пятого Павел учился с охотой, с возрастающим интересом и жаждой к знаниям. Семилетка имела то преимущество перед остальными школами, что, будучи преобразованной из гимназии, сохранила в себе весь старый преподавательский состав и оборудование. Большие способности Бог дал Павлику в учебе. Все преподаваемое он не учил, а буквально впитывал в себя, причем, без особых напряжений и усилий. У него всегда было много вопросов к преподавателям. К записям в тетрадях он относился с особой страстью, стараясь сделать их красиво. Особенно любил художественно выполнять рисунки по физике, химии, зоологии, ботанике. С особым увлечением Павлик любил рисовать девочкам в альбомы; поэтому у него не было отбоя от них. Он помнил, конечно, при этом, что все это он получил от Бога, поэтому открыто и в собраниях, и дома всегда благодарил Бога за дарованные способности и любил Бога от всего сердца.

В школе Павлик нисколько не стыдился своего христианского звания, тем более, что у большинства учеников родители еще считали себя православными. Но, тем не менее, Павлику пришлось пережить борьбу, из которой он, слава Богу, вышел победителем. Произошло это на уроке пения. Преподаватель приступил к изучению нот, в понимании которых Павел оказался самым способным, так как изучал уже ноты в хоре в своей общине. Вскоре после того перешли к разучиванию народных и революционных песен по нотам. Тут-то и произошло столкновение. Когда преподаватель стал разучивать с классом песню, Павел сказал ему во всеуслышание:

— Я разучивать песню не буду, так как не хочу развлекать дьявола. Если хотите, я могу вам спеть христианский гимн.

Учитель был ошеломлен его ответом. На виду у всех он бледнел и краснел, не зная, как поступить с мальчиком. Затем, после некоторого молчания, отпустил его с урока. На следующий день отец расспросил сына о происшедшем на уроке, ободрил его, но предупредил, чтобы впредь он был благоразумней и объяснялся с преподавателем наедине.

Впоследствии Павлик узнал, что учитель пения был зятем регента их общины и жил с ним в одном доме. Особенно же значительным было Павлику то, что учитель пения в школе был еще и регентом в одной из православных церквей в городе и управлял церковным хором. Так Павел оказался обличителем своего преподавателя, однако тот оставил его в покое и на экзамене поставил ему отличную отметку. После этого случая Павлику пришлось встретиться с более серьезной задачей, с которой бы он не справился, если бы не помог ему Бог.

В числе его альбомных заказчиков была одноклассница, дочь купца, содержащего постоялый двор и чайную для богатых людей. Девочка, скромная в поведении, ласковая в обращении, красивая лицом, была в отношении к Павлику как-то особенно расположена. Она приносила в школу на обед разные лакомства, которые Павел мог видеть только на витринах купеческих магазинов. Всякий раз она делилась принесенным с ним.

Павел встречал многих девочек в собрании, в домах верующих, со многими был хорошо знаком, пел вместе в хору. Но такой глубокой симпатии, которую вызывала в нем купеческая дочь, он еще не испытывал. В ее альбом он вписал не один стишок из сочинений Лермонтова, Пушкина и немного своего. Все это еще более усиливало новое чувство. Павлу хотелось встретиться с ней наедине и сказать много-много такого, чего и сам не знал. Четырнадцатилетний Павлик вдруг повзрослел, притих. В классе это заметили и, к великому ужасу, тайна их сердец, не успевшая выразиться языком, оказалась крупными буквами выведенной на классной доске: «Вера + Павлик».

Павлик обнаружил эту проказу по горячему следу: выходя из класса на перемену, они с Верой оказались почти последними. Закрывая за собой стеклянную дверь, он машинально оглянулся на классную доску. За ней мелькнула косичка с голубым бантиком, а внизу пробежали к окну розовые туфельки. Павлик заподозрил неладное, рванул дверь и вбежал в класс. Классная доска, поворачиваемая вокруг своей оси, была с передней стороны исписана формулами только что окончившегося урока математики. К следующему уроку ее должны были повернуть к классу чистой стороной. Павел нетерпеливо потянул за край доски, поворачивая ее, и обнаружил предательскую надпись. За шкафом у окна кто-то хихикнул тоненьким голоском. Не оглядываясь, Павел отчаянно стирал написанное, но сухая тряпка оказалась непослушной и, к великой его досаде, следы букв упорно не исчезали. Павлик пытался плюнуть на тряпку, но от волнения у него пересохло во рту. Ему удалось стереть только первые две буквы девичьего имени. Хихиканье за шкафом повторилось сильнее. В негодовании он шагнул за шкаф и обнаружил виновника. То была девочка, которой он совсем недавно старательно вписывал в альбом стихи. Она стояла, стараясь спрятать лицо, отвернувшись к окну с опущенными глазами.

