Том 10. Письма. Дневники

М. А. и Т. Н. Булгаковы — Н. А. Булгаковой. 3 апреля 1914 г.

Киев

Дорогая Надя[1],

поздравляю тебя с праздником. Шлю тебе самые лучшие пожелания. Желаю весело провести пасху, очень жалею, что ты не в Киеве.

Целую. Тася[2].

Милая Надя,

И я поздравляю. Я все время провожу за книжкой. Экзаменов уже часть сдал и к маю, вероятно, перейду на 4-й курс[3]. А куда придется «муикнуть»[4] летом, еще не знаем.

Целую крепко. М.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой. 20 марта 1915 г.

<Киев>

Христос Воскресе!

Милая Надя,

поздравляем тебя с праздником и оба (и я и Тася) целуем крепко. Напиши, как живешь и когда думаешь в Киев.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 3 октября 1917 г.

Вязьма[5]

Доктор М. А. Булгаков

Дорогая Надя,

вчера только из письма дяди я узнал, что ты в Москве, где готовишься к экзаменам. Я был уверен, что ты в Царском Селе[6], и все хотел тебе писать, да не знал твоего адреса. Напиши, когда у тебя государственные?

Вообще обращаюсь к тебе с просьбой — пиши, если только у тебя есть время на это, почаще мне. Для меня письма близких в это время представляют большое утешение.

Пожалуйста, напиши мне также адрес Вари. Из последнего письма мамы я знаю только одно, что Варя в Петрограде[7]. Я уже давно собираюсь написать ей, узнать, как она живет. От мамы я с начала сентября уже тоже не имею известий, т[ак] ч[то] не знаю, чем кончилась Колина история с поступлением в военное училище[8]; вероятно, он уже зачислен.

Мне на этих днях до зарезу нужно было бы побывать в Москве по своим делам, но я не могу бросить ни на минуту работу и поэтому обращаюсь к тебе с просьбой сделать в Москве кое-что, если тебя не затруднит.

1) Купи, пожалуйста, книгу Клопштока и Коварского «Практическ. руководств. по клиническ. химии, микроскопии и бактериолог.» (Издан. «Сотрудник») и вышли ее мне.

Узнай, какие есть в Москве самые лучшие издания по кожным и венерическим на русск. или немецк. языках и сообщи мне, не покупай пока, цену и названия. (Нет ли Jessner’а (Руководство по кожн. и венерич.) на немецк. языке?)

2) Напиши, если знаешь, почем мужские ботинки (хорошие) в Москве.

3) В Тверском отделен. Московск. городск. ломбарда заложена золотая цепь под № Д 111491 (ссуда 70 руб., срок, включая льготн. месяцы, был 6 сентября). Я послал своевременно переводом и в заказном проценты и билет в ломбард, прося билет вернуть по адресу дяди Коли[9], после того как ломбард погасит проценты и сделает отметку. Однако до сих пор билет еще не вернулся. Тася страшно беспокоится об участи дорогой для нее вещи. Мне совестно беспокоить тебя во время подготовки, но если найдешь время, наведи справку у заведующего тверским отделен. Московс. ломбарда. Если абсолютно не имеешь времени, то хоть попытайся по телефону узнать, получил ли ломбард проценты, где билет и не продана ли цепь? Адрес тверского отделения узнать легко.

Я думаю, что покупка книги не затруднит тебя. Вероятно, будешь в книжном магазине?

Если удастся, я через месяц приблизительно постараюсь заехать на два дня в Москву, по более важным делам. Напиши мне адрес Лили[10] и в Москве ли она?

Передавай привет своему мужу, а прилагаемое письмо дяде Коле.

Тася и я целуем тебя крепко.

Михаил.

Вязьма. Городская земская больница.

Т. Н. Булгакова — Н. А. Булгаковой-Земской. 30 октября 1917 г.

<Вязьма>

Милая Надюша,

напиши, пожалуйста, немедленно, что делается в Москве. Мы живем в полной неизвестности, вот уже четыре дня ниоткуда не получаем никаких известий.

Очень беспокоимся и состояние ужасное.

Как ты и дядя Коля себя чувствуете?

Жду от тебя известий. Привет дяде Коле.

Целуем тебя крепко. Твоя Тася[11].

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 31 декабря 1917 г.

(Вязьма)

Дорогая Надя,

поздравляю тебя с Новым годом и желаю от души, чтобы этот новый год не был бы похож на старый. Тася просит передать тебе привет и поцелуй. Андрею Михайловичу наш привет.

Ты не пишешь мне и адреса своего не дала, из чего я заключил, что ты переписываться со мной не хочешь. Адрес твой пытался узнать, будучи в Москве[12], у Лили. Лиля подняла глаза к небу и сказала: «Царское Село, квартира 13». На мой робкий вопрос об улице и доме Лиля гордо ответила, что она этого не помнит. Нормальный адрес я узнал у дяди Коли.

Я в отчаянии, что из Киева нет известий. А еще в большем отчаянии я оттого, что не могу никак получить своих денег из Вяземского банка и послать маме. У меня начинает являться сильное подозрение, что 2000 р. ухнут в море русской революции. Ах, как пригодились бы мне эти две тысячи! Но не буду себя излишне расстраивать и вспоминать о них!..

В начале декабря я ездил в Москву по своим делам и с чем приехал, с тем и уехал. И вновь тяну лямку в Вязьме... Я живу в полном одиночестве... Зато у меня есть широкое поле для размышлений. И я размышляю. Единственным моим утешением является для меня работа и чтение по вечерам...

...Мучительно тянет меня вон отсюда, в Москву или Киев, туда, где хоть и замирая, но все же еще идет жизнь. В особенности мне хотелось бы быть в Киеве! Через два часа придет Новый год. Что принесет мне он? Я спал сейчас, и мне приснился Киев, знакомые и милые лица, приснилось, что играют на пианино...

Недавно в поездке в Москву и Саратов[13] мне пришлось видеть воочию то, что больше я не хотел бы видеть.

Я видел, как толпы бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве... Видел голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров, видел газетные листки, где пишут в сущности об одном: о крови, которая льется и на юге, и на западе, и на востоке...

Идет новый год. Целую тебя крепко.

Твой брат Михаил.

P. S. Буду ждать письма.

М. А. Булгаков — К. П. Булгакову. 1 февраля 1921 г.

(из Владикавказа в Москву)

Дорогой Костя[14],

вчера я был очень обрадован твоим письмом. Наконец-то я имею весть о своих. Твое письмо помечено: «18-го янв. 1920 г. (?)». Конечно, это ошибка. Не могу тебе выразить, насколько я был счастлив и удивлен, что наши все живы и здоровы и, по-видимому, все вместе.

(Проклятые чернила!)[15] Единственно, о чем я жалел, это что твое письмо слишком кратко. Несколько раз я его перечитывал... Ты спрашиваешь, как я поживаю. Хорошенькое слово. Именно я поживаю, а не живу...

Мы расстались с тобой приблизительно год назад. Весной я заболел возвратным тифом, и он приковал меня... Чуть не издох, потом летом опять хворал[16].

Помню, около года назад я писал тебе, что я начал печататься в газетах. Фельетоны мои шли во многих кавказских газетах. Это лето я все время выступал с эстрад с рассказами и лекциями. Потом на сцене пошли мои пьесы. Сначала одноактная юмореска «Самооборона», затем написанная наспех, черт знает как, 4-актная драма «Братья Турбины». Бог мой, чего я еще не делал: читал и читаю лекции по истории литературы (в Университ. народа и драмат. студии), читаю вступительные слова и проч., проч.

«Турбины» четыре раза за месяц шли с треском успеха. Это было причиной крупной глупости, которую я сделал: послал их в Москву... Как раз вчера получил о них известие. Конечно, «Турбиных» забракуют, а «Самооборону» даже кто-то признал совершенно излишней к постановке. Это мне крупный и вполне заслуженный урок: не посылай неотделанных вещей!

Жизнь моя — мое страдание. Ах, Костя, ты не можешь себе представить, как бы я хотел, чтобы ты был здесь, когда «Турбины» шли в первый раз. Ты не можешь себе представить, какая печаль была у меня в душе, что пьеса идет в дыре захолустной, что я запоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать — писать.

В театре орали «Автора» и хлопали, хлопали... Когда меня вызвали после 2-го акта, я выходил со смутным чувством... Смутно глядел на загримированные лица актеров, на гремящий зал. И думал: «а ведь это моя мечта исполнилась... но как уродливо: вместо московской сцены сцена провинциальная, вместо драмы об Алеше Турбине, которую я лелеял, наспех сделанная, незрелая вещь».

Судьба — насмешница.

Потом кроме рассказов, которые негде печатать, я написал комедию-буфф «Глиняные женихи». Ее, конечно, не взяли в репертуар, но предлагают мне ставить в один из свободных дней. И опять: дня этого нет, все занято. Наконец на днях снял с пишущей машины «Парижских коммунаров» в 3-х актах. Послезавтра читаю ее комиссии. Здесь она несомненно пойдет. Но дело в том, что я послал ее на всероссийский конкурс в Москву. Уверен, что она не попадет к сроку, уверен, что она провалится. И опять поделом. Я писал ее 10 дней. Рвань все: и «Турбины», и «Женихи», и эта пьеса. Все делаю наспех. Все. В душе моей печаль.

Но я стиснул зубы и работаю днями и ночами. Эх, если бы было где печатать!

Дорогой Костя, не откажи исполнить следующее. В средних числах февраля (15-20-25-го) зайди на Неглинную улицу, д. № 9, Тео. Репертуарная секция Бюро жюри конкурса пьес о Парижской коммуне. Справься, получена ли 3-актная пьеса «Парижские коммунары» под девизом «Свободному богу искусства» (пьесы идут на конкурс под девизом с фамилиями, запечатанными в конверт, т[ак] ч[то] фамилию называть не нужно). 25-го/II объявление результатов. Если она провалилась (в чем не сомневаюсь), постарайся получить ее обратно и сохрани. Если она не получена, узнай, не продлен ли срок присылки.

Проклятая «Самооборона» и «Турбины» лежат сейчас в том же «Тео», о них я прямо и справляться боюсь. Кто-то там с маху нашел, что «Самооборона» «вредная»[17]... Отзыв этот, конечно, ерундовый, но неприятный, жаль, что я ее, «вредную» «Самооборону», туда послал.

Если бы ты о них навел справку и забрал бы и «Турбиных» и «Сам[оборону]», обязал бы меня очень.

Справку о них нужно навести у Басалыги[18] (заведующ. Цут[19] Тео) или у Мейерхольда. Сделай умненько...

Эти пьесы («Сам[оборону]» и «Турб[иных]») привез в Москву Давид Ааронович Черномордиков, заведующий подотделом искусств здесь. Наведи справку и забери их.

И так я поживаю.

За письменным столом, заваленным рукописями... Ночью иногда перечитываю свои раньше напечатанные рассказы (в газетах! в газетах!) и думаю: где же сборник? Где имя? Где утраченные годы?

Я упорно работаю.

Пишу роман, единственная за все это время продуманная вещь. Но печаль опять: ведь это индивидуальное творчество, а сейчас идет совсем другое.

Поживаю за кулисами, все актеры мне знакомые, друзья и приятели, черт бы их всех взял!

Тася служила на сцене выходной актрисой. Сейчас их труппу расформировали, и она без дела.

Я живу в скверной комнате на Слепцовской улице, д. № 9, кв. 2. Жил в хорошей, имел письменный стол, теперь не имею и пишу при керосиновой лампе.

Как одет, что ем... не стоит писать...

Что дальше?

Уеду из Владикавказа весной или летом.

Куда?

Маловероятно, но возможно, что летом буду проездом в Москве.

Стремлюсь далеко...

Жду твоего письма с нетерпением. Напиши подробно. Где и как живешь. Узнай у дяди Коли, целы ли мои вещи. Кстати напиши, жив ли Таськин браслет? Скажи дяде Коле, что и я и Тася часто вспоминаем его тепло, интересуемся, как он живет. Если он спросит[20] [...] его не могу.

На случай, если придется менять квартиру, посылаю такой адрес: Владикавказ Почта до востребования Михаилу Афанасьевичу Булгакову.

По этому адресу, без изменений в нем.

Целую тебя Михаил.

Как образчик своей славной и замечательной деятельности прилагаю одну из бесчисленных моих афиш. На память на случай, если не встретимся.

Жду письма. (Тео! Зайди!)

М. А. Булгаков — К. П. Булгакову. 16 февраля 1921 г.

(из Владикавказа в Москву)

Дорогой Костя,

я послал тебе недавно заказное письмо.

Будь добр, узнай на Неглинной, № 9 в репертуарной секции Тео в бюро конкурсов пьес о Парижской коммуне, дошла ли туда пьеса в 3 актах «Парижские коммунары», посланная ценным пакетом, под девизом «Свободному богу искусства», и какая судьба ее постигла. Я тщетно пишу в Киев и никакого ответа не получаю. Прошу тебя (может, из Москвы лучше сообщение), напиши моей маме следующее (кстати, ее адреса нового я не знаю, пишу на Андреевский спуск[21]).

У меня в № 13[22] в письменном столе остались две важных для меня рукописи: «Наброски Земского врача» и «Недуг» (набросок) и целиком на машинке «Первый цвет». Все эти три вещи для меня очень важны. Попроси их, если только, конечно, цел мой письменный стол, их сохранить. Сейчас я пишу большой роман по канве «Недуга». Если пропали рукописи, то хоть, может быть, можно узнать, когда и кто их взял.

Еще прошу тебя, узнай, пожалуйста, срочно сообщи, есть ли в Москве частные издательства и их адреса.

Сообщи мне, целы ли мои вещи и Т[асин] браслет.

Во Влад[икавказе] я попал в положение «ни взад ни вперед». Мои скитания далеко не кончены. Весной я должен ехать или в Москву (м[ожет] б[ыть], очень скоро), или на Черное море, или еще куда-нибудь... Сообщи мне, есть ли у тебя возможность мне перебыть немного, если мне придется побывать в Москве.

Адрес: Владикавказ Почта до востребования М. А. Булгакову или Владикавказ Областной подотдел искусств Мих. Аф. Булгакову (без изменений и дополнений).

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. [Апрель 1921 г.][23]

(Из Владикавказа в Москву)

На случай, если я уеду далеко и надолго, прошу тебя о следующем: в Киеве у меня остались кой-какие рукописи — «Первый цвет», «Зеленый змий», а в особенности важный для меня черновик «Недуг». Я просил маму в письме сохранить их. Я полагаю, что ты осядешь в Москве прочно. Выпиши из Киева эти рукописи, сосредоточь их в своих руках и вместе с «Сам.»[24] и «Турб.»[25] в печку. Убедительно прошу об этом.

Колеблюсь, стоит ли соваться с программой «Турбиных» в Союз. С одной стороны, они шли с боем четыре раза, а с другой стороны — слабовато. Это не драма, а эпизод. Забери их из «Маски» и прочти. На твой вкус. А с «Парижск[ими]»[26] так: если отыщутся, дай на отзыв. Поставят — прекрасно. Нет? — в печку[27]. В случае каких-либо перемен, если будешь чувствовать, что они не ко времени (понимаешь?), забери их из «Маски» немедленно.

Тася со мной. Она служит на выходах в 1-м Советском Владикавк. театре, учится балету.

Ей писать так: Владикавказ П/отдел Искусств артистке Т. Н. Булгаковой-Михайловой.

Она просит тебя пересмотреть вещи в ящике, не поела ли их моль. О браслете знает Константин. Передай ему (не браслету, а Константину) мой привет. Проси писать. Мужу, дяде Коле, всем привет.

Напиши, где Лиля?

Целую тебя.

Любящий Михаил.

P. S. Вот досада с «Парижскими». Первый акт можно грандиозно поставить на большой сцене. Пойду завтра смотреть во 2-м акте моего мальчика Анатоля Шоннара. Изумительно его играет здесь молодая актриса Ларина.

Мой Анатоль — мой отдых в моих нерадостных днях.

Жалею, что не могу послать тебе некоторые из моих рассказов и фельетонов, которые печатались в газетах. Некоторые из них в одном экземпляре.

Посылаю кой-какие вырезки и программы. Может, пригодятся при заявлении[28]. [...] Если я уеду и не увидимся — на память обо мне.

М. А. Булгаков — В. А. Булгаковой[29]. 26 апреля 1921 г.

(из Владикавказа в Киев)

Дорогая Вера,

большое спасибо тебе за твое обстоятельное письмо. Рад, что узнал о некоторых знакомых. Если будешь иметь известие о Коле Сынг[аевском][30], прошу тебя немедленно мне написать о нем.

Теперь уже, вероятно, ты имеешь известия от Нади. Она в Москве с мужем. Ребенок ее умер. Адрес ее — на дядю Колю.

Я очень тронут и твоим, и Вариным пожеланием мне в моей литературной работе. Не могу выразить, как иногда мучительно мне приходится. Думаю, что это Вы поймете сами...

Я жалею, что не могу послать Вам мои пьесы. Во-первых, громоздко, во-вторых, они не напечатаны, а идут в машинных рукописях, списках, а в-третьих — они чушь.

Дело в том, что творчество мое разделяется резко на две части: подлинное и вымученное. Лучшей моей пьесой подлинного жанра я считаю 3-актную комедию-буфф салонного типа «Вероломный папаша» («Глиняные женихи»).

И как раз она не идет, да и не пойдет, несмотря на то что комиссия, слушавшая ее, хохотала в продолжение всех трех актов... Салонная! Салонная! Понимаешь. Эх, хотя бы увидеться нам когда-нибудь всем. Я прочел бы Вам что-нибудь смешное. Мечтаю повидать своих. Помните, как иногда мы хохотали в № 13?

В этом письме посылаю тебе мой последний фельетон «Неделя просвещения», вещь совершенно ерундовую, да и притом узко местную (имена актеров). Хотелось бы послать что-нибудь иное, но не выходит никак... Кроме того, посылаю три обрывочка из рассказа с подзаголовком «Дань восхищения». Хотя они и обрывочки, но мне почему-то кажется, что они будут небезынтересны вам... Не удивляйся скудной присылке! Просто на память несколько печатных строк и программа Турбиных.

А «Неделя» — образчик того, чем приходится мне пробавляться.

Целую.

Любящий Михаил.

Пиши: ВЛК[31] Почта До востребования. Мне.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 26 апреля 1921 г.

(Владикавказ)

Дорогая Надя,

в Москву едет моя знакомая Ольга Аристарховна Мишон. Я дал ей письмо, в котором прошу тебя отобрать из моих вещей лучшее и необходимое из белья: и белые брюки, и Тасины чулки, и белое платье и передать это Мишон, которая возвращается во ВЛК. Она должна указать свой адрес. Если она будет ехать удобно, дай побольше, а если нет, то хоть маленькую посылку с необходимым. Нуждаюсь в белье.

Последнее время пишу меньше — переутомлен. Ради Бога, в Тео (Неглинная, 9) узнай, где «Парижские». Не давай ее никуда, как я уже писал, пока не пришлю поправок. Неужели пьеса пропала? Для меня это прямо беда.

С Мишон никаких лекарских conversation’ов[32], которые я и сам не веду, с тех пор как окончил естественный и занимаюсь журналистикой. Внуши это Константину. Он удивительно тороват на всякие lapsus’ы.

Целую крепко.

Михаил.

Пиши до востребования.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. [Конец мая 1921 г.][33]

(Из Владикавказа в Москву)

Дорогая Надя,

сегодня я уезжаю в Тифлис — Батум. Тася пока остается во Владикавказе. Выезжаю спешно, пишу коротко.

Если «Парижских» примут без переделок, пусть ставят. Обрабатывать в «Маске» пьесу не разрешаю, поэтому возьми ее обратно, если не подойдет.

Редакционная поправка:

во II акте фраза Анатоля Шоннара: «Да, я голодный как собака, с утра ничего не ел» заменяется фразой: «Да, ты не можешь представить, до чего я голоден. У меня живот совсем пустой...»

Имя Анатоль Шоннар заменяется: Жак Шоннар.

В первом акте в Марсельезе куплет от слов «Голодные, упорные...» и кончая «уберем с лица земли» — вон.

В III-м акте фраза Лекруа:

«Но как ловко я его срезал. Умер, не пикнув, и себе такой же смерти желаю» заменяется:

«А хорошо я командира взвода подстрелил... Как сноп упал.

Дай Бог каждому из нас так помереть...»

В случае отсутствия известий от меня больше полугода, начиная с момента получения тобой этого письма, брось рукописи в печку[34].

Все пьесы, «Зеленый змий», «Недуг» и т. д. Все это хлам. И конечно в первую голову аутодафе «Парижск[ие]»[35], если они не пойдут.

В случае появления в Москве Таси, не откажи в родственном приеме и совете на первое время по устройству ее дел.

Константину привет. Всем. Сколько времени проезжу, не знаю.

Целую тебя, дорогая Надя.

Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 2 июня 1921 г.

Тифлис Дворцовая № 6 Номера «Пале-Рояль» (№ 15)

Дорогие Костя и Надя, вызываю к себе Тасю из Влад[икавказа] и с ней уезжаю в Батум[36], как только она приедет и как только будет возможность. Может быть, окажусь в Крыму...

«Турбиных» переделываю в большую драму. Поэтому их в печку. «Парижские» (с переименованием Анатоля в Жака) если взяли уже для постановки — прекрасно, пусть идет как торжественн[ый] спектакль к празднеству какому-нибудь. Как пьеса они никуда. Не взяли — еще лучше. В печку, конечно.

Они как можно скорей должны отслужить свой срок. Но на переделки не очень согласен. Впрочем, на небольшие разве. Это на усмотрение Нади. Черт с ним.

Целую всех. Не удивляйтесь моим скитаниям, ничего не сделаешь. Никак нельзя иначе. Ну и судьба![37] Ну и судьба!

Приписка жене: Перешли это письмо Наде заказным.

Целую всех.

Михаил.

Москва

Пречистенка

угол Обухова № 24

Никол. Михайл.

Покровскому для Надежды.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 23 октября 1921 г.

Москва

Милая Надя[38],

как живешь? Не писал тебе до сих пор, потому что очень уставал. Все откладывал корреспонденцию. Как твое здоровье? Как Андрей? Напомни ему, пожалуйста, чтобы он не забыл «нахлестать сапогами морду сапожнику» (собственное его выражение). Если нахлестал уже — хорошо сделал, потому что сапоги действительно дрянь.

Ну-с, это шуточки. Игривый тон моего письма объясняется желанием заглушить тот ужас, который я испытываю при мысли о наступающей зиме. Впрочем, Бог не выдаст. Может, помрем, а может, и нет. Работы у меня гибель. Толку от нее пока немного. Но, может, дальше будет лучше. Напрягаю всю энергию, и, действительно, кой-какие результатишки получаются.

Подробней напишу в следующем письме. Уж очень устал. Бегаешь как собака, а питаешься только картошкой.

Пиши, пожалуйста, на адрес дяди Коли. Целую тебя и Андрея крепко.

Тася тоже.

Любящий Михаил.

P. S.

Стихи:

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 9 ноября 1921 г.

(из Москвы в Киев)

Дорогая Надя,

пишу коротко, т. к. очень спешу. Ничто, решительно ничто не может сравниться с тем эффектом, который произвели твои письма от 3/XI[39]. Я немедленно передал Борису[40] твою просьбу относительно заготовки картошки. Андрея я не собирался выписывать; напротив — так и заявил, что проживает он и мы[41].

У меня еще остается маленькая тень надежды, что ты, прежде чем решиться на ужасы обратного переселения, прикинешь состояние здоровья Андрея.

Посмотри на него внимательно. Говорю тебе это как врач[42].

Всем привет. Тася и я целуем тебя и Андрея.

Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 9 ноября 1921 г.

(из Москвы в Киев)

Дорогая Надя,

вчера я получил твое письмо и передал Борису[43] пакет и твою просьбу относительно запаса картошки.

Андрея я не собирался выписывать; напротив — так и заявил, что проживают Земск[ие] и мы.

Эффект твоих писем от 3/XI, как я уже написал тебе сегодня по почте, колоссален.

Позволь мне посоветовать тебе одно: прежде чем рискнуть на возвращение и питание картошкой, внимательно глянуть на Андрея. Я глубоко убежден, что, если ты как следует осмотришь его и взвесишь состояние его здоровья, ты не тронешься с места.

Ехать ему нельзя. Нельзя.

Вот все, что я считаю врачебным долгом написать. А там уж поступи, как найдешь лучше.

Почему ты спрашиваешь, где я служу? Разве А[ндрей] не сказал?

— Секретарем Лит/о Г. П. П.[44]

Всем привет. Я и Тася тебя целуем крепко.

Любящий Михаил.

P. S. Сегодня цены: черный 4, белый 12, мука белая 500, черная 200.

М. А. Булгаков — В. М. Булгаковой-Воскресенской[45]. 17 ноября 1921 г.

(Москва)

Дорогая мама,

как Вы поживаете, как Ваше здоровье? Пишите, пожалуйста, как только выберете свободную минуту. Всякая весть от своих приятна, в особенности во время такой каторжно-рабочей жизни, которую я веду.

Очень жалею, что в маленьком письме не могу Вам передать подробно, что из себя представляет сейчас Москва. Коротко могу сказать, что идет бешеная борьба за существование и приспособление к новым условиям жизни. Въехав 1½ месяца тому назад в Москву, в чем был, я, как мне кажется, добился maximum’а того, что можно добиться за такой срок. Место я имею[46]. Правда, это далеко не самое главное. Нужно уметь получать и деньги. И второго я, представьте, добился. Правда, пока еще в ничтожном масштабе. Но все же в этом месяце мы с Таськой уже кой-как едим, запаслись картошкой, она починила туфли, начинаем покупать дрова и т. д.

Работать приходится не просто, а с остервенением. С утра до вечера, и так каждый без перерыва день. Идет полное сворачивание советских учреждений и сокращение штатов. Мое учреждение тоже подпадает под него и, по-видимому, доживает последние дни. Так что я без места буду в скором времени. Но это пустяки. Мной уже предприняты меры, чтобы не опоздать и вовремя перейти на частную службу. Вам, вероятно, уже известно, что только на ней или при торговле и можно существовать в Москве. И мое, так сказать, казенное место[47] было хорошо лишь постольку, поскольку я мог получить на нем около 1-го милл. за прошлый месяц. На казенной службе платят туго и с опозданием, и поэтому дальше одним таким местом жить нельзя.

Я предпринимаю попытки к поступлению в льняной трест[48]. Кроме того, вчера я получил приглашение пока еще на невыясненных условиях в открывающуюся промышленную газету[49]. Дело настоящее коммерческое, и меня пробуют. Вчера и сегодня я, т[ак] ск[азать], держал экзамен. Завтра должны выдать ½ милл. аванса. Это будет означать, что меня оценили, и возможно тогда, что я получу заведование хроникой. Итак, лен, промышленная газета и частная работа (случайная), вот что предстоит. Путь поисков труда и специальность, намеченные мной еще в Киеве, оказались совершенно правильными. В другой специальности работать нельзя. Это означало бы, в лучшем случае, голодовку.

Труден будет конец ноября и декабрь, как раз момент перехода на частные предприятия. Но я рассчитываю на огромное количество моих знакомств и теперь уже с полным правом на энергию, которую пришлось проявить volens-nolens[50]. Знакомств масса и журнальных, и театральных, и деловых просто. Это много значит в теперешней Москве, которая переходит к новой, невиданной в ней давно уже жизни — яростной конкуренции, беготне, проявлению инициативы и т. д. Вне такой жизни жить нельзя, иначе погибнешь. В числе погибших быть не желаю.

Таська ищет места продавщицы, что очень трудно, п[отому] ч[то] вся Москва еще голая, разутая и торгует эфемерно, большей частью своими силами и средствами, своими немногими людьми. Бедной Таське приходится изощряться изо всех сил, чтоб молотить рожь на обухе и готовить из всякой ерунды обеды. Но она молодец! Одним словом, бьемся оба как рыбы об лед. Самое главное, лишь бы была крыша. Комната Андрея[51] мое спасение. С приездом Нади вопрос этот, конечно, грозно осложнится. Но я об этом пока не думаю, стараюсь не думать, п[отому] ч[то] и так мой день есть день тяжких забот.

В Москве считают только на сотни тысяч и миллионы. Черный хлеб 4600 р. фунт, белый 14000. И цена растет и растет! Магазины полны товаров, но что ж купишь! Театры полны, но вчера, когда я проходил по делу мимо Большого (я теперь уже не мыслю, как можно идти не по делу!), барышники продавали билеты по 75, 100, 150 т. руб.! В Москве есть все: обувь, материи, мясо, икра, консервы, деликатесы — все! Открываются кафе, растут как грибы. И всюду сотни, сотни! Сотни!! Гудит спекулянтская волна.

Я мечтаю только об одном: пережить зиму, не сорваться на декабре, который будет, надо полагать, самым трудным месяцем. Таськина помощь для меня не поддается учету: при огромных расстояниях, которые мне приходится ежедневно пробегать (буквально) по Москве, она спасает мне массу энергии и сил, кормя меня и оставляя мне лишь то, что уж сама не может сделать: колку дров по вечерам и таскание картошки по утрам.

Оба мы носимся по Москве в своих пальтишках. Я поэтому хожу как-то одним боком вперед (продувает почему-то левую сторону). Мечтаю добыть Татьяне теплую обувь. У нее ни черта нет, кроме туфель.

Но авось! Лишь бы комната и здоровье!

Не знаю, интересно ли Вам столь подробное описание Москвы и достаточно ли оно понятно для вас, киевлян.

Пишу это все еще с той целью, чтобы показать, в каких условиях мне приходится осуществлять свою idée-fixe.

А заключается она в том, чтоб в 3 года восстановить норму — квартиру, одежду, пищу и книги. Удастся ли — увидим.

Не буду писать, п[отому] ч[то] Вы не поверите, насколько мы с Таськой стали хозяйственны. Бережем каждое полено дров.

Такова школа жизни.

По ночам урывками пишу «Записки земск[ого] вр[ача]». Может выйти солидная вещь. Обрабатываю «Недуг». Но времени, времени нет! Вот что больно для меня!

Наде

Просьба: передайте Наде (не в силах писать отдельно — сплю!), нужен весь материал для исторической драмы — все, что касается Николая и Распутина в период 16-го и 17-го годов (убийство и переворот). Газеты, описание дворца, мемуары, а больше всего «Дневник» Пуришкевича[52] — до зарезу! Описание костюмов, портреты, воспоминания и т. д. Она поймет.

Лелею мысль создать грандиозную драму в 5 актах к концу 22-го года[53]. Уже готовы некоторые наброски и планы. Мысль меня увлекает безумно. В Москве нет «Дневника». Просите Надю достать, во что бы то ни стало! Если это письмо застанет ее перед отъездом, прошу ее привезти материалы с собой. Если ж она остается в Киеве, подождать Рождества и приезда Коли Гладыревского[54], скопить материал и прислать с ним. А может, и раньше будет верная оказия.

Конечно, при той иссушающей работе, которую я веду, мне никогда не удастся написать ничего путного, но дорога хоть мечта и работа над ней. Если «Дневник» попадет в руки ей временно, прошу немедленно теперь же списать дословно из него все, что касается убийства с граммофоном, заговора Феликса и Пуришкевича, докладов Пур[ишкевича] Николаю, личности Николая Михайловича[55], и послать мне в письмах (я думаю, можно? Озаглавив «Материал драмы»?). Может, это и неловко просить ее обременять этим, но она поймет. В Румянцевском музее нет комплектов газет 17 г.!! Очень прошу.

Дядя Коля и дядя Миша[56] здоровы, живут хорошо. Лилю ни разу не видел. Земск[ие][57] хорошо.

Целую Вас, дорогая мама, крепко.

Тася также. Всех целуем.

Михаил.

P. S. Самым моим приятным воспоминанием за последнее время является — угадайте, что?

Как я спал у Вас на диване и пил чай с французскими булками[58]. Дорого бы дал, чтоб хоть на два дня опять так лечь, напившись чаю, и ни о чем не думать. Так сильно устал.

Ивана Павловича[59] целую крепко. Косте:

пора написать письмо!

Пишите по адресу: Садовая 10, кв. 50.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 1 декабря 1921 г.

(из Москвы в Киев)

Милая Надя,

чего же ты не пишешь?! Одно время пережил натиск со стороны компании из конторы нашего милого дома. «Да А. М.[60] триста шестьдесят пять дней не бывает. Нужно его выписать. И вы тоже неизвестно откуда взялись...» и т. д. и т. д.

Не вступая ни в какую войну, дипломатически вынес в достаточной степени наглый и развязный тон, в особенности со стороны С. смотрителя. По-видимому, отцепились. А[ндрея] настоял не выписывать. Так что, пока что, все по-прежнему. С. довел меня до белого каления, но я сдерживаюсь, п[отому] ч[то] не чувствую, на твердой ли я почве. Одним словом, пока отцепились.

Я заведываю хроникой «Торг. Пром. Вестн.»[61] и если сойду с ума, то именно из-за него. Представляешь, что значит пустить частную газету?! Во 2 № должна пойти статья Бориса[62] об авиации в промышленности, о кубатуре, штабелях и т. под., и т. под. Я совершенно ошалел. А бумага!! А если мы не достанем объявлений? А хроника!! А ценз.!!! Целый день как в котле.

Написал фельетон «Евгений Онегин» в «Экран» (театр. журнал). Не приняли. Мотив — годится не для театр., а для литер. журнала. Написал посвященн. Некрасову художественный фельетон «Муза мести». Приняли в Бюро худ. фельет. при Г. П. П. Заплатили 100. Сдали в «Вестник искусств»[63], который должен выйти при Тео Г. П. П. Заранее знаю, что или не выйдет журнал, или же «Музу» в последн. момент кто-нибудь найдет не в духе... и т. д. Хаос.

Не удивляйся дикой небрежности письма. Это не нарочно, а потому что буквально до смерти устаю. Махнул рукой на все. Ни о каком писании не думаю. Счастлив только тогда, когда Таська поит меня горячим чаем. Питаемся мы с ней неизмеримо лучше, чем вначале. Хотел написать тебе длинное письмо с описанием Москвы, но вот что вышло...

Целую. Михаил.

Андрея поцелуй.

Передай Косте прилагаемое письмо[64].

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 15 декабря 1921 г.

(из Москвы в Киев)

Дорогая Надя,

гробовое молчание из Киева начинает меня смущать. Отчего ты не пишешь?

Я завален работой в «Вестнике». Мы с Таськой питаемся теперь вполне прилично. Если «Вестник» будет развиваться, надеюсь, дальше проживем. Получаю 3 миллиона в месяц. Скверно, что нет пайка.

Пишу коротко (сейчас 2½ ночи). Прошу, корреспондируй мне: рыночные цены в Киеве (мука белая и ржаная в пудах, хлеб в фунтах, масло в ф[унтах], масло подсолнечное, мясо ф. (сорт?), свинина, молоко (кружка или иная мера), сахар-рафинад и песок в ф. и проч.) Источник проверь. Обозначь, на какое число цены. Так, например: рыночные цены в Киеве на так. число: мясо ф. и т. д.

Кроме того, корресп.: банковые операции, торговую и промышленную жизнь (тресты, новые предприятия, состояние торговли, подвоз и т. д.). Марки почт[овые] посылаю, №№ 2 и 3 «Вестника» посылаю, построчную плату переведу.

Если хочешь, займись этим. Времени берет очень мало. Пиши немедленно. Посылай бандеролями газеты (преимуществ. экономическ. и те, что содержат интер[есующие] нас торг[овые] и пром[ышленные] сведения). Все это шли немедленно на мой адрес личный — Садовую или дядьке, т. к. «Вестник» с адреса, указанн[ого] в №, переходит. Если ты не хочешь этим заняться, может Андрей? Жду. Ответь.

Почему не пишешь? Целую.

Михаил

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 30 декабря 1921 г.

(из Москвы в Киев)

Дорогая Надя,

напиши, пожалуйста, что у Вас делается. От Вас ни слуху, ни духу[65]. Редакция «Вестника» послала тебе приглашение корреспондировать. Корреспондируй раза два в неделю: рыночные цены в Киеве (обозначь на какое число) и торгово-промышл. хронику (новые тресты, банки и их операции, жизнь артелей, кооперативов и т. д.). Шли бандеролями почаще киевск[ие] и харьковск[ие] газеты. Аванс переведем по получении перв[ой] корреспонденции. Газеты посылаю с Колей[66]. Может быть, найдешь представительство для продажи «Вестника» в Киеве? Тогда напиши.

Поздравляю всех с Новым годом.

Михаил.

Адрес: Москва Третьяковский проезд д. № 11 помещ. 9.

«Торг. Пром. Вестник». Заведов. хроникой.

На верхнем поле письма две приписки:

В 4-м № статья Бориса «Хоз. контроль».

Корресп. на одной стороне листа, о форме не заботься. Лишь бы достоверно. Подписывай фамилию.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 10 января 1922 г.

(из Москвы в Киев)

Дорогая Надя,

сегодня получил твое письмо от 1/I с припиской от 2/I. О стоимости газет и цене пересылки их нечего говорить! Шли немедленно. Само собой, что в ту же минуту, как придет первая партия их, мы покроем их авансовым переводом (и будем покрывать!). Я с нетерпением жду первой корреспонденции, потому что без этого редактор не пошлет денег в пространство. Во всяком случае завтра же буду просить, чтобы тебе двинули деньги.

Ты не пишешь, к сожалению, получила ли «Вестник» бандеролями. Немедленно ответь. Завтра шлю опять.

Шли газеты (киевск., одесск., харьковс.) заказными бандеролями, чтобы иметь квитанции. Материалы жду с нетерпением. Всплывают конкурирующие издания, работаем в муках.

Пиши: какие тресты образовались, кто во главе, что делает биржа (что предлагают, что спрашивают, с маклерами или без них), какие артели образовались, союзы их, как развиваются магазины, банк (курс), состояние рынка, подвоз, спрос, цены и т. д. и т. д.

Что рыночные цены упали на рынке — великолепно. Значит, они соответствуют действительности. Такие цены, как цены комитета цен, биржевого ком[итета] и т. д., тоже нужны, но они несколько отстают и носят официальный характер. Но они тоже нужны. Наприм.: цены, утвержденные бирж. ком. (к примеру) такие-то, такие-то и такие-то.

А рыночные само собой. Итак, жду корреспонденции и газет.

Расход для «Вестника» на газеты настолько грошовый, что о нем и говорить не приходится. Я понимаю, что тебе нужны деньги, но ничего не мог поделать в смысле высылки их, не имея от тебя ответа!! Теперь нажму.

Спешу. Целую тебя и Андрея.

Твой Михаил.

Корреспонденции адресуй:

Москва. Угол Маросейки и Лубянского проезда. Номера Еремеева, комн. № 8. Редакция «Вестника» М. А. Булл (Б-у-л-л).

P. S. Не откажи немедленно сообщить, какие газеты в Киеве выходят (нет ли частных). Следующим письмом высылаю тебе мой фельетон «Москва торгует». Может быть, пристроишь его куда-нибудь? Для Киева при нов. экон. политике он может быть интересен.

Переписку деловую поддерживай со мной, не прерывая. Очень прошу об этом. Я же со своей стороны постараюсь тебе доставить заработок. Если «Вестник» пойдет, будешь подрабатывать.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 13 января 1922 г.

(из Москвы в Киев)

Дорогая Надя,

сегодня «Вестник» получил твою корреспонденцию о рыночных ценах на 31 декабря, и тотчас же я настоял, чтобы редактор перевел тебе 50 тыс[яч]. Это сделано. И одновременно с корреспонденцией меня постиг удар, значение которого ты оценишь сразу и о котором я тебе пишу конфиденциально. Редактор сообщил мне, что под тяжестью внешних условий «Вестн[ик]» горит. Ред[актор] говорит, что шансы еще есть, но я твердо знаю, что он не переживет 7-го №. Finita! Вот этим объясняется малая величина посланной тебе суммы. Если б не это, я надеюсь, что сумел бы ее увеличить.

Итак: до получения от меня следующего письма, в котором я сообщу окончательное положение дел, ты еще прокорреспондируй (на мой личный адрес), но не трать много денег на бандероли[67]. Сведи расход до minimum’а. Через два дня дело будет ясно.

В этом письме посылаю тебе корреспонденцию «Торговый ренессанс». Я надеюсь, что ты не откажешь (взамен и я постараюсь быть полезным тебе в Москве) отправиться в любую из киевских газет по твоему вкусу (предпочтительно большую ежедневную) и предложить ее срочно.

Результаты могут быть следующими:

1) ее не примут, 2) ее примут, 3) примут и заинтересуются. О первом случае говорить нечего. Если второе, получи по ставкам редакции гонорар и переведи его мне, удержав в свое пользование из него сумму, по твоему расчету необходимую тебе на почтовые и всякие иные расходы при корреспонденциях и делах со мной (полное твое усмотрение).

Если же 3, предложи меня в качестве столичного корреспондента по каким угодно им вопросам или же для подвального[68] художественного фельетона о Москве. Пусть вышлют приглашение и аванс. Скажи им, что я завед. хроникой в «Вестнике», профессиональный журналист. Если напечатают «Ренессанс», пришли заказной бандеролью два №. Я надеюсь, что ты извинишь меня за беспокойство. Хотел бы тебе написать еще многое помимо этих скучных дел, которыми я вдобавок тебя и беспокою (единственно, что меня утешает, это мысль, что я так или иначе сумею тебе возместить хлопоты в скором времени), но ты поймешь, что я должен испытывать сегодня, вылетая вместе с «Вестн[иком]» в трубу.

Одним словом, раздавлен.

А то бы я описал тебе, как у меня в комнате в течение ночи под сочельник и в сочельник шел с потолка дождь.

Целую всех. Михаил.

Сведения для киевской газеты:

Зав. хроникой «Вестника», журналист, б. секретарь Лито Главполитпросвета, подписываю псевдонимом Булл. Если же они завяжут со мной сношения, сообщи им адрес, имя, отчество и фамилию для денежных переводов и корреспонденции. Словом, как полагается.

Извини за неряшливое письмо.

Писал ночью, так же как и «Ренессанс»[69]. Накорябал на скорую руку черт знает что. Противно читать.

Переутомлен я до того, что дальше некуда.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 24 марта 1922 г.

Москва

Милая Надя,

получил от Коли Г[ладыревского] твое и Варино письма от 3/III. Не могу выразить, насколько меня обрадовало известие о здоровье Вани[70].

У Боба[71] гостила сестра Анна Михайловна с мужем и сестра Катя. Первые двое ездили к своим родным в провинцию, потом опять вернулись к Бобу, прожили еще некоторое время и неделю, приблизительно, назад уехали в Тифлис, а Катя осталась у Боба жить. Поездка совсем выбила их из денег, и Боб выложил им 10 миллионов на дорогу.

У Боба все благополучно и полная чаша. Недели две назад у него появилась жена его университетского товарища с тремя детьми и нянькой. Все пятеро оказались в Москве оборванными и совершенно голодными. Конечно, Боб устроил их у себя на кухне, и, конечно, голодные ребята так подчистили запасы Бобовой муки, что у того потемнело в глазах. Он стал применять героические усилия, чтобы пристроить мужа дамы к месту. Первым результатом их явилось то, что к даме, трем ребятам и старушечьей физии в платке присоединился еще и муж. Положение их всех из рук вон аховое.

Но Боб такой человек, что ясности духа не теряет и надеется их куда-то приладить. Живет он хорошо. Как у него уютно. Кажется, в особенности после кошмарной квартиры № 50! Топится печка, Вовка ходит на голове. Катя кипятит воду, а мы с ним сидим и разговариваем. Он редкий товарищ и прелестный собеседник.

Вижусь я с ним кроме его квартиры еще на службе, т. к. состою в Н. Т. К.[72] завед. издат. частью.

Оседлость Боба, его гомерические пайки и неистощимое уменье М. Д.[73] жить наладят их существование всегда. От души желаю ему этого.

Дядю Колю, несмотря на его охранные грамоты, уплотнили. Дядю Мишу выставили в гостиную, а в его комнате поселилась пара, которая ввинтила две лампы: одну в 100, другую в 50 свечей. И не тушит их ни днем, ни ночью. В смысле питания д[ядя] Коля живет хорошо.

Кроме Н. Т. К. я служу сотрудником новой большой газеты (офф.)[74]. На двух службах получаю всего 197 руб. (по курсу Наркомфина за март около 40 миллионов) в месяц, т. е. ½ того, что мне требуется для жизни (если только жизнью можно назвать мое существование за последние два года) с Тасей. Она, конечно, нигде не служит и готовит на маленькой железной печке. (Кроме жалования у меня плебейский паек. Но боюсь, что в дальнейшем он все больше будет хромать.)

Жизнь московскую описывать не стану. Это нечто столь феерическое, что нужно страниц 8, специально посвященных ей. Иначе понять ее нельзя. Да и не знаю, интересна ли она тебе? На всякий случай упомяну две-три детали, дернув их наобум.

Самое характерное, что мне бросилось в глаза: 1) человек плохо одетый — пропал; 2) увеличивается количество трамваев и, по слухам, прогорают магазины, театры (кроме «гротесков») прогорают, частн[ые] худ[ожественные] издания лопаются. Цены сообщить невозможно, потому что процесс падения валюты принял головокружительный характер, и иногда создается разница при покупке днем и к вечеру. Например: утром постное масло — 600, вечер[ом] — 650 и т. д. Сегодня купил себе англ[ийские] ботинки желтые на рынке за 4½ миллиона. Страшно спешил, п[отому] ч[то] через неделю они будут стоить 10.

Прочее, повторяю, неописуемо. Замечателен квартирный вопрос. По счастью для меня, тот кошмар в 5-м этаже, среди которого я ½ года бился за жизнь, стоит дешево (за март около 700 тыс.).

Кстати: дом уже «жил[ищного] раб[очего] кооператива», и во главе фирмы вся теплая компания, от 4–7 по-прежнему заседания в комнате налево от ворот.

Топить перестали неделю назад.

Работой я буквально задавлен. Не имею времени писать и заниматься, как следует, франц[узским] язык[ом]. Составляю себе библиотеку (у букинистов — наглой и невежеств[енной] сволочи — книги дороже, чем в магазинах).

Большая просьба: попроси всех, если кто-нибудь будет писать обо мне Саше Гд[ешинскому][75], мой адрес дать на д[ядю] Колю и в точном начертании, как пишете вы, чтобы не было путаницы и вздора. И немедленно напиши мне его адрес.

Сейчас 2 часа ночи. Настолько устал, что даже не отдаю себе отчета: что я, собственно, написал! Пустяки какие-то написал, а важное, кажется, забыл...

Пиши. Целую.

Михаил.

Сейчас, собравшись запечатывать письмо, узнал: ботинки не английск[ие], а америк[анские] и на картонной подошве. Господи, Боже мой! До чего мне все это надоело![76]

М. А. Булгаков — В. А. Булгаковой. 24 марта 1922 г.

Москва

Дорогая Вера,

много раз пытался присесть написать тебе, но, веришь ли, я так устаю от своей каторжной работы, что вечером иногда не в силах выжать из себя ни одной строки. От тебя я получил одно письмо осенью прошлого года. И ответил на него тотчас же. Очевидно, оно до тебя не дошло. Молодой человек, что приезжал сюда (он видел только Тасю, меня не застал), говорил, что ты сердишься на меня за молчание. Теперь хочу взяться за переписку со своими и думаю, что ты будешь писать мне.

Во-первых: получила ли ты известие о смерти мамы? (Она скончалась от сыпного тифа.) Варя из Киева дала тебе телеграмму.

Я очень много работаю; служу в большой газете «Рабочий» и зав. издат. в Научн.-техн. комит. у Бориса Михайловича З[емского]. Устроился только недавно. Самый ужасный вопрос в Москве — квартирный. Живу в комнате, оставленной мне по отъезде Андреем З[емским]. Комната скверная, соседство тоже. Больш. Садовая 10, кв. 50. Оседлым себя не чувствую, устроиться в нее стоило больших хлопот. О ценах московских и писать не буду, они невероятны. Я получаю жалованье около 45 миллионов в месяц (по мартовскому курсу). Этого мало. Нужно напрягаться, чтобы заработать еще. Знакомых у меня в Москве очень много (журнальный и артист. мир), но редко кого вижу, потому что горю в работе и мечусь по Москве исключительно по газетным делам.

Дядю Колю «уплотнили», но живет он сравнительно с другими хорошо.

Меня очень беспокоит, как ты поживаешь. Не голодно ли?

У Ивана Павловича скопилась вся компания (Леля, Костя, Варя, Лена), а Андрей с Надей у Василия [Павлов]ича.

Скучаю по своим.

Ваня и Коля[77] здоровы, о них мне писали.

Я жду от тебя письма с описанием твоей жизни и планов.

Целую. Твой Михаил.

Пиши на адрес дяди Коли.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 18 апреля 1922 г.

Москва

Дорогая Надя,

извини, что не успел поздравить со Светлым праздником. Я веду такой каторжный образ жизни, что не имею буквально минуты. Только два дня вздохнул на праздники. А теперь опять начинается мой кошмар.

Отвечаю на запросы в твоем письме, переданном Вас. Павл.

Комната:

Бориса, конечно, выписали. Вас тоже. Думаю, что обратно не впишут. Дом «жил. раб. товарищ.». Плата прогрессирует. Апрель 1½ милл. Топить перестали в марте. Все переплеты покрылись плесенью. Вероятно (а может быть и нет), на днях сделают попытку выселить меня, но встретят с моей стороны сопротивление на законн. основании (должность: у Боба старшим инженером служу с марта).

Прилагаю старания найти комнату. Но это безнадежно. За указание комнаты берут бешеные деньги.

Служба.

