Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

На виселицы срублены березы.

Слепой ордой затоптаны поля —

И только в книгах пламенные розы,

И только в книгах — русская земля!

Поэт-художник! Странная Жар-Птица

Из той страны, где только вой да пни…

Оазис ваш, где все родное снится,

Укроет многих в эти злые дни.

Спасибо вам за строгие напевы,

За гордое служенье красоте…

В тисках растущего, безвыходного гнева,

Как холодно теперь на высоте!

Шагать по комнате, к окну склоняться молча,

Смотреть на мертвые, пустые облака…

Не раз, не раз, гася приливы желчи,

Дрожала ваша скорбная рука…

Когда падет тупое царство низких,—

Для всех оставшихся — разбитых и больных —

Вы будете одним из самых близких,

Одним из самых близких и родных…

Толстой! Это слово сегодня так странно звучит.

Апостол Добра, пламеневшее жалостью слово…

На наших погостах средь многих затоптанных плит,

Как свежая рана, зияет могила Толстого.

Томясь и страдая, он звал нас в Грядущую Новь,

Слова отреченья и правды сияли над каждым —

Увы! Закрывая лицо, отлетела от мира Любовь

И темная месть отравила томление жажды…

Толстой! Это слово сегодня так горько звучит.

Он истину больше любил, чем себя и Россию…

Но ложь все надменней грохочет в украденный щит

И люди встречают «Осанной» ее, как Мессию.

Что Истина? Трепетный факел свободной души,

Исканья тоскующим сердцем пути для незрячих…

В пустые поля он бежал в предрассветной тиши,

И ветер развеял всю горечь призывов горячих.

Толстой! Это имя сегодня так гордо звучит.

Как имя Платона, как светлое имя Сократа —

Для всех на земле — итальянец он, немец иль бритт —

Прекрасное имя Толстого желанно и свято.

И если сегодня у мирных чужих очагов

Все русское стало как символ звериного быта,—

У родины духа, — бескрайняя ширь берегов

И Муза Толстого вовеки не будет забыта…

Толстой! Это имя сегодня так свято звучит.

Усталость над миром раскинула саван суровый…

Нет в мире иного пути: Любовь победит!

И Истина встанет из гроба и сбросит оковы.

Как путники в бурю, на темном чужом корабле

Плывем мы в тумане… Ни вести, ни зова…

Сегодня мы все на далекой, родимой земле —

У тихой могилы Толстого…

В аду томился серафим.

Кровавый свод висел над ним…

Чтоб боль отчаянья унять,

Он ад пытался оправдать.

Но странно: темная хвала

Кипела гневом, как хула…

Он смолк. На сломанном крыле

Дрожали тени в дымной мгле.

У врат — безжалостный дракон.

Мечта — распята, воля — сон…

Неспетых песен скорбный рой

Поник над арфою немой.

Уснул… На кроткое чело

Сиянье светлое легло.

Все громче плач, все злей разгул…

                                         Уснул…

Так долог путь: ни вехи, ни приюта…

Ушли в века дни русского уюта,

Бессмысленно ревет, смывая жизнь, гроза.

И вновь к былому тянутся глаза.

В чужом театре — остров русской речи.

Недвижно замерли склонившиеся плечи.

И над рядами реет грустный сон

О русской девушке тургеневских времен.

Она — предчувствие позорной нашей были…

Не ей ли там сквозь сердце меч пронзили?

И не она ли — мать, жена, сестра —

Горит-трепещет в красной мгле костра?

Благословен Ваш нежный образ Лизы!

Ее души волнующие ризы

Коснулись нас в час ночи грозовой

Надеждою нетленной и живой.

Перед гаснущим камином щуря сонные глаза,

Я смотрел, как алый уголь покрывала бирюза.

Вдруг нежданной светлой гостьей, между шкафом и стеной,

Андерсеновская фея закачалась предо мной.

Усадил ее я в кресло, пледом ноги ей покрыл,

Дождевик ее росистый на корзине разложил…

Лучезарными глазами улыбаясь и маня,

Фея ласково спросила: «Что попросишь у меня?»

В сумке кожаной и грубой, — уж меня не проведешь,—

Угадал я очертанья старых сказочных галош:

Кто б ты ни был, резвый мальчик или сморщенный старик,

Чуть надел их, все что хочешь, ты увидишь в тот же миг…

«Фея, друг мой, вот газеты… чай и булки… Будь добра:

Одолжи Галоши Счастья, посиди здесь до утра!»

И пока она возилась, вскинув кудри над щекой,—

Предо мной встал пестрый город за широкою рекой:

Разноцветные церквушки, пятна лавок и ларьков,

Лента стен, собор и барки… Ах, опять увижу Псков!

Влез в галоши… Даль свернулась. Шпалы, ребра деревень…

Я на площади соборной очутился в серый день.

По базару вялым шагом, как угрюмые быки,

Шли в суконных шлемах чуйки, к небу вскинувши штыки.

Дети рылись в грудах сора, а в пустых мучных рядах

Зябли люди с жалким хламом на трясущихся руках.

«Возвратились?» — тихо вскликнул мой знакомый у ворот,

И в глазах его запавших прочитал я: «Идиот».

«Батов жив?» — «Давно расстрелян». — «Лев Кузьмич?» —

                                                          — «Возвратный тиф».—

Все, кого любил и знал я, отошли, как светлый миф…

Ветер дергал над Чекою палку с красным кумачом,

На крыльце торчал китаец, прислонясь к ружью плечом,

Молчаливый двор гостиный притаился, как сова,

Над разбитою лампадой — совнархозные слова…

На реке Пскове — пустыня. Где веселые ладьи?