— Как тебе не стыдно! — выпалил ей в затылок Павел, сгорая багрянцем.

— Это не я, — ответила проказница, подняв на него смущенные глаза, но увы, запачканные мелом кончик носа на фоне покрасневшего лица и пальцы правой руки выдали ее с поличным. Павел порывисто взял ладонь ее руки и, молча показав ей следы мела, хотел упрекнуть за ложь, но в поднятых ее широко открытых глазах он заметил наворачивающиеся слезы. Кто-нибудь повзрослее безошибочно прочел бы в них объяснение совершенной ею шутки: это была ревность, такая же детская, как любовь, но Павлушка тогда не понял этого.

— Нос-то вытри, смеяться будут! — покровительственно, но уже беззлобно заметил Павел и быстро вышел из класса.

По окончанию учебного года с неожиданной для себя грустью Павлик подумал, что он ведь теперь целое лето не будет встречаться с Верой, а как изменить это, не мог придумать. Свои переживания он открыл школьному товарищу Виктору, и тот немедленно нашел выход: «Иди прямо в чайную; там ты наверняка увидишь ее». Но здесь Павлика ожидала еще большая неприятность.

Оказалось, что школьные дела дошли до родителей Веры. Они как-то встретились на улице с Лушей, и мать Верочки, рассказав Луше об отношениях Павлика с ее дочерью, дала знать Луше, что они совсем не ровня, что их девочка из богатой семьи, а Павлик — из бедной и такого позора они не потерпят.

Считая, что сын не поймет ее, и не зная, как поговорить с ним, Луша воспользовалась приездом из Москвы известного благовестника Николая Георгиевича Федосеева, глубоко уважаемого в их общине. Павлик любил его проповеди, пение и был очень обрадован, когда узнал, что брат Федосеев будет у них весь вечер. Как только Павлик вошел в комнату, Николай Георгиевич сейчас же позвал его к себе, обнял и по обыкновению стал расспрашивать о жизни. Однако Павлик почувствовал в тоне гостя что-то неладное, и это «неладное» кольнуло его сердце еще больнее, чем надпись на доске.

— Павлушка, мне сказали, что ты в школе полюбился с какой-то девочкой, пишешь стихи в альбом, а стихи мирские и девочка мирская, правда это?

Вопрос был таким неожиданным, что Павлик весь онемел. Он почувствовал в своем сердце угрызение совести, стыд и страх от того, что оказался в дружбе с миром. Почему он ввязался в эту дружбу? Вспомнил, как в первый раз вписал какие-то строки в альбом одноклассницы. Потом девочки одна за другою подходили со своими альбомами. Вспомнил также и то чувство, какое он пережил, увидев надпись на классной доске. Наверняка, это уже знает даже Николай Георгиевич и ждет от него ответа. Однако как молния мелькнула другая мысль: «А что же тут дурного?» Сердце вроде ободрилось, навернувшиеся было слезы высохли.

— Да, но ведь я ничего… — внезапно охрипшим голосом ответил Павел, сам не зная, что именно это «ничего» должно было означать.

— Дитя мое, — ласково начал Николай Георгиевич, — а послушай, что говорит Слово Божье: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей». Вот когда искуситель подошел к тебе в лице старого учителя пения, ты ему сразу ответил: «Я разучивать мирские песни не буду, так как не хочу развлекать дьявола». Здесь ты победил его. А когда он подошел к тебе в лице красивой девочки с модным бантом, ты те же мирские слова добровольно писал сам. Кого ты развлекаешь ими? Кроме того, ты еще юн, разум твой неокрепший, а девочка неверующая. Неужели ты Иисуса променяешь на нее? А в одном сердце двоих не поместишь. Вот мама твоя говорит, что ты в собрании и молиться перестал, и новых стихов не рассказываешь. А сколько людей в собрании с радостью и удовольствием слушали, как горячо ты рассказываешь стихи и как поешь «Твой город не здесь среди мертвой пустыни». Давай будем молиться, просить прощения у Бога, чтобы Иисус опять был тебе дороже всего.