Всюду огромное сокращение штатов. Пайки гражданск. отменены. Народное образов[ание] оплачивается хуже всего и неаккуратно.

Цены. Нет смысла сообщать: меняются каждый день на сотни тысяч. Перед праздником: белая мука пуд — 18 милл. Хлеб белый 375 т[ысяч] фунт, масло слив. 1 милл. 200 т. фунт.

Боб: о Вашем приезде знает. Живет очень хорошо. Много зарабатывает. Гостит отец Марии Д.[78]

Д[ядя] Коля живет прекрасно. Уплотнен.

Я: 1) служу сотрудником больш. офф. газеты, 2) у Боба[79], 3) временно конферансье в маленьком театре. Зарабатываю (за ½ апреля):

паек + 40 милл. (у Боба) + 30 милл. газ[ета] + конферанс. (еще не считал). В общем за апрель должен получить всего 130–140 милл. Впрочем, сказать трудно точно. Кавардак. Меняются ставки.

Целую.

Михаил.

P. S. Посылку получил. Варе пишу.

М. А. Булгаков — В. А. Булгаковой. 23 января 1923 г.

Москва

Дорогая Вера,

спасибо вам всем за телеграфный привет. Я очень обрадовался, узнав, что ты в Киеве. К сожалению, из телеграммы не видно — совсем ли ты вернулась или временно? Моя мечта, чтобы наши все осели бы, наконец, на прочных гнездах в Москве и в Киеве.

Я думаю, что ты и Леля, вместе и дружно, могли бы наладить жизнь в том углу, где мама налаживала ее. Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что лучше было бы и Ивану Павловичу, возле которого остался бы кто-нибудь из семьи, тесно с ним связанной и многим ему обязанной. С печалью я каждый раз думаю о Коле и Ване, о том, что сейчас мы никто не можем ничем облегчить им жизнь. С большой печалью я думаю о смерти матери и о том, что, значит, в Киеве возле Ивана Павловича никого нет. Мое единственное желание, чтобы твой приезд был не к разладу между нашими, а наоборот, связал бы киевлян. Вот почему я так обрадовался, прочитав слова «дружной семьей». Это всем нам — самое главное. Право, миг доброй воли, и вы зажили бы прекрасно. Я сужу по себе: после этих лет тяжелых испытаний я больше всего ценю покой! Мне так хотелось бы быть среди своих. Ничего не поделаешь. Здесь в Москве, в условиях неизмеримо более трудных, чем у вас, я все же думаю пустить жизнь в нормальное русло.

В Киеве, стало быть, надежда на тебя, Варю и Лелю. С Лелей я много говорил по этому поводу. На ней, так же как и на всех, отразилось пережитое, и так же, как и я, она хочет в Киеве мира и лада.

Моя большая просьба к тебе: живите дружно в память мамы.

Я очень много работаю и смертельно устаю. Может быть, весной мне удастся ненадолго съездить в Киев, я надеюсь, что застану тебя, повидаю Ивана Павловича. Если ты обживешься в Киеве, посоветуйся с Иваном Павловичем и Варварой, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы сохранить мамин участок в Буче. Смертельно мне будет жаль, если пропадет он.

Ивану Павловичу передай мой и Тасин горячий привет.

Твой брат Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. [Весна 1923 г.]

<Москва>

Дорогая Надя,

крепко целую тебя, Андрея и дитё. Спасибо за пирог. Очень жалею, что Вы не пришли. Я бы Вас угостил ромовой бабкой. Живу я как сволочь больной и всеми брошенный. Я к Вам не показываюсь, потому что срочно дописываю 1-ю часть романа; называется она «Желтый прапор»[80]. И скоро приду.

У меня рука болит. Цел ли мой диплом?

Хотя я напрасно пишу эту записку:

Катюша[81] сказала:

— Я все равно ее потеряю.

Когда я сказал:

— Ну так передайте на словах. —

Она ответила:

— Вы лучше напишите, а то я забуду.

Целую всех.

Татьяна целует. Коля Гладыревский шлет привет.

Твой Михаил.

Андрей, не сердись, что я к тебе не пришел.

М. А. Булгаков — П. А. Садыкеру[82]. 20 апреля 1923 г.

Уважаемый Павел Абрамович!

На безоговорочное сокращение согласиться не могу[83]. Этот §10[84] необходимо исключить или переработать совместно. Во всем остальном договор вполне приемлем мною.

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. [1923?][85]

Москва

Дорогая Надя,

я продал в «Недра» рассказ «Дьяволиада», и доктора нашли, что у меня поражены оба коленные сустава; кроме того, я купил гарнитур мебели шелковый, вполне приличный. Она уже стоит у меня в комнате[86].

Что будет дальше, я не знаю — моя болезнь (ревматизм) очень угнетает меня. Но если я не издохну как собака — мне очень не хотелось бы помереть теперь, — я куплю еще ковер. Кстати, о ковре: портрет, на котором ты поставила крест, был не мой, а твой[87].

Целую Чижку.

Твой покойный брат Михаил.

М. А. Булгаков — Ю. Л. Слезкину. 31 августа 1923 г.

Москва

Дорогой Юрий, спешу тебе ответить, чтобы письмо застало тебя в Кролевце[88]. Завидую тебе. Я в Москве совершенно измотался.

В «Накануне»[89] масса новых берлинских лиц, хоть часть из них и временно: Не-Буква, Бобрищев-Пушкин, Ключников и Толстой. Эти четверо прочитали здесь у Зимина лекцию. Лекция эта была замечательна во всех отношениях (но об этом после).

Трудовой граф чувствует себя хорошо, толсто и денежно. Зимой он будет жить в Петербурге, где ему уже отделывают квартиру, а пока что живет под Москвой на даче. Печатание наших книг вызывает во мне раздражение, до сих пор их нет. Наконец Потехин сообщил, что на днях их ждет. По слухам, они уже готовы (первыми выйдут твоя и моя). Интересно, выпустят ли их. За свою я весьма и весьма беспокоюсь. Корректуры они мне, конечно, и не подумали прислать.

«Дьяволиаду» я кончил[90], но вряд ли она где-нибудь пройдет. Лежнев отказался ее взять.

Роман я кончил[91], но он еще не переписан, лежит грудой, над которой я много думаю. Кое-что исправлю. Лежнев начинает толстый ежемесячник «Россия» при участии наших и заграничных. Сейчас он в Берлине, вербует. По-видимому, Лежневу предстоит громадная издательско-редакторская будущность. Печататься «Россия» будет в Берлине. При «Накануне» намечается иллюстрированный журнал. Приложения уже нет, а есть пока лит. страничка.

Думаю, что наши книги я не успею прислать тебе в Кролевец. Вероятно, к тому времени, как они попадут ко мне в руки, ты уже будешь в Москве.

Трудно в коротком спешном письме сообщить много нового. Во всяком случае, дело явно идет на оживление, а не на понижение в литературно-издательском мире.

Приезжай! О многом интересном поговорим.

Таня тебе и Лине шлет привет. И я Лине отдельный, спецпривет.

В Москве пьют невероятное количество пива.

Целую тебя.

Твой М. Булгаков.

М. А. Булгаков — П. Н. Зайцеву[92]. 25 мая 1924 г.

Дорогой Петр Никанорович,

оставляю Вам «Записки на манжетах»[93] и убедительно прошу поскорее выяснить их судьбу.

В III части есть отрывок, уже печатавшийся[94]. Надеюсь, что это не смутит Николая Семеновича[95]. При чтении III-ей части придется переходить от напечатанных отрывков к писанным на машинке, следя за нумерацией глав.

Я был бы очень рад, если бы «Манжеты» подошли. Мне они лично нравятся.

Было бы очень хорошо, если бы Ник. Сем. срочно устроил у себя чтение «Манжет». Я сам бы прочитал их, и судьба их моментально бы выяснилась.

Себе я ничего не желаю, кроме смерти. Так хороши мои дела!

Ваш М. Булгаков.

P. S. Буду Вам звонить и сам зайду сегодня и завтра.

М. А. Булгаков — П. Н. Зайцеву. 31 мая 1924 г.

Дорогой Петр Никанорович,

все, как полагается, приходит сразу: лежу с припадком аппендицита. У Бахметьева[96] не был, и быть уж, конечно, не придется. Места брать не буду[97], при первых деньгах уеду на юг.

Сообщите, что с «Записками»?[98]

Ваш М. Булгаков.

P. S. Выйду, вероятно, 2-го июня.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 20 августа 1924 г.

Дорогая Надя,

все в полном порядке — Галя приехала[99]. Вот — она. Несколько ночей она провела у знакомых (устроила Татьяна), а что дальше — мне неизвестно.

Поговори с ней по душам. Можешь ли ты ее пристроить временно в школе?

Девчонку милые киевляне прислали даже без документа. Питание происходит у меня, но, ведь, положить-то спать у себя ее я не могу?! По одной уже той причине, что не на чем.

Одним словом, целую тебя, девочку, Андрея, Кубарку, Любовь Николаевну, твоего родственника Леню и всех вообще.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — П. Н. Зайцеву[100]. [Конец августа — начало сентября 1924 г.]

Телефон Вересаева? 2-60-28. Но телефон мне не поможет... Туман... Туман...

Существует ли загробный мир?

Завтра, может быть, дадут денег...

М. А. Булгаков — И. Л. Кремлеву[101]. [Не ранее ноября 1924 г.]

Милый Илья Львович!

Я получил предложение, касающееся моей книги фельетонов. Поэтому очень прошу Вас вернуть мне рукопись, независимо от результатов редакторской оценки. Пришлите мне рукопись в Москву как можно скорее (у меня нет 2-го экземпляра). Москва, Обухов (Чистый) пер. дом 9[102], кв. 4.

Михаил Афанасьевич Булгаков.

Ваши книги у меня в целости. Я их Вам верну на днях.

М. А. Булгаков — М. А. Волошину[103]. 10 мая 1925 г.

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Н. С. Ангарский передал мне Ваше приглашение в Коктебель[104]. Крайне признателен Вам. Не откажите черкнуть мне, могу ли я с женой у Вас на даче получить отдельную комнату в июле-августе? Очень приятно было бы навестить Вас. Примите привет.

М. Булгаков.

Обухов переулок, 9, квартира 4.

М. А. Булгаков — М. А. и М. С. Волошиным. 10 июля 1925 г.

Дорогие Марья Степановна[105] и Максимилиан Александрович, шлем вам самый сердечный привет. Мы сделали великолепную прогулку без особых приключений[106]. Качало несильно. В Ялте прожили сутки и ходили в дом Чехова. До Севастополя ехали автомобилем. Леоновы напугались моря в последнюю минуту. Мне очень не хочется принимать городской вид. С большим теплом вспоминаю Коктебель.

Всем поклон и Дыму[107]. Л. Булгакова.

Приписка М. Булгакова:

На станциях паршиво. Всем мой привет.

М. А. Булгаков — В. В. Лужскому. 15 октября 1925 г.

Глубокоуважаемый Василий Васильевич[108],

Вчерашнее совещание, на котором я имел честь быть, показало мне, что дело с моей пьесой обстоит сложно. Возник вопрос о постановке на Малой сцене, о будущем сезоне и, наконец, о коренной ломке пьесы, граничащей, в сущности, с созданием новой пьесы[109].

Охотно соглашаясь на некоторые исправления в процессе работы над пьесой совместно с режиссурой, я в то же время не чувствую себя в силах писать пьесу наново.

Глубокая и резкая критика пьесы на вчерашнем совещании заставила меня значительно разочароваться в моей пьесе (я приветствую критику), но не убедила меня в том, что пьеса должна идти на Малой сцене.

И, наконец, вопрос о сезоне может иметь для меня только одно решение: сезон этот, а не будущий.

Поэтому я прошу Вас, глубокоуважаемый Василий Васильевич, в срочном порядке поставить на обсуждение в дирекции и дать мне категорический ответ на вопрос:

Согласен ли 1-й Художественный Театр в договор по поводу пьесы включить следующие безоговорочные пункты:

1. Постановка только на Большой сцене.

2. В этом сезоне (март 1926).

3. Изменения, но не коренная ломка стержня пьесы. В случае, если эти условия неприемлемы для Театра, я позволю себе попросить разрешения считать отрицательный ответ за знак, что пьеса «Белая гвардия» — свободна.

Уважающий Вас М. Булгаков.

Чистый пер. (на Пречистенке), д. 9, кв. 4.

М. А. Булгаков — Всероссийскому союзу писателей. 18 октября 1925 г.

Во Всероссийский союз писателей[110]

Уважаемые товарищи,

в ответ на приглашение Ваше на литературную выставку посылаю «Дьяволиаду».

Что касается портрета моего:

— Ничем особенным не прославившись как в области русской литературы, так равно и в других каких-либо областях, нахожу, что выставлять мой портрет для публичного обозрения — преждевременно.

Кроме того, у меня его нет.

Уважающий Вас М. Булгаков.

М. А. Булгаков — в Конфликтную комиссию Всероссийского Союза. 26 октября 1925 г.

Заявление

Редактор журнала «Россия» Исай Григорьевич Лежнев[111], после того, как издательство «Россия» закрылось, задержал у себя, не имея на то никаких прав, конец моего романа «Белая гвардия» и не возвращает мне его.

Прошу дело о печатании «Белой гвардии» у Лежнева в конфликтной комиссии разобрать и защитить мои интересы.

Михаил Афанасьевич Булгаков.

Москва. Чистый пер. 9 кв. 4.

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. 6 декабря 1925 г.

Дорогой Викентий Викентьевич,

я был у Вас, чтобы без всякой торжественности поздравить Вас[112]. Вчера, собираясь послать Вам парадное письмо, я стал перечитывать Вас, письма так и не написал, а ночью убедился, насколько значительно то, что Вы сочинили за свой большой путь.

Не раз за последние удивительные годы снимал я с полки Ваши книги и убеждался, что они живут. Сроков людских нам знать не дано, но я верю, и совершенно искренно, что я буду держать в руках Вашу новую книгу и она так же взволнует меня, как много лет назад меня на первом пороге трудной лестницы взволновали «Записки врача».

Это будет настоящей радостью — знаком, что жива наша Словесность Российская, — а ей моя любовь.

Крепко целую Вас.

Михаил Булгаков.

М. А. Булгаков — М. А. и М. С. Волошиным. 3 мая 1926 г.

Дорогие Марья Степановна и Максимилиан Александрович.

Люба и я поздравляем вас с праздником. Целуем. Открытку М. А. я получил[113], акварель также[114]. Спасибо за то, что не забыли нас. Мечтаем о юге, но удастся ли этим летом побывать — не знаю. Ищем две комнаты, вероятно, все лето придется просидеть в Москве[115].

Ваш М. Булгаков

М. А. Булгаков — в ОГПУ. 18 мая 1926 г.

В ОГПУ литератора Михаила Афанасьевича Булгакова, проживающего в г. Москве, в Чистом (б. Обуховском) пер. в д. № 9, кв. 4

Заявление

При обыске, произведенном у меня представителями ОГПУ 7-го мая 1926 г.[116] (ордер № 2287, дело 45)[117], у меня были взяты с соответствующим занесением в протокол — повесть моя «Собачье сердце» в 2-х экземплярах на пишущей машинке и 3 тетради писанных мною от руки черновых мемуаров моих под заглавием «Мой дневник».

Ввиду того, что «Сердце» и «Дневник» необходимы мне в срочном порядке для дальнейших моих литературных работ, а «Дневник», кроме того, является для меня очень ценным интимным материалом, прошу о возвращении мне их[118].

Михаил Булгаков,

г. Москва

М. А. Булгаков — совету и дирекции МХАТ. 4 июня 1926 г.

Сим имею честь известить о том, что я не согласен на удаление Петлюровской сцены из пьесы моей «Белая гвардия».

Мотивировка: Петлюровская сцена органически связана с пьесой.

Также не согласен я на то, чтобы при перемене заглавия пьеса была названа «Перед концом».

Также не согласен я на превращение 4-актной пьесы в 3-актную.

Согласен совместно с Советом Театра обсудить иное заглавие для пьесы «Белая гвардия».

В случае, если Театр с изложенным в этом письме не согласится, прошу пьесу «Белая гвардия» снять в срочном порядке[119].

Михаил Булгаков.

Председателю Совета Народных Комиссаров. 24 июня 1926 г.

литератора Михаила Афанасьевича Булгакова

Заявление

7-го мая с. г. представителями ОГПУ у меня был произведен обыск (ордер № 2287, дело 45), во время которого у меня были отобраны с соответствующим занесением в протокол следующие мои имеющие для меня громадную интимную ценность, рукописи:

Повесть «Собачье сердце» в 2-х экземплярах и «Мой дневник» (3 тетради).

Убедительно прошу о возвращении мне их[120].

Михаил Булгаков.

Адрес: Москва, Малый Левшинский 4, кв. 1

М. А. Булгаков — А. Д. Попову[121]. 26 июля 1926 г.

Здравствуйте, дорогой режиссер!

[...] Письмо Ваше от 16 июня я получил вчера в Крюковке, под Москвой. По-видимому, происходит недоразумение: я полагал, что я передал студии пьесу[122], а студия полагает, что я продал ей канву, каковую она (студия) может поворачивать, как ей заблагорассудится.

Ответьте мне, пожалуйста, Вы — режиссер, как можно 4-актную пьесу превратить в 3-актную?!

1 акт. Приезд Аметистова.

2 акт. Кончается демонстрацией (по плану Вашего Совета).

Из задачника Евтушевского: спрашивается, что должно происходить в 3-м (последнем?!) акте?! Куда я, автор, дену китайцев, муровцев, тоску и т. д.? Куда? Убрать китайскую любовь? Зачем тогда прачешная в 1 акте? Кому нужна Манюшка?

Коротко: «Зойкина» — 4-актная пьеса. Не-воз-мож-но ее превратить в 3-актную. Новую трехактную пьесу я писать не буду. Я болен (во-1-х), переутомлен (во-2-х), в-3-х же, публика, видевшая репетиции, совершенно справедливо говорит мне: «Не слушайте их (Совет, извините!), они сами во всем виноваты».

В-4-х: я полагал, что будет так: я пьесы пишу, студия их ставит. Но она не ставит! О, нет! Ей не до постановок! У нее есть масса других дел: она сочиняет проекты переделок. Ставить же, очевидно, буду я! Но у меня нет театра! (К сожалению!)

Итак: я согласился на переделки. Но вовсе не затем, чтобы устроить три акта. Я сейчас испытываю головные боли, очень больной, задерганный и затравленный сижу над переделкой. Зачем? Затем, чтобы убрать сцену в Муре. Затем, чтобы довести «Зойкину» до блеска. Затем, чтобы переносить кутеж в 4-й акт. Я не нанимался решать головоломки для студии. Я писал пьесу!

Одна возня с кутежом может довести до белого каления (изволь писать новый текст для 4-го акта и для 3-го!!). В одном мы сходимся: сцену «фабрики» и «Аллы — Зои» можно вести как 1 картину. Это я устрою. Вам будет удобно.

О «вялости» этих сцен мне говорить неудобно. Не смею спорить, ведь я — автор. Но, увы, публика спорит за меня...

Зрители.

— Вы будете переделывать?! Бросьте! Зачем Вы их слушаете? Сцена Аллы — Зои очень хороша, но они совершенно никак ее не сыграли! Они кругом виноваты! Они не переварили нисколько Вашего текста!

Вот что говорят дерзкие зрители! Этого мало. Я еще молчу о том, что у меня безжалостно вышибали (и без всякой цензуры!) лучшие фразы из текста: где «Зойка — вы черт?», где «ландышами пахнет», и т. д. и т. д. Где?.. Где?

Понижение к концу пьесы? А публика (квалифицированная, отборная, лучшая — театральная!) говорит, что я даром себя мучаю, 3-й и 4-й акты просто не сыграны. Стало быть, незачем и переделывать.

Но ладно. Я переделываю, потому что, к сожалению, я «Зойкину» очень люблю и хочу, чтоб она шла хорошо.

И готовлю ряд сюрпризов. Не 3 акта будет, а, как было, 4-е. Но Газолин будет увеличен, кутеж будет в 4-м акте, Мура (сцены с аппаратами) не будет. В голове теперь форменная чертовщина! Что мне делать с Аллилуей? Где будет награждение червонцами? И т. д.?! Я болен. Но переделаю.

%% не играют никакой роли! Просто я написал 4-актную, а не 3-актную. Я бы рад и 2 акта сделать, но не делается.

Сообщите мне наконец: будут вахтанговцы ставить «Зойкину» или нет? Или мы будем ее переделывать до 1928 года? Но сколько бы мы ни переделывали, я не могу заставить актрис и актеров играть ту Аллу, которую я написал. Ту Зойку, которую я придумал. Того Аллилую, которого я сочинил. Это Вы, Алексей Дмитриевич, должны сделать.

Я надеюсь, что Вы не будете на меня в претензии за некоторую растрепанность этого письма. Я очень спешу (оказия в Москву), я переутомлен.

На днях я студийной машинистке начну сдавать для переписки новую «Зойкину», если не сдохну. Если она выйдет хуже 1-й, да ляжет ответственность на нас всех! (Совет в первую голову!)

Пишу Вам без всякого стискивания зубов. Вы положили труд. Я тоже.

Привет! Ваш М. Булгаков. Адрес: Москва, Мал. Левшинский пер. 4, кв. 1. В Москве я часто бываю. Приезжаю с дачи[123].

М. А. Булгаков — А. Д. Попову. 11 августа 1926 г.

Москва

Уважаемый Алексей Дмитриевич!

Переутомление действительно есть. В мае всякие сюрпризы, не связанные с театром, в мае же гонка «Гвардии» в МХАТе 1-м (просмотр властями!). В июне мелкая беспрерывная работишка, потому что ни одна из пьес еще дохода не дает, в июле правка «Зойкиной». В августе же все сразу. Но «недоверия» нет. К чему оно? Силы Студии свежи, вы — режиссер и остры и напористы (совершенно искренне это говорю). Есть только одно: вы на моих персонажей смотрите иными глазами, нежели я, да и завязать их хотите в узел немного не так, как я их завязал. Но ведь немного! И столковаться очень можно.

Что касается Совета, то он, по-видимому, непогрешим.

Я же, грешный человек, могу ошибаться, поэтому с величайшим вниманием отношусь ко всему, что исходит от Вас. Надеюсь, что ни дискуссии, ни войны, ни мешанина нам не грозят. Я не менее Студии желаю хорошего результата, а не гроба!

И вот доказательство — сводка того, над чем сейчас я сижу:

«Увеличение Газолина» преступно. Побойтесь Бога! Да разве я не соображаю, что когда нужно сжимать и оттачивать пьесу, речи быть не может о раздувании 2-го персонажа? Я просто думал, что Вы поймете меня с полуслова.

Дело вот в чем: ведь Мура (учреждения) не будет, и Газолин наведет из мести к Херувиму Мур на квартиру Зойки.

Не бойтесь: никакого количественного увеличения, а эффекту много. На вас же работаю, на Совет! На поднятие финального акта.

Согласны?

Но лучше по порядку.

1-й акт: как был, но с чисткой. Уходов Херувима не два, а один («До чего ты оригинальный!»), и концовка так:

Херувим возвращается, мальчишки во дворе поют: «Многие лета! Многие лета!»

Аметистов. Манюшка! Что стоишь, как китайская стена? Кричи ура!

Тут и «ах, мерзавец!», и «Многие лета», и музыкальный шум. Мне кажется, так веселей.

Кроме того, в 1-м акте несколько сокращений незначительных.

2-й. Фабрика на ходу, как была (ответственной далее — Агнесса Ферапонтовна), появляется Зойка, у швеи слова «Зад как рояль, только клавиши приделать и в концертах можно играть», затем, чтобы Аметистов мог поговорить с ними (со швеей и закройщицей) и их убрать. Тогда Алла входит без всяких перемен.

Что мною и сделано.

Демонстрация: отчищена до блеска.

Карта эта, по-видимому, битая.

Конец 2-го акта:

Гусь-Ремонтный (фамилия). А-телье!

Аметист. Ан-тракт!

Занавес.

3-й акт.

Тоска, уход Аметистова, Обольянинова и Зойки. Китайцы. Мур. Предательство Газолина.

4-й акт. В работе!!

Начинается громом кутежа. Фокстрот на сцене и т. д.

Но вот в чем дело:

Скандал Аллы с Гусем на публике (как этого хочет Совет) провести крайне трудно. Я уже примерял, комбинировал, писал, зачеркивал (продуктивная работа, Алексей Дмитриевич). Гостей нужно удалить (Роббер, Мертвое тело) после награждения червонцами, и тогда уже тоскующему неудовлетворенному Гусю Аметистов подает Аллу как сюрприз. На закуску, так сказать. Их скандал, тоска Гуся, убийство, побег Херувима, Манюшки, Аметистова и появление Газолина с Пеструхиным, Ванечкой и Толстяком. Газолин бушует: «как вы пустили (упустили) бандита Херувима». Мифическую личность из пьесы вон! Берут Аллилую, всех уводят, квартира угасает.

Конец.

Итак: 3-й и 4-й акты одновременно в работе. Завтра машинистка уже начнет переписывать 1 и 2 акты.

При всем моем добром желании впихнуть события в 3 акта, не понимаю, как это сделать.

Формула пьесы, поймите, четырехчленна!

Во всяком случае, поднятия последних актов мы добьемся. А уж это много значит. С Вами во многом столкуемся. У актера и режиссера голова пухнуть не будет (у меня она уже лопнула). Рад, если пьеса пойдет «срочно»...

...Спешу: «Зойкина» задавила...[124]

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. 19 августа 1926 г.

Москва

Дорогой Викентий Викентьевич!

Ежедневное созерцание моего управдома, рассуждающего о том, что такое излишек площади (я лично считаю излишним лишь все сверх 200 десятин), толкнуло меня на подачу анкеты в Кубу[125].

Если Вы хоть немного отдохнули и меня не проклинаете, не черкнете ли квалификационной даме, сидящей под плакатом у Незлобинского театра, или мне (не упоминая об отрицательных сторонах моего характера) Ваше заключение обо мне.

Как скорее протолкнуть анкету и добиться зачисления?

Советом крайне обяжете!

Когда собираетесь вернуться? Как Ваше здоровье? Работаете ли над «Пушкиным»[126]? Как море? Если ответите на все эти вопросы — обрадуете. О Вас всегда вспоминаю с теплом.

Мотаясь между Москвой и подмосковной дачей (теннис в те редкие промежутки, когда нет дождя), добился стойкого и заметного ухудшения здоровья. Радуют многочисленные знакомые: при встречах говорят о том, как я плохо выгляжу, ласково и сочувственно осведомляются, почему я в Москве, или утверждают, что... с осени я буду богат!! (Намек на Театр.)

Последнюю мысль мне они внушили настолько, что я выкормил в душе одно — с осени платить долги!!!

В редкие минуты просветления, впрочем, сознаю, что мысль о богатстве — глупая мысль.

Итак, желаю Вам отдохнуть.

Преданный Вам

М. Булгаков.

Мал. Левшинский пер. 4, кв. 1.

М. А. Булгаков — А. В. Луначарскому[127]. 30 октября 1926 г.

Народному Комиссару Просвещения Михаила Афанасьевича Булгакова (Москва 34, Мал. Левшинский пер., 4, кв. 1)

Заявление

7-го мая 1926 года при обыске, произведенном у меня в квартире представителями ОГПУ, у меня отобрана в числе других рукопись (3 тетради) под названием «Мой дневник».

Прошу вашего ходатайства о возвращении мне «Дневника», не предполагающегося для печати, содержащего многочисленные лично мне интересные и необходимые заметки.

Задержка «Дневника» приостановила работу мою над романом, не имеющим никакого отношения к политике, разрушила вконец весь мой литературный план года на 2 вперед.

Еще раз прошу о возвращении «Дневника».

Михаил Булгаков.

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. 18 ноября 1926 г.

Дорогой Викентий Викентьевич!

При сем посылаю Вам два билета (для Вас и супруги Вашей) на «Дни Турбиных»[128]. Кроме того, посылаю первые 50 рублей в уплату моего долга Вам. Только вчера начал небольшими порциями получать гонорар. Громадные суммы забрали крупные мои кредиторы и в 1-ю очередь Театр. Только этим объясняется моя задержка в уплате Вам.

Посылаю Вам великую благодарность, а сам направляюсь в ГПУ (опять вызвали)[129].

Искренно преданный Вам

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 24 ноября 1926 г.

Милая Надя,

Буду крестить. В пятницу (26-го) в 12 ч. дня жду Лелю.

Целую всех

Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 24 февраля 1927 г.

Москва

Дорогая Надя,

Два билета тебе, а один (амф. 2 ряда) Марусе[130]. Все на завтра.

М.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 5 сентября 1927 г.

Дорогая Надя,

все эти дни собираюсь к тебе и не могу собраться из-за хлопот с новой квартирой[131]. Дорогая Надя, пожалуйста, не сердись на нас за переход Маруси: ни я, ни Люба ничего не сделали для того, чтобы «сманить» ее. Наоборот, я все время говорил о том, что она не может оставить Надежду Афанасьевну на произвол судьбы (между нами!). Ответ неизменный:

— Я все равно собралась уходить.

Кстати: выпиши ее, она прописалась к нам.

Целую (я и Люба) тебя, Андрея и семейство.

Твой Мих[аил].

Приезжай к нам скорее (трамв. 17), Больш. Пироговская 35-а, кв. 6. тел. 2-03-27 (авт. № 5).

Приписка Л. Е. Булгаковой-Белозерской:

Целую вас всех и прошу не считать меня за «интриганку», совесть моя чиста. Ей-богу!

Приезжай! Люба.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 19 октября 1927 г.

Дорогая Надя,

на завтра «Турб.» могу дать два билета, тебе и Вере (ты говорила, что Леля занята). Обязательно завтра пусть кто-нибудь из Вас зайдет ко мне в 12 час. дня, точно[132].

Ваш М.

P. S. Трояновские приезжают в пятницу. Звонила ли ты?

Приписка на полях:

Ваши готовы. Только 3. Остальные позже. Ответьте с Марусей, кто пойдет завтра.

Во Всесоюзное Общество Культурной Связи с заграницей (ВОКС). 28 ноября 1927 г.

Прилагаемое при сем письмо в редакцию прошу перевести на соответствующие нижеследующим городам иностранные языки и напечатать в заграничных газетах в Риге, Ревеле, Берлине, Париже и Вене.

Прошу не отказать в любезности прислать мне копии переводов.

М. Булгаков.

Всесоюзному Обществу Культурной Связи с заграницей (ВОКС) Письмо в редакцию. 28 ноября 1927 г.

Гражданин редактор, не откажите напечатать следующее! Мною получены срочные сведения, что за границей появился гр. Каганский и другие лица, фамилии коих мне еще не известны, которые, ссылаясь на якобы имеющуюся у них мою доверенность, приступили к эксплуатации моего романа «Белая гвардия» и пьесы «Дни Турбиных».

Настоящим извещаю, что никакой от меня доверенности у гр. Каганского и у других лиц, оперирующих сомнительными устными ссылками, нет и быть не может.

Сообщаю, что ни Каганскому, ни другим лицам, утверждающим это устно, я экземпляров моих пьес «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира» не передавал. Если у них такие экземпляры имеются, то это списанные или приобретенные без ведома автора и без ведома же автора отправленные за границу экземпляры. Возможна наличность черновиков или гранок незаконченного в СССР печатанием романа «Белая гвардия», присвоенного незаконным путем.

Настоящим прошу с Каганским или другими лицами, действующими при помощи сомнительных заявлений, ни в какие сделки по поводу постановки «Дней Турбиных» или инсценировок моего романа для кино или драмтеатра, или переводов на иностранные языки, или печатания на русском языке не вступать.

Всех, кому известно местопребывание Каганского или вышеописанных лиц, прошу мне об этом местопребывании сообщить.

Сообщаю, что по вопросу о постановке моих пьес в Европе я вступил в переговоры за границей пока лишь с переводчиком Арнольдом Вассербауэром в Вене (на Австрию и Германию), переводчиком Владимиром Львовичем Биншток в Париже (через Московское общество драматических писателей), оказывающим мне любезное содействие для моего вступления во французское общество драматических писателей и композиторов, и театром «Compagnie Pitoeff» в Париже, приславшим мне предложение с одновременным извещением об этом Народного комиссара просвещения о постановке «Дней Турбиных» на французском языке.

Прошу тех, кто может это сделать в Берлине, написать мне фамилию лица или название издательства, выпустившего в свет перевод «Дней Турбиных» без моего разрешения.

Мой адрес: Москва, Большая Пироговская, 35 б, кв. 6, тел. 2-03-27.

Заграничные газеты прошу это письмо перепечатать.

Михаил Афанасьевич Булгаков.

Письмо в редакцию. 9 января 1928 г.

Господин редактор, будьте так добры, поместите в вашей газете следующие строки:

Я получил известие из-за границы, что некий Каганский и еще некоторые личности, имена которых мне неизвестны, уверяют, что у них есть мое разрешение на эксплуатацию моего романа «Белая гвардия» и пьесы моей «Дни Турбиных».

Настоящим я заявляю, что никакого разрешения ни Каганскому, ни другим лицам — я не давал.

Добавлю к этому, что ни Каганский, ни другие лица, несмотря на их заверения, не получали от меня экземпляров моих пьес «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира». Если таковые экземпляры находятся у них в руках, то это могут быть лишь списанные копии или экземпляры, полученные ими без разрешения и без ведома автора и таким же способом пересланные за границу. Весьма вероятно, что это черновики или наброски романа «Белая гвардия», которые не появлялись в СССР, то есть материалы, полученные нелегальным путем.

Настоящим я настаиваю, чтобы ни с Каганским, ни с другими лицами не были бы ведены переговоры (в результате их сомнительных заявлений), — будь то о постановке на сцене «Дней Турбиных», будь то об инсценировке романа для театра или для кино и, наконец, будь то речь о переводе на иностранные языки или о публикации на русском языке.

Всех, кто знает адреса Каганского или других вышеупомянутых личностей, я настоятельно прошу сообщить мне эти адреса.

По поводу представлений моих пьес в Европе я начал переговоры исключительно — с переводчиком Арнольдом Вассербауэром в Вене (для Австрии и Германии) и с переводчиком Владимиром Бинштоком в Париже (при посредстве Общества драматургов в Москве) — последний предлагает мне свое любезное содействие для вхождения моего в Общество французских драматургов и композиторов. Наконец — с театром Питоевых в Париже, который мне предложил поставить пьесу «Дни Турбиных» на французском языке, послав предварительно это предложение Народному комиссару просвещения.

Я прошу любого человека, проживающего в Берлине, располагающего какими-либо сведениями по данному делу, сообщить мне имена людей или названия издательств, выпустивших перевод «Дней Турбиных» без моего разрешения.

Мой адрес: Москва, Большая Пироговская 35-б, кв. 6, т. 2-03-27.

Просьба перепечатать в иностранных газетах.

Михаил Булгаков.

Москва.

Арнольду Вассербауэру. 30 января 1928 г.

Прошу извинения, что задержал ответ на Ваше письмо[133]. Причина — моя болезнь.

По вопросу о переводе «Зойкиной квартиры» и «Дней Турбиных» сообщу в следующем письме подробно. Я согласен представить Вам перевод этих двух пьес, но на условиях, которые придется несколько изменить. Поэтому присланный Вами мне перевод с исправлениями я верну Вам в следующем письме. Сейчас принимаю меры к получению разрешения на посылку Вам манускриптов.

Вы мне окажете громаднейшую любезность, если прилагаемое при сем письмо в редакцию Вы напечатаете широко в венских и берлинских газетах.

Мой адрес: Москва, Большая Пироговская, д. 35 б, кв. 6.

Тел. 2-03-27.

Михаил Афанасьевич Булгаков.

Москва.

М. А. Булгаков — административному отделу Моссовета. 21 февраля 1928 г.

В дополнение к заявлению в АОМС М. А. Булгакова.

Еду, чтобы привлечь к ответственности Захара Леонтьевича Каганского, объявившего за границей, что он якобы приобрел у меня права на «Дни Турбиных», и на этом основании выпустившего пьесу на немецком языке, закрепившего за собой «права» на Америку и т. д.

Каганский (и другие лица) полным темпом приступили к спекуляции моим литературным именем и поставили меня в тягостнейшее положение. В этом смысле мне необходимо быть в Берлине.

В Париж еду, чтобы вести переговоры с Театром Mathurins (постановка «Дней Турбиных»), вести переговоры с Société des auteurs dramatiques[135], в которое я вступил.

Прошу отпустить со мной жену, которая будет при мне переводчиком. Без нее мне будет крайне трудно выполнить все мои дела (не говорю по-немецки).

В Париже намерен изучать город, обдумать план постановки пьесы «Бег», принятой ныне в Московский Художественный Театр (действие V «Бега» в Париже происходит).

Поездка не должна занять ни в коем случае более 2-х месяцев, после которых мне необходимо быть в Москве (постановка «Бега»).

Надеюсь, что мне не будет отказано в разрешении съездить по этим важным и добросовестно изложенным здесь делам.

М. Булгаков

Москва Больш. Пироговская 35/б кв. 6.

Телеф. — 2-03-27

P. S. Отказ в разрешении на поездку поставит меня в тяжелейшие условия для дальнейшей драматургической работы.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 3 марта 1928 г.

Обещаю читать «Бег» (скоро)[136].

М. Б.

«Письмо М. А. Булгакова». 16 марта 1928 г.

Я, Михаил Афанасьевич Булгаков — автор пьесы «Дни Турбиных», прошу огласить следующее.

В газете «Дни», в конце февраля 1928 года, под заголовком «Дело М. Булгакова» появилось письмо в редакцию Захара Леонтьевича Каганского[137].

З. Л. Каганский сообщает, что он пьесу «Дни Турбиных» получил от М. Булгакова через его уполномоченного.

Я — М. Булгаков — извещаю всех, что, во-первых, у меня нет и не было никакого уполномоченного. Во-вторых, ни через какого уполномоченного ни одной из моих пьес я г. З. Каганскому не передавал, и, даже будь у меня уполномоченный, ни в коем случае именно г. З. Каганскому не передал бы.

Г-н З. Каганский пишет, что он выдал определенный аванс уполномоченному М. Булгакова, а я — М. Булгаков — сообщаю, что никакого аванса г. З. Каганский ни мне, ни уполномоченному не выдавал.

Г-н З. Каганский пишет, что он взял на себя обязательство платить мне — М. Булгакову. Я — М. Булгаков — сообщаю, что никакого обязательства г. З. Каганский не брал на себя, а если и взял перед не существующим в природе уполномоченным, то блестяще его (обязательство) не выполнил — ни одной копейки за пьесу «Дни Турбиных» ко мне от г. З. Каганского не поступало и не поступает.

Кроме того, я сообщаю, что в заголовке письма г. З. Каганского есть неточность: это не «Дело М. Булгакова», а «Дело З. Каганского».

И дело это заключается в следующем:

Г-н З. Каганский ухитрился без моего ведома достать в России один из первых вариантов пьесы «Дни Турбиных» и выпустить его в переводе на немецкий язык в Берлине, снабдив издание ложной пометкой «Авторизованный перевод». Затем г. З. Каганский, не имея на то никаких прав, приступил к закреплению за собой «Дней Турбиных» не только в Европе, но и в Америке и к извлечению прибылей из героев пьесы М. Булгакова.

Когда я, М. Булгаков, которому г. З. Каганский своими действиями причинил ущерб и крупные неприятности, приступил к извлечению из рук г. З. Каганского моей собственной пьесы, г. З. Каганский, в расчете на то, что Булгакову трудно будет дотянуться до Каганского из Москвы, напечатал ложное сообщение о том, что он якобы приобрел «Дни Турбиных» вместе с романом «Белая гвардия» у М. Булгакова (газета «Дни», в январе 1928 г.).

После опровержения М. Булгакова[138] г. З. Каганский в газете «Дни» напечатал уже иное ложное сообщение, именно, что он якобы получил «Дни Турбиных» через уполномоченного М. Булгакова.

Мне неизвестно, что напечатает г. З. Каганский в третий раз, но мне хорошо известно, и об этом я считаю долгом предупредить всех, что прежде чем читать (или печатать) письма г. З. Каганского, к ним следует отнестись с сугубой осторожностью.

Итак, вторично сообщаю, что ни на роман «Белая гвардия», ни на пьесу «Дни Турбиных» З. Л. Каганский прав не имеет.

Г-на З. Каганского я привлекаю к ответственности[139].

Михаил Афанасьевич Булгаков.

Москва, Б. Пироговская 35-б, кв. 6.

Собственноручную подпись члена Драмсоюза, драматурга Михаила Афанасьевича Булгакова Драмсоюз удостоверяет

Уполномоченный Общества И. Стрельников.

М. А. Булгаков — Е. И. Замятину. 12 апреля 1928 г.

Москва

Дорогие Людмила Николаевна[140] и Евгений Иванович! Москва встретила меня кисло[141], и прежде всего я захворал. Тем не менее Канторовича[142] я постараюсь найти. В тоске покидая Ваш очаровательный город, не то у Вас, не то у Николая Эрнестовича[143] на вешалке забыл свой шарф (двухцветный — лиловый с черным). Пришлите мне его! Передайте всем привет от меня! Желаю Вам весело провести праздники[144].

Ваш М. Булгаков.

Москва, Б. Пироговская 35-а, кв. 6, телеф. 2-03-27.

P. S. Москва — противная.

М. А. Булгаков — Е. И. Замятину. 22 апреля 1928 г.

Гудермес (на Кавказе)[145]

Дорогой Евгений Иванович!

Поручение Ваше выполнил, — говорил с Канторовичем. Он еще не получил роман Эренбурга, обещал Вам его послать по получении.

Совершенно больной еду в Тифлис. Привет Людмиле Николаевне.

Ваш М. Булгаков.

М. А. Булгаков — Ягоде Г. Г. [Лето 1928 г.]

Заместителю Председателя Коллегии ОГПУ Т. Ягоде

литератора Михаила Афанасьевича Булгакова

Заявление

Так как мне по ходу моих литературных работ необходимо перечитать мои дневники, взятые у меня при обыске в мае 1926 года, я обратился к Алексею Максимовичу Горькому с просьбой ходатайствовать перед ОГПУ о возвращении мне моих рукописей, содержащих крайне ценное лично для меня отражение моего настроения в прошедшие годы (1921–1925)[146].

Алексей Максимович дал мне знать, что ходатайство его успехом увенчалось, и рукописи я получу[147].

Но вопрос о возвращении почему-то затянулся.

Я прошу ОГПУ дать ход этому моему заявлению и дневники мои мне возвратить.

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 26 июня 1928 г.

(Из Москвы в Каширу)

Дорогая Надя!

Маруся просила сообщить Насте[148], что в союзе ее не отмечают, нужно быть лично! Пусть Настя сама приедет на отметку!

Твой Михаил.

Привет!

М. А. Булгаков — Л. Е. Булгаковой-Белозерской. 18 августа 1928 г.[149]

Конотоп

Дорогой Топсон[150]. Еду благополучно и доволен, что вижу Украину. Только голодно в этом поезде зверски. Питаюсь чаем и видами. В купе я один и очень доволен, что можно писать. Привет домашним, в том числе и котам. Надеюсь, что к моему приезду второго уже не будет (продай его в рабство). Тиш, тиш, тиш. Твой М.

М. А. Булгаков — Л. Е. Булгаковой-Белозерской. 18 августа 1928 г.

Под Киевом.

Дорогой Топсон, я начинаю верить в свою звезду: погода испортилась!

Твой М.

Тиш, тиш, тиш!

Как тянет земля, на которой человек родился.

М. А. Булгаков — Л. Е. Булгаковой-Белозерской. 19 августа 1928 г.

Я в Одессе, гостиница «Империаль».

М.

М. А. Булгаков — Марилу. [19 сентября 1928 г.][151]

Глубокоуважаемый господин директор!

Так как мое последнее драматическое произведение «Бег» (Der Lauf) еще не разрешен к постановке в России, я не могу до получения разрешения иностранного отдела Главлита это произведение послать за границу.

Между тем я узнал, что мое произведение «Бег» без моего ведома кем-то через границу переправлено и что некто за границей пытается продать это произведение.

В связи с этим я прошу Вашу фирму, если это только возможно, взять на себя охрану моих прав.

В случае, если я получу разрешение на постановку в России моей новой пьесы «Бег», я Вам тотчас перешлю.

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — Е. И. Замятину. 27 сентября 1928 г.

Москва

Дорогой Евгений Иванович!

На этот раз я задержал ответ на Ваше письмо именно потому, что хотел как можно скорее на него ответить.

К тем семи страницам «Премьеры»[152], что лежали без движения в первом ящике, я за две недели приписал еще 13. И все 20 убористых страниц, выправив предварительно на них ошибки, вчера спалил в той печке, возле которой вы не раз сидели у меня.

И хорошо, что вовремя опомнился.

При живых людях, окружающих меня, о направлении в печать этого опуса речи быть не может.

Хорошо, что не послал. Вы меня извините за то, что я не выполнил обещания, я в этом уверен, если я скажу, что все равно не напечатали бы ни в коем случае.

Не будет «Премьеры»!

Вообще упражнения в области изящной словесности, по-видимому, закончились.

Плохо не это, однако, а то, что я деловую переписку запустил.

Человек разрушен.

К той любви, которую я испытываю к Вам, после Вашего поздравления присоединилось чувство ужаса (благоговейного).

Вы поздравили меня за две недели до разрешения «Багрового острова»[153].

Значит, Вы пророк.

Что касается этого разрешения, то не знаю, что сказать. Написан «Бег». Представлен[154].

А разрешен «Б[агровый] остров».

Мистика.

Кто? Что? Почему? Зачем?

Густейший туман окутывает мозги.

Я надеюсь, что Вы не лишите меня Ваших молитв!

А равно также привет Людмиле Николаевне!

Старичок гостил у нас[155].

Вспоминали поездку на взморье. Ах, Ленинград, восхитительный город!

Ваш М. Булгаков.

Вы не думайте, Евгений Иванович!

Б. Пироговская 35-б, кв. 6.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 8 октября 1928 г.

Дорогая Надя!

Насчет билетов. Я устрою и дам тебе знать через Любашу. Я не забыл!

Равно также и насчет денег для Коли[156].

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — Издательству Ладыжникова. 8 октября 1928 г.[157]

(Из Москвы в Берлин)

В Издательство Ладыжникова в Берлине.

Настоящим письмом разрешаю Издательству Ladyschnikowa перевод на немецкий язык моей пьесы «Зойкина квартира», включение этой пьесы в число пьес этого издательства и охрану моих авторских интересов на условиях, указанных в письме Издательства Ladyschnikowa от 3-го октября 1928 года.

Сообщаю, что ни г. Лившицу, ни г. Каганскому никаких прав на эту пьесу я не предоставлял. Пьеса в печати в России не появлялась.

Согласен на то, чтобы Издательство Ладыжникова возбудило судебное преследование против лиц, незаконно пользующихся моим произведением «Зойкина квартира», на условиях, что Издательство Ладыжникова, как оно сообщало в письме от 3-го октября 1928 года, примет судебные издержки на себя.

Нотариальную доверенность вышлю Вам, как только она будет готова[158].

С искренним уважением

Михаил Булгаков.

Москва, Большая Пироговская 35-а, кв. 6.

Михаил Афанасьевич Булгаков.

М. А. Булгаков — Л. Е. Булгаковой-Белозерской. 13 октября 1928 г.

За Харьковом.

Дорогой Любан, я проснулся от предчувствия под Белгородом. И точно: в Белгороде мой международный вагон выкинули к черту, т. к. треснул в нем болт. И я еду в другом не международном вагоне. Всю ночь испортили...

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 25 апреля 1929 г.

Москва

Дорогой Коля!

Сегодня узнал, что твой переезд в Париж уже решен. Я очень рад этому и искренно желаю, чтобы твоя судьба была там счастлива. Прошу тебя, как только ты двинешься, меня об этом известить, а по приезде в Париж тотчас же сообщить твой адрес. Возможно, что мне удастся помочь тебе материально.

Я уж просил тебя не негодовать на меня за крайне редкие мои письма. Наша страшная и долгая разлука ничего не изменила: не забываю и не забуду тебя и Ваню.

В Париж буду писать тебе.

Было бы очень хорошо, если б ты на это письмо ответил телеграммой с датой твоего выезда.

Сделай так.

Телеграфируй и пиши мне: Москва, Б. Пироговская 35-а, кв. 6.

Прилагаемое письмо с фотографией — прочти и отошли Ване. Вторая фотография — тебе.

Не забывай меня.

Твой брат Михаил.

P. S. Уведоми меня о получении этого письма.

М.

Приписка на полях:

Ты, наверное, знаешь, что скудные суммы мы посылали тебе потому, что больше не разрешалось[159].

М. А. Булгаков — Е. И. Замятину. 19 июля 1929 г.

Дорогой Евгений Иванович! Насчет лазанья под биллиард: существует знаменитая формула: «Сегодня я, а завтра, наоборот, Ваша компания!»

П. А. Маркова в Москве нет. Где он и когда вернется, сразу узнать не удалось. Таиров (Александр Яковлевич) за границей и будет там до половины августа. По телефону узнал, что в 2-м МХАТе обязанности директора сейчас исполняет Резголь Антон Александрович. Вахтанговцы сейчас все в Москве и до 28-го июля будут играть в Парке культуры, а что дальше с ними будет — неизвестно. Желаю успеха, рад служить. И Любови Евгеньевне, и Марике привет Ваш передал. Что касается старости, то если мы будем вести себя так, как ведем, то наша старость не будет блистательна. Передайте мой лучший привет Людмиле Николаевне, а также миллионщикам.

Ваш до гроба (который не за горами) М. Булгаков.