Черт слизнул и соль, и рыбу, и дубовые бадьи…

Как небритый старый нищий, весь зарос навозом вал,

Дом, где жил я за рекою, комсомольским клубом стал.

Кровли нет. Всех близких стерли. Постоял я на углу —

И пошел в Галошах Счастья в злую уличную мглу.

Странно! Люди мне встречались двух невиданных пород:

У одних — избыток силы, у других — наоборот.

Ах, таких ужасных нищих и таких тревожных глаз

Не коснется, не опишет человеческий рассказ…

У пролома предо мною некто в кожаном предстал:

«Кто такой? Шпион? Бумаги!» Вскинул нос — Сарданапал!

Я Галоши Счастья сбросил и дрожащею рукой

Размахнулся над безмолвной, убегающей рекой.

На столе письмо белело, — потаенный гордый стон,

Под жилетною подкладкой проскользнувший за кордон.

Фея — вздор. Зачем датчанке прилетать в Passy ко мне?

Я, отравленный посланьем, в старый Псков слетал во сне.

Соловьиное сердце — смешное и хрупкое чудо…

Потолочная плесень вдруг вспыхнет восточным ковром,

Ветер всхлипнет за вьюшкой, но в ветре — кто знает откуда? —

Невидимка-органчик веселым звенит серебром.

Ты давно им владел — андерсеновским старым секретом…

Каждый грязный кирпич освещая бенгальским огнем,

Был ты в каждом движенье беспечным и вольным поэтом

И не сделал Пегаса своим водовозным конем.

От обломовских будней, пронизанных питерским гноем,

Уходил ты на волю сквозь створки волшебных дверей:

Полотер ярославский был русским твоим Антиноем,

И лукавый твой сад был шаров разноцветных пестрей.

Так запомнился крепко рисунок твой сочный и четкий:

И румянец герани и толстый ворчун-голубок…

Нахлобучивши шляпу, смотрел ты с усмешкою кроткой,

Насмотрелся и создал лирический русский лубок.

Муза в ситцевом платье была вне парнасских канонов,

Не звезда ль Беранже излучала повторно свой свет?

Но не понял никто из журнальных маститых Катонов,

Что беспечно прошел мимо нас настоящий поэт.

А потом… а потом и без слов нам все это известно.

Рев войны, кумачовый пожар… Где былая, родная герань?

Дом сгорел… На чужбине пустынно, и жутко, и тесно,

И усталый поэт, как в ярмо запряженная лань.

Надорвался и сгинул. Кричат биржевые таблицы…

Гул моторов… Рекламы… Как краток был светлый порыв!

Так порой, если отдыха нет, перелетные птицы

Гибнут в море, усталые крылья бессильно сложив.

Тургеневские девушки в могиле,

Ромео и Джульетта — сладкий бред…

Легенды и подкрашенные были,—

Что нам скрывать — давно простыл их след!

Мир фактов лют: в коннозаводстве красном

Аборты, сифилис, разгул и детский блуд,

Статистикой подсчитаны бесстрастной,

Давно вошли в марксистский их уют…

С их хлевом не сравним мы заграницу:

Вуаль здесь гуще, сдержаннее жест —

А впрочем, друг, переверни страницу

И посмотри внимательно окрест…

По берлинской безумной улице,

Где витрины орут в перекличке,

Где солдат безногий у стенки сутулится,

Предлагая прохожим спички,—

Там, играя зрачками, с цепочкой вдоль чрева,

Пролетает новейший продукт,

Экзотический лодзинский фрукт,

Ева Кранц, тонконогая дева.

Макароны цветной бахромы

Вьются в складках спадающей с ног кутерьмы…

Узел кос — золотистей червонца,—

Разве перекись хуже, чем солнце?

На губах две сосиски пунцовой помады,

Сиз, как слива, напудренный нос,

Декольте — модный плоский поднос,

А глаза — две ночные шарады:

Мышеловки для встречных мужчин,—

Эротический сплин все познавшей наяды,

Или, проще сказать, атропин,

А в витрине ее двойники, манекены из воска,

Выгнув штопором руки над взбитой прической,

Улыбаются в стильных манто

На гудки вдаль летящих авто…

Ева Кранц — деловой человек —

В банк: свиданье, валюта и чек,

В ателье красоты: маникюр и массаж,

В магазины: подвязки, шартрез и плюмаж,

Карандаш, выводящий усы,

Рыжий шелк для отделки лисы,

Том Есенина «Красный монокль»

И эмалевый синий бинокль…

Столько дел, столько дел!

А навстречу оскалы мужчин,

Гарь бензина, шипение шин

И двухструйный поток расфуфыренных тел.

На углу обернулась: «Ах, Жорж?!»

Подбегает поношенный морж,

Сизобритый, оттенка почти баклажана,

Перетянут под мышками вроде жука,

Попугайский платок из кармана,

А глаза — два застывших плевка…

Посмотрите на Еву:

Брови — вправо, ресницы — налево,

Бедра томно танцуют канкан,

Рот — коварно раскрытый капкан…

Берегись, баклажан!..

На берлинской безумной улице,

Где витрины орут с рассвета,

Где солдат у стенки сутулится —

Вы, конечно, видали все это.