Слезы брызнули из глаз Павлика, и в сердечной, искренней молитве он признался Господу, что искуситель обманул его, просил прощения и силы побеждать мирское. Свободно вздохнул мальчик после молитвы, и весь этот день провел в радости.

Однако потребовался еще один довод для окончательного согласия Павлика с мнением взрослых. В четверг, в базарный день, Виктор утянул Павлика на базар, а там предложил забежать в богатую чайную. Долго и сильно боролся Павлушка с этим соблазном, но не устоял. Вместе с Виктором они поднялись по лестнице на второй этаж чайной. Зрелище, представившееся Павлику, было потрясающим. Весь зал синел в табачном дыму. На возвышенности музыканты изо всех сил веселили публику. Полуобнаженные женщины кружились по залу с кавалерами в кадрили. Вдруг откуда-то, пробегая между столами, порхая, как бабочка, с рюмками напитков на подносе выбежала под такт музыки девочка в коротеньком голубом платьице. Павлик с товарищем замерли у перил лестницы как вкопанные. «Не любите мира, ни того, что в мире», — промелькнуло где-то в глубине его сознания при виде этого «содомского» зрелища. Когда порхающая бабочка подбежала к ним, Павлик к своему ужасу узнал в ней Веру.

— Вы зачем сюда пришли? Убегайте сейчас же, пока мать не увидела. Мне на днях из-за тебя такую взбучку дали. Скорее убирайтесь отсюда, я прошу вас обоих, — толкая Павлика в грудь, прошипела совсем неузнаваемая Вера.

— Мы-то сюда зашли только один раз, а ты крутишься здесь днями, — находчиво ответил товарищ Павлика.

Глядя в испуганные глаза девочки, Павел вздохнул, затем отвернулся и медленно по скрипучим ступенькам спустился вниз, на улицу.

Оркестр насмешливо провожал их бойкой музыкой, которая не по-детски, больно кольнула сердце Павлушки. Он совсем не ровня. Девочка из богатой семьи, а он — из бедной. Если Павел не постиг этого из слов матери, то сегодня он это понял сам.

Еще раз встретиться с Верой Павлу пришлось впоследствии при совершенно иных обстоятельствах. Нанесенная сердцу обида уже не мучила его. За полтора года, прошедших к тому времени, многое изменилось в городе Н. Огненный шквал разметал много знакомых Павлу семей, с детьми которых проходило его детство. К тому времени Павел уже самостоятельно зарабатывал свой хлеб на строительстве в двадцати километрах от города, помогая матери.

Приехав в родной город, Павел в праздничном костюме шел по улицам и торговым рядам, вглядываясь в знакомые витрины и вывески магазинов и лавок. Но увы, в лучшем случае, они были заколочены досками, а большинство зияло темными проемами беспорядочно распахнутых окон и дверей. Павел вспомнил, что все частные заведения были закрыты, а купцов, как было слышно по городу, увезли на «Соловки». Вспомнилась Вера: что с ней? Не боль, а скорее любопытство тревожило юношу. Павел прошел в сквер и сел на скамью, спиною к бывшей чайной. В числе редких прохожих в сторону сквера свернула девушка и торопливо пошла по тропинке. Лицо ее казалось озабоченным. Нестиранное, залатанное платье, босые ноги и бутылка, как видно, постного масла в руках — все говорило о ее крайней бедности. Когда девушка поравнялась с Павлом, он, внимательно всмотревшись в лицо ее, неожиданно для себя вполголоса проговорил:

— Неужели Вера?

Услышав свое имя, девушка умерила шаг и вопросительно подняла глаза:

— Павел? — воскликнула она.

Минута нерешительности. Перед ней сидел красивый, одетый в хороший костюм тот самый Павел из бедной семьи, который более года назад был простым мальчишкой в неглаженной косоворотке, которого она прогнала из чайной.

— Садись рядом… ты что так смотришь на меня? Что случилось с тобой? Куда ты так торопишься? — ухватив Веру за руку и сажая ее рядом с собой, выпалил Павел обескураженной девушке.