P. S. Как изволите видеть, письмо касается лишь Вашего уважаемого поручения. Относительно же Вашей пьесы[160] я Вам, как обещал, напишу. Ждите. Говорил я кое с кем, и во мраке маленький луч. Но если этот луч врет?! O Tempora, o Mores!

В Москве краткие грозы, прохладно, пасмурно, скучно. На душе и зуйно, и фонно.

М. Б.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 23 июля 1929 г.

Москва

Дорогой Коля,

поздравляю тебя с окончанием университета.

Желаю тебе, чтобы ты остался душевно таким же, как я помню тебя много лет назад.

Впрочем, дорогой доктор, ты сам лучше других знаешь, чего себе желать. Я верю, что твоя жизнь после всех испытаний будет светла.

Я прошу тебя при отъезде в Париж немедленно известить меня телеграммой, а из Парижа телеграфировать твой адрес, тогда я приму все меры, чтобы помочь Ване материально, хотя бы и в скудных размерах — как я могу.

Телеграфировать или писать (желательно спешной почтой) прошу в мой адрес:

Москва, Б. Пироговская 35-а, кв. 6.

Целую тебя и Ивана крепко.

Твой М. Булгаков.

P. S. О получении этого письма меня, пожалуйста, извести! Если твой отъезд задержится — извести!

М.

Приписка жены М. Булгакова — Л. Е. Булгаковой-Белозерской:

Милый Коля, я Вас очень сердечно поздравляю и верю в Ваше светлое будущее, потому что — по рассказам ваших родных — Вы — орел...

Люба.

М. А. Булгаков — И. В. Сталину. [Июль 1929 г.][162]

Генеральному секретарю партии И. В. Сталину

Председателю Ц. И. Комитета М. И. Калинину

Начальнику Главискусства А. И. Свидерскому

Алексею Максимовичу Горькому

литератора Михаила Афанасьевича Булгакова

(Москва, Б. Пироговская 35/а, кв. 6. Т. 2-03-27)

Заявление

В этом году исполняется десять лет с тех пор, как я начал заниматься литературной работой в СССР. Из этих десяти лет последние четыре года я посвятил драматургии, причем мною были написаны 4 пьесы. Из них три («Дни Турбиных», «Зойкина квартира» и «Багровый остров») были поставлены на сценах государственных театров в Москве, а четвертая, «Бег», была принята МХАТом к постановке и в процессе работы Театра над нею к представлению запрещена.

В настоящее время я узнал о запрещении к представлению «Дней Турбиных» и «Багрового острова». «Зойкина квартира» была снята после 200-го представления в прошлом сезоне по распоряжению властей. Таким образом, к настоящему театральному сезону все мои пьесы оказываются запрещенными, в том числе и выдержавшие около 300 представлений «Дни Турбиных»[161]. В 1926-м году в день генеральной репетиции «Дней Турбиных» я был в сопровождении агента ОГПУ отправлен в ОГПУ, где подвергся допросу.

Несколькими месяцами раньше представителями ОГПУ у меня был произведен обыск, причем отобраны были у меня «Мой дневник» в 3-х тетрадях и единственный экземпляр сатирической повести моей «Собачье сердце».

Ранее этого подверглись запрещению: повесть моя «Записки на манжетах». Запрещен к переизданию сборник сатирических рассказов «Дьяволиада», запрещен к изданию сборник фельетонов, запрещены в публичном выступлении «Похождения Чичикова». Роман «Белая гвардия» был прерван печатанием в журнале «Россия», т. к. запрещен был самый журнал.

По мере того, как я выпускал в свет свои произведения, критика в СССР обращала на меня все большее внимание, причем ни одно из моих произведений, будь то беллетристическое произведение или пьеса, не только никогда и нигде не получило ни одного одобрительного отзыва, но напротив, чем большую известность приобретало мое имя в СССР и за границей, тем яростнее становились отзывы прессы, принявшие наконец характер неистовой брани.

Все мои произведения получили чудовищные, неблагоприятные отзывы, мое имя было ошельмовано не только в периодической прессе, но и в таких изданиях, как Б. Сов. Энциклопедия и Лит. Энциклопедия.

Бессильный защищаться, я подавал прошения о разрешении, хотя бы на короткий срок, отправиться за границу. Я получил отказ...

Мои произведения «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира» были украдены и увезены за границу. В г. Риге одно из издательств дописало мой роман «Белая гвардия», выпустив в свет под моей фамилией книгу с безграмотным концом. Гонорар мой за границей стали расхищать.

Тогда жена моя Любовь Евгеньевна Булгакова вторично подала прошение о разрешении ей отправиться за границу одной для устройства моих дел, причем я предлагал остаться в качестве заложника.

Мы получили отказ.

Я подавал много раз прошения о возвращении мне рукописей из ГПУ и получал отказы или не получал ответа на заявления.

Я просил разрешения отправить за границу пьесу «Бег», чтобы ее охранить от кражи за пределами СССР.

Я получил отказ.

К концу десятого года силы мои надломились, не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься, [н]и ставиться более в пределах СССР мне нельзя, доведенный до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед Правительством СССР об изгнании меня за пределы СССР вместе с женою моей Л. Е. Булгаковой, которая к прошению этому присоединяется.

М. Булгаков

Москва

А. И. Свидерскому. 30 июля 1929 г.

Начальнику Главискусства А. И. Свидерскому

Литератора Михаила Афанасьевича Булгакова

(Москва, Б. Пироговская 35а, кв. 6, т. 2-03-27)

Заявление

В этом году исполняется десять лет с тех пор, как я начал заниматься литературой в СССР. За этот срок я, ни разу не выезжая за пределы СССР (в Большой Советской Энциклопедии помещено в статье обо мне неверное сведение о том, что я якобы одно время был в Берлине), написал ряд сатирических повестей, а затем четыре пьесы, из которых три шли при неоднократных цензурных исправлениях, запрещениях их и возобновлениях на сценах государственных театров в Москве, а четвертая, «Бег», была запрещена в процессе работы над нею в Московском Художественном театре и света не увидела вовсе.

Теперь мне стало известно, что и остальные три к представлению запрещаются.

Таким образом, в наступающем сезоне ни одна из них, в том числе и любимая моя работа «Дни Турбиных», — больше существовать не будет.

Я должен сказать, что в то время, как мои произведения стали поступать в печать, а впоследствии на сцену, все они до одного подвергались в тех или иных комбинациях или сочетаниях запрещению, а сатирическая повесть «Собачье сердце», кроме того, изъята у меня при обыске в 1926 году представителями Государственного Политического Управления.

По мере того, как я писал, критика стала обращать на меня внимание и я столкнулся со страшным и знаменательным явлением:

Нигде и никогда в прессе в СССР я не получил ни одного одобрительного отзыва о моих работах, за исключением одного быстро и бесследно исчезнувшего отзыва в начале моей деятельности, да еще Вашего и А. М. Горького отзыва о пьесе «Бег».

Ни одного. Напротив: по мере того, как имя мое становилось известным в СССР, пресса по отношению ко мне становилась все хуже и страшнее[163].

Обо мне писали как о проводнике вредных и ложных идей, как о представителе мещанства, произведения мои получали убийственные и оскорбительные характеристики, слышались непрерывные в течение всех лет моей работы призывы к снятию и запрещению моих вещей, звучала открытая даже брань.

Вся пресса направлена была к тому, чтобы прекратить мою писательскую работу, и усилия ее увенчались к концу десятилетия полным успехом: с удушающей документальной ясностью я могу сказать, что я не в силах больше существовать как писатель в СССР.

После постановки «Дней Турбиных» я просил разрешения вместе с моей женой на короткий срок уехать за границу — и получил отказ.

Когда мои произведения какие-то лица стали неизвестными мне путями увозить за границу и там расхищать, я просил о разрешении моей жене одной отправиться за границу — получил отказ.

Я просил о возвращении взятых у меня при обыске моих дневников — получил отказ.

Теперь мое положение стало ясным: ни одна строка моих произведений не пройдет в печать, ни одна пьеса не будет играться, работать в атмосфере полной безнадежности я не могу, за моим писательским уничтожением идет материальное разорение, полное и несомненное.

И вот я со всею убедительностью прошу Вас направить Правительству СССР мое заявление:

Я прошу Правительство СССР обратить внимание на мое невыносимое положение и разрешить мне выехать вместе с моей женой Любовью Евгеньевной Булгаковой за границу на тот срок, который будет найден нужным[164].

Михаил Афанасьевич Булгаков

Москва.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 10 августа 1929 г.

Москва, Б. Пироговская 35а, кв. 6

Дорогой Коля,

я надеюсь, что ты не откажешь мне в любезности зайти к моему корреспонденту Владимиру Львовичу Биншток (W. Bienstock 236, Boulevard Raspail Paris XIV) с письмом, которое при этом, и получить у него причитающиеся мне в счет гонорара по роману «Белая гвардия» одну тысячу сто франков.

Из них 400 франков я прошу тебя послать Ване, а остальные сохранить у себя впредь до моего письма по поводу их.

Очень прошу тебя немедленно подтвердить мне получение этого моего письма.

Я очень жалел, что ты известил меня о переезде в Париж не телеграммой, а письмом. Это было нужно мне, оттого я и просил.

Биншток мой доверенный по печатанию «Белой гвардии» в Париже.

Желаю тебе счастливо устроиться в Париже и жду твоих писем[165].

Письмо Бинштоку на следующей странице.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 24 августа 1929 г.

Москва

Дорогой Коля!

Спасибо тебе большое за посещение Влад[имира] Львов[ича]. Прошу хранить в Париже полученный гонорар впредь до моего письма, в котором я, если будет нужно, напишу, как им распорядиться.

Крайне также признателен тебе за готовность мне помочь в литературных делах моих. Иного я и не ждал.

Насчет того, что я не щедр на письма: что поделаешь!

Теперь сообщаю тебе, мой брат: положение мое неблагополучно.

Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР, и беллетристической ни одной строки моей не напечатают. В 1929 году совершилось мое писательское уничтожение. Я сделал последнее усилие и подал Правительству СССР заявление, в котором прошу меня с женой моей выпустить за границу на любой срок.

В сердце у меня нет надежды. Был один зловещий признак — Любовь Евгеньевну не выпустили одну, несмотря на то, что я оставался (это было несколько месяцев тому назад).

Вокруг меня уже ползет змейкой темный слух о том, что я обречен во всех смыслах.

В случае, если мое заявление будет отклонено, игру можно считать оконченной, колоду складывать, свечи тушить.

Мне придется сидеть в Москве и не писать, потому что не только писаний моих, но даже фамилии моей равнодушно видеть не могут.

Без всякого малодушия сообщаю тебе, мой брат, что вопрос моей гибели — это лишь вопрос срока, если, конечно, не произойдет чуда. Но чудеса случаются редко.

Очень прошу написать мне, понятно ли тебе это письмо, но ни в коем случае не писать мне никаких слов утешения и сочувствия, чтобы не волновать мою жену.

Вот тебе более щедрое письмо.

Нехорошо то, что этой весной я почувствовал усталость, разлилось равнодушие. Ведь бывает же предел.

Я рад, что ты устроился, и верю, что ты сделаешь ученую карьеру. Напиши Ивану, что я его помню. Пусть напишет мне хоть несколько строк. Большим утешением для меня являются твои письма[166], и, я полагаю, ты, прочтя это письмо, будешь писать мне часто. Опиши мне Париж (само собой разумеется, только внешнюю его жизнь).

Итак, я воспользуюсь твоим любезным предложением и в следующем письме попрошу исполнить еще некоторые мои поручения. Обременять не буду.

Ну-с, целую тебя, Никол, твой М. Булгаков.

P. S. Ответ на это письмо прошу самый срочный.

Б. Пироговская 35а кв. 6.

Влад[имир] Львов[ич] написал мне, что ты «ужасно милый», и это мне приятно. Неужели он не дал тебе экземпляр моего романа? Я забыл его об этом попросить.

М. А. Булгаков — А. С. Енукидзе. 3 сентября 1929 г.

Секретарю ЦИК Союза ССР Авелю Софроновичу Енукидзе

Ввиду того, что абсолютная неприемлемость моих произведений для советской общественности очевидна,

ввиду того, что совершившееся полное запрещение моих произведений в СССР обрекает меня на гибель,

ввиду того, что уничтожение меня как писателя уже повлекло за собой материальную катастрофу (отсутствие у меня сбережений, невозможность платить налог и невозможность жить, начиная со следующего месяца, могут быть документально доказаны).

При безмерном утомлении бесплодности всяких попыток

обращаюсь в верховный орган Союза — Центра[льный] исполнительный комитет СССР и прошу

разрешить мне вместе с женою моей Любовию Евгеньевной Булгаковой выехать за границу на тот срок, который Правительство Союза найдет нужным назначить мне.

Михаил Афанасьевич Булгаков

(автор пьес «Дни Турбиных», «Бег» и других)

Москва, Б. Пироговская, 35/а, кв. 6.

М. А. Булгаков — А. М. Горькому. 3 сентября 1929 г.

Многоуважаемый Алексей Максимович!

Я подал Правительству СССР прошение о том, чтобы мне с женой разрешили покинуть пределы СССР на тот срок, какой мне будет назначен.

Прошу Вас, Алексей Максимович, поддержать мое ходатайство. Я хотел в подробном письме изложить Вам все, что происходит со мной, но мое утомление, безнадежность безмерны. Не могу ничего писать.

Все запрещено, я разорен, затравлен, в полном одиночестве.

Зачем держать писателя в стране, где его произведения не могут существовать? Прошу о гуманной резолюции — отпустить меня.

Уважающий Вас

М. Булгаков

P. S. Убедительно прошу уведомить меня о получении этого письма.

Москва, Б. Пироговская 35/а, кв. 6, Михаил Афанасьевич Булгаков.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 6 сентября 1929 г.

Б. Пироговская 35/а, кв. 6. Москва

Милый Коля,

от тебя нет ответа на то письмо мое, в котором я сообщал тебе о моем положении. Начинаю думать, что ты его не получил. После него мною тебе отправлено письмо, где я просил проверить слух о том, что на французском языке появилась якобы моя запрещенная повесть «Собачье сердце»[167]. Жду известий от тебя.

Твой М. Булгаков.

М. А. Булгаков — А. М. Горькому. 28 сентября 1929 г.

Михаил Афанасьевич Булгаков

Москва, Б. Пироговская 35/а, кв. 6.

Многоуважаемый Алексей Максимович!

Евгений Иванович Замятин сообщил мне, что Вы мое письмо получили, но что Вам желательно иметь копию его.

Копии у меня нет, письмо же мое было приблизительно такого содержания:

«Я подал через А. И. Свидерского Правительству СССР заявление, в котором прошу обратить внимание на мое невыносимое положение и разрешить мне вместе с женою моей Любовию Евгеньевной Булгаковой выехать в отпуск за границу на тот срок, который Правительству будет угодно мне назначить.

Я хотел написать Вам подробно о том, что со мною происходит, но безмерная моя усталость уже не дает мне работать.

Одно могу сказать: зачем задерживают в СССР писателя, произведения которого существовать в СССР не могут? Чтобы обречь его на гибель?

Прошу о гуманной резолюции — отпустить меня. Вас убедительно прошу ходатайствовать за меня.

Прошу не отказать в любезности сообщить, получено ли Вами это письмо».

К этому письму теперь мне хотелось бы добавить следующее.

Все мои пьесы запрещены,

нигде ни одной строки моей не напечатают,

никакой готовой работы у меня нет, ни копейки авторского гонорара ниоткуда не поступает,

ни одно учреждение, ни одно лицо на мои заявления не отвечает,

словом — все, что написано мной за 10 лет работы в СССР, уничтожено. Остается уничтожить последнее, что осталось, — меня самого. Прошу вынести гуманное решение — отпустить меня!

Уважающий Вас М. Булгаков.

М. А. Булгаков — А. М. Земскому. 6 декабря 1929 г.

Дорогой Андрей!

Как ты себя чувствуешь? Сообщи через Марусю, что тебе требуется?[168]

Люба тебя целует. Когда к тебе можно прийти?

Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 28 декабря 1929 г.

Москва. Больш[ая] Пироговская, 35а, кв. 6

Дорогой Коля,

от тебя нет никаких сведений, и это наводит меня на мысль, что с тобой что-нибудь случилось.

Очень прошу тебя ответить на это письмо телеграммой — здоров ли ты, адрес — и срочно (если возможно, по телеграфу) перевести мне мой гонорар, что ты получил у Бинштока.

Твой Михаил.

P. S. Положение мое тягостно[169].

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 18 января 1930 г.

Москва

Б. Пироговская 35а, кв. 6

Дорогой Коля,

твое письмо от 6.I получил своевременно. Осеннее письмо с отрывком моей повести «La mort des poules»[170] также получено. Извини, что благодарю с опозданием. Убедительно прошу не сердиться за перерывы в переписке. Пожалуйста, пиши чаще. Пожалуйста, не замолкай. Мое последнее молчание вызвано ухудшением моего положения и связанной с этим невозможностью сообщить, что и как писать.

Сообщаю о себе:

все мои литературные произведения погибли, а также и замыслы. Я обречен на молчание и, очень возможно, на полную голодовку. В неимоверно трудных условиях во второй половине 1929 г. я написал пьесу о Мольере. Лучшими специалистами в Москве она была признана самой сильной из моих пяти пьес. Но все данные за то, что ее не пустят на сцену. Мучения с нею продолжаются уже полтора месяца, несмотря на то, что это — Мольер, 17-й век... несмотря на то, что современность в ней я никак не затронул.

Если погибнет эта пьеса, средства спасения у меня нет — я сейчас уже терплю бедствие. Защиты и помощи у меня нет. Совершенно трезво сообщаю: корабль мой тонет, вода идет ко мне на мостик. Нужно мужественно тонуть. Прошу отнестись к моему сообщению внимательно.

Если есть какая-нибудь возможность прислать мой гонорар (банк? чек? Я не знаю как), прошу прислать: у меня нет ни одной копейки. Я надеюсь, конечно, что присылка будет официальной, чтобы не вызвать каких-нибудь неприятностей для нас.

Прошу: побывать у Владимира Львовича Биншток (Boulevard Raspail, 236) и осведомиться — поступает ли гонорар для меня за «Дни Турбиных» (роман)[171]. Прошу: взять у Бинштока и выслать мне прямо в мой адрес два экземпляра окончания моего романа. Срочно!

Прошу — выслать еще отрывки «La mort des poules» желательно с начала.

Жду с нетерпением вестей.

Желаю тебе жить счастливо!

Твой Михаил.

Да: если бы Биншток предложил послать мне гонорар таким образом, как он хотел однажды, — т. е. чтобы я после беготни здесь получил у кого-то взамен причитающихся мне 1000 франков — 80 целковых по его записке — то скажи, что от этого я категорически отказываюсь. Пусть записок не посылает (он прислал мне однажды записку в МОДпис (Моск[овское] Общ[ество] Драм. писателей). Я ее вернул ему).

Если гонорар поступил (а он должен быть), получи его у Бинштока ты.

И уж, пожалуйста, подумай о том, как помочь мне.

Если есть гонорар, и Биншток попросит письмо о том, чтобы деньги получил ты, немедленно пришлю.

Впрочем я сегодня ему пишу. Стилю моих писем, небрежности их прошу не удивляться — замучился, неработоспособен. Очень трудно.

Жена моя шлет тебе привет!

Это письмо отправлено 18.I.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 4 февраля 1930 г.

Москва. Б. Пироговская 35/а, кв. 6

Дорогой Коля!

Твое письмо от 27/I получил два дня тому назад. Очень тронут. Книги еще не пришли.

Ты пишешь, что подтверждение получений писем — лучший способ избежать пауз. О, с этим я совершенно согласен! Тем не менее моя переписка запущена. Что поделаешь! Одна из причин пауз та, что я стесняюсь крайне беспокоить тебя!

Мне совершенно необходимы:

1) Еще 2 экземпляра II-й части романа «Дни Турбиных».

2) 2 экз. I-й, выпущенной раньше.

3) 1–2 экз. рижского издания (адрес этого издательства!).

Если мои деньги у тебя еще на руках, возьми из них, сколько нужно, на покупку книг, пересылку и переписку со мной.

4) Подпишись в Бюро вырезок (все, что попадется обо мне), шли мне.

Не сердись за беспокойство. Положение мое трудно и страшно.

Спешу отправить письмо. Ване привет! Жена моя целует тебя. Я видел недавно Николая Леонидовича Гладыревского. Он просил меня написать тебе, что у него нет сведений о его матери[172]. Если что знаешь о ней, не забудь, сообщи мне!

Жду, целую тебя. Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 6 февраля 1930 г.

Москва

Дорогой Коля!

Вчера получил два экземпляра 2-й части «Дни Турбиных». Очень благодарен тебе. Подробное письмо от меня придет вслед за этим.

Твой М.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 19 февраля 1930 г.

Москва

Дорогой Коля!

Уведомление из Банка для внешней торговли в Москве о том, что на мое имя пришел перевод на 40 долл., я получил 17.II, а вчера (18.II) получил и самые деньги.

Само собой разумеется, что от получения долларов на руки я немедленно отказался и взял по курсу Госбанка (1 р. 94 коп.) 77 р. 66 коп.

Я признателен тебе за хлопоты и тронут, поблагодари д-ра Сертич (на переводе было написано Сертлич). Теперь так: следующей суммы не высылай до получения моего следующего письма, которое будет отправлено незамедлительно. Мне нужно написать тебе подробно, а сейчас я спешу. Сегодня вечером сяду за письмо, а завтра отправлю.

Целую тебя и благодарю.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 21 февраля 1930 г.

Москва. Б. Пироговская 35/а кв. 6

Дорогой Коля,

ты спрашиваешь, интересует ли меня твоя работа? Чрезвычайно интересует! Я получил конспект «Bacterium prodigiosum»[173]. Я рад и горжусь тем, что в самых трудных условиях жизни ты выбился на дорогу. Я помню тебя юношей, всегда любил, а теперь твердо убежден, что ты станешь ученым[174].

Меня интересует не только эта работа, но и то, что ты будешь делать в дальнейшем, и очень ты обрадуешь меня, если будешь присылать все, что выйдет у тебя. Поверь, что никто из твоих знакомых или родных не отнесется более внимательно, чем я, к каждой строчке, сочиненной тобой.

Многие из моих знакомых расспрашивали меня о нашей семье, и меня всегда утешало то, что я мог говорить о твоих больших способностях.

Одна мысль тяготит меня, что, по-видимому, нам никогда не придется в жизни увидеться. Судьба моя была запутанна и страшна. Теперь она приводит меня к молчанию, а для писателя это равносильно смерти.

У меня есть встречный вопрос к тебе: интересует ли тебя моя литературная работа? Это напиши. Если хоть немного интересует, выслушай следующее и, если можно, со вниманием (хотя мой навык и чутье, кажется, подсказывают мне после внимательнейшего чтения твоих писем, что и интерес, и внимание есть):

Я свою писательскую задачу в условиях неимоверной трудности старался выполнить, как должно. Ныне моя работа остановлена. Я представляю собой сложную (я так полагаю) машину, продукция которой в СССР не нужна. Мне это слишком ясно доказывали и доказывают еще и сейчас по поводу моей пьесы о Мольере.

По ночам я мучительно напрягаю голову, выдумывая средство к спасению. Но ничего не видно. Кому бы, думаю, еще написать заявление?..

Теперь о ближайшем:

Будь добр, еще некоторое время потерпи беспокойство (долго, я полагаю, затруднять тебя не буду!). В счет того, что выдал тебе из моего гонорара Владимир Львович, вышли мне опять через банк сколько-нибудь. Суммы, хотя бы и ничтожные, мне нужны. Я не знаю, сколько он тебе выдал? Но полностью не высылай, а сделай так: мне очень нужны чай, кофе, носки и чулки жене. Если не затруднительно, пришли посылку — чай, кофе, 2 пары носков и две пары чулок дамских (№ 9) (ни в коем случае ничего шелкового). Я не знаю, сколько это будет стоить. Желательно так: посылку в первую голову, если останется еще — долларов десять через банк, а остальные оставь у себя на какие-нибудь мои расходы. Если же я ошибаюсь в расчете — только посылку.

В случае, если Ваня бедствует, мне посылку, а ему некоторую сумму из моих.

Сам рассчитай, прошу тебя!

15-го марта наступит первый платеж фининспекции (подоходный налог за прошлый год). Полагаю, что, если какого-нибудь чуда не случится, в квартирке моей маленькой и сырой вдребезги (кстати: я несколько лет болею ревматизмом) не останется ни одного предмета. Барахло меня трогает мало. Ну, стулья, чашки, черт с ними. Боюсь за книги! Библиотека у меня плохая, но все же без книг мне гроб! Когда я работаю, я работаю очень серьезно — надо много читать.

Все, что начинается от слов «15 марта», не имеет делового характера — это не значит, что я жалуюсь или взываю о помощи в этом вопросе, сообщаю так, для собственного развлечения.

Помирись с мыслью, что мои письма к тебе станут частыми (повторяю, вероятно, ненадолго). Я, правда, не мастер писать письма: бьешься, бьешься, слова не лезут с пера, мысли своей как следует выразить не могу...

Очень жду известий. Будь бодр, смел, не забывай своего брата Михаила. Если найдется время, подумай о Михаиле Булгакове.

Целую Михаил.

P. S. Прошу доктору Владимиру Сертич передать мою благодарность и извинение за беспокойство.

М.

Приписка на полях:

Книгу «Русская свадьба» буду искать[175].

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 25 марта 1930 г.

Дорогой Коля,

от тебя нет известий, что очень печально. Я писал тебе письмо, в котором просил выслать мне посылку (носки и кофе).

Не посылай. Пошлину, говорят, очень увеличили. Вместо этого убедительно прошу немедленно (человек тяжко болен) купить и выслать по адресу:

Ленинград, ул. К. Либкнехта д. 98, кв. 34.

Надежде Евгеньевне Тарновской

медицинские препараты, перечисленные в прилагаемом списке.

Очень обяжешь

Твой Михаил

Б. Пироговская д. 35а, кв. 6.

Приписка рукою Л. Е. Булгаковой-Белозерской:

Дорогой Коля, я со своей стороны очень прошу помочь и прислать упомянутые лекарства, или хотя бы часть из них, в крайнем случае. Буду Вам очень признательна: случай экстренный и, видимо, тяжкий.

Кланяйтесь Парижу, моему красавцу! Вам шлю сердечный привет.

Люба.

Правительству СССР. 28 марта 1930 г.[176]

Михаила Афанасьевича Булгакова

(Москва, Б. Пироговская, 35-а, кв. 6)

Я обращаюсь к Правительству СССР со следующим письмом:

1.

После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет:

Сочинить «коммунистическую пьесу» (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать как преданный идее коммунизма писатель-попутчик.

Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.

Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.

Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.

2.

Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных — было 3, враждебно-ругательных — 298.

Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни.

Героя моей пьесы «Дни Турбиных» Алексея Турбина печатно в стихах называли «сукиным сыном», а автора пьесы рекомендовали как «одержимого собачьей старостью». Обо мне писали как о «литературном уборщике», подбирающем объедки после того, как «наблевала дюжина гостей».

Писали так:

«...Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение, писатель, в залежалом мусоре шарит... Что это, спрашиваю, братишечка, мурло у тебя... Я человек деликатный, возьми да и хрясни его тазом по затылку... Обывателю мы без Турбиных вроде как бюстгальтер собаке без нужды... Нашелся, сукин сын. Нашелся Турбин, чтоб ему ни сборов, ни успеха...» («Жизнь искусства». № 44-1927 г.).

Писали «О Булгакове, который чем был, тем и останется, новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы» («Комс. правда». 14/X.1926 г.).

Сообщали, что мне нравится «атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля» (А. Луначарский, «Известия», 8/X-1926 г.) и что от моей пьесы «Дни Турбиных» идет «вонь» (Стенограмма совещания при Агитпропе в мае 1927 г.), и так далее, и так далее...

Спешу сообщить, что цитирую я отнюдь не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую бы то ни было полемику. Моя цель — гораздо серьезнее.

Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.

И я заявляю, что пресса СССР совершенно права.

3.

Отправной точкой этого письма для меня послужит мой памфлет «Багровый остров».

Вся критика СССР, без исключений, встретила эту пьесу заявлением, что она «бездарна, беззуба, убога» и что она представляет «пасквиль на революцию».

Единодушие было полное, но нарушено оно было внезапно и совершенно удивительно.

В № 12 «Реперт. Бюлл.» (1928 г.) появилась рецензия П. Новицкого, в которой было сообщено, что «Багровый остров» — «интересная и остроумная пародия», в которой «встает зловещая тень Великого Инквизитора, подавляющего художественное творчество, культивирующего рабские подхалимски-нелепые драматургические штампы, стирающего личность актера и писателя», что в «Багровом острове» идет речь о «зловещей мрачной силе, воспитывающей илотов, подхалимов и панегиристов...».

Сказано было, что «если такая мрачная сила существует, негодование и злое остроумие прославленного буржуазией драматурга оправдано».

Позволительно спросить — где истина?

Что же такое, в конце концов, — «Багровый остров»? — «Убогая, бездарная пьеса» или это «остроумный памфлет»?

Истина заключается в рецензии Новицкого. Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встает зловещая тень, и это тень Главного репертуарного комитета. Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных «услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию и погубит ее.

Я не шепотом в углу выражал эти мысли. Я заключил их в драматургический памфлет и поставил этот памфлет на сцене. Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что «Багровый остров» — пасквиль на революцию. Это несерьезный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать невозможно. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком — не революция.

Но когда германская печать пишет, что «Багровый остров» это «первый в СССР призыв к свободе печати» («Молодая гвардия». № 1-1929 г.), — она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.

4.

Вот одна из черт моего творчества, и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я — мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Нечего и говорить, что пресса СССР и не подумала серьезно отметить все это, занятая малоубедительными сообщениями о том, что в сатире М. Булгакова — «клевета».

Один лишь раз, в начале моей известности, было замечено с оттенком как бы высокомерного удивления:

«М. Булгаков хочет стать сатириком нашей эпохи» («Книгоноша». № 6-1925 г.).

Увы, глагол «хотеть» напрасно взят в настоящем времени. Его надлежит перевести в плюсквамперфектум: М. Булгаков стал сатириком, и как раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютно немыслима.

Не мне выпала честь выразить эту криминальную мысль в печати. Она выражена с совершеннейшей ясностью в статье В. Блюма (№ 6 «Лит. Газ.»), и смысл этой статьи блестяще и точно укладывается в одну формулу:

Всякий сатирик в СССР посягает на советский строй.

Мыслим ли я в СССР?

5.

И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах «Дни Турбиных», «Бег» и в романе «Белая гвардия»: упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях «Войны и мира». Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.

Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает — несмотря на свои великие усилия стать бесстрастно над красными и белыми — аттестат белогвардейца-врага, а получив его, как всякий понимает, может считать себя конченым человеком в СССР.

6.

Мой литературный портрет закончен, и он же есть политический портрет. Я не могу сказать, какой глубины криминал можно отыскать в нем, но я прошу об одном: за пределами его не искать ничего. Он исполнен совершенно добросовестно.

7.

Ныне я уничтожен.

Уничтожение это было встречено советской общественностью с полною радостью и названо «достижением».

Р. Пикель, отмечая мое уничтожение («Изв.», 15/IX-1929 г.), высказал либеральную мысль:

«Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советских драматургов».

И обнадежил зарезанного писателя словами, что «речь идет о его прошлых драматургических произведениях».

Однако жизнь, в лице Главреперткома, доказала, что либерализм Р. Пикеля ни на чем не основан.

18 марта 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконически сообщающую, что не прошлая, а новая моя пьеса «Кабала святош» («Мольер») к представлению не разрешена.

Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребены — работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы — блестящая пьеса.

Р. Пикель заблуждается. Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр».

Все мои вещи безнадежны.

8.

Я прошу Советское Правительство принять во внимание, что я не политический деятель, а литератор, и что всю мою продукцию я отдал советской сцене.

Я прошу обратить внимание на следующие два отзыва обо мне в советской прессе.

Оба они исходят от непримиримых врагов моих произведений, и поэтому они очень ценны.

В 1925 году было написано:

«Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета» (Л. Авербах, «Изв.», 20/IX-1925 г.).

А в 1929 году:

«Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его творчества» (Р. Пикель, «Изв.», 15/IX-1929 г.).

Я прошу принять во внимание, что невозможность писать равносильна для меня погребению заживо.

9.

Я прошу Правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР в сопровождении моей жены Любови Евгеньевны Булгаковой.

10.

Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу.

11.

Если же и то, что я написал, неубедительно, и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера.

Я именно и точно и подчеркнуто прошу о категорическом приказе, о командировании, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско. Мое имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили испуг, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актеров и режиссеров, а с ними и директорам театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены.

Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссера и актера, который берется добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до пьес сегодняшнего дня.

Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный Театр — в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко.

Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены.

Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, — нищета, улица и гибель.

Москва.

М. Булгаков

В ОГПУ. 2 апреля 1930 г.

В Коллегию Объединенного Государственного Политического Управления

Прошу не отказать направить на рассмотрение Правительства СССР мое письмо от 28.III.1930 г., прилагаемое при этом[177].

М. Булгаков.

Москва, Б. Пироговская, 35-а, кв.

телеф. 2-03-27

Михаил Афанасьевич Булгаков.

М. А. Булгаков — И. В. Сталину. 5 мая 1930 г.

Генеральному Секретарю ЦК ВКП (б)

Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!

Я не позволил бы себе беспокоить Вас письмом, если бы меня не заставляла сделать это бедность.

Я прошу Вас, если это возможно, принять меня в первой половине мая.

Средств к спасению у меня не имеется[178].

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. [Июнь 1930 г.][179]

Дорогой Викентий Викентьевич, у меня сняли телефон и отрезали таким образом от мира.

Зайду к Вам завтра (2-го) в 5 час. вечера. Удобно ли это Вам?

Любовь Евгеньевна и я Марии Гермогеновне[180] шлем привет!

Ваш М. Булгаков

(бывший драматург, а ныне режиссер МХТ).

М. А. Булгаков — Л. Е. Булгаковой-Белозерской. 15 июля 1930 г.

Утро. Под Курском[181].

Ну, Любаня, можешь радоваться. Я уехал! Ты скучаешь без меня, конечно? Кстати: из Ленинграда должна быть телеграмма из театра. Телеграфируй мне коротко, что предлагает мне театр. Адрес свой я буду знать, по-видимому, в Севастополе. Душка, зайди к портному. Вскрывай всю корреспонденцию. Твой. Бурная энергия трамовцев гоняла их по поезду, и они принесли известие, что в мягком вагоне есть место. В Серпухове я доплатил и перешел. В Серпухове в буфете не было ни одной капли никакой жидкости. Представляете себе трамовцев с гитарой, без подушек, без чайников, без воды, на деревянных лавках? К утру трупики, надо полагать. Я устроил свое хозяйство на верхней полке. С отвращением любуюсь пейзажами. Солнце. Гуси.

М. А. Булгаков — Л. Е. Булгаковой-Белозерской. 16 июля 1930 г.

Под Симферополем. Утро.

Дорогая Любаня! Здесь яркое солнце. Крым такой же противненький, как и был. Трамовцы бодры как огурчики. На станциях в буфетах кой-что попадается, но большею частью пустовато. Бабы к поездам на юге выносят огурцы, вишни, яйца, булки, лук, молоко. Поезд опаздывает. В Харькове видел Оленьку (очень мила, принесла мне папирос), Федю, Комиссарова и Лесли. Вышли к поезду. Целую! Как Бутон?

Пожалуйста, ангел, сходи к Бычкову-портному, чтобы поберег костюм мой. Буду мерить по приезде. Если будет телеграмма из театра в Ленинграде — телеграфируй. М.

М. А. Булгаков — Л. Е. Булгаковой-Белозерской. 17 июля 1930 г.

Крым. Мисхор. Пансионат «Магнолия».

Дорогая Любинька, устроился хорошо. Погода неописуемо хороша. Я очень жалею, что нет никого из приятелей, все чужие личики[182]. Питание: частным образом, по-видимому, ни черта нет. По путевкам в пансионате — сносно вполне. Жаль, что не было возможности мне взять тебя (совесть грызет, что я один под солнцем). Сейчас я еду в Ялту на катере, хочу посмотреть, что там. Привет всем. Целую. Мак.

М. А. Булгаков — Л. Е. Булгаковой-Белозерской. 28 июля 1930 г.

Телеграмма

Мисхор.

Почему Люсетты[183] нет писем. Наверно больна

М. А. Булгаков — Е. С. Шиловской. Июль 1930 г.[184]

Телеграмма

Мисхор.

1

Убежден ваше ведомство может срочно приобрести Москве курбюро путевку южный берег Крыма Распределитель Севастополь при веском документе.

2

Ведомство полагаю найдет место одном из пансионатов протяжении Мисхор — Ялта.

Как здоровье? Привет вашему семейству. Телеграфируйте Крым Мисхор Пансионат Магнолия[185].

Булгаков.

М. А. Булгаков — Н. А. Венкстерн. 27 июля 1930 г.

(Мисхор)

Милая Наталья Алексеевна[186]! В Крыму — зной. Море — как и было... Скука даже не зеленая, что-то чудовищное, что можно видеть лишь во сне. В первых числах августа собираюсь обратно.

3-го августа еду в Москву.

М. А. Булгаков — К. С. Станиславскому. 6 августа 1930 г.

Москва.

Большая Пироговская 35-а квар. 6.

Михаил Афанасьевич Булгаков.

Многоуважаемый Константин Сергеевич.

Вернувшись из Крыма, где я лечил мои больные нервы после очень трудных для меня последних двух лет, пишу Вам простые неофициальные строки:

Запрещение всех моих пьес заставило меня обратиться к Правительству СССР с письмом, в котором я просил или отпустить меня за границу, если мне уже невозможно работать в качестве драматурга, или же предоставить мне возможность стать режиссером в театре СССР.

Есть единственный и лучший театр. Вам он хорошо известен.

И в письме моем к Правительству написано было так: «я прошусь в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко». Мое письмо было принято во внимание, и мне была дана возможность подать заявление в Художественный Театр и быть зачисленным в него.

После тяжелой грусти о погибших моих пьесах, мне стало легче, когда я — после долгой паузы — и уже в новом качестве переступил порог театра, созданного Вами для славы страны.

Примите, Константин Сергеевич, с ясной душой нового режиссера. Поверьте, он любит Ваш Художественный Театр.

Возвращайтесь в Москву и вновь пройдите по сукну, окаймляющему зал[187].

Уважающий Вас

Михаил Булгаков.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 7 августа 1930 г.

Дорогой Никол!

вчера получил твое письмо из Zagreb’а от 31.VII.30, начинающееся словами «пишу это письмо, лежа в клинике...».

До этого ни одного из твоих писем я не получил. Последнее мое письмо к тебе содержало просьбу о лекарствах. На него (и на предыдущие) ответа от тебя уже не было.

Вчерашняя весть от тебя меня несколько оживила. Прошу срочно ответить на это письмо.

1) МХТ: сообщение о назначении верно[188]. Назначен режиссером в МХТ. Комментарии к этому, появившиеся в прессе за пределами СССР, мне неизвестны. В них, вероятно, много путаного, вымышленного. Но основа верна.

Далее:

2) Деньги нужны остро. И вот почему: в МХТ жалованья назначено 150 руб. в месяц, но и их я не получаю, т. к. они мною отданы на погашение последней ¼ подоходного налога за истекший год. Остается несколько рублей в месяц. Помимо них, 300 рублей в месяц я получаю в театре, носящем название ТРАМ[189] (театр рабочей молодежи). В него я поступил тогда же приблизительно, когда и в МХТ.

Но денежные раны, нанесенные мне за прошлый год, так тяжки, так непоправимы, что и 300 трамовских рублей как в пасть валятся на затыкание долгов (паутина).

Пишу это я не с тем, чтобы наскучить тебе или жаловаться. Даже в Москве какие-то сукины сыны распространили слух, что будто бы я получаю по 500 рублей в месяц в каждом театре. Вот уж несколько лет, как в Москве и за границей вокруг моей фамилии сплетают вымыслы. Большей частью злостные.

Но ты, конечно, сам понимаешь, что черпать сведения обо мне можно только из моих писем — скудных хотя бы.

Итак: если у тебя имеются мои деньги и если хоть какая-нибудь возможность перевести в СССР есть, ни минуты не медля, переведи.

3) Английский перевод моей книжки (какой — ты не пишешь) устраивай. Если поступят по этому деньги, сообщи срочно.

4) Лекарства уж, конечно, не нужны.

Теперь позволю себе повторить, что мне нужно:

1) Экземпляры моего романа «Дни Турбиных» (Paris).

2) Экземпляр его же (Рига).

3) Начало «La mort des poules» из журнала «Vie»[190].

4) Вырезки из газет обо мне. Я понимаю, что я тебя затрудняю, но... нужно!

На этом пока заканчиваю письмо.

Поправляйся. Надеюсь на вполне благоприятный исход твоей операции[191]. Счастлив, что ты погружен в науку. Будь блестящ в своих исследованиях, смел, бодр и всегда надейся. Люба тебе шлет привет.

Твой Михаил.

P. S. Следующее письмо пошлю немедленно. В нем подробнее напишу о себе.

Б. Пироговская 35/а, кв. 6.

М. А. Булгаков — Е. С. Шиловской. 3 января 1931 г.

Мой друг! Извини, что я так часто приезжал. Но сегодня я [...][192]

М. А. Булгаков — И. В. Сталину. [Начало 1931 г.]

Генеральному Секретарю ВКП (б) И. В. Сталину

Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!

Вступление

Около полутора лет прошло с тех пор, как я замолк.

Теперь, когда я чувствую себя очень тяжело больным, мне хочется просить Вас стать моим первым читателем...[193]

М. А. Булгаков — К. С. Станиславскому. 19 марта 1931 г.

Дорогой и многоуважаемый Константин Сергеевич!

Я ушел из Трама, так как никак не могу справиться с трамовской работой.

Я обращаюсь к Вам с просьбой включить меня помимо режиссерства также и в актеры Художественного Театра.

О моем разговоре по этому поводу с М. С. Гейтц[194] подробно пишет Вам Рипсимэ Карповна[195].

Преданный

М. Булгаков.

На этой записке М. А. Булгакова К. С. Станиславский написал:

Одобряю, согласен. Говорил по этому поводу с Андр[еем] Серг[еевичем] Бубновым[196]. Он ничего не имеет против.

К. Станиславский.

М. А. Булгаков — И. В. Сталину. 30 мая 1931 г.

Генеральному Секретарю ЦК ВКП (б) Иосифу Виссарионовичу Сталину[197]

Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!

«Чем далее, тем более усиливалось во мне желание быть писателем современным. Но я видел в то же время, что, изображая современность, нельзя находиться в том высоко настроенном и спокойном состоянии, какое необходимо для произведения большого и стройного труда.

Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает; перо писателя нечувствительно переходит в сатиру.

...мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвование и что именно для службы моей отчизне я должен буду воспитаться где-то вдали от нее.

...я знал только то, что еду вовсе не затем, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорей чтобы натерпеться, точно как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее».

Н. Гоголь.

Я горячо прошу Вас ходатайствовать за меня перед Правительством СССР о направлении меня в заграничный отпуск на время с 1 июля по 1 октября 1931 года.

Сообщаю, что после полутора лет моего молчания с неудержимой силой во мне загорелись новые творческие замыслы, что замыслы эти широки и сильны, и я прошу Правительство дать мне возможность их выполнить.

С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен.

Во мне есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения работы, нет никаких.

Причина болезни моей мне отчетливо известна.

На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя.

Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе.

Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать.

Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие.

Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит был не настоящий.

А если настоящий замолчал — погибнет.

Причина моей болезни — многолетняя затравленность, а затем молчание.

За последний год я сделал следующее:

несмотря на очень большие трудности, превратил поэму Н. Гоголя «Мертвые души» в пьесу,

работал в качестве режиссера МХТ на репетициях этой пьесы,

работал в качестве актера, играя за заболевших актеров в этих же репетициях,

был назначен в МХТ режиссером во все кампании и революционные празднества этого года,

служил в ТРАМе — Московском, переключаясь с дневной работы МХТовской на вечернюю ТРАМовскую,

ушел из ТРАМа 15.III.31 года, когда почувствовал, что мозг отказывается служить и что пользы ТРАМу не приношу,

взялся за постановку в театре Санпросвета (и закончу ее к июлю).

А по ночам стал писать.

Но надорвался.

[...] Я переутомлен.

Сейчас все впечатления мои однообразны, замыслы повиты черным, я отравлен тоской и привычной иронией.

В годы моей писательской работы все граждане беспартийные и партийные внушали и внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку, и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран.

Если это так — мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишен возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключенного.

Как воспою мою страну — СССР?

Перед тем, как писать Вам, я взвесил все. Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться. Ключ в этом.

Сообщаю Вам, Иосиф Виссарионович, что я очень серьезно предупрежден большими деятелями искусства, ездившими за границу, о том, что там мне оставаться невозможно.

Меня предупредили о том, что в случае, если Правительство откроет мне дверь, я должен быть сугубо осторожен, чтобы как-нибудь нечаянно не захлопнуть за собой эту дверь и не отрезать путь назад, не получить бы беды похуже запрещения моих пьес.

По общему мнению всех, кто серьезно интересовался моей работой, я невозможен ни на какой другой земле, кроме своей — СССР, потому что 11 лет черпал из нее.

К таким предупреждениям я чуток, а самое веское из них было от моей побывавшей за границей жены, заявившей мне, когда я просился в изгнание, что она за рубежом не желает оставаться и что я погибну там от тоски менее чем в год.

(Сам я никогда в жизни не был за границей. Сведение о том, что я был за границей, помещенное в Большой Советской Энциклопедии, — неверно.)

«Такой Булгаков не нужен советскому театру», — написал нравоучительно один из критиков, когда меня запретили.

Не знаю, нужен ли я советскому театру, но мне советский театр нужен как воздух.

Прошу Правительство СССР отпустить меня до осени и разрешить моей жене Любови Евгеньевне Булгаковой сопровождать меня. О последнем прошу потому, что серьезно болен. Меня нужно сопровождать близкому человеку. Я страдаю припадками страха в одиночестве.

Если нужны какие-нибудь дополнительные объяснения к этому письму, я их дам тому лицу, к которому меня вызовут.

Но, заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам.

Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти.

Вы сказали: «Может быть, вам действительно нужно ехать за границу...»

Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссером в театрах СССР.

(М. Булгаков)

Москва

Бол. Пироговская, 35-а, кв. 6. Тел. 2-03-27.

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. 29 июня 1931 г.

Дорогой Викентий Викентьевич!

К хорошим людям уж и звонить боюсь, и писать, и ходить: неприлично я исчез с горизонта, сам понимаю.

Но, надеюсь, поверите, если скажу, что театр меня съел начисто. Меня нет. Преимущественно «Мертвые души»[198]. Помимо инсценирования и поправок, которых царствию, по-видимому, не будет конца, режиссура, а кроме того, и актерство (с осени вхожу в актерский цех — кстати, как Вам это нравится?).

МХТ уехал в Ленинград, а я здесь вожусь с работой на стороне (маленькая постановка в маленьком театре)[199].

Кончилось все это серьезно: болен я стал, Викентий Викентьевич. Симптомов перечислять не стану, скажу лишь, что на письма деловые перестал отвечать. И бывает часто ядовитая мысль — уж не свершил ли я в самом деле свой круг? По-ученому это называется нейрастения, если не ошибаюсь.

А тут чудо из Ленинграда — один театр мне пьесу заказал[200].

Делаю последние усилия встать на ноги и показать, что фантазия не иссякла. А может, иссякла. Но какая тема дана, Викентий Викентьевич! Хочется безумно Вам рассказать! Когда можно к Вам прийти?

Видел позавчера сон: я сижу у Вас в кабинете, а Вы меня ругаете (холодный пот выступил).

Да не будет так наяву!

Марии Гермогеновне передайте и жены моей и мой привет! И не говорите, что я плохой. Я — умученный. Желаю Вам самого всего хорошего.

Ваш М. Булгаков.

М. А. Булгаков — Н. А. Венкстерн. 1 июля 1931 г.

Дорогая Наталия Алексеевна!

Большое Вам спасибо за теплое отношение Ваше и дружеское приглашение. Все зависит от моих дел[201]. Если все будет удачно, постараюсь в июле (может быть, в 10-х числах) выдраться в Зубцов... С Еленой Петровной я поговорил и понял так, что флигель они, если я не приеду, не сдают никому. Следовательно, он свободен для меня?

План мой: сидеть во флигеле одному и писать, наслаждаясь высокой литературной беседой с Вами. Вне писания буду вести голый образ жизни: халат, туфли, спать, есть...

Поездка моя с Колей явно не выйдет.

С удовольствием поеду в Зубцов на несколько дней, если дела не подведут. Ну и Ваши сандрузья! Расскажу по приезде много смешного и специально для вас предназначенного. Вы пишете, что я гость отменный? Вы принимали меня отменно, будем увеселять друг друга веселыми рассказами. (Стиль!)

Они хотят 20 рублей в месяц за флигель? Пишите мне часто — хотя бы открытки. Если соберусь, дам Вам телеграмму, и встретьте меня, пожалуйста. Пусть Любаня со своей армией отдыхает.

Чем освещается флигель? Буду сидеть, как Диоген в бочке.

Ваш М. Булгаков.

P. S. Жду писем!

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. 28 июля 1931 г.

Дорогой Викентий Викентьевич!

Сегодня, вернувшись из г. Зубцова, где я 12 дней купался и писал, получил Ваше письмо от 17.VII и очень ему обрадовался.

Вы не могли дозвониться, потому что ни Любови Евгеньевны, ни меня не было, а домашняя работница, очевидно, отлучалась. Телефон мой прежний — 2-03-27 (Б. Пироговская, 35а).

