Том 13. Господа Головлевы. Убежище Монрепо - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (Комментарии) #5

«Салтыков в воспоминаниях» — сборник «М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. Предисловие, подготовка текста и комментарии С. А. Макашина», Гослитиздат, М. 1957.

«СПб. вед.» — «Санкт-Петербургские ведомости».

Тургенев, Письма — И. С. Тургенев, Полн. собр. соч. и писем в двадцати восьми томах. Письма, «Наука», М. — Л. 1961–1967.

ЦГИАЛ — Центральный государственный исторический архив (Ленинград).

Господа Головлевы^*

Пророческий, по выражению Горького, смех салтыковской сатиры проделывал огромной исторической важности очистительную работу, революционизировал сознание и волю целых поколений русских людей. И в этом своеобразном процессе общественного воспитания особая роль принадлежала роману Салтыкова «Господа Головлевы» — роману, который открыл читающей России образ Иудушки, вошедший в галерею мировых сатирико-нарицательных типов.

Когда критически осмысливается такой литературный шедевр, законно стремление добраться сквозь частные факты и биографические подробности, поясняющие внешнюю историю его появления, до тех подлинных причин, которые обусловили создание великого произведения и коренятся в самой действительности, в глубинных тенденциях общественной жизни и истории литературы.

Головлевская хроника первоначально не мыслилась Салтыковым как самостоятельное произведение. Она входила в «Благонамеренные речи» и задумана была в более чем скромном объеме (см. стр. 668–669). Но роман о Головлевых, конечно, не просто отпочковался от очередного художественно-публицистического цикла, а был подготовлен всем предшествующим творчеством Салтыкова, пристально интересовавшегося уходом с исторической арены «ветхих людей», дворян-душевладельцев, чиновников патриархальной складки. В преддверии новой революционной ситуации 1879–1881 годов Салтыков уже ясно видел резкие очертания пореформенной «переворотившейся» России, в социальной структуре которой свое место заняли «чумазые», Деруновы и Колупаевы, буржуазные столпы общества. Поездки за границу (1875–1876 и 1880–1881 гг.), в свою очередь, расширяли круг наблюдений, вооружали Салтыкова новыми историческими критериями, новыми социальными измерениями происходящего. Та идейно-художественная концепция, какая реализуется в романе «Господа Головлевы» и его центральном герое, могла возникнуть и определиться в полном виде лишь на позднейшей стадии творчества Салтыкова, когда у него сложилась новая повествовательная форма, новый жанр — «общественный роман» («Господа ташкентцы», «Дневник провинциала в Петербурге»), когда он создал ряд крупных произведений, разоблачавших «принципы», «краеугольные камни» современного общества («История одного города», «Помпадуры и помпадурши», «Благонамеренные речи»). «На принцип семейственности, — сообщал автор Е. И. Утину 2 января 1881 года, — написаны мною „Головлевы"».

Всю глубину и злободневность замысла «Господ Головлевых» можно по достоинству оценить, если вспомнить, что в то время проблема семьи активно обсуждалась в научных трактатах, в публицистике, в художественной литературе, в официальных документах. Со страниц благонамеренной печати не сходили высокопарные заявления вроде следующего: «Сила и крепость государства находятся в прямой зависимости от силы и крепости семейного союза в стране»[147]. Катковские передовицы в «Московских ведомостях» на разные лады перепевали эти мотивы. Время от времени возобновлялись злобные выпады против Чернышевского, автора «Что делать?», которому инкриминировалось дерзкое содействие разрушению современной семьи[148].

В публичных выступлениях либеральных деятелей провозглашались святость и нерушимость «семейственного союза». В нашумевшей в 1876 году речи по уголовному делу об истязании ребенка либеральный адвокат и профессор В. Д. Спасович восклицал: «Государство только тогда и крепко, когда оно держится на крепкой семье».

В то же время в русской прессе публиковались материалы, в которых в достаточной мере объективно назывались обстоятельства, подрывавшие семью. Э. Золя в «Парижских письмах» писал о том, как коммерческий расчет вытеснил любовь из французской буржуазной семьи и как стремительно она разрушалась[149]. Знакомые русскому читателю по переводам эпизоды из истории семьи Ругон-Маккаров подтверждали публицистические выводы французского художника. В связи с этим в газетах появлялись и такие заметки: «Если сопоставить картины Золя и картину Щедрина, то многое можно сказать о причинах упадка семьи»[150].

Несмотря на цензурные препоны, в печати тех лет можно встретить и острые критические суждения о дворянской семье, в которых заметны следы влияния автора «Господ Головлевых». Вот одно из таких высказываний: «Барская семья, жившая на крепостном труде и взирающая на весь мир с точки зрения своего сословного point d’honneur[151], семья, для самой себя специально создавшая «институты», теперь лежит перед нами уже в развалинах»[152].

В пору, когда писались «Господа Головлевы», проблема семьи живейшим образом интересовала крупнейших русских писателей. Исследуя пореформенную жизнь, Лев Толстой, как автор «Анны Карениной», глубоко задумался над судьбой семейного начала в современном обществе и с большой художественной силой обнажил неблагополучие в одном из самых прославленных «институтов» господствующего класса. Правда, Л. Толстой несчастливым, разрушающимся семьям Карениных, Облонских, Вронских противопоставляет чету Левиных, полно и гармонично осуществляющую в своей жизни патриархальный семейственно-усадебный идеал. Однако последние страницы романа показывают нам уже несколько иную картину. Над семьей Левиных простирается не безоблачное небо, а нависают мрачные тучи. В сомнениях и тревогах толстовского правдоискателя, на время успокоенного фоканычевой формулой «жить для души», предчувствуется смятение, перелом мировоззрения великого художника. В романе «Воскресение», а также в повести «Крейцерова соната» Толстой уже беспощадно разоблачает семейные устои дворянско-буржуазного общества.

Проблема семьи волновала и другого современника Салтыкова — Ф. М. Достоевского. В «Дневнике писателя» за 1876 год он заявлял: «Мы не станем и отстаивать таких святынь, в которые перестанем верить сами, как древние жрецы, отстаивавшие, в конце язычества, своих идолов, которых давно уже сами перестали считать за богов. Ни одна святыня наша не побоится свободного исследования, но это именно потому, что она крепка в самом деле. Мы любим святыню семьи, когда она в самом деле свята, а не потому только, что на ней крепко стоит государство. А веря в крепость нашей семьи, мы не побоимся, если, временами, будут исторгаемы плевелы…»[153]

В своих художественных произведениях, в особенности в «Братьях Карамазовых», Достоевский сам «исторгал плевелы», сам рисовал картину гниения, духовного и физического распада дворянской семьи. В рабочих записях середины 70-х годов одна из главных тем последнего романа определена им как «разложение семейного начала»[154]. Но с точки зрения Достоевского, принцип семьи — это святыня того идеального уклада жизни, который якобы вновь созидается возвышенными и окрепшими силами народного православия. Будучи втянуто во всеобщий хаос пореформенного развала и умственной смуты, семейное начало подверглось лишь временной порче, вызванной барским отрывом от народной «почвы», влиянием материализма, либерализма и атеизма.

Салтыков же полагал, что провозглашаемый идеологами современного общества принцип семьи утратил свое содержание и давно уже перестал быть святыней даже для них самих. Во имя мнимой святости этого «идола» охранители преследуют «свободное исследование» основ современного общества. Фраза Салтыкова в письме к Утину (2 января 1881 г.) о том, что он задался миссией «спасти идеал свободного исследования как неотъемлемого права всякого человека и обратился к тем современным «основам», во имя которых эта свобода исследования попирается», может быть, является ответом на суждения Достоевского в «Дневнике писателя». Автор «Господ Головлевых» показал, как мир собственников и тунеядцев изнутри подрывает, разваливает семью, превращает в фикцию то, что на словах выдавалось за «краеугольный камень» современного социального уклада.

Во многих своих сочинениях пореформенной поры Салтыков изображал процесс оскудения помещичьих гнезд и вытеснения недавних душевладельцев с занятых ими позиций новыми «столпами» — Деруновыми и Разуваевыми. В «Господах Головлевых» акцент сделан на другом. Головлевы приспосабливаются к пореформенным порядкам, даже богатеют. Но это удачливое накопительство не укрепляет семью, а наоборот — становится как бы подстрекающей силой ее распада, исчезновения родственных связей. Повседневные отношения приобретают форму либо глубокой разобщенности, отчужденности, либо откровенного недоброжелательства. В конечном счете стихия старокрепостнического и новобуржуазного хищничества выступает в романе как социально-историческая мотивировка разложения семьи — этой первичной клетки общественного организма.

Тургеневская усадьба овеяна поэзией природы, высоких человеческих чувств, искусства. Патриархальные устои в гончаровской усадьбе — утес, выдерживающий натиск пореформенного времени. В описании усадьбы Толстого преобладает поэзия семейного счастья, разумной, близкой к народу сельской жизни и труда. Салтыковская усадьба полна запаха тлена, разорения, распада жизни.

На протяжении всей своей творческой жизни Салтыков напряженно и активно искал новые художественные формы, соответствующие и его собственным замыслам, и характеру изменившейся действительности. К началу семидесятых годов он утверждается в мысли, что «роман утратил свою прежнюю почву с тех пор, как семейственность и все, что принадлежит к ней, начинает изменять свой характер», что «разрабатывать по-прежнему помещичьи любовные дела сделалось немыслимым». У Салтыкова сложилась концепция нового «общественного романа», целью которого является проникновение в «тайны современности», исследование «силы вещей», «двигающих пружин» буржуазно-дворянского общества, типа современной личности не столько в узко-семейной, интимной сфере ее бытия, сколько в многообразных связях ее с социальной действительностью.

«Лжи, обманы, коварства, надежды, разочарования — все это кишит вокруг нас, в том обществе, среди которого мы живем, а в литературе нашей все-таки нет даже признаков чего-нибудь похожего на общественный роман…» — полагал Салтыков. «Господа Головлевы» блистательно реализовали идейно-эстетические принципы именно такого «общественного» романа, в котором современная ему действительность предстает свободной от фетиша, от «призраков», от мнимых идеологических представлений. Отказавшись от традиционного истолкования «семейной» темы, от романического сюжета, Салтыков тем не менее имел право заявить: «Я считаю мои «Современная идиллия», «Головлевы», «Дневник провинциала» и др. настоящими романами; в них, несмотря даже на то, что они составлены как бы из отдельных рассказов, взяты целые периоды нашей жизни»[155].

Салтыков поставил перед собой сложную задачу: раскрыть внутренний механизм разложения семьи, обнаружить те черты личности, психологии, житейских представлений, принципов поведения, которые ведут к гибели нормальных человеческих отношений, к распаду семейных союзов. В каждом из членов головлевского семейства находит писатель разные формы проявления черт характера, порожденных крепостничеством, — корыстолюбие и безалаберность, жажду приобретательства и неспособность к осмысленному труду, безудержный эгоизм и крайнее равнодушие к людям, к близким, цинизм и ханжеское благолепие и т. д. От главы к главе прослеживается трагический уход из семьи, из жизни всех ее членов. Наиболее же последовательно и полно все характерное для процесса разрушения помещичьего клана обобщено в Порфирии Головлеве. Не случайно в самом начале второй главы замечено: «Семейная твердыня, воздвигнутая неутомимыми руками Арины Петровны, рухнула, но рухнула до того незаметно, что она, сама не понимая, как это случилось, сделалась соучастницею и даже явным двигателем этого разрушения, настоящею душою которого был, разумеется, Порфишка-кровопивец».

Так в ходе окончательного оформления идейно-художественного замысла автор романа естественно должен был особое внимание уделить разработке образа Порфирия Головлева.

В одной из журнальных статей, кстати сказать пропагандировавшей идею Чернышевского об огромной познавательной роли литературы, создание оригинального художественного типа приравнивалось по своему значению к выдающемуся научному открытию.

«…Открытие данного типа, свидетельствуя о необычайной сложности душевного движения, вызванного в художнике изучением его свойств и созерцанием его образа и, следовательно, о высоте его нервной возбудимости, в то же время обличает в нем великий ум, может быть, величайший, который не уступит уму знаменитейших деятелей науки»[156].

Передовая русская эстетика одним из непременных условий полноценности художественного типа считала воплощение им существенных и в то же время ранее не замеченных новых черт эпохи, ее социальной практики, идеологии, морали. В Иудушке, его духовном облике, в характере и поведении отразились наблюдения писателя над современным ему обществом. Острый и глубокий ум сатирика обнаружил одну из весьма существенных черт эпохи — разительное противоречие между узаконенными благонамеренными словами, представлениями, принятыми нормами поведения и практикой жизни, между созданными на протяжении не одного десятилетия мифами и реальностью. Поэтому обиходные словесные формулы, принятые догмы, признанные моральные нормы оказываются ложью, бессодержательной фразой, пустословием. А. В. Никитенко, далекий от сочувствия современным радикальным идеям, записал в январе 1875 года в своем дневнике: «Все ложь, все ложь в любезном моем отечестве. У нас есть хорошая восточная православная религия. Но в массе народа господствует грубое суеверие; в высших классах или полный индифферентизм, или неверие под маскою новых идей или научного высокомерия. Унас есть законы; но кто их исполняет из тех, кому выгодно неисполнение их, или кто поставлен блюсти за их исполнением? У нас есть наука; но кого она серьезно занимает… У нас нет общественного духа ни на йоту, тут открыто и нелицемерно мы воруем, пьянствуем, мошенничаем взапуски друг перед другом»[157].

В процессе работы над романом Салтыкову уяснилось, что центральным его героем должна стать личность, которая как бы пропиталась разлитой в воздухе ложью, лицемерием, показной «благонамеренностью», бессознательным внешним благочестием, скрывающими жестокую и разрушающую жизнь практику.

В образе Иудушки Салтыков гениально обозначил, так сказать, каждодневное, «бытовое» проявление лицемерия, «пустословия», лжи, используемых для охраны того, что уже исторически подорвано, истощилось, одряхлело и злым призраком тяготеет над обществом, людьми, над честными порываниями в будущее. «Обманное слово» (Н. Михайловский) оказывалось инструментом охранительного исторического действия. Обозреватель «Вестника Европы»[158] однажды остроумно заметил, что сатирик древнее изречение errare humanum est[159] изменил применительно «к нашему времени на humanum est mentire»[160].

Салтыков писал в «Круглом годе»: «Правда, что общество наше — лицемерно и посмеивается над основами «потихоньку», но разве лицемерие когда-либо и где бы то ни было представляло силу, достаточную для существования общества? Разве лицемерие — не гной, не язва, не гангрена?» Этими словами намечено основное идейное направление повествования в «Господах Головлевых» и основная линия развития образа Иудушки. Автор сосредоточивается на анализе внутреннего мира своего «выморочного» героя. Исходя из просветительских взглядов, Салтыков прежде всего в безудержном культивировании и распространении «обманного», лживого слова, в необеспеченности «правильных» речей действительным смыслом видел конкретное проявление процесса разложения личности, процесса духовной деградации враждебных народу, исторически отвергнутых жизнью классов и групп. Такая широкая установка потребовала от писателя всестороннего и глубокого анализа пустословия как социального порока. В «Господах Головлевых» это и составило одну из главных идейно-художественных задач автора, создавшего классический тип пустослова.

Нет ни одного сколько-нибудь значительного сатирического цикла, в котором бы Салтыков не разоблачал пустословие и пустословов. Уже в «Губернских очерках» создается запоминающийся образ Озорника, сановного чиновника, усматривающего в бюрократии «высший организм» относительно всей прочей человеческой массы. Эпиграфом к этому этюду Салтыков ставит латинское изречение: Vir bonus, dicendi peritus[161]. Изобличению либерального фразерства и краснобайства немало места отведено в «Невинных рассказах» и «Сатирах в прозе». Разгул «обманного» слова в эпоху реформ, в эпоху «глуповского возрождения» образно запечатлен в красноречии помпадуров, нарциссов-земцев и других разновидностей тогдашних прогрессистов. О том, что «глупые мысли, дурацкие речи сочатся отовсюду, и совокупность их получает наименование «морали» и «что выслушивание азбучных истин становится действительно обязательным», Салтыков писал в очерке 1871 года «Самодовольная современность», добавляя: «…раздражает бесконечная удовлетворенность, не подозревающая даже возможности иного миросозерцания, кроме низменного» (т. 7, стр. 149, 153).

В пору, когда писались «Господа Головлевы», Салтыков предпринимает энергичное наступление против засилия лживого благонамеренного слова. Он клеймит «служительские слова», «ташкентский брех», под прикрытием которых осуществляется реакционная политика обуздания и ограбления.

Порфирий Головлев назван не Иудой, как известный евангельский персонаж, а Иудушкой, что сразу как-то его приземляет. Это именно Иудушка, где-то здесь, рядом, под боком у домашних совершающий каждодневное предательство. В семье, за чайком и обедом, в повседневном общении с родными, дворней, мужиками, соседями по имению плетет словесную паутину Порфирий. Салтыкова не случайно интересуют помещики Головлевы, господа Головлевы. Ибо помещичья жизнь оказалась той питательной средой, в которой сформировался характер Иудушки, совершилась деформация его личности.

По глубокому убеждению революционного просветителя, слово — это могучее средство общения и взаимопонимания людей, содержательный знак умственного человеческого опыта, орудие культуры и созидания. Со словом надо обращаться честно, — вслед за Гоголем говорил Салтыков. Автор «Господ Головлевых» должен был изобразить слово в извращающей его природу функции — разобщения людей, тиранического истязания их. Салтыков обнаружил великое умение образно раскрывать диалектику пустого «обманного» слова.

В ординарной речи героя, в лексике, в синтаксисе его словесных упражнений необходимо было открыть такие вариации, такие обороты, которые бы создали особую «стилистическую атмосферу» (Б. В. Томашевский), когда читатель вживе представил бы себе человека, не знающего другого слова, кроме праздного, бессодержательного. Такой эстетической целенаправленности языка, речевой характеристики персонажа Салтыков достигает мастерски.

Слово Иудушки имитирует благородные идеи, высокие душевные побуждения, прекрасные человеческие действия и поступки, тогда как на самом деле у героя нет ничего за душой, кроме бессердечия. Слова утрачивают свое настоящее содержание, свой настоящий смысл. Автор романа всюду показывает, что Иудушке неизвестны «муки слова». Он не ищет слова, а легко берет готовое чужое. Истертая пословица, выхваченная из Священного писания моральная сентенция, примелькавшаяся цитата из молитвы, ходячее изречение из арсенала старинной мудрости, истасканная житейская заповедь — все это затвердевшее, прописное, внутренне обесцененное, мертвое выступает у него нестерпимо скучным, назойливо нудным многоглаголанием, скрывающим живые человеческие чувства и мысли.

Словам Иудушки придана особая тональность. Его речь отличается ласковостью и витиеватостью. «Обманное» слово обычно звучит в сатире Салтыкова патетично, фразисто, громко, особенно громко произносится оно теми, кто лицемерит и предательствует на поприще гражданской, политической, служебной деятельности. Сфера жизни Порфирия Головлева — семья, собственное поместье. Здесь выступает он ревнителем христианской морали, семейных уз, помещичьей деловитости. Мимикрия «обманного» слова в сфере, доступной «дикому помещику», должна быть, конечно, иной, чем в столичной аудитории.

Салтыков писал: «Из уст человека не выходит ни одной фразы, которую нельзя было бы проследить до той обстановки, из которой она вышла». Писатель нашел для речевой характеристики своего пустослова именно ту интонацию, которая органически соответствовала обстановке героя, социально-психологической его сущности.

Автор романа дважды в особых отступлениях дает свое разъяснение головлевского типа (см. «Семейные итоги», «Расчет»). И делается это не потому, что объективное художественное изображение Иудушки само по себе недостаточно, а, по-видимому, потому, что в статьях и первых критических откликах на публиковавшиеся по частям главы Порфирий Головлев упорно именовался русским Тартюфом: «Иудушку — русского Тартюфа — автор обрисовал очень тщательно…»[162] Или: «Щедрин посвящает последнюю главу своего рассказа «Иудушке-кровопивцу» — этому русскому Тартюфу…»[163] и т. п. Возможно, эти печатные выступления были отголоском мнений, складывавшихся в широких кругах читателей, между тем как образ Иудушки ни по замыслу, ни по исполнению не давал материала для определения его формулой «русский Тартюф». Сходные психологические черты в образах Иудушки и Тартюфа не отрицал и сам писатель, усматривая их прежде всего в лицемерии. Но специфика художественного воплощения этого явления в каждом из них была своя и определялась различными общественными формами, порождением которых были русский и французский лицемеры. Салтыков и начинает свои разъяснения с этого главного пункта.

В его трактовке Тартюф (как и любой современный французский буржуа, добавлял сатирик) — лицемер сознательный. Лицемерие — знамя, вокруг которого собираются люди «дирижирующих классов». Они заботятся о «декоруме», о «красивой внешней обстановке», для того чтобы выгодные им институты религии, собственности, государственного порядка выглядели «приличными» и признавались бы за таковые народом. Лицемерие — это узда для массы людей, которые «нелицемерно кишат на дне общественного котла». Лицемерие не простая черта нравов, но сознательно утверждающееся начало официальной господствующей идеологии. «Иудушка не столько лицемер, сколько пакостник, лгун и пустослов». И Салтыков показывает своего героя именно в этом его качестве.

Сознательное лицемерие, с помощью которого «верхи» управляют, вызывает, как заметил писатель, «негодование и страх», а бессознательное лицемерие, лганье и пустословие, которые охватывают людей тех же паразитических классов, — скуку и омерзение.

В пустословии, в лицемерии Салтыков видит особую форму социального и духовного разложения класса, исторически себя изжившего и отравляющего атмосферу миазмами гниения. Автокомментарии писателя, как и вся художественная история семьи Головлевых, дают основание утверждать, что так расширительно понимал тип Иудушки сам Салтыков, посчитавший необходимым сопоставить своего Порфирия Головлева с Тартюфом.

Оригинальность созданного писателем типа выявляется и «нетартюфским» финалом Иудушки. Салтыков убедительно раскрыл тончайший психологический процесс, когда пустословие своей разъедающей, как ржавчина, сущностью разрушило личность героя.

Однако Салтыков отнюдь не склонен трактовать «запой праздномыслия» Иудушки как только нечто патологическое, как особую форму безумия. Писатель предлагает сложную социально-психологическую мотивировку. Наедине с самим собой, в призрачном, фантастическом мире Иудушка играет все ту же роль, что и прежде в действительной жизни, роль помещика-стяжателя. Он и здесь опутывает все и вся сетью кляуз, притеснений и обид, разоряет, обездоливает, мучает людей, мстит родным, штрафует мужика, сопровождая все эти воображаемые сценки оргией поучений и нудного морализирования.

Пустословие предстает здесь в его крайнем выражении. Все «готовности», заложенные в этой страсти, раскрыты автором до логически возможного конца. Средство постепенно превращается у Иудушки в цель. Он довольствуется одним процессом праздномыслия, не отягощенным практическими действиями и соображениями. Это, так сказать, чистое праздномыслие, чистое пустословие. Такое крайнее развитие порочной страсти приводит к разрушению личности, к обессмысливанию ее существования.

Писатель трактует этот процесс в широком историко-философском плане: Иудушка персонифицирует как бы общую черту жизни собственников, эксплуататоров, которых весь ход исторического развития выталкивает из колеи здоровой, разумной, полезно-производительной деятельности.

Однако в заключительных эпизодах романа Салтыков обнаруживает в Порфирии Головлеве способность к таким поступкам, от которых резко очерченный тип помещика-стяжателя и пустослова становится по-настоящему трагическим. И такой поворот в трактовке образа Иудушки не снижает, а, наоборот, повышает содержательность, жизненно-историческую убедительность созданного Салтыковым типа.

В сознании иных из читателей образ Иудушки не трагичен, и в этом отношении разделяет судьбу многих мировых художественных типов. Однако в круг научного исследования входят не только те черты типа, которые определили его массовое восприятие, но и другие его качества. Трагические элементы в образе Иудушки имеют существенное значение для понимания сознательных намерений автора в конструировании величайшего сатирического типа.

На последних страницах романа герой заговорил настоящим человеческим языком. Его слова исполнены боли и горечи, неподдельного волнения. Исчезло пустословие, с его блудливой уклончивостью и фамильярностью, с его сюсюкающей елейностью.

И авторская речь утратила иронические интонации, не слышны в ней больше насмешка, издевка, вообще смех, пусть даже горький.

Жизненно достоверно объясняется и непосредственная причина, побудившая Иудушку так действовать, чтобы «самому создать развязку». Это была прослушанная Порфирием всенощная на страстной неделе, с чтением двенадцати евангелий. Иудушку и раньше занимала обрядовая сторона «святых дней», теперь же он, охваченный нравственной смутой, проникся чувством своей виновности, а евангельская притча об искуплении вины страданием так прямо соотносилась с тем, что он в данный момент переживал, что его «решение» о «расчете» с жизнью явилось само собой.

Последнее, что произносит герой романа-хроники, обращаясь к Анниньке, воспринимается как прощание с жизнью.

«Надо меня простить! — продолжал он, — за всех… И за себя… и за тех, которых уже нет… Что такое! что такое сделалось?! — почти растерянно восклицал он, озираясь кругом, — где… все?..»

С гениальной художественной чуткостью Салтыков намеренно не показал самого акта гибели. Читателю и без того была ясна трагичность конца Порфирия Головлева.

Салтыков отнюдь не впадает в сентиментально-христианское человеколюбие, завершая роман таким драматическим эпилогом. Он всюду подчеркивает, что проснувшаяся совесть не успокоила героя, никак не утешила и не открыла ни малейшей надежды на будущее возрождение, исцеление. Пробудившееся на минуту сознание заставило Иудушку вновь почувствовать себя человеком, оглянуться, увидеть предельную мерзость всего им содеянного и понять, что никаких ресурсов для «воскресения» у него нет.

Подобно всем русским демократам 60-х годов, Салтыков подчеркивал решающую роль социальной среды, исторически сложившихся общественных отношений, под властным и всесторонним воздействием которых формируется человеческая личность, определяются ее понятия, мораль, весь образ жизни и поведения. Источник зла не в дурной природе человека, а в социальных условиях его жизни. Самый закоснелый злодей, — разъяснял еще Чернышевский в статье о «Губернских очерках», — все-таки человек[164]. Сам писатель в «Круглом годе» заявлял: «Болото родит чертей, а не черти созидают болото». Сосредоточенный сатирический огонь своего творчества он направлял на «болото», на изживший себя мир дворянско-буржуазных порядков старой России.

Салтыков даже в Иудушке, говоря словами Добролюбова, сказанными по другому поводу, заставляет «проглядывать его человеческую природу сквозь все наплывные мерзости»[165].

Такая гуманистическая установка не приводила и не могла привести писателя к точке зрения всепрощающего моралиста. Он никогда не разделял упрощенные, вульгарные представления о социальной среде, о фатальном влиянии ее на человеческую личность.

В просветительских концепциях Салтыкова подчеркивалась активная роль человеческого сознания, нравственного суда, «совести», «стыда». Проблема пробуждения стыда не была для него только моральной проблемой. Речь шла прежде всего о пробуждении общественного сознания, революционной сознательности народа в широком смысле слова. Как справедливо заметил Д. Заславский, салтыковская трактовка проблемы стыда заключала в себе в какой-то мере и тот аспект, который открывается в знаменитых словах Маркса: «Стыд — это своего рода гнев, только обращенный вовнутрь. И если бы целая нация действительно испытала чувство стыда, она была бы подобна льву, который весь сжимается, готовясь к прыжку»[166]. Вольных и невольных проводников «бесстыжества» сатирик карал горьким, злым и колючим смехом. Он хорошо понимал, что сатирическое творчество лишается одного из важных побудительных источников, если исключить понятие нравственной ответственности людей за свои действия, за свою жизнь. Салтыков писал П. В. Анненкову 25 ноября 1876 года: «Тяжело жить современному русскому человеку и даже несколько стыдно. Впрочем, стыдно еще не многим, а большинство даже людей так называемой культуры просто без стыда живет. Пробуждение стыда есть самая в настоящее время благодарная тема для литературной разработки, и я стараюсь, по возможности, трогать ее».

Роман Салтыкова по мере появления отдельных глав встречал почти единодушные признания критики, за которыми, однако, угадывалась разность идейно-эстетических, общественно-литературных позиций.

В печатных отзывах отмечалось, что «сатирическая преднамеренность», свойственная огромному большинству произведений Салтыкова, уступает в романе место «художественной объективности»: «Уже самый выбор сюжетов показывал, что автор, действительно, хочет быть художником более, чем сатириком. Он выбирает мир разрушающегося деревенского барства…»[167]

При всей неточности противопоставления сатирического и собственно художественного начал, читатели и критики подметили главное: в «Господах Головлевых» Салтыков обнаруживает новую грань своего дарования[168]. «Правда, рассказы носят на себе по временам сатирический оттенок, — писал Вс. Соловьев, — но чисто художественно-повествовательная форма и все приемы сильно его затушевывают»[169].

Появляется первое отдельное издание «Господ Головлевых», и рецензенты сразу же ставят новый роман в связь с классической русской и зарубежной традицией, отмечают бесспорный его успех: «…Вся читающая Россия с глубоким интересом прочла это выходящее из ряду вон по своим достоинствам сочинение Щедрина…»[170] Предсказывается скорое превращение Порфирия Головлева в нарицательный образ, в тип: «В нашей литературе, в среде вполне русских культурных типов, каковы Чичиков, Ноздрев, Собакевич, Коробочка, Простакова, Плюшкин и пр., недоставало только этого самого Иудушки, и г. Щедрин вполне удачно восполнил этот важный пробел»[171]. О том же пишут и другие критики: «Арина Петровна и Иудушка останутся в нашей литературе замечательными типами, художественно обработанными автором до малейших деталей»[172].

Вслед за первыми, суммарными оценками салтыковского романа появляются аналитические разборы, в которых все чаще звучит мысль о психологической достоверности авторского рисунка в «Господах Головлевых» и делаются попытки разгадать тайну финала Иудушки.

«Автор с большой художественной проницательностью намечает главнейшие моменты психической жизни героев, постепенные переходы их к сознанию губительности их жизни… Иудушка вышел в жизнь именно с таким запасом практических сентенций, которые и сложились в нем в то, что автор называет пустословием и пустомыслием. Судьба Иудушки должна была, очевидно, сложиться именно так, как показывает нам автор. Оставшись одиноким и видя кругом себя только ненависть, он должен был, в конце концов, прийти к тяжелому сознанию, покаравшему его…»[173] — пишет Ар. Введенский.

К. Арсеньев обращает внимание на то, что в «Иудушке и в Арине Петровне, как и в Разумове («Больное место»), г. Салтыков сумел отыскать человеческую черту — и это совершенно согласно с истиной; такая черта хранится во всякой душе — не всякий только способен разглядеть ее сквозь наносный слой, придавивший ее своею тяжестью». «Немного найдется страниц более мрачных, чем конец головлевской эпопеи»[174], — замечает критик.

Евг. Утин в статье о «Круглом годе» подчеркивал умение «нашего сатирика» создавать не только произведения, «чуткие ко всякой злобе дня», но и «мастерские художественные образы», «точно из бронзы отлитые фигуры» Иудушки и Арины Петровны[175].

Позднее предпринимались попытки освободить образ Порфирия Головлева от конкретно-исторических, социально-классовых приурочиваний и перенести трагедию «выморочной» семьи на почву «исключительно нравственную». «Щедрин, — писал, например, Евг. Соловьев, — был моралистом. Этические идеалы стояли у него на первом месте», «жалкими и возбуждающими сострадание, прямо жертвами, оказываются в конце концов все его герои: и мерзавец Иудушка, и сатана Разумов, и Молчалин с окровавленными руками. Щедрин, пожалуй, слишком верил в человека и в невозможность истребить в нем образ и подобие, чтобы безусловно казнить…»[176]

Высоко оценили роман Салтыкова критики-марксисты. Не упуская из виду конкретно-политический, социально-классовый аспект, они вместе с тем призывали помнить об общечеловеческом звучании «Господ Головлевых», об Иудушке Головлеве, взращенном на российской почве, в лоне крепостного права, но ставшем художественно-литературным образом мирового значения. М. Ольминский выражал недоумение по поводу заявлений современных Салтыкову критиков о том, что в головлевской хронике можно найти исключительно «изображение старинной, дореформенной помещичьей семьи» и что Салтыков будто бы сказал «этим своим лучшим сочинением»: «Вот такую культуру вас призывают охранять и насаждать»[177]. «Неужели не сказал ничего больше? — приходится спросить нашего поклонника и ценителя <Скабичевского>, — продолжает Ольминский. — Какой же интерес может представлять это сочинение теперь, когда никто никого не зовет охранять и насаждать головлевскую культуру?»[178]

В опубликованной впервые в «Правде» в 1926 году лекции о Салтыкове Луначарский писал: «…В типах Иудушки Головлева и Глумова Щедрин поднимается до обобщающих типов, пожалуй, даже более содержательных, чем знаменитые типы Тургенева. Иудушка и Глумов могут встречаться в разные эпохи у разных народов. И заслуживают глубокого изучения те их основные черты, которые связаны со всем классовым общественным укладом вещей и только варьируются в зависимости от вариантов этих укладов»[179].

Лучшее же подтверждение мысли об Иудушке Головлеве как о мировом типе лицемера, кляузника и пустослова публицисты-марксисты, а вслед за ними и все советское щедриноведение находили у В. И. Ленина, неоднократно использовавшего салтыковский тип в целях политической, классовой борьбы. Ленин возводил позднейших буржуазных и дворянских лицемеров к бессмертному Иудушке Головлеву, расширяя тем самым социально-политические масштабы салтыковского обобщения[180].

Один из наиболее ярких случаев ленинской интерпретации этого образа содержится в статье «Торжествующая пошлость или кадетствующие эсеры» (1907), где Ленин не только «к случаю» вспоминает Иудушку, но в щедринском стилевом ключе воспроизводит его новейшие речи, с их сладостно-елейной, деланно-недоумевающей интонацией, с их отупляющим, ханжеским празднословием: «…Жаль, что не дожил Щедрин до «великой» российской революции. Он прибавил бы, вероятно, новую главу к «Господам Головлевым», он изобразил бы Иудушку, который успокаивает высеченного, избитого, голодного, закабаленного мужика: ты ждешь улучшения? Ты разочарован отсутствием перемены в порядках, основанных на голоде, на расстреливании народа, на розге и нагайке? Ты жалуешься на «отсутствие фактов»? Неблагодарный! Но ведь это отсутствие фактов и есть факт величайшей важности! <…> кадетский Иудушка Головлев способен внушить самое жгучее чувство ненависти и презрения. <…> Ведь он действительно засоряет глаза народу, действительно отупляет умы!..»[181]

«Господа Головлевы» давно уже прочно вошли в неписаный, но непременный читательский минимум наших современников. «Разве можно не дать ничего из «Господ ташкентцев», из «Господ Головлевых»?» — спрашивала Н. К. Крупская, размышляя еще в 1926 году о новой программе по школьному курсу истории литературы[182]. Роман Салтыкова продолжает жить не только в сознании новых поколений читателей, но и в публицистике, в изобразительном искусстве, на театральной сцене и в кино[183]. Слава создателя головлевской хроники перешагнула границы России. «Господа Головлевы» переведены и продолжают переводиться на все главные языки мира. Теодор Драйзер так вспоминал в 1939 году о первом своем чтении «основного труда» Салтыкова — «Господ Головлевых»: «Книга настолько по-особому, так живо и действенно изображала русскую семью и все ее окружение, что это заставило меня увидеть в авторе не только выдающегося писателя своего народа, но фигуру мирового значения. Это мое мнение осталось до сих пор неизменным <…> Для меня совершенно ясно, почему марксисты и все сторонники социального равенства, борющиеся с классовым угнетением, видят в нем своего единомышленника, на которого они опираются и у которого черпают примеры, укрепляющие их веру и закаляющие ненависть к еще более грубым формам унижения человека и к социальной несправедливости — где бы они ни проявлялись»[184].

Замысел «Господ Головлевых» сложился не сразу. Первый рассказ о Головлевых — «Семейный суд» — возник в рамках цикла «Благонамеренные речи». Судя по письму к Некрасову от 8 октября (27 сентября) 1875 года, Салтыков считал, что для завершения «Благонамеренных речей» ему остается, помимо печатавшегося «Семейного суда», написать «еще один рассказ» (он имел в виду очерк «Непочтительный Коронат», над которым в это время работал). Таким образом, в октябре 1875 года замысла головлевской хроники еще не существовало. Однако поощренный восторженными отзывами Некрасова и Тургенева (см. стр. 676), писатель в октябре — ноябре обратился к продолжению головлевской темы и написал второй рассказ — «По-родственному». Этот рассказ, вместе с «Непочтительным Коронатом», должен был заключать «Благонамеренные речи», а следовательно, и историю головлевского семейства, разрабатывавшуюся, в составе этого цикла. «На днях два рассказа в Питер послал; кто что, а я все стараюсь. Пишу да пописываю — благо, другого и делать нечего. С «Благонамеренными речами» покончил. Знаю, что много бы нужно еще сказать, да ведь и кончить когда-нибудь надо», — сообщал Салтыков 2 декабря (20 ноября) 1875 года Анненкову.

В январе 1876 года в Ницце Салтыков стал получать отзывы о рассказе «По-родственному». «Мне здесь показывали письма из Питера, в которых велят узнать, не будет ли продолжения. Хотя вопрос этот глупый, но он дал мне мысль написать еще рассказ», — писал Салтыков Некрасову 19 января 1876 года. В этом же письме содержится и его заявление о плане завершения головлевской темы: «К марту я постараюсь прислать Вам особый рассказ, в котором изображу конец головлевского семейства». И письмо Салтыкова, и заглавие рассказа дают основание полагать, что писатель намеревался рассказом «Семейные итоги» завершить головлевскую тему и возвращаться к ней не собирался. Однако в действительности получилось по-иному.

В апреле 1876 года Салтыков решил написать «конец Иудушки», то есть главу «Перед выморочностью». В процессе работы над нею у Салтыкова оформился замысел всего цикла. «Во время писания, — признавался он в письме к Некрасову 15 мая 1876 года, — получилось некоторое развитие подробностей, которое помешало кончить совсем эту материю. Так что будет еще новый рассказ в августе, окончательный». Именно тогда, когда художественные интересы Салтыкова сосредоточились на образе Иудушки, когда семейная тема стала приобретать больший масштаб и глубину, у Салтыкова появилось сожаление, что головлевские очерки были введены им в «Благонамеренные речи»: «Жаль, что я эти рассказы в «Благонамеренные речи» вклеил: нужно было бы печатать их под особой рубрикой: «Эпизоды из истории одного семейства».

Рассказ «Перед выморочностью» («Племяннушка») был последним произведением на головлевскую тему, появившимся в печати с обозначением принадлежности его к «Благонамеренным речам».

Последовавший за ним в 1876 году рассказ «Выморочный» был написан как самостоятельное произведение уже после окончания работы по подготовке отдельного издания «Благонамеренных речей», а «Семейные радости» («Недозволенные семейные радости») — даже после его выхода в свет. Таким образом, решение о превращении головлевских глав в независимый от «Благонамеренных речей» цикл было принято Салтыковым летом 1876 года.

Работа над романом, особенно над образом Порфирия Головлева, сопровождалась напряженными творческими исканиями. «Боюсь одного, — высказывал Салтыков свои опасения Некрасову 9 июля 1876 года, — как бы не скомкать Иудушку. Половину я уже изобразил, но в сбитом виде, надо переформировать и переписать. Эта половина трудная, ибо содержание ее почти все психологическое».

После публикации в декабре 1876 года главы «Семейные радости» в печатании «Господ Головлевых» наступает почти четырехлетний перерыв. Заключительная глава хроники появилась лишь в 1880 году. Однако в течение всего этого времени мысль писателя продолжала работать, отыскивая возможные варианты Иудушкина конца. Еще в 1876 году Салтыков получил отзывы А. М. Жемчужникова и Гончарова, заставившие его задуматься над исходом головлевской трагедии. 28 сентября 1876 года Жемчужников писал ему: «Очень я доволен Вашим «Выморочным» <…> я в восторге от Вашего Иудушки. Он, по моему мнению, одно из самых лучших Ваших созданий. Это лицо — совершенно живое. Оно задумано очень тонко, а выражено крупно и рельефно. Вышла личность необыкновенно типичная <…> В ней есть замечательно художественное соединение почти смехотворного комизма с глубоким трагизмом. И эти два, по-видимому, противоположные, элемента в нем нераздельны. Хотелось бы продолжать смеяться, да нет, нельзя; даже сделается жутко: он — страшен. Относиться к нему с постоянным негодованием и злобою также нельзя, потому что он бесспорно комичен, особливо когда творит самое, по его мнению, важное в нравственном отношении дело: когда рассуждает о боге или молится ему с воздеванием рук»[185]. В отзыве же Гончарова, в письме от 30 декабря 1876 года, сообщалось, что последний из Головлевых может «делаться все хуже и хуже: потерять все нажитое, перейти в курную избу, перенести все унижения и умереть на навозной куче, как выброшенная старая калоша, но внутренне восстать — нет, нет и нет! Катастрофа может его кончить, но сам он на себя руки не поднимет! Разве сопьется — это еще один возможный, чисто русский выход из петли»[186]. К концу 1876 или началу 1877 года, то есть ко времени переписки с Гончаровым и Жемчужниковым по поводу Иудушки, относится незавершенный очерк «У пристани», развивавший тему Иудушки. Его содержание и заголовок дают представление о намечавшемся «варианте» окрашенного в уничижительно-комические, юмористические тона исхода Иудушки. От подобного окончания Салтыков отказывается.

Не без внутренней полемики с Гончаровым сатирик избирает иной путь.

В мае 1880 года в «Отеч. записках» появляется «Последний эпизод из головлевской хроники» — глава «Решение», а в июле осуществляется первое отдельное издание романа, получившего название «Господа Головлевы». При подготовке первого отдельного издания Салтыков провел большую работу по редактированию рассказов, написанных в 1875–1876 годах: изменил заглавия некоторых из них, провел стилистическую правку текста (кроме текста последней главы), сделал ряд вставок в рассказах «Семейный суд», «Семейные итоги», «Недозволенные семейные радости», произвел значительные сокращения в главах «Семейный суд», «Племяннушка», «Недозволенные семейные радости», сократил и переработал рассказ «Выморочный» (см. поглавные текстолог. прим.).

В помещаемой ниже таблице отражены изменения, произведенные Салтыковым в первоначальной (журнальной) последовательности глав головлевской хроники и в заглавиях их при подготовке Изд. 1880 (цифры в скобках, предшествующие названию глав, обозначают последовательность, в какой они появлялись в «Отеч. записках» и в какой были напечатаны в отдельных изданиях).