В двадцать третьем году, весной

В берлинской пивной

Сошлись русские эмигранты:

«Наемники Антанты»,

«Мелкобуржуазные предатели»

И «социал-соглашатели»…

Тема беседы была бескрайна,

Как теософическая тайна:

Что такое эмиграция?

Особая ли нация?

Отбор ли лучших людей?

Или каждый эмигрант злодей?

Кто-то даже сказал

На весь зал:

«Эмигранты — сплошь обыватели!»

А ведь это страшней, чем «социал-соглашатели».

Прокравшийся в зал из-под пола

Наканунский Лойола,

Предложил надеть на шею веревку

И вернуться в советскую мышеловку,—

Сам он в силу каких-то причин

Возлюбил буржуазный Берлин.

Спорящих было — двенадцать,

Точек зрения — двадцать,

Моя, двадцать первая, самая простая,

Такая:

Каждый может жить совершенно свободно,

Где угодно.

В прежнее время —

Ногу в стремя,

Белье в чемодан,

Заграничный паспорт в карман,

Целовал свою Пенелопу

И уезжал в Европу.

В Аракчеевской красной казарме

Не так гуманны жандармы:

Кто откупался червонцем,

Кто притворялся эстонцем,

Кто просто, сорвавшись с цепи,

Бежал сквозь леса и степи…

Тысячам тысяч не довелось,—

Кое-кому удалось…

Это и есть эмиграция,

Цыганская, пестрая нация.

Как в любой человеческой груде

В ней есть разные люди:

Получше — похуже,

Пошире — поуже,

Но судить нам друг друга нелепо,

И так живется, как в склепе…

Что касается «завоеваний революции»,

О которых невнятно бормочут иные Конфуции,

То скажу, как один пожилой еврей

(Что, пожалуй, всего мудрей):

Революция очень хорошая штука,—

Почему бы и нет?

Но первые семьдесят лет —

Не жизнь, а сплошная мука.

О, если б в боковом кармане

Немного денег завелось,—

Давно б исчез в морском тумане

С российским знаменем «авось».

Давно б в Австралии далекой

Купил пустынный клок земли.

С утра до звезд, под плеск потока,

Копался б я, как крот в пыли…

Завел бы пса. В часы досуга

Сидел бы с ним я у крыльца…

Без драк, без споров мы друг друга

Там понимали б до конца.

По вечерам, в прохладе сонной,

Ему б «Каштанку» я читал.

Прекрасный жребий Робинзона

Лишь Робинзон не понимал…

Потом, сняв шерсть с овец ленивых,

Купил в рассрочку б я коров…

Двум-трем друзьям (из молчаливых)

Я предложил бы хлеб и кров.

Не взял бы с них арендной платы

И оплатил бы переезд,—

Пусть лишь политикой проклятой

Не оскверняли б здешних мест!..

Но жизнь влетит, гласит анализ,—

В окно иль в дверь ее гони:

Исподтишка б мы подписались

Один на «Руль», другой на «Дни»…

Под мирным небом, как отрава,

Расцвел бы русский кэк-уок:

Один бы стал тянуть направо,

Другой налево, третий — вбок.

От криков пес сбежал бы в страхе,

Поджавши хвост, в мангровый лес…

А я за ним, в одной рубахе

Дрожа б на дерево залез!..

К чему томиться по пустыне,

Чтоб в ней все снова начинать?

Ведь Робинзоном здесь, в Берлине,

Пожалуй, легче можно стать…

Не Этуаль и не Пасси

С их грохотом бесстыжим,—

Пою зеленое Гресси,

Усадьбу под Парижем:

     Пруд в раме мощных тополей,

     Разливы зреющих полей

     И сумрак липовых аллей,

     Пронзенных солнцем рыжим.

Пою дремучий огород,

Укроп и сельдереи,

И завитой бобами вход,

И ноготки-плебеи…

     Среди крыжовного руна

     Ныряет дамская спина

     И ропщет басом: «Вот те на!

     Обшарили, злодеи…»

Индюк залез в чертополох,

И птичница-хохлушка

Вопит: «Allez![5] Бодай ты сдох!..»

Пес рявкает, как пушка.

     За частой сеткой птичий двор,—

     Поет петух, сгребая сор,

     Цыплята лезут на забор.

     Качается опушка…

Вдали дородный, как кулич,

Сося мундштук вишневый,

Гуляет Николай Кузьмич

В рубашке чесучовой.

     Как две упругих колбасы,

     Висят табачные усы,

     И вдоль рубашки, для красы —

     Шнур с кисточкой пунцовой.

А у пруда матрос Сысой,

В плечах — косая сажень,

Смолит челнок густой смолой,

Спокоен, тих и важен.

     В траве валяется сапог,

     Сверкают икры крепких ног,

     Над лугом — шапкой пышный стог,—

     И ветер так протяжен…

Фокс Мистик, куцый хвост задрав,

Бросая в воздух тело,

Беспечно носится средь трав

В азарте оголтелом.

     А я сижу, склонясь в дугу,

     На изумрудном берегу,

     Но поплавок мой ни гу-гу…

     Ну что ж… Не в этом дело!

Вдали у флигеля — семья

Укрылась в тень от зноя.

Накрытый столик, и скамья,

И платье голубое.

     Сквозь сеть прибрежного хвоща

     Ты слышишь аромат борща

     И запах жирного леща,

     И прочее такое?