В самом деле: почему мы так редко видимся? В тот темный год[202], когда я был раздавлен и мне по картам выходило одно — поставить точку, выстрелив в себя, Вы пришли и подняли мой дух. Умнейшая писательская нежность![203]

Но не только это. Наши встречи, беседы, Вы, Викентий Викентьевич, так дороги и интересны!

За то, что бремя стеснения с меня снимаете — спасибо Вам.

Причина — в моей жизни. Занятость бывает разная. Так вот моя занятость неестественная. Она складывается из темнейшего беспокойства, размена на пустяки, которыми я вовсе не должен был бы заниматься, полной безнадежности, нейрастенических страхов, бессильных попыток. У меня перебито крыло.

Я запустил встречи с людьми и переписку. Вот, например, последнее обстоятельство. Ведь это же поистине чудовищно! Приходят деловые письма, ведь нужно же отвечать! А я не отвечаю подолгу, а иногда и вовсе не отвечал.

Вы думаете, что я не пытался Вам писать, когда, чтобы навестить Вас, не выкраивалось время из-за театра? Могу уверить, что начинал несколько раз. Но я пяти строчек не могу сочинить письма. Я боюсь писать! Я жгу начало писем в печке.

25.VII. Вот образец: начал письмо 22-го и на второй странице завяз. Но теперь в июле-августе и далее я буду с этим бороться. Я восстановлю переписку.

26.VII. Викентий Викентьевич! Прочтите внимательно дальнейшее. Дайте совет.

Есть у меня мучительное несчастье. Это то, что не состоялся мой разговор с генсеком[204]. Это ужас и черный гроб. Я исступленно хочу видеть хоть на краткий срок иные страны. Я встаю с этой мыслью и с нею засыпаю.

Год я ломал голову, стараясь сообразить, что случилось? Ведь не галлюцинировал же я, когда слышал его слова? Ведь он же произнес фразу: «Быть может, Вам действительно нужно уехать за границу?..»

Он произнес ее! Что произошло? Ведь он же хотел принять меня?..

27.VII. Продолжаю: один человек с очень известной литературной фамилией и большими связями, говоря со мной по поводу другого моего литературного дела, сказал мне тоном полууверенности:

— У вас есть враг.

Тогда еще фраза эта заставила меня насторожиться. Серьезный враг? Это нехорошо. Мне и так трудно, а тогда уж и вовсе не справиться с жизнью. Я не мальчик и понимаю слово «враг». В моем положении это — lasciate ogni speranza[205]. Лучше самому запастись KCN’ом[206]! Я стал напрягать память. Есть десятки людей в Москве, которые со скрежетом зубовным произносят мою фамилию. Но все это в мирке литературном или околотеатральном, все это слабое, все это дышит на ладан.

Где-нибудь в источнике подлинной силы как и чем я мог нажить врага?

И вдруг меня осенило! Я вспомнил фамилии! Это — А. Турбин, Кальсонер, Рокк и Хлудов (из «Бега»). Вот они, мои враги! Недаром во время бессонниц приходят они ко мне и говорят со мной:

«Ты нас породил, а мы тебе все пути преградим. Лежи, фантаст, с загражденными устами».

Тогда выходит, что мой главный враг — я сам.

Имеются в Москве две теории. По первой (у нее многочисленные сторонники) я нахожусь под непрерывным и внимательнейшим наблюдением, при коем учитывается всякая моя строчка, мысль, фраза, шаг. Теория лестная, но, увы, имеющая крупнейший недостаток. Так, на мой вопрос: «А зачем же, ежели все это так важно и интересно, мне писать не дают?» — от обывателей московских вышла такая резолюция: «Вот тут-то самое и есть. Пишете Вы бог знает что и поэтому должны перегореть в горниле лишений и неприятностей, а когда окончательно перегорите, тут-то и выйдет из-под Вашего пера хвала».

Но это совершенно переворачивает формулу «Бытие определяет сознание», ибо никак даже физически нельзя себе представить, чтобы человек, бытие которого составлялось из лишений и неприятностей, вдруг грянул хвалу. Поэтому я против этой теории.

Есть другая. У нее сторонников почти нет, но зато в числе их я.

По этой теории — ничего нет! Ни врагов, ни горнила, ни наблюдения, ни желания хвалы, ни призрака Кальсонера, ни Турбина, словом — ничего. Никому ничего это не интересно, не нужно, и об чем разговор? У гражданина шли пьесы, ну, сняли их, и в чем дело? Почему этот гражданин, Сидор, Петр или Иван, будет писать и во ВЦИК, и в Наркомпрос, и всюду всякие заявления, прошения, да еще об загранице?! А что ему за это будет? Ничего не будет. Ни плохого, ни хорошего. Ответа просто не будет. И правильно, и резонно! Ибо если начать отвечать всем Сидорам, то получится форменное вавилонское столпотворение.

Вот теория, Викентий Викентьевич! Но только и она никуда не годится. Потому что в самое время отчаяния, нарушив ее, по счастию, мне позвонил генеральный секретарь год с лишним назад. Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг — увидеть его и узнать судьбу.

28.VII. Но упала глухая пелена. Прошел год с лишним. Писать вновь письмо, уж конечно, было нельзя.

И тем не менее этой весной я написал и отправил[207]. Составлять его было мучительно трудно. В отношении к генсекретарю возможно только одно — правда, и серьезная. Но попробуйте все изложить в письме. Сорок страниц надо писать. Правда эта лучше всего могла бы быть выражена телеграфно:

«Погибаю в нервном переутомлении. Смените мои впечатления на три месяца. Вернусь!»

И все. Ответ мог быть телеграфный же: «Отправить завтра».

При мысли о таком ответе изношенное сердце забилось, в глазах показался свет. Я представил себе потоки солнца над Парижем! Я написал письмо. Я цитировал Гоголя, я старался все передать, чем пронизан.

Но поток потух. Ответа не было. Сейчас чувство мрачное. Один человек утешал: «Не дошло». Не может быть. Другой, ум практический, без потоков и фантазий, подверг письмо экспертизе. И совершенно остался недоволен.

«Кто поверит, что ты настолько болен, что тебя должна сопровождать жена? Кто поверит, что ты вернешься? Кто поверит?»

И так далее.

Я с детства ненавижу эти слова: «Кто поверит?». Там, где это «Кто поверит?», я не живу, меня нет. Я и сам мог бы задать десяток таких вопросов: «А кто поверит, что мой учитель Гоголь? А кто поверит, что у меня есть большие замыслы? А кто поверит, что я — писатель?» И прочее и так далее.

Ныне хорошего ничего не жду. Но одна мысль терзает меня. Мне пришло время, значит, думать о более важном. Но, перед тем как решать важное и страшное, я хочу получить уж не отпуск, а справку. Справку-то я могу получить?

Кончаю письмо, а то я никогда его Вам не отошлю. Если вскоре не увидимся, напишу еще одно Вам о моей пьесе.

Викентий Викентьевич, я стал беспокоен, пуглив, жду все время каких-то бед, стал суеверен.

Желаю, чтобы Вы были здоровы, отдохнули. Марии Гермогеновне привет. Жду Вашего приезда, звонка. Любовь Евгеньевна в Зубцове.

Ваш М. Булгаков.

P. S. Перечитал и вижу, что черт знает как написано письмо! Извините!

М. А. Булгаков — К. С. Станиславскому. 30 августа 1931 г.

Дорогой Константин Сергеевич!

Весною я получил предложение от одного из Ленинградских Театров (Красный Театр Госнардома) написать для него пьесу на тему о будущей войне. Театр дал мне возможность разработать эту тему по моему желанию, не стесняя меня никакими рамками.

Я написал 4-актную пьесу «Адам и Ева».

Совершенно железная необходимость заставила меня предоставить эту пьесу театру имени Вахтангова в Москве, который срочно заключил со мною договор, не меняя ни одной буквы из пьесы.

Я очень жалел, что пьеса не пошла в Художественном театре. Этому был ряд причин, и притом неодолимых: нет никаких сомнений в том, что МХТ не заключил бы со мной договора вслепую, не зная пьесы, пришлось бы вести переговоры осенью, а я физической возможности не имел ждать до осени. Но кроме этого — в договорах МХАТ существует твердо принятый вообще тяжелый, а для меня ужасный пункт о том, что в случае запрещения пьесы автор обязан вернуть аванс (я так уже возвращаю тысячу рублей за «Бег»).

Я вечно под угрозой запрещения. Немыслимый пункт! Кроме того МХТ дает только аванс в счет будущих авторских, а не деньги за право постановки, а мне, обремененному за время моего запрещения авансами, уж и немыслимо их брать.

Вот почему пьеса срочно ушла в Театр Вахтангова.

Недавно, во время моих переговоров с Большим Драматическим Театром в Ленинграде, я, связанный с ним давними отношениями, согласился, опять-таки срочно, написать для них пьесу по роману Л. Толстого «Война и мир»[208].

Сообщаю Вам об этом, Константин Сергеевич. Если только у Вас есть желание включить «Войну и мир» в план работ Художественною театра, я был бы бесконечно рад предоставить ее Вам.

Было бы желательно, если бы Вы в срочном порядке поставили бы вопрос о заключении договора на «Войну и мир».

Повторяю: железная необходимость теперь руководит моими договорами. Считаю долгом сообщить, что пришлось при заключении договора с Ленинградом дать Большому Драматическому Театру право премьеры. Ничего не мог поделать!

Но я лично полагаю, что беды от этого никакой нет.

Любящий и уважающий

Вас М. Булгаков.

P. S. Извините за спешное и с помарками письмо — Евгений Васильевич уезжает к Вам.

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — А. М. Горькому. 30 сентября 1931 г.

Москва

Многоуважаемый Алексей Максимович!

При этом письме посылаю Вам экземпляр моей пьесы «Мольер» с теми поправками, которые мною сделаны по предложению Главного репертуарного комитета.

В частности, предложено заменить название «Кабала святош» другим[209].

Уважающий Вас (М. Булгаков)

М. А. Булгаков — Е. И. Замятину. 26 октября 1931 г.

Москва

Дорогой Евгений Иванович!

Это что же за мода — не писать добрым знакомым? Когда едете за границу?[210] Мне сказали, что Вы в конце октября или начале ноября приедете в Москву. Черкните в ответ — когда? Мои театральные дела зовут меня в Ленинград[211], и совсем уже было собрался, но кроме ленинградских дел существуют, как известно, и московские, так что я свою поездку откладываю на ноябрь.

Итак, напишите спешно, когда навестите Москву и где остановитесь. «Мольер» мой разрешен. Сперва Москва и Ленинград только, затем и повсеместно (литера «Б»). Приятная новость. Знатной путешественнице Людмиле Николаевне привет.

Жду Вашего ответа.

Ваш М. Булгаков.

P. S. Сейчас иду жаловаться, телефон испорчен, и не чинят. Пишу это на тот предмет, что если приедете, а он еще работать не будет, то дайте знать о своем появлении иным каким-нибудь почтово-телеграфным образом. Приятно мне — провинциалу полюбоваться трубкой и чемоданом туриста.

М. Б.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 26 октября 1931 г.[212]

Москва

Дорогой Павел Сергеевич, только что получил Ваше письмо от 24.X. Очень обрадовался.

Во-первых, все-таки в «десятках экземпляров», а не «экземпляр...ах»[213]. Ах, будьте упрямы и пишите, как писали до сих пор!

Но «ов» ли, «ах» ли, нет десятков! Мало отпечатал. Несмотря на это, приложу все старания к тому, чтобы Вас ознакомить с этим безмерно утомившим меня произведением искусства.

Второе: убили Вы меня бумагой, на которой пишете! Ай, хороша бумага! И вот, изволите ли видеть, на какой Вам приходится отвечать! Да еще карандашом. Чернила у меня совершенно несносные. И я бы на месте Михаила Васильевича в том же письме к генералу-поручику И. И. Шувалову воспел вместе со стеклом за компанию и письменные принадлежности.

«Не меньше польза в них, не меньше в них краса!»[214]

А мне, ох, как нужны они. На днях вплотную придется приниматься за гениального деда Анны Ильиничны[215]. Вообще дела сверх головы, а ничего не успеваешь и по пустякам разбиваешься, и переписка запущена позорно. Переутомление, проклятые житейские заботы!

Собирался вчера уехать в Ленинград, пользуясь паузой в МХТ, но получил открытку, в коей мне предлагается явиться завтра в Военный Комиссариат. Полагаю, что это переосвидетельствование. Надо полагать, что придется сидеть, как я уже сидел весною, в одном белье и отвечать комиссии на вопросы, не имеющие никакого отношения ни к Мольеру, ни к парикам, ни к шпагам, испытывать чувство тяжкой тоски. О Праведный Боже, до чего же я не нужен ни в каких комиссариатах. Надеюсь, впрочем, что станет ясно, что я мыслим только на сцене, и дадут мне чистую и отпустят вместе с моим больным телом и душу на покаяние!

Думаю перенести поездку в Ленинград на ноябрь.

В Вашем письме нет адреса. Позвонил Тате[216], и та сказала что-то, что не внушает доверия:

Тярлево? Есть такое место? Ну что ж поделаешь, пишу в Тярлево.

Если у Вас худо с финансами, я прошу Вас телеграфировать мне.

Коля[217] живет пристойно, но простудился на днях.

«Мольер» мой получил литеру «Б» (разрешение на повсеместное исполнение).

Привет Анне Ильиничне! От Любови Евгеньевны привет!

Жду Вашего ответа, адреса, жму руку.

Ваш М. Булгаков.

Б. Пироговская 35а кв. 6 (как совершенно справедливо Вы и пишете).

М. А. Булгаков — Е. И. Замятину. 31 октября 1931 г.

Москва

Дорогой Агасфер![218]

Когда приедете в Москву, дайте мне знать о своем появлении и местопребывании, каким Вам понравится способом — хотя бы, скажем, запиской в МХТ, ибо телефон мой — сволочь — не подает никаких признаков жизни.

Из трех эм’ов в Москве остались, увы, только два — Михаил и Мольер[219].

Что касается Людмилы Николаевны, то я поздравляю ее с интересной партией. Она может петь куплет:

Итак, семейству Агасферовых привет!

Ваш М. Булгаков

М. А. Булгаков — К. С. Станиславскому. 31 декабря 1931 г.

Дорогой Константин Сергеевич!

Я на другой же день после репетиции вечеринки в «Мертвых душах»[220] хотел написать это письмо, но, во-первых, стеснялся, а во-вторых, не был связан с Театром (простужен).

Цель этого неделового письма выразить Вам то восхищение, под влиянием которого я нахожусь все эти дни. В течение трех часов Вы на моих глазах ту узловую сцену, которая замерла и не шла, превратили в живую. Существует театральное волшебство!

Во мне оно возбуждает лучшие надежды и поднимает меня, когда падает мой дух. Я затрудняюсь сказать, что более всего восхитило меня. Не знаю, по чистой совести. Пожалуй, Ваша фраза по образу Манилова: «Ему ничего нельзя сказать, ни о чем спросить нельзя — сейчас же прилипнет» — есть высшая точка. Потрясающее именно в театральном смысле определение, а показ — как это сделать — глубочайшее мастерство!

Я не беспокоюсь относительно Гоголя, когда Вы на репетиции. Он придет через Вас. Он придет в первых картинах представления в смехе, а в последней уйдет, подернувшись пеплом больших раздумий. Он придет.

Ваш М. Булгаков.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 24 февраля 1932 г.

Б. Пироговская 35а, кв. 6.

Письмо I-е

Дорогой Павел Сергеевич! Вот, наконец-то, пишется ответ на Ваше последнее письмо. Бессонница, ныне верная подруга моя, приходит на помощь и водит пером. Подруги, как известно, изменяют. О, как желал бы я, чтоб эта изменила мне!

Итак, дорогой друг, чем закусывать, спрашиваете Вы?[221] Ветчиной. Но этого мало. Закусывать надо в сумерки на старом потертом диване, среди старых и верных вещей. Собака должна сидеть на полу у стула, а трамваи слышаться не должны. Сейчас шестой час утра, и вот они уже воют, из парка расходятся. Содрогается мое проклятое жилье. Впрочем, не буду гневить судьбу, а то летом, чего доброго, и его лишишься — кончается контракт.

Впервые ко мне один человек пришел, осмотрелся и сказал, что у меня в квартире живет хороший домовой. Надо полагать, что ему понравились книжки, кошка, горячая картошка. Он ненаблюдателен. В моей яме живет скверная компания: бронхит, рейматизм и черненькая дамочка — Нейрастения. Их выселить нельзя. Дудки! От них нужно уехать самому.

Куда?

Куда, Павел Сергеевич?

Впрочем, полагаю, что такое письмо Вам радости не доставит, и перехожу к другим сообщениям.

Вы уже знаете? Дошло к Вам в Ленинград и Тярлево? Нет? Извольте: 15-го января днем мне позвонили из Театра и сообщили, что «Дни Турбиных» срочно возобновляются[222]. Мне неприятно признаться: сообщение меня раздавило. Мне стало физически нехорошо. Хлынула радость, но сейчас же и моя тоска. Сердце, сердце!

Предшествовал телефону в то утро воистину колдовской знак. У нас новая домработница, девица лет 20-ти, похожая на глобус. С первых же дней обнаружилось, что она прочно по-крестьянски скупа и расчетлива, обладает дефектом речи и богатыми способностями по счетной части, считает излишним существование на свете домашних животных — собак и котов («кормить их еще, чертей») и страдает при мысли, что она может опоздать с выходом замуж. Но кроме всего этого в девице заключается какой-то секрет, и секрет мучительный. Наконец он открылся: сперва жена моя, а затем я с опозданием догадались — девица оказалась трагически глупа. Глупость выяснилась не простая, а, так сказать, экспортная, приводящая веселых знакомых в восторг. И при этом в венце такого упрямства, какого я еще не видал. Краткие лекции по разным вопросам, чтение которых принял на себя я, дали блестящие результаты — в головах и у девицы, и у меня сделалось окончательное месиво. Курс драматургии я исключил, сочтя по наивности девицу стоящей вне театра. Но я упустил из виду, что кроме моего университета существуют шесть кухонь в нашем доме с Марусями, и Грушами, и Нюшами.

28.I. Продолжаю: Девица если не полностью курс драматургии, то во всяком случае историю драматурга Михаила Булгакова в кухне прослушала. И это ей понравилось, ибо драматургия, как известно, родная сестра бухгалтерии.

И в то время как в салоне арендаторши решаются сложнейшие задачи — как и какую финансовую операцию учинить над М. А. Булгаковым ближайшим летом, в кухне бьются над именованными числами попроще: сколько метров ситца можно было бы закупить и включить в состав девицыного приданого, в случае ежели бы пьесы щедрого драматурга пошли на сцене.

29.I. Боюсь, что письмо длинно. Но в полном моем одиночестве давно уже ржавеет мое перо, ведь я не совсем еще умер, я хочу говорить настоящими моими словами!

Итак: 15-го около полудня девица вошла в мою комнату и, без какой бы то ни было связи с предыдущим или последующим, изрекла твердо и пророчески:

— Трубная пьеса ваша пойдеть. Заработаете тыщу.

И скрылась из дому.

А через несколько минут — телефон.

С уверенностью можно сказать, что из Театра не звонили девице, да и телефонов в кухнях нет. Что же этакое? Полагаю — волшебное происшествие.

Далее — Театр. Павел Сергеевич, мою пьесу встретили хорошо, во всех цехах, и смягчилась моя душа!

А далее плеснуло в город. Мать честная, что же это было!

30.I. Было три несчастья. Первое вылилось в формулу:

«Поздравляю. Теперь Вы разбогатеете!» Раз — ничего.

Два — ничего. Но на сотом человеке стало тяжко. А все-таки, некультурны мы! Что за способ такой поздравлять! Тем более, что по отношению ко мне на долгий еще срок такого сорта поздравление звучит глупейшим издевательством. Я с ужасом думаю о будущем лете и о квартирном вопросе.

Номер второй: «Я смертельно обижусь, если не получу билета на премьеру». Это казнь египетская.

Третье хуже всего: московскому обывателю оказалось до зарезу нужно было узнать: «Что это значит?!» И этим вопросом они стали истязать меня. Нашли источник! Затем жители города решили сами объяснить, что это значит, видя, что ни автор пьесы, ни кто-либо другой не желает или не может этого объяснить. И они наобъясняли, Павел Сергеевич, такого, что свет померк в глазах. Кончилось тем, что ко мне ночью вбежал хорошо знакомый человек с острым носом, с больными сумасшедшими глазами. Воскликнул: «Что это значит?!»

— А это значит, — ответил я, — что горожане и преимущественно литераторы играют IX-ю главу твоего романа, которую я в твою честь, о великий учитель, инсценировал. Ты же сам сказал: «в голове кутерьма, сутолока, сбивчивость, неопрятность в мыслях... вызначилась природа маловерная, ленивая, исполненная беспрерывных сомнений и вечной боязни». Укрой меня своей чугунною шинелью!

И он укрыл меня, и слышал я уже глуше, как шел театральный дождь — и бухала моя фамилия и турбинская фамилия, и «Шаляпин приезжает и Качалову ногу отрезали»!! (Качалов точно болен, но нельзя же все-таки народным артистам ноги отхватывать! А Шаляпин, кажется, не приезжает, и только зря в Большом телефон оборвали. Языки бы им оборвать!)

Ну, а все-таки, Павел Сергеевич, что же это значит? Я-то знаю?

Я знаю:

В половине января 1932 года, в силу причин, которые мне неизвестны и в рассмотрение коих я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХТ замечательное распоряжение пьесу «Дни Турбиных» возобновить.

Для автора этой пьесы это значит, что ему — автору возвращена часть его жизни. Вот и все.

24.II.1932. Сегодня получил Вашу открытку от 20.II.1932 г.[223] Нежно благодарю Вас за поздравление!

Это письмо, как бы оно ни устарело, посылаю Вам, а вслед за ним посылаю дальнейшие. Вот, Вы видите, как я работаю в эпистолярном роде. Мучительно, как будто воз везу! Итак, это письмо посылаю как «письмо I-е». Очень прошу мне писать заказными (рядом дом № 35, и неграмотные почтальонши носят туда мои письма). Обязательно напишите, получили ли Вы это. Анне Ильинишне спасибо за поздравление!

Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 1 марта 1932 г.

Дорогой Никол!

Пишу спешно и кратко:

Посылка в полной сохранности получена. Целую тебя! В Берлин в издательство S. Fischer [S. Fischer Verlag Berlin № 57 Bülowstrasse 90] мною написано, чтобы тебе перевели 500 франков. Напиши немедленно, исполнили ли они это.

В МХТ возобновлены «Дни Турбиных». Я спешу, жена моя припишет дальше. Ваню целую.

Твой М.

Приписка рукою Л. Е. Булгаковой-Белозерской:

Дорогой Коля,

я сердечно благодарю Вас и Ваню за кофточку, чулки и гребешок. Все очень мило. Кофточку я ношу изо всех сил. Все остальное произвело большое и приятное впечатление. Мне очень грустно, что мне технически невозможно (да и нечего) выслать Вам с Ваней от меня. Внимательно просматривала Вашу французскую статью, удивляясь Вашей премудрости. Должна признаться, что «бактериофаг» звучит для меня как «саркофаг» — египетская гробница.

Привет прекраснейшему городу от скромной его поклонницы.

Сейчас у вас сезон мимоз и начинают носить соломенные шляпы. У нас снег, снег и снег. Мы еще добрых полтора месяца будем ходить на лыжах и носить шубы.

Шлю самый сердечный привет и еще раз благодарю Вас и Ваню. Если не будет нескромно с моей стороны, то я хотела бы спросить (а также Мака и сестры) — Вы собираетесь жениться на русской или на француженке?

Люба.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 13 марта 1932 г.

Москва

Дорогой Никол!

сейчас пришло твое письмо от 3.III — Par Avion[224]. Берусь за перо.

Ты не получил моего и жены моей письма, в котором мы извещали тебя, что посылка твоя получена в полной сохранности. Так как я лично этим пером его писал, а жена его отправила заказным, остается предположить, что или оно до 3.III к тебе не пришло, или пропало.

13.III. (Продолжение письма)

Конечно, все очень понравилось. Крепко тебя целую! «Учение о бактериофагах» на русском языке я также получил и прочитал. Рад всякому твоему успеху, желаю тебе сил! Напиши мне, сколько стоит большой Мольер, я тебе тогда сообщу, как поступить (сколько он обойдется с пересылкой).

Большое письмо сочиняется, но медленно, медленно. Но сочинится.

Семье Ивана передай привет. Я свалил с плеч инсценировку «Войны и мира» Л. Толстого[225], и есть надежда, что за письма я теперь сяду. За большие.

Пиши, пиши, не забывай.

Михаил

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. 15 марта 1932 г.

Мой телефон теперь Г-3-58-03

Дорогой Викентий Викентьевич!

Все порываюсь зайти к Вам в сумерки, поговорить о литературе, да вот все репетиции.

У Станиславского репетируем — поздно кончаем[226].

А между тем иногда является мучительное желание поделиться.

Вчера получил известие о том, что «Мольер» мой в Ленинграде в гробу. Большой Драматический Театр прислал мне письмо, в котором сообщает, что худполитсовет отклонил постановку и что Театр освобождает меня от обязательств по договору[227].

Мои ощущения?

Первым желанием было ухватить кого-то за горло, вступить в какой-то бой. Потом наступило просветление. Понял, что хватать некого и неизвестно за что и почему. Бои с ветряными мельницами происходили в Испании, как Вам известно, задолго до нашего времени.

Это нелепое занятие.

Я — стар.

И мысль, что кто-нибудь со стороны посмотрит холодными и сильными глазами, засмеется и скажет: «Ну-ну, побарахтайся, побарахтайся...» Нет, нет, немыслимо!

Сознание своего полного, ослепительного бессилия нужно хранить про себя.

Живу после извещения в некоем щедринском тумане.

На столе лежит пьеса, на пьесе литера «Б» Главреперткома[228]. Но если вглядеться, то оказывается, что ни пьесы, ни литеры нет! Чудеса.

На репетицию надо идти!

Целую Вас, а Марии Гермогеновне прошу передать привет.

Ваш М. Булгаков.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 19 марта 1932 г.

Москва

Письмо II-е

Дорогой Павел Сергеевич!

Разбиваю письмо на главы. Иначе запутаюсь.

Гл[ава] I. Удар финским ножом.

Большой Драматический Театр в Ленинграде прислал мне сообщение о том, что Худполитсовет отклонил мою пьесу «Мольер»[229]. Театр освободил меня от обязательств по договору.

А) На пьесе литера «Б» Главреперткома, разрешающая постановку безусловно.

Б) За право постановки Театр автору заплатил деньги.

В) Пьеса уже шла в работу.

Что же это такое?

Прежде всего это такой удар для меня, что описывать его не буду. Тяжело и долго.

На апрельскую (примерно) премьеру на Фонтанке я поставил все. Карту убили. Дымом улетело лето... Ну, словом, что тут говорить!

О том, что это настоящий удар, сообщаю Вам одному. Не говорите никому, чтобы на этом не сыграли и не причинили бы мне дальнейший вред.

Далее, это обозначает, что, к ужасу моему, виза Главреперткома действительна на всех пьесах, кроме моих.

Приятным долгом считаю заявить, что на сей раз никаких претензий к государственным органам иметь не могу. Виза — вот она. Государство в лице своих контрольных органов не снимало пьесы. И оно не отвечает за то, что театр снимает пьесу.

Кто же снял? Театр? Помилуйте! За что же он 1200 рублей заплатил и гонял члена дирекции в Москву писать со мной договор?

Наконец грянула информация из Ленинграда. Оказалось, что пьесу снял не государственный орган. Уничтожил Мольера совершенно неожиданный персонаж! Убило Мольера частное, не ответственное, не политическое, кустарное и скромное лицо и по соображениям совершенно не политическим. Лицо это по профессии драматург[230]. Оно явилось в Театр и так напугало его, что он выронил пьесу.

Первоначально, когда мне сообщили о появлении драматурга, я засмеялся. Но очень быстро смеяться я перестал. Сомнений, увы, нет. Сообщают разные лица.

Что же это такое?!

Это вот что: на Фонтанке, среди бела дня, меня ударили сзади финским ножом при молчаливо стоящей публике. Театр, впрочем, божится, что он кричал «караул», но никто не прибежал на помощь.

Не смею сомневаться, что он кричал, но он тихо кричал. Ему бы крикнуть по телеграфу в Москву, хотя бы в Народный Комиссариат Просвещения.

Сейчас ко мне наклонилось два-три сочувствующих лица. Видят, плывет гражданин в своей крови. Говорят: «Кричи!!» Кричать лежа считаю неудобным. Это не драматургическое дело!

Просьба, Павел Сергеевич: может быть, Вы видели в ленинградских газетах след этого дела[231]. Примета: какая-то карикатура, возможно, заметки. Сообщите!

Зачем? Не знаю сам. Вероятно, просто горькое удовольствие еще раз взглянуть в глаза подколовшему.

Когда сто лет назад командора нашего русского ордена писателей пристрелили[232], на теле его нашли тяжелую пистолетную рану. Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков перед отправкой в дальний путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И все на спине.

Меняется оружие!

Продолжение последует, если не возражаете. Пасмурно у меня на душе.

Ваш М. Булгаков.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 27 марта 1932 г.

Москва

Письмо III

Дорогой Павел Сергеевич!

Гл[ава] II. Vous vous trompez![233]

Нет, нет, дорогой друг, дело не в капитальном строительстве[234]. Пьеса находится не в Александрийском (Ак-Драма), а в Большом Драматическом Театре (БДТ) на Фонтанке в № 65.

То есть, вернее, находилась, потому что сейчас она находится в земле.

Похоронил же ее, как я Вам точно сообщаю, некий драматург, о коем мною уже получены многочисленные аттестации. И аттестации эти одна траурнее другой.

Внешне: открытое лицо, работа «под братишку», в настоящее время крейсирует в Москве.

Меня уверяют, что есть надежда, что его догонит в один прекрасный момент государственный корвет, идущий под военным флагом, и тогда флибустьер пойдет ко дну в два счета.

Но у меня этой надежды нисколько нет (источник не солидный уверяет).

Да черт с ним, с флибустьером! Сам он меня не интересует. Для меня есть более важный вопрос: что же это, в конце концов, будет с «Мольером» вне Москвы. Ведь такие плавают в каждом городе.

Да, да, Павел Сергеевич, комплект очень бы хорошо посмотреть. Помню — январь-февраль 1932 г. Наверное, «Вечерняя Красная». Там, возможно, найдется кровавый след убийства.

Вот новая напасть. В последние дни, как возьмусь за перо, начинает болеть голова. Устал. Вынужден оставить письмо. Ждите продолжения. Анне Ильиничне мой привет!

Ваш Михаил.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 21 апреля 1932 г.

Москва

I-е

Пять часов утра. Не спится. Лежал, беседовал сам с собой, а теперь, дорогой Павел Сергеевич, позвольте побеседовать с Вами.

Я очень благодарен Вам за выписку. Вот если бы Вы были так добры и извлекли для меня заметку из «Красной газеты» (ноябрь 1931 г.) под заглавием «Кто же вы?». Очень был бы признателен Вам — нужно мне полюбоваться на одного человека.

Старых друзей нельзя забывать — Вы правы. Совсем недавно один близкий мне человек утешил меня предсказанием, что когда я вскоре буду умирать и позову, то никто не придет ко мне, кроме Черного Монаха. Представьте, какое совпадение. Еще до этого предсказания засел у меня в голове этот рассказ. И страшновато как-то все-таки, если уж никто не придет. Но что же поделаешь, сложилась жизнь моя так.

Теперь уже всякую ночь я смотрю не вперед, а назад, потому что в будущем для себя я ничего не вижу. В прошлом же я совершил пять роковых ошибок[235]. Не будь их, не было бы разговора о Монахе, и самое солнце светило бы мне по-иному, и сочинял бы я, не шевеля беззвучно губами на рассвете в постели, а как следует быть, за письменным столом.

Но теперь уже делать нечего, ничего не вернешь. Проклинаю я только те два припадка нежданной, налетевшей как обморок робости, из-за которой я совершил две ошибки из пяти. Оправдание у меня есть: эта робость была случайна — плод утомления. Я устал за годы моей литературной работы. Оправдание есть, но утешения нет.

15.IV. Продолжаю.

Итак, усталый, чувствуя, что непременно надо и пора подводить итог, принять все окончательные решения, я все проверяю прошедшую жизнь и вспоминаю, кто же был моим другом. Их так мало. Я помню Вас, во всяком случае, помню твердо, Павел Сергеевич.

20.IV. Что это за наказание! Шесть дней пишется письмо! Дьявол какой-то меня заколдовал.

Продолжаю: так вот, в дружелюбные руки примите часть душевного бремени, которое мне уже трудно нести одному. Это, собственно, не письма, а заметки о днях... Ну, словом, буду писать Вам о «Турбиных», о Мольере и о многом еще. Знаю, что это не светский прием, говорить только о себе, но писать ничего и ни о чем не могу, пока не развяжу свой душевный узел. Прежде всего о «Турбиных», потому что на этой пьесе, как на нити, подвешена теперь вся моя жизнь, и еженощно я воссылаю моления Судьбе, чтобы никакой меч эту нить не перерезал.

Но прежде всего иду на репетицию, а затем буду спать, а уж выспавшись, письмо сочиню. Итак, до следующего письма. Привет Анне Ильиничне!

Ваш М.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 24 апреля 1932 г.

Москва

II-е

Дорогой Павел Сергеевич,

итак, мои заметки. Я полагаю, что лучше всего будет, если, прочитав, Вы бросите их в огонь. Печка давно уже сделалась моей излюбленной редакцией. Мне нравится она за то, что она, ничего не бракуя, одинаково охотно поглощает и квитанции из прачечной, и начала писем, и даже, о позор, позор, стихи! С детства я терпеть не мог стихов (не о Пушкине говорю, Пушкин — не стихи!) и если сочинял, то исключительно сатирические, вызывая отвращение тетки и горе мамы, которая мечтала об одном, чтобы ее сыновья стали инженерами путей сообщения. Мне неизвестно, знает ли покойная, что младший стал солистом-балалаечником во Франции, средний ученым-бактериологом, все в той же Франции, а старший никем стать не пожелал. Я полагаю, что она знает. И временами, когда в горьких снах я вижу абажур, клавиши, Фауста и ее (а вижу я ее во сне в последние ночи вот уж третий раз. Зачем меня она тревожит?), мне хочется сказать — поедемте со мною в Художественный Театр. Покажу Вам пьесу. И это все, что могу предъявить. Мир, мама?

Пьеса эта была показана 18-го февраля. От Тверской до Театра стояли мужские фигуры и бормотали механически: «Нет ли лишнего билетика?» То же было и со стороны Дмитровки.

В зале я не был. Я был за кулисами, и актеры волновались так, что заразили меня. Я стал перемещаться с места на место, опустели руки и ноги. Во всех концах звонки, то свет ударит в софитах, то вдруг, как в шахте, тьма, и загораются фонарики помощников, и кажется, что спектакль идет с вертящей голову быстротой. Только что тоскливо пели петлюровцы, а потом взрыв света, и в полутьме вижу, как выбежал Топорков и стоит на деревянной лестнице и дышит, дышит... Наберет воздуху в грудь и никак с ним не расстанется... Стоит тень 18-го года, вымотавшаяся в беготне по лестницам гимназии, и ослабевшими руками расстегивает ворот шинели. Потом вдруг тень ожила, спрятала папаху, вынула револьвер и опять скрылась в гимназии. (Топорков играет Мышлаевского первоклассно.) Актеры волновались так, что бледнели под гримом, тело их покрывалось потом, а глаза были замученные, настороженные, выспрашивающие.

Когда возбужденные до предела петлюровцы погнали Николку, помощник выстрелил у моего уха из револьвера и этим мгновенно привел меня в себя.

На кругу стало просторно, появилось пианино, и мальчик-баритон запел эпиталаму.

Тут появился гонец в виде прекрасной женщины. У меня в последнее время отточилась до последней степени способность, с которой очень тяжело жить. Способность заранее знать, что хочет от меня человек, подходящий ко мне. По-видимому, чехлы на нервах уже совершенно истрепались, а общение с моей собакой научило меня быть всегда настороже.

Словом, я знаю, что мне скажут, и плохо то, что я знаю, что мне ничего нового не скажут. Ничего неожиданного не будет, все — известно. Я только глянул на напряженно улыбающийся рот и уже знал — будет просить не выходить...

Гонец сказал, что Ка-Эс[236] звонил и спрашивает, где я и как я себя чувствую?..

Я просил благодарить — чувствую себя хорошо, а нахожусь я за кулисами и на вызовы не пойду.

О, как сиял гонец! И сказал, что Ка-Эс полагает, что это — мудрое решение.

Особенной мудрости в этом решении нет. Это очень простое решение. Мне не хочется ни поклонов, ни вызовов, мне вообще ничего не хочется, кроме того, чтобы меня Христа ради оставили в покое, чтобы я мог брать горячие ванны и не думать каждый день о том, что мне делать с моей собакой, когда в июне кончится квартирный контракт.

Вообще мне ничего решительно не хочется.

Занавес давали 20 раз[237]. Потом актеры и знакомые истязали меня вопросами — зачем не вышел? Что за демонстрация? Выходит так: выйдешь — демонстрация, не выйдешь — тоже демонстрация. Не знаю, не знаю, как быть.

До следующего письма.

Анне Ильиничне привет.

Ваш М.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 30 апреля 1932 г.

Москва

III-е

Дорогой Павел Сергеевич!

Ваше милое письмо от 26-го я получил. Очень, очень признателен за выписку[238]. После получения ее у меня на столе полный паспорт гражданина Вишневского со всеми особыми приметами. Этот Вс. Вишневский и есть то лицо, которое сняло «Мольера» в Ленинграде, лишив меня, по-видимому, возможности купить этим летом квартиру. Оно же произвело и ряд других подвигов уже в отношении других драматургов и театров. Как в Ленинграде, так и в Москве[239].

Подвиги эти такого свойства, что разговаривать о Вс. Вишневском мне просто нежелательно. Но несколько слов все же придется сказать о «Днях Турбиных». Вс. Вишневский был единственным, кто отметил в печати возобновление. Причем то, что он написал, пересказу не поддается. Нужно приводить целиком. Привожу кусочек: «...все смотрят пьесу, покачивая головами, и вспоминают рамзинское дело...»[240] Казалось бы, что только в тифозном бреду можно соединить персонажи «Турбиных» с персонажами рамзинского дела[241].

Но я не считаю себя плохим экспертом. (Пусть это самомнение!) Это не бред, это ясная речь. Душевный комплекс индивида в полном порядке. Индивид делает первые робкие шаги к снятию декораций моих со сцены. Возможно, что шаги эти глупы. Ах, впрочем, дело не в этом!

Мне хочется сказать только одно, что в последний год на поле отечественной драматургии вырос в виде Вишневского такой цветок, которого даже такой ботаник, как я, еще не видел. Его многие уже заметили, и некоторые клянутся, что еще немного времени и его вырвут с корнем.

А, да мне все равно, впрочем. Довольно о нем. В Лету! К чертовой матери!

Опять, опять к моим воспоминаниям. Сердце стучит тревожно, спешу записать их. Ждите их в IV-м письме.

Ваш М. Б.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 6 мая 1932 г.

Москва

Адрес Société[242]

(12 Rue Henner)

Дорогой Коля,

прошу тебя помочь мне вот в каком деле. Издательство S. Fischer Verlag Berlin № 57 Bülowstr. 90, с которым я связан договором по охране за границей моей пьесы «Дни Турбиных», прислало мне письмо, в котором сообщает, что некий г. Greanin, предъявив в Société des auteurs et compositeurs dramatiques[243] полномочие (?!!) со стороны автора, получил 3000 франков за меня!

1) Никакого г. Greanin (15 Rue Louis Philippe[244] à Neuilly-sur-Seine) я не знаю. (Во-первых, он Гре́нин, Греа́нин или Грэнэн?)

2) Никакого полномочия я ему не давал.

Убедительно прошу узнать в Société, что означает все это. Сообщить Société, что г. Greanin ничего получать за меня не может, так как никакой доверенности у него от меня нет.

Я завтра отправлю в Société письмо об этом. Копию тебе. Побывай у Бинштока (236, Boulevard Raspail)[245], быть может, он поможет выяснить это дело.

Что со мною вообще делают за границей?! Помнишь, ты мне писал, что какие-то лица не понравились тебе вокруг моей пьесы. Кто? Что? Пиши точно, укажи фамилии. Пожалуйста. Помоги мне прекратить эти атаки на мой гонорар и в первую очередь срочно разъяснить этого господина Greanin.

Прости за беспокойство. Целую тебя и Ивана.

Твой Михаил.

Б. Пироговская, 35а, кв. 6.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 7 мая 1932 г.

Москва

Эх, рановато было еще о «Мертвых душах», дорогой Павел Сергеевич![246] Вы ломаете мой план. Но раз Вам угодно — извольте. Но потом все-таки я вернусь к «Дням Турбиных».

Итак, «Мертвые души»... Через девять дней мне исполнится 41 год. Это — чудовищно! Но тем не менее это так.

И вот к концу моей писательской работы я был вынужден сочинять инсценировки. Какой блистательный финал, не правда ли? Я смотрю на полки и ужасаюсь: кого, кого еще мне придется инсценировать завтра? Тургенева, Лескова, Брокгауза-Ефрона? Островского? Но последний, по счастью, сам себя инсценировал, очевидно, предвидя то, что случится со мною в 1929–1931 гг. Словом...

1) «Мертвые души» инсценировать нельзя. Примите это за аксиому от человека, который хорошо знает произведение. Мне сообщили, что существуют 160 инсценировок. Быть может, это и неточно, но во всяком случае играть «Мертвые души» нельзя.

2) А как же я-то взялся за это?

Я не брался, Павел Сергеевич. Я ни за что не берусь уже давно, так как не распоряжаюсь ни одним моим шагом, а Судьба берет меня за горло. Как только меня назначили в МХТ, я был введен в качестве режиссера-ассистента в «М. Д.» (старший режиссер Сахновский[247], Телешева[248] и я). Одного взгляда моего в тетрадку с инсценировкой, написанной приглашенным инсценировщиком, достаточно было, чтобы у меня позеленело в глазах. Я понял, что на пороге еще Театра попал в беду — назначили в несуществующую пьесу. Хорош дебют? Долго тут рассказывать нечего. После долгих мучений выяснилось то, что мне давно известно, а многим, к сожалению, неизвестно: для того, чтобы что-то играть, надо это что-то написать. Коротко говоря, писать пришлось мне.

Первый мой план: действие происходит в Риме (не делайте больших глаз!). Раз он видит ее из «прекрасного далека» — и мы так увидим!

Рим мой был уничтожен, лишь только я доложил exposé[249]. И Рима моего мне безумно жаль!

3) Без Рима так без Рима[250].

Именно, Павел Сергеевич, резать! И только резать! И я разнес всю поэму по камням. Буквально в клочья. Картина I (или пролог) происходит в трактире в Петербурге или в Москве, где секретарь Опекунского совета дал случайно Чичикову уголовную мысль покойников купить и заложить (загляните в т. I, гл. XI). Поехал Чичиков покупать. И совсем не в том порядке, как в поэме. В картине X-й, называемой в репетиционных листках «Камеральной», происходит допрос Селифана, Петрушки, Коробочки и Ноздрева, рассказ про капитана Копейкина и приезжает живой капитан Копейкин, отчего прокурор умирает. Чичикова арестовывают, сажают в тюрьму и выпускают (полицмейстер и жандармский полковник), ограбив дочиста. Он уезжает. «Покатим, Павел Иванович!»

Вот-с какие дела.

Что было с Немировичем[251], когда он прочитал! Как видите, это не 161-я инсценировка и вообще не инсценировка, а совсем другое. (Всего, конечно, не упишешь в письме, но, например, Ноздрев всюду появляется в сопровождении Мижуева, который ходит за ним, как тень. Текст сплошь и рядом передан в другие уста, совсем не в те, что в поэме, и так далее.)

Влад[имир] Иван[ович] был в ужасе и ярости. Был великий бой, но все-таки пьеса в этом виде пошла в работу. И работа продолжается около 2-х лет!

4) Ну и что же, этот план сумели выполнить? Не беспокойтесь, Павел Сергеевич, не сумели. Почему же? Потому что, к ужасу моему, Станиславский всю зиму прохворал, в Театре работать не мог (Немирович же за границей).

На сцене сейчас черт знает что. Одна надежда, что Ка-Эс поднимется в мае, глянет на сцену.

Когда выйдут «Мертвые души»? По-моему — никогда. Если же они выйдут в том виде, в каком они сейчас, будет большой провал на Большой Сцене[252].

В чем дело? Дело в том, что для того, чтобы гоголевские пленительные фантасмагории ставить, нужно режиссерские таланты в Театре иметь.

Вот-с как, Павел Сергеевич!

А впрочем, все равно. Все равно. И все равно!

До следующего письма.

Ваш М. Б.

P. S. Если еще интересуетесь чем-нибудь в «Мертвых», пишите. Я на вопросы Вам отвечу точно. А то, сами понимаете, в одно письмо не вложишь историю двух лет. Да еще и богатую притом историю!

М.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 13 мая 1932 г.

Дорогой Коля!

Прилагаю при этом копию письма моего в Société des auteurs dramatiques.

Помоги выяснить дело.

Целую тебя.

Твой М. Булгаков

Б. Пироговская 35а, кв. 6.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 8 июня 1932 г.

Москва

Дорогой Павел Сергеевич!

Сбился я в нумерации моих писем, поэтому нумеровать более не буду. Ваши я получаю, и всегда они вызывают хорошее чувство. Приходят они среди, правда, редких, но все же тяжелых для меня деловых писем. Их легко разделить по следующему признаку:

а) письма отечественные;

б) письма заграничные.

Первые имеют лик мелко будничный. За телефон, например, за какой-то месяц какого-то года нужно доплатить 9 рублей. А кроме того, почему я не состою в Горкоме писателей? А если где-нибудь состою, то где, будьте любезны?

Я состою в РАБИСе[253] и очень рад, что состою. Но в глубине у меня мысль, что это не важно — где я состою. И эти вопросы и ответы на них только время у меня отнимают. Словом, похоже на комаров, которые мешают наслаждаться природой. Заграничные — дело другое. Как письмо оттуда — на стол, как кирпич. Содержание их мне известно до вскрытия конвертов: в одних запрашивают о том, что делать, и как быть, и как горю пособить с такой-то моей пьесой там-то, а в других время от времени сообщают, что там-то или где-то у меня украли гонорар.

Пять примерно лет я получаю эти письма и отвечаю на них. И вот теперь, в этом году, руки мои опустились. Ведь все на свете надоедает.

9/VI–10/VI. Ночь.

В самом деле: я пишу куда-то в неизвестное пространство, людям, которых я не знаю, что-то, что, в сущности, не имеет никакой силы. Каким образом я, сидя на Пироговской, могу распорядиться тем, что делается на Бюловштрассе или рю Баллю?

12–13/VI. Ночь.

Ничего ночью не произошло, ибо я спать хотел. Попробуем 13/VI днем: рю Баллю, La Garde Blanche. Мы хотим ставить в Америке [...][254]

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 4 августа 1932 г.

Москва

Дорогой друг Павел Сергеевич, как только Жан-Батист Поклэн де Мольер[255] несколько отпустит душу и я получу возможность немного соображать, с жадностью Вам стану писать.

Биография — 10 листов — да еще в жару — да еще в Москве!

А Вам хочется писать о серьезном и важном, что немыслимо при наличности на столе Grimarest[256], Despois[257] и других интуристов.

Сейчас я посылаю Вам и Анне Ильиничне дружеский привет и отчаянное мое сожаление, что не могу повидать Вас 7-го.

Спасибо Вам за память. Непременно напишите, сколько времени еще будете жить в Тярлеве[258].

Ваш М.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 18 августа 1932 г.

Москва

Дорогой Павел Сергеевич, Коля передал мне Ваше письмо. Оно угодило в самую мертвую паузу, потому что все слопал Нащокинский переулок, в котором надстраивается дом[259]. Но:

я жду денег. Как только они будут получены (а если их не будет, то вообще ерунда выйдет), Ваш уважаемый заказ будет исполнен.

Вчера я уже ломал голову, но пока еще ничего не вышло. Итак, все меры принимаются! Обнимаю Вас.

Анне Ильиничне привет.

Ваш М.

М. А. Булгаков — Е. А. Шиловскому[260]. 6 сентября 1932 г.

Москва

Дорогой Евгений Александрович, я виделся с Еленой Сергеевной по ее вызову, и мы объяснились с нею. Мы любим друг друга так же, как любили раньше[261]. И мы хотим по[262] [...]

М. А. Булгаков — В. Г. Сахновскому. [Сентябрь 1932 г.]

Секретно. Срочно.

В 3¾ дня я венчаюсь в Заксе. Отпустите меня через 10 минут.

Пояснения к записке Е. С. Булгаковой:

«Эту записку передал на заседании в МХАТе В. Г. Сахновскому — Михаил Афанасьевич. Сахновский сохранил ее, а потом передал мне».

М. А. Булгаков — Е. И. Замятину. 25 октября 1932 г.

Астория

Ленинград

Дорогой странник![263]

Что же, милый Евгений Иванович, Вы так скупы на слова?[264] Хотел ответить Вам тем же — написать кратко.

М. А. Булгаков — Е. И. Замятину. 28 октября 1932 г.

Москва.

Зачем же, о Странник, такая скупость на слова?

Хотел отомстить Вам тем же, но желание говорить о драматургии берет верх.