Название очерков в журнальной публикации Изд. 1880, 1883

(1) Благонамеренные речи. XIII. Семейный суд. — ОЗ, 1875, № 10 (1) Семейный суд

(2) Благонамеренные речи. XVII. По-родственному. — ОЗ, 1875, № 12 (2) По-родственному

(3) Благонамеренные речи. XVIII. Семейные итоги. — ОЗ, 1876, № 3 (3) Семейные итоги

(4) Благонамеренные речи. Перед выморочностью. — ОЗ, 1876, № 5 (4) Племяннушка

(5) Выморочный. — ОЗ, 1876, № 8 (6) Выморочный

(6) Семейные радости. — ОЗ, 1876, № 12 (5) Недозволенные семейные радости

(7) Решение (Последний эпизод из головлевской хроники). — ОЗ, 1880, № 5 (7) Расчет

Подготавливая второе отдельное издание (1883), Салтыков продолжил стилистическую правку глав и внес несколько мелких изменений в рассказ «По-родственному».

В настоящем издании «Господа Головлевы» печатаются по тексту второго отдельного издания с исправлением ошибок и опечаток по всем предшествующим изданиям и рукописям. Рукописный материал, относящийся к «Господам Головлевым», сосредоточен в Отделе рукописей ИРЛИ.

Семейный суд^*

Впервые — ОЗ, 1875, № 10 (вып. в свет 18 окт.), стр. 565–614, под заглавием «Благонамеренные речи. XIII. Семейный суд».

Сохранилась наборная рукопись под заглавием «Благонамеренные речи. XIII. Семейный суд». Очерк опубликован под ошибочно поставленным в рукописи номером XIII. На самом деле «Семейный суд» был XVI главой «Благонамеренных речей».

Работу над очерком Салтыков начал в июле 1875 года в Баден-Бадене. «К сентябрьской книжке, не позже 1-го числа, пришлю еще рассказец «Благонамеренных речей». Почти уже готов», — сообщал он Некрасову 6 августа (25 июля). Однако «Семейный суд» был закончен позднее намеченного писателем срока. Ему помешали, по-видимому, и срочные работы по завершению начатых произведений из других циклов («Экскурсии в область умеренности и аккуратности», «Между делом»), и заботы, связанные с переездом из Баден-Бадена в Париж, и мало способствовавший литературному труду образ жизни писателя во французской столице («…целый день почти вне дома и ничего буквально не работаю» — письмо Анненкову, от 24 (12) сентября 1875). Уже в письме к Некрасову от 22 (10) августа Салтыков сообщает о возможной задержке очерка: «Я обещал еще фельетон для сентябрьской книжки; он у меня почти готов, но все-таки не могу еще сказать наверное, вышлю ли. До 1-го сентября подождите, а затем уж пусть остается до октября». Опасения оправдались: к сентябрьскому номеру «Отеч. записок» Салтыков действительно не успел закончить «Семейный суд», а поэтому в письмах к Некрасову от 29 (17) августа и 9 сентября (28 августа) уже намечен новый срок его окончания: 1 октября. Очерк выслан из Парижа в редакцию журнала 7 октября (26 сентября): «Вчера послал я <…> рассказ «Семейный суд» в редакцию. Поместите его, когда найдете удобным. Мне несколько прискучили «Благонамеренные речи», но в этом году я непременно их кончу. Останется еще один рассказ и больше не будет».

Очерк «Семейный суд» написан как очередная глава «Благонамеренных речей»; основное внимание в нем уделено проблеме разложения семьи, образ же Иудушки, будущего главного героя «Господ Головлевых», являясь еще эпизодическим, очерчен весьма бегло.

В первоначальной редакции очерка детские годы и служебная деятельность Порфирия Головлева освещались более подробно, но при подготовке рукописи к публикации фрагменты эти были вычеркнуты или заменены.

Стр. 15, строка 17. Вместо: «Порфирий был женат, Павел — холостой» — в рукописи было:

Порфирия Арина Петровна боялась и потому наружно оказывала ему большее доверие, хотя внутренно ненавидела. К Павлу она была равнодушна, и только потому не помещала его в разряд «постылых», что в таком случае все имение ее должно было перейти в руки мерзавца — Порфишки.

Стр. 15, строка 24. После слов: «…а иногда и слегка понаушничать» — было:

Послушлив он был необыкновенно, и притом послушлив не только за страх, но и за совесть.

Стр. 16, строка 14. После слов: «…глаза его подергивались слезою» — было:

— Ты бы, душенька, с братцем поиграл, — говорила ему Арина Петровна.

— Я, маменька, лучше на вас посмотрю!

— Что на меня смотреть! не бог знает какие узоры на мне нарисованы! Ступай, душенька, поиграй!

Но Порфиша медлил уходить и обдумывал, что бы ему такое сказать, что могло бы понравиться маменьке.

— Степка опять из кухни пирог утащил! — наконец доносил он, потупляя глаза и умалчивая о том, что он сам третью часть этого пирога съел.

При этом извещении Арина Петровна вскакивала с места, как ужаленная, и немедленно приступала к расправе с «балбесом». Но по окончании расправы глаза ее снова встречали неподвижный взор Порфиши, и снова шевелилось в ней предчувствие чего-то загадочного, недоброго.

Стр. 16, строка 28. После слов: «…смутную тревогу чего-то загадочного, недоброго» — было:

но ежели кроток и послушлив был Порфиша при обыкновенной домашней обстановке, то еще более кротким и послушливым являлся он — при «гостях». Он инстинктивно догадывался, что мнение «гостей» представляет для него такое убежище, в котором сама Арина Петровна не властна настигнуть его. И действительно, весь околодок был от него в восхищении, все соседки-помещицы не могли нарадоваться на его кротость и почтительность к матери, так что когда Арина Петровна, все еще преследуемая идеей, что Порфиша со временем будет ей злодеем, пробовала инсинуировать, что «нет ли, мол, в нем хитрецы», то «гости» в один голос восклицали: «Помилуйте! это такой ребенок! такой ребенок! Да посмотрите ему в глаза! Ну, могут ли эти глаза лгать! И т. д.».

Те же привычки покорливости и сердечной ясности детства перенес Порфиша и в дальнейшую жизнь. В школе начальники называли его «откровенным молодым человеком», на службе — «благородным юношей». Тут уже не было прозорливца вроде Степана-балбеса. Даже в товарищах он старался заискивать, ибо очень скоро постиг, что в том загадочном мире случайностей, который носит официальное название «прохождения государственной службы», сверстники играют, по крайней мере, такую же роль, как и начальники. «Я, маменька, писал он к Арине Петровне, так рассуждаю: будущее зависит от бога, а не от нас, и потому даже с подчиненными стараюсь быть ласковым, ибо кто же может заранее предвидеть, что мой сегодняшний подчиненный не будет завтра моим начальником?» И практика вполне оправдала этот образ действия, ибо ежели Порфирий Владимирыч и не занимал еще важного государственного поста (припомним, что дело было в начале пятидесятых годов, когда молодые люди не так-то быстро двигались по лестнице почестей, как теперь), то мог смело дерзать в будущем, потому что был на отличном счету и у начальства и у товарищей. А главное — он вполне заручился против угрожающих сомнений матери. Заручился и в мнении соседей, и в мнении начальников, так что Арина Петровна сама отлично сознавала, что Порфишка-кровопивец, словно вьюн, выскользнул из ее рук и что никакая каверза, вроде «выбрасывания куска», уже не может настигнуть его.

Приведенные фрагменты, зачеркнутые в наборной рукописи главы, впервые опубликованы Н. В. Яковлевым[187], в 1927 году перепечатаны в комментариях к роману[188], а в 1956 году воспроизведены в статье А. С. Саранцева «Из творческой истории романа Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»[189]. По-видимому, на первоначальной стадии работы над очерками, впоследствии составившими хронику головлевского семейства, Порфирий Головлев рассматривался писателем как второстепенный персонаж, не требующий специально углубленной характеристики[190].

К первому очерку будущего головлевского цикла Салтыков относился сдержанно и даже высказывал сомнение в его художественных достоинствах. «Вероятно, Вам не понравилась, — писал он Некрасову 14 (2) октября 1875 года, — статья моя «Семейный суд». Я и сам вижу, что выходит и кропотливо и разорванно, да что же делать? — вообще мне за границей не пишется или пишется туго». Более четко эта мысль высказана в письме к Некрасову от 4 ноября (23 октября) 1875 года: «Кажется мне, многоуважаемый Николай Алексеевич, что чересчур уж Вы хвалите мой последний рассказ. Мне лично он не нравится. Кажется, что неуклюж и кропотливо сделан. Свободного, легкого творчества нет, а я всегда недоволен тем, что туго пишется».

В Изд. 1880 (вып. между 1 и 16 июля) внесены следующие изменения.

Стр. 24, строка 3. После слов: «…Наша матушка-Русь православная!» — дополнено:

«Откупщики, подрядчики, приемщики — как только бог спас!»

Стр. 48, строка 18. После слов: «…что ему нечего ни ограждать, ни ухичивать» — сокращено:

Праздность одна была его уделом, и она до такой степени охватила его всего, что даже парализировала то бесконечное празднословие, которое так глубоко лежало в его природе. Он сделался молчалив или говорил отрывисто, односложными словами.

Последняя фраза была вычеркнута Салтыковым в связи с тем, что празднословие, здесь свойственное Степану Головлеву, стало в дальнейших главах основной характеристикой личности его брата Порфирия Головлева.

Начальная глава наиболее насыщена автобиографическими реминисценциями[191]. Не случайно писатель взялся за первый головлевский очерк после смерти в 1874 году матери, Ольги Михайловны. За некоторыми образами и деталями «Семейного суда» угадываются подлинные имена, поступки, дела известных Салтыкову лиц.

Упоминание о «постылых детях» Арины Петровны, несомненно, связано с обычным в семье Салтыковых делением детей на «любимчиков» и «постылых». Назидательные поучения Арины Петровны Павлу («Помнишь ли, что в заповеди-то сказано: чти отца твоего и матерь твою — и благо ти будет…») живо напоминают наставления, бывшие в ходу в семействе Салтыковых. Отец писателя увещевал «непокорного» Николая Евграфовича: «Неужели тебе не известен закон божий, повелевающий чтить отца и матерь, да благо ти будет и долголетен будеши на земле, злословя же отца и матерь, смертию ты умрешь…»[192] Рассказ Арины Петровны о «первых шагах на арене благоприобретения» отражает некоторые обстоятельства покупки О. М. Салтыковой в 1829 году ярославской части вотчины с селом Заозерье Угличского уезда.

В долгой и запутанной тяжбе о наследстве (1872–1874), которая затронула и Салтыкова, самая неприглядная роль принадлежала старшему брату, — писатель называет его «злым демоном», способным «вызуживать людей». «…Злой дух, обитающий в Дмитрии Евграфовиче, неутомим и, вероятно, отравит остаток моей жизни», — пишет он 7 апреля 1873 года матери. 22 апреля 1873 года Салтыков, отмечая, что у брата «одна система: делать мелкие пакости», довольно подробно живописует самый механизм, производящий эти пакости, набрасывает строки, в которых проглядывают контуры Иудушки: «…этот человек не может говорить резонно, а руководится только одною наклонностью к кляузам. Всякое дело, которое можно было бы в двух словах разрешить, он как бы нарочно старается расплодить до бесконечности… Не один я — все знают, что связываться с ним несносно, и все избегают его. Ужели, наконец, не противно это лицемерие, эта вечная маска, надевши которую этот человек одною рукою богу молится, а другою делает всякие кляузы?»

Последующие упоминания о Дмитрии Евграфовиче в салтыковских письмах выразительно дополняют его «Иудушкин» портрет. Так, летом 1873 года Дмитрий Евграфович сообщает свои соображения в форме письма к «милому другу маменьке», предварительно сняв с него копии для братьев. «Ну не досадно ли видеть этого празднолюбца, который свои письма (на целом листе) пишет в трех экземплярах?» — замечает Салтыков. Особым смыслом наполняется его обещание в письме к матери 20 ноября 1873 года: «Дмитрий Евграфович может быть уверен, что я попомню ему это». Через два года, 13 ноября 1875 года, в несохранившемся письме к Унковскому Салтыков, называя старшего брата «негодяем», заявляет: «Это я его в конце Иудушки изобразил»[193].

«Иудушкой, — вспоминала Панаева, — он звал своего родственника и через несколько лет воспроизвел его в «Головлевых»[194]. Даже «язык Иудушки является в основном пародированной речью Дмитрия Евграфовича»[195].

Образ Арины Петровны вобрал в себя впечатления писателя от яркой и властной фигуры его матери. Исследовательская традиция сближает Владимира Михайловича Головлева с отцом сатирика, но, по-видимому, в еще большей степени своей набожностью и ханжеством Иудушка напоминает Евграфа Васильевича[196].

Верные суждения об автобиографических истоках романа принадлежат близко знавшему писателя доктору Белоголовому: «Семья была дикая и нравная, отношения между членами ее отличались какой-то звериною жестокостью, чуждой всяких теплых родственных сторон; об этих отношениях можно отчасти судить по повести «Семейство Головлевых», где Салтыков воспроизвел некоторые типы своих родственников и их взаимную вражду и ссоры, — но только отчасти, потому что, по словам автора, он почерпнул из действительности только типы, в развитии же фабулы рассказа и судьбы действующих лиц допустил много вымысла»[197].

«Семейный суд» сразу же был замечен читателями и критикой.

Восторженно отозвался об этой главе Тургенев: «Я вчера получил октябрьский номер — и, разумеется, тотчас прочел «Семейный суд», которым остался чрезвычайно доволен. Фигуры все нарисованы сильно и верно: я уже не говорю о фигуре матери, которая типична — и не в первый раз появляется у Вас — она, очевидно, взята живой — из действительной жизни. Но особенно хороша фигура спившегося и потерянного «балбеса». Она так хороша, что невольно рождается мысль, отчего Салтыков вместо очерков не напишет крупного романа с группировкой характеров и событий, с руководящей мыслью и широким исполнением? Но на это можно ответить, что романы и повести до некоторой степени пишут другие — а то, что делает Салтыков, кроме его, некому. Как бы то ни было — но «Семейный суд» мне очень понравился, и я с нетерпением ожидаю продолжения — описания подвигов «Иудушки»[198]. Соредактор Салтыкова и Некрасова по «Отеч. запискам» Г. З. Елисеев тоже приветствовал появление первого головлевского рассказа: «Мне он тоже очень нравится, но более нравятся те статьи, которые соприкасаются с вопросами и явлениями текущего времени»[199].

Благожелательные отклики в печати не обладали, однако, той же степенью проницательности и чуткости, какую обнаружил в своем отзыве Тургенев. Но и первые газетные рецензенты заметили необычность повествовательной манеры, отсутствие «нарочито-благонамеренных речей, отличающихся мнимым патриотизмом или поддельной гуманностью». Салтыкова оставляет «игривость веселой музы», и он возвышается, считал критик, до «мрачной торжественности, идущей к строгому моралисту». Строились догадки относительно продолжения «головлевского» сюжета: «..за этим очерком вероятно, последуют другие, потому что, по замечанию автора, нынешний рассказ посвящается преимущественно первому брату. Два остальные брата — Порфирий, прозванный за свое бесчувствие и лукавство «Иудушкою-кровопивушкою», и Павел, равнодушный флегматик».

Складывалось одностороннее представление об очерке, имеющем будто бы чисто историческое значение: «Это нечто вроде обличительной хроники из времен покойного крепостного права»[200]. «Но что же это значит, — спрашивал другой рецензент, — что наш сатирик снова обратился к своим старым темам и перенес обличение общественных недугов опять в область невозвратно прошедшего времени, давно уж им же разобранного и сведенного к итогу?»[201] «…Это бытовая повесть, — писал А. Скабичевский, — и если хотите, историческая, потому что рисует нам нравы отжившего прошлого, которое хотя бы сделалось прошлым не далее, как вчера, но все-таки успело уже вступить в пределы истории»[202]. Особой удачей Салтыкова признавался образ Арины Петровны[203].

…в Москву для сбора оброков с проживающих по паспортам крестьян… — Крепостные, занятые «отхожими промыслами» и ремеслами, получали временные паспорта и жили в городах на оброке, размер его произвольно определялся помещиками.

Рекрутское присутствие — учреждение, существовавшее в губерниях до 1874 года и ведавшее набором рекрутов — лиц мещанского и крестьянского сословия, предназначенных отбывать воинскую повинность.

Помещик нередко старался сбыть в рекруты всех наиболее «строптивых» и «непослушных».

…разузнавала по секрету об отношениях их владельцев к опекунскому совету… — В 1808 году при опекунскихсоветах — учреждениях, призванных заботиться о сиротах и вдовах преимущественно дворянского звания, — была учреждена ссудная касса, которая, для поддержки разоряющихся дворян, выдавала ссуды под залог имения и другого имущества. Имения владельцев, не уплативших в срок полученной ссуды, продавались с аукциона.

Надворный суд — учреждение для разбора гражданских и уголовных дел, касающихся собственности; надворныесуды появились в Москве и Петербурге еще при Петре I, часто реорганизовывались, просуществовав до 1866 года.

…он прогорел окончательно и был рад-радехонек поступить, в качестве заместителя, в ополчение… — 29 января 1855 года, во время Крымской войны, Николай I обратился ко всем сословиям с манифестом, содержавшим призыв «приступить к всеобщему государственному ополчению». Не желавшим воевать дворянам дозволялось нанимать себе за плату менее состоятельных «заместителей».

Суздаль-монастырь — Спасо-Евфимиевский мужской монастырь в городе Суздале Владимирской губернии; кроме монахов, в нем содержались административно-заключенные, сосланные за преступления против веры и церкви (см. т. 6, стр. 685–686).

Выжига — здесь: чистое серебро, которое остается по сожжении пряденого или тканого серебра.

А мне водка даже для здоровья полезна… Мы, брат, как походом под Севастополь шли — еще до Серпухова не дошли, а уж по ведру на брата вышло! — Столичные и провинциальные газеты пестрели такими сообщениями: «Везде, где только останавливались ратники, их встречали духовенство с святыми иконами, почтеннейшие лица из дворянства и городских и сельских обывателей, угощали по чисто русскому обычаю водкою и закускою, а всем гг. офицерам давали, где только возможно, обеденный стол» («Русск. инвалид», 1855, № 212, 30 сентября). «По совершении молитвы ратники приглашены были к трапезе. Для любознательных приписываю, в чем состоял обед: чарка водки, щи с говядиной, пироги, каша с маслом и яблоки по два на ратника…» («Сев. пчела», 1855, № 182, 22 августа).

«А завтра — где ты, человек?» — Из оды Державина «На смерть князя Мещерского» (1779).

…говорил преосвященный Смарагд, когда мы через Обоянь проходили. Через Обоянь ли? А черт его знает, может, и через Кромы! — ПреосвященныйСмарагд (мирское имя Александр Крыжановский) — с 1844 по 1858 год архиепископ орловский, с 1858 г. рязанский и зарайский. Салтыков знал его по своей службе вице-губернатором в Рязани. Обоянь — городок Курской губернии, Кромы — Орловской губернии.

Земский — старший писарь при помещичьей «вотчинной» конторе или при бурмистре.

Полоток — половина распластанной птицы (соленой, вяленой, копченой).

Мытаря судить приехали?.. вон, фарисеи… вон! — По евангельским притчам, фарисеи фискалят Христу на мытарей (Марк, II, 16, 18, 24), совещаются, как погубить Христа (Марк, III, 6).

Куранты — плутни, проделки. Ср. у Даля: «Это финти-фанты, немецкие куранты, т. е. плутни» («Толковыйсловарь…», т. II, М. 1955, стр. 221).

Ухичивать — укрывать, защищать от холода, мороза, уготовить к зиме.

Соборне — служба с несколькими священниками.

Сорокоусты — молитвы об умерших; их читают в церкви в течение сорока дней после смерти.

В горних — то есть в небесах, в раю.

По-родственному^*

Впервые — ОЗ, 1875, № 12 (вып. в свет 21 дек.), стр. 337–378 под заглавием «Благонамеренные речи. XVII. По-родственному».

Сохранилась наборная рукопись с типографской разметкой и авторской правкой под заглавием «Благонамеренные речи. XVII. По-родственному». Первоначальное заглавие (зачеркнутое) «Благонамеренные речи. XVII. Наследство». Текст рукописи совпадает с журнальной публикацией.

Рассказ написан в Ницце в октябре — ноябре 1875 года. «У меня уже около ⅓ написано нового рассказа «Наследство», тоже принадлежащего к серии «Благонамеренных речей», — я пришлю его Вам, вероятно, к 1-му декабря старого стиля», — сообщает Салтыков Некрасову 10 ноября (29 октября), а 26(14) ноября уточняет: «Я в понедельник (20-го) Вам вышлю новый рассказ для декабрьской книжки. Вы получите его около 23-го ноября старого стиля».

При подготовке отдельных изданий автором проводилась небольшая стилистическая правка. Лишь в 1883 году (во втором издании) Салтыков добавил несколько мелких штрихов в характеристику Иудушки, в этом рассказе заметно выдвинувшегося на первый план и, по существу, ставшего уже центральной фигурой развертывающегося повествования. Так, в конце главы (стр. 86), где говорится о «злости» как одной из характерных черт Иудушки, Салтыков в Изд. 1883 добавляет в скобках пояснение: («даже не злость, а скорее нравственное окостенение»). В журнальной публикации Арина Петровна, подавленная празднословием Иудушки, забывшего прежние ее наставления, думает: «А может быть, и не позабыл, а нарочно делает, мстит». В Изд. 1883 эта мысль существенно дополнена: «А может быть, даже и не мстит сознательно, а так, нутро его, от природы ехидное, играет» (стр. 91). Эти дополнения сделаны после завершения работы над хроникой, когда тип Иудушки уяснился во всех мельчайших деталях. При подготовке Изд. 1880 Салтыков изменил имя сына Иудушки: первоначально он назывался Мишенька.

В отличие от всех остальных глав, действие настоящего очерка происходит не в Головлеве, а в соседнем имении Дубровино, принадлежащем умирающему Павлу Владимирычу.

Рассказ о переживаниях Арины Петровны накануне крестьянской реформы, о «целой массе пустяков», которую рисовало ей воображение, перекликается с очерком «Госпожа Падейкова» («Сатиры в прозе», т. 3, стр. 295–310), героиня которого, Прасковья Павловна, известная в целом околотке «как дама, которой пальца в рот не клади» (один из первых набросков типа Арины Петровны Головлевой), страшно напугана и озлоблена вестями о предстоящих переменах, когда, может случиться, крепостная Феклуша «с барыней за одним столом будет сидеть».

Рассказ получил широкое признание в литературных кругах: «По поводу рассказа «По-родственному», — писал Салтыков Некрасову 19 (7) января 1876 года, — я отовсюду получаю похвалы. Анненков в умилении, даже Тургенев, который вообще предпочитает умалчивать, поздравляет меня…»

Среди немногочисленных печатных откликов на главу[204] выделяются рассуждения Скабичевского: «Знаете ли вы, приходило ли вам в голову подумать, что такое г. Щедрин. Ведь это один из тех народных и вместе с тем общечеловеческих сатириков вроде Рабле, Мольера, Свифта, Грибоедова и Гоголя, смех которых раздается громовыми раскатами под сводами веков». А. М. Скабичевский утверждал далее, что «в лице г. Щедрина мы имеем сатирика, который, наверное, будет со временем беспристрастными судьями-потомками поставлен не только на одну высоту с Гоголем, но во многих отношениях выше его»[205].

«…Кувырком, кувырком, ку-выр-ком по-ле-тит!» — Популярная строка из арии Елены (опера-буфф Оффенбаха «Прекрасная Елена»). «Работа была не совсем легкая, — пишет А. Вольф об усилиях русских переводчиков либретто, — то есть не было возможности приискать на русском языке выражений, соответствующих парижско-бульварному жаргону. Например, долго ломали себе голову — как перевести: «cascader ma vertu», и, наконец, подыскали совсем не подходящее выражение «кувырком» (Хроника петерб. театров, СПб. 1884, ч. III,стр. 40).

Заволока — старинный способ лечения нарывов: при помощи иглы в воспаленное место вводится тесьма (заволока), вбирающая в себя гной.

Сначала простые слухи, потом дворянские собрания с их адресами, потом губернские комитеты, потом редакционные комиссии… — В преддверии крестьянской реформы правительство обращалось с «призывами» к дворянству проявить инициативу в деле «улучшения быта сельского сословия». В «высочайшем рескрипте» Александра II, адресованном в 1857 году виленскому генерал-губернатору Назимову и поощрявшем намерения некоторых помещиков литовских губерний постепенно улучшать участь крепостных, содержалась характерная приписка: «Вы и начальники вверенных вам губерний обязаны строго наблюдать, чтобы крестьяне, оставаясь в полном повиновении помещикам, не внимали никаким злонамеренным внушениям и лживым толкам» (MB, 1857, № 152, 19 декабря). Вопреки этим оговоркам слухиоботменекрепостногоправа вызывали страх и панику в помещичьей среде. В течение 1858 года крестьянские комитеты были открыты во всех губерниях. Учрежденные в 1859 году редакционныекомиссии, назначавшиеся правительством, призваны были подвести итоги работы губернских крестьянских комитетов, рассмотреть представленные ими проекты и материалы, подготовить новое законодательство.

…в самом кумполе свет, и голубь на него смотрит! — По христианским представлениям, бог «троичен в лицах»: бог-отец, бог-сын и бог-дух. Бог-дух изображается в виде голубя.

Хотьков — Покровский-Хотьков девичий монастырь в Дмитровском уезде Московской губ. Там похоронена О. М. Салтыкова, мать писателя.

Узнает адвокат, что у тебя собственность есть, — и почнет кружить! — Намек на события, обсуждавшиеся русской прессой в пору работы Салтыкова над очерком. В связи с рядом скандальных процессов адвокатская тема не сходит со страниц петербургских газет. «Закон вызвал его к жизни в 1865 году, — писал об институте адвокатов Боборыкин. — Прошло всего пять лет, и общество уже переполнено было неодобрительными толками об этом новом сорте людей… Слово «адвокат» превратилось в целый ряд насмешливых и даже просто презрительных прозвищ: аблакат, дровокат, брехунец и т. д.» («СПб. вед.»,1875, № 308, 16 ноября). Газеты сообщали, к примеру, как находившийся под следствием миллионер, мельник Овсянников, дал своему адвокату Думашевскому обязательство уплатить несколько десятков тысяч рублей за одно только умелое «составление жалоб» («СПб. вед.», 1875, № 238, 7 сентября, и № 245, 14 сентября).

Начнет: Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей, и вдруг сама не знает как, съедет на от лукавого. — Начальные строки псалма перебиваются заключительными словами молитвы «Отче наш» («Но избави нас от лукавого»).

…блажен муж… яко кадило… научи мя… — Начальные слова псалма III.

Месячина — содержание дворовых и крепостных, выдававшееся помесячно продуктами питания.

Не ве́сте — не знаете (церковнослав.).

«Начатки». — Имеется в виду один из распространенных первоначальных учебников по закону божию. Ср., например: Начатки. Приготовление к христианскому учению… СПб. 1873. Или: Начатки учения православной христианской веры… А. Свирелин, М. 1874.

Проскомидия — первая часть христианской обедни (литургии).

У ближнего сучок в глазу видим, а у себя и бревна не замечаем… — Слова из Евангелия: «Вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего» (Матф., VII, 3–5).

Афон — православный греческий мужской монастырь на Халкедонском полуострове у Эгейского моря (см. также т. 3, стр. 634; т. 5, стр. 541).

…мамзель Лотар <…> в «Прекрасной Елене» <…> она на театре Елену играет. — Опера-буфф Ж. Оффенбаха, пародирующая античный сюжет о Троянской войне, пользовалась в 70-е годы в Петербурге необычайной популярностью. В сезон 1866/67 года на сцене Михайловского театра опереточная актриса Лотар играла в «Прекрасной Елене» Ореста, а не Елену (А. Вольф, Хроника петерб. театров, ч. III, СПб. 1884, стр. 158). См. т. 10, стр. 689.

Покойная Лядова — известная в 60-е годы в Петербурге опереточная актриса. Внезапная кончина В. А. Лядовой (1870 г.) «страшно поразила весь театральный мир; опереткоманы совсем приуныли, лишившись самой блистательной представительницы каскадного жанра» (А. Вольф, Хроника петерб. театров, ч. III, СПб. 1884, стр. 41).

Сергиева пустынь — мужской монастырь под Петербургом.

Трисвятую песнь припевающе — слова из «Херувимской», духовной песни, исполняемой во время обедни.

Ханаанская земля — Так в Библии названа Финикия, славившаяся исключительным плодородием.

…душа <…> в среднее какое-то место поступает. — Имеется в виду чистилище, где, согласно учению церкви, души умерших, прежде чем попасть в рай, испытаниями очищаются от грехов.

…в Париже, сказывают, крыс во время осады, ели. — В таком пошло преувеличенном виде доходили до провинциальных помещиков слухи, основывающиеся, в частности, на сообщениях газет, о голоде во время осадыПарижа немцами в 1870 году (эпизод франко-прусской войны). «Неделя» передавала подслушанный газетным репортером разговор парижан в дни осады города: «…нам предстоит научиться побеждать предрассудки нашего желудка. Даже те, кто не любит баранины, должны принести свой вкус в жертву своей родине. Очень легко может статься, через несколько недель и тем желудкам, которые имеют предубеждения против крыс, тоже придется победить этот предрассудок» («Неделя», 1870, № 40, 8 октября).

Семейные итоги^*

Впервые — ОЗ,1876, № 3 (вып. в свет 22 марта), стр. 227–270, под заглавием «Благонамеренные речи. XVIII. Семейные итоги».

Сохранилась наборная рукопись (лл. 1-11, 14–16 рукой Е. А. Салтыковой, лл. 12–13, 17–23 — рукой Салтыкова) с типографской разметкой и правкой автора под заглавием «Благонамеренные речи. XVIII. Семейные итоги». Текст рукописи совпадает с журнальной публикацией.

Рассказ написан в Ницце в январе — феврале и выслан в Петербург в два приема: основная часть в последних числах февраля, конец рассказа — 4 марта.

При подготовке Изд. 1880 Салтыков, помимо стилистической правки и устранения ошибок и опечаток, внес ряд исправлений в текст рассказа, устранив несоответствия с предыдущими главами: изменено имя второго сына Иудушки, уточнена сумма казенных денег, растраченных Петенькой, и т. д., но оставлено создающее хронологическое смещение в фабуле указание на 30-летнюю службу Головлева в департаменте. У 53-летнего Головлева к моменту отставки, случившейся 10 лет тому назад, не могло быть такого административного «стажа».

Глава мыслилась как завершающая, однако при продолжении романа автор сохранил первоначальный заголовок, подчеркивая, что домашние, «родственные» отношения в семействе Головлевых окончательно распадаются, обессмысливаются, оборачиваются своими противоестественно жестокими сторонами.

Встречающееся в главе изображение снежной русской зимы, исполненное мотивов умирания и щемящей грусти («…земля на неоглядное пространство была покрыта белым саваном»), непосредственно восходит к знаменитой картине природы в «Кузине Машеньке» («Благонамеренные речи». XII): «Саваны, саваны, саваны!»

«Семейные итоги» были положительно оценены критикой и читателями[206]. «Прочтите в мартовской книге «Отечественных записок» Щедрина продолжение «Благонамеренных речей» о «Иудушке», — писал 9 апреля 1876 года П. М. Третьяков И. Н. Крамскому. — Огромный талант! До настоящего времени я его считал только прекрасным сатириком и, даже замечая повторение одного и того же, некоторое время не все читал даже, теперь же после таких типов, как Иудушка и маменька, да и вообще — мастерского рассказа, я его ужасно высоко ставлю и вперед не пропущу ни одной статьи его»[207]. Рецензенты отмечали усилившийся драматизм повествования. «Казалось, что после «Истории одного города» г. Щедрин ничего не напишет лучшего, что это chef d’oeuvre его деятельности, — размышлял Скабичевский. — Но в последних «Благонамеренных речах» его — в «Семейном суде», «По-родственному» и в «Семейных итогах» — открывается еще новая сторона его таланта: именно уменье выставлять не только одну смешную, пошлую сторону жизни, но и обнаруживать в этой пошлой стороне потрясающий трагизм. Главный герой этих трех рассказов, Порфирий Головлев, возбуждает в вас не один уже смех, но отвращение, смешанное с ужасом»[208].

Очерк Салтыкова — это «картина старопомещичьего вырождения, целая эпопея чисто трагического характера, несмотря на то, что она преисполнена самой обыденной прозы и даже пошлости». «Главные два лица семейной драмы: старуха и сын ее Порфирий, прозванный Иудушкой, достигают размеров вполне художественных и типических фигур. Это, действительно, продукты целой культурной полосы»[209].

…заговаривает о девах, погасивших свои светильники. — Евангельская притча о десяти девах, встречавших со светильниками жениха. Пять неразумных дев не взяли с собой масла, и, когда жених задержался, светильники у них погасли, и девы не поспели на брачный пир (Матф., XXV, 1-12).

«Филозов без огурцов» — заключительные слова басни Крылова «Огородник и философ».

…в ту коронацию — в коронацию Николая I в 1826 году.

«Перикола» — оперетта Оффенбаха (1868 г.), с успехом шедшая на русской сцене (см. т. 10, стр. 771–772).

«Анютины глазки». — «Барская спесь и Анютины глазки» — переводный французский водевиль, переделанный для русской сцены в 60-е годы.

…один на Плеваку похож <…> Другой <…> вроде петербургского Языкова. — В газетах 70-х годов помещались подробнейшие отчеты о судебных заседаниях с воспроизведением адвокатских выступлений, что не в последнюю очередь создавало популярность их авторам. Ф. Н. Плевако — известный адвокат и судебный оратор, славу которому приносили его речи на различных «скандальных» процессах. А. И. Языков — петербургский адвокат 60-70-х годов, чье увлечение поэзией, сочинительством, переводами, публиковавшимися в «Вестнике Европы», послужило поводом к иронической строке: «…расстроил себе воображение чтением «Собрания лучших русских песен и романсов»

…помяни, господи, царя Давида и всю кротость его! — Молитва, предотвращающая гнев и немилость сильных (Псалт., 131, ст. 1–2).

У Иова <…> бог и все взял, да он не роптал… — По библейскому преданию, бог поразил праведника Иова проказой, отнял у него все земные блага, чтобы испытать его благочестие (книга Иова).

Племяннушка^*

Впервые — ОЗ, 1876, № 5 (вып. в свет 23 мая), стр. 149–194, под заглавием «Благонамеренные речи. Перед выморочностью».

Сохранилась наборная рукопись, под заглавием «Благонамеренные речи. Выморочный», с типографской разметкой и правкой автора. На л. 14 об. карандашная надпись неизвестной рукой: «Перед выморочностью». Текст рукописи соответствует журнальной публикации.

Салтыков начал работу над рассказом 18 (6) апреля в Париже. В отправленном в этот день письме к Некрасову он сообщал: «Поощренный Вашим отзывом, об «Семейных итогах», я сегодня начал писать конец Иудушки. Не знаю, что еще выйдет, но ежели выйдет, то к 10–12 мая ст. ст. получите. Я думаю, для майской книжки это не поздно будет, потому что, по-видимому, сроки выхода книжек сами собой отдалились до 20-го. Впрочем, я 5-го числа ст. ст. телеграфирую Вам, нужно ли ожидать или нет. Я еще хорошенько и сам не наметил моментов развития, а тема в том состоит, что все кругом Иудушки померли, и никто не хочет с ним жить, потому что страшно праха, который его наполняет. Таким образом, он делается выморочным человеком». Салтыков работал над рассказом менее месяца: 8 мая (26 апреля) он отправил Некрасову первую половину рукописи, обещая к 10 мая ст. ст. прислать остальное. Однако закончил работу Салтыков раньше намеченного срока. В письме от 15 (3) мая он уже сообщал Некрасову: «Посылаю Вам <…> конец рассказа: слава богу, что ко времени кончил и даже прежде, чем обещал. Прошу Вас переменить заглавие: вместо «Выморочный» поставить «Перед выморочностью». Во время писанья получилось некоторое развитие подробностей, которое помешало кончить совсем эту материю».

При подготовке Изд. 1880 Салтыков переменил заглавие очерка и, кроме того, произвел ряд сокращений, устраняя главным образом длинноты.

Так, в «Отеч. записках» было:

Стр 134, строка 14 сн. После слов: «Вот и ум твой!»:

Ты на ум надеялся, он, бог-то, сверху — тук-тук: не надейся на ум, а надейся на бога!

Стр. 135, строка 18 сн. После слов: «…и думал об том, как бы успокоить доброго друга маменьку»:

— Приедет она из Погорелки, — говорит он сам себе, — что ж, милости просим! Икорки захочется — икорку на стол ставь! индюшка есть — индюшку волоки! И тепленько у нас, и уютненько — чего бы еще, кажется!

Стало быть, это — только так, только померещилось милому другу маменьке. Полно, здорова ли она? не перед смертным ли часом ей вдруг бунтовать вздумалось.

Стр. 167, строка 20. После слов: «Аннинька торопливо глотала ложку за ложкой»:

— Ах, как ты скоро ешь! — продолжал он, покачивая головой, — уехать, видно, поскорее хочется, скучно со стариком дядей в деревне лишний часок побыть! Что ж, друг мой, извини! чем богаты, тем и рады! И при папеньке покойном, в Головлеве, балов не бывало, и маменька — дай бог ей царство небесное! — их не жаловала, а я так и терпеть не могу!

Стр. 169, строка 12. После слов: «…чтоб попрощаться с ним»:

— Погоди! — остановил он ее строго, — сперва дай богу помолиться, а потом и за обед благодари!

Помолились богу, поцеловались, а Иудушка все еще не выказывал намерения расстаться с милой племяннушкой.

— Посидим, как добрым людям следует, да побеседуем, да богу помолимся — и в путь!

Пошли в образную, сели.

— И куда только ты едешь? какую пользу для себя приобретешь? — беседовал Порфирий Владимирыч.

— Право, дядя, иначе не могу. Я сказала вам, что приеду… ну, ей-богу, приеду — уверяла Аннинька.

— А не то, осталась бы! право, осталась бы! стой, я велю лошадей распрячь!

— А сестра же как?

— Сестре и написать можно… добро! оставайся! оставайся!

— Письмо сестру не убедит. Непременно я должна лично переговорить с нею. Нет, уж вы отпустите меня!

— Отпустите да отпустите — заладила одно! Ты говори: приедешь ли?

— Приеду… ну, право, приеду!

— Честное слово?

— Честное слово. Прощайте, дядя!

— Ну, нечего с тобой делать — ступай! Так смотри же, возвращайся! Не обмани дядю, нехорошо дядю обманывать. До лета оканчивай дела, а к лету приезжай! Вместе грибы поедем в лес сбирать!

— Приеду, приеду, дядя! прощайте!

На этот раз Аннинька решилась во что бы то ни стало покончить. Она расцеловала дяденьку, простилась с Евпраксеюшкой, и хотя Порфирий Владимирыч предлагал ей и еще посидеть, но она притворилась, что не слышит, и убежала в переднюю.

Эпизод с Петенькой, по-видимому, навеян впечатлениями от реальных отношений брата Дмитрия Евграфовича с сыном. В ответ на просьбу сына о денежной помощи отец многословно наставлял: «Пора и тебе жить не по-теперешнему, но действительно честно и вполне нравственно. Пора и тебе отличать мишуру от золота, ложь от правды, подлость от честности и чистоту нравственности от безнравственности…» и т. п.[210]

Глава вызвала немало преимущественно благожелательных отзывов в прессе[211]. Критика отмечала выдающиеся художественные достоинства очерка, вновь сопоставляя Иудушку с мольеровским Тартюфом[212]. Аннинька, «героиня нового рассказа», «очень удалась автору»; писатель «не станет спасать ее и наставлять на путь истинный, не заставит ее бороться там, где она по своему характеру бороться не в силах. Аннинька в рассказе г. Щедрина является совершенно живою фигурою; художественный талант автора не навешал на нее ни особенных добродетелей, ни особенных пороков»; «…доброе, грустное чувство мы заметили в новом <…> рассказе. Оно-то и придало художественное значение фигуре Анниньки»[213].

…что́ в Писании-то сказано: без воли божьей… — Это насчет во́лоса? — Имеется в виду известное библейское изречение: «ни один волос его не упадет» (Третьякн. царств, I, 52).

Лития — молитва, установленная в православном богослужении, в частности для поминовения об умершем, совершаемая по желанию его родственников.

«Где стол был яств — там гроб стоит»,«…и бледна смерть на всех глядит». — Из оды Державина «На смерть князя Мещерского».

…проповедь Петра Пикардского… — Намек на знакомство героини с историей средних веков. ПетрПикардский — вдохновитель первого крестового похода (XII в.).

…дополнила их некоторыми биографическими подробностями из жизни великолепного князя Тавриды… — Вероятно, имеется в виду составленное С. Н. Шубинским и изданное в 1876 году «Собрание анекдотов о кн. Г. А. Потемкине с биографическими о нем сведениями и историческими примечаниями».

«Герцогиня Герольштейнская» — оперетта Оффенбаха (1876). См. т. 10, стр. 736.

ажитирован — сильно взволнован, возбужден (от франц. agiter).

Зажора — вода, оставшаяся под тонким слоем снега или льда.

Дагерротипные портреты — изображения на медных пластинках, покрытых слоем йодистого серебра (по имени фоанцузского художника Дагерра, который изобрел этот способ в 1829 г.). В 60-70-х годах дагерротипы заменила фотография.

Шалоновая ряска — священническая одежда, сшитая из шерстяной ткани, производившейся во французском городе Шалоне.

Недозволенные семейные радости^*

Впервые под заглавием «Семейные радости» — ОЗ, 1876, № 12 (вып. в свет 12 дек.), стр. 483–512.

Рукописи и корректуры не сохранились.

Рассказ написан, по-видимому, в конце октября — первой половине ноября. Возможно, что мысль об оформлении темы нового Иудушкина семейства в качестве самостоятельной главы навеяна Салтыкову восторженным отзывом поэта А. М. Жемчужникова о напечатанных главах головлевской хроники, в котором он, между прочим, писал: «Я пожалел, что Вы в своем месте не описали подробнее сцены родов Евпраксеюшки. Мне в это время представляется Иудушка ожидающим с одинаковой покорностью воли провидения — благополучного и несчастного исхода родов. Он только тревожится тем обстоятельством, что результат остается долго неизвестным, и принимается несколько раз за воздевание рук. Я говорю это не в виде «критики», а потому, что мне Иудушка очень интересен, и я хотел бы его видеть побольше живым» (ЛН, 13–14, стр. 349). Таким образом, эта глава выросла из трехстраничного фрагмента в опубликованном ранее рассказе «Выморочный», что подчеркивается и примечанием в тексте главы: «Сцена эта была уже напечатана в рассказе «Выморочный», но, по обстоятельствам, оказывается здесь необходимою. В особом издании «Головлевской хроники» будут сделаны соответствующие изменения. Автор» (ОЗ, 1876, № 12, стр. 508). Специальная разработка этой темы писателем не предусматривалась, а поэтому в примечании к заглавию рассказа ему пришлось обосновать перед читателем необходимость обращения к мотивам, затронутым в главе «Выморочный», напечатанной за четыре месяца до появления настоящего очерка: «Прошу у читателей извинения, что возвращаюсь к эпизоду, которого однажды уже коснулся. По напечатании рассказа «Выморочный» («Отеч. зап»., 1876, № 8), не раз приходилось мне слышать, что я недостаточно развил отношения Иудушки к его новой, приблудной семье, в лице второго Володьки. А так как отношения эти, действительно, представляют, в жизни Иудушки, момент очень характерный, то я и решился пополнить настоящим рассказом сделанный пробел. Для тех, которым история Иудушки успела уже прискучить, считаю не лишним заявить, что еще один рассказ — и семейная хроника головлевского дома будет окончательно заключена. Авт.» (ОЗ, 1876, № 12. стр. 483).