«Война и мир» средь гамака

Страницы завивает,

А в доме детская рука

Чайковского терзает…

     По-русски горлинка урчит,

     По-русски дятел в ствол стучит,

     По-русски старый парк молчит,

     И пес по-русски лает.

А за оградою кольцом

Французская пшеница,

Часовня с серым петухом,

С навозом колесница…

     Чужие, редкие леса,

     Чужого неба полоса,

     Чужие лица, голоса,—

     Чужая небылица…

       Василий Жуковский

Любил романтический рокот баллад,—

       Наш век не таковский,

Сплошной спотыкач заменил элегический лад…

       Но отдыха ради,

       Сняв арфу с угрюмой стены,

       Вернемся к балладе,

К напеву, подобному плеску волны.

       В Латинском квартале

Жил русский учитель Игнатий Попов.

       В коричневой шали

Гонял по урокам до поздних часов,

       Томился одышкой,

       Ел суп из разваренных жил,

       Пил жидкий чаишко

И строго в душе идеалы хранил.

       Летели недели,

Все туже и уже сжималось кольцо:

       Рубашки редели,

Свинцовым налетом покрылось лицо.

       Раз в месяц, краснея,

       Он брал у патронов свой грош,

       Надежду лелея

Купить, наконец, к октябрю макинтош.

       Но мзда за уроки

В сравненье со мздой массажистки — пустяк:

       Ведь дряблые щеки

Без крупных затрат не разгладишь никак…

       О русский учитель,

       Смирись и умерь свою прыть!

       Донашивай китель —

Вовек макинтоша тебе не купить.

       Однажды весною

Пронзительный ветер к Попову прилип,

       Холодной волною

Обвился вкруг тела, — а к вечеру — грипп…

       Хозяйка отеля,

       Где жил наш нелепый аскет,

       Шесть дней у постели

Сидела, склонивши к больному корсет.

       Как скрипка венгерца,

Под бюстом массивным запела любовь…

       Запрыгало сердце,

Взволнованный нос заалел, как морковь.

       Поила малиной,

       Варила бульон и желе

       И с кроткою миной

Сменяла компрессы на жарком челе.

       Она победила:

Игнатий Попов отдышался и встал.

       Спокойно и мило

Madame повернула к Попову овал:

       «Отель при мужчине —

       Мне меньше труда и обуз.

       По этой причине

Не вступите ль в брачный со мною союз?»

       Два дня он томился:

Камин, и перина, и сытный обед!

       На третий решился

И сунул учебники в старый портплед.

       Подсчитывать франки?

       Жильцов-голышей прижимать?

       Откладывать в банке?

Тайком из отеля бежал он, как тать.

       Греми, моя арфа,—

Исчез безвозвратно Игнатий Попов,

       Без теплого шарфа,

С одною лишь парой холодных носков…

       Под елью узорной

       На местном погосте он спит?

       Иль в Африке черной

Арабских верблюдиц, вздыхая, доит?

       Подымем стаканы

За вышедший ныне в тираж идеал!

       Попов этот странный

Меня не на шутку, друзья, взволновал…

       Достойно героя —

       Отринуть камин и обед

       И в небо чужое

Поднять, словно знамя, свой старый портплед.

Пою вполголоса, чуть плещет балалайка,—

       Нельзя мне громче петь…

«Я вас прошу, — сказала мне хозяйка,—

       Не рявкать, как медведь!

Моих жильцов тревожит ваше пенье,

       Здесь, друг мой, не шантан…»

Но наплевать, — ведь нынче воскресенье,—

       И я немножко пьян!

Чуть-чуть хватил дешевого винишка,

       Да пива кружек пять…

На сундуке валяется манишка,

       Горбом торчит кровать.

Звени, струна, — захлебывайся плеском,

       Как голос бубенца,

Когда вдали за тихим перелеском

       Он ропщет без конца.

Звени, струна… Снежок мохнатой пылью

       Кружится над щекой,

Поля и даль встают орловской былью

       Над скованной рекой.

Закатный жар горит над снежным бором,

       Сугробы все синей…

Поют лады раздольным перебором

       Все громче и вольней…

Звени, струна!.. Но, впрочем, — стук хозяйки.

       «Entrez»[6]. Погашен свет.

«Pardon, madame, — я, так сказать, в фуфайке.

       Я пел?! Ей-Богу, нет».

Представьте себе на одно мгновение

Новое вавилонское столпотворение:

В каждом уездном царстве,

В каждом республиканском государстве

Свой Чернов, своя Кускова,

Группа местного Милюкова,

Вожаки племенных меньшинств,

Не признающие никаких единств,

Монархисты левые, правые и центральные,

Националисты простые и социальные,

Буржуи, сочувствующие коммунистам,

Пролетарий, сочувствующий капиталистам,

Клерикалы, мистико-анархисты

И двадцати сортов социалисты…

Помимо программной хартии

У каждой партии

Уклоны, тактические подразделения,

Сезонные поправения и полевения…

Во имя наших детей,—

Как выплыть из этих сетей?!

Для уменьшения партийных сект

Вношу в Лигу наций проект…

Пусть даст приказ по земному шару:

Всех лидеров партий — в Сахару!

Видных партийных крикунов,

В сопровожденье полицейских чинов

(Всему же есть мера!)

Послать в Институт Пастера

Для беспартийной прививки

И мозговой промывки.

Ах, скажут, — наивный Гораций…

Все это критика,—

А дальше какая политика?..