Как я работаю? Прежде всего, как Вы работаете? Пишете ли? Что? Почему? Как? Скучаете ли? Слышал, что Вы вскоре возвращаетесь на родину. Когда?..[265]

Финансовому Управлению Моабит-Вест. 30 ноября 1932 г.

Москва

Финансовому Управлению Моабит-Вест,

Берлин НВ. 6, Луизенштр[ассе], 33/34.

Настоящим письмом имею честь сообщить, что Ваши письма от 15 октября и 23 ноября сего года мною получены[266]. Ввиду того, что мой авторский гонорар от моих художественных произведений в Германии получается через Издательство С. Фишер в Берлине, прошу Вас обратиться в S. Fischer Verlag Aktiengeselschaft, Theaterabteilung, Berlin W 57, Bülowstr. 90, Herrn K. Maril к господину К. Марил за точной справкой о доходах от моих художественных произведений в Германии и получения из моего авторского гонорара соответствующего германскому закону подоходного налога.

С совершенным почтением М. Булгаков (M. Bulgakow). Москва, Большая Пироговская, 35а, кв. 6.

Тел. Г-3-58-03.

Михаил Афанасьевич Булгаков.

Директору Издательства «С. Фишер-Ферлаг». 30 ноября 1932 г.

Москва

Многоуважаемый г. Марил!

Я получил два письма из Финансового управления Моабит, Берлин НВ 6, Луизенштрассе 33/34, в котором меня запрашивают о моих доходах от моих художественных произведений с 1927 года и по это время в Германии.

Прошу Вас, не откажите в любезности и дать Финансовому управлению Моабит-Вест точную справку о моих доходах и уплатить соответствующий германскому закону подоходный налог.

Будьте так добры, пришлите мне справку о моих доходах за это время в Германии и по другим странам (с 1927 по 1932 гг.).

При этом письме прилагаю Вам доверенность мою на уплату подоходного налога.

Примите мои лучшие приветы.

М. Булгаков (M. Bulgakow).

Москва, Большая Пироговская, 35а, кв. 6.

Тел. Г-3-58-03.

Михаил Афанасьевич Булгаков.

Адрес Финансового управления: Finanzamt, Moabit-West Berlin W 6, Luisenstr. 33/34.

М. А. Булгаков — Е. И. Замятину. 7 декабря 1932 г.

Дорогой Евгений Иванович, дайте о себе знать — где Вы?[267]

Ваш М. Булгаков.

Б. Пироговская, 35а, кв. 6.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 7 декабря 1932 г.

Москва

Дорогой Коля,

Я жив. Напиши ты несколько строчек.

Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 14 января 1933 г.

Москва

Дорогой Коля!

Надеюсь, что ты жив и здоров. Ты уж привык, конечно, к тому, что от меня приходят редкие сведения. Я о тебе в последнее время тоже давно ничего не знаю. Верю, что жив и здоров и Иван с семьей.

Сейчас я заканчиваю большую работу — биографию Мольера.

Ты меня очень обязал бы, если бы выбрал свободную минуту для того, чтобы хотя бы бегло глянуть на памятник Мольеру (фонтан Мольера), улица Ришелье.

Мне нужно краткое, но точное описание этого памятника в настоящем его виде, по следующей, примерно, схеме:

Материал, цвет статуи Мольера.

Материал, цвет женщин у подножья.

Течет ли вода в этом фонтане (львиные головы внизу).

Название места (улиц, перекрестка в наше время, куда лицом обращен Мольер, на какое здание он смотрит)[268].

Если ты имеешь возможность, наведи мне справку, кто из больших французов-мольеристов находится в настоящее время в Париже. Желательно было бы знать одну или две фамилии таких подлинных, а не дилетантов, мольеристов и их адреса.

Если бы ты исполнил просьбу, ты облегчил бы мне тяжелую мою работу.

Сообщаю тебе, что в моей личной жизни произошла громадная и важная перемена. Я развелся с Любой и женился на Елене Сергеевне Шиловской. Ее сын, шестилетний Сергей, живет с нами.

Конечно, как всегда, обещаю написать о моей жизни подробно и думаю, что после 1 февраля это удастся мне, потому что на помощь мне пришло серьезное переутомление. Я должен сдать 1 февраля «Мольера» и, по-видимому, на очень большой срок отказаться от сочинительской работы.

Силы мои истощились. Оставлю только репетиции в театре. Тогда мой верный друг, Елена Сергеевна, поможет мне разобраться в моей переписке.

Елена Сергеевна носится с мыслью поправить меня в течение полугода. Я в это ни в какой мере не верю, но за компанию готов смотреть розово на будущее.

Письмо диктую жене, потому что мне так легче работать, чем писать рукой.

Итак, обнимаю тебя и Ивана. Желаю, чтобы Ваша судьба была хороша.

Да, забыл попросить. Я знаю, что о «Мертвых душах» (моей пьесе по Гоголю) были в Париже заметки. Я очень прошу тебя, если тебе попадутся какие-либо со[обще]ния в прессе — французской, русской или какой-нибудь, — сделать вырезки и сохранить.

Мне хочется иметь твою фотографию, Ивана — также. Пришли.

Итак, еще раз целую. Прошу не забывать.

Живу я там же: Большая Пироговская 35а, кв. 6.

М. А. Булгаков — в издательство «С. Фишер-Ферлаг». 4 февраля 1933 г.

Многоуважаемый г. К. Марил!

Не откажите в любезности взять с моего счета у Вас пятьдесят (50) марок и перевести их до адресу:

Сергею Марковичу Нюренберг[269], Альбертовская улица, 2, кв. 1.

Рига, Латвия.

А также не откажите сообщить, сколько на моем счету остается чистых денег после уплаты подоходного налога в Германии, которую я просил произвести через Ваше издательство. Примите мой привет.

М. Булгаков

М. А. Булгаков — Л. Е. Белозерской. 5 февраля 1933 г.

Любаня, я заходил к Марике[270] в обеденное время (5½), но, очевидно, у них что-то случилось — в окнах темно и только таксы лают. Целую тебя.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 8 марта 1933 г.

Москва

Милый мой Никол!

У меня в доме целый месяц был лазарет. Грипп залез в семейство. Отчего я и не известил тебя сразу по получении твоего очень нужного для меня письма с описанием Фонтана.

Ты меня бесконечно тронул тем, что так обстоятельно ответил на все мои вопросы. Очень ценна фотография. Благодарю тебя и целую!

Работу над Мольером я, к великому моему счастью, наконец закончил и пятого числа сдал рукопись. Изнурила она меня чрезвычайно и выпила из меня все соки. Уже не помню, который год я, считая с начала работы еще над пьесой, живу в призрачном и сказочном Париже XVII века. Теперь, по-видимому, навсегда я с ним расстаюсь.

Если судьба тебя занесет на угол улиц Ришелье и Мольера, вспомни меня! Жану-Батисту де Мольеру от меня привет!

Попроси Ивана не забывать меня, передай привет его семье. Напиши, как ты живешь. Мне дорог каждый успех твой в научной работе. Елена Сергеевна просит передать тебе поклон. Может быть, также со сбоями из-за усталости, но писать тебе я буду. Итак, не забывай.

М. А. Булгаков — в издательство «Фишер-Ферлаг». 7 апреля 1933 г.

В Театральный отдел издательства С. Фишер

Многоуважаемый г. Марил!

Сегодня Вам отправлены рукописи «Мольера» и «Мертвых душ» на русском языке. Я полагал, что у Вас в Издательстве имеются эти экземпляры на русском языке? Они необходимы. Ко мне поступают запросы на эти пьесы, и я направляю лиц с этими запросами по Вашему адресу.

Запрос о «Мольере» последовал от господина Доманского, польского переводчика из Варшавы, запрос о «Мертвых душах» — из Праги и из Риги.

Благоволите подтвердить получение моих рукописей. Также мне было бы очень интересно знать, верно ли известие в Пражской газете, что «Мольер» идет в Цюрихе?

Я был бы очень признателен, если бы Вы меня чаще осведомляли о ходе моих дел.

Я получил Ваше извещение о том, что налог Вы уплатили. Согласно Вашему письму от 7.1.33, на моем счету числилась сумма в марок 871.16. Я хотел бы знать перечень моих расходов, так как, согласно Вашему письму от 28.2.33, на моем счету числится только марок 197.37.

Не откажите в любезности с моего счета взять 30 (тридцать) марок и перевести по адресу:

Латвия. Рига. Альбертовская улица 2, кв. 1. Александре Александровне Нюренберг[271].

Вы меня очень обязали бы, если бы сделали это срочно. Будьте добры сообщить мне, поступает ли аккуратно гонорар из Риги, где в театре Русской Драмы «Мольер» идет под названием «Комедианты Господина».

Очень благодарен Вам за то, что Вы произвели уплату налога. Ожидаю Ваших известий.

Примите уверения в моем уважении.

М. Булгаков.

Москва, Бол. Пироговская, 35а. кв. 6.

М. А. Булгаков — Замятиным. 10 апреля 1933 г.

Москва.

Дорогие Людмила Николаевна и Женя!

С октября месяца прошлого года сочиняю Вам это письмо. Начал его еще в Вашей благословенной ленинградской Астории. Нет, нет, милая Людмила Николаевна, я жутко изменился, но я ничуть не изменился в отношении Вас!

Итак, я развелся с Любовью Евгеньевной и женат на Елене Сергеевне Шиловской. Прошу ее любить и жаловать, как люблю и жалую я. На Пироговской живем втроем — она, я и ее шестилетний сын Сергей. Зиму провели у печки в интереснейших рассказах про Северный полюс и про охоты на слонов, стреляли из игрушечного пистолета и непрерывно болели гриппом. За это же время я написал биографию Вашего парижанина Жана-Батиста Мольера, для серии «Жизнь замечательных людей». Теперь этой биографией любуется Тихонов.

А Вы, стало быть, обвенчались с Анной Карениной? Бог мой! Слово — Толстой — приводит меня в ужас! Я написал инсценировку «Войны и мира». Без содрогания не могу проходить теперь мимо полки, где стоит Толстой. Будь прокляты инсценировки отныне и вовеки!

Вы спрашиваете, когда я собираюсь на Запад? Представьте, в последние три месяца этот вопрос мне задают многие...

М. А. Булгаков — А. Н. Тихонову. 12 апреля 1933 г.[272]

Уважаемый Александр Николаевич!

Н. А. Экке вручила мне Ваш разбор моей книги «Мольер». Я его и прочел и обдумал. Дело обстоит плохо. Суть не в деталях Вашей рецензии, которые поразили меня как по содержанию, так и по форме («Иловайский», «уголовные ссылки на заимствования», «намеки на советскую действительность», «информация из сомнительных источников», «развязный молодой человек», «рассказчик явно склонен к роялизму», «любовь к альковным историям» и др.), — дело в том, что вопрос идет о полном уничтожении той книги, которую я сочинил, и о написании взамен ее новой, в которой речь должна идти совершенно не о том, о чем я пишу в своей книге.

Для того, чтобы вместо «развязного молодого человека» поставить в качестве рассказчика «серьезного советского историка», как предлагаете Вы, мне самому надо было бы быть историком. Но ведь я не историк, а драматург, изучающий в данное время Мольера. Но уж, находясь в этой позиции, я утверждаю, что я отчетливо вижу своего Мольера. Мой Мольер и есть единственно верный (с моей точки зрения) Мольер, и форму донесения этого Мольера до зрителя я выбрал тоже не зря, а совершенно обдуманно.

Вы сами понимаете, что, написав свою книгу налицо, я уж никак не могу переписать ее наизнанку. Помилуйте!

Итак, я, к сожалению, не могу переделывать книгу и отказываюсь переделывать. Но что ж делать в таком случае?

По-моему, у нас, Александр Николаевич, есть прекрасный выход. Книга непригодна для серии. Стало быть, и не нужно ее печатать. Похороним ее и забудем!

Уважающий Вас М. Булгаков.

Москва, Большая Пироговская 35а, кв. 6, тел. Г-3.58.03.

Михаил Афанасьевич Булгаков

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 13 апреля 1933 г.

Дорогой Павел!

Я хотел зайти к тебе, но, во-первых, у тебя лазарет, кажется, а во-вторых, я почему-то думаю, что тебя трудно застать дома. Кстати, не собираешься ли ты пристроить у себя телефон? Это — омерзительная вещь в квартире, но иногда — необходимая.

Ну-с, у меня начались мольеровские дни. Открылись они рецензией Т.[273] В ней, дорогой Патя, содержится множество приятных вещей. Рассказчик мой, который ведет биографию, назван развязным молодым человеком, который верит в колдовство и чертовщину, обладает оккультными способностями, любит альковные истории, пользуется сомнительными источниками и, что хуже всего, склонен к роялизму!

Но этого мало. В сочинении моем, по мнению Т., «довольно прозрачно проступают намеки на нашу советскую действительность»!!

Е. С.[274] и К., ознакомившись с редакторским посланием, впали в ярость, и Е. С. даже порывалась идти объясняться. Удержав ее за юбку, я еле отговорил ее от этих семейных действий. Затем сочинил редактору письмо. Очень обдумав дело, счел за благо боя не принимать. Оскалился только по поводу формы рецензии, но не кусал. А по существу сделал так: Т. пишет, что мне, вместо моего рассказчика, надлежало поставить «серьезного советского историка». Я сообщил, что я не историк, и книгу переделывать отказался.

Т. пишет в том же письме, что он послал рукопись в Сорренто.

Итак, желаю похоронить Жана-Батиста Мольера. Всем спокойнее, всем лучше. Я в полной мере равнодушен к тому, чтобы украсить своей обложкой витрину магазина. По сути дела, я — актер, а не писатель. Кроме того, люблю покой и тишину.

Вот тебе отчет о биографии, которой ты заинтересовался.

Позвони мне, пожалуйста, по телефону. Мы сговоримся о вечере, когда сойдемся и помянем в застольной беседе имена славных комедиантов сьёров Ла Гранжа, Брекура, дю Круази и самого командора Жана Мольера.

Твой М.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 19 апреля 1933 г.

Москва

Дорогой Никол!

Получил ли ты мое письмо, в котором я благодарил тебя за присылку мне материала о Фонтане? Если не получил, еще раз благодарю тебя и обнимаю.

Никол, напиши мне, пожалуйста, по получении этого письма, будешь ли ты этим летом в Париже или уедешь куда-нибудь? На какие месяцы и куда? Адрес?

Жив ли, здоров Иван? Что он делает? Передай привет его семье, а тебе также — привет от моей семьи. Целую тебя.

Адрес мой все еще прежний. Собираюсь перебраться на новую квартиру в надстраивающийся дом в Нащокинском переулке, но думаю, что это не осуществится ранее осени.

Бол. Пироговская 35а, кв. 6.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 19 мая 1933 г.

Москва. 19.V.33 г.

Дорогой Павел!

Распространился слух, что ты уезжаешь в отпуск. Кроме того, Коля говорил мне, что ты звонил ко мне, но не дозвонился. Надеюсь, что ты урвешь минуту и забежишь попрощаться. Захвати с собой злосчастного Мольера.

А я? Ветер шевелит зелень возле кожной клиники[275], сердце замирает при мысли о реках, мостах, морях. Цыганский стон в душе. Но это пройдет. Все лето, я уж догадываюсь, буду сидеть на Пироговской и писать комедию (для Ленинграда)[276]. Будет жара, стук, пыль, нарзан.

Итак, позвони (в 11 ч. утра или в 10 вечера) и забеги.

Привет Анне Ильиничне!

Твой М.

М. А. Булгаков — И. В. Сталину. [23 мая 1933 г.]

Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!

Позвольте побеспокоить Вас просьбой по важнейшему делу, касающемуся Художественного театра.

Дело это вот в чем: Владимир Иванович Немирович-Данченко застрял за границей в самом тяжелом положении — ему не на что выехать в СССР.

А между тем здесь он совершенно необходим. Ему нельзя задерживаться за рубежом, — ему нужно быть здесь, в Театре.

Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, предоставить ему возможность погасить его долговые обязательства, которые держат его, с тем чтобы он в срочном порядке мог вернуться в Союз.

Сумма, которая ему необходима, составляет 1500 долларов.

Искренне уважающий Вас...[277]

М. А. Булгаков — в издательство «С. Фишер-Ферлаг». 15 июня 1933 г.

Москва

Многоуважаемый г. Марил!

Я получил последние письма из Вашего издательства. Благодарю Вас за присылку сведений о моем счете, а также за отправление в Ригу 30 марок.

Относительно пьесы «Бег»: я не могу пока послать ее за границу, так как пьеса еще не имеет разрешения — в настоящее время я работаю над поправками к ней[278].

Полученный сегодня мною бюллетень из французского Общества композиторов я подписываю и прилагаю Вам при этом письме.

Примите уверения в моем уважении.

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — О. С. Бокшанской. 21 июня 1933 г.

Москва

Милая Оля![279]

Большое тебе спасибо за обстоятельное письмо, которое пришло сегодня. Настоящее театральное письмо — все совершенно ясно. Если тебя не очень замотают, пиши, пожалуйста, еще.

Афишу... ах, забыл, что я уже просил об этом!

Програм...

Люсенька тебе завтра напишет все, что касается деловой стороны — это уж по ее части. Возможно, что она и сама приедет в Ленинград[280].

Очень рад, что ты удобно устроилась. Питайся и наслаждайся северной столицей.

Целую тебе ручку.

Люся и Сергей тебя обнимают. О подвигах Сергея в Серебряном бору, куда я ездил с ним купаться, тебе напишет Люся.

Твой М

Далее рукой Елены Сергеевны Булгаковой:

Оленька, душенька, спасибо тебе большое за твое письмо. Правду тебе скажу, я страшно ждала, что ты пришлешь сразу телеграмму.

Письмо ужасно меня обрадовало — в этот же день и от Ильи Яков[левича][281] получили тоже очень хорошее письмо.

Наверно, скоро увидимся. Сегодня я была во Всероскомдраме. Танин[282] обещал дать аванс для поездки. Познакомились с директором Ленинградского отделения Всероскомдрама, который обещал все наладить в смысле денег. Так что сейчас вопрос о доверенности отпадает, тем более что Танин уверяет, что это только запутает дело [...]

Сережка ездил с Мишей и Ляминым в Серебр. Бор. Коля подарил ему лук со стрелой с острым концом. Первый раз он выстрелил (Сергей) и попал Тате[283] в руку. В кровь. Второй — в... не знаю, как назвать? Ну, в живот, что ли... Потом стал бросать песком в воздух и засыпал Тате глаза. Вот и все. А Тата была мрачная, как всегда.

От Берты знаю, что Женичка[284] счастлив беспредельно.

Да, еще о делах. Счет у Шихматова есть. Но, говорит директор, Шихматов тип и поэтому с ним вечные недоразумения, все время он задерживает платежи, и приходится арест налагать на счет. Так что его надо хорошенько обработать, чтобы платил. Пусенька!!! В долгу не останусь!!!!!!

Мы приедем, конечно, вдвоем с Мишей. Тогда заранее напишу и попрошу устроить номер.

Когда точно 400-е представление?[285] (Чтобы к нему... не приехать).

Целую тебя, моя родненькая, любимая крепко. Твоя Люся.

Пиши, умоляю, такие же подробные письма.

М. А. Булгаков — в издательство «С. Фишер-Ферлаг». 27 июня 1933 г.

Москва

Многоуважаемый г. Марил!

Не откажите в любезности выслать срочно в Ригу (Латвия) по адресу: Альбертовская ул., д. 2, кв. 1, Александре Александровне Нюренберг (Riga, Latvija, Albertaiela 2, dz. 1. A. A. Nuerenberg), тридцать (30) марок, списав с моего у Вас счета.

Примите уверение в совершенном уважении.

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — И. Я. Судакову. 29 июня 1933 г.

Уважаемый Илья Яковлевич!

При этом письме посылаю Вам окончательные исправления в пьесе «Бег».

Помимо этого, вся пьеса будет мною проверена и в некоторых местах сокращена. Сокращения эти очень прошу принять во внимание — они необходимы. Будут еще кое-какие маленькие поправки, не меняющие стержня пьесы. Вам я вручу новый экземпляр пьесы, по которому и попрошу Вас репетировать.

Итак, пьеса — четырехактная:

1-й — монастырь и ставка.

2-й — контрразведка и дворец.

3-й — первый и второй Константинополи.

4-й — Париж и финальный Константинополь.

Получили ли Вы мое предыдущее письмо? Вы — в «Астории»?

Дружески и искренне приветствую Вас в день четырехсотого представления пьесы, на которую Вы положили так много режиссерского труда!

Какая сложная судьба этой пьесы, Илья Яковлевич!

...Мы встретились в самое трудное и страшное время, и все мы пережили очень много, и я в том числе... и мой утлый корабль... Впрочем, я не то... Время повернулось, мы живы, и пьеса жива, и даже более того: вот уж и «Бег» Вы собираетесь репетировать!..

Ну что ж, ну что ж!

Пожалуйста, срочно подтвердите мне получение исправлений, а то я не уверен, в «Астории» ли Вы.

Всем, всем привет! — от Елены Сергеевны и от меня.

М. Булгаков

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 22 июля 1933 г.

Москва

Жив ли ты, здоров ли, дорогой Павел?

Я вернулся из Ленинграда, значительно отдохнув за 10 дней в Астории.

Коля пытался меня уверить в двух вещах: 1) ты поставил у себя телефон, 2) ты меня совершенно забыл.

Задыхаюсь на Пироговской. Может быть, ты умолишь мою судьбу, чтобы наконец закончили дом в Нащокинском? Когда же это наконец будет?! Когда?![286]

Передай мой и Люси[287] привет Анне Ильиничне.

Твой М. Б.

М. А. Булгаков — М. Рейнгардт. 31 июля 1933 г.

Москва, 31 июля 1933 г.

Уважаемая г-жа Рейнгардт!

Разрешите мне ответ на Ваше любезное письмо от 5 июля 1933 года[288] направить Вам дня через два. Мне нужно будет просмотреть по архиву, в каком положении вопрос о постановке «Зойкиной квартиры» за границей. Лишь только я сверюсь с моими бумагами, я сейчас же напишу Вам исчерпывающий ответ.

Примите мой привет и пожелание успехов в Вашей сценической деятельности.

М. Булгаков

Адрес для переписки со мной:

Москва, Большая Пироговская, 35-А, кв. 6.

Непременно заказным.

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. 2 августа 1933 г.

Москва

Дорогой Викентий Викентьевич!

Как чувствуете Вы себя в Звенигороде[289] и что делаете?

Прежде всего хочу рассказать Вам о своей поездке в Ленинград. Там МХТ в двух театрах играл «Дни Турбиных». Играл с большим успехом и при полных сборах, вследствие чего со всех сторон ко мне поступили сообщения о том, что я разбогател. И точно: гонорар должен быть оттуда порядочный.

Вот мы и поехали в Ленинград, зная, как трудно заполучить в руки эти богатства.

Тут уж не я, а Елена Сергеевна, вооруженная доверенностью, нагрянула во 2-й из театров — Нарвский дом культуры. Заведующий театром дважды клялся, что вдогонку нам он немедленно переведет из моего гонорара 5 тысяч. Как Вы догадываетесь, он не перевел по сию минуту даже 5-ти копеек.

И наступила знакомая мне жизнь в мертвом театральном сезоне. Елена Сергеевна через Всероскомдрам шлет телеграммы и выцыганивает малые авансы, а я мечтаю только об одном счастливом дне, когда она добьется своего и я, вернув Вам мой остающийся долг, еще раз Вам скажу, что Вы сделали для меня, дорогой Викентий Викентьевич.

Ох, буду я помнить года 1929–1931!

Я встал бы на ноги, впрочем, раньше, если бы не необходимость покинуть чертову яму на Пироговской! Ведь до сих пор не готова квартира в Нащокинском. На год опоздали. На год! И разодрали меня пополам.

Но больше уж и говорить об этом не буду!

Что Вы делаете после «Сестер»[290]? Елена Сергеевна чрезвычайно, чрезвычайно интересно отзывается об этой книге! Мы с ней долго толковали об этом романе.

Я же, кроме того, просидел две ночи над Вашим «Гоголем»[291]. Боже! Какая фигура! Какая личность!

В меня же вселился бес. Уже в Ленинграде и теперь здесь, задыхаясь в моих комнатенках, я стал мазать страницу за страницей наново тот свой уничтоженный три года назад роман[292]. Зачем? Не знаю. Я тешу сам себя! Пусть упадет в Лету! Впрочем, я, наверное, скоро брошу это.

Передайте, пожалуйста, Елены Сергеевны и мой привет Марии Гермогеновне.

Желаю Вам отдохнуть, желаю Вам хорошего.

Ваш М. Булгаков.

Б. Пироговская, 35а, кв. 6.

М. А. Булгаков — в издательство «С. Фишер-Ферлаг». 3 августа 1933 г.

Многоуважаемый г. Марил!

Я получил от Вашего издательства извещение о том, что сумму в 30 марок нельзя переслать в Ригу, а также в следующем письме запрашиваемый мною адрес г-жи Резневич-Синьорелли. Очень благодарен за извещение.

Я прошу Вас, в случае отмены запрещения высылки денег за границу, выслать 30 марок в тот адрес, который я указывал: Латвия, Рига, Альбертовская ул., д. 2 кв. 1 — Александре Александровне Нюренберг.

Если будут какие-нибудь новости относительно моих пьес, прошу Вас, извещайте меня.

Примите уверения в моем уважении и привет.

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — А. М. Горькому. 5 августа 1933 г.

Москва

Многоуважаемый Алексей Максимович!

Как чувствуете Вы себя теперь после болезни?[293] Мне хотелось бы повидать Вас.

Может быть, Вы были бы добры сообщить, когда это можно сделать?

Я звонил Вам на городскую квартиру, но все неудачно — никого нет.

Уважающий Вас

М. Булгаков

Михаил Афанасьевич Булгаков

Б. Пироговская 35/а, кв. 6

Тел. Г 3-58-03

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 13 августа 1933 г.

Москва

Дорогой Коля!

Пожалуйста, помоги мне в одном деле, взяв на себя в нем роль моего поверенного. Г-жа Мария Рейнгардт — актриса (M-me Marie Reinhardt, 7, rue du Square Carpeaux, Paris 18) — перевела мою пьесу «Зойкина квартира» (L’appartement du Zoika) на французский язык и предлагает мне ставить ее на французском языке в драматических театрах на следующих условиях — она пишет: «je vous propose un pourcentage de 4 pour cent (4%) sur les recettes brutes de toutes les representations de votre piece», а для кино на французском языке — на следующих: «50 pour cent (50%) du prix de vente obtenu par moi»[294].

Я выражаю согласие на это с тем, чтобы мой договор с ней был действителен для драм. театра — на 2 года, а для кино — на один год, считая с премьеры в драм. театре.

Само собой разумеется, что я, зная, насколько ты занят, прошу тебя смотреть на себя как на моего поверенного в этом деле и отчислять для себя, в виде вознаграждения, 25% с тех сумм, которые будут поступать для меня.

Вот еще что: в 1928-м году я разрешил Издательству Ладыжникова в Берлине напечатать на немецком языке и тем самым закрепить за собой за границей право на постановки «Зойкиной квартиры» и охрану ее. (L. Ladyschnikoff Verlag. Berlin W 50. Rankestrasse 33, «Zoikas Wohnung» c Copyright by L. Ladyschnikow Verlag C. m. b. H. Berlin W 50 Februar 1929.)

По моим сведениям, издательства этого уже не существует. Кроме того, в течение времени с декабря 1928 года и по сей день издательство ничего не давало мне знать по поводу «Зойкиной квартиры». Выясни, прошу, прав ли я, полагая, что никаких препятствий у меня для соглашения с Рейнгардт Марией нет. Чтобы не было потом никаких столкновений и недоразумений. Полагаю, что Сосьете дез отёр поможет в этом.

Прилагаю при этом тебе записку, доверяющую тебе вести переговоры с Рейнгардт и получать суммы, и прошу побывать у нее[295].

Полную копию французского письма Рейнгардт ко мне вышлю в следующем письме.

Ванино письмо с приложением стихов я получил[296]. И ему, и тебе еще напишу. Сейчас же тороплюсь только написать по этому вопросу о Рейнгардт.

Беспокою тебя потому, что больше обратиться не к кому. Целую, и прошу самым срочным образом ответить на это письмо.

Твой М. Булгаков

(M. Bulgakow)

Приписка Е. С. Булгаковой:

Я шлю самый сердечный привет всем!

Елена Булгакова

Доверенность.

Настоящей полностью передаю свои авторские права на мою пьесу «Зойкина квартира» за пределами СССР брату моему Николаю Афанасьевичу Булгакову, проживающему в Париже, II.

Полностью передаю ему право заключения всевозможных договоров на эту пьесу за пределами СССР и получение по ней авторского гонорара. Сам никаких претензий по поводу этой пьесы брату Николаю Афанасьевичу Булгакову предъявлять не буду.

Настоящая доверенность на срок три (3) года, считая со дня ее подписания.

Михаил Афанасьевич Булгаков.

М. А. Булгаков — М. Рейнградт. 15 августа 1933 г.

Москва

Госпоже Марии Рейнгардт

Madame!

Настоящим письмом я выражаю свое согласие на предоставление Вам права перевода на французский язык и исполнения на французском языке моей пьесы «Зойкина квартира» (L’appartement du Zoika) на условиях, предложенных Вами мне в Вашем любезном письме от 5 июля 1933 года, то есть четыре процента (4%) мне авторских с каждого представления в драматических театрах, а для кино на французском языке — пятьдесят процентов мне с тех сумм, которые будете получать Вы.

Срок действия нашего договора предлагаю считать в двухлетний (со времени этого письма) для драматических спектаклей, а для кино — один год, считая со времени премьеры в Париже в драматическом спектакле.

Считаю долгом известить Вас о том, что, согласно моему разрешению от 7 октября 1928 года, издательство И. Ладыжникова в Берлине (е. Ladyschnekoff Verbig, Berlin W 50, Rankestrasse 33) напечатало на немецком языке в Берлине «Зойкину квартиру» с пометкой о закреплении права переводов и постановки за собой, и тем самым получая право на постановку и охрану пьесы за пределами СССР.

Ввиду того, что с тех пор издательство Ладыжникова не давало мне ничего знать о пьесе, а по моим сведениям, кроме того, прекратило свое существование, я полагаю, что никаких препятствий для непосредственного заключения моего соглашения с Вами нет.

Но я прошу Вас принять меры к тому, чтобы выяснить этот вопрос для того, чтобы не было никаких недоразумений или юридических столкновений.

В случае если бы я ошибался и Ладыжникова издательство имеет право на «Зойкину», может быть, нам нужно заключать соглашение через него?

Одновременно с этим письмом я пишу моему брату, доктору Николаю Афанасьевичу Булгакову, проживающему в Париже (Docteur Nicolas Boulgakow, 11, rue Jobbe Duval, Paris 15), с просьбой побывать у Вас для детальных переговоров обо всем, в том числе и по вопросу о Ладыжникове. На Н. А. Булгакова прошу смотреть как на моего поверенного в этом деле, и те суммы, которые будут причитаться мне по моему соглашению с Вами, вручать ему.

Мне было бы очень приятно получить французский текст «Зойкиной квартиры», а от Вас получать известия о дальнейшей судьбе этой пьесы.

Прошу Вас принять выражения моего уважения к Вам.

Булгаков.

М. А. Булгаков — Н. Н. Лямину. 23 августа 1933 г.

Москва

Дорогой Коля!

Устав от Мольера и находясь в состоянии отдыха, диктую последнее летнее письмо тебе.

Вчера началась зима — в театре произошел съезд. Зима принесет свои заботы, планы и прочее, а сейчас Люся и я стараемся ликвидировать все летние заботы. Люся превратилась в великомученицу из-за ленинградских гастролей. Эти подлецы, эти ленинградские театральные сукины дети, конечно, денег авторских не заплатили до сих пор. Люсина жизнь превратилась в кутерьму. Она встает со словом «Ленинград» и с этим словом же ложится, вроде как бы с молитвой. Какие-то письма, кого-то в Ленинград посылали, какие-то телеграммы приходили, — словом — это наглые арапы! Бедная доверенная Люся!

Впрочем, это все не интересно для тебя. Обидно то, что сорвали всякую работу, в особенности в последние две недели. Дальше получается чепуха: поставили в глупейшее положение, а тут еще Любашин ремонт[297]. Сволочи проклятые!

Буду уговаривать Люсю, чтобы она ни за что не делала драматурга из Сережки. Но, кроме шуток, я серьезно начинаю задумываться...

В самом деле, в оркестр саживали зрителей, вызывали усиленные наряды милиции, накормил я всех этими Турбиными! И вот — спасибо! Ну, черт с ними!

Сережа поправляется. По-видимому хромать не будет. Сегодня узнаем точнее у врача.

Живем по-прежнему, за исключением этого ленинградского безобразия, в тишине, согласии и в мечтах.

Как поживает миловидная болгарка?

Ну-с, итак, семейство наше Тату и тебя целуем.

Твой М.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 30 августа 1933 г.

Москва

Дорогой Коля!

Твое письмо от 25 августа 33 г. получил сегодня утром. Прежде всего, сердечно благодарю тебя за то, что ты так быстро и обстоятельно ответил. Далее по пунктам:

1. Положение вещей изложено тобой в совершенно понятной для меня форме.

2. К этому письму прилагаю копию моего письма от 8 октября 1928 года в Издательство Ладыжникова. Как видишь, это не постатейный договор, а письмо, а также, как видишь, в письме не указан пропущенный мной, очевидно, в спешке, срок действия этого письма.

Примечание: Захар Леонтьевич Каганский — тот самый, который проделал ряд махинаций с романом «Белая гвардия» и пьесой «Дни Турбиных» за границей, что-то начал проделывать и с переводом и выпуском «Зойкиной квартиры», о чем меня предупредило Издательство Ладыжникова, вследствие этого фамилия Каганского и попала в письмо.

Попутно предупреждаю тебя, что Каганский — квалифицированный мошенник, причем в сферу его деятельности входит не только Берлин, но, сколько мне известно, и Париж, и, возможно, другие города.

3. Что делать с Ладыжниковым — решайте в Париже сами. Я же завтра попытаюсь посоветоваться с юристом, может быть, что-нибудь узнаю здесь.

4. Охотно предоставляю тебе все права на «Зойкину» за границей и завтра же попрошу засвидетельствовать мою подпись на доверенности. Лишь только она будет засвидетельствована — доверенность вышлю тебе.

5. Возможно ли получить от меня текст «Зойкиной квартиры»? Нет, полагаю, что это невозможно.

6. Ясно, что «Зойкина» ходит за границей в одном из тех экземпляров, которые неизвестным для меня способом какие-то лица, возможно, что через Ригу или Берлин, пустили в обращение.

Я не знаю, в каком виде этот текст, и, конечно, возможно, что он в неряшливом виде.

7. Совершенно необходимо сделать наоборот: чтобы Рейнгардт выслала бы мне срочнейше копию своего французского перевода (заказным, натурально) или копию того русского текста, с которого она переводила. Я жду этого.

8. Если бы эта высылка была невозможна (хотя я не знаю, почему) или бы задержалась, — мне совершенно необходимо, чтобы ты мне в письме выслал бы опознавательные какие-либо признаки рейнгардтовского экземпляра (перечень действующих лиц, указание количества картин и актов, начала и концовки картин), — я хоть какое-нибудь представление составлю о том, что она перевела. Жду этого срочно.

Примечание: под началами и концовками я понимаю выписку нескольких реплик, ну, вот, например, берлинский экземпляр (ладыжниковский немецкий) кончается репликой Зои:

«Будьте мужчиной, Павлуша. Я не оставлю Вас в тюрьме. Прощай, прощай, моя милая квартира!»

Сверивши реплики, я прикину и определю, какой это, примерно, вариант пьесы.

9. Очень рекомендую выписать из Берлина, если это возможно, экземпляр ладыжниковской «Зойкас Вонунг». Может быть, сравните.

10. Относительно эскизов костюмов и декораций — это, по-моему, нельзя, потому что нельзя фотографировать постановку вахтанговского театра в Москве, нельзя же ее копировать. Нужно другое: авторские точные указания относительно костюмов и декораций, и эти указания, если нужно, я вам дам.

Вот пока все. Как видишь, я тебе отвечаю в тот же день, как получил письмо. Жди теперь моих следующих писем. Завтра же будем просить о заверении моей подписи.

Устал — у меня грипп. На этом кончаю письмо. Обнимаю тебя, а Елена шлет тебе привет. Твой Михаил.

М. А. Булгаков — А. И. Гришину. 13 сентября 1933 г.

Москва

В театр Русской Драмы в Риге

А. И. Гришину

Многоуважаемый Александр Ильич!

Настоящим прошу поступить во всем, как написано в письме доверенной моей, жены моей Елены Сергеевны Булгаковой от 13.9.1933 г., то есть перевести А. А. Нюренберг 26 лат 63 сан., а остальной мой гонорар по «Зойкиной квартире» положить в Банк в Риге, открыв счет на мое имя.

Примите мой привет.

Уважающий Вас

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 14 сентября 1933 г.

Москва

Дорогой Коля!

Вчера получил твое письмо от 8 sept. 1933. Спасибо тебе за хлопоты! Надеюсь, что ты поможешь мне по «Зойкиной квартире». Я буду извещать тебя обо всем, что будет у меня известно по поводу этой пьесы. Жду копию экземпляра Мари Рейнгардт, а тебе вышлю копию ее французского письма ко мне, как только Елена Сергеевна его перепишет.

Ты, надеюсь, понимаешь, что от дел с моими пьесами у меня голова идет кругом. Никоим образом, стоя у окошечка на Пироговской, нельзя управиться с заграничными вопросами. И происходит чертова, по временам, кутерьма. Тут все: и путаница в сношениях с издательствами, и появление разнобойных текстов одних и тех же вещей, по временам фортеля, которые выкидывают некоторые субъекты типа знаменитого Каганского, словом, все прелести. Впрочем, я не только надеюсь, но и убежден, что ты понимаешь все трудности моего положения, почему и не буду распространяться на эту тему.

Я счастлив тем, что Елена взяла на себя всю деловую сторону по поводу моих пьес и этим разгрузила меня. Я выдал ей нотариальную доверенность на ведение дел по поводу моих произведений. В случае, если бы она написала тебе вместо меня, прошу ее сообщения договорные или гонорарные принимать как мои.

Да, еще по поводу «Зойкиной»: вскоре после предложения Рейнгардт издательство С. Фишер радостно известило меня, что оно насчет «Зойкиной» заключило договор в Чехии. Все это очень мило, но я им написал, что Ладыжников уже выпустил пьесу, так что при чем здесь Фишер? Словом: надо играть в Париже, надо, чтобы ты, сколько можешь, привел вопрос о «Зойкиной» за пределами СССР в порядок[298].

Сообщения газет о том, что в МХТ пойдут «Мольер» и «Бег», приблизительно верны. Но вопрос о «Мольере» так затягивается (по причинам чисто внутренне театральным), что на постановку его я начинаю смотреть безнадежно, а «Бег», если будет судьбе угодно, может быть, пойдет к весне 1934 года. В других театрах Союза обе пьесы, по-видимому, безнадежны. Есть тому зловещие знаки. В «Беге» мне было предложено сделать изменения. Так как изменения эти вполне совпадают с первым моим черновым вариантом и ни на йоту не нарушают писательской совести, я их сделал.

Сейчас мне срочно нужно быть в МХТ, поэтому это письмо отправляю, а продолжение напишу немедленно (завтра отправлю).

Целую тебя.

Михаил.

Вот подпись Елены Сергеевны, чтобы ты ее знал.

Милый Никол,

можно Вас так называть? По рассказам Миши чувствую к Вам большую симпатию. Было бы очень радостно, если бы Вы прислали нам свою последнюю карточку. Со своей стороны, обещаю, что все наше святое семейство скоро снимется и тоже вышлет Вам свои фотографии. Мое письмо похоже на письмо из «Брачной газеты». Но это уж не моя вина. Шлю сердечный привет.

Елена Булгакова.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 1 октября 1933 г.

Москва

Дорогая Надя!

Извини, что я не поздравил тебя вчера. Это не потому, что я забыл тебя. Я все время нездоров и собираюсь выходить только с завтрашнего дня. Передай, пожалуйста, твоим ребятенкам 100 рублей по случаю вчерашних именин твоих. И поцелуй.

Я и Люся сейчас с головой влезли в квартирный вопрос, черт его возьми. Наша еще не готова и раздирает меня во всех смыслах, а Любе я уже отстроил помещение в этом же доме, где и я живу сейчас. Итак, не сердись на меня за то, что редко даю знать о себе. Люся просит поздравить тебя!

Пишу сейчас мало, потому что весь расклеен еще[299].

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 4 октября 1933 г.

Москва

Милый Никол!

Вчера утром пришло твое письмо от 27.IX-33 г. В конверте — шесть листов и приложение: Статю де ля Сосьете.

Отвечаю тебе по пунктам твоего обстоятельного, понятного и милого письма.

1. Благодарю за переписку текста.

2. Жду текста адаптасьон франсэз. Твой экземпляр — некорректированный экземпляр, содержащий некоторые искажения и многочисленные опечатки. Конечно, если бы была какая-либо возможность, хорошо было бы мне до адаптасьон получить копию и русского текста, но если это невозможно, ничего не поделаешь. Я немедленно вооружаюсь одним из своих экземпляров «Зойкиной», полагая, что он точно такой, как твой, и вышлю тебе поправки, стараясь исправить неряшливости, чтобы не искажать смысл. Прежде всего, я прошу фамилию Обольянинов заменить фамилией — Абольянинов, а китаец называется — Ган-Дза-Лин (Манюшка называет его Газолин). Дальнейшие поправки в следующем письме.

3. Спасибо за копию соглашения и русский его перевод. В дальнейшем, если не будет времени переводить, посылай без перевода, — переведу.

4. Рад твоему вступлению в Сосьете.

5. С юристом я говорил. Он того мнения, что я с Ладыжниковым могу считать себя уже не связанным. Нотариальная доверенность мною Ладыжникову не была дана.

С юристом я говорил больше для очистки совести. Отсюда он мне ничем помочь не может, а самому мне юридическое положение ясно не меньше, чем ему. Тебе — также. Это видно по прекрасному разбору дела, данному в твоем письме.

Да, мне придется написать Ладыжникову о том, что я дал тебе доверенность и прошу расторгнуть со мною соглашение. Напишу.

6. О Фишере: оказывается, что он имеет отношение к «Зойкиной квартире», как он утверждает. В письме от 19.IX.33, в ответ на мое предупреждение о том, что «Зойкина» у Ладыжникова, Фишер пишет: «Мы 10 декабря 32 года заключили с издательством Ладыжникова соглашение о том, что распространение этого произведения за границей мы берем на себя», и прибавляет, что дело, таким образом, — «ин орднунг», то есть в порядке.

Нет, тут нет особенного порядка. Ладыжников ни звуком меня не известил о том, что он передал Фишеру распространение «Зойкиной», как вообще ни о чем не извещал. Прими все это к сведению. Фишеру же, конечно, я немедленно напишу о том, что доверенность у тебя, попрошу его урегулировать с тобою вопрос о Чехии, и всех корреспондентов по «Зойкиной квартире» буду направлять к тебе.

Я понимаю, как важно внести порядок в это дело, я отлично понимаю все юридические тонкости и сложности. Я полагаю, что я совершенно верно устанавливаю и тип моих корреспондентов, и характер их действий, но до соглашения с тобой я был лишен физической возможности установить какой-нибудь порядок. А ты можешь его установить, в чем я всячески тебе помогу.

7. Рад переговорам с театром.

8. Список действующих лиц, характеристика, одежда, бытовые условия идут в немедленно следующем письме.

9. Прошу тебя, милый Никол, немедленно по получении этого письма передать профессору д’Эрель, что я чрезвычайно рад буду видеть его у себя, что я с удовольствием сделаю все, чтобы ознакомить его с нашими театрами, и вообще буду очень доволен, если чем-нибудь буду еще полезен ему в Москве. Мне будет приятно повидать твоего шефа, с которым ты связан научной работой, услышать что-нибудь о тебе. Я думаю, что он, даже если его время и будет занято официальной частью приезда, какими-нибудь визитами или научными сообщениями, — вполне найдет возможность увидеться со мной. Мой телефон: Арбат 3-58-03. И я, и жена говорим по-французски.

У меня вообще сейчас французская полоса. Сижу над Мольером (я продолжаю его изучать), а недавно беседовал с Эррио[300], который приехал в МХТ и смотрел «Дни Турбиных».

Спешу отправить это письмо, поэтому ничего больше не сообщаю. Жди немедленно следующего. Ответ на это прошу срочный.

Целую тебя и Ивана. Скажи ему, пожалуйста, что я несколько раз уже брался за перо, чтобы написать ему по поводу его стихов, но до сих пор не мог выкроить времени. Я напишу ему тотчас же, как сплавлю деловую переписку, которая задержалась из-за болезни Люси. Она шлет тебе самый горячий привет.

М. А. Булгаков — в редакцию «Жизнь замечательных людей». 14 октября 1933 г.

Ввиду того, что ко мне поступило предложение дать для напечатания отрывки из сочиненной мною для «Жизни замечательных людей» биографии Мольера, я прошу Редакцию в срочном порядке дать мне письменное согласие на напечатание таких отрывков.

А также прошу Редакцию известить меня относительно того, будет ли Редакция печатать биографию Мольера или же отказывается от этого[301].

М. Булгаков.

Москва

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. 17 октября 1933 г.

Дорогой Викентий Викентьевич,

помнится, один раз я Вас уже угостил письмом, которое привело Вас в полнейшее недоумение.

Но так всегда бывает: когда мой литературный груз начинает давить слишком, часть сдаю Елене Сергеевне. Но женские плечи можно обременять лишь до известного предела. Тогда — к Вам.

Давно уже я не был так тревожен, как теперь. Бессонница. На рассвете начинаю глядеть в потолок и таращу глаза до тех пор, пока за окном не установится жизнь — кепка, платок, платок, кепка. Фу, какая скука!

Так в чем же дело? Квартира. С этого начинается. Итак, на склоне лет я оказался на чужой площади. Эта сдана, а та не готова. Кислая физиономия лезет время от времени в квартиру и говорит: «Квартира моя». Советует ехать в гостиницу и прочие пошлости. Надоел нестерпимо. Дальше чепуха примет грандиозные размеры, и о работе помышлять не придется.

Нарисовав себе картину выселений, судов, переселений и тому подобных прелестей...[302]

М. А. Булгаков — в издательство «С. Фишер-Ферлаг». 30 ноября 1933 г.

Многоуважаемый г. К. Марил!

Ваши любезные письма от 20 и 23 октября с. г. и извещение о зачислении на мой счет 45 марок от 14 ноября с. г. мною получены.

Прошу Вас не отказать в любезности взять с моего счета 40 марок (сорок марок) и перевести их Emmy Lieven[303]; Berlin, Fürtherstrasse, 10/III.

Заранее благодарю Вас, прошу принять уверение в моем полном уважении.

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — Л. Н. Замятиной. 31 декабря 1933 г.

Москва.

Милая Людмила Николаевна!

Еще несколько часов, и пробьет «12». Говорят, что все это условности. Возможно. Но все-таки, всякий раз, как ждешь боя часов, внушаешь себе, что вот явится Фортуна, обольстительно улыбнется. Она, конечно, не явится, все это чепуха, но ждать никому не запрещается.

Итак, поздравляю Вас с Новым годом. Так как мне точно известно, что нужно для счастья человека, то этого и желаю Вам: 1) здоровья, 2) собственная вилла, 3) автомобиль, 4) деньги.

Все прочее приложится.

Себе желаю только одного: как можно скорее переехать в Нащокинский переулок. Больше мне ничего не нужно.

Есть затрепанная, тусклая, заношенная надежда, что это случится в январе. Но если не случится, то гражданин, которому наша Пироговская квартира уже сдана, отравит мне окончательно жизнь.

Но недаром я жду полночи — улыбнется богиня — авось переедем.

Ваше письмо от 3.XI.33 получено...

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 29 января 1934 г.

Москва

Николаю Афанасьевичу Булгакову

II, rue Jobbe Duval

Paris XV

(место службы: 75, Olivier-de-Serres

Téléphone: Vaugirard 55-82)

Дорогой Коля!

Г-н Юджин Лайонс (Eugene Lyons), корреспондент американской прессы, проживавший в Москве, а теперь направляющийся в Америку, выразил интерес к моей пьесе «Зойкина квартира»[304]. Ввиду того, что доверенность на эту пьесу у тебя, я направлю г. Лайонса к тебе.

Может быть, ты найдешь возможным вступить с ним в переговоры и договорные отношения относительно «Зойкиной квартиры» для Америки. Я с ним (ввиду того, что мой договор с Фишером на «Дни Турбиных» кончился) заключил договор на «Дни Турбиных» для всей заграницы сроком до конца 1934 года (на английском языке для театров и на всяком языке для кино). В начале февраля я меняю свой адрес в Москве, но точно его еще не знаю. Поэтому впредь до сообщения его тебе прошу писать мне заказными по следующему адресу:

Москва, проезд Художественного Театра. Московский Художественный театр. Михаилу Афанасьевичу Булгакову.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. 6 марта 1934 г.

Дорогой Викентий Викентьевич!

Адрес-то я Вам не совсем точный дал. Надо так: Москва 19, Нащокинский пер., д. 3, кв. 44. До 10-го я позвоню Вам, и мы условимся, как быть с билетами. Я искренно опечален тем, что Вы сообщили о Вашем доме. Подтверждается ли это? Я от души желаю Вам, чтобы Ваше новое пристанище в случае, если придется уезжать, было бы хорошо.