При подготовке Изд. 1880 Салтыков произвел тщательную стилистическую обработку текста, сопровождавшуюся небольшими дополнениями отдельных слов и фраз, и вычеркнул ряд фрагментов журнального текста, наиболее значительные из которых приводятся ниже:

Стр. 185, строка 16–17. После слов: «…Иудушка и перед самим собой сознаться не хотел»:

Даже молитвенные его стояния, прежде столь правильные и ясные, с наступлением «беды», в значительной мере замутились. Это была не молитва, а скорее какое-то отчаянное усилие убить «беду» словами молитвы. И так как «умная» молитва помогала слабо, то он начинал выговаривать слова вслух, как бы надеясь криком отвлечь свою мысль от ненавистного представления «беды». Но «беда» побеждала даже молитвенные уловки. Она предстояла всегда и везде; она запутывала язык и заставляла произносить слова совсем не подходящие (например, о «благополучном разрешении»), которые, яко соединенные с мыслию о прелюбодеянии (тьфу! тьфу!), до сих пор отнюдь не входили в план обыкновенного молитвенного стояния. Выходило, что не молитва убивала «беду», а наоборот. И в то время, как губы продолжали шептать слова, лишенные всякого внутреннего смысла, мысль, отданная в жертву каким-то беспорядочным и противоречивым мельканиям, в свою очередь, раздвоялась. То мелькнет нечто о «благополучном разрешении», то откуда-то издалека вынырнет предположение: а что, если б ничего этого не было? если бы вдруг?.. Эта последняя мысль особенно как-то назойливо мечется. Сначала она чуть брезжит, но потом разрастается — разрастается и начинает из области предположений переходить в область действительного воплощения. Иудушка стоит перед образом, сложивши руки ладонями внутрь, но губы его уже не шевелятся и глаза не поднимаются горе, а пристально и безучастно глядят через окно на бесконечно стелющееся царство зимы.

Мысленные мелькания так и давят его. Тут и железная дорога откуда-то появляется: вагон… тендер… камень на дороге… тррах! — и нет ничего! Потом тройки какие-то: сани… ухабы… несъезженные лошади… тррах! — и опять ничего нет! А наконец, и просто волшебство — нет ничего, да и все тут!

Словом сказать, внутри Иудушки, не переставая, совершался какой-то странный психологический процесс. Мысль официальная, насильственно введенная, усиливалась побить мысль коренную, возникшую естественно.

Стр. 186, строка 9. После слов: «…она ко всему относилась безучастно»:

…Была счастлива единственно тем, что имела возможность спать на пуховиках, без спросу брать сахар, есть огурцы и пить квас…

Стр. 187, строка 21 сн. После слов: «…не сбиваясь с однажды намеченной колеи»:

…и что самая плотская связь его основана преимущественно на том расчете, что она еще больше привяжет Евпраксеюшку к его интересам и подстрекнет ее ретивость.

Стр. 187, строка 18 сн. После слов: «…напоминало ему о предстоящей «беде»:

Ей было тем легче выполнить этот план, что фактически, ради освобождения Евпраксеюшки от беготни, обиход головлевского дома уже был у нее в руках. Она воспользовалась этим очень ловко, так что Порфирий Владимирыч не только не заметил разницы к худшему, но, напротив, на всем увидел руку еще более заботливую и при этом почувствовал себя уже вполне свободным от каких бы то ни было стеснений, неизбежных в сношениях с близким по плоти лицом.

Стр. 188, строка 6 сн. После слов: «…так, очертя голову, действовали!»:

Мало-помалу, он, однако ж, припоминает, что закон дозволяет и шесть процентов брать, а ежели капитал принадлежит малолетнему, то и до десяти. Опять начинаются выкладки, сначала из шести, потом… «ну хоть из осьми», и, наконец, из десяти процентов. Капитал оказывается уже более или менее серьезный.

«Вот оно что! — размышляет Иудушка, — вот это… «распорядительностью» называется! вот это — настоящее хозяйство! А то взял да, очертя голову, что рубликов на ветер бросил — разве это хозяйство!»

«Вот мчится тройка удалая…» — Первая строка народного песенного варианта, представляющего часть стихотворения Ф. Н. Глинки «Сон русского на чужбине».

Муж у нее в поход под турка уехал. — Речь идет о войне с Турцией в 1828–1829 годах.

«Утоли моя печали» — одно из изображений богородицы в православной иконографии.

…«страха иудейская» — евангельское выражение, употребляемое в значении страха перед какой-либо силой (Иоанн, XIX, 38).

Выморочный^*

Впервые — ОЗ, 1876, № 8 (вып. в свет 25 авг.), стр. 521–558.

Рукописи и корректуры не сохранились.

Рассказ написан в июне — первой половине июля 1876 года. Салтыков в письме к Некрасову от 9 июля 1876 года сообщал: «…к 7-му или 8-му <номеру «Отеч. записок»> вышлю, вероятно, и другую статью. <…> Другая статья — конец Иудушки — разумеется, никаких препятствий не представит. <…> Боюсь одного: как бы не скомкать Иудушку. Половину я уже изобразил, но в сбитом виде, надо переформировать и переписать. Эта половина трудная, ибо содержание ее почти все психологическое. Вторая будет легче». В головлевской серии «Выморочный» — первый рассказ, напечатанный без указания на принадлежность его к «Благонамеренным речам».

При подготовке Изд. 1880 рассказ был подвергнут значительным сокращениям (в сорока трех местах сокращено около четырехсот строк, то есть около четвертой части текста произведения) и стилистической обработке. Салтыков вычеркнул начало рассказа, связывавшее его с «Племяннушкой» («Перед выморочностью»), убрал сцену родов Евпраксеюшки, из которой выросла глава «Недозволенные семейные радости», сделал много купюр во второй половине произведения, где изображается одолевающее Иудушку празднословие, изменил финал рассказа и т. д.

В настоящем томе журнальная редакция рассказа печатается в разделе «Из других редакций» (стр. 557).

В откликах на публикацию главы критика отмечала общественную содержательность, типичность и злободневность сатиры Салтыкова. «Писатель рисует нам, — писал рецензент, — одну из самых страшных язв современного русского человека: пустоту душевную и стремление к наживе, как идеал. Конечно, у Иудушки черты эти возведены в перл создания; но в наше коммерческое время, когда нравственные идеалы поблекли, можно найти многие черты Иудушки в весьма почтенных людях <…> Те психические процессы, которые происходят в его душе, представляют весь интерес современности. Эта умственная беспомощность, это отсутствие воли и решимости, эта склонность к фантазированию — все это черты современного русского человека, которые можно встретить на каждом шагу. Конечно, Иудушкино ехидство составляет его личную черту, независимо от которой в нем есть много общего, бытового, современного. В этом-то и заключается текущий интерес щедринского рассказа»[214].

Особое внимание критики привлекли страницы, где воспроизводятся картины «умственного распутства» и пустоутробного словесного запоя Иудушки[215].

Одновременно некоторые критики находили личность Порфирия Головлева «крайне искусственной, придуманной, очень далекой от психологической правды», а весь тон повествования «обличительно-дидактическим»: «Характер Иудушки обрисован так, как мог его обрисовать только самый завзятый сатирик, видящий в человеческой природе только темные ее стороны. Это голая, резкая сатира и ничего более, но для правильного сатирического впечатления здесь недостает освежающего, просветляющего смеха, который придает высшее значение сатирическому изображению»[216].

«Не шей ты мне, матушка…» — Из одноименной песни Варламова на слова Н. Г. Цыганова.

Заказничок — заповедная роща или лес, запрещенный, заказанный для вырубки.

Старая десятина — площадью в 3200 кв. саженей.

Тридцатка — казенная десятина, площадью в 2400 кв. саженей.

Правду и бог любит, да и нам велит любить. — Часто повторяющийся мотив о любящем правду боге: «Господь праведен — любит правду» или «Господи! кто может пребывать в жилище твоем?.. Тот, кто ходит непорочно и делает правду, и говорит истину в сердце своем», и т. п. (Псалт., 10, 14).

Расчет^*

Впервые — ОЗ, 1880, № 5 (вып. в свет 20 мая), стр. 295–330, под заглавием «Решение (Последний эпизод из головлевской хроники)».

Сохранились четыре фрагмента черновой рукописи, отличающейся от опубликованного в «Отеч. записках» текста большим числом вариантов стилистического характера, а также следующим рассуждением о «решительных молодых людях»:

Стр. 252, строка 4 сн. После слов: «…иметь за душой что-либо солидное»:

Ныне же требуется только предъявление свежести и бойкости. Всякий, вероятно, видал этих проворных, неизвестно откуда явившихся, но несомненно решительных молодых людей, которые с изумительной цепкостью внедряются всюду, где об них даже не помышляли, создавая себе карьеру и радуя престарелых родителей. Я сам знаю шестерых братьев, которых родители отличаются только земскою свежестью и которые, несмотря на неблагоприятную фамилию, — отец их корнет Иван Слабительный, — поделили между собой административную Россию и всюду вторглись: и в юстицию, и в дипломатию, и в просвещение, и во внутренние дела, и в пути сообщения, и в финансы. И везде сделались необходимыми и до такой степени преуспели, что отныне нет уже затруднений относительно выбора лица, ибо все затруднения разрешаются очень просто: призвать или послать одного из братьев Слабительных. И это при такой неблагоприятной фамилии. Но что же будет тогда, если будет уважено ходатайство братьев Слабительных о присовокуплении к их фамилии таковой же их матери, урожденной баронессы Кокетине, и когда они будут уже называться не просто Слабительными, но баронами Слабительными-Кокетине? Ведь тогда, пожалуй, сразу они завоюют себе то право на пожизненное ликование, о котором родоначальник их, корнет Иван Слабительный, не смел и мечтать!

Время создания главы устанавливается лишь предположительно: март — апрель 1880 года, хотя не исключено, что ее замысел складывался на протяжении ряда лет и в названное время получил лишь свое окончательное оформление.

Рассказ, видимо, одновременно набирался для журнала и для отдельного издания, которое вышло из печати между 1 и 15 июня. Этим объясняется немногочисленность и незначительность вариантов, отличающих текст главы в отдельном издании от его журнальной публикации.

При работе над главой частично использован текст незаконченного рассказа «У пристани». Из него взята полностью картина въезда Ганечки в головлевскую усадьбу, но Ганечка заменен здесь возвращающейся в Головлево Аннинькой.

Рассказ «У пристани» печатается в разделе «Из других редакций».

Замена первоначального журнального заголовка «Решение» в Изд. 1880 на «Расчет» весьма существенна для авторской концепции: если «решение» предполагает осознанность, обдуманность в действиях, то «расчет» означает уже и расплату, возмездие, кару, настигшую «выморочного» героя.

«Расчет» вызвал особый интерес и современной Салтыкову, и позднейшей критики, что связано было с неожиданным, как казалось многим, драматическим финалом Порфирия Головлева: в «выморочном» салтыковском герое проснулась совесть, и образ его обрел поистине трагическое звучание. «В конце концов, — писал Михайловский в 1889 году, — Иудушка сам испугался облегшей его со всех сторон мертвой пустыни и не выдержал этого страшного одиночества»[217].

Обилие откликов на окончание романа связано как с выходом в свет первого отдельного издания его, так и с нашумевшей инсценировкой «Господ Головлевых», осуществленной H. H. Куликовым (первое представление «Иудушки» состоялось в Москве в ноябре 1880 года)[218]. В рецензии на спектакль Боборыкин утверждал, что Салтыков «не написал ничего глубже, сильнее, художественно-образнее и беспощаднее семейной хроники «Господа Головлевы», что «нарисована необычайно могучая картина вырождения помещичьей семьи» и «эта помещичья эпопея полна внутреннего драматизма». Рецензент высказал опасение, что сценический эквивалент этому произведению найти чрезвычайно трудно: «Для перенесения ее <эпопеи> на сцену нужно очень многое присочинить, переделать, изменить и суть самого Иудушки». Из пьесы оказались исключены «поразительные» финальные сцены, «когда Иудушка застает пьянство своей племянницы, сам втягивается в то же, и оба они душат друг друга нареканиями и старыми счетами»[219].

Окончание романа дало повод некоторым критикам приписать Салтыкову отвлеченно-моралистические взгляды, приглушая общественный, антидворянский пафос «Господ Головлевых». Об оправдании автором своего героя писал, в частности, М. Протопопов: «Салтыков заканчивает свою эпопею как моралист — торжеством высшей нравственной правды. Он реабилитирует Иудушку в наших глазах, он заставляет его оплакивать жгучими слезами позднего раскаяния свою бессмысленно и бесчеловечно прожитую жизнь»[220]. «Образ вышел таким ужасающим, — рассуждал в 1914 году А. А. Дробыш-Дробышевский, — что сам Щедрин, под суровой внешностью которого скрывалось нежное, чувствительное сердце, испугался этого образа и немного испортил его в конце произведения, заставив Иудушку покаяться»[221].

Иначе воспринял финал головлевской хроники заключенный в Петропавловскую крепость революционер-землеволец: «Последняя часть «Семьи Головлевых», в которой описываются последние дни Иудушки, потрясла меня до глубины души <…> Мастерскою рукою художник набросал потрясающую картину душевного расстройства Иудушки, — все равно какого: дело не в названии, не в форме! Сошел со сцены отживающий представитель отживающей общественной категории и сошел чуждый не только всему новому, но и чуждый самому себе, т. е. душевнобольным. Я не мог оторваться от этой семейной хроники. Сколько горя, сколько отчаяния! забытые личности, выморочениые существования и, как заслуженный конец всего этого, — сумасшествие!..»[222]

Снежные сувои — сугробы, образованные вихревым движением снега.

«Полковник старых времен» — комедия-водевиль И. Мелесвиля, Габриэля и Анжела (СПб. 1838).

«Дочь Рынка» — «Дочь мадам Анго», комическая опера в трех действиях Клервиля, Сиродэна и Кененга. Музыка Лекока. Для русской сцены переделано В. Курочкиным (СПб. 1875).

Святая — пасха, весенний церковный праздник.

Фомина — неделя, следующая за пасхальной неделей.

Квартальный надзиратель — полицейский чиновник, офицер, в ведении которого находился квартал города.

«Уголино», трагедия в 5-ти действиях, соч. Н. Полевого. — Историческая трагедия «Уголино» впервые ставилась на русской сцене в 1837–1838 годах (см. т. 1, стр. 425).

Страстная неделя — предшествует пасхальной «святой»; в эту неделю в церкви читаются главы Евангелия, повествующие о распятии Христа («Страстигосподни»).

«И сплетше венец из терния, возложиша на главу его, и трость в десницу его». — Отрывок из евангельского текста, повествующего о распятии Христа (Матф., XXVII, 29).

Оцет с желчью — горькое питье, которым, по евангельскому сказанию, поили Иисуса Христа после распятия (Матф., XXVII, 34). Оцет — уксус.

Убежище Монрепо^*

Цикл «Убежище Монрепо» создавался в пору творческой зрелости Салтыкова. Нарисованная здесь картина социально-политического и экономического «оскудения» «ветхого человека» — помещика сопровождается элегическими «мелодиями» дворянского интеллигента; она закономерно и естественно включает в себя мотивы «чумазовского» торжества, «столпования» буржуазного хищника, всемерно поддерживаемого властью при пассивном, «бессознательном» отношении к этому процессу со стороны «серогочеловека».

«Убежище Монрепо» — итог длительных раздумий писателя над вопросами о судьбах послереформенной русской деревни, поднятыми в свое время апрельским (1863) и февральским (1864) обозрениями «Нашей общественной жизни», а также очерком «В деревне» (см. т. 6).

В «Убежище Монрепо» проставлены, однако, несколько иные тематические акценты. В цикле отсутствуют, например, «подробности мужицкого быта», занимающие столь значительное место в произведениях 60-х годов. Основное внимание автора сосредоточено на попытках поместного дворянина выйти из того социально-исторического кризиса, в который поставило его пореформенное развитие, а также на надеждах «культурногочеловека» обрести настоящее дело на путях «рационального» хозяйствования.

Всем своим художественно-публицистическим содержанием «Убежище Монрепо» убеждало, что эти попытки и надежды несостоятельны, безрезультатны.

В этом, собственно, и смысл названия цикла, куда введен характерный в дворянской буколике и помещичьем речевом обиходе галлицизм «Монрепо» (mon repos — мой отдых), служивший обозначением тихого, уединенного уголка, места покоя и отдохновения от житейских забот. В ироническом осмыслении Салтыкова «Монрепо» — «собственный угол», последнее пристанище вытесняемого с общественной сцены помещика, символ оскудевающего «дворянского гнезда».

Чуждый народнических иллюзий, Салтыков показывает неотвратимость процесса смены «ветхого» человека «чумазым». В «Убежище Монрепо» запечатлен тот исторический период, когда буржуазия, становясь «дирижирующим сословием», утверждалась повсеместно, «не только в фабрично-заводской промышленности, а и в деревне и вообще везде на Руси»[223].

При этом смена «столпов» сопровождалась не ослаблением, а усилением политической реакции, насаждавшей повсюду систему полицейского сыска и шпионажа — «сердцеведения».

Власть в ее пореформенной модификации, представленная становым Грациановым, стремится провести эту систему в жизнь, опираясь на «плодотворное содействие <…> господ кабатчиков» и «не вредное содействие <…> господ бывших помещиков».

Всячески испытывая благонамеренность владельца Монрепо, заставляя его пережить полосу спасительных «тревог», Грацианов вовсе не выступает против дворянства как социального института. Цель власти — создание «охранительного» союза из старых и новых столпов. Глубокий сатирический анализ тактики Грациановых предваряет следующую ленинскую характеристику русской бюрократии: «Это — постоянный флюгер, полагающий высшую свою задачу в сочетании интересов помещика и буржуа»[224].

Салтыков, вынужденный прервать работу над «Современной идиллией», вернулся к мотивам «о прелестях умирания». Знакомые «дворянские мелодии», однако, оказались в высшей степени «проникнуты современностью». В прямой и скрытой форме писатель продолжил здесь, на почве «аграрного вопроса», острую полемику с ревнителями помещичьего землевладения, дворянскими идеологами, с одной стороны, а также с либерально-народническими пропагандистами деревенского дела — с другой. Полемика эта имеет длительную историю, включая в себя различные стороны, акценты и имена.

Вслед за Чернышевским Салтыков отстаивал трудовое начало в землевладении. Он скептически отнесся к призывам, после крестьянской реформы, из дворянского лагеря браться за «дело», хотя и сам, вначале, отдал некоторую дань этим иллюзиям. Оптимизму «ревнителей», их заявлениям вроде: «честной деятельности землевладельцев с каждым шагом открывается обширное и благодатное поле. Надобно только, чтобы они все более и более проникались сознанием важности своей задачи»[225], — писатель противопоставил свой вывод об упадке помещичьих хозяйств, о неминуемом разрушении «ветхой плотины» (см. т. 6, стр. 286). Этот вывод, подкрепленный впоследствии многими наблюдениями автора «Благонамеренных речей» и «Господ Головлевых», послужит основой всей концепции «Убежища Монрепо». Это будет ответ не только откровенным апологетам помещичьих интересов, но и умеренно-либеральным идеологам вроде В. П. Безобразова, утверждавшим, что кризиса нет, что «в огромной части России земледелие, и крестьянское, и помещичье, возросло в неслыханных прежде размерах»[226].

В статье Безобразова «Наши охранители и наши прогрессисты» (1869), вызвавшей памфлет Салтыкова «Человек, который смеется» (см. т. 9) и вновь упомянутой во втором очерке настоящего цикла, содержался, помимо прочего, и призыв бороться с чувством «уныния», порождаемым «неизбежными затруднительными обстоятельствами некоторых наших землевладельцев». «Впрочем, надо вообще удивляться, — писал Безобразов, — к чести нашего дворянского сословия, преимущественно среднего, как быстро оно сжилось с новыми нравственными условиями своего быта, так круто изменившимися; еще более надо удивляться, как силятся отнять у него эту честь люди, говорящие во имя его интересов и привилегий»[227]. Безобразов обращается здесь к пессимистам-«охранителям», но, несомненно, имеет в виду и другой, особенно неприемлемый для него пессимизм «прогрессистов».

В этой статье можно отметить ряд мест, с которыми легко устанавливается едва ли не прямая полемическая соотнесенность «Убежища Монрепо». Вот одно из них:

«Всеми на свете, даже иностранцами, побывавшими в России, признано, что нет убежища более успокоительного для души и нервов, как русская деревня <…> Глубокий мир, почиющий на русской деревне, превосходит все, что только в этом роде известно в какой бы то ни было стране <…> Это, впрочем, сознается всеми, ибо, несмотря на чрезвычайные нынешние облегчения заграничных путешествий, несмотря на привычку к ним, развившуюся в нашем высшем классе почти до болезненности, и наконец несмотря на действительные очарования множества летних резиденций в Западной Европе, все-таки никогда не жило столько людей в русских деревнях и помещичьих усадьбах, как теперь…»[228]

Салтыков «обыграет» в своем новом цикле самый термин «убежище», сделает полемические выводы о «глубоком мире» в деревне, иронически посоветует «культурным людям» бежать из своих Заманиловок в «Эмсы, Баден-Бадены, Трувили, Буживали, Лозанны и проч.», а затем в проникновенном лирическом слове о любви к России «до боли сердечной», об «истинно русском культе» пояснит настоящую причину предпочтения родных палестин, пусть и «усыпальниц», «благорастворенным заграничным местам». Следует заметить, что ни в каком другом своем произведении Салтыков столь проникновенно и страстно не высказывал своей любви к России и с такой предельной ясностью и четкостью не формулировал сущность истинного патриотизма, резко противостоящего официальному, казенно-верноподданническому.

Внимание автора «Убежища Монрепо» могли остановить и такие признания Безобразова: «Не спорим, что многие наши сельские хозяева, воспитанные исключительно в понятиях обязательного труда, никак не могут справиться с вольнонаемными рабочими, что, чуждые всяким коммерческим основаниям хозяйства, они терпят только убытки там, где, при тех же самых местных условиях, даже без всяких агрономических сведений, подле них, или в тех же имениях, вслед за ними, на том же самом деле, получают барыши люди другого воспитания: купцы, мещане, крестьяне…»[229]

Салтыкова не смущало сближение его «мрачных» выводов и прогнозов с «безотрадностью» взглядов «охранителей». Он охотно использовал в своих целях свидетельства последних об аномалиях деревенской жизни. Вполне возможно, им принято в расчет и следующее рассуждение автора охранительной брошюры «Земля и воля» о нежелании помещиков заниматься земледелием и предпочтении ими городской службы (рассуждение это цитируется в статье Безобразова): «Нужно ли удивляться этому? С одной стороны, доходы с имений в северных губерниях сделались равными нулю или обратились в минус, и жизнь в деревне сопряжена с бо́льшими, чем прежде, затруднениями, неприятностями и лишениями, а с другой — содержание по всем отраслям государственного управления возвышено, по некоторым ведомствам даже в четыре или пять раз против прежнего. Прежде деревня служила эмблемою лени и безмятежного покоя. Люди, предпочитавшие душевное спокойствие шумной городской жизни, уезжали отдохнуть в деревню. Теперь наоборот: теперь деревня представляет гораздо более сильных ощущений и может скорее расстроить нервы, чем город»[230].

На творческий замысел «Убежища Монрепо» оказала влияние и оживленная дискуссия вокруг изданного в 1876 году в Петербурге двухтомного труда кн. Васильчикова «Землевладение и земледелие в России и других европейских государствах». В небольшой рецензии журнала «Свет» на очерк «Убежище Монрепо» (в окончательной редакции «Общий обзор») прямо указывалось, что «новый очерк даровитого автора» «обрисовывает характер нашего современного крупного землевладения и, таким образом, служит бойким, живым ответом на тот шум, который в последнее время поднят снова по вопросу о преимуществах крупного землевладения известной брошюрой проф. Герье и Чичерина»[231] («Русский дилетантизм и общинное землевладение». М. 1878). В предыдущем номере «Света» появление этой тенденциозной, «направленной против известного сочинения кн. Васильчикова» брошюры названо «одним из наиболее громких явлений за последние месяцы»[232].

«Отеч. записки» приняли живое участие в обсуждении книги Васильчикова, опубликовав два отклика, из которых первый, очевидно, принадлежит Н. К. Михайловскому (1877, № 8), а автором второго был А. А. Головачев (1877, № 9). Кроме того, на выход брошюры В. Герье и Б. Чичерина журнал отозвался саркастическим «Письмом к гг. Герье и Чичерину», написанным Михайловским и напечатанным как раз за месяц до появления названного очерка «Убежище Монрепо» («Общий обзор»).

И в рецензиях, и в ответе на брошюру Герье и Чичерина «Отечественные записки» поддержали общинно-демократические устремления автора «Землевладения и земледелия…», в то же время отметив его непоследовательность в «практических советах», особенно по вопросу о размерах крестьянских наделов. Руководимый Салтыковым журнал резко выступил против либерально-охранительных критиков Васильчикова; он обнажил помещичью корысть «патентованных ученых», которых не устраивал прежде всего вывод о «неправильном распределении между разными классами жителей поземельной собственности <…> проведенном с беспощадной строгостью в ущерб крестьянского сословия и в пользу поместного»[233]. «Покуда публицисты, энциклопедисты и государственные люди сочиняли и поправляли проекты эмансипации рода человеческого, — писал Васильчиков, — половина этого рода была обобрана другой»[234].

Герье и Чичерин протестовали против мысли Васильчикова, «что и в настоящем и в будущем крестьянскому сословию принадлежит первенство в русской земле», считая, что «эти социалистические начала никогда не найдут доступа в русское законодательство»[235].

Салтыков своим новым «деревенским» очерком включался в получавшую острый политический смысл полемику по «аграрному вопросу», поддерживая те прогрессивные тенденции, которые нашли некоторое отражение в книге Васильчикова (см. далее постраничные прим.).

Одним из источников «Убежища Монрепо» были многочисленные статьи известного ученого-агронома Энгельгардта, популяризировавшие его опыт организации «рационального хозяйства» в имении Батищево («Из деревни», «Из истории моего хозяйства»). Призыв Энгельгардта, подкрепленный ссылкою на собственный успех, «садиться на землю», идти «в мужики», образовывать «интеллигентные деревни» получал в условиях пореформенной неустроенности и разлада дворянских хозяйств большую притягательную силу, одновременно приобретая для определенной части русской интеллигенции, переживавшей «трудное время», особый смысл выхода, дела.

Убежденный, что в пореформенной деревне успешно хозяйствовать способны лишь те, которые «сами всегда могут притеснить», Салтыков не заблуждался относительно буржуазной природы «опыта» Энгельгардта.

Два десятилетия спустя В. И. Ленин в книгах «От какого наследства мы отказываемся?» и «Развитие капитализма в России» прямо укажет на капиталистическую подкладку батищевского дела, на несовместимость хозяйственной системы Энгельгардта с его народническими теориями. «Задавшись целью поставить рациональное хозяйство, — подчеркнет Ленин, — он не мог сделать этого, при данных общественно-экономических отношениях, иначе, как посредством организации батрачного хозяйства»[236], «приемами чисто капиталистическими»[237].

Не только современники Энгельгардта (см. статью М. Протопопова «Хозяйственная деловитость», «Дело», 1882, № 9), но и сам он догадывался о подлинной природе предпринятого дела. В письме к одному из учеников Энгельгардт признается: «Эксплуататорское хозяйство, которое я веду в Батищеве, давно уже перестало меня интересовать»[238].

Еще менее «удовлетворения» испытывал автор «Убежища Монрепо», наблюдавший стремление превратить частный батищевский опыт во всеобщий спасительный рецепт.

Можно указать на целый ряд мест (вплоть до отдельных деталей и терминов) в тексте энгельгардтовских статей, так или иначе отраженных в «Убежище Монрепо» (сопоставление «полной чаши» — дореформенного помещичьего быта — с «пустодомством» и «оскудением» дворян после «Положения»[239], описание безуспешных попыток некоторых из них организовать «рациональное хозяйство» по Бажанову и Советову[240] и пр.). Салтыков сознательно шел на «перекличку», обращая свое внимание на те же, что и Энгельгардт, явления и факты, чтобы в конечном счете, по рассмотрении всех пунктов, отвергнуть его программу.

Уже современная Салтыкову критика обращала внимание на то обстоятельство, что материалы, помещаемые в том или ином номере «Отеч. записок», и его произведения тесно связаны между собой, поясняют друг друга. «…Почти каждая книжка «Отечественных записок», — констатировал С. И. Сычевский, — может быть <…> сплошным комментарием сатиры Щедрина, напечатанной в ней»[241].

Среди «поясняющих» и «подтверждающих» материалов восьмой книжки «Отеч. записок» за 1878 год, где была начата публикация «Убежища Монрепо», прежде всего следует назвать статью В. И. Чаславского «Вопросы русского аграрного устройства».

Будучи начальником статистического отделения в департаменте земледелия и сельского хозяйства и располагая, таким образом, богатейшим фактическим материалом, автор «Вопросов» свидетельствует крайне неудовлетворительное состояние «деревенского дела». «Из 120 десятин, — цитирует он одного из землевладельцев, — засеянных мною в начале апреля, пшеницы не получено ни одного снопа, а между тем употреблено семян на 1000 рублей, на оранку и волочнику при боронении издержано более 1000 рублей. Словом, из затраченных мною денег не получено ничего. Полнейшее разорение постигает наше полевое хозяйство, которое вести долее немыслимо»[242]. Помещичье хозяйствование несостоятельно, считает В. Чаславский, а между тем в его пользу была обобрана основная масса земледельцев-крестьян, получившая самые жалкие наделы. В интересах самих же помещиков необходимо отказаться от крупной поземельной собственности, отдать часть земли крайне нуждающемуся в ней крестьянству.

Достаточно обратиться к тем суждениям Салтыкова, в которых говорится о необходимости для культурного человека «сокращать и суживать границы своих земельных владений», отделываться от своих Тараканих и Летесих — «непременно и безотложно, хотя бы задаром», чтобы заметить близость пафоса статьи Чаславского и направленности «Убежища Монрепо», с тою, впрочем, разницею, что писатель делает акцент не на отсутствии капиталов («Говорят, что у культурных людей нет достаточных капиталов…» — см. стр. 279), а на полнейшей непригодности дворянских землевладельцев к серьезному деревенскому делу. Формулируя главную мысль «Общего обзора», критик «Киевлянина» указывал, что автор его «возбуждает вопрос о том, полезно ли иметь сколько-нибудь значительную поземельную собственность или промышленное заведение культурному человеку нашего времени…»[243].

Связь статьи Чаславского и очерка Салтыкова не осталась незамеченной тогдашней критикой: ее констатировал «Заурядный читатель» (Скабичевский) в своем очередном обзоре текущей литературы[244].

Утверждая мысль о бесперспективности помещичьего хозяйствования, о заведомом проигрыше «утопистов вольнонаемного труда и плодопеременных хозяйств», писатель одновременно отрицательно высказывается и относительно другой части деревенской миссии «культурного человека» — «просветительства».

Сама по себе задача просвещения «серого человека», освобождение его от ига «призраков», внесения в его жизнь начала «сознательности» важна и благородна: «Сказать человеку толком, что он человек, — на одном этом предприятии может изойти кровью сердце».

Однако такое «существование», то есть подлинное, подвижническое революционное просветительство, не по плечу «культурному человеку», «взлелеянному на лоне эстетических преданий», «начиненному азбучными истинами», «афоризмамипрописнойморали» и так или иначе согласующему свою просветительскую деятельность с идеалами станового.

Вывод Салтыкова бескомпромиссен: дела «культурному человеку» в деревне нет. Нет и «покоя», «свободы», «почвы», «убежища», «глубокого мира» (см. высказывания Безобразова, Энгельгардта и др.), а есть становые — «сердцеведы», деятельно испытывающие благонамеренность владельцев Монрепо; есть прожорливые, свободные от всяких нравственных принципов и уверенные в своей безнаказанности хищники — «чумазые», есть, наконец, возможность частых бесед с «батюшкой» — доброхотным собирателем «материалов», то есть доносчиком. Жизнь в Монрепо — сплошные «тревоги» в преддверии неизбежного «finis’a». Даже заманчивая возможность «умирать, освобождаться от жизни постепенно, непостыдно, сладко» в тиши деревенского «убежища» не может быть гарантирована ввиду безудержных притязаний Разуваева.

Так развивается мысль Салтыкова, вызывая к жизни вслед за «Общим обзором» очерки «Тревоги и радости в Монрепо», «Монрепо — усыпальница», «Finis Монрепо» и публицистически-обобщающее «Предостережение». Объединенные целостным сюжетом, глубокой идейно-художественной концепцией, очерки «Убежище Монрепо» являются своеобразными главами того типа романа, который в течение ряда лет теоретически и художественно утверждался писателем и образцами которого являются «История одного города», «Дневник провинциала в Петербурге», «Господа Головлевы», «Современная идиллия»[245].

«Убежище Монрепо» включает в себя широкий круг тем и проблем общественно-политического, экономического и психологического плана. Тут взят, говоря словами Салтыкова, «целый период нашей жизни», хотя повествование об этом периоде и состоит «как бы из отдельных рассказов». «Вещь совершенно связная», чуждая фактографического пристрастия фельетона к «происшествиям дня», «Убежище Монрепо» одновременно включает в себя и публицистико-«злободневное» очерковое начало, выявляя характерную для сатирического романа Салтыкова диалектику жанровых тенденций.

В «Убежище Монрепо» нашли свое дальнейшее идейно-художественное развитие и образную конкретизацию типы, занимавшие писателя и ранее: «культурного человека» (владелец «Монрепо»), «чумазого» (Разуваев), «нового» бюрократа (Грацианов), служителя церкви («батюшка»). Особой сложностью отличается характерный для многих жанров художественной публицистики Салтыкова образ рассказчика — «исповедывающегося» владельца Монрепо, вмещающий в себя различные, нередко взаимоисключающие начала: рассказчик — «я», сближающийся в чем-то с самим Салтыковым, образ во многом автобиографический (особенно в «Общем обзоре»); «культурный человек» в разных его обличиях — пореформенный помещик, тщетно пытающийся «возродиться» и уступающий свои позиции буржуазии, либерал, легковесная оппозиционность которого улетучивается при первом натиске реакции; «человек сороковых годов», стыдящийся «двоегласия» современности, сторонящийся «ликующих» хищников, но сознающий свою «неумелость» и предпочитающий «непостыдное умирание»; экс-столп корнет Прогорелов, самокритически взирающий на свое прошлое и метко изобличающий новоявленных хозяев жизни, — вот некоторые из граней «многоликого» образа рассказчика.

Автор, он же и объект сатиры — таковы крайние точки диапазона, в пределах которого совершаются многочисленные перевоплощения повествующего лица.

Подобная разноплановость делает недопустимым одностороннее толкование образа повествователя, абсолютизацию какого-то одного начала, игнорирование его «многоликости».

Содержательный, а не формальный принцип должен быть положен и в основание разграничения голосов «я» с целью установления, где говорит сам автор, а где — объективированный персонаж. Автор говорит везде и всегда — и тогда, когда выступает от своего «я», и тогда, когда «работает» голосом персонажа, подчеркивая с помощью разных художественных средств степень своего «несогласия» с ним и тем самым косвенно формируя у читателя представление о собственном взгляде на вещи.

Переход авторского «я» в «я» персонажа и наоборот осуществляется в основном на границе образно-художественного и отвлеченно-логического. В сценах, картинах, диалогах «я» «прикидывается» типичным представителем обличаемого мира, достойным собеседником Грацианова, Разуваева, «батюшки». В последующих или же предваряющих обобщенно-публицистических «рассуждениях», в ответственно-формулировочных высказываниях слово, как правило, берет сам Салтыков. Так, авторский голос хорошо различим в итоговых характеристиках «культурного человека», в отступлении о людях сороковых годов, в аттестациях «современности» — «жизни с двойнымдном» — и «взбаламученного моря» «литературы», в «комментариях» к только что изображенной сцене с участием кабатчика Прохорова, в «тезисах» «мечтаний на тему о величии России», в публицистических «добавлениях» к эпизоду с разуваевским «туго набитым бумажником», в отступлении по поводу «модного слова» «сочувствователь» и «московской топительной программы», в «удивлениях» по поводу разуваевской «мудрости», выраженной знаменитым — «ён доста-а-нит!». В зависимости от того, в какой роли выступает повествующее лицо, заметно меняются и регистры собственно авторского «голоса»: снисходительная ирония над пытающимся хозяйствовать владельцем Монрепо; саркастическая издевка над дворянским либералом, охваченным «тревогами» самосохранения; горькое трезвое слово в адрес «умирающего» «сорокадесятника» — «рохли»; бескомпромиссный суд над крепостных дел мастером Прогореловым…

В публицистически-завершающем «Предостережении» условность прогореловской маски очевидна. Беллетристическая трансформация «открытого» авторского голоса, передача его функции голосу персонажа не дает оснований к тому, чтобы «освободить» Салтыкова от тех или иных формулировок и «списать» их на счет «обиженного» дворянина Прогорелова. Кстати, понимание «прогореловской» критики лишь как выражения обиды особо оговаривается: «не думайте, однако ж, кабатчики и менялы, что я сгораю к вам завистью и что именно это дурное чувство препятствует мне приветствовать вас. Нет, тут совсем не то».

Своеобразие формы выражения авторской мысли в «Предостережении» лишь подчеркивает главную идею произведения: пришествие русского «чумазого» — историческая неизбежность, но «нового слова», но желаемого «прогресса» оно не означает. «Мучительство», «гнусность» не прекращаются, а лишь принимают другие формы, видоизменяются.

Русский буржуа, «с ног до головы наглый, с цепкими руками, с несытой утробой», «не тронутый наукой и равнодушный к памятникам искусства», неукоснительно осуществляющий свою программу «распивочно и навынос», глубоко антипатичен Салтыкову[246]. Поддерживаемый властями, лишенный каких-либо революционных начал, какого-либо подобия «французскому сюжету», «чумазый» ненавистен писателю как истовый столпослужитель, тупой «знаменосец», которому неизвестны сердечные боления за «фикции» — «общество», «отечество», «правду», «свободу».

Гневная критика «мироедского периода» страдает у Салтыкова некоторой односторонностью, но она вовсе не тождественна народническим «приглашениям» «задержать» и «остановить»[247] капиталистическое развитие. Писатель не впадает в свойственные народникам «историческую бестактность», «романтизм», «вымысел докапиталистических порядков», не забывает того, что «позади этого капитализма нет ничего, кроме такой же эксплуатации»[248] — «ужасного крепостнического мучительства».

Наблюдая в России преимущественно «отсталые формы капитала»[249] — «чумазовское пришествие», Салтыков не мог видеть в русском капитализме прогрессивного явления.

«Последняя часть «Предостережения» весьма слаба, вообще автор не очень счастлив в своих положительных выводах»[250], — заметил Маркс на полях «Убежища Монрепо».

Изобличая эксплуататорскую, «чистоганную» природу «чумазовского» столпования, Салтыков, провозгласивший неустранимость «поворотов» истории, выражает надежду на то, что со временем «изноет и мироедский период». «Бессознательность», «хлопание глазами» — это главное условие крепкого стояния столпов — постепенно уступает место «пониманию» (Ленин определит позднее эту тенденцию пореформенной эпохи как «пробуждение человека в «коняге»[251]). Разуваеву, предрекает писатель, «предстоит столповать» в такое время, что даже и мелкоте приходит на ум: а что, ежели этот самый кус, который он к устам подносит, взять да и вырвать у него?». «Расчет» неизбежен; в исторической перспективе Разуваев — «пропащий человек».

Понятие «мелкота» лишено у Салтыкова классовой определенности; его предсказание не обосновано осознанием того, что «только развитие капитализма и пролетариата способно создать материальные условия и общественную силу для осуществления социализма»[252]. Тем не менее салтыковская сатира глубоко раскрывала «антагонистичность русского общества», боролась «против самой организации общества, порождавшей антагонистичность»[253].

Отстаивая радикально-демократические преобразования, Салтыков, подобно другим «шестидесятникам», не сознавал, что объективным смыслом этих преобразований была расчистка путей для буржуазного развития страны. Все его помыслы были направлены в сторону социалистического жизнеустройства.

Ленин отмечал, что протест народников против капитализма, сам по себе «совершенно законный и справедливый», «становится реакционной ламентацией»[254], когда ими «игнорируется, замалчивается, изображается случайностью»[255] буржуазное развитие, когда они встают на путь «мечтательного преувеличения значения общины»[256], на путь «мещанской утопии», относительно «нравственного», якобы лишенного буржуазности, «мелкого самостоятельного хозяйства»[257]. Для Салтыкова подобные «игнорирования», «преувеличения», «утопии» не характерны.

В «Убежище Монрепо» Салтыков успешно продолжил разработку давно занимавшего его творческое сознание «нового типа» — «третьего члена» русского пореформенного общества, создал выразительные образы кабатчиков и кулаков (Прохоров, Колупаев, Груздев, Разуваев). «Молодая буржуазия» показана преимущественно в плане ее социально-экономического конфликта с дворянским «старокультурнымчеловекомсреднегопошиба». Однако, верный жизненной правде, Салтыков не упускает из виду и другой, «мироедский» план.

Образы «мироeдов» из «Убежища Монрепо», среди которых, несомненно, выделяется колоритная фигура «лихого купчины» Разуваева, непосредственно примыкают к героям цикла «Благонамеренные речи». Ближайшее родство Деруновых, Разуваевых, Стреловых, Груздевых как социальных и литературно-сатирических типов вполне очевидно. Печатью общности отмечены их «биографии», характеризующие фамилии, портретные зарисовки с неизменным мотивом «цветения» и наружного благообразия, речь. Общим является и отрицательный вывод писателя относительно притязаний Деруновых и Разуваевых на роль защитников «священных принципов» и «союзов». Они ничего не утвердят, резюмирует автор и «Благонамеренных речей» и «Убежища Монрепо»; бесчувственные и беспринципные, руководствующиеся исключительно интересами наживы, они являются фактически «самыми злыми и отъявленными отрицателями» тех «алтарей», «ревнителями» и «столпами» которых объявляют себя.