Смущенно, но настойчиво она высвободила свою руку из его ладоней. После долгого молчания, вытерев глаза кончиком старенького платка, не поднимая глаз, она стала объяснять:

— Еще в прошлом году приехала ночью какая-то машина, отца с матерью, братишек и сестренку посадили в нее, и я до сих пор ничего не знаю о них. Я гостила в тот день у своей дальней родственницы, когда к нам прибежали и рассказали об этом горе. Тетя кинулась к нашему дому, но он был закрыт. А впоследствии все из него вывезли, ни одной тряпочки я не взяла. Целый год не показывалась я на улице, и об отце с матерью боюсь до сих пор кого-либо спросить.

Живу у тети, нищенствуем. Я стираю белье и живем тем, что подадут. Тетя больная и все время ругается со мной. Бываем иногда сыты, а когда и голодные ложимся спать. На работу нигде не принимают.

Полными слез глазами Вера взглянула на Павла. Впервые за все это время встретилась она с человеком, которому могла поведать свое горе.

Павел вспомнил слова одного проповедника: «Горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение» (Лук.6:24). И «не собирайте себе сокровища на земле» (Мат.6:19). Невыразимой жалостью к Вере наполнилось его сердце. Ему так хотелось помочь ей, но кроме глубокого сочувствия и двух найденных в кармане рублей, чтобы она хоть досыта покушала, он ничего для нее сделать не мог.

Впоследствии Павел работал на заводе, куда он хотел попытаться устроить и Веру, но из этого ничего не получилось, так как с тех пор он ее нигде не встречал. Куда жизненный водоворот бросил ее — знает один Бог.

В развитии личности Павлика большую роль сыграла его любовь к книгам, а доступ к ним он получил совершенно неожиданно.

Однажды вечером, проходя вместе с товарищем по главной улице города, они через окно заметили ярко освещенную комнату публичной библиотеки. Такое множество книг на стендах и стеллажах Павел увидел впервые. К книгам оба были неравнодушны и, недолго думая, зашли в читальный зал. Их внимание привлек застекленный шкаф с ценными книгами в золотой отделке. Павел был так увлечен созерцанием книг, что не заметил, как к ним подошла бойкая девушка и спросила, не желают ли они помочь в регистрации книг. Ребята охотно согласились, более того, почувствовали себя счастливыми, когда их допустили к стопам новых, пахнущих типографской краской, книг. В конце вечера они встретились с заведующим библиотекой. Они взаимно понравились друг другу, и юные книголюбы согласились приходить помогать каждый вечер. Через неделю им присвоили звание «друга книг» и тем открыли доступ в самое сердце библиотеки — техническую комнату.

Вскоре после того им пришлось по-настоящему заниматься учетом движения книг всей библиотеки, а значит, приблизиться ко всем библиотечным сокровищам. Добросовестными и неутомимыми занятиями с книгами Павлик приобрел расположение заведующего, обеих сотрудниц и замечательного дедушки Никиты.

Дедушка Никита, работавший когда-то конструктором на заводе, относился к старой интеллигенции, а теперь, на склоне лет, был постоянным посетителем и добрым другом как читателей, так и сотрудников библиотеки.

С тех пор Павел начал просто поглощать книги одну за другой, предпочитая рекомендованные дедушкой Никитой. Дома вначале были рады, что Павлушка перестал пропадать на улице и часами сидел с книгой в руках. Однако вскоре Луша стала беспокоиться за сына, так как он просиживал за книгами до глубокой ночи. Но такого порыва, казалось, остановить уже ничто не могло.

Четырнадцать лет было Павлу, когда он со всею страстью предался чтению книг. Это помогло ему с отличием кончить семилетку (в двадцатых годах это было среднее образование), значительно продвинуться в общем развитии, а впоследствии на протяжении всей жизни, как в работе, так и в деле Божьем это сыграло немалую роль. Как-то Павел спросил Николая Георгиевича, как ему быть с книгами. Брат ответил:

— Кому-нибудь другому я бы не сказал так, а тебе скажу: «Все испытывай, хорошего держись».

Горячая, нелицемерная любовь к Богу и искренняя вера в Него помогли Павлику во множестве прочитанных книг находить драгоценные жемчужины истины. Литература помогла ему сформироваться как человеку, а Евангелие Иисуса Христа определило лицо подлинного христианина и сделалось для него мерилом во всяком познании жизни. Отец не раз намеревался забрать сына из школы и сделать помощником в своем сапожном деле, но Луша разумно возражала мужу:

— Петя, не в нашем, а в своем веке будет жить малый. Если Бог дает ему способности и разум — не мешай, пусть учится.