А об этом кабинете сохраню самые лучшие воспоминания[305]. Я становился спокойнее в нем, наши беседы облегчали меня.

Свое жилище я надеюсь Вам вскоре показать, лишь только устроюсь поуютнее.

Замечательный дом, клянусь! Писатели живут и сверху, и снизу, и сзади, и спереди, и сбоку.

Молю бога о том, чтобы дом стоял нерушимо. Я счастлив, что убрался из сырой Пироговской ямы. А какое блаженство не ездить в трамвае! Викентий Викентьевич!

Правда, у нас прохладно, в уборной что-то не ладится и течет на пол из бака, и, наверное, будут еще какие-нибудь неполадки, но все же я счастлив. Лишь бы только стоял дом.

Господи! Хоть бы скорее весна. О, какая длинная, утомительная была эта зима. Мечтаю о том, как открою балконную дверь.

Устал, устал я.

Итак, приветствую Марию Гермогеновну, Вас обнимаю, а Елена Сергеевна просит Вас поблагодарить за приглашение и, так же как и я, приветствует Марию Гермогеновну.

Ваш М. Булгаков.

P. S. Елена Сергеевна перенесла грипп в серьезной форме.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 7 марта 1934 г.

Москва

Дорогой Коля!

Твое молчание меня тревожит. Я переехал на новую квартиру. Адрес: Москва, 19, Нащокинский переулок, д. 3, кв. 44 (заказными).

О «Зойкиной». От Б. Рубинштейна из Парижа (от 22.II.34) я получил письмо, в котором он всячески старается доказать, что он, Рубинштейн (именует себя — «владелец изд-ва Ладыжников», Берлин), имеет права на «Зойкину» на том основании, что он и подписал то самое соглашение, копию которого я тебе послал. Он пишет, что я должен соглашение второе (то есть доверенность тебе) аннулировать.

Само собой разумеется, я ему отвечу, что я не с тобой аннулирую соглашение, а с ним. Тебе придется несомненно иметь с ним дело. Так вот, потверже с ним через Société действуй. Пусть установят, на чем основаны притязания г. Рубинштейна. Я полагаю, что никаких прав он не имеет. Копию его письма посылаю тебе в следующем письме. Обуздай ты, пожалуйста, всех, кто тянет руку к гонорару незаконно. Спешу в Театр, целую тебя и Ваню. Здоровы ли Вы?

Твой М. Булгаков

Адрес Рубинштейна:

Agence Litteraire et Dramatique Internationale 72-bis, rue Michel Ange

Paris (16-me) для Б. Н. Рубинштейна (в заголовке письма — Bernhard Rubinstein).

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 14 марта 1934 г.

Дорогой Павел,

твое письмо от 6-го получил.

Один из Колиных друзей, говоря обо мне всякие пакости, между прочим сообщил, что во мне «нездоровый урбанизм», что мне, конечно, немедленно и передали.

Так вот, невзирая на этот урбанизм, я оценил и белый лес, и шумящий самовар, и варенье. Вообще, и письмо приятное, и сам ты тоже умный. Отдыхай!

Зима эта воистину нескончаемая. Глядишь в окно, и плюнуть хочется. И лежит, и лежит на крышах серый снег. Надоела зима!

Квартира помаленьку устраивается. Но столяры осточертели не хуже зимы. Приходят, уходят, стучат.

В спальне повис фонарь. Что касается кабинета, то ну его в болото! Ни к чему все эти кабинеты.

Пироговскую я уже забыл. Верный знак, что жилось там неладно. Хотя было и много интересного.

У Коли не окончание, а начало радикулита. Как это по-ученому называется? Во всяком случае, ему стало легче. Но зато он стал несимпатичный. Рассказы рассказывает коротенькие и удивительно унылые: то как у кого-то жена захворала, а тот себе зубы вставляет, то у кого-то дом треснул. Надеюсь, что он исправится.

Собирается на юг ехать.

«Мольер»: ну что ж, репетируем. Но редко, медленно. И, скажу по секрету, смотрю на это мрачно. Люся без раздражения не может говорить о том, что проделывает Театр с этой пьесой. А для меня этот период волнений давно прошел. И если бы не мысль о том, что нужна новая пьеса на сцене, чтобы дальше жить, я бы и перестал о нем думать. Пойдет — хорошо, не пойдет — не надо. Но работаю на этих репетициях много и азартно. Ничего не поделаешь со сценической кровью!

Но больше приходится работать над чужим. «Пиквикский клуб» репетируем на сцене. Но когда он пойдет и мне представится возможность дать тебе полюбоваться красной судейской мантией — не знаю. По-видимому, и эта пьеса застрянет. Судаков с «Грозой» ворвался на станцию, переломал все стрелки и пойдет впереди. «Гроза» нужна всем, как коту штаны, но тем не менее Судаков — выдающаяся личность. И если ты напишешь пьесу, мой совет — добивайся, чтобы ставил Судаков. Вслед за Судаковым рвется Мордвинов[306] с Киршоном[307] в руках. Я, кроме всего, занимаюсь с вокалистами мхатовскими к концерту и время от времени мажу, сценка за сценкой, комедию[308]. Кого я этим тешу? Зачем? Никто мне этого не объяснит. Свою тоже буду любить.

Напиши мне, пожалуйста, еще из Ясной. Приятно увидеть твой конверт на столе среди конвертов, которые я вскрываю со скрежетом и бранью. Из-за границы, от красавцев, интересующихся моими пьесами.

Приедешь, послушаем цыганские вальсы[309]. Кстати! Гитару удалось вырвать из когтей этого... забыл... ну, который на спектакле?

Анне Ильиничне поцелуй руку и попроси ее поцеловать меня в лоб.

Люся передает вам искренний привет, а я тебя обнимаю.

Твой М.

М. А. Булгаков — И. А. Булгакову. 21 апреля 1934 г.

Москва

Дорогой Ваня!

От Коли прекратились известия. На последние мои письма ответа от него нет. Пожалуйста, напиши мне срочно, голубчик, что с ним[310]. Я тревожусь.

Целую тебя крепко и твоей семье прошу передать привет. Я переменил квартиру. Мой адрес:

Москва 19, Нащокинский пер. 3, кв. 44.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. 26 апреля 1934 г.

Москва 19, Нащокинский пер., дом 3, кв. 44. Тел. 58-67.

Дорогой Викентий Викентьевич!

На машинке потому, что не совсем здоров, лежу и диктую. Телефон, как видите, поставили, но пока прибегаю не к нему, а к почте, так как разговор длиннее телефонного. Никуда я не могу попасть, потому что совсем одолела работа. Все дни, за редкими исключениями, репетирую, а по вечерам и ночам, диктуя, закончил, наконец, пьесу, которую задумал давным-давно. Мечтал — допишу, сдам в театр Сатиры, с которым у меня договор, в ту же минуту о ней забуду и начну писать сценарий по «Мертвым душам». Но не вышло так, как я думал.

Прочитал в Сатире пьесу[311], говорят, что начало и конец хорошие, но середина пьесы совершенно куда-то не туда. Таким образом, вместо того, чтобы забыть, лежу с невралгией и думаю о том, какой я, к лешему, драматург! В голове совершеннейший салат оливье: тут уже Чичиков лезет, а тут эта комедия. Бросить это дело нельзя: очень душевно отнеслись ко мне в Сатире. А поправлять — все равно что новую пьесу писать. Таким образом, не видится ни конца, ни края. А между тем и конец, и край этот надо найти.

Вот что я хотел Вас спросить, Викентий Викентьевич. В Звенигороде, там, где Вы живете, есть ли возможность нанять дачу? Если Вам это не трудно, позвоните или напишите нам об этом: у кого, где, есть ли там купанье? Вопрос идет главным образом о Сережке. Но Елена Сергеевна, конечно, и меня туда приладит. Мне это ни к чему, не люблю подмосковных прелестей, и, следовательно, я там не поправлюсь. Но за компанию и чтобы дать возможность жене с Сергеем подышать свежим воздухом, готов оказаться и на даче. Ежели не Звенигород, то еще где-нибудь близ Москвы да найдем что-нибудь.

Но дальше идет блестящая часть. Решил подать прошение о двухмесячной заграничной поездке: август-сентябрь. Несколько дней лежал, думал, ломал голову, пытался советоваться кое с кем. «На болезнь не ссылайтесь». Хорошо, не буду. Ссылаться можно, до́лжно только на одно: я должен и я имею право видеть — хотя бы кратко — свет. Проверяю себя, спрашиваю жену, имею ли я это право. Отвечает — имеешь. Так что ж, ссылаться, что ли, на это?

Вопрос осложнен безумно тем, что нужно ехать непременно с Еленой Сергеевной. Я чувствую себя плохо. Неврастения, страх одиночества превратили бы поездку в тоскливую пытку. Вот интересно, на что тут можно сослаться? Некоторые из моих советников при словах «с женой» даже руками замахали. А между тем махать здесь нет никаких оснований. Это правда, и эту правду надо отстоять. Мне не нужны ни доктора, ни дома отдыха, ни санатории, ни прочее в этом роде. Я знаю, что мне надо. На два месяца — иной город, иное солнце, иное море, иной отель, и я верю, что осенью я в состоянии буду репетировать в проезде Художественного театра, а может быть, и писать.

Один человек сказал: обратитесь к Немировичу.

Нет, не обращусь! Ни к Немировичу, ни к Станиславскому. Они не шевельнутся. Пусть обращается к ним Антон Чехов!

Так вот решение. Обращаюсь к Елене Сергеевне. У нее счастливая рука.

Пора, пора съездить, Викентий Викентьевич! А то уж как-то странно — закат!

Успеха не желайте; согласно нашему театральному суеверию, это нехорошо.

Что Вы делаете, Викентий Викентьевич? Здоровы ли Вы и когда поедете в Звенигород? Дом Ваш не трогают (московский)? Будет ли перестройка?

Несмотря на некоторые неполадки и чертовы неряшливости, я счастлив в своей квартире. Много солнца. Ждем газа, а то ванн нельзя брать, а мне без ванн прямо гроб — очень помогают.

Я все-таки вырву минуту — приду к Вам, и очень прошу Вас, позвоните нам или напишите. Дайте Елене Сергеевне совет насчет Звенигорода.

И она и я передаем искренний привет Марии Гермогеновне. Я Вас обнимаю.

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 28 апреля 1934 г.

Москва

Дорогой Павел!

Полагаю, что письмо еще застанет тебя в Ясной Поляне.

Можешь еще одну главу прибавить — 97-ю — под заглавием: о том, как из «Блаженства» ни черта не вышло.

25-го читал труппе Сатиры пьесу. Очень понравился всем первый акт и последний. Но сцены в «Блаженстве» не приняли никакой. Все единодушно вцепились и влюбились в Ивана Грозного. Очевидно, я что-то совсем не то сочинил. Теперь у меня большая забота. Думал сплавить пьесу с плеч и сейчас же приступить к «Мертвым душам» для кино. А теперь вопрос осложнился. Я чувствую себя отвратительно в смысле здоровья. Переутомлен окончательно. К 1 августа во что бы то ни стало надо ликвидировать всякую работу и сделать антракт до конца сентября, иначе совершенно ясно, что следующий сезон я уже не в состоянии буду тянуть.

Я подал прошение о разрешении мне заграничной поездки на август-сентябрь. Давно уже мне грезилась средиземная волна, и парижские музеи, и тихий отель, и никаких знакомых, и фонтан Мольера, и кафе, и, словом, возможность все это видеть. Давно уж с Люсей разговаривал о том, какое путешествие можно было бы написать! И вспомнил незабвенный «Фрегат “Палладу”» и как Григорович вкатился в Париж лет восемьдесят назад! Ах, если б осуществилось! Тогда уж готовь новую главу — самую интересную.

Видел одного литератора как-то, побывавшего за границей. На голове был берет с коротеньким хвостиком. Ничего, кроме хвостика, не вывез! Впечатление такое, как будто он проспал месяца два, затем берет купил и приехал.

Ни строки, ни фразы, ни мысли! О, незабвенный Гончаров! Где ты?

Очень прошу тебя никому об этом не говорить, решительно никому. Таинственности здесь нет никакой, но просто хочу себя оградить от дикой трескотни московских кумушек и кумовьев. Я не могу больше слышать о том, как треплют мою фамилию и обсуждают мои дела, которые решительно никого не касаются. На днях ворвалась одна особа, так она уж ушла, а мы с Люсей полчаса еще ее ругали. Она уж, может быть, у Мясницких ворот была и икала. Она спрашивала, сколько мы зарабатываем, и рассказала, сколько другие зарабатывают. Один, по ее словам, пятьсот тысяч в месяц. И что мы пьем и едим. И прочее. Чума! Народное бедствие! Никто мне не причинил столько неприятностей, сколько эти московские красавицы с их чертовым враньем! Просто не хочу, чтобы трепался такой важный вопрос, который для меня вопрос будущего, хотя бы и короткого, хотя бы уже и на вечере моей жизни!

Итак, по-серьезному сообщаю пока об этом только тебе. И заметь, что и Коле я не говорил об этом и говорить не буду.

Ах, какие письма, Павел, я тебе буду писать! А приехав осенью, обниму, но коротенький хвостик покупать себе не буду. А равно также и короткие штаны до колен. А равно также и клетчатые чулки.

Ну вот, пока и все. Жду тебя в Москве. Надеюсь, что Анна Ильинична поправилась. Передай от Люси и от меня привет.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — А. М. Горькому. 1 мая 1934 г.

Многоуважаемый Алексей Максимович!

Прилагаемый к этому письму экземпляр моего заявления А. С. Енукидзе[312] объяснит Вам, что я прошу о разрешении мне двухмесячной заграничной поездки.

Хорошо помня очень ценные для меня Ваши одобрительные отзывы о пьесах «Бег» и «Мольер», я позволяю себе беспокоить Вас просьбой поддержать меня в деле, которое имеет для меня действительно жизненный и чисто писательский смысл.

Собственно говоря, для моей поездки нужен был бы несколько больший срок, но я не прошу о нем, так как мне необходимо быть осенью в МХТ, чтобы не срывать моей режиссерской работы в тех пьесах, где я занят (в частности, «Мольер»).

Я в такой мере переутомлен, что боюсь путешествовать один, почему и прошу о разрешении моей жене сопровождать меня.

Я знаю твердо, что это путешествие вернуло бы мне работоспособность и дало бы мне возможность, наряду с моей театральной работой, написать книгу путевых очерков, мысль о которых манит меня.

За границей я никогда не был.

Вы меня крайне обязали бы Вашим ответом.

Уважающий Вас М. Булгаков.

Москва.

Нащокинский пер., д. 3, кв. 44. Тел. 58-67.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 10 мая 1934 г.

Москва

Дорогой Коля,

Ванино письмо с твоей припиской от 4.V получил сегодня. Спасибо за весть, а то я начал беспокоиться. От тебя писем нет уже давно, и я не знаю, получил ли ты мои (я писал, между прочим, и о том, что рад был бы повидать профессора д’Эрель, если бы он приехал в СССР, писал и о Рубинштейне (Ладыжниковская фирма), который расстроился тем, что тебе выдана доверенность.

Из письма Lyons’а видно, что он побывал у тебя и вел разговоры о «Зойкиной».

Нужны ли еще какие-нибудь мои комментарии к «Зойкиной» или надобность в них отпала? Пойдет ли «Зойкина» в Париже? Когда? Где?[313]

Жду с нетерпением окончания сезона в МХТ, потому что безумно устал. И репетиции, и с[нима]тельская работа, и переезд в новую квартиру.

Пиши. Целую М.

Москва 19.

Нащокинский пер., 3, кв. 44.

Очень прошу — пиши заказными.

М. А. Булгаков — И. А. Булгакову. 12 мая 1934 г.

Дорогой Ваня!

Спасибо тебе за весть. Ох, письма, письма! С большим трудом я их пишу. Я очень утомлен, и часто бывает так, что начнешь, напишешь первые строчки, отложишь. Так и погибает письмо. Я не в ладах с почтовой бумагой.

Итак, твои стихи передо мной[314]. И раньше я их внимательно прочитал.

Твоя муза мрачна и печальна, но у каждого своя муза, надо следовать за ней[315].

«Я жду тебя, певец полночный...»[316] Начало правильное. Верно и «...Тебе окно открыл нарочно и занавесь сорвал с окна...»

Но в остальном смысл затемнен. Певца полночного не видишь. И непонятно, почему поэт ждет его, если он «гость случайный». Лик пришедшего не ясен, благодаря тем определениям, которые дает автор. Что значит «страх ужаса»? В особенности, если далее идет «хранитель сна».

«Скажу — готов и не боюсь». Верно и сильно, а далее досадное ослабление.

И это во многих стихотворениях. Они написаны туманно. Не отточена в них мысль до конца, а это порождает дефекты внешности, неряшливость. Непонятно начало «Греха», непонятны «Облака», как и многое другое. А «Стара Планина»[317] понятна. Продумано, закруглено, и читаешь с иным чувством и отмечаешь «осколок, словно знак вопроса»...

Невозможность ли, нежелание ли до конца разъяснить замысел, быть может, желание затушевать его нарочно, порождают очень большой порок, от которого надо немедленно начать избавляться: это постановка в стихах затертых, бледных, ничего не определяющих слов[318].

М. А. Булгаков — Е. С. Булгаковой. 21 мая 1934 г.[319]

Мыся, вчера ночью, пока ты спала, я своими руками испек этот кулич тебе.

Гиацинт.

М. А. Булгаков — в комиссию по приему в члены Союза Советских Писателей. 29 мая 1934 г.[320]

Заявление

Прошу принять меня в члены Союза Советских Писателей, сообщаю о себе следующие сведения:

1. Фамилия, имя, отчество — Булгаков Михаил Афанасьевич.

2. Возраст — 43 года.

3. Социальное положение — служащий.

4. Партийность — беспартийный.

5. Образование — высшее.

6. Литературный стаж — около 15 лет.

7. Какие имеет произведения и где напечатаны: «Дьяволиада» (Альманах «Недра», 1924 г.), «Роковые яйца» («Недра», 1925 г.) (и на фр. языке в журн. в Париже), «Белая гвардия», роман («Россия», 1925, № 4 и 5, отдельным изданием в Париже и Риге, в Риме на итальянском языке). Пьесы: «Дни Турбиных» (в Берлине на нем. языке), «Зойкина квартира» (Берлин, на нем. языке), «Мольер» (в Берлине на немецком языке) и другие.

8. Критические статьи и где напечатаны — Большая Советская энциклопедия.

9. Общественная деятельность —

10. Место работы — Московский Художественный Театр СССР им. Горького.

11. Личный адрес — Москва, 19, Нащокинский, 3, кв. 44, тел. 58-67.

Подпись — М. Булгаков

М. А. Булгаков — И. В. Сталину. 10 июня 1934 г.

Товарищу Сталину

От драматурга и режиссера МХАТ СССР имени Горького

Михаила Афанасьевича Булгакова

Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! Разрешите мне сообщить Вам о том, что со мною произошло[321]:

1

В конце апреля сего года мною было направлено Председателю Правительственной Комиссии, управляющей Художественным Театром, заявление, в котором я испрашивал разрешение на двухмесячную поездку за границу, в сопровождении моей жены Елены Сергеевны Булгаковой.

В этом заявлении была указана цель моей поездки — я хотел сочинить книгу о путешествии по Западной Европе (с тем, чтобы по возвращении предложить ее для напечатания в СССР).

А так как я действительно страдаю истощением нервной системы, связанным с боязнью одиночества, то я и просил о разрешении моей жене сопровождать меня, с тем, чтобы она оставила здесь на два месяца находящегося на моем иждивении и воспитании моего семилетнего пасынка.

Отправив заявление, я стал ожидать одного из двух ответов, то есть разрешения на поездку или отказа в ней, считая, что третьего ответа не может быть.

Однако произошло то, чего я не предвидел, то есть третье.

17 мая мне позвонили по телефону, причем произошел следующий разговор:

— Вы подавали заявление относительно заграничной поездки?

— Да.

— Отправьтесь в Иностранный Отдел Мосгубисполкома и заполните анкету Вашу и Вашей жены.

— Когда это нужно сделать?

— Как можно скорее, так как Ваш вопрос будет разбираться 21 или 22 числа.

В припадке радости я даже не справился о том, кто со мною говорит, немедленно явился с женой в ИНО Исполкома и там отрекомендовался. Служащий, выслушав, что меня вызвали в ИНО по телефону, предложил мне подождать, вышел в соседнюю комнату, а вернувшись, попросил меня заполнить анкеты.

По заполнении он принял их, присоединив к ним по две фотографические карточки, денег не принял, сказавши:

— Паспорта будут бесплатные.

Советских паспортов не принял, сказавши:

— Это потом, при обмене на заграничные.

А затем добавил буквально следующее:

— Паспорта вы получите очень скоро, так как относительно вас есть распоряжение. Вы могли бы их получить сегодня, но уже поздно. Позвоните ко мне восемнадцатого утром.

Я сказал:

— Но восемнадцатого выходной день.

Тогда он ответил:

— Ну, девятнадцатого.

19 мая утром, в ответ на наш звонок, было сказано так:

— Паспортов еще нет. Позвоните к концу дня. Если паспорта будут, вам их выдаст паспортистка.

После звонка к концу дня выяснилось, что паспортов нет, и нам было предложено позвонить 23 числа.

23 мая я лично явился с женою в ИНО, причем узнал, что паспортов нет. Тут о них служащий стал наводить справку по телефону, а затем предложил позвонить 25 или 27 мая.

Тогда я несколько насторожился и спросил служащего, точно ли обо мне есть распоряжение и не ослышался ли я 17 мая?

На это мне было отвечено так:

— Вы сами понимаете, я не могу вам сказать, чье это распоряжение, но распоряжение относительно вас и вашей жены есть, также как и относительно писателя Пильняка.

Тут уж у меня отпали какие бы то ни было сомнения, и радость моя сделалась безграничной.

Вскоре последовало еще одно подтверждение о наличии разрешения для меня. Из Театра мне было сообщено, что в секретариате ЦИК было сказано:

— Дело Булгаковых устраивается.

В это время меня поздравляли с тем, что многолетнее писательское мечтание о путешествии, необходимом каждому писателю, исполнилось.

Тем временем в ИНО Исполкома продолжались откладывания ответа по поводу паспортов со дня на день, к чему я уже относился с полным благодушием, считая, что сколько бы ни откладывали, а паспорта будут.

7 июня курьер Художественного Театра поехал в ИНО со списком артистов, которые должны получить заграничные паспорта. Театр любезно ввел и меня с женой в этот список, хотя я подавал свое заявление отдельно от Театра.

Днем курьер вернулся, причем даже по его растерянному и сконфуженному лицу я увидел, что случилось что-то.

Курьер сообщил, что паспорта даны артистам, что они у него в кармане, а относительно меня и моей жены сказал, что нам в паспортах отказано.

На другой же день, без всякого замедления, в ИНО была получена справка о том, что гражданину Булгакову М. А. в выдаче разрешения на право выезда за границу отказано.

После этого, чтобы не выслушивать выражений сожаления, удивления и прочего, я отправился домой, понимая только одно, что я попал в тягостное, смешное, не по возрасту положение.

2

Обида, нанесенная мне в ИНО Мособлисполкома, тем серьезнее, что моя четырехлетняя служба в МХАТ для нее никаких оснований не дает, почему я и прошу Вас о заступничестве.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 26 июня 1934 г.

Ленинград. Астория. № 430

Дорогой Павел!

Прежде всего, колоссальное спасибо тебе за присылку «Блаженства». За это чем-нибудь тебе отслужу. До сих пор не мог тебе писать. После всего происшедшего[322] не только я, но и хозяйка моя, к великому моему ужасу, расхворалась. Начались дьявольские мигрени, потом боль поползла дальше, бессонница и прочее. Обоим нам пришлось лечиться аккуратно и всерьез. Каждый день нам делают электризацию. И вот мы начинаем становиться на ноги.

Ну-с, здесь совершился пятисотый спектакль[323] — это было двадцатого. Ознаменовался он тем, что Выборгский Дом поднес Театру адрес, а Жене Калужскому[324] — серебряный портсигар. Дело происходило при закрытом занавесе перед третьим актом. (Калужский был единственный, кто сыграл все 500 спектаклей без пропуска.)

Я получил два поздравления: одно из Москвы, а другое — от Сахновского как от заместителя директора. Оба меня очень обрадовали, потому что оба написаны тепло, нарядно.

И Немирович прислал поздравление Театру. Повертев его в руках, я убедился, что там нет ни одной буквы, которая бы относилась к автору. Полагаю, что хороший тон требует того, чтобы автора не упоминать. Раньше этого не знал, но я, очевидно, недостаточно светский человек.

Одно досадно, что, не спрашивая меня, Театр послал ему благодарность, в том числе и от автора. Дорого бы дал, чтобы выдрать оттуда слово — автор.

Я тебя вспоминаю часто, Люся также. Надеюсь, что ты вполне и жив, и здоров, работаешь.

Я пишу «Мертвые души» для экрана[325] и привезу с собою готовую вещь. Потом начнется возня с «Блаженством». Ох, много у меня работы! Но в голове бродит моя Маргарита и кот, и полеты... Но я слаб и разбит еще. Правда, с каждым днем я крепну.

Все, что можно будет собрать в смысле силы за это лето, соберу.

Люся прозвала меня капитаном Копейкиным. Оцени эту остроту, полагаю, что она первоклассна.

Если тебя не затруднит, побывай у меня на квартире, глянь, что там творится. И время от времени звони нашей красавице[326] (58-67).

Целую Анне Ильиничне ручку. Люся вас обоих приветствует. Если напишешь, буду рад.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 27 июня 1934 г.

(Ленинград)

Милый Патя,

прилагаю к письму две просьбы:

позвони, ангел, — Арбат 3-59-69, найди (это номер кинофабрики) Илью Вениаминовича Вайсфельда[327] и попроси его, чтобы он срочно прислал мне в Асторию адрес, по которому ему можно будет выслать мой сценарий и по которому я ему могу писать. Но добавь, что, возможно, сценарий я привезу и лично в начале июля. Адрес мне нужен на тот случай, если я задержусь. Скажи, что сценарий я уже заканчиваю.

Также мне нужно знать, сколько времени он и режиссер Пырьев[328] будут в Москве.

Домашний телефон Вайсфельда: Арбат 3.92.66. Есть еще второй, служебный, точно его не помню, но кажется, что Арбат 1.89.34.

Вторая просьбишка: на квартире у меня должна быть телеграмма. Вскрой ее, сообщи содержание письмом.

Если будут письма, пусть лежат до моего возвращения — если только среди них не обнаружишь по конверту чего-нибудь очень важного.

Если телеграммы — вскрывай и сообщай.

Обнимаю.

Твой М.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 6 июля 1934 г.

(Ленинград)

Милый Павел,

спасибо тебе за хлопоты. Какой ты там нашел застаревший долг? Никакого долга за тобой я не помню, но что ты дал Фросе денег, это хорошо. Спасибо. Я сочтусь с тобой, как только приеду.

Здоровье — увы! — не совсем еще восстановилось, и, конечно, этого сразу не достигнешь. Но все-таки Елена Сергеевна чувствует себя гораздо лучше. Некоторая надежда есть и относительно меня. Уж очень хорош шок был!

Появимся мы в Москве в середине июля, где и надеюсь обнять тебя.

Елена Сергеевна шлет самый лучший привет Анне Ильиничне, и, будь ангелом, еще раз позвони на квартиру; а руке твоей не миновать поцелуя, вспомни мое слово[329].

Твой М.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 10 июля 1934 г.

(Ленинград)

Дорогой Павел!

И от 8-го твое письмо получено. Прежде всего, прости за то, что я не выразил сожаления по поводу смерти твоего отца. Это оттого, что моя измотанная голова еще не совсем хорошо действует.

Спасибо тебе за твои хлопоты.

На Фросины губы никакого внимания не обращай. Это не домработница, а какая-то кисейная барышня. Эти самые книжки, Люся говорит, надо менять на Тверском бульваре 25 (дом Герцена). Люся утверждает, что Фрося должна это знать.

В смысле денег, мы полагаем, что они должны быть у нее. Ведь Екатерина Ивановна[330] должна была рассчитать, сколько было нужно Фросе.

Несколько дней назад мы послали ей 30 рублей. Спроси на всякий случай, как у нее обстоит этот вопрос. Если она скажет, что нет, будь добр, дай ей рублей 25, я тебе верну с благодарностью по приезде в Москву.

Мы должны появиться в Москве числа 15–17 июля.

Корреспонденция моя пусть меня ждет в Москве. Очень правильно.

Если тебе не трудно, позвони Вайсфельду (тел. служ. Арбат 3-59-69 или Арбат 1-84-39, или домашний: Арбат 3-92-66) и спроси: «Вы увезли оба экземпляра сценария?» («Мертвых душ»). Пусть срочно телеграфирует ответ.

Дело в том, что я обыскал весь номер, нет второго экземпляра. Значит, увезли оба, вместо одного.

А я сейчас сижу над обдумыванием его переделки.

Люся утверждает, что сценарий вышел замечательный. Я им показал его в черновом виде, и хорошо сделал, что не перебелил. Все, что больше всего мне нравилось, то есть сцена суворовских солдат посреди Ноздревской сцены, отдельная большая баллада о капитане Копейкине, панихида в имении Собакевича и, самое главное, Рим с силуэтом на балконе, — все это подверглось полному разгрому! Удастся сохранить только Копейкина, и то сузив его. Но — Боже! — до чего мне жаль Рима!

Я выслушал все, что мне сказал Вайсфельд и его режиссер, и тотчас сказал, что переделаю, как они желают, так что они даже изумились.

С «Блаженством» здесь произошел случай, выпадающий за грани реального.

Номер Астории. Я читаю. Директор театра[331], он же и постановщик, слушает, выражает полное и, по-видимому, неподдельное восхищение, собирается ставить, сулит деньги и говорит, что через 40 минут придет ужинать вместе со мной. Приходит через 40 минут, ужинает, о пьесе не говорит ни единого слова, а затем проваливается сквозь землю, и более его нет!

Есть предположение, что он ушел в четвертое измерение.

Вот какие чудеса происходят на свете!

Анне Ильиничне наш лучший привет.

Целую тебя. Твой Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 10 июля 1934 г.

(Ленинград)

Дорогой Никол!

Я нахожусь в Ленинграде. Из Москвы мне прислали сообщение, что пришло твое большое письмо[332] с бланками Сосьете, но французский перевод пьесы не получен (может быть, он еще придет, не знаю).

Отвечать на твое письмо я буду из Москвы, куда поеду числа 15–16 июля.

В Ленинграде я по делам, связанным с гастрольной поездкой «Дней Турбиных», уже около месяца.

И я, и Елена Сергеевна здесь лечимся электричеством. У меня найдено истощение нервной системы. Здесь начинаю чувствовать себя несколько лучше.

Очень благодарю тебя за хлопоты. Целую тебя крепко. Прошу передать мой привет Ивану.

Мое молчание объясняется тем, что я переутомлен. А перед поездкой в Ленинград чувствовал себя совсем уже отвратительно. Итак, еще раз приветствую тебя.

Адрес: Москва, Нащокинский пер., 3, кв. 44.

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. 11 июля 1934 г.

Ленинград. Астория, 430.

Дорогой Викентий Викентьевич!

Вот уже около месяца я в Ленинграде, где, между прочим, лечусь электричеством и водой от нервного расстройства. Теперь чувствую себя получше, так что, как видите, потянуло писать письма.

Во время своего недуга я особенно часто вспоминал Вас, но не писал, потому что не о погоде же писать. А чтоб написать обстоятельно, надо поправиться. А теперь вспоминаю вдвойне, потому что купил книжку Н. Телешова «Литературные воспоминания». Он рассказывает о кличках, которые давались в литературных кругах. Прозвища заимствовались исключительно в названиях московских улиц и площадей. «Куприн, за пристрастие к цирку — Конная площадь», «Бунин, за худобу и острословие — Живодерка» и так далее. А «Вересаев, за нерушимость взглядов — Каменный мост». И мне это понравилось. Впрочем, может быть, Вы читали?

Хочу Вам рассказать о необыкновенных моих весенних приключениях.

К началу весны я совершенно расхворался: начались бессонницы, слабость и, наконец, самое паскудное, что я когда-либо испытывал в жизни, страх одиночества, то есть, точнее говоря, боязнь оставаться одному. Такая гадость, что я предпочел бы, чтобы мне отрезали ногу!

Ну, конечно, врачи, бромистый натр и тому подобное. Улиц боюсь, писать не могу, люди утомляют или пугают, газет видеть не могу, хожу с Еленой Сергеевной под ручку или с Сережкой — одному смерть!

Ну-с, в конце апреля сочинил заявление о том, что прошусь на два месяца во Францию и в Рим с Еленой Сергеевной (об этом я Вам писал). Сережка здесь, стало быть, все в полном порядке. Послал. А вслед за тем послал другое письмо Г.[333] Но на это второе ответ получить не надеялся. Что-то там такое случилось, вследствие чего всякая связь прервалась. Но догадаться нетрудно: кто-то явился и что-то сказал, вследствие чего там возник барьер. И точно, ответа не получил!

Стал ждать ответа на заявление (в Правительственную комиссию, ведающую МХАТ, — А. С. Енукидзе).

— И Вам, конечно, отказали, — скажете Вы, — в этом нет ничего необыкновенного.

Нет, Викентий Викентьевич, мне не отказали.

Первое известие: «Заявление передано в ЦК».

17 мая лежу на диване. Звонок по телефону, неизвестное лицо, полагаю, служащий: «Вы подавали? Поезжайте в ИНО Исполкома, заполняйте анкету Вашу и Вашей жены».

К 4 часам дня анкеты были заполнены. И тут служащий говорит: «Вы получите паспорта очень скоро, относительно Вас есть распоряжение. Вы могли бы их получить сегодня, если бы пришли пораньше. Получите девятнадцатого».

Цветной бульвар, солнце, мы идем с Еленой Сергеевной и до самого центра города говорим только об одном — послышалось или нет? Нет, не послышалось, слуховых галлюцинаций у меня нет, у нее тоже.

Как один из мотивов указан мной был такой: хочу написать книгу о путешествии по Западной Европе.

Наступило состояние блаженства дома. Вы представляете себе: Париж! Памятник Мольеру... здравствуйте, господин Мольер, я о Вас и книгу и пьесу сочинил; Рим! — здравствуйте, Николай Васильевич, не сердитесь, я Ваши «Мертвые души» в пьесу превратил. Правда, она мало похожа на ту, которая идет в театре, и даже совсем не похожа, но все-таки это я постарался... Средиземное море! Батюшки мои!..

Вы верите ли, я сел размечать главы книги!

Сколько наших литераторов ездило в Европу и — кукиш с маслом привезли! Ничего! Сережку нашего если послать, мне кажется, он бы интереснее мог рассказать об Европе. Может быть, и я не сумею? Простите, попробую!

19-го паспортов нет. 23-го — на 25-е, 25-го — на 27-е. Тревога. Переспросили: есть ли распоряжение? — Есть. Из Правительственной комиссии, через Театр узнаем: «Дело Булгаковых устроено».

Чего еще нужно? Ничего.

Терпеливо ждать. Ждем терпеливо.

Тут уж стали поступать и поздравления, легкая зависть:

«Ах, счастливцы!»

— Погодите, — говорю, — где ж паспорта-то?

— Будьте покойны! (Все в один голос.)

Мы покойны. Мечтания: Рим, балкон, как у Гоголя сказано — пинны, розы... рукопись... диктую Елене Сергеевне... вечером идем, тишина, благоухание... Словом, роман!

В сентябре начинает сосать под сердцем: Камергерский переулок, там, наверно, дождик идет, на сцене полумрак, чего доброго, в мастерских «Мольера» готовят...

И вот в этот самый дождик я являюсь. В чемодане рукопись, крыть нечем!

Самые трезвые люди на свете — это наши мхатчики. Они ни в какие розы и дождики не веруют. Вообразите, они уверовали в то, что Булгаков едет. Значит же, дело серьезно! Настолько уверовали, что в список мхатчиков, которые должны были получить паспорта (а в этом году как раз их едет очень много), включили и меня с Еленой Сергеевной. Дали список курьеру — катись за паспортами.

Он покатился и прикатился. Физиономия мне его сразу настолько не понравилась, что не успел он еще рта открыть, как я уже взялся за сердце.

Словом, он привез паспорта всем, а мне беленькую бумажку — М. А. Булгакову отказано.

Об Елене Сергеевне даже и бумажки никакой не было. Очевидно, баба, Елизавет Воробей! О ней нечего и разговаривать!

Впечатление? Оно было грандиозно, клянусь русской литературой! Пожалуй, правильней всего все происшедшее сравнить с крушением курьерского поезда. Правильно пущенный, хорошо снаряженный поезд, при открытом семафоре, вышел на перегон — и под откос!

Выбрался я из-под обломков в таком виде, что неприятно было глянуть на меня. Но здесь начинаю поправляться.

Перед отъездом я написал генсекру письмо, в котором изложил все происшедшее, сообщал, что за границей не останусь, а вернусь в срок, и просил пересмотреть дело[334]. Ответа нет. Впрочем, поручиться, что мое письмо дошло по назначению, я не могу.

13 июня я все бросил и уехал в Ленинград. Через два дня мы возвращаемся в Москву. Может быть, на короткий срок поеду под Звенигород в деревню, где проживает Сережка с воспитательницей. Буду там искать покоя, как велит доктор.

Очень обрадуете меня, если напишете мне (Москва 19, Нащокинский пер., 3, кв. 44). Напоминаю телефон — 58-67.

И Елена Сергеевна, и я шлем Марии Гермогеновне самый лучший привет.

Ваш М. Булгаков.

М. А. Булгаков — Н. Клямину. 10 июля 1934 г.

Дорогой Коля!

Патя, который навещает мою квартиру, пишет, что от тебя есть там письмо. Прочитаю его, когда приедем — 15–17 июля. Надеюсь, что Кавказ принес тебе пользу.

И Люся, и я лечимся здесь электрическим током и теплыми ваннами. Хозяйка моя привезла сюда совсем больного меня — у меня найдено полное истощение нервной системы. Но теперь чувствую себя лучше.

Передай наш привет Тате.

Целую.

М.

М. А. Булгаков — А. И. Гришину. 31 июля 1934 г.

Москва

Уважаемый Александр Ильич!

Прошу Вас оставшиеся у Вас в моем распоряжении семьдесят (70) лат (авторский гонорар «Зойкиной квартиры») выдать сестре моей жены, Ольге Сергеевне Бокшанской (секретарю дирекции Московского Художественного Театра), находящейся сейчас в Риге.

Ольга Сергеевна Бокшанская будет у Вас с письмом от моей жены Елены Сергеевны Булгаковой.

Что касается авторского гонорара за спектакли «Мольера» (или «Комедианты господина», как ставили Вы)[335], то прошу его высылать моему представителю за границей — Издательству С. Фишер, Берлин W57, Бюловштрассе 90. Примите уверение в моем уважении

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — М. Рейнгардт. 31 июля 1934 г.

Москва, 19, Нащокинский пер., д. 3, кв. 44, тел. 58-67

Уважаемая г-жа Рейнгардт!

Я получил от брата французский текст «Зойкиной квартиры» и спешу Вам послать те поправки, необходимость в которых выяснилась при беглом чтении перевода. Вслед за этим я проштудирую перевод основательно, пришлю и дополнительные поправки.

В первую очередь прошу Вас исправить то искажение моего текста, которое находится в первом акте, третьей картине, сцене третьей (в том экземпляре, который у меня в руках — на 41 странице):

Сцена Зои и Аметистова.

Аметистов говорит: Ma valise contient dix jeux de cartes et quelques portraits de Lenine. Ce brave Illich, il ma sauvé la vie! Ca lui sera compté la joint![336]

Этого ни в коем случае не должно быть.

В моем русском тексте значится так:

Аметистов: В чемодане шесть колод карт и портреты вождей. Спасибо дорогим вождям! Ежели бы не они, я бы с голоду издох!

Ни слов «Ленин», ни слов «Ильич» у меня нет.

Я прошу их исключить и исправить перевод соответственно вышеприведенным русским строчкам.

Далее в этой же сцене: Le portrait de notre grand Lenine, son sourire pour vingt kopeks...[337]

И здесь у меня нет слова «Ленин», и я прошу его исключить.

Далее, в четвертой сцене той же картины (стр. 49-я), Аметистов говорит: Oh! Je l’ai dit correctement à Staline! Allilouia: À Staline?.. и далее до слов: Ce garçon est genial...[338]

Слова «Сталин» у меня нигде нет, и я прошу вычеркнуть его. Вообще, если где-нибудь еще по ходу пьесы вставлены имена членов Правительства Союза ССР, я прошу их вычеркнуть, так как постановка их совершенно неуместна и полностью нарушает мой авторский текст.

По списку действующих лиц я прошу сделать следующие исправления:

Вместо «Обольянинов» — «Абольянинов». Вместо «Ремонтный» поставить фамилию «Гусь-Ремонтный», причем всюду действующие лица должны, говоря о нем, произносить первую именно часть его фамилии, называя его «Гусь».

Кроме того, не «Robert», а «Ро́ббер» (фамилия) с ударением на первом слоге.

По-видимому, пьеса в том виде, как она лежит передо мной, содержит длинноты. Как их исключить, я сообщу Вам в следующем письме, когда внимательно проанализирую экземпляр.

Еще ранее этого я пришлю Вам характеристики действующих лиц, описание их костюмов, а также описание обстановки, соответствующей этой пьесе.

Я очень прошу Вас заказным письмом немедленно подтвердить получение этого письма и принять уверение в моем уважении.

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — М. Рейнгардт. 1 августа 1934 г.

Москва

Уважаемая г-жа Рейнгардт!

Вчера я Вам отправил первое письмо с указанием на необходимость исправлений во французском переводе «Зойкиной квартиры». Теперь я посылаю Вам мои авторские комментарии к пьесе.

Абольянинов: бывший граф, лет 35, в прошлом очень богатый человек, в настоящее время разорен. Морфинист. Действительности, которая его окружает, не может ни понять, ни принять; одержим одним желанием — уехать за границу. Единственно, что связывает его с жизнью в Москве, это Зоя; без нее он, при его полнейшей непрактичности, а кроме того, при его тяжкой болезни, пропал бы.

Воля его разрушена. Для него характерны только два состояния: при лишении яда — тоскливое беспокойство и физические страдания; после впрыскивания морфия — оживление, веселое и ироническое к окружающим явлениям.

Внешне: одет у хорошего портного по моде 1924 года, скромно и дорого, безукоризнен в смысле галстуков и обуви.

Чрезвычайно воспитан. Очаровательные манеры. Широк в смысле денег, если они есть.

Музыкален. Романс, который он постоянно напевает, «Не пой, красавица, при мне...» и дальше: «Напоминают мне они...» — вне сомнения, какое-то навязчивое явление у Абольянинова.

Аметистов Александр Тарасович: кузен Зои, проходимец и карточный шулер. Человек во всех отношениях беспринципный. Ни перед чем не останавливается.

Смел, решителен, нагл. Его идеи рождаются в нем мгновенно, и тут же он приступает к их осуществлению.

Видал всякие виды, но мечтает о богатой жизни, при которой можно было бы открыть игорный дом.

При всех его отрицательных качествах, почему-то обладает необыкновенной привлекательностью, легко сходится с людьми и в компании незаменим. Его дикое вранье поражает окружающих. Абольянинов почему-то к нему очень привязался. Аметистов врет с необыкновенной легкостью в великолепной, талантливой актерской манере. Любит щеголять французскими фразами (у Вас — английскими), причем произносит по-французски или по-английски чудовищно.

Одет чудовищно. В первом акте, когда он появляется, на нем маленькое, серенькое, распоротое по шву кэпи, вроде таких, как носят туристы в поездах или мальчики, которые ездят на велосипеде («кепка») — ни в каком случае шляпа. Начищенные тупоносые ботинки на шнурках со стоптанными каблуками. Серенькие рыночные брюки с дырой назади и с пузырями на коленях. Белая грязная блуза однобортная, с поясом из той же материи, с большими карманами на груди («толстовка»).

В руках — измызганный вконец чемодан без замка и перевязанный веревкой, на которой можно повеситься.

В дальнейшем — брюки Абольянинова (хорошие) и опять-таки «толстовка», но уже другая — из защитного цвета материи. На ногах — парусиновые туфли и зеленого цвета носки.

В сценах, где гости, — плохо сидящий на Аметистове старый абольяниновский фрак, несвежее фрачное белье, помятые фрачные же брюки, новенькие лакированные ботинки с вульгарными, бросающимися в глаза белыми гетрами. Галстук, при фраке, черный.

Аметистову лет 37–38.

Борис Семенович Гусь-Ремонтный: коммерческий делец лет 45. Толстый, квадратный, с упрямой челюстью, тусклыми оловянными глазами, лысоват, невоспитан, нагл, уверен, что всего в жизни можно добиться назойливостью и напором. Людей не боится. Уверен. Верит только в деньги.

Жизнь его была бы совершенно гладка, если бы не несчастная его страсть к Алле (у Вас — Елена). Эта страсть его сбила с пути, и погиб он из-за этой страсти.

Костюм: черная визитка, брюки в серую полоску, не идущий к визитке галстук, серый жилет, на нем золотая цепочка. Ботинки лакированные, с темным замшевым верхом.

Аллилуя: лет 45. Жулик. Дьявольски опытен в мелких житейских комбинациях.

Наряд: черная кепка с пуговицей сверху. Эту кепку Аллилуя никогда не снимает, ходит в ней и по улице, и в комнате. Высокие черные сапоги, в которые упрятаны в мелкую полоску дешевенькие рыночные брюки. Черная «толстовка». Порыжевший портфель, в котором бумаги и две белых булки.

Ган-Дза-Лин (Манюшка называет его «Газолин»): лет 50, худой, ссохшийся какой-то, китаец. Сухой скрипучий голос.

Содержит прачечную, тайком торгует морфием, кокаином и опиумом.

Влюблен в Манюшку.

Одежда: черная однобортная куртка без пояса, черные, очень высоко подтянутые брюки, белые парусиновые туфли, на голове — твердая соломенная шляпа.

Херувим: лет 25. Очаровательный китаец, пухлое желтоватое лицо с приятными глазками. За свою прелестную улыбку прозван «Херувимом». Говорит мягко, музыкально, никогда не повышает голос. Лишь когда рассержен — начинает шипеть.

Опаснейший бандит и убийца.

Костюм: в первом акте — грубые, здоровенные, на толстой подошве башмаки со шнурками, не доходящие до башмаков, но ниже колен — защитного цвета солдатские штаны. Необыкновенная куртка — толстая, на вате, стеганая, застегивающаяся сбоку на крючки. Несмотря на летнее время, на голове — меховая шапка.

В дальнейшем — сравнительно приличные длинные брюки и желтые туфли, но та же странная куртка.

В сценах, где Аметистов принимает гостей, Херувим вместо этой куртки надевает длинную, почти до колен, яркой расцветки какую-то китайскую кофту. (Допустима полная и резкая экзотика.) Грудь Херувима татуирована, страшные изображения.

До следующего письма.

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — М. Рейнгардт

Москва

Уважаемая г-жа Рейнгардт!

Продолжаю:

Добавление:

Абольянинов — гладко выбрит.

Аметистов носит черные, маленькие, коротко подстриженные усы. Во второй половине пьесы, подражая Абольянинову, носит прямой, по середине головы, пробор, гладко прилизывая волосы, и начинает носить монокль, отчего одна половина лица у него как-то съеживается.

Зойка: женщина лет 38, в прошлом жена богатого фабриканта; теперь единственное, что у нее осталось, за что она держится со всей своей железной волей, это — квартира.

Стала циничной, привыкла ко всему, защищает сама себя и Абольянинова, которого любит.

Внешне интересна; вероятно, рыжеватые волосы, коротко острижена, лицо, надо полагать, несколько асимметрично.

В начале пьесы она в пижаме (отнюдь не шикарной).

В сценах, где она в качестве хозяйки мастерской, она в скромном костюме.

(Вообще все женщины в пьесе одеты по моде 1924–25 годов, конечно, гораздо скромнее, чем за границей, но, видно, стараясь подражать Парижу.)

В сцене кутежа она в парижском бальном платье, так как ей действительно прислали парижские модели.

(Я указываю моды 1924–25 годов, потому что действие пьесы у меня происходит в эти годы.)

Алла (у вас — Елена): молодая женщина из хорошей семьи. Очень красива. Конечно, ни служить, ни работать не может. Воспитанна и умна.

Ее любимый человек находится в Париже. Она действительно тоскует и хочет уехать в Париж. Остальное ей безразлично. Она продает себя Гусю, и Зойке легко удается соблазнить ее. (Мысль — «никто не узнает».)

Костюмы: первое появление — скромный, с хорошим вкусом сделанный костюм, но — странное явление — туфли хотя и хороши, но значительно поношены. В сцене кутежа — конечно, роскошный бальный парижский туалет.

Манюшка — типичная горничная, ничем другим быть не способна. К Зое привязана, уважает Зою.

Внешне: ни в каком случае никакого признака горничной, то есть какой-нибудь наколки или фартучка. Никаких манер горничной хорошего дома. Светлая «блузочка», темная юбка, поношенные черные туфли с пряжками и шелковые чулки, подаренные Зоей. Не разберешь, кто она, по ее наряду.

Иванова, Лиза и Мымра — женщины среднего круга. Бросили службу, поступили к Зое.

Внешне стараются изобразить мастериц в мастерской, поэтому одеваются очень скромно.

Иванова — лет 30, хороша собой, по натуре хладнокровная актриса.

Мымра — лет 30 с лишком, любит выпить, добродушна.

Лизочка — молода, фамильярна, глупа, пуста.

Все три ни в коем случае не производят отталкивающего или жалкого впечатления.