Пусть Лига наций,

Призвав всех к порядку,

Созовет от каждой страны по десятку

Ученых, купцов, рабочих, банкиров,

Военно-морских командиров,

Инженеров, крестьян, матерей

(Всех, кроме красных зверей!) —

Известных иль неизвестных,

Лишь бы умных и честных…

Как у отцов-кардиналов

На выборах нового папы,

Пусть без всяких скандалов

Отберут у них шарфы и шляпы,

Запрут всех в пустой дворец

И держат там на запоре,—

Пока, наконец,

Они не окончат свои разговоры!

Пока не решат,

Как всем нам в любой отчизне

Наш идиотский ад

Превратить в подобие жизни.

Нет печки, увы!

Русской кафельной печки

С чугунной сквозистой у края дверцей,—

А на дверце дородный Ахилл,

Сидящий в шлеме с копьем у толстой щеки.

В кирпичном устье стреляли поленья —

Обрубки березы, цвета слонового бивня.

Капал сок и сонно шипел,

Языки, завиваясь спиралью, лизали кору,

Застилались сиренево-матовым дымом

И уносились в багряную глубь

Огневым полотенцем

В брызгах взлетающих искр.

Всю ночь держалось тепло!

Привинченный туго Ахилл

Излучал ровно-греющий пыл,

И меркнущий кафель, ладонь обжигая,

Теплей был орловской купчихи…

Ну, что ж… Обойдемся камином.

Славная штука этот камин!

Кресло, шипенье пекущихся яблок!

Котелок с бурлящей водой

И, пожалуй, на вертеле жирная утка…

Косые капли дождя

Монотонно секут запотевшие стекла…

Замок притих.

На плече чуть урчит задремавший котенок,

В замковом парке голые липы шумят.

На потолочных, насквозь прокопченных стропилах

Романтическим заревом вьется огонь…

Чудесно!.. Эй, там, мажордом,

Подбросьте-ка два-три дубовых бревна,—

Что их жалеть!..

Не угодно ль, я расскажу вам теперь,

Правдиво и просто,

Об этом самом камине?

Чуть свет угольщик хмурый трезвонит…

В кухне — северный полюс!

Сонный и злой, дрожа, отпираешь задвижку,

Загремит по железному ящику угольный дождь.

Насыпешь лопаткой в ведро

И тащишь, угрюмо зевая, к камину.

Не дыша и чихая, глаза закрывая рукой,

Выгребаешь пылящую мякоть золы —

И кладешь в решетку газеты.

(Правые — ярче горят,

Но левые — дольше, пожалуй…)

Зажжешь две пачки растопок в липкой обмазке

И на корточках молча замрешь —

На минуту, не больше…

И вот… О грозный момент!

Навалишь на чахлый огонь

Груду угольных круглых лепешек,

Дым едкими струйками густо повалит,

Растопки замрут… Где пламя? Ау!

Напрасно, черный, как негр, на пол ложишься и дуешь,

Машешь обшарпанным грязным крылом

И, черновую поэму в клочки изодрав,

Бледный огонь вызываешь…

Легче мокрую кошку зажечь,

Чем этот проклятый камин!

О, как жадно в туннелях метро

На рекламы известные смотришь

С «Саламандрами» разного типа.

Как горько вздыхаешь, когда у знакомых в гостях

Отопленье центральное видишь у двери…

Одним утешеньем живешь: апрель недалек,

Наглухо этот камин ненавистный закроешь

И солнцем, щедрою печкой для всех,

Огреешь продрогшие стены…

Ах, в буднях мало красоты!..

Ей-ей, не аппетитно

Шесть дней намасливать листы

На фабрике бисквитной…

      Приходишь вечером в кафе,

      Протянешь ногу на софе

      И, вялый с ног и до волос,

      Сидишь, понурив нос.

Зато воскресный день — ого!

В окне кочуют тучки.

С утра — в квартире никого,

Щенок и тот в отлучке.

      Завяжешь галстук пузырем,

      Почистишь плащ нашатырем,

      И вниз через ступеньку вскачь —

      На улицу, как мяч…

В Булонский лес? Спаси, Аллах!

Суп из воскресных ближних…

И лес бензином весь пропах

Вплоть до дорожек нижних…

      Я не аскет и не злодей,

      Но раз в неделю без людей —

      Такая ванна для души!

      Где ж нет людей? В глуши.

— Где ж эта глушь? — Какой вокзал?..

Для вас ли, друг нескромный,

Я под Парижем разыскал

Зеленый клок укромный?

      За старой мельницей лужок,

      Кольцо платанов, бережок…

      Сказать, — так дней чрез пять иль шесть

      Там негде будет сесть.

— Один?.. Ужель средь тихих нив

Я заведу романы?

Смотреть, как на плаще средь ив,

Она жует бананы?

      Вести ее в кино и в клуб,

      Щеку измазать краской губ,

      А в час тащить ее домой

      По улице немой?!

Нет! Лучше с удочкой лежать

В тени над лужей синей…

Клюет ли, нет ли, наплевать!

Плывет гусак с гусыней…

      А вдоль шоссе шатры вершин,

      Зудит пчела, и ты один…

      Бисквитной фабрики уж нет,—

      В воде закатный свет.

Под вечер встанешь и пойдешь

На свет огней вокзальных.

У низкой станции галдеж

И сотни пар двухспальных.

      В вагон протиснешься угрем,

      Мелькнут каштаны за бугром,

      Поля — огни — дома — мосты…

      Намасливай листы!

Нет быта… Быт собаки съели.