Колупаев и в известной степени Разуваев представлены сатириком не только как индивидуализированные образы, но и как нарицательные имена, характеристичные обозначения людей деруновской генерации.

Сатирическая выразительность, емкость, «собирательность» «разуваево-колупаевского типа», засвидетельствованные уже современниками писателя[258], закономерно превращают его в тип нарицательный, в символ буржуазного хищничества вообще. Неоднократно использовал образы Разуваева и Колупаева в своих работах и выступлениях В. И. Ленин[259].

«Чумазый» Салтыкова — яркая иллюстрация к ряду известных характеристик буржуазии авторами «Манифеста Коммунистической партии».

Своеобразным «знакомым незнакомцем» представлен в «Убежище Монрепо» становой Грацианов, внешне претерпевший большие изменения по сравнению с дореформенным «куроцапом», но внутренне оставшийся прежним держимордой, услужливым исполнителем «топительных» предначертаний правительства. Новая «становая система», которую он осуществляет, характеризуется дальнейшим усилением полицейского произвола, утверждением таких беспардонных форм «внутренней политики», как соглядатайство и сыск.

С большим сатирическим мастерством обрисован в «Убежище Монрепо» сельский батюшка — «платный наемный работник»[260] господствующего режима, союзник Грацианова и столпов-кабатчиков.

Образы Грацианова и «батюшки» продолжают линию «новейших» бюрократов и «охранителей» из «Благонамеренных речей» (Колотов, Терпибедов, отец Арсений), еще более выявляя тесную связь этих циклов (в очерке «Охранители» встречается, кстати, и само слово «Монрепо» — см. т. 11, стр. 57).

В системе художественно-публицистических обобщений «Убежища Монрепо» есть еще одно, получившее собирательное обозначение, — «серыйчеловек». С ним связан один из давних и «больных» для писателя вопросов — вопрос о народе.

Положение «серого человека» безотрадно: он «изнывает в тенетах круговой поруки», он «изнемогает от нищеты, поборов, недостатка питания, тесноты жилищ», он «ужасно задавлен». Эксплуатация облегчается тем, что «серый человек» находится под «игом невежественности» и «бессознательности». С болью констатирует автор «Убежища Монрепо» отсутствие у «простеца» (по терминологии «Благонамеренных речей») классового самосознания, что нередко делает его «увеселителем» «разноплеменных хищников» и даже «опорой» существующего порядка («потому что, — как свидетельствует Грацианов, — мужичка в какую сторону хочешь, туда и поверни»).

Задача вызволения крестьянства из-под ига бессознательности может быть решена путем сближения с народом передовой интеллигенции («мыслящего человека»), путем революционного просветительства, чуждого консервативно-либеральных заигрываний с «меньшей братией».

Досужие просветительные поползновения дворянского либерала, так или иначе приспособляющего «свои действия к вкусам и идеалам станового», в лучшем случае оказываются бесполезными. Изображать же «подвижников», с их «полным непрерывного горения существованием», тогда, когда только «самые обыкновенные представители культурной массы», их действия и помыслы могут быть «свободно исследуемы», не представлялось писателю возможным. «Новый человек», с его протестом против настоящего, с его идеалами будущего, — как заявлял Салтыков еще в «Дневнике провинциала», — «самою силою обстоятельств устраняется из области художественного воспроизведения…» (см. т. 10, стр. 527).

Но именно «подвижники» способны «возвыситься до той сердечной боли, которая заставляет отождествиться с мирскою нуждою» и без которой немыслимо святое дело «исцеления» серого человека.

Актуальность и содержательность проблематики «Убежища Монрепо» сразу же привлекли к нему внимание тогдашнего читателя. В 1878–1880 годах — в период журнальной публикации произведения и выхода в свет отдельного издания — в периодической печати (не только столичной, но и провинциальной) появилось много литературно-критических откликов[261].

Большинство из них составляют сочувственные отзывы (рецензии и заметки в обзорах «текущей литературы») либерального толка[262]. Однако положительные оценки нередко соседствуют тут со всевозможными оговорками, двусмысленными комплиментами, откровенным непониманием или искаженным толкованием идейного замысла и творческого метода «маститого сатирика». Особенно показательны в этом отношении отзывы В. Буренина в «Новом времени» (1879, №№ 1080 и 1259). Встречаются в либеральной печати и враждебно-отрицательные отклики («Русск. мир», 1878, № 231; «Новости», 1879, № 228; «Петерб. листок», 1879, № 198; «Новое время», 1879, № 1294; «Газета А. Гатцука», 1879, № 48).

Несколько статей, посвященных «Убежищу Монрепо», появилось в «толстых» журналах.

Меткость нового «щедринизма», давшего заглавие всему циклу, была отмечена критикой. «В этом слове, — свидетельствовал Евг. Марков, — заключалось все: и поверхностная игривость отношений к такому серьезному предмету, как монополия землевладения; и маниловская буколика, навеянная плохими французскими книжками и еще более плохими гувернантками; и самообожающий эгоизм, наивно воображающий всех счастливыми, когда счастлив он сам, не подозревающий пред собою никакого серьезного долга, никакой возможности серьезного будущего, добродушно мечтающий только о своих радостях, только о своем покое <…> В широком смысле Монрепо — это унаследованные от крепостнического дворянства наша всесословная духовная вялость, наше ничтожество труда и воли, наше отсутствие твердых общественных идеалов, наше малодушное запирание себя в раковину пустых личных интересов <…> Монрепо — это вся наша культурная Русь».

По мнению критика, «…сатирическая трилогия: «Тревоги и радости в Монрепо», «Монрепо — усыпальница», «Finis Монрепо» представляют собою одно из замечательнейших произведений талантливого сатирика за последнее время»[263].

Весьма сочувственно отозвался об отдельном издании «Убежища Монрепо» Боборыкин. Обратив внимание на такую особенность салтыковской повествовательной манеры, как «раздваивание» автора, — «в нем… живут два человека: один, принадлежавший к своей эпохе, к известному собирательному целому, а другой индивидуальный», — рецензент видит проявление «индивидуального человека» в искренних, «до боли сердечной» признаниях в любви к отечеству. После них «вам легче становится читать его беспощадные картины русской жизни, вы сознаете, что еще не вывелись в вашем отечестве люди, которые так вобрали в себя лучшие душевные силы страны и с такой энергией поддерживают совесть на высоте человеческого идеала»[264].

В связи с характеристикой в «Петербургских письмах» «провинциального грамотного человека» Г. Успенский посоветовал читателю не подводить «под один тип умирающего обитателя Монрепо» «всю культурную… грамотную часть деревенских жителей»[265].

Наконец, отметим положительную рецензию, опубликованную без подписи в журнале «Дело» (1880, № 1) и принадлежащую Н. С. Русанову (авторство раскрыто в его статье «Щедрин — общественный провидец»[266]).

Цикл «Убежище Монрепо» состоит из пяти очерков, печатавшихся в «Отечественных записках» в 1878–1879 годах за подписью «Н. Щедрин». Первый очерк был опубликован как самостоятельное произведение под названием «Убежище Монрепо». Замысел цикла определился в процессе работы над вторым очерком «Тревоги и радости в Монрепо». В первом отдельном издании очерк «Убежище Монрепо» был назван «Общий обзор», а весь цикл получил его первоначальное наименование. Очерки появлялись в журнале в том порядке, в каком они были собраны в книгу. Малочисленность рукописных источников (известны лишь черновые автографы очерков «Общий обзор» и «Finis Монрепо»), полное отсутствие документальных данных о работе Салтыкова над циклом лишают возможности воссоздать его творческую историю. Несомненно, однако, что разрыв между работой писателя над очерком и временем появления его на страницах журнала был невелик.

Из всех произведений цикла внимание цензуры привлекли только два: «Тревоги и радости в Монрепо» и «Finis Монрепо». Впервые соответствующие цензурные материалы опубликованы Евгеньевым-Максимовым[267]. Более полно, но не исчерпывающе цензурная история цикла изложена С. Н. Соколовым в статье «К вопросу о цензурной истории «Убежища Монрепо» М. Е. Салтыкова-Щедрина»[268]. В архивном деле об издании «Отечественных записок» остались документы, не привлекавшиеся еще к анализу истории текста «Убежище Монрепо» и не учтенные, в частности, С. Н. Соколовым, что лишает доказательности его текстологические предложения (см. стр. 737).

Формально прижизненных изданий было три: первое — в 1880 году, второе (не помеченное «вторым») — в 1882 году (с указанием на обложке: 1883) и, наконец, третье, помеченное вторым — в 1883 году. Фактически таких изданий было два. Дело в том, что тираж издания, напечатанный во второй половине ноября 1882 года, не мог, конечно, разойтись в том же году. Поэтому оставшаяся часть тиража (тот же набор) была выпущена с тем же титульным листом, но в новой обложке: «Убежище Монрепо, Сочинение М. Е. Салтыкова (Щедрина). Издание второе. С.-Петербург, 1883». Сам автор считал это издание — вторым.

Тексты обоих изданий, 1880 и 1882 (1883), содержат ряд мелких стилистических расхождений. Кроме того, в них фамилия Прокофьева заменена на Прохорова, Колупаева — на Ковыряева (только в Изд. 1880), сотские — на «урядники» (Изд. 1883).

Цикл «Убежище Монрепо» печатается по тексту второго издания с исправлением опечаток и пропусков по предыдущим изданиям и рукописям и с устранением цензурной купюры в очерке «Finis Монрепо».

Рукописи, относящиеся к «Убежищу Монрепо», хранятся в ИРЛИ и ГПБ.

Общий обзор^*

Впервые — ОЗ, 1878 (вып. в свет 17 авг.), № 8, стр. 461–488, под заглавием «Убежище Монрепо».

Сохранились следующие черновые рукописи: 1) ранней редакции (от слов; «я довольно долгое время ездил по летам в подмосковную…», стр. 265, и кончая словами: «…на скотном дворе стоит штук до десяти травоядных, без которых деревня перестала бы быть деревней», стр. 289) и 2) поздней редакции (от слов: «потому что хоть и распостылая эта Заманиловка…», стр. 272, и кончая словами: «…а именно: не наше дело», стр. 292 (ИРЛИ); 3) начальный (двойной) лист второй рукописи (от слов: «отчего отдохнуть — это вопрос особый…» и кончая словами: «…одни едут поневоле») хранится в ГПБ.

Ранняя рукописная редакция не совпадает с поздней.

Стр. 278, строка 22. После слов: «и вам совестно» — в ранней редакции было:

Однажды год тому назад мне лично случилось заметить в начале мая на краю поля каток. Предполагали укатывать посев тимофеевки, но так как пошел дождь, то лошадь отпрягли для других надобностей, а каток оставили. Я положил всердце своем напоминать об этом катке только однажды в месяц. Напомнил один раз — «непременно-с! завтра же уберем!». Напомнил второй раз (через месяц) — «ах, господи! совсем из памяти вон!». Напомнил в третий раз — «и что вы об катке беспокоитесь!». В четвертый раз не напоминал, ибо видел, что надоел, и самому сделалось совестно. Очень возможно, что каток и поднесь лежит на том самом месте, куда привела его слепая случайность.

Обе рукописи наряду с разночтениями стилистического характера, отражающими степень завершенности текста, содержат следующий вариант, вычеркнутый в рукописи поздней редакции.

Стр. 283, строка 1 сн. После слов: «прописной морали» — было:

Он сам очень серьезно убежден, что главное, на чем зиждется мир, — это отсутствие строптивости, покорность в перенесении бедствий, что все остальное, как-то: довольство, производительность, изобилие плодов земных и т. п. — все это придет само собою, коль скоро главная задача будет выполнена. Это дошло до него еще от крепостного права. Бывало, наши папеньки и маменьки не налюбуются на смиренных мужичков. «Вот он смирный-то, все у него есть: и картофельцу, и капустки, и хлебца, и молочка! а избушку починить надо — леску ему, смирному-то, помещик даст!» Так говорили те из прежних помещиков, которые и сами были смирны и даже по-своему человечны. А от них эта человечность перешла и к нам. Пусть так, пусть будут эти взгляды и человечны, и даже правильны, но не надо скрывать от себя, что они ничьей нужды не умалят и никого не просветят. Особливо теперь, когда даже ответственность за исправный платеж серым человеком податей уже не лежит на культурном человеке. И еще не надо забывать, что эти взгляды совершенно тождественны с взглядами становых, сотских, волостных старшин и других предержащих властей. Вся разница лишь в том, что сотский всегда готов подкрепить свой взгляд скверным словом, а культурный человек выражается мягче, хотя, впрочем, и не всегда чужд сквернословия.

Очерк целиком посвящен полемике Салтыкова с «утопистами» деревенского дела (см. стр. 699). Суждения о бесперспективности хозяйствования «культурного человека» учитывают собственный опыт ведения хозяйства в Витеневе и Лебяжьем.

Рассматриваемый очерк, поднимавший «один из интереснейших вопросов — <…> отношения культурного человека к деревне» («Новоросс. телеграф», 1878, № 1065, 14 сентября), оживленно обсуждался в периодической печати той поры.

И. Б-ков из «Русск. мира» (1878, № 231, 25 августа) попытался поставить под сомнение салтыковское решение этого «громадного вопроса» (по мнению рецензента, выступающего от лица «русских образованных людей», деревенское дело — «наше дело»), попутно отказав «высокоталантливому» писателю в способности решать «широкие сатирические задачи» и объявив его «фатальным» уделом «осмеяние более или менее мелких отношений в жизни русского общества».

В симферопольской газете «Крымск. листок» появилась статья «Новая сатира г. Н. Щедрина», неизвестный автор которой писал: «В нынешней книге помещен очерк г. Н. Щедрина «Убежище Монрепо», и одной этой статьи было бы достаточно, чтобы придать книге особый интерес и значение. В новом очерке г. Щедрин, продолжая свою благотворную борьбу с общественным злом и пороками, по-прежнему казнит их бичом своей неотразимой сатиры, обнаруживая при этом неистощимый запас средств и наблюдений <…> В рассказе своем «Убежище Монрепо» г. Щедрин занимается разрешением вопроса, что такое наш культурный человек и чего он может ожидать от деревни; при этом, говоря о деревне, он высказывает много новых метких заметок о кабаках и кабачниках и их значении в крестьянской среде» (1878, № 58, 31 августа).

Буренин, говоря о русском культурном человеке, который никакой «своей связи ни с каким настоящим плодотворным трудом не признает», замечал: «Г. Щедрин в своем новом сатирическом этюде «Убежище Монрепо» разрабатывает эту черту апатичного и шалопайного существования современного русского культурного человека <…> и приводит читателя к такому выводу, что ни на что, кроме тунеядства под маской форменного труда и «художественных» наслаждений, современный культурный человек не пригоден, что ничего, кроме эгоистической апатии к деятельной жизни, он не заключает в себе…»[269]

По мнению литературного обозревателя, укрывшегося за инициалами Г. Т., «жизнь русских господ незадолго до реформ и в особенности после их введения никем из русских беллетристов не была понята так скоро и глубоко, как Щедриным». Он — «лучший бытописатель» «усилившегося мещанства, прокутившегося дворянства и либеральничающей и вместе с тем полицействующей части бюрократии»[270].

Летом города населяются дулебами, радимичами, вятичами и проч. — Названия древнерусских племен. Применительно к понятиям «культурного человека» (см. стр. 270–271) — ироническое обозначение крестьян, в летнюю пору из разных мест стекавшихся в города на заработки.

Имение это я приобрел тотчас вслед за уничтожением крепостного права… — Речь идет о неоднократно фигурирующем в произведениях Салтыкова (см., например, «Благонамеренные речи», т. 11) его подмосковном именииВитенево (недалеко от станции Пушкино Ярославской железной дороги), купленном в 1862 году и проданном в 1877 году.

…действуя всеми тремя поставами… — то есть тремя мельничными установками — парами жерновов, в каждой из которых нижний неподвижен, а верхний вращается на нем.

…старосте Лукьянычу... — Появляющийся далее в качестве действующего лица и известный из цикла «Благонамеренные речи» (см. т. 11, стр. 113) «верный слуга» Лукьяныч, несомненно, «списан» писателем «с натуры», «взят из жизни» (ср. с Федотом Гавриловым из «Пошехонской старины»).

…старое, насиженное гнездо, по воле случая, не дошло до рук… — Родовая вотчина Салтыковых — Спас-Угол — при разделе имения отошла к старшему брату писателя — Д. Е. Салтыкову; благоустроенная усадьба близ Ермолина, резиденции матери после смерти Е. В. Салтыкова, «недошладорук» из-за сыновнего непослушания — отказа жениться на дочери богатого помещика Стромилова (см. Макашин, стр. 390–391).

Пришли люди, прикосновенные к постройке храма Христа-спасителя… — По инициативе Александра I, но уже после его смерти в 1837 году под руководством высочайше утвержденной комиссии началось в «ознаменование благодарности к промыслу божию за спасение России от врагов» («Манифест от 25 декабря 1812 г.») строительство большого по масштабам и стоимости храмаХриста-спасителя в Москве. На первой стадии строительства были совершены разного рода серьезные финансовые злоупотребления и хищения, и многие лица нажились на этом строительстве (см. А. И. Герцен, «Былое и думы», ч. II, гл. XVI, Собр. соч., т. VIII, M. 1956).

Оставим Энгельгардтам доказывать... — о полемике с Энгельгардтом см. стр. 699–700, а также и письма к нему в т. 19.

Недаром генерал Шангарнье… — Этот иронический пассаж нужен Салтыкову для «документированного» подтверждения крайне поверхностных («эстетических») представлений «культурного человека» о деревенской жизни и деревенском деле; одновременно он является сатирическим выпадом в адрес «образованного» усмирителя французских рабочих в период восстания 1848–1849 годов.

Шпицбал — большой платный вечер танцев.

Заманиловка — излюбленное у Салтыкова обозначение родового дворянского поместья, восходящее к «Мертвым душам» Гоголя.

…хотя и не без вздоха вспоминаю Тургенева… — Ироническая реплика в адрес «правдивейшего и художественнейшего описателя» «дворянских гнезд» вызвана полемикой Салтыкова с традиционным «семейственным» романом Тургенева, Гончарова, Толстого и других писателей, уделявших, как он полагал, неоправданно много внимания разработке «помещичьих любовных дел».

Братья Бутеноп — известные поставщики сельскохозяйственных машин, по терминологии тех лет — «машинисты». В специальной литературе отмечалось несоответствие между техническими данными рекламируемых ими машин и получаемыми на практике результатами (см. А. Бажанов, Опыты земледелия вольнонаемным трудом, СПб. 1861, стр. 105).

Серый человек — то есть крестьянин, как и значилось в автографе (термин Энгельгардта).

…г. Бажанов издал книгу о плодопеременном, хозяйстве <…>, а г. Советов — книгу о разведении кормовых трав. — Имеются в виду следующие книги известных в те годы агрономов: «Опыты земледелия вольнонаемным трудом» (1861) А. М. Бажанова, снабженная множеством рисунков русских и заграничных сельскохозяйственных машин, и «О разведении кормовых трав на полях» (1859) А. В. Советова.

Закипела деятельность <…> появились люди <…> преимущественно молодые <…> накуплено было множество орудий <…> начался обмен мыслей о том, что пристойнее: сам-десят или сам-двенадцат <…> приступлено было и к действительным распоряжениям по Бажанову и Советову. — Эти и другие детали рисуемой Салтыковым картины хозяйственного возбуждения («сований») определенной части поместного дворянства прямо перекликаются с некоторыми местами из статей Энгельгардта. Например, «…многие из молодых, застигнутых по деревням на хозяйстве, пробовали продолжать хозяйничать, думая вести хозяйство по-новому, по «агрономии», как здесь говорят. Стали выписывать «труды», «Земледельческую газету», читать Бажанова, Советова <…> Заведя батрачное хозяйство, бросились на машины, надеясь, что машины будут работать сами собою и что стоит только вспахать землю плугом с почвоуглубителем, чтобы получить урожай сам-двенадцат. Кто-то сказал, что вся суть дела заключается в скотоводстве, и все бросились на скот, покупали и голландский, и альгауский, и ярославский <…> скот; стали сеять клевер, вику, турнеты, заводили и кормовую свеклу, и рутабагу» (ОЗ, 1876, № 1).

…У Бажанова говорится, что двое рабочих, при двух исправных плугах, легко могут вспахать в день казенную десятину. — Салтыков довольно точно приводит по памяти («помнится…») один из расчетов и нормативов — «уроков», содержавшихся в книге Бажанова (см. стр. 85); казеннаядесятина — см. прим. к стр. 219.

…бежит в объятия земских учреждений, мирового института… — Уход «прогоравших» поместных дворян «на службу» был характерным явлением тех лет. Об отношении Салтыкова к земскимучреждениям см. т. 7, стр. 617; мировойинститут — институт мировых посредников, введенный после отмены крепостного права для урегулирования спорных вопросов между крестьянами и помещиками.

Выкупные свидетельства — процентные бумаги, выдававшиеся казной помещику по совершении земельной сделки между ним и «вольными» крестьянами и составлявшие 70–80% всей выкупной суммы, погашаемой затем выкупными крестьянскими платежами.

Кийждо — каждый, всякий (церковнослав.).

…изнывает в тенетах круговой поруки… — Имеется в виду ответственность крестьянской общины за своих членов, «сковывавшая» крестьян «по рукам и ногам», отдававшая их в «кабалу» к кулакам и «облегчавшая» властям контроль над деревней.

…выражение «становой» употреблено не в буквальном смысле. — Понятие «становой» используется здесь в переносном смысле, обозначая самый строй, систему самодержавной власти.

…той помпадурши, которая <…> восклицала: глупушка! нашалил — и уехал! — См. т. 8, цикл «Помпадуры и помпадурши» (очерк «Старая помпадурша»).

…о которой древле сказано: блюдите да опасно ходите. — Не совсем точная цитата из Евангелия. В подлиннике: «Блюдите убо, како опасно ходите, не якоже немудри, но якоже премудри…», то есть: «Итак, смотрите поступайте осторожно, не как неразумные, но как мудрые…» (Послание к ефесянам святого апостола Павла, гл. 5, ст. 15).

…идти вперед, вышнего града взыскуя. — Выражение восходит к евангельскому тексту: «Не имамы бо зде пребывающего града, но грядущаго взыскуем», то есть: «Ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего» (Послание к евреям святого апостола Павла, гл. 13, ст. 14). «Взыскующиевышнегограда» — одно из обозначений сторонников нового жизнеустройства, поборников социальной справедливости.

…в своем новом углу… — В 1877 году Салтыков приобрел на берегу Финского залива небольшую усадьбу Лебяжье, вскоре проданную им за убыточностью.

…«хладных финских скал» — из стихотворения Пушкина «Клеветникам России» (1831).

Чухны (чухонцы) — прозвание финнов, живших в пригородах Петербурга.

Тревоги и радости в Монрепо^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 2, (вып. в свет 21 февраля), стр. 569–602.

Сохранилась писарская копия (ГПБ), происхождение которой неизвестно, но она, по-видимому, близка к тексту, запрещенному цензурой.

Этот очерк под названием «В добрый час» был исключен из № 11 «Отеч. записок» за 1878 год. Донесение H. E. Лебедева в С.-Петербургский цензурный комитет о данном номере журнала посвящено очерку «В добрый час» и статье «Принципы земского обложения». Разобрав оба произведения, цензор в своем заключении писал: «Находя, что как очерк Щедрина «В добрый час», ничем не отличающийся от прочих сатирических сочинений его, пропущенных цензурою, так и статья «Принципы земского обложения», в которой излагается бедственное положение крестьян вследствие чрезмерного обложения всякого рода поборами, не могут считаться настолько вредными, чтобы служить поводом к аресту ноябрьской книжки «Отеч. записок», но, во всяком случае, цензор считает нужным о содержании обеих поименованных статей донести Главному управлению по делам печати для характеристики направления означенного журнала» (ЦГИАЛ, ф. 777, оп. 2, ед. хр. 60, л. 308 в).

Неизвестно, под влиянием каких обстоятельств, но H. E. Лебедев существенно изменил донесение. Исключив отзыв о статье «Принципы земского обложения» и свое заключение, он оставил лишь разбор очерка «В добрый час», предложив за напечатание его подвергнуть книжку журнала аресту. Но и в таком виде донесение претерпело ряд изменений. В деле об издании «Отеч. записок» оно существует в нескольких вариантах. Приведем его по журналу заседания С.-Петербургского цензурного комитета от 18 ноября, то есть в том виде, в каком оно рассматривалось комитетом:

«Доклад цензора Лебедева о ноябрьской книжке журнала «Отечественные записки», представленный комитету ноября 17-го дня 1878 года.

В ноябрьской книжке «Отечественных записок», представленной комитету 16-го текущего ноября, обращает на себя внимание цензуры своею предосудительностью статья «В добрый час» Н. Щедрина (стр. 223–256). Этот очерк составляет едкую сатиру на преобразованную сельскую полицию, именно на становых и на урядников. Проводя параллель между прежнею дореформенного сельскою полициею и настоящею, автор отдает преимущество первой, находя, что хоть прежние становые, которых народ титуловал «куроцапами», были и менее образованны, но зато они не старались залезать в душу человека и отыскивать в тайниках ее различные неблагонамеренные тенденции. Теперешние же становые, принявшие в свое заведывание «основы и краеугольные камни», наделенные даром читать в сердцах человеческих, получили еще себе в помощники для своих изысканий урядников (стр. 224, 226, 227, 228, 230, 231, 232).

На страницах 241–246 для характеристики воззрений станового новейшего покроя на предстоящие ему обязанности, автор влагает в уста становому речь, обращенную к сотским, пропитанную едким сарказмом, и в этой речи уже без церемоний к числу обязанностей становых причисляет шпионство, соглядатайство, преследование литераторов и вмешательство во внутреннюю, сокровенную жизнь обывателя. (Нельзя не заметить, что эта речь станового напоминает в карикатуре другую речь, недавно произнесенную градоначальником одного из городов Южной России при вступлении в должность[271].)

Автор приходит окончательно к такому выводу, что при таком положении вещей жить в свое удовольствие могут только одни кабатчики и так называемые благонамеренные люди.

Находя, что в сатирическом очерке Щедрина выставлены в карикатурном виде без всякого замаскирования чины земской полиции, а именно становые пристава и только что учрежденные урядники, что в круг их обязанностей включены такие, которые вовсе не входили и не могли входить в правительственную программу, что вследствие такого осмеяния этих полицейских должностей роняется в общественном мнении их авторитет и значение, а с другой стороны искажаются в самом неблагоприятном смысле действительные цели правительства, бывшие в виду при учреждении этих должностей, цензор признает статью Щедрина «В добрый час» настолько вредною, что по отношению к ней считает нужным применить к ноябрьской книжке «Отечественных записок» закон 7 июля 1872 года.

Соглашаясь с вышеприведенною оценкою цензурного значения статьи и принимая во внимание объявленное на основании высочайшего повеления сентября 1-го дня 1878 года распоряжение господина министра внутренних дел о недопущении в периодических изданиях порицания действий полиции и возбуждении к ней недоверия и неуважения, цензурный комитет признает необходимым применить к ноябрьской книжке «Отечественных записок» статью 1 высочайше утвержденного 7-го июля 1872 года мнения Государственного совета, о чем и определил представить начальнику Главного управления по делам печати для доклада господину министру внутренних дел» (ЦГИАЛ, ф. 777, оп. 2, ед. хр. 60, лл. 304–305).

Не желая подвергать номер аресту, председатель С.-Петербургского цензурного комитета А. Г. Петров предложил Салтыкову заменить очерк «В добрый час» каким-нибудь другим произведением. В письме на имя начальника Главного управления по делам печати В. В. Григорьева от 18 ноября он докладывал:

«Честь имею довести до сведения Вашего превосходительства, что помещенный в ноябрьской книжке «Отечественных записок» сатирический очерк Н. Щедрина под заглавием «В добрый час» оказался весьма неудобным.

Это едкая сатира на преобразованную сельскую полицию. При всей неопрятности и неблаговидных качествах прежних чинов полиции, которых народ титуловал куроцапами, автор отдает им предпочтение пред представителями новой, которые, взявши на себя охранение основ и краеугольных камней, задались мыслию читать в сердцах граждан и получили себе помощников в лице новых урядников. В уста станового нового покроя влагается речь к его подчиненным, которая есть не что иное, как пародия речи одесского градоначальника Гейнца. В ней шпионство и соглядатайство прямо ставятся в обязанность полицейским властям.

Такое осмеяние новой полиции и самих мотивов ее преобразования показалось нам особенно неуместным после сентябрьского циркуляра министра, изданного на основании высочайшего повеления.

Вследствие доклада цензора и по представленному мне уполномочию я, предварительно представления Вашему превосходительству о задержании книги, вошел в аккомодацию с редактором об исключении или переделке статьи. Он предпочел заменить ее другой и на сей конец испросил возвратить ему представленные в комитет экземпляры для вторичного представления в измененном виде» (ЦГИАЛ, ф. 853, оп. 2, ед. хр. 69, л. 35).

В свою очередь 18 ноября Салтыков писал в цензурный комитет: «Желая сделать в 11-ом № «Отечественных записок» некоторые изменения, я прошу комитет возвратить представленные экземпляры, взамен которых будут доставлены новые». Как только новые экземпляры одиннадцатого номера журнала поступили в комитет, секретарь комитета Н. И. Пантелеев на донесении H. E. Лебедева написал: «Статья «В добрый час» исключена из журнала, посему оставить доклад без изменений».

Но Салтыков не смирился с запрещением очерка и 20 ноября обратился к В. В. Григорьеву с просьбой разрешить «поместить прилагаемый рассказ в декабрьской книжке журнала, не подвергая, ради его, книжку задержанию»[272]. В результате длительных переговоров Салтыкову, по-видимому, все же удалось заручиться согласием Григорьева на помещение в переработанном виде очерка «В добрый час» под названием «Тревоги и радости в Монрепо». В письме к Энгельгардту Салтыков сообщал:

«Институт урядников зачислен в число священных, и писать об нем, яко об институте, или возвести урядника в перл создания — значит совершить преступление. У меня весь этюд «Тревоги в Монрепо» таким образом перепакостили, выкинув все, что касается урядников. Он был еще в ноябрьской книжке напечатан. Вырезали и с тех пор, в течение 3-х месяцев, вели pourparlers[273]. Слова «занимается пропагандами» я должен был заменить словами: «занимался филантропиями», что вышло даже лучше. По сему можете судить и о прочем; а между прочим и о том, почему в Вашей статье получились некоторые пропуски».

Но и в переработанном виде «Тревоги и радости в Монрепо» снова обратили внимание цензора Лебедева. Его донесение о второй книжке «Отеч. записок» за 1879 год посвящено статье Н. Ф. Анненского «Государственная роспись на 1879 год» и очерку Салтыкова[274]. Лебедев находил оба произведения «весьма предосудительными и вредными», а в «Тревогах и радостях в Монрепо» обнаруживал «явное презрение к правительству, прибегающему к шпионству, как главному орудию самосохранения», в очерке, полагал он, «искажается и осмеивается полиция и характер ее деятельности» и доказывал, что «настоящее произведение Щедрина» является «крайне предосудительным, неблагонадежным и вредным». В этом отзыве содержится также текст, зачеркнутый Лебедевым и не воспроизведенный в публикации Евгеньева-Максимова: «Изложив содержание этого очерка, цензор остается при прежнем своем мнении, представленном в донесении о ноябрьской книжке «Отечественных записок», то есть о крайнем вреде этой статьи и о применении к февральской книжке закона 7 июля 1872 года». Исходя из этого, Лебедев считал необходимым подвергнуть второй номер журнала аресту. Ознакомившись с его донесением, С.-Петербургский цензурный комитет одобрил это предложение. Однако Григорьев с ним не согласился. Такую позицию начальника Главного управления по делам печати, очевидно, можно обьяснить только тем, что между ним и Салтыковым существовала предварительная договоренность, о которой не знали ни Лебедев, ни цензурный комитет. Договоренность эта была достигнута в результате переговоров после упомянутого выше письма Салтыкова к Григорьеву от 20 ноября. Поэтому, чтобы сдержать свое обещание, Григорьев обратился к министру внутренних дел Л. С. Макову со следующим письмом:

«С.-Петербургский цензурный комитет внутренней цензуры представил о задержании февральской книжки «Отечественных записок» (находящейся еще в рассмотрении) и о применении к ней высочайше утвержденного мнения Государственного совета июля 7-го 1872 года. Основанием к такому задержанию полагает комитет нецензурность двух статей в этой книге: «Тревоги и радости в Монрепо» Щедрина и «Государственная роспись на 1879 год». Ни ту, ни другую из этих статей не могу я признать вредною и опасною в такой степени, чтобы предстояла необходимость уничтожить их путем закона 7-го июля 1872 года. Что касается до произведений Щедрина, то они, как сатирические, естественно, представляют вещи не в их настоящих размерах; преувеличение же, в которое он постоянно вдается, имеет результатом, что читатель проникается не злобою, не негодованием, а смехом. Таков и его рассказ «Тревоги и радости в Монрепо». Рассмотрение «Государственной росписи на 1879 год», конечно, не заключает в себе панегирика нашему финансовому управлению: но печать имеет, по закону, право на такое рассмотрение, лишь бы сделано оно было в приличных формах. Притом статья «Отечественных записок» по этому предмету не заключает ничего нового противу того, что высказано уже в печати о росписи на 1879 год.

Поэтому я полагаю, что нет достаточных оснований задерживать и представлять в Комитет министров для уничтожения февральскую книжку «Отечественных записок», тем более что по выходе ее в свет она может быть рассмотрена Советом Главного управления по делам печати и признана, если окажется нужным, заслуживающею второго предостережения.

Соображения эти имею честь представить на усмотрение Вашего превосходительства вместе с прилагаемым донесением С.-Петербургского цензурного комитета»[275]. На этом документе резолюция Макова: «Согласен с Вашим заключением».

Таким образом, благодаря предусмотрительности Салтыкова очерк «Тревоги и радости в Монрепо» был напечатан.

По писарской копии можно установить, какие изменения вынужден был по цензурным соображениям внести Салтыков при публикации очерка под названием «Тревоги и радости в Монрепо». В рукописи значительно больше внимания было уделено институту урядников, при переработке часто встречающееся слово «урядник» было им или убрано, или заменено на «вольнопрактикующий незнакомец», «посторонний», «человек» и т. п., а вместо «пропаганда» введен термин «филантропия», «проповедь» и т. д. Помимо такого рода замен Салтыкову в ряде случаев пришлось прибегнуть и к исключению части текста, что, в свою очередь, явилось поводом для дальнейшей его творческой переработки.

Приводим наиболее существенные варианты из писарской копии.

Стр. 292, строка 9. После: «становую квартиру» — было:

и сверх того к нам назначили какое-то совсем новое лицо: урядника.

Стр. 293, строка 21. После: «говорил бы о сердцеведении» — было:

и о внутренней политике, и чтобы…

Стр. 293, строка 17 сн. После: «и так далее до конца» — было:

А тут еще на помощь к нему подоспеет урядник… Что такое этот урядник! Что означает сей новый чин?

Стр. 296, строка 1 сн. После: «молодых отростков для ее огорода» — было:

Затем уже совсем было собрался домой, как вдруг вспомнил об уряднике.

— Ну, а урядник? — обратился я к батюшке, — как-то он на мои пропаганды взглянет?

— Об уряднике ничего сказать не могу и даже впервые о такой должности слышу, — ответил он, — читал, правда, в газете, будто бы в Костромской губернии у одного обывателя пропала курица и будто бы господин урядник ту курицу за семьсот верст нашел, но верно ли это — сказать не могу.

Стр. 299, строка 21. После: «политически неблагонадежного лица» — было:

Все равно как история с нигилизмом. Кому до 1862 года могло даже во сне привидеться это интересное явление, наделавшее столько шума в нашей печати и, к несчастию, даже в жизни?

Стр. 301, строка 17. Вместо: «следовать куда глаза глядят» — было:

следовать в места не столь отдаленные.

Стр. 306, строка 11 сн. После: «поднять» — было:

И к тому же, наверное, найдутся люди, которые увидят тут каламбур…

Стр. 308, строка 16. После: «будет прием урядников» — было:

и кстати я познакомлю вас с моими молодцами урядниками.

Стр. 318, строка 15 сн. После: «вы благородный человек» — было:

По нужде я могу быть даже откровенным с урядниками, потому что они призваны исполнять мои предначертания…

Автор подверг в очерке осуждению произвол властей, дошедший до последней крайности и принявший форму пресловутого «сердцеведения». С беспощадным сарказмом осмеяны здесь некоторые конкретные «охранительные» мероприятия правительства — введение института полицейских урядников, усиление средств уездной полиции, выступление Гейнса, отразившего «твердые» установки и настроения правительственных верхов. Одновременно сатирически заклеймена трусость и податливость дворянского либерала-фрондера, постыдно пасующего перед реакцией.

Очерк получил высокую оценку в печати. «Г. Салтыков, — отмечал Буренин, — под видом легкого фельетонного очерка, в маленькой раме будто бы чисто бытовой картинки захватывает одно из существеннейших отрицательных явлений современной жизни. Сатирический герой этюда становой новейшего, «последнего» пошиба, и в его образе сатирик обрисовывает самые выдающиеся черты целого направления, обрисовывает с такою полнотою и выдержкою, какая ему не всегда удается. Сатира не переходит ни разу в шарж, не страдает околичностями и юмористическим балагурством, не чуждым иногда г. Салтыкову: она проведена с начала до конца очень тонко, с чувством меры и оставляет впечатление вполне ясное и цельное». Подробно пересказав содержание, критик приходил к выводу: «Вообще можно сказать, не рискуя впасть в ошибку, что новый этюд г. Салтыкова, несмотря на легкую фельетонную форму, принадлежит к числу наиболее выдержанных, наиболее определенных и глубоких его сатир»[276].

Считая, что «лучшей из беллетристических статей февральской книжки «Отеч. записок», без сомнения, является очерк Щедрина», обозреватель одесской газеты «Правда» подчеркивал: «Разговоры обывателя с Грациановым и в особенности речь последнего с сотским как нельзя более типичны и полны самой злой иронии. Но что особенно замечательно вообще в сатирических очерках г. Щедрина и, разумеется, также и в этом — это именно их современность, — он особенно умеет всегда подметить отрицательные стороны современной «злобы дня» и вместе с тем подметить в ней пошлую сторону, которую и предает беспощадному сарказму. Новый рассказ его может быть лучшим подтверждением этого»[277].

«Прекрасный», «своевременный», «остроумный» очерк «Тревоги и радости…» вызвал сочувственные по большей части отклики и других периодических изданий. Считая, что «для воспроизведения современного помещичьего быта больше всех русских писателей делал и сделал Щедрин», обозреватель «Русск. курьера» (1880, № 53, 24 февраля, подпись: Б. Н.)называет рассматриваемый очерк «замечательнейшим», хотя и не лишенным, как всякая «чистая» сатира, известной «односторонности».

Мы живем среди полей и лесов дремучих… — строка из цыганской песни в опере Верстовского «Пан Твардовский», по либретто Загоскина. Песня была впервые «опубликована в «Драм. альманахе» (СПб. 1828, стр. 133–134).

…называли куроцапом. — Это прозвище неоднократно встречается у Салтыкова (см., например, очерк «Охранители» в цикле «Благонамеренные речи», а также главу «Предводитель Струнников» в «Пошехонской старине»). В «письмах» «Из деревни» Энгельгардта прежний становой именуется примерно так же — «курятник» (ОЗ, 1879, № 1, стр. 134).

…более или менее отдаленных городов — то есть возможных пунктов административной ссылки.

Вот хоть бы «филантропии» эти… — Рассказчик, выступающий в роли кающегося либерала, намекает на «грехи» молодости — увлечение передовыми идеями, проповедь человеколюбия и т. п.

Когда объявили свободу вину... — Имеется в виду отмена в 1861 году так называемых откупов (см. прим. к стр. 326) и введение вместо них винногоакциза, то есть налога, включенного в цену вина сверх его стоимости (ср. в «Благонамеренных речах»: «Насчет вина свободно, а насчет чтениев строго. За ум взялись», т. 11, стр. 111).

А ежели бы вы в то время вместо «свободы»-то просто сказали: улучшение, мол, быта… — В период подготовки манифеста 19 февраля 1861 года самый термин «освобождение» заменялся в официальных документах словами: «улучшениебыта помещичьих крестьян».

…ни курить фимиам, ни показывать кукиш в кармане, ни устраивать мосты и перевозы… — Об отношении Салтыкова к земству см. т. 7, стр. 550 и 617.

…позволявшие себе носить волосы более длинные, чем нужно. — Ирония по адресу гонителей «нигилистов», раздраженно реагировавших на такие внешние приметы разночинцев-демократов, как костюм, манера держаться, стрижка волос и т. п. «Длинноволосый», «нестриженый» или, напротив, «стриженая» в лексиконе реакционеров и обывателей служили прямым обозначением «нигилиста» и «нигилистки».

…как некогда выразился академик Безобразов… — См. стр. 696.

…а просто явилось ответом на требование темперамента… — Салтыков, вероятно, обыгрывает здесь словоупотребление Безобразова в статье «Наши охранители и наши прогрессисты»: «Всякая действительность, с какой бы точки зрения ни смотреть на нее, заключает в себе свет и тени; видеть более света или более густые тени зависит от того или другого личного настроения и даже темперамента» (PB, 1869, № 10, стр. 464).

Исправник — начальник уездной полиции в дореволюционной России.

«…Кимвал бряцающий…» — библейское выражение (кимвал — музыкальный инструмент с сильно звенящим звуком), служащее Салтыкову для иронического обозначения бессодержательности и агрессивности охранительной идеологии.

…будет прием урядников. — Должность полицейскихурядников была введена высочайше утвержденным положением Комитета министров летом (9 июня) 1878 года «для усиления средств уездной полиции и в помощь становым приставам для исполнения полицейских обязанностей, а также для надзора за действиями сотских и десятских на местах и для их руководства» («Собрание узаконений и распоряжений правительства, издаваемое при Правительствующем Сенате», 1878, № 37, 28 июня, стр. 721–722; далее следует «Проект временного положения о полицейских урядниках в сорока шести губерниях, по общему учреждению управляемых»). 20 июля 1878 года Правительствующему Сенату была представлена «Инструкция полицейским урядникам», утвержденная накануне министерством внутренних дел (о ней см. стр. 723).

Эти постановления и документы, естественно, привлекли к себе внимание печати. Так, «Голос» поместил пространную заметку, приветствовавшую новый институт — страж «порядка» и «спокойствия»: «Урядники волей-неволей являются облеченными и политической миссией: на них будет лежать воспитывание, собственным примером, в народной массе строгого чувства законности и доверия к правительству, им предстоит сделать совершенно безвредными всякие утопические бредни, которые, тем или другим путем, могут распространяться среди народа» (1878, № 292, 22 октября). Редакционной статьей откликнулись на это событие и «Моск. ведомости» (1879, № 23, 26 января). Сатира Салтыкова, таким образом, осмеивала и самый институт, и отношение к нему со стороны либерально-охранительной прессы.