Появляются: Иванова — в темном платье, Мымра — в блузочке и юбке, а Лизочка — в дешевеньком костюме. У всех трех — поношенная обувь, туфли.

В сцене показов — в туалетах.

Все три женщины — коротко острижены.

Главная мастерица — женщина, измученная работой, средних лет, действительно мастерица и не подозревает, где она работает. Коротко острижена, поношенный синий костюм, поношенные туфли. Профессиональные манеры.

Агнесса — очень важничает и презирает остальных клиенток. Одета получше других, так как бывала за границей, но безвкусно.

Обе клиентки — одеты безвкусно — жакеты и юбки. Совершенно очевидно, что то, что готовит для них мастерица, будет еще хуже.

Пеструхин, Толстяк и Ваничка — благодушные манеры, ничего таинственного, ничего привлекающего внимания. Внимательные глаза.

Первое появление: Пеструхин — в сером пальто и в кепке, в толстовке с отложным воротником и галстуком бабочкой.

Толстяк — в широком пальто, длинных мешковатых брюках, в широкополой шляпе, похож на комического толстого актера.

Ваничка — сухощав, энергичен, в кожаном пальто, перетянутом ремнем по талии, с кожаной кепкой.

В сцене ареста — Ваничка — в смокинге и в желтых ботинках, Толстяк и Пеструхин — в чистых и приличных костюмах, черных, но Пеструхин — с ярким галстуком, или все трое в смокингах.

Гладко выбриты.

Мертвое тело — провинциал, который приехал повеселиться в Москву, так пьян, что не отдает себе отчета ни в чем. Все зубы золотые; новенький, но дешевый костюм из плохого шевиота, желтые туфли.

Роббер — в смокинге, в роговых очках. Крахмальное белье. Смокинг более или менее умеет носить.

Поэт — ни на какого поэта не похож. Волосы коротко острижены, жесткие, как щетка. Грубоватые черты лица, курносый нос, вечно изумленные глаза, молод, костюм новенький, из плохой материи, туфли поношенные.

Курильщик — в черном костюме, небрежен и вообще похож на видение.

Первый акт

Передняя у Зои полутемная; в ней зеркало. В гостиной — стоячая лампа с абажуром, черный рояль, на стенах картины, мебель мягкая, старомодная, пальма в кадке.

Все вещи, и вообще вся квартира, запущены. Квартира стала пыльной.

В гостиной тяжелые шторы на окнах, отчего смягчен свет, и вообще квартира Зои должна производить несколько таинственное впечатление. Квартира такого типа, в которой ждешь, что-то произойдет необыкновенное.

В спальне беспокойно: там большая кровать, громадный шкаф, куда прячется Зоя, платья разбросаны, в окнах, как ад, пылает закат.

Двор громадного дома за окнами звучит все время, но все вместе, то есть голоса, обрывки музыки, не сливаются в бессмысленный гам, а по временам начинают звучать даже музыкально.

Переход к прачешной — с волшебной быстротой: Зоя закрывает штору, — моментально тьма съедает ее таинственную квартиру, и на том месте, где было измученное лицо Абольянинова и тревожное лицо Зои, появляются лица подозрительных китайцев, освещенных светом коптящей керосинки.

Белое белье в полутьме на веревках.

Опять быстрейшая перемена: там, где был свет керосинки, вдруг свет горящего спирта, голубоватый свет, — и опять возникает квартира Зои. И закат за окнами уже смягчен; идет, надвигается вечер.

На спиртовке кипятили шприц.

Второй акт и следующие

Квартира Зои преобразилась: появились мертвые болваны-манекены — без голов. Масса материи, которая волнами захлестнула в некоторых местах мебель.

Аметистов, повесив занавес, отгородил нечто вроде ниши. Появились лишние лампы под абажурами.

Громадный шкаф из спальни перешел в гостиную, а спальня стала полутемной, таинственной, в ней закрыта штора.

В сцене, когда Зойка соблазняет Аллу, происходит одно из Зойкиных чудес. Когда Зойка распахивает дверь шкафа, он наполняется светом, и в этом свете загораются ослепительные платья.

В этот момент из музыкального шума за окнами отчетливо начинают слышаться голоса мужчины и женщины, которые сладко поют из «Травиаты»: «Покинем край, где мы так страдали...»

Свет после этого исчезает, и опять волшебная перемена — под лампой видно лицо сатанински смеющегося Аметистова.

К приему Гуся, под руками Аметистова, квартира опять-таки волшебно преображается. В ней появляется какой-то соблазнительный уют.

Рояль скрыт за волнами материи или занавесом, слышны только его звуки.

Аметистов демонстрирует манекенщиц Гусю, заставляя манекенщиц появляться внезапно в этой нише в неожиданном свете. Манекенщицы кажутся ослепительно хороши.

Сцена кутежа ни в каком случае не должна быть вульгарна. Мертвое тело производит не отвратительное впечатление, а странное, как бы видение. То же самое и курильщик.

Ни одного грубого момента в обращении мужчин с женщинами.

Перед сценой предсмертной тоски Гуся свет резко меняется. Лишние лампы Аметистов тушит.

Убийца Херувим резко меняется. Зрителю видно, что он страшен, и только Гусь этого не замечает. Убийство оглушительное, внезапное.

Побеги стремительные.

Вообще все темпы стремительные. У зрителя должно остаться впечатление, что он видел сон в квартире Зойки, в котором промелькнули странные люди, произошли соблазнительные и кровавые происшествия, и все это исчезло.

Вот те отрывочные, может быть, не связанные между собою примечания, которые я могу дать Вам издалека. Конечно, их недостаточно. Но что мог, я постарался набросать в этом письме.

Я уезжаю на несколько дней отдыхать, так как очень утомлен. После 10 августа я напишу Вам о некоторых сокращениях, которые, по моему мнению, следует произвести в пьесе.

Я был бы очень Вам признателен, если бы Вы мне подтвердили получение моих писем. Если у Вас возникнут вопросы, попрошу Вас написать мне, я отвечу на каждый из них.

Брат мой просит меня выслать в Париж фотографию мою. Я это сделаю в половине августа. Я был бы рад получить Вашу фотографию, пришлите мне ее, пожалуйста.

Примите уверение в моем уважении.

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 1 августа 1934 г.

Москва

Нащокинский пер. дом 3, кв. 44.

Тел. 58-67.

Милый Никол!

Я нездоров, у меня нервное переутомление. Завтра я должен примерно на неделю уехать на дачу под Москвой, иначе не в состоянии буду дальше работать. Диктую, стараясь ответить на все важные вопросы, применительно к твоему письму от 24 июня.

1. В виллу «Зора» я писал о том, что письмо получено.

2. Получен и французский текст «Зойкиной»[339].

3. Рейнгардт я послал первые поправки. Копия письма к ней здесь при этом письме. Прошу тебя со всей внушительностью и категорически добиться исправления неприятнейших искажений моего текста, которые заключаются в том, что переводчик вставил в первом акте (а возможно, и еще где-нибудь) имена Ленина и Сталина. Прошу тебя добиться, чтобы они были немедленно вычеркнуты. Я надеюсь, что тут нечего долго объяснять, насколько неуместно введение фамилий членов правительства СССР в комедию. Так нельзя искажать текст! Я был поражен, увидев эти вставки с фамилиями в речи Аметистова! На каком основании? У меня ничего этого нет! Словом, этого делать нельзя!

4. Каганский — наглый и опасный мошенник. Сообщаю, что он никакого отношения к пьесам моим не имеет. Надо сделать все, чтобы он не смел протянуть лапу к деньгам.

5. О «Днях Турбиных». Договор с Лайонсом только для пьесы на английском языке. Поэтому пусть Фишер получает остальное.

6. О Сосьете. Боже, как трудно и хлопотливо получить все те документы, о которых ты пишешь! Просто помыслить не могу о том, что все это удастся здесь перевести, да еще и заверить! Но все старания к этому приложу. Предупреждаю, что начну это не раньше, чем через десять дней. Я не в силах выходить из дому и бывать в учреждениях. Присланные те бланки я заполню, но метрическая выписка и неподсудность, вероятно, придут в Париж не переведенными.

7. О «Зойкиной». Авторские комментарии (милый Никол, я понимаю, насколько это важно, но мне для них был нужен именно этот французский текст!) уже начаты мною, и первые характеристики действующих лиц я сейчас отправляю Рейнгардт. Сколько хватит сил, я допишу и остальное.

К сожалению, я не могу этого написать по-французски. Я не владею настолько языком. Я могу перевести с французского, могу провести несложный разговор, но тонкие указания прямо по-французски я писать не могу и вынужден все это послать на русском языке. Кстати, мне нужно знать, до сих пор я этого не спрашивал, ты, конечно, французским владеешь в совершенстве?

Пусть переводчики переведут у вас сами, если это им нужно.

8. О белградской постановке. Сукины дети они! Что же они там наделали! Пьеса не дает никаких оснований для того, чтобы устроить на сцене свинство и хамство! И, само собою разумеется, я надеюсь, что в Париже разберутся в том, что такое трагикомедия. Основное условие: она должна быть сделана тонко, и я об этом подробно пишу Рейнгардт, а копии пошлю тебе.

Вот, примерно, все, что я сейчас в силах написать.

С чего ты взял, что я езжу отдыхать? Я уже забыл, когда я уезжал отдыхать! Вот уж несколько лет, что я провожу в Москве и если уезжаю, то по делам (и прошлое лето, и это — в Ленинград, где шли «Турбины»). Я никогда не отдыхаю.

Этим летом и именно как раз в то время, когда к тебе придет это письмо, я должен был быть в Париже. Я был настолько близок к этому, что разметил весь план двухмесячной поездки. Тогда я устроил бы все дела. Но в самый последний момент совершенно неожиданно, при полной надежде, что поездка мне будет разрешена, — я получил отказ.

Если бы я был в Париже, я показал бы сам все мизансцены, я дал бы полное, не только авторское, но и режиссерское толкование, и — можешь быть уверен, что пьеса бы выиграла от этого. Но, увы! — судьба моя сложна.

Кончаю это письмо. Нужно делать антракт. Я не могу помногу писать, потому что начинаются головные боли.

Итак, при этом письме — две копии: первая о поправках, упомянутых в начале, — вторая — первые характеристики действующих лиц.

Обнимаю тебя, желаю того, чего сейчас лишен, то есть здоровья.

Пришли мне адрес Замятина, если можешь.

Люся шлет тебе привет. Она часто расспрашивает о том, каковы мои братья, и я ей говорю о тебе и об Иване, и желаю, чтобы Ваша жизнь была счастливой.

За этим письмом я постараюсь, как можно скорей, послать следующие.

Твой М.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 2 августа 1934 г.

Москва

Нащокинский п. 3, кв. 44.

Дорогой Коля!

При этом посылаю тебе копию письма к Рейнгардт — примечания к пьесе, и копию письма к Рубинштейну.

Я написал Фишеру и просил, чтобы тебе перевели десять марок, и просил в этом письме, что если Каганский связан с издательством Фишера, чтоб его не допускали к моим делам.

Спешу ехать на дачу, целую тебя и очень благодарю за хлопоты.

Твой М.

М. А. Булгаков — в дирекцию 1-й кинофабрики. тт. Саврасову и Вайсфельду

Уважаемые товарищи! В ответ на ваше письмо, которое мне 18.10.34 передал т. Кузнецов, сообщаю вам, что я согласен произвести в сценарии «Мертвых душ» те переделки, которые указаны в письме, но при условии, что эта работа будет оплачена фабрикой.

По нашему договору фабрика могла требовать от меня переделки сценария два раза. Дважды мною и были произведены переделки, после чего сценарий был принят фабрикой. Вновь предложенная мне работа не входит в мой договор и должна быть оплачена отдельно.

Прошу на это письмо срочный ответ, так как я чрезвычайно загружен другими работами и должен знать свои сроки.

Меня крайне удивило то, что вы пишете в письме о возможности привлечения другого автора для осуществления переделок. Фабрика не имеет право вводить в мою работу никакого другого соавтора.

Условия, которые я излагаю в этом письме, были мною сообщены 18.10 т. Кузнецову, но от него до сего времени нет ответа.

М. Булгаков

М. А. Булгаков — И. А. Пырьеву[341]. 5 ноября 1934 г.

Милый Иван Александрович!

При просмотре экземпляра сценария «Мертвых душ», переписанного с Вашими режиссерскими добавлениями, я обнаружил многие вещи, которые следует немедленно исправить. В частности, на балу Вы ввели менуэт. Я не могу сейчас сделать срочной проверки танцев того времени, но и без этой проверки могу сказать, что на губернаторском балу менуэт в чичиковские времена никак танцевать не могли. Менуэт надо убрать.

Далее: на 56-й странице у Вас введен урядник. Урядники появились в России в 1878 году. Следовательно, урядника надо немедленно убрать.

Еще: на странице 41-й введена странная надпись: «Несравненно замечательное впечатление он произвел на дам...» Такой надписи быть не может!

Вообще весь сценарий содержит такое множество стилистических ошибок и всякого рода искажений, что его надлежит немедленно править. И я прошу Вас прислать мне экземпляр для того, чтобы я его выправил, с этого выправленного переписать и лишь тогда давать его читать. Я не хочу отвечать за те ошибки, которые в нем содержатся. На сценарии стоит моя фамилия, и я, как автор, настаиваю на том, чтобы текст был мною выправлен.

Я надеюсь, что Вы меня познакомите и с режиссерским сценарием.

Нам следовало бы повидаться с Вами и потолковать.

Дополнения, которые от меня требовались, я сегодня сдаю т. Кузнецову.

Желаю Вам успеха в работе.

Ваш М. Булгаков

М. А. Булгаков — М. В. Загорскому[342]. 26 ноября 1934 г.

Москва

Милый Михаил Владимирович!

Мы с М. С. Каростиным очень хорошо столковались по поводу «Ревизора», и я прошу, чтобы ставил Каростин.

Полагаю, что будет толк, а он необходим всем нам при этой очень серьезной работе.

Мы с М. С. наметили примерно и наш метод, который и начнем применять, когда М. С. вернется из Киева.

Кроме того, я обращаю Ваше внимание на то, что в газетах все время появляются заметки, в которых сообщают, что «Ревизор» для «Украинфильма» написан Шкловским.

Мало этого. Наконец появилось и газетное сообщение о том, что сценарий сделан мною и Шкловским.

Это меня ни в коей мере не устраивает. Я уже говорил Катинову об этом и прошу Вас настойчиво дать информацию в газеты о том, что М. Булгаков работает над сценарием «Ревизор» для «Украинфильма».

Итак, посылаю Вам дружеский привет.

М. Булгаков.

Я тоже. Е. Булгакова

М. А. Булгаков — в управление по охране авторских прав тов. Г. М. Танину. 10 февраля 1935 г.

Уважаемый Георгий Михайлович!

Вот копия письма, которое я получил от I-й фабрики 18.10.34 г.

Все затребованные здесь поправки были мною произведены по точной договоренности с режиссером. Тем не менее фабрика написала мне, что они не удовлетворены, и ни одна из них в режиссерский сценарий не была введена, за исключением эпизода с «дамой приятной во всех отношениях», который был разработан режиссером Пырьевым почему-то с отступлением от моего плана и, с моей точки зрения, не к улучшению сценария.

Вместо же указанных поправок, о которых фабрика сообщает, что они затребованы вышестоящими организациями, по ходу режиссерского сценария введен ряд изменений, ничего общего с указанными поправками не имеющих.

М. Булгаков. Москва.

М. А. Булгаков — в управление по охране авторских прав. 11 февраля 1935 г.

Я ознакомился с письмом I-й Кинофабрики, адресованным в Управление по охране авторских прав.

Сообщаю:

Никакое разрешение на внесение каких бы то ни было поправок к моему авторскому сценарию я не давал, поэтому вся ответственность за такие поправки, сделанные без моего ведома и согласия, ложится на кинофабрику, кому бы она это ни поручала. Тем более что насколько я ознакомился с режиссерским сценарием т. Пырьева (который, как мне известно, является монтажным листом, а не авторским сценарием), внесенные им поправки не имеют ничего общего с теми указаниями, которые мне были сообщены фабрикой как указания вышестоящих инстанций и в соответствии с которыми я поправки внес, хотя это и не входило в мои обязанности, поскольку фабрика мой сценарий, дважды переделанный, приняла, полностью оплатила, одновременно премировав меня «при пуске сценария в производство» (см. договор).

Таким образом, я считаю:

1. Что фабрика нарушила мое право и существующие законы тем, что без моего ведома и согласия переделала мой сценарий.

2. Что т. Пырьев, автор монтажного листа, никаких прав в результате этих переделок не приобрел и соавтором сценария не сделался.

3. Что фабрика вольна оплачивать его труд по переделке любым порядком без ущемления в дальнейшем моих авторских прав и что, повторяю, всю ответственность за такого рода действия как передо мной, так и перед общественностью и руководящими органами несет фабрика, которую я прошу Управление поставить об этом в известность.

М. Булгаков

М. А. Булгаков — в «Украинфильм». 5 марта 1935 г.

Убедившись в процессе моей работы над сценарием «Ревизор» по Гоголю, что работа режиссера М. Каростина, постановщика этой фильмы, выходит за пределы чисто режиссерской области, а становится работой авторского порядка, нужной для создания высококачественной сатирической комедии, я прошу «Украинфильм» в договор мой по «Ревизору» в качестве моего соавтора ввести Михаила Степановича Каростина с тем, чтобы авторский гонорар, следуемый мне по договору, был разделен мною с Каростиным пополам.

Наша соавторская работа с Каростиным началась 1 февраля 1935 г.

М. Булгаков

P. S. Прошу поставить меня в известность об исполнении этого моего письма.

М. Б.

М. А. Булгаков — А. П. Гдешинскому. 6 марта 1935 г.

Москва

Дорогой Саша!

Спасибо тебе за то, что вспомнил меня, за милое приглашение.

Если ты полагаешь, что проживаешь в Киеве — жестоко заблуждаешься! По крайней мере, киевский адресный стол тебя в Киеве не видит.

Я был в прошлом августе и бабья рука высунула в окошечко бумажку, на которой отчетливо написано, что А. П. Гдешинский в Киеве «не значится».

Теперь вижу, что чертовы куклы в адресном столе, как и полагается, наврали. Ты «значишься», и я рад твоему письму. Я был в Киеве с одной целью — походить по родной земле и показать моей жене места, которые я некогда описывал. Она хотела видеть их. К сожалению, мы могли пробыть в Киеве только пять дней. В «Континентале» мне не дали номера. Хорошо, что приютил один киевлянин.

6.III

Не мог в один присест написать письмо, так как оторвали театральные дела. Итак, был я и на выступе в Купеческом, смотрел на огни на реке, вспоминал свою жизнь.

Когда днем я шел в парках, странное чувство поразило меня. Моя земля! Грусть, сладость, тревога!

Мне очень бы хотелось еще раз побывать на этой земле. Раньше лета, в лучшем случае весной, этого сделать нельзя (сезон). Но думаю, что летом исполню намеченное.

Напиши мне о своей жизни. Женат ли ты? Где работаешь? Если не лень — что-нибудь о стиле жизни в Киеве. Вопрос о поездке не так прост. Если я поеду, то обязательно с женою, и тут всплывают все эти беспокойства с «Континенталем» и прочее. Так напиши же мне о себе!

Твой Михаил.

П. С. Жену мою зовут Елена Сергеевна. И живем мы втроем: она, я и 8-летний Сергей, мой пасынок, — личность высоко интересная. Бандит с оловянным револьвером и учится на рояле.

Порадуй письмом.

М.

Нащокинский переулок, д. 3, кв. 44.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 14 марта 1935 г.

Москва

Гравидан, душа Павел, тебе не нужен — память твоя хороша: дом № 3, кв. 44. Не одни киношники. Мною многие командуют.

Теперь накомандовал Станиславский[344]. Прогнали для него «Мольера» (без последней картины (не готова)), и он, вместо того чтобы разбирать постановку и игру, начал разбирать пьесу.

В присутствии актеров (на пятом году!) он стал мне рассказывать о том, что Мольер гений и как этого гения надо описывать в пьесе.

Актеры хищно обрадовались и стали просить увеличивать им роли.

Мною овладела ярость. Опьянило желание бросить тетрадь, сказать всем: пишите вы сами про гениев и про негениев, а меня не учите, я все равно не сумею. Я буду лучше играть за вас. Но нельзя, нельзя это сделать! Задавил в себе это, стал защищаться.

Дня через три опять! Поглаживая по руке, говорил, что меня надо оглаживать, и опять пошло то же.

Коротко говоря, надо вписывать что-то о значении Мольера для театра, показать как-то, что он гениальный Мольер и прочее.

Все это примитивно, беспомощно, не нужно. И теперь сижу над экземпляром, и рука не поднимается. Не вписывать нельзя — пойти на войну — значит сорвать всю работу, вызвать кутерьму форменную, самой же пьесе повредить, а вписывать зеленые заплаты в черные фрачные штаны!.. Черт знает, что делать!

Что это такое, дорогие граждане?

Кстати — не можешь ли ты мне сказать, когда выпустят «Мольера»? Сейчас мы репетируем на Большой сцене. На днях Горчакова[345] оттуда выставят, так как явятся «Враги»[346] из фойе.

Натурально, пойдем в Филиал, а оттуда незамедлительно выставит Судаков с пьесой Корнейчука[347]. Я тебя и спрашиваю, где мы будем репетировать и вообще когда всему этому придет конец?

Довольно о «Мольере»!

Своим отзывом о чеховской переписке[348] ты меня огорчил. Письма вдовы и письма покойника произвели на меня отвратительное впечатление. Скверная книжка! Но то обстоятельство, что мы по-разному видим один и тот же предмет, не помешает нашей дружбе.

Блинов не ели. Люся хворала. (Теперь поправляется.) А за окном, увы, весна. То косо полетит снежок, то нет его, и солнце на обеденном столе. Что принесет весна? Слышу, слышу голос в себе — ничего!

Опять про Мольера вспомнил! Ох, до чего плохо некоторые играют. И в особенности из дам К.[349] И ничего с ней поделать нельзя.

Заботы, заботы. И главная — поднять Люсю на ноги. Сколько у нас работы, сколько у нее хлопот. Устала она.

Анну Ильиничну за приписку поцелуй. Анна Ильинична! Вашим лыжным подвигом горжусь. Пиши еще. Представляю себе, как вкусно сидите вы у огня. Славьте огонь в очаге.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — А. П. Гдешинскому. 30 марта 1935 г.

Москва

Я писал тебе, дорогой Саша, письмо в ответ на твое, но от тебя нет ничего. Так что я начинаю думать, что ты не получил моего послания.

Подай весть!

Твой Михаил

Пиши заказным

Нащокинский пер., 3, кв. 44.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 14 апреля 1935 г.

Москва

Нащокинский переулок, дом № 3, кв. 44.

Дорогой Никол!

Рад, что от тебя пришла весть. Писем от тебя уже давно нет. В частности, я не получил и февральского твоего письма.

Мы живем благополучно, но я навалил на себя столько работы, что не справляюсь с ней. Хворал переутомлением, сейчас чувствую себя лучше.

К сожалению моему, профессор д’Эрель у меня не был[350], и я не знал даже, что он в Москве.

О том, что в Америке играют сейчас на русском языке «Дни Турбиных», я знаю[351]. У меня есть вырезки из американской прессы.

Я написал Фишеру вчера и прошу охранить и получить мой гонорар, но не знаю, что выйдет у них.

Большое спасибо тебе, что ты обстоятельно пишешь о «Зойкиной квартире»[352]. В свое время я послал Рейнгардт мои комментарии, как она просила. Конечно, этого совершенно недостаточно. Необходимо мое присутствие.

На днях я подаю прошение о разрешении мне заграничной поездки, стараясь приноровить ее к началу осени (август-сентябрь, октябрь, примерно). Я прошу тебя теперь же обратиться в театральные круги, которые заинтересованы в постановке «Зойкиной квартиры», с тем, чтобы они направили через Полпредство Союза в Наркоминдел приглашение [для] меня в Париж в связи с этой постановкой.

Я уверен в том, что если кто-нибудь в Париже серьезно взялся бы за это дело, это могло бы помочь в моих хлопотах. Неужели нельзя найти достаточные связи в веских французских кругах, которые могли бы помочь приглашению?

Жди от меня дальнейших писем, а на это прошу тебя ответить незамедлительно. Целую тебя и Ивана, желаю благополучия, очень благодарю тебя.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — К. С. Станиславскому. 22 апреля 1935 г.

Москва

Многоуважаемый Константин Сергеевич!

Сегодня я получил выписку из протокола репетиции «Мольера» от 17.IV.35, присланную мне из Театра.

Ознакомившись с нею, я вынужден категорически отказаться от переделок моей пьесы «Мольер», так как намеченные в протоколе изменения по сцене Кабалы, а также и ранее намеченные текстовые изменения по другим сценам окончательно, как я убедился, нарушают мой художественный замысел и ведут к сочинению какой-то новой пьесы, которую я писать не могу, так как в корне с нею не согласен.

Если Художественному Театру «Мольер» не подходит в том виде, как он есть, хотя Театр и принимал его именно в этом виде и репетировал в течение нескольких лет, я прошу Вас «Мольера» снять и вернуть мне[353].

Уважающий Вас

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 8 мая 1935 г.

Москва. Нащокинский переулок, д. 3. кв. 44. Т. 58-67.

Я был очень рад, дорогой Никол, получив твое письмо от 21 апреля 1935 года. Пока пишу только по одному вопросу. 31 июля и 1 августа 1934 года я писал уже тебе и Рейнгардт о том, что прошу срочно исправить те искажения, которые обнаружены мною во французском переводе «Зойкиной квартиры». Именно, что переводчики вставили в первом акте: «...quelques portraits de Lenine. Ce brave Illich... Je l’ai dit correctement à Staline... Staline sait ce qu’il me doit...» etc... etc...[54] — чего у меня нет и ни в каком случае быть не может.

Еще раз со всею серьезностью прошу тебя немедленно добиться, чтобы указанные фамилии и имена были вычеркнуты как в первом акте, так и в других, если они там встречаются. Я не поверил глазам, когда увидел эти нарушения.

Абсолютно недопустимо, чтобы имена членов Правительства Союза фигурировали в комедийном тексте и произносились со сцены. Прошу тебя незамедлительно исполнить это мое требование и дать мне, не задерживаясь, телеграмму — по-русски или по-французски — как тебе удобнее, такого содержания: «твое требование вычеркивания исполнено». Это самое важное, что я хотел сообщить, а об остальном — в следующих письмах. Сообщи мне адрес Рейнгардт.

Жду твоего ответного письма, помимо телеграммы. Целую тебя.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 13 мая 1935 г.

Москва

Надеюсь, что ты, дорогой Никол, получил мое письмо от 8.V.

При этом письме прилагаю тебе, во-первых, фотографию, на которой моя жена и я, а во-вторых, копию моего письма в Издательство Фишер, в Театральный Отдел, Г. К. Марил.

Как видишь, я прошу фишеровское издательство гонорар по «Зойкиной квартире» переводить тебе. С этим гонораром прошу поступать так: 25%, как я писал тебе, прошу брать себе, а на остальную сумму открыть для меня в Париже в банке текущий счет на мое имя. Если открытие такого счета представляет какие-нибудь затруднения, то прошу сохранить у себя для меня мой гонорар.

Из трехсот марок, которые Фишер должен тебе перевести (это помимо гонорара по «Зойкиной квартире»), прошу тебя 25 марок, независимо от наших расчетов по «Зойкиной квартире», взять себе, а остальные 275 марок также положи на текущий счет или также сохрани, как сказано выше, для меня.

Сообщаю тебе, что, с моего разрешения, переводчик Эммануил Львович Жуховицкий (Москва), совместно с Чарльзом Боолен, Charles Bohlen, секретарем Посольства Соединенных Штатов в Москве, обратившийся ко мне с просьбой перевести «Зойкину» на английский язык, эту пьесу на английский язык перевели.

Они сделали перевод с экземпляра, собственноручно мною откорректированного и сокращенного.

О том, что ты имеешь доверенность на «Зойкину», и Жуховицкий, и Боолен мною предупреждены.

В моем исправлении пьеса приобрела, наконец, компактный и очищенный вид[355].

Прошу тебя, если это еще можно, произвести во французском экземпляре сокращения и некоторые изменения, которые я тебе укажу в ближайших письмах.

Первое, что следует сделать, и это важно, — заменить фамилию Аллилуя фамилией Портупея.

Дальнейшее сообщу.

Ты спрашиваешь о «Мольере»?

К сожалению, все нескладно. Художественный театр, по собственной вине, затянул репетиции пьесы на четыре года (неслыханная вещь!) и этой весной все-таки не выпустил ее.

Станиславскому пришла фантазия вместо того, чтобы выпускать пьесу, работа над которой непристойно затянулась, делать в ней исправления. Большая чаша моего терпения переполнилась, и я отказался делать изменения. Что будет дальше, еще точно не знаю.

Квартира? Квартира средненькая, как выражается Сергей, она нам мала, конечно, но после Пироговской блаженствуем! Светло, сухо, у нас есть газ. Боже, какая прелесть! Благословляю того, кто придумал газ в квартирах.

Каждое утро воссылаю моленья о том, чтобы этот надстроенный дом простоял бы как можно дольше — качество постройки несколько смущает.

Заявление свое о заграничной моей поездке еще не подавал, но оно будет подано. Впрочем, о заграничной поездке отдельное следующее письмо.

Прошу тебя — передай привет Ивану.

Жду адреса Рейнгардт и подтверждения каждого моего письма тобой.

Вывороченные мои глаза на прилагаемой фотографии покажут тебе, что снимал нас уличный очень симпатичный фотограф.

Мы в зелени. Это зелень моей родины. Это мы в Киеве, на Владимирской горке, в августе 34 года.

Целую тебя крепко.

Михаил.

Адрес Фишера:

S. Fischer Verlag Theaterabteilung Berlin W 57

Bülowstr. 90.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 9 июля 1935 г.

Москва

Дорогой Коля.

Я своевременно получил твою телеграмму об исправлениях в «Зойкиной», также и письмо[356]. Очень признателен тебе.

Сегодня, пробегая экземпляр, обнаружил еще один сюрприз, неприятнейшим образом поразивший меня. Во второй картине второго акта (стр. 26) фамилия Ремонтный снабжена ремаркой accent juif[357].

Я прошу тебя настоять, чтобы переводчики убрали эту ремарку, а также и акцент при исполнении этой роли актером. Неприятно беспокоить тебя опять, но позаботься об этом и извести меня.

Бианчини прислал мне два бюллетеня, которые я подписал и возвращаю ему.

Прими к сведению разделение прав между авторами: Булгаков — 4/12, Рейнгардт — 5/12, Кремье[358] — 3/12.

О Фишере: добиваюсь, чтобы тебе, хотя бы маленькими частями, переводили те деньги, о которых я тебе писал. Указанные тобой два перевода: 30 и 59 франков, сделаны, сколько помню, по моему распоряжению, чтобы ты тратил эти деньги на почтовые расходы по переписке со мною.

Сообщаю тебе, что я подал заявление в Иностранный Отдел Московского Областного Исполкома о выдаче мне разрешения на поездку с женою за границу. Я мечтаю о том, чтобы хотя короткое время провести где-нибудь на курорте у моря, так как безмерно утомлен. Впрочем, об утомлении распространяться не буду, устал уж и жаловаться. Кроме того, конечно, я вижу, что мое присутствие, хотя бы очень короткое, в Париже в связи с «Зойкиной» совершенно очевидно необходимо. Ответ должен быть дней через шесть-семь.

Напиши, где будешь в августе-сентябре?

Целую тебя крепко. До следующего письма.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 26 июля 1935 г.

Москва

Дорогой Никол! При этом письме — мой снимок.

В предыдущем я сообщал тебе о том, что подал заявление о разрешении мне заграничной поездки.

К сожалению, мне в этом отказано.

Подробнее сообщу в следующий раз.

Целую тебя и Ивана.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — В. В. Вересаев. Переписка по поводу пьесы «Пушкин» («Последние дни»). 18 мая — 19 декабря 1935 г.

М. А. Булгаков — М. Рейнгардт. 9 июля 1935 г.[385]

Москва

Уважаемая г-жа Рейнгардт!

Брат сообщил мне, что те исправления, о которых я просил, в переводе «Зойкиной» сделаны. Очень благодарен Вам.

При дальнейшем просмотре экземпляра я обнаружил одно добавление к моему тексту, которое совершенно неприемлемо для меня. Именно: фамилия Ремонтный (второй акт, вторая картина) сопровождается ремаркой: accent juif.

Я прошу Вас произвести уничтожение этой ремарки, ни в каком случае не возможной в моей пьесе, а также прошу режиссеру не применять указанного акцента при исполнении роли Гуся-Ремонтного.

Вы меня очень обяжете, если известите меня о том, что моя авторская просьба исполнена.

Я пользуюсь случаем принести Вам мои извинения в том, что в свое время я не поблагодарил Вас за любезную присылку Вашей фотографии, так как был болен, и прошу не сердиться на меня.

Я считаю, что мое присутствие в Париже, хотя бы на сравнительно короткий срок, в связи с постановкой «Зойкиной квартиры», было бы необходимо. Я подал заявление о разрешении мне совершить поездку во Францию в сопровождении моей жены. Ответ должен последовать примерно через неделю.

Известите меня, пожалуйста, когда начнутся репетиционные работы по пьесе, — я ожидаю известия от Вас.

Примите мой лучший привет.

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — Л. Вегнер. 9 июля 1935 г.

Уважаемая г-жа Вегнер,

в ответ на Ваш запрос от 21 и 24.VI.35 сообщаем, что я прошу следуемую мне по договору на пьесу «Дни Турбиных» (Last of the Turbins) сумму в 30 ф. (за вычетом 15%, следуемых фирме Фишер) перевести на мое имя в Торгсин.

Адрес мой: Нащокинский 3, кв. 44. Москва 19, Михаил Афанасьевич Булгаков.

Примите уверение в моем уважении.

М. А. Булгаков — Н. К. Шведе-Радловой. 13 сентября 1935 г.[386]

Москва

Дорогая Дина! Спасибо тебе за дубовый листок[387] и за память.

Обычно валятся на голову деловые, мучительные и запутанные письма, а тут просто пришло хорошее письмо.

В Тригорском я никогда не был, полагаю, что никогда и не буду, но ты так ясно все описала, что картина у меня перед глазами[388].

Да, пьесу я закончил — ту самую, с Вересаевым[389]. Ох, и труда же на нее было положено! Сложная штука: Пушкин ни разу не появляется на сцене, но все движется вокруг него, по мере моих сил, для него.

Люся теперь азартно стучит на машинке, переписывая. Кладу Люсе руку на плечо, сдерживаю. Она извелась, делила со мною все волнения, вместе со мною рылась в книжных полках и бледнела, когда я читал актерам.

Теперь поглядим, как судьба распорядится этим произведением.

Мы никуда не уезжали. Сергей жил на даче под Москвою, к нему наезжали, но дождь лил как черт знает что.

Лелеяли мечту побывать за границей, подавали заявление, нам отказали[390].

Вот и нет лета — ау! И надвинулся сложный и важный сезон. Сейчас же после Пушкина берусь за отделку комедии[391].

Мне нестерпимо много приходится работать.

Сергей поступил в школу, а помимо этого я ношусь с мыслью сделать из него пианиста. Он занимается у хорошего преподавателя, а со мною играет в четыре руки.

Посмотрим, что из этого выйдет.

Приедешь в Москву — покажись! И Коле накажи показаться. Люся вас обоих приветствует. Заканчиваю письмо и я дружеским приветом. Посылаем московские поцелуи.

Твой М. Булгаков.

Нащокинский 3, кв. 44

Пиши! Желаю успеха, когда будешь писать красками или карандашом, нам, кроме того, напиши письмо чернилами.

Приписка рукою Е. С. Булгаковой:

Дорогая Дина, ты так чудесно рассказала о Тригорском, что меня так и тянет туда. Все, что как-то касается Пушкина, необычайно притягательно. Поэтому я бы могла сразу же сорваться с места и — в Тригорское! Но, сама понимаешь, при твоей наблюдательности, что, кроме Пушкина, повышенно притягателен для меня и Булгаков. И вот от него уехать трудновато. А тут еще он сядет за комедию. Значит, я буду переписывать, что очень люблю.

Миша тебе очень скупо написал про пьесу. А по-моему, это совершенно замечательная вещь. В письме очень трудно рассказать, как она волнительна и не похожа ни на что другое. Если пьеса пойдет — буду плакать на ней. На чтении моя сестрица так ревела!.. А я не плачу, а холодею.

Дина, милая, целую тебя крепко и очень кланяюсь Николаю Эрнестовичу. Ах, если бы он сбрил усы!..

Миша прочитал мою приписку и заругал меня за похвалы.

Кель ма ви...

Твоя Люся.

М. А. Булгаков — А. С. Щербакову. 1 октября 1935 г.

Москва

Ответственному Секретарю Союза Советских Писателей тов. А. С Щербакову от Михаила Афанасьевича Булгакова, члена Союза Советских Писателей.

Уважаемый товарищ!

Проживая в настоящее время с женою и пасынком 9 лет в надстроенном доме Советского Писателя (Нащокинский пер., № 3), известном на всю Москву дурным качеством своей стройки и, в частности, чудовищной слышимостью из этажа в этаж, в квартире из трех комнат, я не имею возможности работать нормально, так как у меня нет отдельной комнаты.

Ввиду этого, а также потому, что у моей жены порок сердца (а мы живем слишком высоко), я обратился в правление РЖСКТ Советского Писателя с просьбою о том, чтобы мне, вместо моей теперешней квартиры, предоставили четырехкомнатную во вновь строящемся доме в Лаврушинском переулке, по возможности, не высоко.

Я прошу Союз поддержать мое заявление.

М. Булгаков.

Москва, Нащокинский пер., 3, кв. 44. тел. К 058-67

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 11 февраля 1936 г.

Москва

Спасибо тебе за вести, дорогой Павел.

«Мольер» вышел. Генеральные были 5-го и 9-го февраля[392]. Говорят об успехе. На обеих пришлось выходить и кланяться, что для меня мучительно.

Сегодня в «Сов[етском] иск[усстве]» первая ласточка — рецензия Литовского[393]. О пьесе отзывается неодобрительно, с большой, по возможности сдерживаемой злобой, об актерах пишет неверно, за одним исключением.

«Ивана Васильевича»[394] репетируют, но я давно не был в Сатире.

Об Александре Сергеевиче[395] стараюсь не думать, и так велика нагрузка. Кажется, вахтанговцы начинают работу над ним. В МХТ он явно не пойдет.

Мне нездоровится, устал до того, что сейчас ничего делать не могу: сижу, курю и мечтаю о валенках[396]. Но рассиживаться не приходится — вечером еду на спектакль (первый, закрытый)[397].

Обнимаю тебя дружески.

Твой Михаил.

Елена Сергеевна Анне Ильиничне и тебе шлет привет.

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. 12 марта 1936 г.

Сейчас, дорогой Викентий Викентьевич, получил Ваше письмо и был душевно тронут! Удар очень серьезен. По вчерашним моим сведениям, кроме «Мольера», у меня снимут совсем готовую к выпуску в театре Сатиры комедию «Иван Васильевич».

Дальнейшее мне неясно[398].

Серьезно благодарю Вас за письмо, дружески обнимаю. Желаю доброго.

Ваш М. Булгаков.

М. А. Булгаков — С. А. Ермолинскому. 14 июня 1936 г.

Москва

По возвращении в тощей пачке писем нашел, к большому удовольствию, твое, дорогой Сережа!

Привет Марике и тебе!

Синоп ты описал чудесно, и мне мучительно хочется увидеть море.

Киев настолько ослепителен, что у меня родилось желание покинуть Москву, переселиться, чтобы дожить жизнь над Днепром.

Надо полагать, что это временная вспышка, порожденная сознанием безвыходности положения, сознанием, истерзавшим и Люсю и меня.

Интереснейшая реакция получилась, когда я сказал о своем проекте кое-кому из МХАТа. У всех одинаково: взор диковатый, встревоженный; и полное неодобрение. Как будто я сказал что-то даже неприличное. С большим интересом я наблюдал собеседников!

О гастролях писать не хочется, устал от театра. «Турбиных» привезли и играют без петлюровской картины[399].

Марков сказал Люсе, что в прессе о «Турбиных» решено не писать.

Одну гастрольную сценку, впрочем, опишу я.

В Управлении по охране авторских прав (Киевском) я условился о получении аванса. Все было согласовано с очаровательною любезностью. Приходите такого-то числа, кроме того, такой-то вас известит. Очень хорошо.

Однако такой-то такого-то числа не известил. Приходим на следующий день. Что за оказия? Не те лица. То есть люди те же, но лица у них перевернутые. А где такой-то?

Заболел.

Жаль, но пожалуйте обещанные деньги. Во взорах — мрак!

Наконец выдавливают из себя фразу:

— Верно ли, что «Турбиных» снимают?

Вздрогнул. Что отвечать? Что? Что это вздор? А «Мольер»?

Говорю, что слышу об этом впервые, но полагаю, что этого быть не может.

Денег, как сам понимаешь, в тот день я не получил.

Просили прийти завтра.

Приходим на другой день. Опять метаморфоза! Все на месте. Ясные лица, приветливые глаза. Пожалуйте в кассу, распишитесь и прочее. Заболевший выздоровел.

Спрашиваю — кто распустил дрянной слух?

Жмутся. Говорю, что хотелось бы полюбоваться на автора этой работы.

Улыбки.

— Да вы только что на него полюбовались! Вы с ним разговаривали. Хи-хи!

Вспоминаю. Перед самым получением подходит в коридоре ко мне жуткий симпатяга.

— Позвольте познакомиться с вами, товарищ Булгаков. Я в таком восхищении от «Турбиных», что хотел подойти к вам на спектакле, да момента не мог улучить. Ах, какая чудная пьеса! Ах...

Комплименты, рукопожатия и прочая чушь собачья. Спрашиваю, с кем имею удовольствие. Оказывается, литератор, фамилия неразборчива, написал «Укразию».

Выражаю чувство огорчения, что не знаю этой вещи.

Симпатяга, окатив меня на прощание комплиментами, смывается. Оказывается, что это он явился в УЗАП и соврал, что «Турбиных» снимают. Из-за него шептались, бегали, ездили проверять.

Ушли мы. Люся сказала:

— Так жить больше нельзя.

Когда поезд отошел и я, быть может, в последний раз глянул на Днепр, вошел в купе книгоноша, продал Люсе «Театр и драматургию» № 4.

Вижу, что она бледнеет, читая. На каждом шагу про меня[400]. Но что пишут!

Особенную гнусность отмочил Мейерхольд. Этот человек беспринципен настолько, что чудится, будто на нем нет штанов. Он ходит по белу свету в подштанниках.

Да, она права. Так жить больше нельзя, и так жить я не буду.

Я все думаю и выдумаю что-нибудь, какою бы ценою мне ни пришлось за это заплатить.

Люся целует Марику и тебя, шлет дружеские приветы. Я также. Когда приедете?

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — Я. Л. Леонтьеву[401]. 17 августа 1936 г.

Сухум, гостиница «Синоп»[402]

Дорогой Яков Леонтьевич!

Чувствую, что бедная моя голова отдохнула. Начинаю беседовать с друзьями, о которых вспоминаю с нежностью. И в первых строках посылаю привет Доре Григорьевне, Евгении Григорьевне[403] и Андрею Андреевичу[404].

Засим: «Синоп» — прекрасная гостиница. Отдохнуть здесь можно очень хорошо. Парк. Биллиард. Балконы. Море близко. Просторно. Чисто. Есть один минус — еда. Скучно. Однообразно. Согласитесь сами, что нисколько не утешают таинственные слова в карточке — цвыбель клопс, беф Строганов, штуфт, лангет пикан и прочее. Под всеми этими словами кроется одно и то же — чушь собачья. А многие, в том числе и я, принимают иноземцевы капли, и кормят их рисовой кашей и киселем из черники.

Все остальное — хорошо. Не нравится здесь немногим. Но в числе их сестренка Ольга[405]. Въехала она сюда с таким грохотом, что даже я, при всей моей фантазии, изумился. И теперь с утра до вечера кроет последними словами побережье. И горы, и небо, и воздух, и магнолии, и кипарисы, и Женю[406] за то, что привез ее сюда, и балкон за то, что возле него пальма. Говорит, что всех надо выселить отсюда и устроить цитрусовые плантации. Словом, ей ничего не нравится, кроме Немировича. Начала она с того, что едва не утонула. И если бы Ершов, как был, в одежде, не бросился в воду и не вытащил ее, неувязка была бы крупная. Люся чувствует себя хорошо, чему я очень рад. Наша жизнь трудная, и я счастлив буду, если она наберет здесь сил.

Первое время я ничего не читал, старался ни о чем не думать, все забыть, а теперь взялся за перевод «Виндзорских» для МХАТа[407]. Кстати о МХАТе. Оттуда поразительные вести. Кумовья и благодетели показывают там такой класс, что можно рот разинуть. Но об этом как-нибудь при свидании. Люся мне говорит: ты — пророк!

Ах, дорогой Яков Леонтьевич, что-то будет со мною осенью? К гадалке пойти, что ли?

Что с «Мининым»? Я Асафьеву послал в письме маленькое дополнение к одной из картин. Работает ли он?[408]

Мы собираемся выехать отсюда 27–28.VIII-го через Тифлис — Владикавказ (Орджоникидзе).

Ежели успеете написать мне сюда, обрадуете. Люся посылает всем вашим самые теплые, дружеские приветы. Не забывайте!

Ваш М. Булгаков.

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. 2 октября 1936 г.

Дорогой Викентий Викентьевич!

Надеюсь, что Вы чувствуете себя хорошо и летом отдохнули?

Мне удалось провести месяц на Черном море. К сожалению, Елена Сергеевна съездила со мною неудачно. Привезла с юга какую-то инфекцию и хворает целый месяц. Теперь ей лучше, и я понемногу начинаю разбираться в хаосе, получившемся после моего драматургического разгрома.

Из Художественного театра я ушел. Мне тяжело работать там, где погубили «Мольера». Договор на перевод «Виндзорских» я выполнять отказался. Тесно мне стало в проезде Художественного театра, довольно фокусничали со мной.

Теперь я буду заниматься сочинением оперных либретто. Что ж, либретто так либретто!

В этом письме посылаю Вам справку Киевского театра о том, что налог с Вас удержан[409]. Мир праху Пушкина, и мир нам. Я не буду тревожить его, пусть и он меня не тревожит.

Переписка Чехова с Книппер нашлась. Принесу ее Вам вместе с другими книгами и моим долгом, как только Елена Сергеевна поправится. Она приведет в порядок финансы, а то «Виндзорские» повисли на шее — надо вернуть деньги по договору.

Обнимая Вас, желаю плодотворной работы.

Ваш М. Булгаков.

Сделайте исключение из Вашего правила, дорогой Викентий Викентьевич, от Елены Сергеевны и меня Марии Гермогеновне передайте дружеский привет.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 5 октября 1936 г.

Москва

Здорово, Павел!

Продолжаю приятный разговор, который тогда начался по телефону. Ты все-таки хотя бы позвонил!

У меня была страшная кутерьма, мучения, размышления, которые кончились тем, что я подал в отставку в Художественном Театре[410] и разорвал договор на перевод «Виндзорских».

Довольно! Все должно иметь свой предел.

Позвони, Павел! Сговоримся, заходи ко мне. Я по тебе соскучился. Елена Сергеевна долго хворала, но теперь поправляется.

Прикажи вынуть из своего погреба бутылку Клико, выпей за здоровье «Дней Турбиных», сегодня пьеса справляет свой десятилетний юбилей. Снимаю перед старухой свою засаленную писательскую ермолку, жена меня поздравляет, в чем и весь юбилей.

Передай Анне Ильиничне от Елены Сергеевны и от меня привет, позвони, напиши или зайди.

Твой М. Б.

М. А. Булгаков — Я. Л. Леонтьеву. 5 октября 1936 г.

Большое спасибо Вам, дорогой Яков Леонтьевич за милое и заботливое письмо.

Оба договора подписаны[411] 25.09, и я уже начал свою деятельность. Пожелаем, чтобы она была удачна!

Москва, как и полагается, награждает меня житейскими заботами. В числе прочего ожидаю с нетерпением приезда Асафьева. В каком состоянии его работа[412] — не знаю. По словам Дмитриева, он поправляется после болезни.

В проезде Худ[ожественного] Театра загадочное молчание, правда, прерванное легким разговором с юрисконсультом ихним о возврате пяти тысяч за «Виндзорских». — С большим удовольствием, — говорю я, — вычитайте из авторских.

Сестренка, кума и благодетельница[413], распеваясь по телефону в ласках и нежностях, услышав о ГАПТ, рявкнула вдруг: «Как?!!» — столь страшно, что Люся дрогнула. Из чего заключаю, что ГАПТ им не нравится.

А, впрочем, да упадут они в Лету. Туда им и дорога.

Не знаю только, падая, наделают ли каких-нибудь пакостей, или нырнут беззвучно.

Вероятно, наделают, для порядку.

Сегодня у меня праздник. Ровно десять лет тому назад совершилась премьера «Турбиных». Десятилетний юбилей.

Сижу у чернильницы и жду, что откроется дверь и появится делегация от Станиславского и Немировича с адресом и ценным подношением. В адресе будут указаны все мои искалеченные или погубленные пьесы и приведен список всех радостей, которые они, Станиславский и Немирович, мне доставили за десять лет в Проезде Худ[ожественного] Театра. Ценное же подношение будет выражено в большой кастрюле какого-нибудь благородного метала (например, меди), наполненной той самой кровью, которую они выпили из меня за десять лет[414].