Мы все, скользнув в чужие щели,

Под серым западным дождем

На полустанке солнца ждем…

Но Музе скучно… Муза рыщет,

Упорно русских красок ищет,

Знакомых лиц и близких черт.

Что на пустую нить нанижем?

И вот в усадьбе под Парижем

Внезапно сядешь за мольберт.

К чугунным замковым воротам

Подъехал смелым поворотом

Фургон зеленый мясника.

Звенит призывно медь рожка.

Из глубины сырого сада

Плывет ленивая наяда,

Хохлушка Мотря. Рафинад!

Мясник галантно машет ручкой,

Разрыл печенку рыхлой кучкой

И вытер нож о бычий зад.

Портрет? Извольте. Сдобный голос,

Бровей лохмато-темный колос,

Бока — подушки, кнопкой нос,

Разит помадой от волос…

Грудь, моду чуждую нарушив,

Торчит, как две гигантских груши.

В глазах податливый огонь,

Средь пухлых щек, маня и тая,

Улыбка прыгает шальная,

Как в стойле беспокойный конь.

Пришла, вскочила на подножку…

Подняв увесистую ножку

Над изумрудною травой,

В фургон нырнула головой.

Француз-мясник, краснее туши,

Ей что-то шепчет жарко в уши,—

Ему ли в мясе толк не знать?

Шу-шу, шу-шу… Взяла котлетки

И, хлопнув парня по жилетке,

В засохший парк плывет опять.

За лаун-теннисной стеною

Индюк, раздувшийся копною,

Семейство одурелых кур

И старый сломанный Амур.

Хохлушка принесла лукошко,—

Обшарив все углы, как кошка,

Таясь, в траве склонилась ниц:

Ужо садовнику-бельгийцу,

Хоть он характером убийца,

Снесет с полдюжины яиц!..

Французский парк тенист и влажен.

Чуть брызжет солнце в сетку скважин.

Вдали мелькнул матрос с косой…

Стрельнувши пяткою босой,

Наперерез летит хохлушка.

Матрос увесистый, как пушка,

Кладет ей лапу на хребет…

Под грузной лаской оседая,

Глазами рысьими играя,

Она горит, как маков цвет.

В сенях — портплед, довольно емкий:

Студент гостит у экономки.

Конечно, Мотря тут как тут,

Плачь, Муза! Юноше — капут…

В руке передник, глазки — шилом,

Невинно повертела мылом…

«Вам здесь пондравилось, панич?..

Ай, сколько книжек! Все для чтенья?..»

И вдруг плечом — одно движенье —

Она ожгла его, как бич.

Как катышки из желтой ваты

По кухне бегают утята.

Хохлушка, подтянув подол,

Скребет мочалкой сальный стол.

А экономка, дьявол старый,

Скулит, косясь сквозь окуляры:

«Чистеха! Где была весь день?

Опять с каким-нибудь огарком?

Уж будешь к осени с подарком!»

Но Мотря, как дубовый пень.

Искристо-трепетной лилеей

Горит Венера над аллеей.

Спит дом в прохладной тишине.

Чья тень метнулась по стене?

Кто в лунный час вдоль окон бродит?

Кто с кухни хитрых глаз не сводит?

Все Мотря! Как ей, черту, спать:

Сейчас француженка-кухарка

Скользнет и сгинет в гуще парка,

А Мотря сзади, словно тать…

Узнала! У пруда садовник

Засел с кухаркою в шиповник.

А пса к забору привязал,

Чтоб он влюбленным не мешал.

Жену садовника позвать бы…

Вот будет бой! На всю усадьбу…

Но по дороге у окна

Она прильнула ухом к раме:

О чем жужжат две гостьи — дамы?

Хохлушка все ведь знать должна.

На сундуке букет ромашки.

Зажав в зубах плечо рубашки,

Свершает Мотря туалет.

Дрожит свечи неверный свет…

Свернула косы кладкой пышной,

Задула свечку и неслышно

Скользнула к лестнице крутой,—

«Панич?..» — стоит и дышит тяжко.

С плеча спускается рубашка…

О Муза, запахнись фатой!

В туннелях парижской подземки

На кафельных стенках не раз

Одна из плакатных идиллий

Пленяла наш беженский глаз:

    На ветке чирикает чижик,

    Под веткой коробочка-дом,

    Владелец с солидной сигарой

    Гарцует на стуле верхом…

           Не раз, дожидаясь вагона,

                Игнатий Кузьмич

           Глядел, улыбаясь влюбленно,

           На ветку и домик-кулич.

За час от шального Парижа —

Сто метров зеленой земли!

У желтой калитки теленок,

В кустах контрабасят шмели.

    Подсолнух дежурит у входа,

    В столовой складная постель,

    На грядках капуста в кудряшках…

    Цыпленок клюет каротель…

           Женился б на беженке Кате,

                Кота бы завел…

           Она бы валялась в кровати,

           А он бы ей кофе молол.

По мудрым канонам природа,—

Когда седина в бороде,—

Невольно влечет человека

Сидеть на своей борозде…

    Французы давно это знают,

    А нам это вдвое ясней:

    Своя тростниковая крыша

    Всех партий на свете родней!