Вот речь, которую он произнес… — Один из «источников» остропародийного грациановского «слова» — речь одесского градоначальника Гейнса.

В «Голосе» (1878, № 290, 20 октября) сообщалось: «Новый одесский градоначальник, генерал Гейне, во время приема всех служащих, сказал чинам полиции речь, которая произвела сильное впечатление. Надежда, что Одесса приобрела начальника твердого и опытного, кажется, оправдывается». Немного спустя газета целиком опубликовала и самый текст речи (1878, № 294, 24 октября), привлекшей внимание Салтыкова.

Осмеивая выступление Гейнса, писатель в ряде случаев почти дословно воспроизводит этот характерный «оригинал». Ср.: «И я, с своей стороны, имею честь представиться вам как старший чин одесской полиции» (Грацианов: «Господа! я сам ничего больше, как первый урядник вверенного мне стана…»). Гейнс: «Нарушение законов или подготовление к их нарушению производится чаще всего в домах, чем на улицах, потому полиция не может иметь характер, так сказать, исключительно уличный. Повсеместно полиция зорко следит за жизнью людей, признаваемых вредными. В Северной Америке и Западной Европе, т. е. там, где домашний очаг считается неприкосновенным, полиция знает жизнь горожан, знает их выдающиеся черты и недостатки, отчего она в состоянии предупреждать преступления и всегда обладает драгоценным материалом для их раскрытия…» (Грацианов: «Во-первых, вы должны знать все, что делается в ваших сотнях… Чтобы знать все, нет никакой необходимости в вмешательстве каких-либо сверхъестественных или волшебных сил. Достаточно иметь острый слух, воспособляемый не менее острым зрением — и ничего больше. В Западной Европе давно уже с успехом пользуются этими драгоценными орудиями, а по примеру Европы, и в Америке. У нас же, при чрезвычайной простоте устройства наших жилищ, было бы даже непростительно пренебречь сими дарами природы»). Или же: «Прежде всего и настойчивее всего я просил бы вас, господа, постараться усилить уважение, питаемое к вам жителями Одессы, что вы можете достигнуть только одним способом: твердым и настойчивым исполнением своего долга в пределах и рамках, указываемых законами» (Грацианов: «Только взаимное и непрерывное горжение друг другом может облагородить нас в собственных глазах наших; только оно может сообщить соответствующий блеск нашим действиям и распоряжениям. Видя, что мы гордимся друг другом, и обыватели начнут гордиться нами, а со временем, быть может, перенесут эту гордость на самих себя»). И еще: «Рекомендую только некоторую большую сдержанность и осторожность относительно людей, признаваемых надежными, и относительно образованного класса, так как, чаятельно, что последний более других понимает особенно, в настоящее время, необходимость уважать и исполнять закон». (Грацианов: «Действительного и истинно плодотворного содействия вы можете ожидать, по преимуществу, от господ кабатчиков… Не особенно полезного, однако ж, и не вредного содействия вы можете ожидать от господ бывших помещиков, ныне скромно именующих себя землевладельцами».)

Помимо речи Гейнса в грациановском «слове» высмеян еще один официальный документ — правительственная «Инструкция полицейским урядникам», состоящая из 42 параграфов и выписок статей из Свода законов; она многими своими пунктами пародируется Салтыковым.

Параграфы «Инструкции» предписывали урядникам «следить, негласным образом, за неблагонадежными и подозрительными лицами и наблюдать негласно за поведением лиц, водворенных на местах жительства под надзор полиции»; чаще посещать места, «в коих, по разным обстоятельствам, скопляется большое число народа»; требовать «исполнения закона или полицейского распоряжения» «твердо и настойчиво»; сотским еженедельно являться к становому с рапортами и для получения приказаний («Собрание узаконений и распоряжений правительства…», 1878, № 151, 4 августа, стр. 916–927, 934). Так, например, Грацианов предлагает урядникам являться к нему «за разъяснениями» и «для получения <…> наставлений» «возможно чаще», «потому что урядник, в ожидании разъяснений, может помочь <…> прислуге нарубить дров, поносить воды и вообще оказать услугу по домашнему обиходу». Любопытно, что вскоре в «Циркуляре министра внутренних дел губернаторам» — от 25 марта 1879, № 38 — был официально отмечен факт неслужебного использования становыми урядников — чаще всего в качестве «если не даровых, то весьма дешевых письмоводителей» — см. MB, 1879, № 89, 10 апреля.

Возможно, что толчком к пародированию, своеобразным «напоминанием» послужила статья (MB, 1879, № 23, 26 января), посвященная институту урядников и одобрявшая многие из параграфов «Инструкции». (14, 16, 34 и др. — они-то и «задеты» в первую очередь Салтыковым.)

…прочитав в одном сочинении <…> «Устав о печении пирогов» <…> «не потерплю» и «разорю!». — Грацианов вспоминает «Историю одного города».

…с земским цензом… — Ценз (имущественный, образовательный) — условие допущения лица к пользованию теми или иными социально-политическими правами, прежде всего избирательными. Здесь — имущественный ценз.

…какого мнения я насчет фаланстеров, и когда я выразился, что опыт военных поселений… — В системе Фурье фаланстер — коллективно-трудовая единица. Военныепоселения, практиковавшиеся царизмом в первой половине XIX века и охватывавшие несколько губерний, по своему устройству и режиму мало чем отличались от тюремных колоний. Водворенные туда государственные крестьяне одновременно несли и изнурительную воинскую службу, и тяжелые земледельческие повинности, подвергаясь строжайшему контролю во всем, даже в сугубо личных делах.

Салтыков здесь иронизирует над гонителями всего передового, которые, обрушиваясь на «фаланстеры», на деле являются защитниками самых грубых общественных аномалий, устроителями дикого «крепостногофаланстера», включая и бесчеловечный опыт военных поселений.

…школы военных кантонистов… — специальные школы для солдатских детей, с самого рождения причислявшихся к военному ведомству; отличались жестокой муштрой и палочной дисциплиной.

О браке, согласно с определением присяжного поверенного Пржевальского, выразился, что это могила любви… — Имя адвокатаПржевальского получило нелестную известность после судебного процесса по делу неудачно покушавшейся на него А. А. Венецкой (дело Венецкой рассматривалось в Московском окружном суде 31 августа 1878 г.; см. отчет — H В, № 904, 4 сентября, и № 906, 6 сентября). Тогда-то и получила огласку, вызвав многочисленные иронические цитации в печати, фраза о «браке», которой, как выяснилось на суде, Пржевальский пользовался, склоняя Венецкую на внебрачную связь. Собственно, Пржевальский лишь возродил французскую поговорку, с давних пор известную в России, использованную, например, в эпиграмме С. А. Соболевского (1852) на Каролину Павлову:

Ах, куда ни взглянешь,

Все любви могила!..

Мужа мамзель Яниш

В яму посадила…

(См.: Русская эпиграмма (XVIII–XIX вв.), «Сов. писатель», Л. 1958, стр. 186.)

Сатирический выпад Салтыкова объясняется тем, что «Моск. ведомости» раздраженно откликнулись статьей Иногородного обывателя (Б. М. Маркевича) на сочувственное по отношению к Венецкой освещение периодикой этого процесса. Газета открыто ополчилась на тех «молодцов от, прогресса"», которым «нужны „уравновешенные в правах с мужчинами" женщины»: «Их героини — какая-нибудь Венецкая, стреляющая в человека, как в «петуха»…» (MB, 1878, № 278, 1 ноября). Салтыков, несомненно, имел в виду это выступление, когда заставлял шпиона-«сердцеведа» Грацианова признать «нигилистический» афоризм Пржевальского.

…вольнопрактикующим незнакомцем. — В рукописи, судя по писарской копии, приставленный к рассказчику шпион назывался «урядником» (см. стр. 719).

Монрепо-усыпальница^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 8 (вып. в свет 19 августа), стр. 489–514. Рукописи и корректуры неизвестны.

При подготовке Изд. 1880 и 1883 наряду с мелкой стилистической правкой в текст внесено несколько незначительных изменений. Эпиграф «Когда продавец…» перенесен к очерку «Finis Монрепо».

Стр. 326, строка 20. В журнальном тексте после слов: «отлично понимает» — было:

«что песня сороковых и иных годов уже спета».

«Монрепо — усыпальница» продолжает тему, обозначенную уже в «Дворянских мелодиях» и «Дворянской хандре». Это очерк об «отживающих» «людях сороковых годов», сознающих в новую эпоху свое «бессилие» и «неумелость» и устремляющихся к «родным пепелищам» с единственной целью — «заживо иметь гроб».

В письме к Анненкову от 10 декабря 1879 года Салтыков так определил эту свою тему: «…я в последнее время начал все о прелестях умирания писать…»

По мысли Салтыкова, поколение 40-х годов — к нему писатель так или иначе причисляет и себя — исторически устарело, сделалось неспособным активно участвовать «в делах и вещах современности». Хотя отдельные из его представителей и пытаются, явно самообольщаясь, сыграть роль «заправских деятелей», «похорохориться», но «большинство» сознает всю бесцельность выхода на общественно-историческую сцену «с запасом забытых слов». Тезис «пора умирать», мотив «усыпальницы», определившие всю тональность очерка, поддерживаются мыслью о невозможности для «стыдящегося», но «бессильного» человека жить в «царящей суматохе», о необходимости отстранения от «торжествующей современности», определяемой как «жизнь с двойным дном».

Критика — преимущественно «газетная» — обратила внимание на особый «тон» очерка, не обнаружив, однако, достаточно ясного понимания смысла и истоков салтыковской «грусти». «…Новое произведение Щедрина, — писал П. И. Вейнберг, — есть как бы сатирическая элегия, эпиграфом к которой можно поставить, пожалуй, лермонтовское «Выхожу один я на дорогу» («Молва», 1879, № 232, 24 августа; подпись: Петр В — б — ъ). Исключительно в субъективно-психологическом плане истолковал «меланхолию» Салтыкова В. П. Чуйко («Новости», 1879, № 228, 7 сентября; подпись: В. П.), противопоставив тут же «ясный, конкретный художественный язык» «Монрепо — усыпальницы» «туманной» манере предшествующих созданий «корифея литературы». Сомнительного свойства комплиментами, стремлением противопоставить «бесподобный» юмор «высокодаровитого автора» будто бы «либерально-резонерской закваске его сатиры», то есть ее идейной направленности, отличается отзыв Буренина (НВ, 1879, № 1259, 31 августа). Более сочувственно отозвался об очерке А. И. Введенский. Отметив, что с течением времени в сатире писателя стало «гораздо больше желчи и горя, чем смеха», критик в пример привел «Монрепо — усыпальницу».

«В этом сатирическом произведении, — отмечал Введенский, — среди свойственного таланту автора саркастического отношения к беспримерно-нелепым явлениям нашей жизни, читатель вдруг наталкивается на многие строки и целые страницы, почти с страстным увлечением написанные и обличающие, что автору было не до «смеху», хотя бы и «сквозь слезы». Посмотрите, например, какая глубокая скорбь и нравственная боль чувствуется в следующих словах, где автор говорит о своей любви к России и о причинах этой любви»[278].

«Монрепо — усыпальница» и «Finis Монрепо» были прочитаны писателем на вечере в пользу Литературного фонда 28 декабря 1879 года.

«Lui! toujours lui!!» — Неточная цитата из стихотворения Гюго, посвященного Наполеону I. У Гюго «Toujours lui! Lui partout». Эти слова взяты Салтыковым в качестве эпиграфа к очерку «Он!» («Помпадуры и помпадурши», т. 8, стр. 141 и 510).

…наши фрондирующие помещики... Характеристику русского фрондера Салтыков дал в очерке «К читателю» из цикла «Благонамеренные речи» (т. 11).

…пропинационная привилегия… — право монопольной виноторговли (так называемые откупа), приобретаемое у правительства.

Я знаю, что и между нами найдутся личности, которые не прочь еще похорохориться, устроить недоразумение и погарцевать перед застигнутой врасплох толпой, в качестве заправских деятелей… — Возможно, в этой тираде имеется в виду Тургенев, приезд которого весной 1879 года в Москву и Петербург сопровождался торжественными обедами и речами, в которых много говорилось о «людях сороковых годов» (см., например, отчеты о московском — 6 марта и петербургском — 13 марта обедах в честь писателя в «Газете Гатцука», 1879, № 10–11). «Отеч. записки», не принявшие участия в чествовании Тургенева, разъяснили свою позицию в специальном объяснении («Внутр. обозр.», 1879, № 4). Салтыков писал Анненкову 10 декабря 1879 года: «Он напоминает мне тех старинных наших помещиков, которые, бывало, все по герольдиям хлопотали, как бы герб позабористее получить. Так и он: все о рукоплесканиях и почестях хлопочет и какую массу хитростей и уловок для этого употребляет — это вообразить невозможно».

…с запасом забытых слов… — то есть идей «сороковых годов». Сознавая известную ограниченность этих идей, Салтыков не раз подчеркивал их возвышенный характер и большую гуманистическую значимость перед лицом торжествующего «бесстыжества»: он горько сетовал на то, что мир «ликующего хищничества» предал забвению заветы «сороковых годов», зачислив их в разряд «фикций», «нестоящих» слов. Возможно, что с этими представлениями связан последний замысел писателя — «Забытые слова» (1889).

Непотизм — устройство служебной карьеры родственникам, «своим людям».

…не скрывается ли за этим фактом ходатайство Гулак-Артемовской? — Гулак-Артемовская, светская дама, нажила крупный капитал тем, что, пользуясь своими связями, «проводила дела» в министерствах; своими ходатайствами перед высокопоставленными лицами помогала всякого рода сомнительным предприятиям, за что получала вознаграждения. Ее громкое дело слушалось в Петербургском окружном суде осенью 1878 года. Она вместе с Богдановым обвинялась в подлоге векселей (хроника процесса печаталась в ряде газет: см., например, «Голос», 1878, №№ 291–300; НВ, 1878, №№ 951–958).

А потом пойдут газетные «слухи»… — Здесь и далее Салтыков осмеивает падкую на всевозможные «интригующие» сообщения консервативную и либеральную печать, стремившуюся использовать передаваемые ею толки в своих корыстно-охранительных целях. На страницах «Моск. ведомостей», «Газеты А. Гатцука», «Голоса» и других термин «слухи» часто фигурировал. Например, «Новый год начался тревожными слухами о появлении будто бы чумы в Астраханской губернии…» («Газета А. Гатцука», 1879, № 1, 6 января). См. прим. к стр. 329–330.

Все это взбаламученное море... — Для характеристики современной прессы Салтыков использовал название известного антинигилистического романа Писемского «Взбаламученное море».

Сначала исчезли волгаре, потом Афганистан и Зулу́, потом ветлянская интрига, потом еще интрига и еще интрига, а, наконец, и слухи о предстоящем финансовом возрождении… — Салтыков иронически перечисляет самые ходовые в тогдашней периодике «вопросы» и «темы». Действительно, газетные полосы и столбцы некоторых «толстых» журналов за 1878–1879 годы пестрят сообщениями и заметками об итогах русско-турецкой войны (1877–1878 гг.) и устройстве Болгарии, об Афганистане, его правителях Шир-Али, Якуб-хане и «английских интригах», об африканском племени зулу, в одной из схваток с которым погиб именитый участник английской военной экспедиции — претендент на французский престол Наполеон IV. Ветлянской интригой реакционная печать и особенно «Моск. ведомости» называли сообщения и слухи о вспыхнувшей в конце 1878 года в селе Ветлянке Енотаевского уезда Астраханской губернии эпидемии чумы.

Сообщая, например, о покушении на харьковского губернатора кн. Д. Н. Крапоткина, о вооруженном противодействии при захвате тайной типографии в Киеве, об убийстве жандармского полковника в Одессе, «Моск. ведомости» объявили толки о чуме уловкою, призванною усыпить бдительность, прикрыть «преступные деяния»: «Впрочем, что значат события действительной жизни для тех, кто находится под впечатлением чумного кошмара? Не удивительно поэтому, что ужас кровавой драмы, разыгравшейся в Харькове, был заглушен шумом чумной комедии, разыгранной вслед за тем в Петербурге» (MB, № 46, 23 февраля). «Чумной комедией» здесь названо состоявшееся 11 января 1879 года заседание общества русских врачей под председательством Боткина, подтвердившее факт чумной эпидемии.

Злободневным вопросом тогдашней внутренней жизни был и вопрос о финансах. По данным, напечатанным «Моск. ведомостями» (1879, № 5, 6 января), бюджетный дефицит за 1878 год составлял 27,5 миллиона рублей. Обеспокоенные власти предприняли ряд мер (учреждалась «особая высшая комиссия», вводились новые пошлины и сборы), которые, однако, даже по самым оптимистическим расчетам, никак не могли восстановить требуемого равновесия. Основная надежда возлагалась на «естественный» прирост доходов за счет общего подъема народного благосостояния. Это и брал под сомнение Салтыков, вопреки оптимистическим прогнозам официальных лиц, и в частности министра финансов.

…Конституционное будущее Болгарии. — См. прим. к стр. 338.

…Якуб-хан, достославно шествующий по стопам Шир-Али… — Имеются в виду афганские правители, потерпевшие поражение в военном конфликте с Англией (1878–1879 гг.). Эмир Шир-Али бежал из Кабула в конце 1878 года в Туркестан; Якуб-хан, сын Шир-Али, который находился в оппозиции к политике отца, был им заточен. После освобождения вступил в переговоры с англичанами, но долго продержаться у власти не мог: вскоре последовало его низложение и высылка в Индию.

…то пригрозись: об этом, дескать, мы поговорим в следующий раз… — Салтыков иронически воспроизводит характерный для либеральной печати оборот-концовку, служащий прикрытием ее идейно-политической бессодержательности.

Есть люди <…> которые мертвыми дланями стучат в мертвые перси. <…> По моему мнению, люди, занимающиеся этим ремеслом, суть иезуиты. <…> Они настроят мертвыми руками бесчисленные ряды костров… — Полемический выпад против Достоевского. См. стр. 775, 776–779.

«…звон победы раздавайся» — пародийный парафраз державинского «Описания торжества в доме кн. Потемкина, по случаю взятия Измаила», часто используемый Салтыковым для осмеяния казенно-охранительного патриотизма. У Державина:

Гром победы, раздавайся,

Веселися, храбрый Росс!

Слава, то есть «нас возвышающий обман»… — Из стихотворения Пушкина «Герой». У Пушкина:

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман.

Ходят люди в мундирах, ничего не созидают, не оплодотворяют, а только не препятствуют — а на поверку оказывается, что этим-то именно они и оплодотворяют... — Мысль о плодотворности административного бездействия, парадоксально изобличающая социальную вредность царской бюрократии, уже была высказана Салтыковым в «Истории одного города» и в «помпадурском» цикле (см. т. 8, стр. 233, 355).

…чтобы мужик русский, говоря стихом Державина, «ел добры щи и пиво пил». — Салтыков полагал, что первой ступенью процесса превращения «коняги» в человека является удовлетворение его «первоначальных нужд», материальная обеспеченность, дающая ему возможность освободиться от притязаний «желудка» и перенести «свои требования в высшую сферу». «…Несправедливо и едва ли возможно ожидать, чтобы бедность духовная была побеждена прежде, нежели будет побеждена бедность материальная» («Письма о провинции», письмо 6-е; т. 7). В пятой главе «Итогов» Салтыков именно в этом плане (на полях, в конце текста первой редакции) процитировал из стихотворения Державина «Осень во время осады Очакова»:

Запасшися крестьянин хлебом,

Ест добры щи и пиво пьет.

(См. т. 7, стр. 672–673; см. также цитацию этих строк в первой главе «Современной идиллии» — т. 15, кн. 1.)

…«возбуждения пагубных страстей»? — На официальном языке означало революционные убеждения и действия.

…конституционное будущее Болгарии… — иронический пассаж, включающий в себя и «обмен» телеграммами с реальными лицами (известными тогда болгарскими деятелями), преследует цель высмеять куцый характер подготовлявшейся царскими властями «конституции» — «устава о предупреждении и пресечении» («Органический устав государственного устройства княжества Болгарского»), извлечения из него публиковались в ряде тогдашних периодических изданий (см. MB, 1879, № 37, 13 февраля). Ряд публикаций тех лет, освещавших «болгарские дела», укрепляли ироническую точку зрения Салтыкова. Так, в «Заметках и воспоминаниях» Евг. Утина «Болгария во время войны» описывалось и держимордовское поведение ее губернатора кн. Черкасского, «грозного», посоветовавшего одной болгарской депутации «выбросить из головы всякие политические затеи», «слушаться и повиноваться, а не рассуждать». Один из «людей» кн. Черкасского «твердо стоял на своем, что управлять болгарами без нагайки невозможно» (BE, 1878, № 2, стр. 687–694).

Посылаю телеграмму № 1-й: «Митрополиту Анфиму». — В заметке Утина «Наши болгарские дела» можно найти объяснение этому сатирическому выпаду. «Болгары, — писал он, — не желали, чтобы их духовенству была предоставлена особенно влиятельная роль в их внутренних делах. Об этом нежелании они скромно заявили, но получили грозный ответ, чтобы они не смели рассуждать подобным образом, что духовенство должно иметь предпочтительное влияние <…> что религия это краеугольный камень и т. д.» (BE, 1878, № 2, стр. 716).

Даже покойный цензор Красовский — и тот с удовольствием подписал бы под ними: «Мечтать дозволяется». — А. И. Красовский, который был с 1821 года цензором, а с 1832 года председателем комитета иностранной цензуры, отличался особым обскурантизмом и вздорностью претензий. Почти под каждым из рассмотренных им сочинений, даже разрешенных другими членами комитета, стояла его резолюция: «А г. председатель полагает безопаснее запретить».

…сам мечтательный Погодин — и тот не мог вычерпать его до дна. — Салтыков пародирует некоторые характерные для Погодина идеи — «мечтания», высказанные им в его научных и беллетристических сочинениях («О происхождении Руси», «Исследования, замечания и лекции о русской истории», «История в лицах о Димитрии Самозванце», «Петр I» и др.), а также в его монографии «Древняя русская история до монгольского ига» (т. I, M. 1872, стр. 1–6, 14–25; т. 2, стр. 678–690, 1327–1356 и др.).

Finis Monrepo^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 9 (вып. в свет 22 сентября), стр. 214–244.

Сохранились: 1) черновая рукопись ранней редакции (от слов: «Разуваев предстал передо мной радостный…», стр. 348, и кончая словами: «…В два слова мы кончили: «Finis Монрепо!», стр. 380); 2) черновая рукопись поздней редакции (от слов: «Разуваев предстал передо мной…», стр. 348, и кончая словами: «…Разуваев ни словом, ни движением не выдал, что помнит, как некогда он стоял за стулом с тарелкой», стр. 352).

Приводим два наиболее значительных варианта ранней рукописной редакции.

Стр. 362, строка 3 сн. После слов: «неумелость и сиротливость»:

Мне скажут, что это тип несимпатичный — согласен, но это не мешает ему существовать. И еще скажут, что это тип вымирающий — и это правда, но он не вымер, далеко еще не вымер. И притом он дал отпрыск. Я надеюсь, что этот отпрыск несколько иного характера, но покуда еще он не настолько определился, чтобы заключать об его пригодности к жизни в тех условиях и формах, в каких она сложилась в последнее время. Мне кажется, что <1 слово нрзб.> условие культурности в том виде, в каком мы привыкли себе ее представлять, то есть отсутствие возможности обойтись без посторонних услуг, существует для отпрыска в той же силе, как для старого древа. Спрашивается: как справится отпрыск с этою отчасти печальною, отчасти глупою необходимостью? Выработал ли он себе достаточный медный лоб, без которого немыслимо качество порабощать людей? Или же самое представление о медном лбе настолько уже претит ему, что он предпочтет вольное умирание тем выгодам, которые должно принести за собой меднолобие?

Повторяю: мой личный казус ничтожен. Но он доказывает, как трудно жить в это смутное, загадочное время, в этой смутной, загадочной среде. Нельзя быть свободным у себя дома, в своих четырех стенах; нельзя ходить в туфлях из комнаты в комнату, нельзя плевать в потолок… Но на каждом шагу руки, ноги, голова путаются в тенетах превратных толкований; на каждом шагу встречается вопрос: что сие означает? Нельзя быть нищим духом, чистым сердцем, нельзя сочувствовать, нельзя презирать…

По-моему, Грацианов совершенно извратил характер своих обязанностей. Или, лучше сказать, не он лично их извратил, а извратил дух времени. Вместо того, чтоб оставаться становым приставом в строгом смысле слова, он сделался политиком, философом, чуть ли не законодателем. Вместо того, чтоб лететь на помощь по первому зову, он еще различает: заслуживает ли имярек своим поведением, чтоб ему подавали помощь, полезный ли он сын отечества, и нет ли в самом его ничегонеделании, в самой его изолированности чего-либо сомнительного?

Стр. 368, строка 16. После слов: «Всему венец»:

— В «Ведомостях» пишут: всех умников в реке бы топить надо.

— Основательно. В другое время я бы сказал: какой, однако ж, курицын сын! Но теперь говорю: самая это здравая политика — «умников» в реке утопить, а на место их возложить упование на молодцов из Охотного ряда. Одна беда: начнут они по зубам чистить да в шею накладывать — как бы тогда не тово…

— А горошком-с? Раз-два-три и се не бе!

— Гм… горошком? Что ж, это не дурно. Их — горошком, а на их место опять умников поманить, а потом умников в свою очередь горошком… Да! так вы об Разуваеве, кажется, что-то хотели сказать?

— Просил он меня: не примете ли вы его?

— Был он у меня… А впрочем… знаете ли, день на день не всегда похож бывает. Все не решаешься, да не решаешься — и вдруг выйдет такой час: возьми все и отстань!

— Значит, так ему и сказать?

— Так и скажите: верного, мол, еще нет, а от знакомства не прочь.

— А как бы для вас-то было хорошо!

— Начинаю думать, что так.

Донесение цензора Лебедева о сентябрьской книжке журнала написано в три приема. Первоначально он представил (14 сентября) в цензурный комитет отзыв о «Художниках» Гаршина. Затем в тот же день прибавил к нему разбор статьи Салтыкова «Первое июня. — Первое июля», за помещение которой предлагал подвергнуть номер аресту (см. стр. 767). Здесь же на полях дана уже известная в печати по публикации Евгеньева-Максимова характеристика с цитатой одного места из «Finis Монрепо»[279], которое приводится цензором по рукописи:

«В статье редактора «Finis Монрепо», не представляющей по общему содержанию никакого цензурного затруднения, есть одно место (стр. 231), где, говоря о новых строгих мерах, предпринимаемых правительством, автор позволяет себе в настоящих обстоятельствах предлагать правительству шутовскую и безнравственную идею «умников в реке топить, а упование возложить на молодцов из Охотного ряда. А когда молодцы начнут по зубам чистить, тогда горошком. Раз, два, три и се не бе. (Очевидно, под горошком сатирик разумеет картечь.) Молодцов горошком, а на место их опять умников поманить. А потом умников горошком, так оно колесом и пойдет».

Евгеньев-Максимов считал, что эта приписка на полях принадлежит Лебедеву. Между тем хотя она и является составной частью его донесения, но, по-видимому, написана рукою председателя С.-Петербургского цензурного комитета А. Г. Петрова. Рассмотрев 14 сентября донесение Лебедева, цензурный комитет постановил:

«Согласно с мнением цензора, признавая как приведенное место из статьи Щедрина «Finis Монрепо» (стр. 231), так и указанные места в статье «Первое июня. — Первое июля» Nemo (стр. 119 и сл.), как подвергающие осмеянию действия правительства и колебающие авторитет, крайне вредными, особенно в настоящее время, комитет полагал необходимым сентябрьскую книжку «Отечественных записок» подвергнуть задержанию, о чем и определил: представить начальнику Главного управления по делам печати для доклада господину министру внутренних дел» (ЦГИАЛ, ф. 776, оп. 3, ед. хр. 139, л. 278 об.).

Посылая копию донесения Лебедева с решением о нем цензурного комитета, Петров 15 сентября в письме на имя исполняющего обязанности начальника Главного управления по делам печати Н. В. Варадинова дополнительно сообщал:

«Представляя вместе с сим о наложении ареста на сентябрьскую книжку «Отечественных записок», я считаю долгом доложить Вашему превосходительству, что с 1872 года в отношении к редакциям бесцензурных журналов, выходящих книжками реже одного разу в неделю, вошло в обычай с ведома и по распоряжению г. начальника Главного управления по делам печати пред выходом книжек в свет входить в аккомодацию с редакциями и предлагать им исключить статью или места, признаваемые вредными.

Мера эта в настоящем случае может быть применена к двум статьям сентябрьской книжки «Отечественных записок» тем с большим удобством, что места, признаваемые вредными и которых комитет на свою ответственность принять не может, входят в рассказы Щедрина и «Nemo» эпизодически, так что желаемые исключения могут быть сделаны редакцией без уничтожения статей, которые по общему содержанию своему не могут быть признаны вредными. Редакция «Отечественных записок», по всей вероятности, на это согласится.

Я спешу представлением об аресте экземпляров книжки, так как сегодня в полдень истекает двое суток со времени представления ее в комитет и затем остается тоже не более 48 часов до выхода книжки в свет.

Если Вы изволите найти нужным доложить об этом г. министру и он на это согласится, то исключение может быть предложено редакции журнала и сделано после наложения ареста» (ЦГИАЛ, ф. 776, оп. 3, e д. хр. 139, л. 279).

На следующий день (16 сентября) Варадинов «конфиденциально» известил Петрова о решении Макова:

«Г-н министр внутренних дел на докладе моем о задержании № 9 журнала «Отечественные записки» изволил положить следующую резолюцию: «Согласен, но нахожу, что первоначально можно было бы предложить редакции исключить или изменить неудобные места из статьи, и если редакция это не исполнит, то прибегнуть к применению закона».

Сообщая об этом к надлежащему исполнению, покорнейше прошу Ваше превосходительство уведомить меня о последующем»[280].

Результаты переговоров Петрова с редакцией «Отеч. записок» известны из его письма к Варадинову от 17 сентября:

«Вследствие письма Вашего превосходительства 16 сентября за № 2976 имею честь уведомить, что редактор журнала «Отечественные записки» Салтыков изъявил согласие на предложенные ему исключения и изменения в № 9 «Отечественных записок», а именно:

1. статье Nemo «Finis Монрепо» исключить место на стр. 231 от слов «В Ведомостях пишут» до слов «так оно колесом и пойдет».

2. В статье «Первое июня. — Первое июля» исключить весь отдел под рубрикою «Первое июня», то есть от начала статьи на стр. 119 до 131.

3. На стр. 119 вставить небольшое в трех строках заявление о пропуске отдела «1-ое июня» по неимению материала за май месяц.

Для выполнения сих изменений редактор просит сделать распоряжение о снятии наложенного по распоряжению Главного управления по делам печати ареста на экземпляры сентябрьской книжки.

Имею честь просить Ваше превосходительство об удовлетворении такового ходатайства редакции, с возложением ответственности на типографию, чтобы в неисправленном виде книги не были выпущены в свет, а сделанные исключения представлены были в комитет, и с условием, чтобы по исправлении книжек до выпуска оной в свет, вновь было представлено в цензурный комитет установленное количество экземпляров» (ЦГИАЛ, ф. 776, оп. 3, ед. хр. 139, л. 282).

17 сентября Варадинов известил Петрова, что Главное управление по делам печати обратилось к градоначальнику с просьбой назначить одного из инспекторов типографий для наблюдения, вместе с чиновником цензурного комитета, за исключением ряда мест из № 9 «Отеч. записок» (ЦГИАЛ, ф. 777, оп. 2, ед. хр. 60, л. 333).

Узнав о согласии Варадинова, Салтыков 17 сентября обратился в цензурный комитет с просьбой:

«Ввиду предполагаемых изменений в № 9 «Отеч. записок», имею честь покорнейше просить распоряжения о выдаче заарестованных книг журнала для исправлений. По исполнении сего, требуемое количество экземпляров будет представлено в комитет вновь».

Из последующих документов дела об издании «Отеч. записок» явствует, что под руководством назначенного цензурным комитетом П. П. Салманова и инспектора типографии А. Ф. Грешнера указанные в приведенном выше письме Петрова к Варадинову от 17 сентября части текста были изъяты из номера. Однако и после исключения неугодных цензуре мест разрешение на его выпуск в свет задерживалось. В связи с этим Салтыков 20 сентября писал секретарю цензурного комитета Н. И. Пантелееву:

«Милостивый государь

Николай Иванович.

Александр Григорьевич обещал мне выпустить 9 № «Отеч. зап.» по сличении сделанных исправлений. Между тем потребовались самые вырезки, и это замедлило выпуск книги. Ныне же вырезки готовы, да инспектор типографии занят. Так что вряд ли даже и в субботу № выйдет. Нельзя ли Вам принять в этом деле участие и попросить Александра Григорьевича хоть частным образом убедиться, что вырезки сделаны, и выпустить книгу.

Примите уверения в совершенном почтении и преданности».

Однако разрешение на немедленный выпуск сентябрьского номера в свет было дано только после того, как от П. П. Салманова 21 сентября поступило официальное извещение о том, что произведенные в 8020 экземплярах вырезки опечатаны и сданы под расписку «на хранение управляющему типографией Краевского Скороходову под условием предоставления таковых в цензурный комитет» (ЦГИАЛ, ф. 777, оп. 2, ед. хр. 60, лл. 337–338).

Таким образом, из приведенных выше документов со всей очевидностью следует, что в главе «Finis Монрепо» (см. стр. 367) была изъята часть текста от слов: «В Ведомостях пишут…» — и кончая словами: «…так оно колесом и пойдет». Не была она восстановлена автором и в отдельных изданиях «Убежища Монрепо».

При подготовке отдельного издания Салтыков несколько изменил журнальный текст. В «Отеч. записках» после слов Грацианова: «Теперь — конец!» (стр. 368) следовала реплика повествователя: «Всему венец!» «Да! так вы, кажется, об Разуваеве начали что-то говорить?» Вместо этого текста в Изд. 1880 и 1883 было напечатано:

— Всему венец! Вон из Москвы пишут: «умников»-де в реке топить надо…

— Тсс…

— Да! так вы, кажется, об Разуваеве начали что-то говорить?

Приводя по донесению цензора Лебедева место, исключенное цензурой из главы «Finis Монрепо», Б. М. Эйхенбаум справедливо отметил, что «в промежуток между черновым автографом и печатным текстом Щедрин изменил это место — и притом в сторону усиления, а не смягчения». «При таком положении, — заключает исследователь, — редактору текста приходится выбирать один из двух путей: либо пожертвовать содержанием этого куска и оставить печатный текст, либо пожертвовать текстологической чистотой и прибегнуть к конъектуре: вместо слова «Тсс…» взять приведенную цензором цитату. Ввиду ценности этого куска мы решили выбрать второй путь — после слов: «Вон из Москвы пишут» — берем цитату цензора и в реплике Щедрина ликвидируем слово «Тсс…», считая, что оно появилось взамен вырезанных цензурой фраз о «горошке» (Изд. 1933–1941, т. XIII, стр. 560).

Принятое Эйхенбаумом решение нуждается в одном уточнении. В начальной части фразы вместо слов: «Вон из Москвы пишут» — в соответствии с цензурными документами надо печатать: «В «Ведомостях» пишут». Что же касается утверждения С. Н. Соколова, что «в будущем новом издании «Убежища Монрепо» изъятый цензурой текст из главы «Finis Монрепо» должен быть восстановлен»[281] по черновому автографу, то оно опровергается приведенными цензурными материалами.

Сюжетно-тематической основой и целым рядом деталей «Finis Монрепо» тесно связан с очерками «Столп» и «Кандидат в столпы» из цикла «Благонамеренные речи»: продажа приходящего в упадок дворянского имения набирающему силу «чумазому» в обстановке безудержного разгула буржуазного хищничества, с одной стороны, и политической реакции — с другой.

Антипатия Салтыкова к «новоявленному русскому буржуа» — «ублюдку крепостного права», «мироеду» без элементарных культурных навыков предпринимательского дела, с «нахальной» «готовностью кровопийствовать» — очевидна. Не забывая о крепостническом прошлом «старокультурного человека», спеша согласиться, что это «тип несимпатичный», автор очерка готов все же посчитать роль «рохли» — при отсутствии другого выбора — более «приличной», чем роль «кровопивца».

Сатирически остро и выразительно воссоздается в очерке атмосфера усиливающейся реакции, засилья «граждан ретирадных мест», усматривающих «дух», «заразу», крамольное желание «фрондировать», «артачиться», «фыркать», даже в простом «ничегонеделанье», объявляющих «врагом отечества» всякого «недовольного», хотя бы и «промежду себя», и, наконец, призывающих к прямой физической расправе над «людьми культуры» — «умниками», «сочувствователями», «интеллигенцией».

Одним из первых откликнулся на выход «итогового» очерка Буренин; в большой «подвальной» статье он попытался взять под сомнение идейную значительность и остроту «эпопеи о тревогах и страданиях обитателя Монрепо», считая, что для Салтыкова характерны «фельетонность», невинно-юмористическая «фиоритурность». «Двойственность» образа рассказчика, который заключает в себе и объектно-сатирическое и авторско-лирическое начала, Буренин поспешил истолковать как очевидную неувязку, как лишнее свидетельство присущей писателю «неопределенности». Наконец, задавшись вопросом, «какое значение будут иметь через тридцать — пятьдесят лет» творения Салтыкова, критик «Нового времени» отвечал на него следующим образом: «…К этому времени мнимая глубина сатирика обмелеет так, что по ней, пожалуй, вброд будут гулять самые немудрые консерваторы двадцатого столетия»[282]. По сути дела, повторением буренинских суждений и оценок явились рецензии в «Современности» (1879, № 114, 7 октября. Подпись: А. Н.) и особенно — в «Петерб. листке» (1879, № 198, 10 октября), где Салтыков был обвинен в безыдейности.

Сочувственный характер носили отклики С. И. Сычевского («Правда», 1879, № 232, 25 октября) и критика, укрывшегося за псевдонимом Домино, который писал: «Сегодня я нахожусь под впечатлением последней сатиры Щедрина «Finis Монрепо» и не вижу ничего лучшего для начала своего первого фельетона, как сказать о ней несколько слов. Что за едкая, глубокая и высоко художественная сатира. Автор рисует между прочим новый тип деревенского аристократа, кулака-кабатчика, из бывших дворовых людей. Этот нарождающийся тип сельского буржуа питается и развивается, с одной стороны, на счет крестьянства, с другой — на счет культурного сословия, неспособного к практическому делу <…>

С беспощадной иронией наш сатирик срывает маску с наших «дельцов», которые мнят, что представляют основы общественного строя и в состоянии управлять судьбою страны. Нет для них приличнее названия, как граждане ретирадных мест»[283].

…Бажанов пишет <…> Советов повествует…— См. прим. к стр. 276.

Уставная грамота — документ, определявший новые пореформенные отношения помещиков и крестьян.

«Верный человек». — Вопрос о «верномчeловeке», иллюстрируемый, далее примерами Груздева и Разуваева, и раньше привлекал внимание Салтыкова — см. например, «историю» Стрелова в очерке «Отец и сын» из цикла «Благонамеренные речи» (т. 11).

…в прохвостах состоял! — то есть был исполнителем самых непривлекательных работ и поручений. Профос (лат. profos) — войсковой ассенизатор, уборщик лагерных нечистот.

…это совсем не тот буржуа… — Противопоставление русского невежественного хищника-буржуа («чумазого») европейскому свидетельствует о том, что Салтыкову были видны относительно позитивные начала более развитых, «культурных» форм капитала (деловая активность, профессиональная выучка и т. п. — «неслыханное трудолюбие», «пристальное изучение профессии»), равно как и их эксплуататорская сущность (наличие непременного «кровопивства»). Такой взгляд на отечественную буржуазию, по наблюдению Е. И. Покусаева, во многом близок тому, который развивала русская подпольная журналистика (см. «Революционная сатира Салтыкова-Щедрина», Гослитиздат, М. 1963, стр. 355).

…корнета Отлетаева… — Этот персонаж фигурирует также в очерке «Старая помпадурша» (т. 8, стр. 42) и более поздних произведениях Салтыкова («Недоконченные беседы», «Пестрые письма»), генетически восходя к повести кн. Кугущева «Корнет Отлетаев» (см. т. 8, стр. 486).

…насчет чтениев строго… — Одно из характерных салтыковских обозначений атмосферы торжествующей реакции, вложенное несколько ранее в уста «столпа» Дерунова («Благонамеренные речи»).

Толцыте и отверзется. — Евангельское выражение; «Просите, и дастся вам; ищите, и обрящете; толцыте, и отверзется вам», то есть: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам» (Матф., VII, 7).

…опасение выражал, дабы добрые семена не были хищными птицами позобаны. — Салтыков имеет в виду действительное выступление в тогдашней периодической печати какого-то духовного лица, в смысловом или стилистическом плане затронувшего евангельскую притчу о сеятеле. Позобанныептицамизерна — похищенные лукавым из сердец неустойчивых и неуразумевших людей посеянные в них семена веры (Матф., XIII, 4 и 19; Марк, IV, 4 и 15).

Червонные валеты… — шайка мошенников из прокутившейся дворянской молодежи, раскрытая в 1876 году (см. прим. к очерку «Дети Москвы», т. 12, стр. 189).

…у меня были «права́»… — См. т. 7, стр. 9.

Допустим, что я, возлежа на одре, читаю Кабе, Маркса, Прудона и даже — horribile dictu — такую заразу, как «Вперед» или «Набат». — Единственное упоминание Салтыковым имени основоположника научного социализма. (Об отношении Салтыкова к марксизму см.: А. С. Бушмин, Сатира Салтыкова-Щедрина, Изд-во АН СССР, М.-Л. 1959, стр. 303–317.)

…уроженец ретирадного места <…> граждане ретирадных мест… — Имеются в виду деятели реакционной печати, и прежде всего ведущие сотрудники «Моск. ведомостей» во главе с Катковым. Вскоре после публикации «Finis Монрепо» Салтыков писал Анненкову (10 декабря 1879 г.): «Думается, как эту, ту же самую азбуку употреблять, какую употребляют и «Московские ведомости», как теми же словами говорить? Ведь все это, и азбука и словарь — все поганое, провонялое, в нужнике рожденное. И вот все-таки теми же буквами пишешь, какими пишет и Цитович, теми же словами выражаешься, какими выражаются Суворин, Маркевич, Катков!»