Приезжайте поскорей, дорогой друг, я Вам все это покажу. Поправляйтесь!

А вот Вам автографы лиц, входящих в семейство:

Дорогой Яков Леонтьевич. Целую Вас. Сергей.

Дорогой Яков Леонтьевич, я Вас люблю так же нежно, как и раньше, без Вас в Москве пусто.

Ваша Елена Булгакова.

Пишите! Целую дружески.

Ваш М. Булгаков.

М. А. Булгаков — Е. С. Булгаковой. 29 ноября 1936 г.

Утро, где-то под Ленинградом.

Целую тебя крепко, крепко.

Твой М.

Облобызай Сергея!

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 3 января 1937 г.

Москва

Дорогой Коля, ответ на твое письмо от 9 декабря 36 года[415] задержан мною из-за болезни нашего Сергея — он захворал скарлатиной.

Прежде всего, я со всею серьезностью прошу тебя лично проверить французский текст «Зойкиной» и сообщить мне, что в нем нет и не будет допущено постановщиками никаких искажений или отсебятин, носящих антисоветский характер и, следовательно, совершенно неприемлемых и неприятных для меня как для гражданина СССР. Это самое главное.

Теперь второе: раз уж пьеса пойдет в Париже, мне не хотелось бы, чтобы разные личности растащили мой литераторский гонорар.

На днях я отправил Альфреду Блоху подписанный мною официальный текст пувуар, который мне прислал Блох.

Прислать тебе доверенность на французском языке, засвидетельствованную здесь, я не имею никакой возможности. Русскую же постараюсь выправить и прислать тебе.

В этом письме отправляю тебе: 1) копию моего письма к Фишеру и 2) копию моего письма Альфреду Блоху на русском языке, которое сегодня отправляю Блоху и которое прошу тебя перевести на французский язык.

Вот все, что я пока мог сделать для того, чтобы оградить мое авторское достояние.

Дальше: среди моих пьес пьесы под названием «Новый дом» нету. Фишер мне как-то прислал бюллетени с просьбой подписать их и с письмом, из которого как будто смутно видно, что это имеет общее с «Зойкиной квартирой». Я категорически отказался подписать бюллетени, написав, что у меня пьесы «Новый дом» нет. Не можешь ли ты навести справку поточнее, что это за произведение искусства?

Пожалуйста, пришли мне адрес Рейнгардт.

Надеюсь, что мои письма тебе и Блоху помогут охранить гонорар и воспрепятствовать попыткам увезти его в Германию.

Есть предположение, что МХАТ поедет в Париж, но исполнится ли это, я не знаю. С осени этого года я не связан с МХАТ. Я подал в отставку, потому что мне было слишком тяжело работать там после гибели «Мольера». Сейчас я работаю штатным либреттистом в Большом Театре (опера).

Скарлатина у Сергея кончается. Надеюсь, не будет осложнений, станет легче. На днях пишу тебе опять.

Твой М. Булгаков.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 7 января 1937 г.

Москва

Дорогой Никол!

При этом письме прилагаю выданную мною тебе доверенность на «Зойкину квартиру», причем подпись моя заверена следующею надписью:

Подпись руки гр-на М. Булгакова Правление дома удостоверяет.

Управдом Пеликс.

6.I.37

И печатью «Р. Ж. С. К. Т. Дом им. Дм. Фурманова “Советский писатель”». Подпись и печать Домоуправления того дома, в котором я проживаю, «гр-на» означает — гражданина, «РЖСКТ» означает Рабочее Жилищно-Строительное Кооперативное Товарищество.

Извести о получении доверенности.

Твой М. Булгаков.

Настоящей доверенностью я, драматург Михаил Афанасьевич Булгаков, проживающий в Москве, по улице Фурманова (бывший Нащокинский переулок) в доме № 3, кв. 44, предоставляю брату моему, доктору Николаю Афанасьевичу Булгакову, проживающему в Париже в доме № 11 по улице Жоббе Дюваль, право заключения договоров на пьесу мою «Зойкина квартира» и получения авторского гонорара по этой пьесе за пределами СССР.

Настоящая доверенность выдана для предъявления в Общество драматических писателей и композиторов в Париже (9-11, улица Баллю, Париж IX) и действительна в течение двух лет со дня подписания ее мною, то есть по третье января 1939 года.

М. Булгаков.

Москва

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 29 января 1937 г.

Дорогой Павел!

Сообщи, когда можно навестить тебя. Я соскучился по тебе. Звони мне, сговоримся, когда повидаемся у меня или у тебя.

У нас тихо, грустно и безысходно после смерти «Мольера».

Привет Анне Ильиничне.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 5 февраля 1937 г.

Москва

Дорогой Коля,

здесь два приложения: 1) подлинное письмо Б. Рубинштейна ко мне от 22 февраля 1934 года и 2) копия с копии моего письма к Рубинштейну от 1 августа 1934 года.

В письме, которое идет одновременно с этим, — подлинное письмо Ладыжниковской фирмы ко мне от 3 октября 1928 года.

Твой М. Булгаков.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 5 февраля 1937 г.

Москва

Дорогой Коля,

вчера получил твою телеграмму. В этом письме прилагаю подлинник письма Издательства Ладыжникова от 3 октября 1928 года, подписанный Б. Рубинштейном, а в другом письме, посылаемом одновременно с этим, — два приложения: 1) подлинное письмо Б. Рубинштейна ко мне от 22 февраля 1934 года и 2) копия с копии моего письма к нему от 1 августа 1934 года.

По моему заключению, ни Рубинштейн, ни фирма Ладыжникова (ныне к тому же, сколько мне известно, несуществующая?), ни Фишер, — не имеют права на какую-либо часть моего гонорара по «Зойкиной» в Париже. Я прошу тебя принять все возможные меры, чтобы кто-нибудь, помимо тебя, не получил бы в Сосьете моих денег. Протестуй в особенности против отправки их в Германию под тем предлогом, что они будут предназначены мне.

Если же представить себе наихудшее, то есть что Рубинштейну или кому-нибудь другому, связанному с Фишером, удастся все-таки произвести посягательство на часть моего гонорара, то, по крайней мере, со всею настойчивостью добейся, чтобы мою-то часть гонорара ни в каком случае Сосьете им не выдало бы.

Обрати внимание на то, что в своем письме от 22 февраля 1934 года Рубинштейн утверждает, что будто бы пьеса пойдет благодаря усилиям С. Фишера. Ведь это же неверно?

Вообще, по моим сведениям, Ладыжниковым — Рубинштейном ничего не сделано для меня по «Зойкиной квартире», кроме перевода ее на немецкий язык.

Обрати внимание на то, что пишется о Каганском в письме Ладыжниковской фирмы от 3 октября 1928 года.

Если бы нужно было мне что-либо телеграфировать в Сосьете или писать в письме с тем, чтобы помочь отразить покушение на гонорар, то заранее пришли мне написанный по-французски текст такой телеграммы или письма с тем, чтобы я сразу мог его здесь переписать, подписать и послать. Иначе мне будет очень трудно составить здесь на хорошем французском языке нужное письмо.

Скажем, если бы пришлось телеграфировать или писать что-нибудь вроде: «Прошу не выдавать денег таким-то», или «Прошу не переводить мой гонорар в Германию» или что-нибудь по таким же мотивам.

Чтобы добыть что-нибудь о Каганском, сегодня начну просмотр архива и тогда напишу.

Благодарю тебя заранее за хлопоты.

Твой М. Булгаков.

P. S. Письмо Ладыжникова на 2-х листах.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 9 февраля 1937 г.

Москва

Дорогой Коля! Сегодня получил твое письмо от 2-го февраля[416]. Отправил две телеграммы.

Тебе: Lettre originale Ladyschnikow est envoyée 5 Fevrier Bulgakow.

Альфреду Блоху (в адрес Société 11, rue Ballu). Je vous avertis je n’avais jamais donne pouvoir a Zacharia Kagansky dans l’affaire de mon piece Appartement de Zoika Auteur Michel Boulgakow[417].

К этому письму прилагаю оригинал письма Фишера ко мне от 25 августа 1934 г., где содержится следующее:

«...Wir kommen nochmals auf Ihr Schreiben vom 1. August in der Angelegenheit Kagansky zurück und teilen Ihnen mit, das wir alle Geschaftsverbindungen mit ihm gelost haben».

Это письмо в ответ на мое предупреждение о том, чтобы Каганского не допускать к моим делам и означает:

«...мы еще раз возвращаемся к Вашему письму от 1 августа в отношении Каганского и сообщаем Вам, что мы порвали с ним все деловые сношения».

Фишер писал, что порвал с Каганским, Ладыжниковское издательство (см. посланное тебе 5 февраля в оригинале письмо от 3 октября 1928 г.) собиралось из-за «Зойкиной квартиры» возбуждать против Каганского уголовное преследование, а теперь Каганский выступает в качестве представителя Фишера — Ладыжникова.

Спешу отправить это письмо. Продолжаю поиски в архиве моем и немедленно пошлю тебе следующее.

Мне кажется, что главным является то обстоятельство, что по недосмотру в моем письме к Ладыжникову от 8 октября 1928 г. не указан срок его действия. Мне кажется совершенно ясным, что оно утратило всякую силу (иначе что же — вечная кабала?!). Но если этого не признают в Париже и борьба за полное мое право ни к чему не приведет, нужно добиться того, чтобы хоть та часть моего гонорара, которая будет признана бесспорной, не была бы отправлена в Берлин (Фишер). Заяви в Société, что я не могу иметь дело с фирмой в Германии, потому что она не высылает денег. Значит, мой гонорар пропадет совсем. С Каганским борьба должна быть отчаянной, чудовищно думать, что известный определенный мошенник захватит литераторские деньги. Если, в худшем случае, ему удастся все-таки профилировать в качестве «представителя», нужно принять все меры, чтобы хоть бесспорная часть гонорара не была бы выдана ему!

Понимаю все трудности, понимаю как велика путаница! А мне как трудно!

Целую тебя. Твой М. Булгаков.

Вырезка из «Le Jour»[418] получена.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 11 февраля 1937 г.

Москва

Дорогой Коля!

У меня нет и не было договора (соглашения) на французском языке между М. П. Рейнгардт и мной. Она прислала французское письмо от 5 июля 1933 года, которое прилагаю тебе при этом моем письме, а я ей отправил в ответ два письма, копии с копий которых при этом прилагаю также. Кроме того, прилагаю при этом письме письмо Фишера ко мне от 20 октября 1933 года, где сказано:

«Ferner haben wir zur Kenntnis genommen, das Ihr Herr Bruder für Ihr Stuck «Zoykas Wohnung» Vollmacht besitzt», что означает: «Далее, мы приняли к сведению, что Ваш брат владеет полномочием по Вашей вещи “Зойкина квартира”», из чего видно, что Фишер был извещен мной о том, что я тебе дал полномочия по «Зойкиной квартире». А извещал я их в такой форме:

«Извещаю Вас о том, что все права, связанные с постановкой и охраной за пределами СССР пьесы моей «Зойкина квартира», а равно также и получение гонорара по этой пьесе, полностью предоставлены мною доверенностью брату моему Николаю Афанасьевичу Булгакову, проживающему 11 rue Jobbé Duval, Paris XV-e, M-r docteur N. Boulgakow и вступившему в члены французского Общества драматургов и композиторов. К Н. А. Булгакову и надлежит обращаться по всем вопросам, связанным с постановкой «Зойкиной квартиры» за границей». (Мое письмо от 6 октября 1933 года, пункт 2.)

Считаю долгом добавить, что потом в письме от 21 февраля 1934 года ко мне Фишеровская фирма сообщала что она, мол, поняла мое извещение так, что тебе предоставлено право получать тантьему с представлений. На это я, помнится, ничего не отвечал.

Вот и все, что я могу послать тебе в этом письме[419].

Твой М. Булгаков.

М. А. Булгаков — В. Г. Сахновскому. 6 марта 1937 г.

Москва

Дорогой Василий Григорьевич,

извещаю Вас, что в «Литературном агентстве» имеется поступление за «Мертвые души» из Чехословакии в сумме чешских крон 394-24, из которых, согласно нашего договора с Вами, Вам причитается одна шестая часть.

Копию моего договора с «Литературным агентством» (№ 118 от 14 декабря 1935 года) прилагаю при этом письме.

Побывайте в агентстве у Дмитрия Александровича Уманского, условьтесь, чтобы при дальнейших поступлениях Вашу часть выделяли бы сразу и зачисляли на Ваш счет.

Адрес агентства — Леонтьевский пер. 24, телефон 2-69-58.

Уведомьте меня, пожалуйста, заказным о получении этого письма.

Как поживает «Анна»? Когда выпускаете?[420]

Дружески приветствую Вас.

Ваш М. Булгаков.

М. А. Булгаков — П. М. Керженцеву. 22 марта 1937 г.

Председателю Всесоюзного комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР Платону Михайловичу Керженцеву

Драматурга и консультанта-либреттиста ГАБТ

Михаила Афанасьевича Булгакова

Заявление

Обращаюсь к Вам с жалобой на действия, которые предпринял в отношении меня Харьковский Театр Русской Драмы (директор Я. Театралов).

Мною 18.11.1936 был заключен с указанным театром договор на постановку моей, сочиненной совместно с В. В. Вересаевым, пьесы «Александр Пушкин».

Сегодня я получил от этого театра вызов в Московский Горсуд с целью взыскания с меня и В. В. Вересаева 3038 руб., выданных авторам по договору.

Основанием иска служит, как пишет театр, что «М. А. Булгаков предоставил театру пьесу «Александр Пушкин», не получив предварительно от ГУРК разрешения на постановку этой пьесы и тем ввел театр Русской Драмы в заблуждение и в убыток в сумме руб. 3038».

Сообщая, что я никак не принимал на себя предоставление разрешенной пьесы, что совершенно видно из договора, и что я, согласно законоположения, имею право взыскивать деньги с театра за непоставленную им пьесу, а не театр с меня, — протестую, главным образом, против опорочивающей меня фразы, что я «ввел театр в заблуждение», ибо никаких театров я никогда в заблуждение не вводил.

Вообще, сколько я понимаю, мое положение становится все тяжелее. Я не говорю о том, что я не могу поставить на отечественной сцене ни одной из сочиненных мною в последние годы пьес (я с этим вполне примирился). Но мне приходится теперь, как бы в виде награды за мои драматургические работы, в том числе за пьесу о Пушкине, не только отбиваться от необоснованных попыток взыскания с меня денег (описанный здесь случай — не первый), но еще и терпеть опорочивание моего литературного имени.

Обращаюсь к Вам с жалобой на это[421].

М. Булгаков

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 24 марта 1937 г.

Москва

Дорогой Коля!

Сообщаю тебе, что в первых числах февраля прекратились всякие известия из Парижа как от тебя, так и из Сосьете, и я не знаю, получены ли те документы, которые я послал тебе, в том числе то самое письмо Ладыжниковской фирмы от 3 октября 1928 года, которое требовалось.

Я не знаю, в каком положении дело. Еще раз прошу тебя приложить все усилия к тому, чтобы та часть авторского гонорара, которая причитается мне, не ушла бы в лапы Каганского или не была бы послана в Германию, а была бы оставлена в Париже.

Целую тебя, надеюсь на тебя.

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 24 марта 1937 г.

Москва

Дорогой Павел!

Не написал тебе до сих пор потому, что все время живем мы бешено занятые, в труднейших и неприятнейших хлопотах. Многие мне говорили, что 1936-й год потому, мол, плох для меня, что он високосный, — такая есть примета. Уверяю тебя, что эта примета липовая. Теперь вижу, что в отношении меня 37-й не уступает предшественнику.

В числе прочего второго апреля пойду судиться — дельцы из Харьковского театра делают попытку вытянуть из меня деньги, играя на несчастье с «Пушкиным»[422]. Я теперь без содрогания не могу слышать слово — Пушкин — и ежечасно кляну себя за то, что мне пришла злосчастная мысль писать пьесу о нем.

Некоторые мои доброжелатели избрали довольно странный способ утешать меня. Я не раз слышал уже подозрительно елейные голоса: «Ничего, после вашей смерти все будет напечатано!» Я им очень благодарен, конечно!

Желаю сделать антракт: Елена Сергеевна и я просим Анну Ильиничну и тебя прийти к нам 28-го в 10 часов вечера попить чаю. Черкни или позвони, можете ли быть?

Приветствую, целую!

Твой М. Булгаков.

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. 4 апреля 1937 г.

Москва

Дорогой Викентий Викентьевич, сообщаю Вам, что дело в городском суде выиграно нами, в иске Художественному театру русской драмы отказано.

В делах Гурка (Репертком) с большим затруднением удалось разыскать писанное Литовским разрешение Вахтанговскому театру пьесу «Александр Пушкин» включить в репертуар (разрешение от 20 сентября 1935 г.).

После настойчивых моих требований в Реперткоме мне выдали справку о том, что пьеса Вахтанговскому театру была разрешена, но что работы над нею были приостановлены Комитетом по делам искусств, образовавшимся в январе 1936 года.

Выступали в суде я и юрист Управления по охране авторских прав. Со стороны Харькова никто в суд не явился, к моему сожалению, я хотел бы полюбоваться на кого-нибудь из начавших это дело! Вот люди!

За день, примерно, до суда мне звонил из Комитета заместитель Боярского, Гольдман (ответ на мою жалобу) и возмущался действиями Харькова. Сказал, что от Комитета будет написано в Управление харьковскими театрами.

Ну вот и все. Надеюсь, что к этому делу нам больше не придется возвращаться.

Я очень утомлен и размышляю. Мои последние попытки сочинять для драматических театров были чистейшим донкихотством с моей стороны. И больше его я не повторю. На фронте драматических театров меня больше не будет. Я имею опыт, слишком много испытал...

Приветствую Вас. Как прошла Ваша поездка?

Ваш М. Булгаков.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 5 апреля 1937 г.

Москва

Дорогой Коля,

вторично сообщаю, что два месяца не имею из Парижа никаких известий.

Неужели пропали письма твои ко мне или мои к тебе, содержащие документы — в частности, письмо Ладыжникова от 3 октября 1928 г., посланное тебе 5 февраля этого года?!

Такой же запрос посылаю тебе сегодня в телеграмме[423].

Целую.

Твой М. Булгаков.

М. А. Булгаков — С. А. Ермолинскому. 18 июня 1937 г.

Дорогой Сережа!

Два получил твоих письма и очень им обрадовался — мы с Люсей тебя часто вспоминаем.

Получивши, немедленно, конечно, сел к столу отвечать и по сей день не ответил. Почему? Безмерная усталость точит меня, и, естественное дело, вылилось бы мое письмо в одну застарелую, самому опротивевшую жалобу на эту усталость. К чему портить настроение синопскому отшельнику!

Ну-с, дела у нас обстоят так: Сергей в Лианозове с Екатериной Ивановной на даче у учительницы музыки. Ногу он уже пропорол гвоздем, глаз расшиб во время фехтования и руку разрезал перочинным ножом. К великому счастью моему, нож после этого потерял, а на пруд, надеюсь, ему больше одному улизнуть не дадут.

Мы сидим в Москве прочно, безнадежно и окончательно, как мухи в варенье. Надежд на поездку куда-нибудь нет никаких, разве что произойдет какое-нибудь чудо. Но его не будет, как понятно каждому взрослому человеку.

Я пользуюсь поэтому каждым случаем, чтобы выбраться на Москва-реку, грести и выкупаться... Без этого все кончится скверно — нельзя жить без отдыха.

На столе у меня материалы по Петру Великому — начинаю либретто. Твердо знаю, что, какое бы оно ни было, оно не пойдет, погибнет, как погибли и «Минин» и «Черное море», но не писать не могу. Во всяком случае, у меня будет сознание, что обязательства свои по отношению к Большому театру я выполнил, как умел, наилучшим для меня образом, а там уж пусть разбираются, хотя бы и тогда, когда меня перестанут интересовать не только либретто, но и всякие другие вещи.

Что же еще? Ну, натурально, всякие житейские заботы, скучные и глупые.

Был Куза с нелепым предложением переделывать «Нана» или «Bel’ami» в пьесу.

Я было поколебался, но, перечтя романы, пришел в себя. В самом деле, за возможность на две недели отправиться куда-нибудь к морю, навалить на себя груз [тяжелой, портняжной] работы, которая к тому же тоже не пойдет! Нет, это слишком дорогая цена.

Сидим с Люсей до рассвета, говорим на одну и ту же тему — о гибели моей литературной жизни. Перебрали все выходы, средства спасения нет.

Ничего предпринять нельзя, все непоправимо.

Ну вот и написал довольно бодрое письмо!

Желаю тебе успеха в работе, Марике желаю прочно поправиться.

Приезжай, не забывай, что тебя в Нащокинском любят. Обнимаю тебя дружески и дважды — за себя и за Люсю. Марике передай два поцелуя, а если успеешь, то и напиши.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 15 июля 1937 г.

Москва

Дорогой Коля!

Я в полном недоумении и беспокойстве. После твоей телеграммы, полученной 7.IV.37 г.: «Documents recue attendez lettre Nicolas»[424], из Парижа никаких известий, ни от тебя, ни из Société. Я не знаю, что делается с «Зойкиной», что с авторским гонораром.

Твое молчание меня тревожит. Прошу тебя известить меня.

Целую тебя.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — Я. Л. Леонтьеву. 17 марта 1937 г.

Житомир, Богунья.

Дача Тарасевича[425]

(В Москву)

Дорогие друзья,

здесь прелестно! И вот, радуясь солнцу, речке, акациям, липам, сладостному воздуху и надежде излечиться от утомления, и Люся и я нежно Вас целуем, а подробности тоже напишем.

Ваш М. Булгаков.

Переписка Б. В. Асафьева с М. А. Булгаковым. 10 июля 1936 г. — 4 июня 1938 г.[426]

М. А. Булгаков — в бюро секции драматургов ССП. 16 августа 1937 г.

Москва

Дорогие товарищи!

По возвращении моем в Москву я нашел у себя письмо Бюро Драмсекции от 29.7.37, в котором Бюро запрашивает меня о работе моей над пьесой к 20-летию Октября.

С большим сожалением я должен уведомить Бюро, что уже больше года я не занимаюсь сочинением пьес для драматических театров.

Причиной этого явилось следующее обстоятельство. В начале 1936 года Театры внезапно сняли со сцен всю мою драматическую продукцию последних лет. Московский Художественный снял, после нескольких представлений, мою пьесу «Мольер», Московский Театр Сатиры, после первой генеральной, — мою комедию «Иван Васильевич», Вахтанговский — прекратил начинающуюся работу над пьесой моей «Александр Пушкин».

Означенное снятие моих пьес разного жанра сопровождалось появлением в прессе статей такого характера, который показал мне с неоспоримой ясностью, что дальнейшее сочинение мною пьес и представление их в драматические театры является совершенно бесполезным.

Я вынужден был переключиться на другой вид работы и стать оперным либреттистом. В настоящее время я заканчиваю либретто оперы «Петр Великий».

В ответ на запрос Бюро о том, не нуждаюсь ли я в каком-либо виде помощи от Бюро, я сообщаю, что нуждаюсь[453]. Бюро помогло бы мне в моей литературной работе, если бы:

1) (немедленно) поддержало бы безуспешные и повторные заявления о том, чтобы мне вместо моей квартиры в доме № 3 по улице Фурманова предоставили бы квартиру большего размера в Лаврушинском переулке, ибо в теперешней моей заниматься литературным трудом нет никакой возможности вследствие тесноты, и

2) срочно поддержало бы мое заявление в Управление по охране авторских прав о выдаче мне аванса в размере трех тысяч рублей в счет авторского гонорара, ибо описанное выше снятие пьес чрезвычайно осложнило мое материальное положение, что мешает мне работать.

С товарищеским приветом

Москва, 19, ул. Фурманова, 3, кв. 44 тел. Г-6-47-66.

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — П. М. Керженцеву. 17 сентября 1937 г.

Председателю Комитета по делам искусств

Платону Михайловичу Керженцеву

от Михаила Афанасьевича Булгакова

Прилагая при этом экземпляр оперного либретто «Петр Великий», сочиненного мною и сданного в Большой театр (согласно договоренности, по которой я обязался сочинять одно либретто в год для Большого театра), прошу Вас ознакомиться с ним[454].

Москва, 19, ул. Фурманова 3, кв. 44.

М. Булгаков

Тел. Г-6-7-66

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. 5 октября 1937 г.

Дорогой Викентий Викентьевич,

сейчас получил Ваше письмо и завтра принесу Вам мой долг (а может быть, удастся и сегодня).

Очень прошу извинить меня за то, что задерживался до сих пор: все время ничего не выходит.

Меня крайне огорчило то, что Вы пишете насчет пушкинской биографии и о другом. По себе знаю, чего стоят такие удары.

Недавно подсчитал: за 7 последних лет я сделал 16 вещей, и все они погибли, кроме одной, и та была инсценировка Гоголя! Наивно было бы думать, что пойдет 17-я или 19-я.

Работаю много, но без всякого смысла и толка. От этого нахожусь в апатии.

Ваш М. Булгаков.

М. А. Булгаков — В. П. Соловьеву-Седому. 16 ноября 1937 г.[455]

Дорогой Василий Павлович, извините, что до сих пор не прислал Вам ответа на Ваше письмо. Причина все та же — я болен. Откладывал ответ со дня на день, чтобы предварительно ознакомиться с тем материалом, который Вы мне прислали. Ознакомиться с ним я могу только дня через два-три, когда меня отпустят мои головные боли, как я надеюсь.

Договор я в данное время подписать не могу, так как чувствую себя плохо и не решаюсь брать на себя какие-либо обязательства. Пусть Воинов подписывает договор и работает с Вами, а я Вам всемерно помогу, как делал это и раньше.

Следующее письмо Вам пошлю, как только просмотрю присланный Вами материал.

Приветствую Вас! Елена Сергеевна Вам шлет привет.

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — В. П. Соловьеву-Седому. 7 января 1938 г.

Дорогой Василий Павлович!

Сейчас только начинаю подниматься после гриппа. Пытаюсь разобраться в материале 2-й картины. Ждите от меня известий[456].

Привет!

М. Булгаков.

М. А. Булгаков — И. В. Сталину. 4 февраля 1938 г.

Иосифу Виссарионовичу Сталину

от драматурга

Михаила Афанасьевича Булгакова

Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!

Разрешите мне обратиться к Вам с просьбою, касающейся драматурга Николая Робертовича Эрдмана[457], отбывшего полностью трехлетний срок своей ссылки в городах Енисейске и Томске и в настоящее время проживающего в г. Калинине.

Уверенный в том, что литературные дарования чрезвычайно ценны в нашем отечестве, и зная в то же время, что литератор Н. Эрдман теперь лишен возможности применить свои способности вследствие создавшегося к нему отрицательного отношения, получившего резкое выражение в прессе, я позволяю себе просить Вас обратить внимание на его судьбу.

Находясь в надежде, что участь литератора Н. Эрдмана будет смягчена, если Вы найдете нужным рассмотреть эту просьбу, я горячо прошу о том, чтобы Н. Эрдману была дана возможность вернуться в Москву, беспрепятственно трудиться в литературе, выйдя из состояния одиночества и душевного угнетения.

М. Булгаков

Москва

М. А. Булгаков — В. П. Соловьеву-Седому. Телеграмма. 10 февраля 1938 г.

Приезжайте на несколько дней Москву[458].

Булгаков.

М. А. Булгаков — В. П. Соловьеву-Седому. 13 апреля 1938 г.

Дорогой Василий Павлович!

Зачем же во имя «прежней»?[459]

Дружелюбное отношение к Вам в нашем переулке и сейчас налицо. Прут[460], сколько мне известно, отказался от Вашего либретто, потому что занят чем-то другим.

Для меня ясно, что Вам нужно со всею Вашей энергией самому тотчас же приступить к поискам солидного либреттиста и с ним связаться.

Конечно, лучше, если это будет ленинградец. Ведь Вам нужно все время быть с ним, при нем!

Таков мой совет. Я очень желаю Вам успеха в этом деле, а Елена Сергеевна шлет Вам привет.

И я приветствую.

М. Булгаков.

Письма М. А. Булгакова — Е. С. Булгаковой. 27 мая — 9 августа 1938 г.

Переписка М. А. Булгакова с И. О. Дунаевским. 1 декабря 1938 г. — 7 апреля 1939 г.

М. А. Булгаков — А. П. Гдешинскому. Телеграмма. 4 декабря 1938 г.

Киев, улица Артема, 58а, кв. 6. Александру Петровичу Гдешинскому[500]. Принимаю все меры достать лекарство, на днях телеграфирую.

Булгаков.

М. А. Булгаков — А. П. Гдешинскому. 7 декабря 1938 г.

Дорогой Саша!

Извини, что на машине. Когда нужно что-нибудь спешно отправить — диктую. Сообщение твое о болезни меня глубоко огорчило. Ведь этакая напасть! Будь добр, не падай духом.

Лекарство, нужное тебе, у меня уже на столе[501], и завтра я тебе отправляю его почтовой посылкой. Дело только в том, что обе коробки — слабого ятрена. Увы — сильного не было, мне сказали, что это две последние коробки. Теперь ломаем голову, как его упаковать, чтобы в посылке не раздавили. Думаю, что придется, вскрывши коробки, вложить вату между ампулами.

Как только пришло твое письмо, я отправил тебе телеграмму. Получил ли ты ее?

Пока больше ничего не пишу, сейчас займемся упаковкой.

От всей души желаю тебе выздоровления, Елена Сергеевна также. Ларисе Николаевне передай наш поклон.

О себе я напишу в следующем письме, и ты пиши мне.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — А. П. Гдешинскому. Телеграмма. 8 декабря 1938 г.

Киев, ул. Артема, дом 58а квартира 6

Александру Петровичу Гдешинскому

Лекарство выслано почтой[502].

Булгаков

Москва 19, ул. Фурманова, д. 3, кв. 44

М. А. Булгаков.

М. А. Булгаков — В. В. Вересаеву. 11 марта 1939 г.

Дорогой Викентий Викентьевич! Давно уж собирался написать Вам, да все работа мешает. К тому же хотел составить наше соглашение по «Пушкину».

Посылаю его в этом письме в двух экземплярах. Если у Вас нет возражений, прошу Вас подписать оба и вернуть мне один[503].

У меня нередко возникает желание поговорить с Вами, но я как-то стесняюсь это делать, потому что у меня, как у всякого разгромленного и затравленного литератора, мысль все время устремляется к одной мрачной теме о моем положении, а это утомительно для окружающих.

Убедившись за последние годы в том, что ни одна моя строчка не пойдет ни в печать, ни на сцену, я стараюсь выработать в себе равнодушное отношение к этому. И, пожалуй, я добился значительных результатов.

Одним из последних моих опытов явился «Дон Кихот» по Сервантесу, написанный по заказу вахтанговцев. Сейчас он и лежит у них, и будет лежать, пока не сгниет, несмотря на то, что встречен ими шумно и снабжен разрешающею печатью реперткома.

В своем плане они поставили его в столь дальний угол, что совершенно ясно — он у них не пойдет. Он, конечно, и нигде не пойдет. Меня это нисколько не печалит, так как я уже привык смотреть на всякую свою работу с одной стороны — как велики будут неприятности, которые она мне доставит? И если не предвидится крупных, и за то уже благодарен от души.

Теперь я занят совершенно бессмысленной с житейской точки зрения работой — произвожу последнюю правку своего романа.

Все-таки, как ни стараешься удавить самого себя, трудно перестать хвататься за перо. Мучает смутное желание подвести мой литературный итог.

Над чем Вы работаете? Кончили ли Ваш перевод?[504]

Хотелось бы повидаться с Вами. Бываете ли Вы свободны вечерами? Я позвоню Вам и зайду.

Будьте здоровы, желаю Вам плодотворно работать.

Ваш М. Булгаков.

В. В. Вересаев — М. А. Булгакову. 12 марта 1939 г.

Дорогой Михаил Афанасьевич!

Посылаю Вам один из экземпляров нашего соглашения. Недоумеваю, для чего оно теперь понадобилось. Или явилась надежда на постановку?[505]

15/III я, вероятно, на месяц уеду в санаторий. Но вообще мне, конечно, очень было бы приятно встретиться с Вами, и мне не нужно в этом заверять Вас, Вы должны это чувствовать сами.

Крепко жму Вашу руку.

Ваш В. Вересаев.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 9 мая 1939 г.

Москва

75, улица Оливье де Серр, Париж XV.

Коля, я получил из Лондона от Акционерного Общества «Куртис Браун» сообщение о том, что Захария Каганский предъявил Куртис Брауну какую-то доверенность, на основании которой Куртис Браун гонорар по лондонской постановке моей пьесы «Дни Турбиных» разделил пополам и половину его направляет Каганскому (9, улица Людовика Великого, Париж 2), а половину — тебе (75, улица Оливье де Серр, Париж XV)[506].

Ответь мне, что это значит? Получил ли ты какие-нибудь деньги?

М. Булгаков.

Москва 19, улица Фурманова 3, кв. 44.

Михаил Афанасьевич Булгаков.

М. А. Булгаков — З. Л. Каганскому. 9 мая 1939 г.

Москва

9, улица Людовика Великого, Париж, 2.

Я получил извещение из Лондона от Акционерного Общества Куртис Браун о том, что Вами предъявлена Куртис Брауну некая доверенность, на основании которой Куртис Браун авторский гонорар по лондонской постановке моей пьесы «Дни Турбиных» разделяет пополам и половину его направляет Вам, а половину — Николаю Булгакову (75, улица Оливье де Серр, Париж XV). Ввиду того, что никакой доверенности, указывающей на такое распределение, а равно и вообще никакой доверенности я Вам не выдавал и не подписывал, будьте добры сообщить мне, что это за доверенность и кем она подписана?[507]

Кроме того, сообщите, пожалуйста, получил ли Николай Булгаков какие-либо суммы по лондонской постановке и в каком именно размере?

М. Булгаков.

Москва 19, улица Фурманова 3, кв. 44.

Михаил Афанасьевич Булгаков.

М. А. Булгаков — Н. А. Булгакову. 29 мая 1939 г.

Москва

Я получил, дорогой Коля, твое письмо от 19 мая 39 с приложением 3-х копий[508].

Хорошо, что прервалось молчание, потому что неполучение твоих известий принесло мне много неприятных хлопот.

Вчера я отправил Куртис Брауну письмо-телеграмму (копию его смотри в этом письме).

Об остальном в следующем письме, которое я пришлю тебе в самое ближайшее время.

Прошу тебя все время держать меня в курсе дел.

Твой М. Булгаков.

М. А. Булгаков — В. Я. Виленкину[509]. 14 июля 1939 г.

Дорогой Виталий Яковлевич!

Спасибо Вам за милое письмо. Оно пришло 11-го, когда я проверял тетради перед тем, как ехать в Комитет искусств для чтения пьесы. Слушали — Елена Сергеевна, Калишьян, Москвин, Сахновский, Храпченко, Солодовников, Месхетели и еще несколько человек.

Результаты этого чтения в Комитете могу признать, по-видимому, не рискуя ошибиться, благоприятными (вполне). После чтения Григорий Михайлович[510] просил меня ускорить работу по правке и переписке настолько, чтобы сдать пьесу МХАТу непременно к 1-му августа[511]. А сегодня (у нас было свидание), он просил перенести срок сдачи на 25 июля.

У меня остается 10 дней очень усиленной работы. Надеюсь, что, при полном напряжении сил, 25-го вручу ему пьесу.

В Комитете я читал всю пьесу за исключением предпоследней картины (у Николая во дворце), которая не была отделана. Сейчас ее отделываю. Остались две-три поправки, заглавие и машинка.

Таковы дела.

Сергею вчера сделали операцию (огромный фурункул на животе). Дня через два он должен отбыть с воспитательницей в Анапу.

В квартире станет тише, и я буду превращать исписанные и вдоль и поперек тетрадки в стройный машинописный экземпляр.

Я устал. Изредка езжу в Серебряный бор, купаюсь и сейчас же возвращаюсь. А как будет с настоящим отдыхом — ничего не знаем еще.

Елена Сергеевна шлет Вам сердечный привет! Сколько времени Вы пробудете в блаженных петергофских краях? Напишите нам еще. Ваше письмо уютное.

Крепко жму руку!

Ваш М. Булгаков.

Евгения нет в Москве — он на даче у приятеля. Устав, отодвигаю тетрадь, думаю — какова будет участь пьесы. Погадайте. На нее положено много труда.

М. А. Булгаков — С. А. Ермолинскому. 13 августа 1939 г.

Дорогой Сережа!

Завтра я во главе бригады МХТ уезжаю на поиски материалов для оформления новой моей пьесы «Батум» в Тбилиси — Батуми[512].

Люся едет со мной.

Вернемся, я полагаю, в первых числах сентября. Жалею, что ты не возвратился в Москву до моего отъезда. Ну что ж, до сентября[513]!

Твоя машинка будет на моем письменном столе. Взять ее ты можешь при помощи Жени, который будет у нас в квартире 17-го, 20-го, 23-го и 27-го днем (примерно от 2-х до 4-х).

Пишу кратко, передо мною зияющая пасть чемодана, набитого заботами. Дальнейшее, то есть отдел «Быт и вещи», поручено Люсе, а Марику и тебя крепко целую.

Твой М. Б.

Рукой Елены Сергеевны:

Дорогие Марика и Сережа, жалею очень, что не увидела вас перед отъездом своим из Москвы.

Мечтаю скорей сесть в вагон, путешествие наше меня манит и волнует.

Марика, милая, если тебе до моего возвращения понадобятся твои теплые вещи и ты их вынешь из шкафа, заклеенного в передней, — будь так добра, помоги тогда Женичке сразу же заклеить его опять, чтобы моль не проникла туда ни в коем случае, несмотря на всю ее, молину, хитрость.

Целую вас обоих крепко.

Ваша Люся.

М. А. Булгаков — А. П. Гдешинскому. 26 сентября 1939 г.

Москва

Дорогой Саша!

Твое письмо из Пятигорска я своевременно получил[514]. Решил отвечать тебе на досуге, сбросив с плеч летние заботы и работу, но судьба решила иначе. Вот настал и мой черед. В середине этого месяца я тяжело заболел, у меня болезнь почек, осложнившаяся расстройством зрения.

Я лежу, лишенный возможности читать и писать, и глядеть на свет[515].

Прошу тебя, напиши мне о себе. Надеюсь, что твое состояние улучшилось после этого лета. Каждая весть от тебя будет приятна, в особенности теперь, когда связывает меня с внешним миром только освещенное окошечко радиоаппарата, через которое ко мне приходит музыка. Для того, чтобы письмо к тебе было повеселей, посылаю тебе мою карточку.

Твой М. Б.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 4 октября 1939 г.

Спасибо тебе за милое письмо, дорогой Павел. Мое письмо, к сожалению, не может быть обстоятельным, так как мучают головные боли. Поэтому я просто обнимаю тебя, а Анне Ильиничне шлю привет.

Твой М. Б.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 23 октября 1939 г.

Москва

Ну, разодолжил ты меня и утешил, дорогой Павел, своим письмом об Апухтине![516] Как раз незадолго до своей болезни я перечитывал его прозу и впервые прочитал прекрасно сделанную вещь: «Архив графини Д.» Присоединяюсь к мнению Александра III — это великолепная сатира на великосветское общество. Вообще Апухтин — тонкий, мягкий, иронический прозаик, и если ты занялся им, желаю тебе полного успеха в твоей работе. С большим оживлением я слушал Елену Сергеевну, читавшую мне твое письмо. А «Павлик Дольский»!! Какой культурный писатель! И точно так же, как и ты, я нисколько не пленен его поэзией. Если будет время, пиши еще.

Посылаю поцелуй Анне Ильиничне и тебе. Елена Сергеевна тоже.

Твой М. Б.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 1 декабря 1939 г.

Барвиха

Дорогой Патя, диктую скупо, потому что лежу в гриппе, который, к великому счастью, кажется, кончается.

В основной моей болезни замечено здесь улучшение (в глазах). Благодаря этому у меня возникла надежда, что я вернусь к жизни. Рад тому, что зажила твоя нога. Желаю Анне Ильиничне и тебе самого полного здоровья!

Когда будешь сидеть в твоем кабинете и читать книжку — вспомни меня. Я лишен этого счастья уже два с половиной месяца[517].

Если напишешь, чему буду очень рад, пиши прямо к нам на городскую квартиру.

Твой Михаил.

Сердечно кланяюсь.

Елена Булгакова.

М. А. Булгаков — А. М. Файко[518]. 1 декабря 1939 г.

Барвиха

Дорогие друзья! Спасибо Вам за дружеское внимание, за тюбетейки и ласковое отношение к Сергею.

Мои дела обстоят так: мне здесь стало лучше, так что у меня даже проснулась надежда.

Обнаружено значительное улучшение в левом глазу. Правый, более пораженный, тащится за ним медленнее. Я уже был на воздухе в лесу. Но вот меня поразил грипп. Надеемся, что он проходит бесследно.

Читать мне пока запрещено. Писать — вот видите, диктую Ел. С. — также. Пока желаю Вам всего самого хорошего, ну, конечно, здоровья в первейшую очередь!

Когда ко мне врачи станут допускать, сейчас же дадим знать об этом. Если захотите написать, передавайте прямо в квартиру нам, оттуда нам пересылают. Это удобнее всего.

Ваш М. Булгаков

М. А. Булгаков — А. П. Гдешинскому. 2 декабря 1939 г.

Санаторий «Барвиха»

Спасибо тебе, дорогой друг, за поздравление[519], которое пришло ко мне вчера. Вот в уголке письма тебе ответ на один из твоих вопросов. В этой самой санатории, лучшей в Союзе, я и лечусь. Ну про что тебе сказать? Появилась у меня некоторая надежда, что вернется ко мне возможность читать и писать, т. е. то счастье, которого я лишен вот уже третий месяц. Левый глаз дал значительные признаки улучшения. Сейчас, правда, на моей дороге появился грипп, но авось он уйдет, ничего не напортив. До него я ходил уже в черных очках, — и с наслаждением дышал воздухом, надеюсь к этому вернуться. Вообще отличились мы с тобой! Очень, очень, от всей души желаю, чтобы тебя наконец починили и поставили на ноги! Послушай, друг мой: но тебе все-таки дают хоть какой-нибудь отдых или срок от твоего лечения? Ведь нельзя же до бесчувствия. Ты пожаловался, что очень утомлен, я потому и спрашиваю. Я правда ничего в этом не понимаю.

Во всяком случае, будем, как написано в «Монте-Кристо», ждать и надеяться!

Да, я тоже все время приковываюсь к воспоминаниям и был бы очень благодарен тебе, если бы ты помог мне в них кое в чем разобраться. Дело касается главным образом музыки и книг.

Если тебе не утомительно будет, напиши ты мне ответы на нижеследующие вопросы:

1) Играли ли у Вас в семье квартеты? Чьи? Какие? Кто играл на каком инструменте?

2) То же самое трио, дуэт.

3) Что такое Musette Оффенбаха или мне это приснилось? (Будь я в Москве, многими вопросами бы не тревожил, но здесь, среди этих сосен, какую же справку найдешь?).

4) На скрещении каких улиц стоял дом, в котором вы жили?

5) Верен ли план вашей квартиры?

Приблизительно, конечно.

6) Нет ли у тебя, не сохранилось ли в хламе каких-либо программок музыки в саду купеческого собрания за годы 1904 — ну, скажем, 1913... Может быть, одну спишешь и пришлешь мне, или две? Помнится всегда была 12 номеров. Какие вещи исполнял оркестр?

7) Ну, это не вопрос, а просьба. Нет ли у тебя, не можешь ли достать и прислать мне что-либо касающееся Академии и ее библиотеки. Может быть, хоть отрывок какого-нибудь каталога? Несколько слов о библиотеке: сколько было в ней залов?

За бестолковую просьбу извини. Если не трудно, напиши незамедля[520].

Еще раз желаю тебе полного исцеления. Ответ посылай на мою московскую квартиру непременно заказным.

Позволяю себе роскошь написать много слов.

Твой Михаил.

Ларисе Николаевне от Елены Сергеевны и от меня привет.

М. А. Булгаков — Е. А. Светлаевой[521]. 3 декабря 1939 г.

Барвиха

Дорогая Леля!

Вот тебе новости обо мне. В левом глазу обнаружено значительное улучшение. Правый глаз от него отстает, но тоже как будто пытается сделать что-то хорошее. По словам докторов выходит, что раз в глазах улучшение, значит есть улучшение и в процессе почек.

А раз так, то у меня надежда зарождается, что на сей раз я уйду от старушки с косой и кончу кое-что, что хотел бы закончить[522].

Сейчас меня немножко подзадержал в постели грипп, а то ведь я уже начал выходить и был в лесу на прогулках. И значительно окреп.

Ну что такое Барвиха?

Это великолепно оборудованный клинический санаторий, комфортабельный. Больше всего меня тянет домой, конечно! В гостях хорошо, но дома, как известно, лучше.

Лечат меня тщательно и преимущественно специально подбираемой и комбинированной диетой. Преимущественно овощи во всех видах и фрукты. Собачья скука от того и другого, но говорят, что иначе нельзя, что не восстановят иначе меня, как следует. Ну а мне настолько важно читать и писать, что я готов жевать такую дрянь, как морковь.

Сколько времени нам придется пробыть здесь — неизвестно. Если захочешь написать мне, чему я буду очень рад, то пиши на нашу городскую квартиру. Привет Вере и Наде. Люся целует тебя и шлет привет тебе и им.

Твой Михаил.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 6 декабря 1939 г.

Барвиха

Да, дорогой Павел, никогда не следует заранее что-либо загадывать. Обоих нас скосил грипп, и все пошло прахом — в смысле воздуха и дальнейшего движения вперед. Чувствую я себя плохо, все время лежу и мечтаю только о возвращении в Москву и об отдыхе от очень трудного режима и всяких процедур, которые за три месяца истомили меня вконец.

Довольно лечений!

Писать и читать мне по-прежнему строго запрещено и, как сказано здесь, будет еще запрещено «надолго».

Вот словцо, полное неопределенности! Не можешь ли ты мне перевести, что значит «надолго»?

К двадцатому декабря, во что бы то ни стало, постараюсь быть уже в Москве.

Анне Ильиничне привет!

Твой М.

М. А. Булгаков — Е. А. Светлаевой. 25 декабря 1939 г.

Дорогая Леля,

я в Москве с 18-го. Навести меня. Созвонись с Люсей[523], когда это тебе удобно. Немногословен, берегу глаза.

Твой М.

Приписка Елены Сергеевны Булгаковой:

Целую Вас. Елена Б.[524]

М. А. Булгаков — А. П. Гдешинскому. 28 декабря 1939 г.

Москва

До сих пор не мог ответить тебе, милый друг, и поблагодарить за милые сведения[525]. Ну вот я и вернулся из санатория. Что же со мною? Если откровенно и по секрету тебе сказать, сосет меня мысль, что вернулся я умирать.

Это меня не устраивает по одной причине: мучительно, канительно и пошло. Как известно, есть один приличный вид смерти — от огнестрельного оружия, но такового у меня, к сожалению, не имеется.

Поточнее говоря о болезни: во мне происходит, ясно мной ощущаемая, борьба признаков жизни и смерти. В частности, на стороне жизни — улучшение зрения.

Но довольно о болезни!

Могу лишь добавить одно: к концу жизни пришлось пережить еще одно разочарование — во врачах-терапевтах.

Не назову их убийцами, это было бы слишком жестоко, но гастролерами, халтурщиками и бездарностями охотно назову.

Есть исключения, конечно, но как они редки!

Да и что могут помочь эти исключения, если, скажем, от таких недугов, как мой, у аллопатов не только нет никаких средств, но и самого недуга они порою не могут распознать.

Пройдет время, и над нашими терапевтами будут смеяться, как над мольеровскими врачами. Сказанное к хирургам, окулистам, дантистам не относится. К лучшему из врачей Елене Сергеевне также. Но одна она справиться не может, поэтому принял новую веру и перешел к гомеопату. А больше всего да поможет нам всем больным Бог!

Пиши мне, очень прошу! Л. Н. поклон.

От всего сердца желаю тебе здоровья — видеть солнце, слышать море, слушать музыку.

Твой М.

М. А. Булгаков — Е. А. Светлаевой. 31 декабря 1939 г.

(Москва)

Милая Леля,

получил твое письмо. Желаю и тебе и твоей семье скорее поправиться. А так как наступает Новый год, шлю тебе и другие радостные и лучшие пожелания.

Себе ничего не желаю, потому что заметил, что никогда ничего не выходило так, как я желал. Окончательно убедившись в том, что аллопаты-терапевты бессильны в моем случае, перешел к гомеопату. Подозреваю, что загородный грипп будет стоить мне хлопот. Впрочем, не только лечившие меня, но даже я сам ничего не могу сказать наверное. Будь что будет[526].

Испытываю радость от того, что вернулся домой. Вере и Наде с семьями передай новогодний привет. Жду твоего звонка и прихода. И Люся и я тебя целуем.

Михаил.

М. А. Булгаков — Е. А. Светлаевой. 2 января 1940 г.

Дорогая Леля, навести меня, позвони поскорей.

Миша.

Далее рукою Елены Сергеевны Булгаковой:

Леля, голубчик, пишу Вам по просьбе Миши и от себя: позвоните, потому что Миша говорит, что нам звонить к Вам неудобно, и условимтесь, когда Вы придете. Миша чувствует себя хуже, опять начались его головные боли, и прибавились еще боли в желудке[527].

Целую Вас.

Ваша Елена.

М. А. Булгаков — П. С. Попову. 24 января 1940 г.

Жив ли ты, дорогой Павел? Меня морозы совершенно искалечили, и я чувствую себя плохо[528]. Позвони.

Твой М.