           Двоюродной родиной новой

                Исполнится дух,

           Когда над калиткой сосновой

           Свой собственный крикнет петух…

Но, горе… Кузьмич в ресторане

Всю ночь тарахтит в барабан…

Мелькнет негритянская пакля

И шведки раскормленный стан,

    Извилисто ерзают пары,

    Гнусаво гундосит труба…

    В антракте он кротко стирает

    Холодные капли со лба,—

           И чижик свистит ему с ветки

                Сквозь дым с потолка,

           И хмель на садовой беседке

           В мечтах расправляет рука…

Не курит, не пьет, не флиртует,

Сам гладит крахмальную грудь.

Куда только франки уходят?

Не жизнь, а цыганская муть!

    Кой-что он припас для хозяйства:

    Передник и старый брезент…

    Хозяйка (он склеил ей зонтик)

    Дала ему лейку в презент.

           Найти б поручительство в банке,

                Без банка — капут…

           В коробочке двадцать два франка,

           А цены на землю растут!..

        В освещенном квадрате

        Вдоль стен рядами

        В сосновых клетках

        Кипы газет…

        Четко и сухо

        Прерывистой дробью

        Стрекочет машинка:

        Спешит — спешит!

        В углах за столами,

        Расставив локти,

        Молчаливые люди

        Строчат и стригут.

        Ножницы звякнут,

        Лист прошуршит,

        Прищелкнут пальцы,

        И снова тишь…

        Зимой и летом

        Перед глазами

        Все те же обои,

        Все тот же пейзаж:

        За окнами стены,

        В комнате полки,

        На зеркале надпись:

        «Нельзя шуметь».

Порой то те, то эти глаза

Уплывают за дымом окурка…

Из статьи вырастает, качаясь, лоза,

На лозе смешная фигурка —

Желтый камзолик, вишневый колпак,

В бисерных глазках усмешка:

«С утра и до ночи все пишешь, чудак?

Подумаешь, экая спешка!

Что, друг мой, вспомним сегодня с тобой?

Под Киевом дачу лесную,

Разлив Днепра — простор голубой,

Иль Настю, медичку шальную?»

Но надо писать, нельзя вспоминать —

Додымился окурок до края,

И беглые строки ложатся опять,

Глобус земной оплетая.

Онемеют плечо и рука,

Заклубятся в глазах облака,

Потолочные звезды в тумане…

Смены нет, — работа не ждет:

Обозренье — поминки — отчет,

Пена дней на словесном экране…

Нервной кляксой стрельнуло перо.

Не сбежать ли без шляпы в бистро?

Чашка кофе пришпорила б сердце…

Наклоняются плечи к столу,

И газетная Муза в углу

Подсыпает в чернильницу перцу.

Без земли и без границ

Мы живем в юдоли этой

Вроде странствующих птиц

С ежедневною газетой…

Рано утром взвизгнет трель.

Петр Ильич в обычной роли:

Из-под двери тащит в щель

Белый хвостик бандероли.

Как влюбленный гимназист —

Неумытый и небритый —

У окна в шуршащий лист

Погружает он ланиты.

Стул скрипит… Под потолок

Вьются сизые колечки,

Без газетных русских строк

Петр Ильич, как гусь без речки:

Каждый день к нему под дверь

Проникают без отмычки

Голоса надежд, потерь —

Эхо русской переклички…

Кто б ты ни был: врач, шофер,

Адвокат ли из Рязани,

Вологодский ли актер

Иль настройщик из Казани,—

На газетной полосе

(Поищи лишь там, где надо),

Словно русский мак в овсе,

Ждет тебя твоя услада.

Будешь бриться, а зрачок,

Как всегда, вопьется в строчки,

Даже чистя пиджачок,

Ты прочтешь столбец до точки…

А потом, летя в бюро

Сквозь французскую столицу,

Развернешь ты вновь в метро

Предпоследнюю страницу:

Слухи — справки — вечера

(О ковчег с цыганским пеньем!)

И подкидыши пера —

Письма «с истинным почтеньем»…

А напротив, худ, как хлыст,

Не земляк ли твой из Вятки

С оборота тот же лист

Пробежал во все лопатки.

Ты представь себе теперь:

Если завтра под порогом

Не газету сунут в дверь,

А один лишь лист с налогом.

Целый день, как вурдалак,

Будешь грызть жену и сына…

Не поможет ни табак,

Ни флакон бенедиктина!

Посему, читатель-брат,

Придирайся, да не очень,—

Журналист и так до пят

Ежедневно заморочен.

Пусть бурлит российский спор,

Пусть порою не без драки,

Но пока есть свой костер,—

Искры светятся во мраке…

В мансарде у самых небес,

Где с крыши в глухое окошко

Косится бездомная кошка,

Где кровля свергает отвес,—

    Жил беженец, русский ботаник,

            Идейный аскет,

По облику — вяземский пряник,

По прошлому — левый кадет.

Направо стоял рундучок

Со старым гербарием в дырках,

Налево, на двух растопырках,

Уютно лежал тюфячок.

    Зимою в Париже прохладно,

            Но все ж в уголке

Пристроился прочно и ладно

Эмалевый душ на крючке.

Вставал он, как зяблик, легко,

Брал душ и, румяный от стужи,

Подмахивал веничком лужи,

На лестнице пил молоко

    И мчался одним перегоном

            На съемку в Сен-Клу

Играть скрипача под вагоном

И лорда на светском балу.

К пяти подымался к себе,

Закат разливался так вяло…

Но бодрое солнце играло,

И голубь сидел на трубе…

    Поест, к фисгармонии сядет

            И детским альтом

Затянет о рейнской наяде,

Сидящей на камне крутом.