В поддержку Салтыкова, вызвавшего своим очерком возмущение реакции, выступил Елисеев. Он писал: «В своем «Finis Монрепо» г. Щедрин назвал литературных доносчиков гражданами ретирадных мест. Это некоторых национал-патриотов шокировало: такое название показалось слишком резким и несправедливым. А между тем к чему же стремятся в действительности все литературные доносчики, если не к тому, чтобы литературу превратить в ретирадное место?» (ОЗ, 1879, № 10, стр. 222).

Нотабли — знатные люди (от франц. notables); во Франции XIV–XVIII веков — представители привилегированных сословий, назначавшиеся королем членами особого государственного органа (собрания нотаблей); здесь употреблено в ироническом смысле.

…отныне никому уж спуску не будет… — Ироническое определение правительственного курса репрессий, отчетливо обозначившегося после апрельского (1879) покушения Соловьева на Александра II (см. также след. прим.).

Вот в «Ведомостях» справедливо пишут: вся наша интеллигенция — фальшь одна, а настоящий-то государственный смысл в Москве, в Охотном ряду обретается. <…> В «Ведомостях» пишут: «умников» в реке топить надо… — Салтыков здесь точно характеризует направление газеты Каткова, которая, например, писала: «Пусть первопрестольная Москва кликнет клич по всей земле Русской <…> настала пора ополчиться на дерзновенного внутреннего врага Отечества» (MB, 1879, № 82, 3 апреля). Требуя жестоких акций против оппозиционной интеллигенции, газета ссылалась на «народное мнение», суть которого она видала в том, чтобы: «В Неву покидать всех!..Спуску много давали… Бунтовщики… Всех их в воду!», и напоминала «нашей скудоумной невской интеллигенции», «чем отвечал народ на «демонстрацию» в Охотном ряду» (Иногороднийобыватель <Б. Маркевич>, С берегов Невы. — MB, 1879, № 97, 19 апреля).

В 1878 году московские студенты — участники демонстрации — были жестоко избиты охотнорядскими мясниками, натравленными полицией. Еще ранее (декабрь 1876 г.) демонстрировавшие на Казанской площади в Петербурге землевольцы (этот «бунт» также упомянут в вышеуказанной корреспонденции Б. Маркевича) подверглись избиению со стороны дворников и торговцев, о чем Салтыков сообщал в письме к Энгельгардту (18 декабря 1876 г.): «Здесь недавно произошла какая-то странная история в Казанском соборе. Определительно никто ничего не знает, но говорят, что «представители деревни», то есть извозчики, отличились. Одну женщину головой об тумбу били и, говорят, убили».

Идея «горошка» (картечи), то есть расправы со спровоцированной самими же властями «смутой», также вынашивалась этой газетой (см. указ. номера, где, кстати, используется и термин «умники» в сочетании с прилагательным «невские»; см. также П. В. В., Голос русского. — MB, 1879, № 90, 11 апреля).

Имея в виду те же издания, которые подразумевал и автор «Убежища Монрепо», Елисеев писал: «Весь прошедший летний сезон наша текущая пресса занималась, главным образом, разыскиванием врагов отечества — внешних и внутренних и измышлением мер для уничтожения их. Осенний сезон, ввиду все еще окончательно не умиротворенного внутреннего состояния России, потребует, вероятно, со стороны прессы новых стараний и усилий в том же направлении» (ОЗ, 1879, № 10, стр. 200).

Ошуйю <…> одесную — слева, справа.

Желал бы я быть «птичкой вольной», как говорит Катерина в «Грозе» у Островского. — См. действие I, явл. 7.

Человек — это общипанный петух. Так гласит анекдот о человеке Платона, и этот анекдот, возведенный в идеал, преподан, яко руководство, и в наши дни. — По преданию, Диоген появился однажды на лекции Платона, определившего человека как «двуногое без перьев» («Государство»), с ощипанным петухом в руках, говоря: «Вот человек Платона» (Диоген Лаэртский, Жизнь и учения людей, прославившихся в философии, VI, 2). Салтыкову припомнился этот «анекдот» в атмосфере беззастенчивого разгула реакции, в обстановке всемерного подавления человеческой личности, низводимой до «ощипанной» курицы или же «червя ползущего».

Чуть ли не с Кантемира начиная, мы только и делаем, что жалуемся на «дурные привычки». — Салтыков повторил утверждение Добролюбова в его статье «Русская сатира екатерининского времени»: «С Кантемира так это и пошло на целое столетие: никогда почти сатирики не добирались до главного, существенного зла, не разражались грозным обличением против того, отчего происходят и развиваются общие народные недостатки и бедствия» (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 9-ти томах, т. V, Гослитиздат. М.-Л. 1962, стр. 315).

Рамки такие нужны... — то есть такой общественный строй, который устранял бы возможность развития в человеке пороков — «дурных привычек». Салтыков-просветитель придерживается точки зрения Чернышевского, который писал в статье о «Губернских очерках»: «Отстраните пагубные обстоятельства, и быстро просветлеет ум человека и облагородится его характер» (Н. Г. Чeрнышeвскии, Полн. собр. соч., т. IV, Гослитиздат, М. 1948, стр. 288).

…ни о сокровищах <…> издаваемых экспедицией заготовления государственных бумаг… — Намек на неумелую финансовую политику властей, прибегших во время войны с Турцией к выпуску большого количества заведомо обесцененных кредитных билетов.

…прошла Фомина неделя... — См. прим. к стр. 235.

…пропашку за пропашкой делает, — Пропашка — недобросовестная обработка земли, при которой остаются непропаханные участки.

…такие фундаменты закладываются и такие созидаются здания, что, того гляди, задавят. — По-видимому, намек на усилившееся к лету «страшного» 1879 года реакционно-охранительное «зиждительство», особенно заметное в столицах — Петербурге и Москве.

…смотрите-ка, куда забрались! — Имеется в виду присоединение в 60-e годы к России — несмотря на энергичное противодействие со стороны Англии — Кокандского, Бухарского и Хивинского ханств и продвижение в Туркмении. В 1878–1879 годах англо-русские противоречия достигли особой остроты как раз на почве афганского вопроса, о котором, естественно, много писалось и говорилось в ту пору и которого в своих сатирических целях неоднократно касается автор «Убежища Монрепо» (см. прим. к стр. 332).

Эльдорадо — Золотая страна (исп.); эту сказочную страну разыскивали в Америке первые испанские колонисты.

…в первую холеру… — то есть холерную эпидемию 1830 года.

Нови́на — небеленый суровый холст; одна новина (ярославск.) — 30 аршин (около 22-х метров).

Предостережение^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 11 (вып. в свет после 16 нояб.), стр. 261–286. Рукописи и корректуры не сохранились.

В текст отдельного издания наряду с мелкой стилистической правкой Салтыков внес несколько изменений, усиливающих мысль о бесплодности буржуазии, ожидания от нее исторического прогресса.

Стр. 403, строка 14 сн. После слов: «ответа не даст» — в Изд. 1880 добавлено:

Да и ответить тут можно одно: не будет, наверное не будет — вот и все.

Стр. 404, строка 12. После слов: «изволь, отвечу» добавлено:

не выйдет ничего, потому что у тебя и на уме ничего такого, чтоб что-нибудь вышло, — нет.

Появление очерка «Предостережение» на страницах ноябрьской книжки «Отеч. записок» за 1879 год носило характер самостоятельной публикации, и только позднее, при подготовке отдельного издания «Убежища Монрепо», Салтыков включил его на правах эпилога в состав цикла. «Предостережением» подводится итог теме дворянского «оскудения» и пришествия «чумазого», теме столь важной в творчестве писателя и художественно завершенной в «Убежище Монрепо» (позже Салтыков только мимоходом возвращался к ней). Идейно-тематическое родство «Предостережения» и всего цикла с «Благонамеренными речами» — в общности постановки проблем «столпов» и «принципов» (семья, собственность, государство). Самый мотив «благонамеренных речей» сохраняется в очерке, в котором запечатлена беспринципность и продажность определенной части либеральной журналистики — «публицистов», ревностно взявшихся вслед за «охранителями» защищать и обслуживать «новоявленных столпов», поспешивших «приличным образом» обставить их «распивочное торжество».

В «Предостережении» отчетливо сказались как сильные стороны мировоззрения Салтыкова, возвышающие его над народническим окружением, так и известная односторонность писателя в оценке капиталистического периода, на что и обратил в свое время внимание К. Маркс (см. стр. 704).

Публикация очерка была отмечена несколькими более или менее сочувственными рецензиями. «Газетную» критику привлек прежде всего публицистически открыто сформулированный в нем «серьезный вопрос» («Сын отечества», 1879, № 269, 23 ноября) о пришествии «чумазого». По словам Е. Е. Картавцева, автор «Предостережения» нарисовал «мрачную и в то же время поразительную по верности картину деятельности современных кабатчиков, менял и прочих мироедских дел мастеров, захвативших временно роль и значение столпов» («Киевлянин», 1879, № 147, 11 декабря, подпись: Е. К.). Яркость и «правдивость» салтыковской сатиры признал и Ал. Смоленский («Русск. мир», 1879, № 45, 21 декабря), найдя, однако, в ней «всегдашний недостаток» писателя — «преувеличения», «сгущение красок». Доброжелательно, отметив современное звучание очерка и производимое им «сильное впечатление» на публику, откликнулись в начале нового 1880-го года газета «Кронштадтский вестник» (1880, № 3, 6 января, подпись: «Некто из толпы» — Е. П. Свешникова) и «Русск. курьер» (1880, № 7, 8 января).

Кунавино — ярмарочное предместье Нижнего Новгорода со всевозможными увеселительными заведениями, излюбленное место купеческих кутежей.

…идет чумазый! — Во «Введении» к «Мелочам жизни» писатель дословно повторит этот оборот, дополнив его категоричным: «идет, и даже уже пришел!» Самый термин «чумазый» многими современниками сатирика правомерно рассматривался как очередной удачный «щедринизм». Но были и исключения. Так, Арсеньев, констатируя «собирательность» данного «имени» и делая упор на буквальном значении слова, отмечал что оно «на этот раз выбрано не совсем удачно» (К. К. Арсеньев, Салтыков-Щедрин, СПб. 1906, стр. 107–108).

…была одна минута, когда казалось, что вот-вот все русское общество вступит на стезю абсолютного и бесповоротного бесстолбия…— Салтыков имеет в виду ситуацию, сложившуюся в России в начале 60-х годов и позже обозначенную как «первая революционная», когда, говоря словами В. И. Ленина, «самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание — опасностью весьма серьезной» (В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 5, стр. 30).

…приветствуют чумазого человека и публицисты. — Кривенко в статье «Новые всходы на народной ниве» (ОЗ, 1879, № 2) отмечал образование целой литературы, прославляющей «ум, энергию и предприимчивость» буржуазии.

…независимо от клейменых русских словарей в нашей жизни выработался свой собственный подоплечный словарь… — Салтыков иносказательно противопоставляет официальномуслову, маскирующему в угоду господствующей идеологии настоящий смысл явлений, сложившиеся здравые понятия и определения, точно отражающие подлинную реальность, подоплеку жизни.

Подчаски — лица, заменяющие по необходимости кого-либо; здесь — использовано в ироническом смысле.

Горе той стране... — Стилистически и по смыслу данный «вывод» Салтыкова весьма близок следующим строкам письма Белинского к Боткину от <2–6 декабря> 1847 года, впервые опубликованного (частично) Пыпипым (BE, 1875, № 5): «…я сказал, что не годится государству быть в руках капиталистов, а теперь прибавлю: горе государству, которое в руках капиталистов. Это люди без патриотизма, без всякой возвышенности в чувствах…» (см.: В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. XII, Изд-во АН СССР, М. 1956, стр. 449–450). Этот оборот восходит к евангельскому тексту (Лука, гл. 11, ст. 42–44).

Интеллигенция! дирижирующие классы… «сюжет заимствован с французского!» — Проводя мысль о крайней невежественности и реакционно-охранительной сущности — с самого момента появления — русского «чумазого», Салтыков саркастически отводит попытки «публицистов» уподобить его французскойбуржуазии, с ее революционным прошлым.

…обращаюсь к твоему публицисту <…> в чаянии, что этот шустрый малый… — Собирательный образ публициста включает в себя также и некоторые черты А. С. Суворина.

…играй с Новиковым и Петипа! — Новиков и Петипа — известные актеры Александринского театра конца 70-х годов. Суть иронии Салтыкова в том, что наряду с реалистической традицией в Александрийском театре существовало и другое направление, связанное с установкой на техническое мастерство и эффектность внешнего рисунка роли. Этим отличалась, в частности, игра Петипа, участвовавшего также и в ряде оперетт («Прекрасная Елена» Оффенбаха, «Дочь рынка» Лекока).

Феденька Неугодов — сатирический персонаж, встречающийся в ряде произведений Салтыкова («Помпадуры и помпадурши», «Дневник провинциала в Петербурге», «Круглый год» и др.).

Гулящий русский человек — старорусский юридический термин, в 60-е годы введенный в публицистический оборот «парижскими» корреспонденциями И. Аксакова и сатирически переосмысленный Салтыковым для обозначения «шатающихся» по «заграницам» бездельников-дворян (см. т. 6, стр. 598, 601–603, и т. 7, стр. 566–567).

…уплачивает тринкгельды и пурбуары… — чаевые, на водку (от нeм. и франц.).

…на ознакомление по пути с садом Кроля. — Кроль — местечко в 16 километрах от Гренобля, окрестности которого издавна славились садами, бульварами и виноградниками. Возможно, Салтыков саркастически намекает на паломничество «гулящих русских людей» на родину «бургундских» и «шартрезов» — знаменитых французских вин.

…пожалуйте <…> по этапу... — Иронический намек на полицейский произвол властей, с особой подозрительностью относившихся к тем, кто возвращался из поездки в «крамольную» заграницу, и нередко производивших аресты «неблагонамеренных» лиц (с последующей их высылкойпоэтапу) непосредственно в пограничных пунктах.

…идея о суде потомства... — Эта «идея» явилась важным звеном в общей концепции «молчалинского» цикла (включая сюда и повесть «Больное место»).

…это полезно «да тихое житие поживем»… — Выражение из евангельской молитвы «за царей и за всех начальствующих» (Первое послание к Тимофею ап. Павла, II, 1–2).

Отслушаешь, бывало, Грановского… — См. т. 9, стр. 505–513, и т. 10, стр. 695 и 718.

…повинны беша работе… — повинны были (старосл.).

…при содействии Оффенбаха, Шнейдерши и нынешней неутешной вдовы… — Салтыков, подобно многим «шестидесятникам», отстаивавшим высокое «гражданское» назначение искусства, отрицательно относился как к самому жанру оперетты, созданному Жаком Оффенбахом, так и особенно к фривольной манере его сценического исполнения, в частности французской актрисой Гортензией Шнейдер, гастролировавшей в Петербурге в начале 70-х гг.

Круглый год^*

Цикл «Круглый год» задуман как хроника происходящего, дающая ежемесячный обзор событий социально-политической жизни. Однако сами события остаются на заднем плане, они, не всегда названы, лишь угадываются читателем. Салтыков стремится передать общественную атмосферу, которая определена этими событиями и, в свою очередь, определяет их. Для очерков характерна значительная степень обобщенности и художественной типизации.

Современники рассматривали новый цикл как своеобразный дневник «за тяжелый 1879 год, но дневник не гнетущих событий, быстро следовавших одно за другим, а дневник тех скрытых, назойливых и мучительных дум, которые каждый мыслящий человек должен был переживать в это время»[284].

1879 год был поистине тяжелым, «страшным годом», по словам самого Салтыкова. После длительного перерыва (с покушения Березовского в 1867 г.) возобновилась серия покушений на Александра II. 2 апреля А. К. Соловьев стрелял в царя. 19 ноября была совершена попытка взорвать царский поезд. Покушения вызвали новую волну реакции, ожесточенных преследований не только революционеров, но и малейших проявлений свободолюбивой, неофициальной мысли. Любая независимая точка зрения казалась властям подозрительной. Произведения демократической литературы, правдиво воспроизводящие жизнь, воспринимались еще в большей степени, чем ранее, как «потрясение основ», как «крамола». В реакционной печати раздавались призывы, топить «умников», студентов, интеллигентов[285].

Создавая и публикуя свои очерки в обстановке крайней реакции, писатель вынужден был менять их первоначальный замысел.

В известном письме к Е. И. Утину, написанном по поводу его статьи о «Круглом годе» — «Сатира Щедрина», Салтыков раскрывает суть той задачи, которую он перед собой ставил, создавая цикл. Идеалы «семьи, собственности, государственности», утверждал он, исчерпали себя, в «наличности» их уже нет. Но во имя этих призрачных «основ», по словам Салтыкова, попирается «идеал свободного исследования как неотъемлемого права всякого человека». В ряде названных им произведений писатель раскрывал несостоятельность «основ» современного социально-политического устройства. Обличению «принципа государственности» посвящен цикл «Круглый год».

Возражая Утину, который пытался комментировать с либеральных позиций его отношение к «идеалам», истолковать «Круглый год» в духе борьбы за конституционное устройство, сатирик разъясняет идейно-художественные принципы, цели и задачи своей сатиры[286], которыми он руководствовался и в работе над циклом «Круглый год».

Салтыков защищает право писателя не «выставлять иных идеалов», кроме тех, которые исстари волнуют человечество[287]. Не желая связывать свое творчество с узкоутилитарными задачами различных партий, их практическими целями, писатель в очерке «Первое октября» противопоставил собственную литературную деятельность периода «Губернских очерков» — «тщеты обличения» своему более позднему творчеству, задача которого — исследование и раскрытие фиктивности «основ», «самоновейших принципов современности», широкая социальная сатира. Отвергая защищавшийся им прежде принцип «пользы», он считает, что, «по нынешнему времени, говорить можно именно только без пользы, то есть без всякого расчета на какие-нибудь практические последствия». Целью литературы он считает пробуждение сознательности, содействие «нравственному оздоровлению» человечества, разъяснение «причин» общественного «недуга», возможности их устранения. Такой подход расширял рамки сатиры, позволял давать глубокий анализ устоев современного общества, порождающих определенные типы («Воистину болото родит чертей, а не черти созидают болото»). Считая, что останавливаться на «практических идеалах» «значит добровольно стеснять себя», Салтыков остается верен широким идеалам революционно-демократического наследства.

С такими идейно-художественными установками писатель начинал «Круглый год». Но осуществить свой замысел полностью ему не удалось. Осуждение принципа «государственности» было, пожалуй, с официальной точки зрения особенно крамольным. Цензура всегда крайне придирчиво преследовала малейшие намеки на несовершенство государственно-бюрократической машины. Салтыков же намеревался в своих очерках доказать полную несостоятельность идеи государственности в той ее форме, в которой она была или могла быть реализована в самодержавной России. «В первоначальном намерении беседы эти должны были отражать в себе злобу дня, — сказано в фельетоне «Первое ноября», — и, в то же время, служить примером для воспроизведения некоторых типов, которые казались мне небезынтересными. Я должен, однако ж, сознаться, что ни того, ни другого я не выполнил».

После событий 2 апреля писатель приостанавливает работу над циклом, собираясь выступить как публицист, дать прямой отпор идеологам реакции, с новым остервенением набросившимся на демократическую печать. Невозможность такого выступления заставляет Салтыкова вернуться к «Круглому году», попытаться использовать его для злободневной публицистической борьбы. Попытки подобного рода отражены в вариантах очерка «Первое мая». Они в значительной степени определяют содержание и более поздних фельетонов, осложняя первоначальный замысел. Да и вообще обстановка 1879 года не благоприятствовала анализу и изобличению принципа «государственности», влияния его на духовную жизнь, на идеологию, на человеческие типы.

Несмотря на неблагоприятные условия, все же Салтыкову удалось передать атмосферу дня, порождаемые ею явления.

Созданные писателем сатирические образы — художественно убедительное выражение сущности дворянско-буржуазной государственности. Салтыков открывает новые типы «столпов государственности»: сановника Ивана Михайловича, «провиденциального мальчика», «кандидата в фельдмаршалы» Феденьки Неугодова, ренегата Саши Ненарочного. С современным состоянием «государственности» связывает Салтыков и появление таких рептильных литераторов, как Филофей Иванович Дроздов.

«Знамением времени» является тот факт, что одним из «столпов» «государственности» оказывается ренегат Саша Ненарочный. Ренегатство многих вчерашних революционеров — одна из характерных примет семидесятых годов. Ненарочный как бы предвосхищает путь видного деятеля народничества Л. А. Тихомирова, автора брошюры «Почему я перестал быть революционером?». Возможно, что история Ненарочного — отклик на циркуляр министра народного просвещения Д. А. Толстого (опубликовано в июне 1875 г.) и на записку министра юстиции К. И. Палена, где речь шла о «преступной пропаганде» революционной молодежи среди народа.

«Родословные» Неугодова и Ненарочного, одного — от Неугодовых, издавна где-то «сидевших» и «целовавших крест», а другого Аракчеева, еще более наглядно подчеркивают связь новых «столпов государственности» с «основами» дореформенной России. Все три принципа (семьи, собственности, государства), во имя которых ведется «обуздание», даны в «Круглом годе» в неразрывном единстве. История продажи имений семейства Неугодовых связывает проблемы «государственности» и «собственности». В действительности защитники «основ», «столпы государственности» сами подрывают собственность, за которую они на словах ратуют. Салтыков вводит в «Круглый год» образ Дерунова — персонажа «Благонамеренных речей». Делающий карьеру Феденька Неугодов, сановник, будущий министр, и кулаки, кабатчики Дерунов с Колупаевым, оказываются людьми, действующими хотя и на разных поприщах, но во имя одинаковых своекорыстных целей. Знаменательно и то, что намечается близость между Феденькой, ревнителем принципов «государственности» и «собственности», и героями громких уголовных процессов о присвоении чужой собственности.

Образ «куколки», Nathalie Неугодовой, изображение Демидрона связывают проблемы «государственности» и «семейственности».

По мысли Салтыкова, прежде все же имелись какие-то основы, пусть нелепые, в незыблемость которых верили и те, которые давили, и отчасти те, кого давили; ныне «основы» разложились, превратились в фикцию. Новыми «деятелями», «выскочками», движет лишь одно стремление — стремление к собственному преуспеянию, к карьере, к получению чинов и наград, любой ценой, во имя какой угодно цели, при помощи любых средств.

Салтыков продолжает развивать в «Круглом годе» ряд проблем, намеченных в цикле «В среде умеренности и аккуратности» («Отголоски»). Фельетоны «Круглого года» органически связаны с очерками «Отголосков»: «День прошел — и слава богу», «На досуге», «Тряпичкины-очевидцы», «Дворянские мелодии», «Чужой толк» (вопрос об отношении к фактам «самоотвержения», «о безобидной сатире», об изображении народничества в романе Тургенева «Новь», о соотношении литературы 40-х и 70-х годов, о псевдопатриотизме).

Большое место в «Круглом годе» уделено вопросам литературы. Уже в фельетоне «Первое мая» встречается одно из самых глубоких суждений Салтыкова о литературе («…литература не умрет, не умрет во веки веков!»). Под влиянием исключительных обстоятельств (террористические акты против монарха и вызванные ими репрессии) на первый план выдвигается особый аспект рассуждений и образного повествования: литература (сатира) и власть, государство; литература и общество. Кажется, ни в каком другом произведении Салтыков не говорил так веско, так проникновенно, так серьезно и ответственно о литературе, о ее общественном предназначении, о ее нравственном пафосе и о своем писательском (идейном и художественном) «кредо», как это он сделал в «Круглом годе». В цикле отразились пессимистические раздумья писателя-демократа, усомнившегося в действенности своего слова, вынужденного в сложной ситуации конца 70-х годов давать отпор не только идеологическим противникам, но порой сталкиваться и с непониманием читателей-друзей, литераторов-единомышленников (например, сотрудников «Дела», см. стр. 771). Цикл «Круглый год» характеризуется многообразием типов писателей: сам автор, литератор революционно-демократического лагеря, «дядя» — рассказчик, «бывший» литератор с его «рондо» и «триолетами», «ретирадные» писатели и публицисты, репортер «Красы Демидрона», Дроздов. В цикле имеется и полемический подтекст, направленный против Тургенева и Достоевского.

Салтыков использует в очерках обычный для его сатиры прием, ведя повествование от лица «дяди», литератора умеренных либеральных воззрений, сформировавшегося в 40-е годы. «Дядя», критически относясь к существующему режиму, к реакции, стремится в то же время приспособиться к ним. Образ «дяди» является одновременно и объектом сатиры, и оружием в обличении существующего порядка, представляющегося невыносимым даже умеренному либералу. Этот образ удобен и в цензурном отношении, давая возможность Салтыкову вкладывать в уста «дяди» собственные мысли, рассуждения, а в случае необходимости иметь повод отмежеваться от них. При этом переход от маски «дяди» к голосу самого сатирика почти неуловим.

Родственные отношения «дяди» с Неугодовыми и Ненарочными позволяют придать диалогам, переписке, всему повествованию характер непринужденной интимной беседы, в ходе которой происходит саморазоблачение персонажей цикла[288]. Одной из особенностей цикла «Круглый год» является его подчеркнуто диалогический характер. Атмосфера дня передается через устойчивые понятия-формулы, используемые Салтыковым на протяжении всего цикла («провиденциальные мальчики», «партикулярные люди», «трепет», «подоплека»), повторяющиеся как лейтмотив слова: «Господи! Да неужели это не кошмар!» К подобным понятиям-формулам относится и термин «внутренняя политика», как символ правительственных репрессий.

В «Круглом годе» много литературных героев, заимствованных Салтыковым и из своих и из чужих произведений. «Свои» герои (Дерунов, Тебеньков, Плешивцев и др.) воспроизводятся обычно без какой-либо трансформации их. Повторное обращение к таким образам имеет цель более полно раскрыть определенные общественные типы, порожденные действительностью, ставит эти типы в новые ситуации. Подобное обращение подчеркивает преемственную связь между произведениями Салтыкова, между изображенными в них жизненными явлениями.

«Чужие» литературные герои, как правило, комедийные (Скотинин, Митрофан) сохраняют в цикле «свое лицо». Они демонстрируют живучесть социального зла, отрицательных жизненных явлений и типов. Другие, «чужие» герои, обычно «лишние люди» (Рудин, Лаврецкий), существенно отличаются от их привычного первоначального облика, как бы обобщают эволюцию дворянской интеллигенции от либерализма к благонамеренности. Сближение героев типа Скотинина и типа Рудина еще более подчеркивает эту эволюцию[289].

«Круглый год» звучит суровым, бескомпромиссным осуждением правительственной реакции, общественного ренегатства, «основ» собственности, семейственности, государственности, в том их понимании, которое присуще Неугодовым и Ненарочным. И если Салтыков не видит реальных практических путей преображения системы социально-политических отношений царской России, он хорошо понимает несостоятельность путей иллюзорных.

Современная критика встретила «Круглый год» относительно доброжелательно, но сути его содержания не раскрыла. Лучшая из посвященных циклу статей — Евг. Утина — «Сатира Щедрина». Автор ее солидаризовался с Салтыковым в оценке положения русского общества периода оголтелой реакции, в рассуждениях о роли и судьбах литературы. Утин отвергал обвинения в пессимизме, отсутствии ясных целей, выдвигаемые противниками Салтыкова: «когда писатель изображает бесправие русского общества и целого народа, когда он рисует в лицах узкий, тупой бюрократизм, отравляющий своим прикосновением все, до чего он дотрагивается <…> за этими отрицательными идеями скрываются весьма ясные и положительные идеи относительно необходимости более правильного общественного строя»[290]. Но Утин не понимает отношения Салтыкова к «основам» и истолковывает «Круглый год» как произведение, ратующее за свободу печати, за конституционно-демократическое устройство в рамках существующих «основ»[291].

Подобное истолкование, с более или менее резкой оценкой современного положения, характерно для большинства других сочувственных откликов на «Круглый год». К таким откликам относится неподписанная статья в «Сыне отечества» (1880, № 1), в которой утверждалось, что 1879 год — «один из тяжелейших, один из безотраднейших в русской жизни годов». Автор хвалил Салтыкова за правдивое изображение обстоятельств этого года.

Довольно много писалось о полемике Салтыкова с Тургеневым в связи с фельетоном «Первое марта». Сравнительно доброжелательно отзываясь о «Круглом годе» в целом, рецензенты резко осуждали его автора за намеки на Тургенева (см., например, в газете «Новости» статьи В. Чуйко «Лит. хроника», обзор «Русск. печать», 1879, №№ 74, 85, 112). В последнем обзоре полемика с Тургеневым объясняется, в частности, «впечатлением тургеневского триумфа» и силой «традиционного антагонизма представителей бывшего «Современника» к Ивану Сергеевичу». Знаменательно, что похвалы Салтыкову определены и здесь восприятием его сатиры как либерального обличительства: изображение деятельности «комиссий» в фельетоне «Первое марта» сопоставлено с критикой в газете «Голос» бездеятельности подобных комиссий.

Аналогичное истолкование встречается в неподписанной статье «Среди газет и журналов» (НВ, 1879, № 1249).

Отдельные публицисты пытались истолковать «Круглый год» в духе защиты «основ», политики правительственных реформ, как критику уклонений от правильного понимания принципов семьи, собственности и государства.

Буренин в фельетонах «Литературные очерки» (НВ, 1879, №№ 1259, 1322, 1343; 1880, № 1383 и др.), положительно отзываясь о «Круглом годе», отметил в нем «юмористические тирады», талант, но при этом отверг идейный пафос произведения, то, что он называл «либеральной закваской» (№ 1259). Буренин стремился доказать, что Салтыков «разменял» свой талант, что в его «умилительных жалобах» на невозможность осуществить первоначальный замысел, «может быть, невольно для него самого, звучит сознание той жертвы, какую его крупный талант волей-неволей обязан нести на алтарь мелкой срочной журнальной деятельности» (№ 1383).

О возникновении замысла и начале работы над циклом «Круглый год» точных сведений не имеется. Он печатался в разделе «Совр. обозр.» журнала «Отеч. записки» как ряд очерков, объединенных общей идеей, которые должны были выходить ежемесячно с января по декабрь 1879 года. После появления в январской, февральской и мартовской книжках журнала трех первых очерков — «Первое января», «Первое февраля», «Первое марта» — печатание цикла прекратилось вплоть до августовского номера, в связи с усилением правительственного террора и преследований прогрессивной журналистики.

В течение апреля — июля 1879 года Салтыков работает параллельно над будущими очерками «Круглого года» и незавершенными публицистическими статьями: «Приличествующее объяснение», «Когда страна или общество…», «Говоря по правде, положение русского литератора…», связанными с проблематикой цикла. В 1879 году в августовской книжке печатаются сразу два очерка под общим заглавием «Первое апреля. — Первое мая».

Для того чтобы завершить цикл к концу 1879 года, Салтыков объединил оставшиеся девять частей попарно (за исключением «Первого октября») и в дальнейшем готовил для каждой книжки по два очерка. Цензура помешала публикации июньской и декабрьской частей цикла. В сентябрьской книжке под заголовком «Первое нюня. — Первое июля» опубликован только очерк «Первое июля», в декабрьской — под заголовком «Первое ноября. — Первое декабря» помещена только одна первая часть.

Первые семь очерков («Первое января» — «Первое июля») опубликованы под псевдонимом Nemo, а остальные — за подписью Н. Щедрин.

Окончательный текст цикла установился в первом отдельном издании: Круглый год. Сочинение М. Е. Салтыкова-Щедрина. СПб., тип. А. С. Суворина, 1880. Вып. в свет между 16 и 23 июня 1880.

В этом издании впервые появилось общее заглавие цикла, напечатан очерк «Первое июня», вырезанный цензурой из сентябрьской книжки «Отеч. записок» 1879 года, в качестве декабрьского помещен очерк «Вечерок», вырезанный цензурой из февральской книжки «Отеч. записок» за 1880 год и напечатанный под заглавием «Не весьма давно (Осенние воспоминания)» в апрельской книжке за 1880 год. При подготовке этого издания Салтыков сделал значительное количество изменений, как стилистических, так и по содержанию, восстановил вырезанные цензурой очерки «Первое июня» и «Первое декабря» и устранил из текста все, что имело специфически журнальный, злободневный характер, в частности полемику с Достоевским в «Первом октября» и «Первом ноября».

В помещаемой ниже таблице отражены изменения в заглавиях очерков, произведенные в первом отдельном издании по сравнению с журнальной публикацией.

Название очерков в журнальной публикации Изд. 1880

Первое января. — ОЗ, 1879, № 1 Первое января

Первое февраля. — ОЗ, 1879, № 2 Первое февраля

Первое марта. — ОЗ, 1879, № 3 Первое марта

Первое апреля. — Первое мая (первая часть объединенного очерка). — ОЗ, 1879, № 8 Первое апреля

Первое апреля. — Первое мая (вторая часть объединенного очерка). — ОЗ, 1879, № 8 Первое мая

Первое июня. — Первое июля (первая часть объединенного очерка). — ОЗ, 1879, № 9 (вырезано цензурой) Первое июня

Первое июня. — Первое июля. — ОЗ, 1879, № 9 Первое июля

Первое августа. — Первое сентября (первая часть объединенного очерка). — ОЗ, 1879, № 10 Первое августа

Первое августа. — Первое сентября (вторая часть объединенного очерка). — ОЗ, 1879, № 10 Первое сентября

Первое октября, — ОЗ, 1879, № 11 Первое октября

Первое ноября. — Первое декабря. — ОЗ, 1879, № 12 Первое ноября

«Не весьма давно (Осенние воспоминания)». — ОЗ, 1880, № 4. Первоначально «Вечерок» — ОЗ, 1880, № 2 (вырезано цензурой) Первое декабря («Вечерок»)

При жизни Салтыкова вышло еще одно издание:

Круглый год. Соч. М. Е. Салтыкова (Щедрина). Изд. 2-е. СПб. (изд. книгопродавца Карбасникова), тип. А. А. Краевского, 1883. Вып. в свет между 1 и 8 июня 1883.

В текст Изд. 1883 автором внесены некоторые изменения, преимущественно стилистического характера. Текст изобилует типографскими погрешностями.

Все сохранившиеся немногочисленные рукописи «Круглого года» находятся в Отделе рукописей ИРЛИ.

В настоящем издании «Круглый год» печатается по тексту Изд. 1883, с исправлением ошибок и опечаток по всем прижизненным изданиям и сохранившимся рукописям.

Первое января^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 1 (вып. в свет 20 янв.), «Совр. обозр.», стр. 73–80. Подпись: Nemo.

Рукописи и корректуры не сохранились.

При подготовке очерка для Изд. 1880 в текст внесены некоторые изменения стилистического характера, а также в ряде случаев усилена сатирическая направленность. Приводим два варианта.

Стр. 408, строка 2 сн. Вместо: «потом тайный, потом трещина вдоль черепа… фу, что это, однако ж, какой я вздор говорю! Нет, право» — в ОЗ было:

«потом тайный, потом… Нет, право».

Стр. 411, строка 7. Вместо: «Мрачно было, мой друг, в наше время <…> и ничего-то бьющего в глаза!» — было:

Мрачно было, мой друг, в наше время, но однообразно и невозмутимо. Живешь, живешь, бывало, «в объятьях сладкой тишины» — и ничего-то интересного, ничего бьющего в глаза наглостью и хвастливостью.

В фельетоне затрагивается тема современных «деятелей», молодых бюрократов типа Феденьки Неугодова, пришедших на смену «старым драбантам». Этот тип разработан в большинстве фельетонов цикла и связан с рядом больших социальных тем (вырождение и обнищание дворянства, аморальность общества и др.). За подобными новыми «деятелями» Салтыков наблюдал с начала 60-х годов, с момента их появления на арене общественной жизни. Многое роднит таких «деятелей» с администраторами дореформенного типа, прежде всего — презрение к массам, уверенность, что искусство управления заключается в умении «подтягивать». Характерной чертой «провиденциальных мальчиков», с точки зрения Салтыкова, является их полный аморализм, желание не только «грабить», по и «дразнить», убежденность, что «известные жизненные условия… это те самые условия, лучше которых нет и не будет».

Уже по этому первому очерку, подписанному псевдонимом, критика, единодушно его одобрившая, сразу же определила его принадлежность Салтыкову.

Conseiller de college…— чин довольно высокого (6-го) класса, соответствующий военному чину полковника. Феденька получает этот чин, несмотря на свою молодость.

…много денег в Ницце надо…— О Ницце писал Салтыков 21 декабря 1875 года А. Н. Еракову: «Все отребье, какое есть на свете, собралось сюда». «И везде виллы, в коих сукины дети живут, — сообщал он Некрасову 29 октября того же года. — Это беспредельное блаженство сукиных детей, их роскошь, экипажи, платья дам — ужасно много портят крови».

…статский советник <…> действительный, потом тайный — чины высоких классов табели о рангах (5–3).

…трещина вдоль черепа…— гротескный образ. Такой трещиной наделяются у Салтыкова администраторы, занимающие высшие места на служебной лестнице.

…в благотворительных обществах служишь. — Участие в благотворительных обществах считалось в светском кругу хорошим тоном. Для «молодых людей» типа Феденьки такое участие являлось одновременно средством завязывать знакомство с «дамочками» и делать карьеру.

Юноны — здесь: неприступные, недотроги (образ из римской миф.).

…с одной стороны, конечно <…> но с другой стороны…— часто встречающаяся у Салтыкова пародия на канцелярскую фразеологию, усвоенную и либералами (см. т. 7, стр. 369, т. 10, стр. 181–182).

…сирота, так сказать…государственный! — О «государственных младенцах», об их воспитании см. т. 7, стр. 361–397, т. 10, стр. 172–174. В «Круглом годе» слова «государственный сирота» имеют и новый оттенок. Видимо, Самогитский — незаконный сын какого-то высокопоставленного вельможи, может быть, самого царя.

…даже при Бироне…— то есть в годы наиболее сильного террора и реакции.

…либо в масоны поступил, либо псалмы в стихи перекладывает — то есть начал вести богобоязненную, добродетельную жизнь, по крайней мере внешне. Масоны — члены религиозно-политической организации с мистическими обрядами, провозгласившей своей целью нравственное совершенствование. О стремлении к такому совершенствованию, о набожности и праведной жизни должно свидетельствовать и переложение в стихи псалмов.

…скучно на свете жить. — Видимо, перефразированная концовка гоголевской «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»: «Скучно на этом свете, господа!»

…государственный человек — не из остзейских, а из настоящих немцев…— Из остзейских (прибалтийских, населяющих Эстляндию, Лифляндию и Курляндию) немцев в значительной степени формировались ряды высшего чиновничьего аппарата России.

Транспортировать — употреблять в переносном смысле; здесь — отнести притчу к Феденьке (от франц. transporter).

Первое февраля^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 2 (вып. в свет 21 февр.), «Совр. обозр.», стр. 236–245. Подпись: Nemo.

Рукописи и корректуры неизвестны.

В Изд. 1880 выправлены опечатки журнального текста и сделаны изменения стилистического характера, а также следующее исключение из текста:

Стр. 419, строка 7. Вместо: «до того вами напуганы» — было:

до того вами (или, точнее, не вами в действительности, а вашими похвальбами) напуганы.

Фельетон посвящен раскрытию несостоятельности официального толкования понятий «отечества», «патриотизма», неразрывно связанных с принципом «государственности». В фельетоне высказана очень важная для революционных демократов мысль о том, что «патриотизм» «провиденциальных» «мальчиков», опирающийся на «государственность», не имеет ничего общего с настоящей любовью к родине и народу. Такому официальному «патриотизму» Салтыков противопоставляет подлинных патриотов, людей, считающих, «что отечеству надлежит служить, а не жрать его». Служение же родине, в понимании писателя, означает непримиримое отрицание «основ», борьбу за осуществление революционно-демократических идеалов.

Важное место занимает в фельетоне вопрос о «призрачности» мира Неугодовых, о том, что этот «фантастический мир» должен исчезнуть «при первом появлении солнечного луча», также и о том, что «эти призраки не только не бессильны, но самым решительным образом влияют на жизнь».

Очерк не вызвал значительных отзывов критики. «Сын отечества» в статье «Русская литература» дал положительный отзыв, еще раз подтвердив уверенность в авторстве Салтыкова[292].

…à tout les coeurs <…> est chère…— Цитата из трагедии Вольтера «Танкред», неоднократно используемая Салтыковым (см. т. 7, стр. 62 и прим.).

Rien n’est sacrrrré pour un sapeurrrrre…— Французская шансонетка, исполнявшаяся в 70-е годы в Петербурге (см. «Каскадный мир. Сборник французских шансонеток…», СПб. 1873, стр. 12).

Халдоватая — грубая, нагловатая.

…избранных сочинений по части митирогнозии. — Так Салтыков иронически именует грубую уличную брань. Слово образовано по образцу научной терминологии, от греческих корней: мать и познание.

Опекунский совет. — См. прим. к стр. 11.

…в стенах «заведений», которые охраняют вашу юность…— Салтыков неоднократно описывал привилегированные учебные заведения, формирующие «мальчиков» типа Феденьки (например, в «Господах ташкентцах»). Об использовании при этом автобиографических эпизодов лицейской жизни см. Макашин, стр. 95-170.

…от татар Борелева ресторана…— В модных ресторанах того времени (Бореля и др.) прислуга набиралась преимущественно из татар.

Взгляните на портреты наиболее прославившихся «сгибателей»… — Ср. с портретом Угрюм-Бурчеева, наделенного внешним «портретным» сходством с Николаем I (см. т. 8, стр. 399).

…«сидел» какой-то Неугодов <…> целовал крест…— Упоминая о древности дворянского рода Неугодовых («сидели» в боярской думе, целовали крест на верность), Салтыков при помощи игры слов сближает Неугодовых с «сидельцами» (приказчиками в лавках) и «целовальниками» (кабатчиками).

Первое марта^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 3 (вып. в свет 20 марта), «Совр. обозр.», стр. 111–123. Подпись: Nemo.

Рукописи и корректуры неизвестны.

В Изд. 1880 в текст внесены многочисленные мелкие изменения стилистического характера.

Фельетон вводит в цикл проблему отношений «государственности» и литературы.

Взглядам властей на литературу противопоставлено отношение к ней самого автора. Рассказчик — «дядя», пропев подлинный гимн во славу литературы, выражает в данном случае наиболее задушевные чувства Салтыкова.

Салтыков затрагивает вопрос о литераторах — «действующем» и «бывшем». Слова о «действующем» и «бывшем» литераторах перекликаются и с некрасовским противопоставлением «незлобивого поэта» и писателя, «чей благородный гений стал обличителем толпы, ее страстей и заблуждений» («Блажен незлобивый поэт»). Речь идет об очень важной для революционных демократов вообще и для Салтыкова в частности проблеме подлинного патриотизма, «любви — ненависти», служения родине «враждебным словом отрицанья».

Сравнение «бывших» и современных литераторов сатирически направлено и против реакционной печати, пытавшейся использовать наследие писателей прошлого в борьбе с демократами, «новейшими Катонами» (см., например, MB, 1879, № 249, «Дорожные заметки», где утверждалось, что Карамзин «критиковал, оспаривал любя, а не ненавидя»).

Характеристика «бывшего» литератора содержит намеки и на Тургенева, отражает критическое отношение Салтыкова к роману «Новь», к той ситуации, которая создалась весной 1879 года во время приезда Тургенева в Москву и Петербург. Салтыкову, видимо, казалось, что по возвращении из-за границы Тургенев держал себя нескромно, а общество чествует его больше, как писателя, порвавшего с «заблуждениями» (см. письмо Салтыкова к Михайловскому от 27 июня 1888 года). Итоговую оценку Тургенева как писателя Салтыков дал в некрологе «И. С. Тургенев» (см. т. 9, стр. 457–459 и 610–612).

…воскликнуть: довольно! — Намек на рассказ Тургенева «Довольно», впервые напечатанный в 1865 г.

…лишало бы его утешения рассказывать, каким путем он был приведен к необходимости написать свой первый триолет…— В 1874 году С. А. Венгеров обратился к Тургеневу с просьбой передать ему его ранние юношеские поэтические произведения. Тургенев ответил резким отказом (см.: Тургенев, Письма, т. X, стр. 256). В вышедшей в 1875 году книге Венгерова «Русская литература в ее современных представителях. Критико-биографические этюды. Иван Сергеевич Тургенев» автором были опубликованы выдержки из его переписки с Тургеневым на эту тему. Подробнее см.: М. О. Габель, Щедрин и Тургенев. — «Ученые записки Харьков. гос. пед. ин-та», 1947, т. X.

…триолеты прошлого…— Видимо, имеются в виду последние произведения Тургенева «Сон» и «Рассказ отца Алексея» (1877).

…тузулуком…— рассолом.

Например, Державин…ода «Бог»,«Фелица»… — Имеется в виду факт истолкования поэзии Державина в официально-благонамеренном духе, тенденция противопоставления ее творчеству писателей-демократов (см.: А. В. Западов, Проблема Державина в журналистике 60-х годов. — Сб. «Из истории русской журналистики второй половины XIX века», М. 1964).

Вечо́р красавицы-девицы…— Неточная цитата из стихотворения Державина «Мельник».

…подобно анекдотическому пошехонцу, способен «в трех соснах заблудиться». — О глупости и бестолковости пошехонцев ходили анекдоты (см., например, В. Даль, Пословицы русского народа, М. 1957, стр. 542: «Тащи корову на баню, травы много»). В примечании к «Пошехонской старине» Салтыков писал, что под Пошехоньем он понимает всякую местность, жители которой «в трех соснах заблудиться способны».

…забыться и заснуть…— Из стихотворения Лермонтова «Выхожу один я на дорогу».

…кончит тем, что займется литературой. — Возможно, намек на конкретные решения следственной комиссии по делу Каракозова, под председательством Муравьева, приписывавшей покушение, «разложение» молодежи и т. п. «вредному направлению» журналистики к литературы.

Коммеморативный — обед, данный в честь какого-либо памятного события (от франц. commemoratif).

…об этом мы поговорим в следующий раз…— Так часто завершались редакционные статьи либеральных «С.-Пб. ведомостей» (см. т. 10, стр. 416 и прим.).

Об отыскании «корней и нитей». — Корни и нити — постоянно употребляемое Салтыковым ироническое обозначение «распутываемых» полицией «революционных связей» (см. т. 8, стр. 172–173, 317 и прим.). Возможно, восходит к рассуждениям Каткова о «корнях», «интригах», «зле» в связи с покушением Каракозова (см. т. 10, стр. 70 и прим.).

…судьба заперла меня на целых полгода в Ницце. — В октябре 1875 — апреле 1876 года Салтыков лечился там.

…два государственных младенца…— См. прим. к стр. 410.

…Бюффе-Брольи <…> Бюффе-Дюфора — де-Брольи, Бюффе — премьер-министры антиреспубликанского толка, возглавлявшие один за другим реакционные правительства первых лет президентства Мак-Магона. В феврале 1876 года, под давлением республиканских сил, премьер-министром стал Дюфор (1876, 1877–1879), возглавивший так называемое министерство республиканского центра. Создавая свои вымышленные имена из смешения имен трех реальных премьер-министров, Салтыков тем самым подчеркивает несущественность разницы между французскими правительствами различных оттенков, свое ироническое отношение к ним. Аналогичный смысл имеют насмешки над сменой «Макмагонии» «Гамбеттией» (см. прим. к стр. 441).

…который высоко держит знамя России! — Видимо, намек на упоминание о «знамени» в статье Безобразова «Наши охранители и наши прогрессисты» (см. стр. 696).

Монтаньяр — якобинец, «красный», сторонник крайних радикальных действий (от франц. montagnard — горец). Ниже Салтыков иронизирует над «радикализмом» прокурора и ему подобных, замечая, что «у нас радикалы своеобразные; у нас радикалами называются преимущественно те, которые особливую пользу приносят по части пресечения и предупреждения».

…литераторов же водворить в уездный город Мезень…— то есть сослать. Мезень — небольшой в то время городок бывшей Архангельской губернии, место административной ссылки.

Варнавин — уездный город бывшей Костромской губернии.

Гулящие русские люди. — См. прим. к стр. 393.

…газеты «Чего изволите?»… — Подразумевается газета типа «Нового времени» Суворина.

…с какою готовностью наша литература усваивает точки зрения, указываемые ей благожелательными лицами. — Ирония над официозными изданиями, над попытками властей «направлять» литературу и журналистику.

Подчасок — здесь: нижний полицейский чин.

Долгогривые — здесь: неблагонамеренные, «нигилисты», часто являющиеся выходцами из семинаристов, из духовного звания и носившие бороды и длинныеволосы (ср. т. 11, стр. 59 и т. 7, стр. 20).

…мер простого искоренения…— то есть обычных цензурных мер.

Все десять шаров были положены направо…— Положить шар для голосования направо означало утвердить предложение или кандидата, налево — отвергнуть.

Обремизить — поставить в тяжелое положение, заставить проиграть (от карточного термина «ремиз» — недобор нужного числа взяток).

…его превосходительство (должно быть, по классу занимаемой должности)… — По своему чину Феденька еще не имеет права на титул «ваше превосходительство», присваивавшийся действительным статским советникам (чин 4-го класса).

Бертрам (и упоминаемые далее Алиса и Рембо) — персонажи оперы Мейербера «Роберт-Дьявол» (либретто Э. Скриба и Ж- Делавиня).

Первое апреля^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 8 (вып. в свет 19 авг.), «Совр. обозр.», стр. 229–314, в качестве первой главы объединенного очерка «Первое апреля. — Первое мая» с примечанием автора: «См. «Отеч. зап.» за март 1879 г. По обстоятельствам, лично касающимся автора, в фельетонах этих последовал перерыв. Извиняясь в этом перед читателями, автор постарается к концу года довести дело до 1-го декабря включительно». Подпись: Nemo.

Сохранилась черновая рукопись первоначальной редакции, анализ которой дает основание предположить, что очерк мыслился как самостоятельный и лишь позднее, непосредственно перед публикацией в августе 1879 года, к нему была присоединена вторая часть — «Первое мая» — и сделано примечание, в котором содержалось более конкретное указание на «четырехмесячный перерыв», а вместо: «довести дело до 1-го декабря включительно» — было: «[наверстать пропущенное] выполнить все предположенное». В верхней части первого листа имеется зачеркнутый текст начала статьи «Приличествующее объяснение» (см. стр. 787).

За последние четырнадцать — пятнадцать лет физиономия нашей литературы значительно изменилась. Значение больших (ежемесячных) журналов видимо упало, а вместо них, в качестве руководителей общественной мысли, во множестве выступили ежедневные газеты. Вместе с этим литературные силы, в которых и без того не было излишка, разбросались и измельчали, а отношения литературы к вопросам, выдвигаемым жизнию, сделались поспешными, тревожными, непоследовательными.

Работая над рукописью, Салтыков исключил из текста ряд деталей, например:

Стр. 440, строка 22. Вместо: «Да… нет… не то! <…> ну хорошо, успокойся» — было:

Да… нет… нет, нет! — оправдывался он. — И Державин был литератором, и Дмитриев… Державин, Дмитриев, Карамзин, le prince Wiasemsky, [но…], ах, если б вы!

Стр. 445, строка 15. Вместо: «Взойдешь невзначай в комнату <…> пополам переломится» — было:

А помнишь, бывало, взойдешь невзначай в комнату, а он вдруг где-нибудь взуглу взовьется в виде приветствия, а потом отвесит поклон, словно пополам переломается? И еще как он лгал, что он покойному Филарету племянником приходится… помню! помню!

Стр. 448, строка 16 сн. После: «хотя бы они самого Ксенофонта в подлиннике прочитали» — было:

Единственное исключение, это когда нехорошенькая может быть полезной. Ну, тогда и с ней будешь поневоле любезен.

Стр. 449, строка 2 сн. Вместо: «вечером у нас <…> слушают и зевают в руку» — было:

вечером у нас [Данковский полное собрание своих сочинений] Бутлерова о медиумизме читать будет. Ну-с, я пришел. Умно, что и говорить, умно! Серьезно, тихо, чинно; господин [Данковский] Бутлеров читает [господин Голумбецкий], мущины в руку зевают.

Стр. 450, строка 9. После: «и не люблю случайных знакомств» — было:

полагаю, что в жизни необходимы и дружба, и любовь, но не вижу надобности разменивать эти чувства как попало и по мелочам. По наружности я человек одичалый, а ты — общительный. У меня очень ограниченный круг знакомств, и я почти не показываюсь в публике; напротив, ты — знаком с целым городом и почти вездесущ. Но ежели разобрать дело хорошенько, то окажется, что общительность не на твоей стороне, а на моей. Ты тип одичалого человека, а не я. Ты, мелькая всюду, нигде не бываешь, зная всех, никого не знаешь. Такой, по крайней мере, мой взгляд. А может быть, я и не прав.

Журнальный текст дополнен рядом деталей, отсутствующих в рукописи.

В Изд. 1880 существенных изменений в тексте не было сделано. Отзывы критики см. стр. 764.

Напечатанный после длительного перерыва, в политической обстановке, последовавшей за покушением 2 апреля, фельетон в какой-то степени связан с проблематикой предыдущего, здесь также развивается тема зависимости литературы от произвола «верхов», ставшая особенно актуальной ввиду репрессивных мер, последовавших за выстрелом А. К. Соловьева.

Раскрывая сущность типа «куколки» (ср. с образом Ольги Сергеевны Персиановой, т. 10, стр. 83–84 и прим.), Салтыков намечает развернутую в следующих фельетонах проблему несостоятельности семейного принципа (отношение Nathalie к сыну, а сына к ней, нарисованная со злой иронией история ее «любви» к Филофею Ивановичу).

И Державин был литератором, и Дмитриев…— См. прим. к стр. 428.

«Бог» — ода Державина.

Клиши — тюрьма в Париже для несостоятельных должников.

Да ведь за долги, кажется, уж не сажают? — Указом Александра II сенату от 7 марта 1879 года отменено личное задержание как средство взыскания с несостоятельных должников (см. MB, 1879, №№ 70, 71).

…живем в стране благоустроенной, а не в какой-нибудь Макмагонии, которая не нынче-завтра превратится в Гамбеттию! — С 1873 по январь 1879 г. президентом Франции был маршал Мак-Магон, лелеявший мечты о восстановлении монархии. Гамбетта — лидер республиканцев, находившихся в оппозиции к Мак-Магону. Многие прочили Гамбетту на пост президента республики, но этим планам не суждено было осуществиться. Однако в 1879 году казалось, что «Макмагония» должна смениться «Гамбeттиeй».

…в Систове очутилась…— Систово — городок в Болгарии, на Дунае. В турецкую кампанию (1877–1878) — один из прифронтовых центров, где подвизались разного рода авантюристы, мошенники, женщины легкого поведения.

Смирительные <…> заведения. — Заключение в Смирительный дом было одной из форм наказания (в частности, за нарушение обязанностей детей в отношении к родителям), среднее между ссылкой и тюрьмой.

…суда милостивого и скорого…— Ирония по поводу указа Александра II о введении судебной реформы (см. т. 10, стр. 185 и прим. к ней).

…сим и оным…— этим и тем; старославянизмы, характерные для казенно-бюрократического стиля.

Телиш — болгарская деревня; во время войны 1877–1878 годов один из центров деятельности различных авантюристов.

…с корпией от дамского кружка…— Во время русско-турецкой войны дамы «из общества» щипали корпию — надерганные из тряпок нитки, которые употреблялись в качестве перевязочного материала, вместо ваты.

…берлинский трактат ее не удовлетворил…— Берлинский трактат — мирный договор, заключенный в июне 1878 года между Россией и Турцией. Реакционные круги находили, что, подписывая его, русское правительство пошло на излишне большие уступки.

…по вопросу о проливах, говорит, настоящего решения не добились — то есть не добились передачи России Босфора и Дарданелл, на чем настаивали «патриоты». В «Дорожных заметках» (MB, 1879, № 242) приводится, например, разговор, который слышит автор во время поездки на пароходе: «Статский выражает сожаление, что не овладели Дарданелльским или хотя Босфорским проливом; военные доказывают, что это невозможно было сделать».

Архистратиг — военачальник. Православной церковью «чин» архистратига присвоен архангелу Михаилу, возглавлявшему небесные силы в борьбе с дьяволом.

Бельом — красавец-мужчина (от франц. belle homme).

…в Плоештах…— В румынском городе Плоешти во время кампании 1877–1878 годов находилась резиденция штаба главнокомандующего русскими войсками.

…в Египет к хедиву отправился. Одни говорят, в качестве chef de cuisine, другие — министром финансов. — В газетах 1879 года много писалось о правителе Египта (хедиве), об его финансовых затруднениях, долгах Египта европейским государствам. Хедива принудили взять «ответственным» министром Нубар-пашу, ориентировавшегося на правительства Англии и Франции. Нубар-паша назначил министрами англичанина Вильсона и француза де Блиньера. Новые займы еще более ухудшили финансовое положение Египта. В Каире возникли волнения, приведшие к отставке Нубар-паши. Англия и Франция заявили, что волнения подстроены самим хедивом, желающим освободиться от опеки. Они добились от Турции, которой был подчинен Египет, чтобы хедив был низложен (см. МБ, 1879, №№ 44, 58, 153 и др.). Салтыков иронизирует над «заботами» европейских государств о финансах Египта.

Шато-Лафит — местность на юго-западе Франции (департамент Жиронда), славящаяся производством вин. Невежественный Харченков считает, что Шато-Лафит — имя производителя вин.

примёры появились…— ранние овощи, фрукты (от франц. primeur); здесь — свежий «товар».

…об турецких неистовствах рассказывать будет. — Рассказы о турецких зверствах были чрезвычайно популярны во время русско-турецкой войны. Массовая публикация таких рассказов началась летом 1876 года и явилась подготовкой к объявлению войны (см., например, MB, 1876, №№ 130, 141, 143, 153, 166 и др.).

«Кувырком». — См. прим. к стр. 55.

…никакая интернационалка не выдумает! — О представлениях обывателей о Международном товариществе рабочих, Первом Интернационале, см. т. 10, стр. 448. Реплика «дяди» имеет иронический характер[293].

Исполать…— на многие лета (греч.), здесь: хвала тебе.

…к «Наполеоновой вдове»… — к Евгении Монтихо, вдове Наполеона III. Эмигрировав в Англию после смерти мужа, побуждала к действию бонапартистов Франции, стремясь посадить на престол своего сына, принца Наполеона.

…московские кликуши начинают выкликать…— здесь-московские публицисты реакционного лагеря, сотрудники изданий Каткова (см., например, MB, 1879, № 90, «Голос русского», № 97, «С берегов Невы» и др.).

…петербургские трудолюбцы выступают на сцену с иносказаниями и оправданиями…— Подразумеваются сотрудники петербургских умеренно либеральных газет, выступавшие иногда против «крайностей» реакционной печати, против необоснованных обвинений, но в то же время резко осуждавшие революционеров.

…«со времени крестьянской эмансипации отечественное земледелие вступило в знак Рака»… — Мысль о том, что после реформы сельское хозяйство России находится в упадке, встречалась и в демократических изданиях, и в крайне консервативной «Вести». Рак как символ развития послереформенной России был изображен, например, в «Искре» (1863, № 29, стр. 392, карикатура «Конь прогресса»).

…предложить г. Майкову написать, на случай светопреставления, гимн…—А. Майков, после покушения Каракозова, написал стихотворения «4-е апреля 1866 г.» и «Благодарственный гимн о спасении жизни государя императора 4 апреля 1866 г.». Аналогичные стихи Майков сочиняет и после покушения 2 апреля 1879 года. Они были переложены на музыку и 5 апреля исполнялись в присутствии Александра II воспитанницами Павловского института (см. MB, 1879, № 87).

Первое мая^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 8 (вып. в свет 19 авг.), «Совр. обозр.», в качестве второй части объединенного очерка «Первое апреля. — Первое мая», стр. 299–326, подпись: Nemo.

О своих работах этого времени Салтыков писал Г. З. Елисееву 17 августа 1879 года:

«Пишу с трудом, хотя все-таки пишу (не к Вам, а в «Отеч. зап.»). И для сентябрьской книжки отдал кое-что. Выходит как-то неуклюже, видно, что человеку противно. И ведь как противно-то, если б Вы знали! Тянуть канитель из месяца в месяц — поневоле начнешь подражать самому себе».

Сохранились две черновые рукописи очерка:

1. Неполная черновая рукопись первой редакции в качестве второй части объединенного очерка «Первое апреля. — Первое мая» от слов: «В пяти… комиссиях! пояснил он…» — до слов: «Какие ужасные нравы!» Часть текста (начало) утрачена. Этот вариант очерка создавался первоначально, по-видимому, как самостоятельный и лишь позднее был объединен с очерком «Первое апреля» (см. стр. 758). Рукопись содержит ряд вариантов, не вошедших в журнальный текст. Приводим наиболее существенные из них.

Стр. 454, строка 6 сн. Вместо: «Хочется и им <…> или попробовать отразить» — было:

Хочется сказать что-нибудь усугубляющее, что-нибудь такое, что убило бы сразу всякую литературную конкуренцию и установило бы вожделенное единоторжие. Хочется… и ничего не выходит. Почему? Почему «нигилизм» пришелся ко двору, а [все] прочие упражнения в этом роде сейчас же канули в бездне забвения? А потому, милостивые государи, что слово «нигилизм», во-первых, привлекает сердца своею краткостью, а во-вторых, потому что оно дает людям толпы возможность сваливать в одну кучу все лично-неприятное, не соответствующее личным преданиям, темпераменту, словом, тревожащее. Люди толпы во всякой попытке отнестись критически к действительности видят нечто сомнительное, тревожное, но, по неразвитости своей, не знают, как отразить эту попытку.

Стр. 456, строка 16. Вместо: «и мошенники, и клеветники <…> мир был бы постыл и бесславен» — было:

и мошенники, и клеветники, и изобретатели паскудных слов.

А ежели такие элементы существуют, то, стало быть, литература совсем не тот храм, вид которого заставляет биться невинные и честные сердца, и без которого самый мир был бы постыл и бесславен, но отчасти и клоака. Может статься, это два здания отдельных, не имеющих внутренней связи, но несомненно, что клоака стоит тут же, близко, и что по временам (именно, когда выдается «случай») из нее вырываются такие удушливые запахи, которые заставляют забыть о существовании самого храма. Оттуда польются на литературу все обвинения, все клеветы, все проклятия, там будет доказываться солидарность ее со всеми неурядицами дня, оттуда денно и нощно будут раздаваться клики дикой радости и торжества, там будут формулироваться требования согнуть в бараний рог, покончить, разом покончить… с кем и с чем?

Покончить с Грановским — и на место его поставить г. Цитовича; покончить с Белинским — и на место его поставить [одного] из выкликающих учеников покойного Ивана Яковлевича Корейши; покончить с литературой и на место ее водворить [канцелярское усердие] хождение по делам. Одним словом, посадить Закхееву смоковницу, и под сенью ее уснуть в сладкой уверенности, что никакого плода она не принесет… Какие ужасные нравы!

2. Черновая рукопись второй редакции от слов: «Я провел ужаснейший месяц» — до слов: «и я, признаюсь, не удержал его. Надоело!»

Текст этой рукописи значительно отличается от журнального и печатается полностью в разделе «Из других редакций».

В Изд. 1880 в «Первое мая» внесено наибольшее количество поправок, главным образом стилистического характера, а также сделаны вычерки:

Стр. 469, строка 16. После «из Екатерингофа» — было:

— Есть мало-мало…тут — спросил мой юный друг, щелкнув себя по галстуку.

— Должно полагать, что была накладка…

— Ну, значит, будем всю ночь напролет работать! — рассудил Феденька и начал торопливо прощаться со мной.

Фельетон направлен против осатаневшей после покушения 2 апреля реакции, против публицистов охранительного лагеря, которые в обстановке резко обострившейся общественно-политической борьбы «словно взбесились», призывая к жестокой расправе с революционерами, с демократической печатью, обвиняя последнюю в солидарности «со всеми неурядицами дня», в пропаганде идей, вызвавших выстрел Соловьева.

Салтыков защищает право литературы на критику и сатиру, на правдивое изображение действительности, на отказ «дифирамб писать». Он не мог открыть прямую связь «воплей» реакционных публицистов, их «программы» с проводимой правительством политикой в области идеологии, литературы. Однако в очерке нарисована подлинная картина отношения властей к литературе критического направления.

Писатель провозглашал право литературы на «неприкосновенность», полагая, что даже возможные ее «заблуждения» не оправдывают административного произвола. «Литература имеет право допускать заблуждения, — заявлял он, — потому что она же сама и поправляет их».

Очерк «Первое апреля. — Первое мая» вызвал сочувственные отзывы прессы. Особенно привлекло внимание критики выступление сатирика против «тех беззастенчивых господ, которые в различных комиссиях… воздвигают против литературы обвинения в том, что она занимается «подрыванием основ»[294].

Позже К. Арсеньев в статье «Русская общественная жизнь в сатире Салтыкова» писал: «Сильнее всех подобных картин действуют на нас, однако, те места «Круглого года», в которых слышится активный протест против заподозриваний, науськиваний, против ближайших причин «общей пригнетенности» <…>. Автор «Круглого года» доказывает не право литературы на снисхождение, даже не полную ее невинность, он доказывает, что она вовсе не может быть виновата, что заблуждения ее необходимые ступени к истине, что ей принадлежит будущее»[295]. П. Вейнберг («Молва», 1879, № 232, 4 августа) указывал, что «ближайшее родство с щедринскою манерою пробивается, как и во всех прежних фельетонах этого псевдонима, так явственно, что с нашей стороны будет, надеемся, нескромностью считать Щедрина и Nemo за одно лицо».

…не имеет крупных и высокоталантливых выразителей, как в сороковых годах…— Подразумеваются Белинский, Герцен, Грановский и др. люди сороковых годов.

…доктринеры бараньего рога и ежовых рукавиц…— Эзоповские формулы сатиры Салтыкова, характеризующие идеологию реакции и политику административно-полицейских репрессий.

А литература-то ваша… какова! — В откликах реакционной печати на покушение 2 апреля постоянно повторялись нападки на литературу и журналистику. В статье «Голос русского» (MB, 1879, № 90) писалось: «Возьмем печать. Чем полны наши газеты и журналы?.. посягательствами на семейную жизнь, домашний очаг или издевательством над соблюдением церковных обрядов».

…успех, полученный некогда изобретением «нигилизма»… — Салтыков имеет в виду широкое использование этого слова реакционным лагерем для дискредитации передовых демократических идей.

…римский папа — и тот прельстился этим словом…— Подразумевается энциклика (папское послание всем католикам) римского папы Льва XIII от 28 декабря 1879 года, вся посвященная теме борьбы с революционными идеями. В ней говорилось о «смертельной чуме» учений, распространяемых сектой людей, «которые называются различными и почти варварскими именами социалистов, коммунистов и нигилистов» («Гражданин», 1879, № 2–3, стр. 47). О папской энциклике с одобрением отзывались русские реакционные издания (см., например, MB, 1879, № 7, «Из Рима»).

Этимологи — здесь: изобретатели кличек, имевших целью ошельмовать революционеров и радикально настроенную молодежь («свистуны», «нигилисты» и т. п.).

Угобжать — ублаготворять (цeрковнослав.).

…ничто человеческое ей не чуждо…— ставшие поговоркой слова из комедии Теренция «Самоистязатель».

…вопрос о проливах разрешить <…> и туркину жизнь навсегда прекратить. — См. прим. к стр. 446.

«Сочинитель и Разбойник» — басня Крылова, направленная против идей французской революции, Вольтера, его единомышленников.

…об Дюма-фисе, о Белло́, о Монтепене — то есть о тех французских писателях, которые, несмотря на различие таланта и стиля, являлись поставщиками легковесного, пряного, «щекочущего нервы» чтения для «дамочек» и их поклонников.

О Росс! о род непобедимый — неточная цитата из оды Державина «На взятие Измаила». У Державина: «О Росс! — О род великодушный!»

Табель о рангах. — О введенной Петром I иерархии чинов см. т. 8, стр. 574.

Вот идет вотяк, видит забор — поет: забор! забор! — Рассуждение о «вотяцкой мудрости», ограничивающейся лишь констатацией явлений, перекликается с оценкой Салтыковым писателей-«натуралистов» в цикле «За рубежом»: «…Я не идеолог, а реалист; я описываю только то, что в жизни бывает. Вижу забор — говорю: забор; вижу поясницу — говорю: поясница» (т. 14).

…подай то, неведомо что, иди туда, неведомо куда. — Фольклорный сюжет из сказок о «чудесной задаче» (см. «Народные русские сказки А. Н. Афанасьева», т. 2, М. 1957, стр. 134).

…аппетиты Юханцевых, Ландсбергов, Ковальчуковых. — К. Н. Юханцев — отставной коллежский советник, чиновник по особым поручениям министерства финансов, кассир Общества взаимного поземельного кредита, растратил более 2 миллионов руб. Дело против него возбуждено в марте 1878 года. Слушалось оно в январе 1879 года (см. MB, 1879, №№ 20, 22–29). К. X. Ландсберг — отставной гвардейский офицер, убийца (см. прим. к стр. 469). М. С. Ковальчукова — жена харьковского врача А. И. Ковальчукова. Ее любовник, отставной подпоручик Г. А. Безобразов, убил мужа, чтобы завладеть его деньгами и жениться на Ковальчуковой. Дело слушалось в октябре 1878 года (MB, 1878, №№ 271, 277). Реакционная печать пыталась отнести Юханцева к «новым людям», к «молодому поколению», отрицающему нравственность во имя утилитаризма. Салтыков сближает все три преступления, видя в них свидетельство деморализации «верхов» общества, разложения «основ», глубокого падения нравов.

…праздных людей, оставшихся за бортом с упразднением крепостного права…— то есть разорившихся дворян-помещиков.

…при анекдотах о пошехонцах. — См. прим. к стр. 428.

Литературные золотари. — Этим и подобными эпитетами («ретирадники», граждане «литературно-ретирадных мест») Салтыков награждал сотрудников реакционной прессы.

Боскеты — рощи (от франц. bosquet).

…даже те, которые когда-то считались мастерами в этом роде, — и те ныне пускают шип по-змеиному. — Подразумеваются поэты «чистого искусства», выступившие с нападками на демократический лагерь, например, А. К. Толстой («Поток-богатырь», «Порой веселой мая») и Фет («Псевдопоэту», «Крысы»).

…с легкой руки Григоровича…— Повести Григоровича «Деревня» (1846) и «Антон Горемыка» (1847), проникнутые сочувствием к крестьянину, правдиво изображавшие народную жизнь, во многом определили обращение русской литературы к крестьянской теме. О знакомстве Салтыкова с Григоровичем, об отношении его к «Деревне» и «Антону Горемыке» см. Макашин, стр. 255, 264.

…лучшие государственные люди нынешнего царствования…— Подразумеваются активные участники правительственной подготовки и проведения крестьянской реформы 1861 г., такие как Я. И. Ростовцев, С. С. Ланской, Н. А. Милютин, А. И. Левшин и др.

Первое июня^*

Впервые — Изд. 1880, стр. 91-109.

По требованию цензуры очерк был вырезан из «Отеч. записок» (1879, № 9), где должен был быть опубликованным в качестве первой части объединенного очерка «Первое июня. — Первое июля». Вместо вырезанного текста в журнале напечатано:

Мая совсем не было. Не знаю, как это случилось, но только, проснувшись 1 — го июня, я убедился, что припомнить, а стало быть, и писать — не об чем.

В архиве С.-Петербургского цензурного комитета сохранился подробный доклад цензора Лебедева, в котором сообщалось, что очерк Салтыкова «заключает в себе протест против мер строгости, принимаемых правительством для устранения тех ненормальных явлений, которыми отличается у нас последнее время» (ЦГИАЛ, ф. 777, оп. 2, ед. хр. 60, лл. 332-333-336).

17 сентября председатель цензурного комитета Петров конфиденциально сообщил исполняющему обязанности начальника Главного управления по делам печати Варадинову о необходимости вырезать из «Отеч. записок» помимо отрывка в статье «Finis Монрепо» (см. стр. 732–734) весь очерк «Первое июня». В тот же день постановление было утверждено и сообщено Салтыкову, который сейчас же обратился в цензурный комитет с официальной просьбой о разрешении сделать необходимые исправления. 19 сентября вырезки были сделаны (см. стр. 734).

Сохранились: 1. Черновая рукопись, представляющая собой первую главу объединенного очерка «Первое июня. — Первое июля», от слов: «Так ты думаешь, что нужно подтянуть» — до слов: «побрел вдоль по аллее по направлению к выходу». Копия первопечатного текста в конверте из архива журнала «Русск. старина» с пометой на конверте: «Недозволенные цензурой и вырезанные по ее распоряжению из августовской книжки «Отеч. записок» 1879 г. из фельетона страницы. Списано с печатных вырезанных осьмушек, добытых в цензурном комитете»[296].

Копия «Русск. старины» показывает почти полное совпадение изъятого журнального текста с Изд. 1880, за исключением нескольких незначительных разночтений стилистического характера.

Сравнение черновой рукописи с печатным текстом обнаруживает большое количество разночтений, многие из которых продиктованы соображениями автоцензуры. Приводим наиболее значительные рукописные варианты.

Стр. 476, строка 1 сн. Вместо: «жестоко, по-татарски <…> делать нечего, пусть так» — было:

жестоко, совсем по-татарски, но что же делать? Если по высшим соображениям это необходимо, если из этого должно выйти возрождение, то делать нечего, пускай будет так!

Стр. 478, строка 6 сн. Вместо: «и что еще больше выдает их с головой <…> массы-то эти собираешься подтянуть» — было:

и что, следовательно, это еще больше выдает их с головой. Я знаю, что ты даже охотно сошлешься на Московский Охотный ряд. Ничего я против этого не имею; думай так, как сложились твои убеждения, и ссылайся на все, что найдешь для себя пригодным. Но зачем же ты Охотный-то собрался стеснить?

— Но чем же я могу его стеснить?

— Любезный друг! разве это не видно? Разве не ясно, что голова твоя полна мероприятий не частных, а именно общих, забирающих возможно обширную область? Разве я не читаю на твоем лице: непременно надобно, чтобы они знали, как Кузьку зовут. За что?

— И опять-таки повторяю: ничего мне на мысль не приходило. Ни об каком «Кузьке» я никогда не думаю, но говорю и утверждаю, что решительные меры все-таки необходимо принять.

— Да ведь об этом-то и речь идет, что то, что ты разумеешь под именем решительных мер, совсем не туда.

Стр. 479, строка 2 сн. Вместо: «Я к тебе обращаю мою речь <…> и говоришь: потрудись сам!» — было:

Я к тебе обращаю речь мою, к тебе, человеку, полному жизни, человеку, до краев переполненному проектами об упрочении твоей карьеры при помощи подтягиваний; я обращаюсь к тебе с советом о том, что именно для тебя было бы полезно иметь в виду, а ты все это перевертываешь самым предательским образом и говоришь: потрудись сам!

Стр. 480, строка 10. Вместо: «Я ничего не критикую, а лично тебе говорю: стыдись!» — было:

не критикую, а прямо говорю: твой образ мыслей обнаруживает в тебе положительно вредного человека! Извини.

Стр. 481, строка 21. Вместо: «C’est la fatalité <…> какое может быть преуспеянье!» — было:

— Помилуйте! да я никогда и не думал трогать ни добросердечных, ни «средних» людей — пускай их живут, Христос с ними.

— Пускай живут… Если при таких идеалах, какие ты в себе воспитал, возможно жить! Помилуй, голубчик, какое же может быть преуспевание.

Фельетон направлен против репрессивных мер, предпринятых правительством в связи с покушением 2 апреля, против принципа «государственности», олицетворенного в типах, признающих «подтягивание» универсальным средством управления страной. Именно так и оценила его цензура, потребовавшая изъять этот фельетон из «Отечественных записок» (см. стр. 732).

…весело ли бодрствуют дворники. — После покушения Соловьева, отвечая на поздравления гласных петербургской городской думы, Александр II сказал: «Нужно, чтобы домовладельцы смотрели за своими дворниками и жильцами. Вы обязаны помогать полиции <…> Посмотрите, что у нас делается. Скоро честному человеку нельзя будет показаться на улице» («Правит. вестник», 1879, № 77). В постановлении петербургского генерал-губернатора от 8 апреля указывалось, со ссылкой на высочайшее повеление, на необходимость постоянного дежурства дворников: «У ворот каждого дома в С.-Петербурге должен находиться во всякое время, как ночью, так и днем, дежурный дворник» (MB, 1879, № 90).

…Ландсберг, которого имя в эту минуту занимало все умы…— Дело офицера Ландсберга слушалось в начале июня 1879 года (см. MB, №№ 171, 175), но арестован он был в начале июля. Ландсберг убил своего знакомого Е. Власова и его служанку, чтобы взять свою расписку на 5000 рублей и тем самым избавиться от уплаты долга. Кроме расписки Ландсберг похитил у Власова процентные бумаги на сумму около 14 000 рублей. Приговорен к пятнадцати годам каторжных работ.

«Афины» — дешевая греческая кухмистерская.

…регуловским геройством…— Имя римского героя Регула, ставшее символом самоотверженности и преданности отчизне, у Салтыкова употребляется в ироническом смысле.

…ежели кто в былое время английскими порядками восторгался…— Намек на Каткова, его англофильство в 50-х годах.

…«а завтра — где ты, человек?»… — См. прим. к стр. 26.

…«от хладных финских скал до пламенной Колхиды»… — Из стихотворения Пушкина «Клеветникам России». У Пушкина: «От финских хладных скал…»

A Provin Trou-la-la-la…— неоднократно упоминаемый в сатире Салтыкова французский «романс» из каскадного репертуара (см. т. 10, стр. 91 и прим.).

А ерунда всего опаснее…— На языке реакции «ерунда» — символ революционных идей.

…в стране зулусов, в качестве сестры милосердия при принце Наполеоне. — Летом 1879 года газеты много писали о принце Наполеоне, единственном сыне Наполеона III, претенденте на французский престол, нашедшем убежище в Англии и принявшем участие в английской экспедиции против зулусов в Африке.

Первое июля^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 9 (вып. в свет 22 сент.), «Совр. обозр.», стр. 119, под загл. «Первое июня. — Первое июля». Подпись: Nemo.

Сохранилась неполная черновая рукопись первоначальной редакции от слов: «Почти весь июнь я посвятил семейным радостям» — до слов: «Оставалось пустить это дело на волю судеб».

Очерк не вызвал существенных откликов прессы. Положительную характеристику дал «Сын отечества», подчеркнув, что «в образе» «дамочки-куколки» Nathalie автор выставил на вид целый разряд людей с их странным воззрением на литературу»[297]. Не всеми критиками правильно была понята сатирическая направленность очерка. Так, рецензент газеты «Дон» назвал образ Nathalie «бессмыслицей, очевидно, претендующей на сатиру»[298].

…однажды распорядился…— то есть велел высечь (ср. с рассказом Тургенева «Бурмистр»: «Насчет Федора… распорядиться»).

…«Бедная Лиза» — повесть Карамзина.

«Марьина Роща», «Вадим Новгородский» — повести Жуковского. В «Дворянских мелодиях» Салтыков иронически отзывался о «ворковании школы Карамзина и Жуковского» (см. т. 12).

…да ведь ты картонная! — Ср. с мартовской хроникой «Нашей общественной жизни» за 1863 год (т. 6).

…если при этом Henri-Cinq…— то есть надежды на реставрацию во Франции Бурбонов. Под именем Генриха V роялисты надеялись возвести на престол графа Шамбора.

Не знают, что будет впереди…— Подразумевается неопределенность перспектив борьбы, которая велась во Франции после поражения Парижской коммуны до 1880-х годов между легитимистами (приверженцами Бурбонов), бонапартистами, орлеанистами (сторонниками орлеанского дома, к которому принадлежал Луи-Филипп) и республиканцами.

«Паризьена» — гимн свободе, написанный во время июльской революции 1830 года поэтом Делавинем.

Первое августа^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 10 (вып. в свет 18 окт.), «Совр. обозр.», стр. 240–253, в составе объединенного очерка «Первое августа. — Первое сентября» (первая часть).

Рукописи и корректуры не сохранились.

В Изд. 1880 вошло с некоторыми незначительными изменениями стилистического характера.

Об отзывах критики см. стр. 775.

В очерке передана атмосфера подавленности и страха, порожденная правительственным террором. Салтыков намечает характерные признаки времени, деморализующего личность, требующего от нее рабской покорности, бессловесного угодничества; упоминаются способы такого «гожения» (посещения трактира Палкина, Демидрона и т. п.), перекликающиеся с описаниями времяпрепровождения героев «Современной идиллии».

Основная тема очерка — отповедь идеологам реакции, обвинявшим автора в «беллетристическом двоедушии», объяснение Салтыковым принципов своего творчества, причин «полезной сдержанности», особенностей «рабьей манеры», эзоповского языка. Исследователи указывают, что аллегорическая манера Салтыкова, определяемая отчасти давлением цензуры, приводила к художественно выразительным приемам создания сатирических образов. Это не означает, что «рабья манера», эзопов язык не ограничивали писателя, не тяготили его. Но это было единственно возможным способом легализации запрещенных идей, позволявшим «показывать некоторые перспективы». В эзоповской манере Салтыкова широко использован и общий «коллективный» язык, аллегорическая символика, созданные писателями демократического лагеря[299].

Писатель точно определяет свою позицию, позицию революционного демократа, занимаемую им в общественно-литературной борьбе, заявляя, что он не консерватор и не либерал. Он противопоставляет свой метод либеральному обличительству, утверждая, что сатира его направлена не против частностей, а против всего общественного уклада, что его «резкость имеет в виду не личности, а известную совокупность явлений».

Вследствие этого он в фельетоне вступил в полемику с сотрудниками журнала «Дело» Н. Шелгуновым и Н. Ткачевым, с их представлениями о его творчестве. Шелгунов (псевд. Н. Языков) в статье «Горький смех — не легкий смех»[300] обвинил автора «Благонамеренных речей» в отсутствии идеала, «искреннего негодования», «активного протеста», в желании только «смешить ради смеха». Резкость сатиры Салтыкова, писателя, по его словам, «без ясного к строго определенного мировоззрения», Шелгунов объяснял его раздраженностью на весь мир, тем, что он будто бы пишет с ненавистью, и когда создает свои типы, «фигуры», то «лепит и бьет ее (то есть «фигуру». — П. Р.) по щекам, бьет и хохочет, хохочет холодно, злорадно, точно сам радуется своей собственной злости». П. Н. Ткачев (псевд. П. Никитин) в статье «Безобидная сатира»[301] в сущности повторил мнение Шелгунова и в «Круглом годе» нашел только «веселый, бесшабашный смех». Отвечая на эти упреки, Салтыков писал в фельетоне: «Я никого не бью по щекам…»

…в брошюрах одесского профессора Цитовича…— Одесский профессор уголовного права Цитович являлся автором нескольких брошюр, отличавшихся вульгарной демагогией и резкими нападками на революционную молодежь. Он пользовался скандальной известностью. В 1878 году вышла брошюра «Новые приемы общинного землевладения», вызвавшая отповедь Михайловского («Письма к ученым людям», ОЗ, 1878, №№ 6, 7). В том же году Цитович выпустил «Ответ на «Письма к ученым людям», с пасквильными нападками на «детей «нигилистов». В 1879 году он издает «Объяснение по поводу внутреннего обозрения «Вестника Европы» (1878, № 12), где вновь обрушивается на «нигилизм», на роман Чернышевского «Что делать?», на русскую журналистику последних двух десятилетий. В брошюре имелись прямые выпады в адрес Салтыкова, да и вообще нападки Цитовича в первую очередь имели в виду «Отеч. записки». В том же году вышла брошюра Цитовича «Хрестоматия нового слова. Что делали в романе «Что делать?», полная клеветы на роман Чернышевского. В ней, между прочим, «новые люди» сближались с «героями» уголовных процессов. Брошюры Цитовича отвечали «веяниям дня». Они выдержали в короткое время ряд изданий (например, «Ответ на письма…» вышел в восьми изданиях), с ними солидаризовалась реакционная периодика (см., например, MB, 1879, №№ 15, 153, 200).

Ты, фортуна, украшаешь…— Из стихотворения Сумарокова «Перевод Руссовой оды на фортуну».

…мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь…— Из народной песни «По улице мостовой».

А завтра — где ты, человек? — См. прим. к стр. 26.

Фьюить! — выражение, постоянно употребляемое Салтыковым как символ правительственного произвола вообще и административной ссылки в частности.

«Ямщик лихой, он встал с полночи». — Из стихотворения Ф. Глинки «Сон русского на чужбине», часть которого стала народной песней.

Реторика Георгиевского — «Руководство к изучению русской словесности» (см. т. 10, прим. к стр. 117).

…будь я менее сдержан — из этого непременно произойдет для меня молчание. — Подразумевается постоянная угроза цензурных репрессий.

…против наплыва неблагонадежных элементов! — Намек на последнюю фразу статьи Безобразова, имевшую доносительный характер: «не мешает, однако, зорко следить за теми неблагонадежными материалами, которые силятся с разных сторон втесниться в новое государственное здание, зорко следить за неблагонадежными понятиями, распространяемыми в общественной атмосфере» (PB, 1869, № 10, стр. 486).

…я тогда же обратился к…публицисту…— Со статьей «Человек, который смеется» (см. т. 9, стр. 696).

Первое сентября^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 10 (вып. в свет 18 окт.). «Совр. обозр.», стр. 253–266, в составе объединенного очерка «Первое августа. — Первое сентября» (вторая часть). Подпись: Н. Щедрин.

Рукописи и корректуры не сохранились.

В Изд. 1880 текст подвергся незначительной стилистической правке.

В очерке раскрывается близость принципов «семейного» и «государственного». Обитательницы публичного дома, «штучки» — наиболее рьяные приверженцы государственного принципа, устраивают триумфальную встречу ренегату, Саше Ненарочному. Демидрон является цитаделью не только благонамеренных «патриотических» чувств, но и официальной нравственности. В. нем находит осуществление «семейный союз». Именно девица Филиппо, одна из примадонн Демидрона, воспитала «похвальные» качества Саши Ненарочного, посеяла в его сердце «семена благонравия», принесшие столь «благие» плоды. Описание триумфа Саши в Демидроне превращается в едкий гротеск, раскрывающий полную несостоятельность «основ»[302].

Объединенный очерк «Первое августа. — Первое сентября» вызвал разноречивые отклики прессы. Подробный его разбор сделал Е. Е. Картавцев в газете «Киевлянин»[303]. Он указал, что «в летние и осенние месяцы со стороны московских органов «людей порядка» было сделано несколько заявлений и проведено несколько мыслей, сущность которых заключалась в вопросе: «Действительно ли «Отечественные записки» и их редактор признают и готовы поддерживать принципы, на которых зиждется собственность, семейство и государство». Из самой постановки вопроса видно было, что делавшие его готовы были отвечать отрицательно». Далее автор рецензии отмечает, что Салтыков в своих последних произведениях «с необыкновенной силой поставил и разъяснил сомневавшимся вопрос о взгляде журнала на три «основы» современной жизни — семейство, собственность и государство».

В. Чуйко в «Лит. хронике» газеты «Новости» отметил значение образа Саши Ненарочного, показывающего, «откуда могут явиться подобные господа, у которых самоуверенное невежество и хлыщеватая легкость в разрешении самых сложных общественных вопросов играют такую выдающуюся роль»[304].

Подробный разбор и положительные отзывы были помещены во многих других газетах[305]. Резко отрицательную характеристику Салтыков получил в «Лит. очерках» Буренина как автор «лицемерно-либеральничающих» «Отеч. записок», которые вместе с Елисеевым и Михайловским «желают дать понять <…>, что они люди, во-первых, идейные и, во-вторых, невинные и нимало не опасные для отечества»[306].

…пользовался секретным доверием местного штаб-офицера…— то есть был осведомителем местного жандармского офицера.

…секретно утирать слезы. — По преданию, когда граф Бенкендорф, назначенный управляющим III Отделением, только что учрежденным, обратился к Николаю I с вопросом о своих обязанностях, тот протянул ему носовой платок и сказал: «Вот, отирайслезывдов и сирых».

…на случай телесного озлобления…— Из «Скрижали» Арсения Грека.

…дидактической сферой…— Здесь: духом поучения, назидания.

Это случилось тому назад пять лет — то есть в разгар хождения в народ.

Ждал к пасхе Владимира 3-й, а получил корону на св. Анны…— Согласно «Установлению об орденах» орден Анны занимал самое «демократическое» место. Для повышения значения этой награды было введено изображение императорской короны, помещавшейся над орденом (см.: И. Г. Спасский, Иностранные и русские ордена, Л. 1963, стр. 17).

…на Страстной бульвар…— Там помещалась редакция «Моск. ведомостей».

…подарили «Полный греческо-русский словарь»… — Здесь высмеивается приверженность издателей-редакторов «Моск. ведомостей», Каткова и Леонтьева, к классическому образованию, к древним языкам.

…статистических сведений…— «Статистикой» Салтыков иронически именует сведения, собираемые полицией о «неблагонадежных элементах» (ср. «Современную идиллию»).

Первое октября^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 11 (вып. в свет 16 нояб.), «Совр. обозр.», стр. 107–116. Подпись: Н. Щедрин.

Рукописи и корректуры неизвестны.

В Изд. 1880 вошло с некоторыми стилистическими изменениями. Кроме того, был снят следующий «Postscriptum» к очерку, вставленный в журнальный текст в ответ на выпад Достоевского против Салтыкова в третьей главе восьмой книги «Братьев Карамазовых»[307].

P. S. Последние строки были уже написаны, как я прочитал в романе «Братья Карамазовы», соч. писателя Достоевского, следующую тираду, произносимую некоей г-жой Хохлаковой: «Женское развитие и даже политическая роль женщины в самом ближайшем будущем — вот мой идеал. У меня у самой дочь, и с этой стороны меня мало знают. Я написала по этому поводу писателю Щедрину. Этот писатель мне столько указал, столько указал в назначении женщины, что я ему отправила прошлого года анонимное письмо в две строки: «Обнимаю и целую вас, мой писатель, за современную женщину, продолжайте». И подписалась: «мать». Я хотела было подписаться: «современная мать» и колебалась, но остановилась просто на матери: больше красоты нравственной, да и слово «современная» напоминало бы им (?) Современник — воспоминание для них (?) горькое, ввиду нынешней цензуры…» Такого письма я не получал, и вся эта «выдумка», очевидно, сочинена салопницей Хохлаковой для того, чтоб напомнить: был, дескать, журнал «Современник», так вот не он ли устами «писателя» Щедрина продолжает говорить. Ах, эти салопницы! То из старой одежи чего-нибудь на бедность просит, а то вдруг, ни с того ни с сего, съязвит. Съязвит глупо, беззубо, но в то же время ужасно противно, хоть форточки отворяй! Вот хоть бы в данном случае: об чем докучает салопница Хохлакова? — об том, чтоб я продолжал писать о назначении современной женщины. Но я об этом-то именно предмете всего менее и писал, а следовательно, не только не мог «столько» указать г-же Хохлаковой, но просто ничего. Вот если б вы, салопница Хохлакова, поблагодарили меня за изображение людей, «которые мертвыми дланями стучат в мертвые перси» — такой благодарности, быть может, я заслуживал бы. Подобных людей я действительно изображал и надеюсь изображать и в будущем без ваших просьб. Останетесь довольны.

Не удовлетворившись этим ответом, Салтыков продолжил свой спор с Достоевским и в фельетоне «Первое ноября». Скрытая полемика между обоими писателями велась на протяжении десятилетий. Конкретные обстоятельства, побудившие Достоевского в «Братьях Карамазовых» открыто выступить против Салтыкова, остаются невыясненными. При подготовке отдельного издания «Круглого года» Салтыков исключил из текста оба полемических отрывка. Подробнее см.: С. Борщевский, Щедрин и Достоевский, Гослитиздат, 1956, стр. 314–322.

Салтыков затрагивает в фельетоне проблему взаимоотношений писателя с читателем-другом, раскрывая свое понимание задач общественно-литературной деятельности (см. стр. 747).

Письма литературных героев к рассказчику — «дяде» раскрывают ироническое отношение Салтыкова к признанию «основ», провозглашенному в фельетоне «Первое августа».

Наглотавшись от представителей современного русского критиканства разных эпитетов…— Так, например, в «Дорожных заметках» (MB, 1879, № 249) о Салтыкове говорилось следующее: «Мне случилось прочесть эту переписку <видимо, письма Карамзина, Батюшкова и Вяземского> вслед за какой-то статьей Щедрина. Господи, что за различие! Точно я перескочил в благоуханный сад из псарни, наполненной смрадом, визгом и свистом арапника!»

Ведь настоящего-то слова <…> все-таки не выговоришь…— Намек на цензурные препятствия.

Наступил период затишья…— Речь идет, возможно, о 1864–1867 годах, когда Салтыков оставляет литературные занятия и вновь служит в провинции.

Дар напрасный, дар случайный…— Из стихотворения Пушкина.

Выморочное имущество — имущество, оставшееся после умершего, не имеющего наследников и не сделавшего завещания; на него никто не может предъявить претензий, и оно поступает в собственность государства.

Митрофан, Тарас Скотинин <…> Простакова…— персонажи комедии Фонвизина «Недоросль».

Рудин <…> Лаврецкий — герои романов Тургенева «Рудин» и «Дворянское гнездо».

Кунавино. — См. прим. к стр. 381.

А о святой церкви и служителях ее…позабыл? — Письмо «иерея» (священника) как бы включает и религию, церковь, в ряд «основ», «краеугольных камней», обличаемых в цикле.

Первое ноября^*

Впервые — ОЗ, 1879, № 12 (вып. в свет 20 дек.), «Совр. обозр.», стр. 228, под заглавием: «Первое ноября. — Первое декабря». Подпись: Н. Щедрин.

Рукописи и корректуры неизвестны.

В Изд. 1880 автор устранил всю начальную часть очерка, содержавшую следующее продолжение полемики с Достоевским, начатой еще в октябрьском очерке.

Остановлюсь на минуту на г-же Хохлаковой, которую г. Достоевский так некстати и неуклюже подсунул мне в прошлом месяце. Письма, возвещенного ею, я не получал.

Очевидно, она лгала, говоря, что написала его. Зачем она лгала? Хохлакова — тип не новый. Гоголь, который так много прозрел в русской жизни, прозрел и несметное хохлаковское воинство, олицетворив эту язву в двух незабвенных личностях: даме просто приятной и даме приятной во всех отношениях. Обе эти дамы представляют самое полное воспроизведение того неотвязного пустодушия, которым почти поголовно обуревается общество в известные исторические моменты. В женщинах это пустодушие как-то особенно обостряется, потому что, по самым условиям своего общественного положения, они всегда витают в пространстве, не пристроенные ни к какому делу, и, вследствие этого, легче, нежели мужчины, утрачивают представление о пределах оглашенности и халдовства.

Жизнь этих дам есть сплошное лганье во всех формах и видах, начиная от простого пускания пыли в глаза и кончая несомненным предательством. Сначала лганье составляет как бы принадлежность «умения жить»; к нему прибегают для поддержания светских связей, им прикрывают зависть, тщеславие и желание под внешним блеском схоронить от посторонних глаз всяческое домашнее убожество. Но, мало-помалу, лганье до такой степени входит в жизненный обиход, что самое общение с этой лгущей средою уже представляется какою-то гнилою фантасмагорией. Лгут непрестанно и по привычке, не потому, чтобы это было нужно для достижения каких-нибудь целей, а просто потому, что правда сделалась противной. Народ очень своеобразно и метко заклеймил подобных женщин именем «шлюх». Действительно, ничего другого и сказать об них нельзя.

К числу таких «шлюх» принадлежит г-жа Хохлакова. Г. Достоевский, как один из наиболее чутких последователей Гоголя, не мог не воспользоваться этим типом: до такой степени он жизнен. Нужно, однако ж, сознаться, что в данном случае он разработал его не совсем удачно. С одной стороны, он утрировал его до степени полоумия, с другой — снабдил свойствами совершенно ему чуждыми и даже пристегнул к этому типу какие-то полемические цели. Все это в значительной степени затемнило тип, первоначально начерченный Гоголем с поразительной ясностью.

Я охотно соглашаюсь, что Хохлакова, как и всякая другая «приятная» дама, есть не что иное, как проезжий шлях, который всякий может топтать ногами: и мудрец, и глупец, и человек убежденный, и человек, стучащий мертвыми дланями в пустые перси, и человек добра, и изувер, мечтающий о кострах. Ее можно заставить и фригийский колпак надеть, и облечься в костюм сердобольной — все это она сделает, и притом непременно уладится так, что оба костюма будут ей одинаково к лицу.

Все это я допускаю, но, в то же время, думаю, что независимо от этой шляховой общедоступности, у нее есть и другая собственная ее, интимная подоплека, которую наблюдатель тоже должен принять в соображение, если не желает попасть впросак. По мнению моему, эту интимную подоплеку составляет инстинктивное отвращение к какой бы то ни было работе мысли, отвращение, которое даже больше, чем шляховая общедоступность, дает окраску ее жизни и перед которым представляется тщетным всякое усилие, направленное с целью поднять ее умственный и нравственный уровень.

Хохлакова никак не может сосредоточиться — вот в чем ее горе. А потому все серьезное (а в том числе и серьезная подлость) противно ее природе. В силу своей беспутной подвижности она ко всему прислушивается и присматривается, но ежели это слышанное и виденное хотя сколько-нибудь выходит за пределы самой несомненной низменности, то она положительно ничего не поймет. Поверьте, Гоголь не напрасно заставил свою приятную во всех отношениях даму говорить о фестончиках и только о фестончиках: это единственный разговор, который она может вместить. Конечно, в крайнем случае, и ее можно заставить вытвердить фразу более или менее сложную, но все-таки это будет предприятие очень рискованное, потому что она, наверное, либо слова переставит, либо что-нибудь пропустит, либо от себя нечто присочинит. И в конце концов, никого не убедит, а только сконфузит и выдаст того, кто ее научил.

Поэтому, если писателю нужно, чтоб Хохлакова произносила «страшные слова», то надлежит выбирать таковые исключительно из замоскворецкого лексикона. Например: «жупел», «кимвал», «металл». Такие слова по плечу Хохлаковой, потому что они приобрели право гражданственности в той среде, в которой она вращается. А если б она даже и переврала их, переставила один слог на место другого, то и тут большой беды нет: кому какое дело, так или иначе то или другое глупое слово произнесено? Но писатель поступит несогласно с истиной и совершенно бестактно, если в уста Хохлаковой вложит «страшные слова» иного, незамоскворецкого пошиба. Таковы, например: «прозелит», «преуспеяние», «Современник» и другие. Перед этими словами Хохлакова может только трепетать, но произносить их отчетливо, безошибочно и притом самостоятельно она не в силах. Она наверное перепутает, смешает: «прозелита» с «протодиаконом», «преуспеяние» с «успением», «Современник» с «Временем» или «Эпохой». Да и с какой стати ей придет в голову такое, например, мудреное слово, как «Современник»? Где она могла слышать это слово? а если даже случайно и слышала, то правдоподобно ли, чтоб ее необузданно-легковесная память могла задержать его? Повторяю: ничего подобного даже случиться с г-жою Хохлаковой не могло. Так что, ежели первую половину ее фразы (о письме ко мне) она солгала motti proprio[308], то вторую половину (о «Современнике») г. Достоевский заставил ее вымолвить совершенно вопреки тому верному художественному чутью, которое составляет отличительное достоинство произведений этого талантливейшего из последователей Гоголя. Нет, не о «Современнике» она хотела дать намек, а о «Времени» или об «Эпохе», этих своего рода «жупеле» и «кимвале», вполне доступных разумению Хохлаковой.

Таким образом, если уж непременно требовалось потревожить прах «Современника» и сопоставить его с моею фамилией, то, мне кажется, г. Достоевский поступил бы несравненно целесообразнее, возложив это поручение на старика Карамазова. Этот развратный и насквозь прогнивший старикашка, действительно, должен быть сердит на меня, и так как он, по природе своей, на всякие предательства способен, то, конечно, мог и в данном случае соорудить что-нибудь воистину язвительное. Я думаю даже, что он не ограничился бы напоминанием о «Современнике», но при сем присовокупил бы, что мои сочинения нужно сжечь рукой палача или что я проповедую презрение к России, а потом, помаленьку да полегоньку, пустил бы, пожалуй, букетами и по части событий, которые, в последнее время, так глубоко взволновали Россию. Конечно, все это клевета, сплетня и самая бесшабашная подлость; сам старец Карамазов очень хорошо это сознает, но так как он клеветник по природе, то никакие сознания не могут его остановить на доблестном пути инсинуации. Г. Достоевский очень тонко подметил в своем герое одно гнусное качество, которое он назвал «сластничеством», но он упустил из вида, что рядом с «сластничеством» в этом протухлом сердце свило гнездо еще и человеконенавистничество. Благодаря этому последнему свойству старый гнуснец никогда так не бывает доволен, как в те минуты, когда он думает, что ему удалось утопить ближнего в ложке воды. Повторяю: если бы г. Достоевский какую угодно выходку, даже самую омерзительную, относительно меня внушил не Хохлаковой, а старику Карамазову, я не только не увидел бы в ней ничего неожиданного или бестактного, но, напротив того, нашел бы ее вполне резонною, злопылательному сердцу свойственною и с обстоятельствами дела согласною…

Но страшною, даже и в карамазовских устах, я все-таки ее не нашел бы.

В этом смысле я могу совершенно искренно заверить карамазовскую семью, что «страшные слова» давным-давно утратили в моих глазах всякий престиж. Я знаю, конечно, что легкомысленное хохлаковское воинство (обоего пола) и доныне не упразднилось, а следовательно, у Карамазовых всегда найдется готовая к их услугам аудитория, которую они могут, по своему усмотрению, повергать в суеверный трепет; но я знаю также, что наряду с хохлаковским легковесным воинством уже существует достаточное количество и таких людей, в которых такие личности, как гнилой старик Карамазов, ничего, кроме отвращения, возбудить не могут. В самом деле, что такое Карамазов? — это не человек, а оборотень; это нечистое животное, которому горькая случайность дала возможность восхитить человеческий образ. Вот истина, которая сделалась понятною уже для очень многих, как равно и то, что у оборотня ничего другого и быть не может на уме, кроме первородного свинства. А коль скоро это достаточно ясно, то весьма естественно, что против карамазовских каверз никакого другого корректива и искать не требуется, кроме того, который указывается в общеизвестной мудрой русской пословице: «Бог не попустит — свинья не съест». Именно так: не съест свинья — только и все.

Помилуйте! если бы бог попускал, чтобы свиньи одолевали людей, где ж была бы справедливость?

Ведь эти прожорливые животные вскорости истребили бы весь человеческий род, и в таком случае ужели они управляли бы вселенною?

Возможно ли представить себе такой ужас: человеческое слово упразднилось, а вместо него повсеместно водворилось свиное хрюканье?

Ведь таким образом мы будем, пожалуй, лишены возможности читать стихотворения Майкова и наслаждаться произведениями г. Достоевского! Да, наконец, и некому будет читать и наслаждаться! Нет, бог не попустит подобной несправедливости.

Я твердо верю этому и не страшусь. Вот уж шестой десяток живу я на свете, а в том числе с лишком тридцать лет действую в литературе. Вижу я, правда, особливо в последнее время, как бродят около меня нечистые животные и обнюхивают меня… Ужасно противно это обнюхивание — с этим я, конечно, не согласиться не могу, но ежели нечистые животные полагаются по штатам самой природы, то делать нечего, приходится примириться с этой необходимостью. Но чтобы они так-таки съели, потому что такова их свиная фантазия… помилуй бог!

Нет, не съедят они, не съедят никого. Бог не попустит этого. Вот почему я нимало не сомневаюсь и в ответ на отвратительные обнюхивания уверенно восклицаю: жив есмь и жива душа моя!

Кроме того, Салтыков изъял два авторских признания, относящихся к обстоятельствам подготовки очерка для публикации в журнале.

Стр. 541, строка 20. В «Отеч. записках» после слов: «ни того, ни другого я не выполнил» — было:

Я даже вынужден был изменять обязательной в работах этого рода аккуратности, то есть не каждый месяц являлся с моими беседами и, следовательно, не мог сообщить содержанию их характер современности. Да и вообще, не имел охоты писать, а писал потому только, что надо было как-нибудь довести до конца раз начатое дело.

Стр. 543, строка 19. После «едва ли мыслимы» — было:

Как бы то ни было, но, прощаясь с читателями до будущего года, вновь повторяю: я выполнял задачу моих ежемесячных бесед очень слабо и далеко не в том объеме, в каком предполагал. И прошу в том великодушно меня простить.

В фельетоне затрагивается проблема соотношения литератур 40-х и 70-х годов, к которой Салтыков возвращался неоднократно. О ней шла речь в статье «Один из деятелей русской мысли» (см. т. 9), в цикле «В среде умеренности и аккуратности» («Дворянские мелодии», см. т. 12). Сама постановка проблемы определялась литературно-журнальной борьбой вокруг наследия «сороковых годов» и связана была у Салтыкова со стремлением преодолеть ограниченность «утилитарной» сатиры[309].

Не случайно сторонники такой сатиры, с какой бы точки зрения они ни исходили, обвиняли Салтыкова в идеализации «сороковых годов» (см. статьи Ткачева «Безобидная сатира» и «Заметки «о том, о сем», «Лит. меланхолия». — «Дело», 1878, № 1, 1880, № 1; статью Б. Н. «Лит. летопись». — «Русск. курьер», 1880, № 39).

Литература «сороковых годов» вовсе не являлась идеалом Салтыкова, видевшего, по словам Михайловского, и связанность ее по рукам и ногам, и многие внутренние изъяны, и особенно изолированность ее от практической «злобы дня»[310]. Салтыков уверен, что общение с жизнью «всегда было и всегда будет целью всех стремлений литературы». Но он предпочитает литературу «сороковых годов», с ее убежденностью, со стремлением «отыскать известные идеалы добра и истины», современной буржуазно-либеральной, реакционной литературе, занимающейся разработкой «пустяков», для которой «общие принципы — недоступны».

Заключительная часть фельетона содержит упоминания о цензурных и политических обстоятельствах, в которых создавался цикл и которые вынудили изменить его первоначальный замысел.

Следует учитывать и то, что отношение «дяди» — рассказчика, воспитанного на идеалах «сороковых годов», и отношение самого Салтыкова к эпохе Грановского далеко не идентичны.

…мы, члены этого кружка…— то есть кружка Петрашевского (ср. с упоминанием о нем в «Противоречиях», «Брусине», «Тихом пристанище», «За рубежом» и др.).

…чаще справлялись с кладбищем сороковых годов…— Ср. с рассуждениями Чернышевского в «Очерках гоголевского периода русской литературы» о критике40-хгодов, о наследии Белинского: «И надобно еще спросить себя, точно ли мертвецы лежат в этих гробах <…> не гораздо ли более жизни в этих покойниках, нежели во многих людях, называющихся живыми?» (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. 3, М. 1947, стр. 9).

«…сердца горестных замет». — Из «Евгения Онегина» Пушкина (Посвящение).

…голоса звонкие, уверенные…— то есть голоса торжествующей реакции.

Первое декабря («Вечерок»)^*

Впервые — ОЗ, 1880, № 4 (вып. в свет после 11 апр.), стр. 551, под заглавием «Не весьма давно (Осенние воспоминания)». Подпись: Н. Щедрин. Под заглавием «Вечерок» очерк должен был быть как самостоятельный рассказ напечатан в февральской книжке «Отеч. записок», но был вырезан по требованию цензуры. Рукописи, корректуры и вырезанные журнальные листы неизвестны.

«Вечерок» привлек внимание цензурного комитета вместе с четырьмя другими произведениями (рассказ Осиповича-Новодворского «Карьера (Записки молодого человека)», басня А. Л. Боровиковского «Воробей», анонимная статья «Финансовые итоги последних лет» и «Внутр. обозр.» Кривенко). Цензор Лебедев докладывал С.-Петербургскому цензурному комитету (16 февраля):

«В этом очерке автор самыми мрачными красками описывает современное состояние общества, при котором будто бы не могут собраться на дому четыре или пять человек для приятельской беседы из опасения, чтобы их не подслушали <…>. Даже на лакея своего нельзя положиться из боязни, не подослан ли он кем-нибудь <…> молчанию так же точно могут приписать какое-нибудь злое намерение <…> Так что настоящая жизнь похожа скорее на тяжелый кошмар, нежели на жизнь»[311].

О характеристике Салтыковым «ретирадной литературы» в докладе говорилось:

«Так Щедрин называет ту часть литераторов и публицистов, которая отстаивает начала порядка, общественный строй и восстает против современных утопистов <…> Тут же указывается на предстоящий выход двух ежедневных газет, издателями которых будут два ретирадника, разумеется — охранители, намекая этим, без сомнения, на новую газету «Берег» (цензор имеет в виду газету, которая начала выходить 15 марта 1880 г. под редакцией П. Цитовича, с которым Салтыков полемизировал в предыдущих очерках «Круглого года»).

Цензурный комитет принял решение об аресте февральской книжки «Отеч. записок». Салтыков обратился 17 февраля с письмами к начальнику Главного управления по делам печати В. В. Григорьеву, прося «цензурные недоразумения» разрешить «негласным путем»[312], сообщить в редакцию, «что именно подало повод к недоразумениям». Согласие было получено по распоряжению министра внутренних дел Л. С. Макова, и на следующий день, 18 февраля, Салтыков просил цензурный комитет возвратить представленные туда экземпляры журнала для внесения в них необходимых изменений. Из февральской книжки были изъяты четыре статьи, включая «Вечерок», а «Финансовые итоги последних лет» были напечатаны с значительными цензурными купюрами.

Мартовская книжка журнала вышла со следующим объявлением на обложке:

«По болезни М. Салтыкова, предположенные им лично статьи для февральской и мартовской книжки не могли быть напечатаны».

В связи с некоторым ослаблением политических репрессий Салтыков смог поместить «Вечерок» в апрельской книжке под заглавием «Не весьма давно (Осенние воспоминания)», указывавшим как на время описываемых событий, так и на невозможность своевременной публикации произведения. Об обстоятельствах публикации и угрозе второго предостережения в связи с ней Салтыков сообщает в письме к Елисееву, написанном, очевидно, в конце апреля — начале мая 1880 года, после визита к Н. С. Абазе, назначенному 4 апреля начальником Главного управления по делам печати:

«Сейчас приехал от Абазы, который принял меня достаточно приветливо <…> И еще, между прочим, сказал: а знаете ли, что я спас ваш журнал от второго предостережения? Оказывается, что в Совете дебатировался этот вопрос по поводу моей статьи. На это я сказал, что, во-первых, статья эта напечатана с ведома Григорьева, равно как в майской книжке появится другая статья «Карьера», тоже с ведома Григорьева; во-вторых, что я иначе писать не умею, и стало быть, мне остается одно из двух: или писать как пишу, или совсем перестать».

Журнальный текст очерка носит следы цензурных изъятий: на стр. 552 и 567 выпущенный текст отмечен строками точек (см. стр. 555 и 559). Кроме того, стр. 567–568 вклеена, очевидно, после цензурной вырезки текста. Указанный в докладе Лебедева отрывок о предстоящем выходе газеты Цитовича «Берег» отсутствует.

В ноябре 1880 года типография Краевского ходатайствовала перед цензурой о разрешении выпустить «Не весьма давно» и рассказ Новодворского «Карьера» отдельным изданием. В заключении Лебедева по этому поводу подтверждается, что в апрельской книжке очерк Салтыкова был напечатан «с некоторыми исключениями»[313].

В Изд. 1880 очерк вошел почти без изменений в тексте по сравнению с журнальной публикацией.

В очерке развиваются мотивы, намеченные в «Дворянских мелодиях» (см. т. 12), рисуется картина общества, в котором «засилие гады взяли». Слова: «Господи! Да неужто ж это не кошмар!» — подводят итог всему циклу, в котором затрагивается и вопрос о положении немногих «партикулярных людей», понимающих ужас происходящего, тех, что не «сумели уподобить себя зверям». Салтыков весьма скептически относится к либеральной интеллигентской оппозиции, «вольнодумствующей» вполголоса. Но он понимает, что в сложившихся обстоятельствах и такая оппозиция, при всей слабости ее, становится своего рода протестом.

Писатель воспользовался и относительной возможностью посчитаться с «ретирадной литературой», с таким ее представителем, как Цитович.

В очерке высказаны взгляды Салтыкова на «женский вопрос». Он считает односторонней постановку «женского вопроса» применительно только к «культурной среде» (борьба за высшее образование, за право занимать определенные должности, за участие в общественно-политической жизни страны и т. п.). Подлинное решение «женского вопроса» Салтыков связывает с демократическими изменениями в судьбах всего народа и общества. Ср. с «Письмами о провинции» (т. 7, письмо шестое), с очерками «По части женского вопроса» (т. 11), «Сон в летнюю ночь» (т. 12).

Многие газеты поместили положительные отзывы об очерке «Вечерок»[314].

Признавая совершенство художественной формы сатиры Салтыкова, Буренин в то же время иронически отозвался о «либеральности» писателя и упрекнул его в повторении своих старых тем. Особенное негодование Буренина вызвало высказывание Салтыкова о журналистах «ретирадных мест»[315].

…вопрос о «подоплеке»… — Здесь: о народном духе, о сущности народа.

…кто больше заслужил, Москва или Петербург? — Подразумеваются постоянные нападки на «петербургскую атмосферу» московских реакционных славянофильских публицистов, а также полемика с ними столичных либеральных газет.

…даже фаланстеров не чуждались…— Речь идет об увлечении утопическими социалистическими теориями Фурье в 40-е годы.

Вещий Баян — певец-прорицатель, упоминаемый в «Слове о полку Игореве».

«шизым орлом ширять под облакы»… — Из «Слова о полку Игореве».

Околоток — подразделение полицейского городского участка.

А именно в Лиссабоне…— В 1775 году в Лиссабоне произошло сильное землетрясение, во время которого погибло около 60-ти тысяч человек. По рассказам, животные предчувствовали его.

…и завтра, и послезавтра все греческие склонения будут? — Намек на систему классического образования, за которую ратовал Катков; победа сторонников этой системы являлась одним из признаков все усиливавшейся общественной реакции.

…газетные церберы. — Цербер — чудовищный пес, охранявший вход в царство мертвых (ант. миф.). Здесь: реакционные журналисты.

…с подоплекой не шутите <…> это красный фантом! — Намек на настороженное отношение со стороны сторонников официальной идеологии ко всякого рода суждениям о сущности народа, в том числе и славянофильским и благонамеренным.

…подобно ретирадникам, погрязнем в одних игривостях…— Реакционные публицисты рассматривали «женский вопрос» в специфическом плане, набрасывая на него «паскудный покров», сводя его к проповеди разврата, безнравственности. Салтыков, видимо, подразумевает отрицательные высказывания о «женском вопросе» Цитовича, истолковывавшего его как проявление необузданного полового инстинкта (см. «Ответ на «Письма к ученым людям»).

Шалыган — шалопай, бездельник.

Подоплеку угадали! Ах, много еще кровожадности в этой подоплеке таится…— Здесь: подоплека — темные отрицательные стороны народного сознания и быта.

…подоплека завопит: ха-ха, измена! — Подразумевается в первую очередь обывательская «чернь» (дворники, извозчики, мясники Охотного ряда и т. п.), которую власти и реакционная печать пытались изобразить истинной представительницей народных воззрений, якобы враждебных всякой «крамоле» (см., например, «Письмо к издателю» и редакционный отклик на него «С берегов Невы», MB, 1878, №№ 108, 110, 1879, № 97).

«Ее», то есть розничную продажу…— Разрешение или запрещение розничной продажи газет было одним из средств воздействия властей на журналистику.

Никто не моги́ делать поучения, а в том числе не моги́ и гад! — Мысль о том, что прежние времена, когда журналистика вообще не могла касаться общественных вопросов, имеет некоторое преимущество перед современностью, когда эти вопросы имеет возможность затрагивать лишь «гад»: реакционные публисты.

Слава богу, говорит, и у нас публицист нашелся! — Подразумевается Цитович.

…«сквозь невидимые миру слезы»… — Из «Мертвых душ» Гоголя (т. I, гл. 7). У Гоголя: «сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы».

Задеть мою амбицию я не позволю вам…— Из водевиля П. А. Каратыгина «Чиновник по особым поручениям».

«Gaudeamus» — студенческая песня («Будем же веселиться»).

Кант — похвальное песнопение; здесь: студенческая торжественная песня.

«Vivat academia» — начало второй строфы «Gaudeamus’»a.

…Медико-хирургическая…превосходно! — То есть начальство может усмотреть в словах «Gaudeamus»’a намек на Медико-хирургическую академию, место постоянных студенческих волнений. Так, например, «Моск. ведомости» (1879, № 97) упоминали «периодические, в течение целых семнадцати лет возобновлявшиеся волнения в Медико-хирургической академии, с отражением их во всех высших заведениях империи».

Выморочный^*

Впервые — ОЗ, 1876, № 8 (вып. в свет 25 авг.), стр. 521–558.

Рукописи и корректуры не сохранились. Журнальная редакция очерка в Изд. 1880 подвергнута значительному сокращению (см. стр. 690).

У пристани^*

Впервые — «Русск. богатство», 1914, № 4, стр. 52–64. Публикация по автографу из архива M. M. Стасюлевича с сопроводительной статьей В. П. Кранихфельда «Новая экскурсия в Головлево (К 25-летней годовщине смерти М. Е. Салтыкова)».

Сохранились две рукописи. Первая из них представляет собою заключительный фрагмент главы (от слов: «Ну, а по части женской провизии как у вас?»), вторая рукопись (беловая) содержит две, видимо первые, главы рассказа.

Рассказом «У пристани», судя по авторскому примечанию, Салтыков предполагал завершить головлевскую хронику («Семейные этюды»). Точные данные о времени работы над рассказом отсутствуют, хотя вполне закономерно предположить, что писатель обратился к нему непосредственно после публикации «Выморочного», то есть в самом конце 1876 или в начале 1877 года. Косвенным подтверждением этой датировки является эпизод с военной службой Ганечки Галкина, который в период сербско-турецкой войны, разразившейся именно в это время (1876–1877), отправился добровольцем в Сербию, но, не доехав до театра военных действий, предпочел свернуть в принадлежащее его матери имение Горюшкино. Другим доказательством, тоже косвенным, можно считать содержащуюся в «Выморочном» мысленную беседу Иудушки с покойной Ариной Петровной относительно некогда принадлежавшего Головлевым Горюшкина. Несомненно, что рассказ «У пристани», развивающий семейные планы Галкиных, владельцев Горюшкина, неразрывно связан с предыдущей головлевской главой и особенно с той ее частью, которая посвящена пространным сожалениям Иудушки об уплывшем из его рук имении. Можно с уверенностью сказать, что создавались они если не одновременно, то с очень небольшим разделяющим их временным промежутком.

Салтыков прекратил работу над рассказом «У пристани» и несколько лет к головлевской хронике не возвращался. Причина этого лежит, видимо, прежде всего в неудовлетворенности писателя тем вариантом Иудушкина конца, который был намечен в рассказе «У пристани» и не представлялся ему психологически убедительным. По этой сохранившейся незаконченной главе можно установить, что задуманный в 1876 — начале 1877 года вариант предполагал несколько неожиданную и скорее комическую развязку судьбы Иудушки.

В процессе работы над главой Салтыков почувствовал, что подобный финал вносит в повествование совершенно несвойственный ему элемент, заметно нарушающий психологическую и художественную обоснованность образа Иудушки. В связи с этим он прекратил работу над главой и обратился к ней вновь лишь в 1880 году, использовав часть ее текста в главе «Решение» («Расчет»).

В настоящем издании текст печатается по беловой рукописи.

Дважды в речи Иудушки встречается имя «господина Анпетова» — персонажа «Благонамеренных речей».

В окончательный текст романа из фрагмента «У пристани» перешел образ «сестрицы», задумавшей прибрать к рукам осиротевшее головлевское имение.

…область аггельская…— Аггел или аггель (цepк.) — злой дух, сатана, дьявол.

«Ключ к таинствам природы» — теософско-алхимическое сочинение К. Эккартсгаузена, широко известное в России с начала XIX века (см. т. 5, стр. 615).

Молочные скопы — молочные продукты (молоко, творог, сметана и т. п.) (устар.).

Гарибальди…русский. — Намек на генерала М. Г. Черняева, участвовавшего в сербско-черногорско-турецкой войне и потерпевшего ряд поражений; либеральная печать пыталась сравнивать его с Джузеппе Гарибальди, героем национально-освободительной борьбы в Италии.

Башня Вавилонская. — Известный библейский образ (Бытие, XI, 1–9).

…у сербов есть князь Милан, а у него супруга Наталия, из русских; у черногорцев же князь Николай, и у него жена Милена. — Милан Обренович — король сербский, женатый на Наталии Кешко, русской по происхождению; в июле 1876 года объявил войну Турции и обнаружил полную военную неспособность. Николай Негош — князь черногорский, женат на Милене Вукотич, сторонник сближения с Россией. В пору участия русских добровольцев в балканских сражениях 1876 года имена этих деятелей не сходили со страниц газет.

Эктения — или ектенья (цepк.) — часть православного богослужения, моление, содержащее разные прошения и обычно сопровождаемое пением певчих.

Первое мая^*

Впервые — Изд. 1933–1941, т. XIII, стр. 519–533.

В настоящем издании печатается по рукописи.

Рукопись представляет собой черновой вариант второй редакции очерка «Первое мая», от которой Салтыков отказался из цензурных соображений, возвратившись к первоначальной редакции (см. стр. 762).

…первую брошюру Цитовича. — Имеется в виду «Ответ на письма к ученым людям» (см. прим. к стр. 497).

…«мокрая квартира на девять месяцев»… — Цитович, обвиняя «нигилистов» в безнравственности, писал, что, по их мнению, «в недалеком будущем человеческий зародыш искусственно будет помещен в корову; что отец — самец матери, а мать — мокрая квартира на девять месяцев…» (П. Цитович, Ответ…, изд. 3-е, испр., Одесса, 1879, стр. 28).

И дым отечества нам сладок и приятен. — В рукописи первоначально были строки из стих. Державина «На взятие Измаила»: «О Росс! о род непобедимый!//О твердокаменная грудь!» См. прим. к стр. 457.

Удрученный ношей крестной…— Из стихотворения Тютчева «Эти бедные селенья». У Тютчева: «Всю тебя, земля родная». В рукописи первоначально были строки из стих. Державина «На взятие Варшавы»: «В краю полунощном лежит богатырь.//Тень от чела, с посвиста пыль…» У Державина: «Вихрь полуночный, летит богатырь//Тьма от чела с посвиста пыль…»

Приличествующее объяснение^*

Впервые — ЛН, кн. 11–12, стр. 341–343.

В настоящем издании печатается по черновой рукописи.

Салтыков начал работать над статьей «Приличествующее объяснение», когда был вынужден прервать цикл «Круглый год» в связи с началом преследования прогрессивной журналистики после покушения на Александра II 2 апреля 1879 года. Статья писалась одновременно с апрельским и майским очерками «Круглого года»: черновая рукопись первой редакции очерка «Первое апреля. — Первое мая» написана на листе, в начале которого помещен зачеркнутый первый абзац «Приличествующего объяснения» (см. стр. 758), а содержание окончательной редакции «Первого мая» частично совпадает с «Приличествующим объяснением».

Текст публикуемого отрывка написан не ранее 5 июля 1879 года, когда в суде слушалось упоминаемое в статье дело Карла Ландсберга.

…отношения Шевырева и Никиты Крылова к Грановскому и другим…. — Имеется в виду травля реакционными профессорами Московского университета Грановского и его соратников.

…словами Нибура…— Салтыков неоднократно цитирует эти слова из труда В.-Г. Нибура «Чтения о древней истории в Боннском университете» (см. т. 9, стр. 34, 167, т. 10, стр. 34 и прим.).

«Когда страна или общество…»^*

Впервые — ЛН, кн. 11–12, стр. 320–326.

В настоящем издании печатается по рукописи.

Приводим некоторые рукописные варианты:

Стр. 636, строка 15. Вместо: «Исключения из этого правила бывают <…> становится равносильным выражению «непомнящий родства» — было:

«Баловень фортуны», о котором говорят, что он «выскочил» или «пролез», может появиться только в таком обществе, где существует особое сословие людей, известное под именем непомнящих родства. Только в применении к этой касте можно допустить выражения, которые обыкновенно говорятся о грибах и клопах. И хотя я не говорю, чтобы мы действовали неправильно, прибегая к этим выражениям, но все-таки мне сдается, что ежели бы мы обдумывали свои речи, то иногда посовестились бы.

Стр. 639, строка 10 сн. Вместо: «эта процедура до такой степени неизбежна <…> так как идол очень скоро выдыхается» — было:

И то и другое равно неизбежно, и то и другое равно у всех на знати, но по какой-то странной предусмотрительности судеб первое всегда помнится, второе всегда забывается. Благодаря этому происходит нечто вроде обряда: сперва лесть, потом вероломство. Непомнящий родства всегда небогат содержанием и потому скоро выдыхается.

Содержание отрывка и палеографические данные позволяют отнести его ко времени написания статьи «Приличествующее объяснение» и очерков «Первое апреля. — Первое мая».

Отрывок по своей проблематике примыкает к фельетонам «Круглого года». Как и в этих фельетонах, в нем высказано убеждение, что «среда эта насквозь прогнила, и фундамент, и стены», изображены «баловни фортуны», «непомнящие родства», «столпы «государственности», для которых отечество — «пирог», Салтыков и здесь выражает уверенность, что следует мыслить, не имея даже в виду, «что из этого должен выйти практический результат». Акцентируется вывод, что «баловней фортуны» и льстецов-вероломцев рождает вся общественно-политическая система царской России.

Уж столько раз твердили миру…— Из басни Крылова «Ворона и Лисица».

…«страна наша велика и обильна»… — неточная цитата из летописного рассказа о призвании варягов на Русь. В летописи: «земля наша…»

Я говорю о стыде, все о стыде…— Ср., например, со сценой появления Стыда, завершающей «Современную идиллию», с рассказом о пробуждении стыда среди глуповцев в «Истории одного города» (т. 8, стр. 421).

«Говоря по правде, положение русского литератора…»^*

Впервые — «Утро юга». 1914, № 97, 27 апреля, стр. 3 (неполная публикация, под произвольным заглавием «О русской литературе», с ошибочной датировкой: начало 1860-х гг.); ЛН, кн. 11–12, стр. 344–350 (полностью).

В нестоящем издании печатается по рукописи.

Содержание отрывка и палеографические данные позволяют предположить, что рукопись создавалась в одно время с предыдущим отрывком — «Когда страна или общество…».

Салтыков продолжает намеченное в отрывке «Когда страна или общество…» исследование типа «баловней фортуны», причин, их порождающих, заставляющих льстить «баловням» и одновременно таить в отношении их вероломство. Главной из таких причин, по мнению писателя, является рабство, не только внешнее, но и внутреннее, не уничтоженное с отменой крепостного права.

Описание нынешнего и прежнего положения литератора перекликается с рассуждениями фельетона «Первое марта».

…«в хижину бедную, богом хранимую»… — Из водевиля Некрасова «Материнское благословение».

…что тебе стоит «Клеветникам России» написать? — В стихотворении Пушкина «Клеветникам России», написанном в связи с событиями польского восстания 1830–1831 гг., некоторые передовые современники усматривали отход поэта от его свободолюбивой поэзии. Об этом писал и В. Г. Белинский в 1847 г. в «Письме к Гоголю».

Цевница — свирель.

…На Западе совершилось столько неключимостей…— Подразумеваются революционные события 1848 года.

…песня о том, как Ванька Таньку полюбил. — Подразумевается популярный романс Даргомыжского.

…в течение целых восьми лет…— то есть с 1848 по 1855 год, в период цензурного террора.

…убежищем «сладких звуков и молитв»… — неточная цитата из стихотворения Пушкина «Поэт и толпа», истолковывавшегося эстетической критикой как апология «чистого искусства». У Пушкина: «для звуков сладких и молитв».

…ни оду на взятие Хотина на струнах разыграть, ни «Бедную Лизу» написать…— Ода Ломоносова и повесть Карамзина приводятся как образец старой благонамеренной литературы, противопоставляемой современному «отрицательному направлению».

…этот человек был в случае…— То есть был в милости у высокопоставленных лиц.