Не раз появлялся вверху

Пират фильмовой и коллега:

Нос брюквой, усы печенега,

Пальто на стрекозьем меху.

    Под мышкой крутая гитара,

            В глазах тишина…

Нацедит в молочник вина

И трубкой затянется яро.

Споют украинский дуэт:

Ботаник мечтательно стонет,

Пират, спотыкаясь, трезвонит

И басом октавит в жилет…

    А прачка за тонкой стеною

            Мелодии в лад

Качает прической льняною

И штопает кротко халат.

Потом, разумеется, спор,—

Корявый, кривой, бесполезный:

«Европа — мещанка над бездной!»

«А Азия — мутный костер!..»

    Пират, покраснев от досады,

            Угрюмо рычит,

Что дети — единственный щит,

Что взрослые — тухлые гады…

Ползет холодок по ногам.

Блеснула звезда над домами…

Спор рвется крутыми скачками

К грядущим слепым берегам.

    Француженке-прачке неясно:

            Орут и орут!

Жизнь мчится, мгновенье прекрасно,

В бистро и тепло, и уют…

Хотя б пригласили в кино!..

Но им, чудакам, не в догадку.

Пират надевает перчатку

И в черное смотрит окно.

    Двенадцать. Ночь глубже и строже,

            И гостя уж нет.

Бесшумно на зыбкое ложе

Ложится ботаник-аскет.

За тонкой холодной стеной

Лежит одинокая прачка.

Ворчит в коридоре собачка,

И ветер гудит ледяной.

    Прислушалась… Что там с соседом?

            Проснулся, вскочил…

Свою фисгармонию пледом

Накрыть он забыл.

Я сидел на балконе с Иваном Петровым.

Он меня допекал удручающим словом:

«Час за часом подходит к закату Европа —

Это будет, пожалуй, почище потопа!

Люди скроются в норы, зароются в Альпы,

Поснимают друг с друга косматые скальпы.

И, виляя хвостами, последняя пара

Съест друг друга средь чадного дыма пожара…

Мир объелся культурой! Ни воли, ни силы.

Отстоять ли Европе свои Фермопилы?

Войны, голод, отчаянье, бунты и тифы,—

А под занавес… с красными пиками скифы».

Не люблю я, признаться, ни бокса, ни ки́но,

Но меня взволновала такая картина…

Что за черт, в самом деле? Иль солнце устало?

Иль земля, отощав, навсегда отрожала?

Над балконом — детей бесконечные ленты,

В политехникум с папками мчатся студенты,

На скамейке пожарный прильнул к белошвейке,

Под окном у консьержки трещат канарейки…

Что ж торчать перед Сеной с губою отвислой

И надежды струей поливать сернокислой?

Если завтра потоп — строй ковчег из обломков

Иль повесься в чулане на крепкой тесемке!

«Не робейте, Петров…» В доказательствах роясь,

Я хотел ему бросить спасательный пояс.

Но, увы, не нуждался он в этом нимало,

На лице его бодрость, как масло, сияла:

Ворох книг проглотив, нанизав все поклепы,

Стал он спе́цом почти по закату Европы,

Даже даты предсказывал точно и веско,

Как гадалка из Тулы Агафья Франческо,

Даже фильму закатную стряпал в секрете —

В первом акте Венера верхом на скелете…

Занимаясь «Проблемою пола» когда-то,

Перешил он Венеру теперь для заката.

Ветерок с Бульвар-Мишеля

Сладострастно дует в грудь…

За квартиру он не платит,—

Отчего ж ему не дуть.

У французского народа

Чтой-то русское в крови:

По-французски — запеканка,

А по-русски «о-де-ви».

Все такси летят, как бомбы,

Сторонись, честной народ!

Я ажану строю глазки,—

Может быть, переведет.

На писательском балу

Я покуролесила:

Потолкалась, съела кильку,—

Очень было весело!

Эх ты, карт-д’идантите,

Либерте-фратерните!

Где родился, где ты помер,

Возраст бабушки — и номер…

Заказали мне, пардон,

Вышивать комбинезон…

Для чего ж там вышивать,

Где узора не видать?

Вниз по матушке по Сене

Пароход вихляется…

Милый занял 20 франков,—

Больше не является.

Сверху море, снизу море,

Посредине Франция.

С кем бы мне поцеловаться

На подземной станции?

Мне мясник в кредит не верит,—

Чтой-то за суровости?

Не пойти ли к консультанту

В «Последние новости»?

Чем бы, чем бы мне развлечься?

Нынче я с получкою.

На Марше-о-пюс смотаюсь,

Куплю швабру с ручкою.

На Булонском на пруде

Лебедь дрыхнет на воде.

Надо б с энтих лебедей

Драть налоги, как с людей…

Как над Эйфелевой башней

В небе голубь катится…

Я для пачпорта снималась,—

Вышла каракатица.

Над Латинским над кварталом

Солнце разгорается…

У консьержки три ребенка,

А мне воспрещается.

Мой земляк в газете тиснул

Объявленье в рамке:

«Бывший опытный настройщик

Ищет место мамки…»

Эх ты, кризис, чертов кризис!

Подвело совсем нутро…

Пятый раз даю я Мишке

На обратное метро.

Дождик прыщет, ветер свищет,

Разогнал всех воробьев…

Не пойти ли мне на лекцию

«Любовь у муравьев»?

Разоделась я по моде,

Получила первый приз:

Сверху вырезала спину

И пришила шлейфом вниз.

Сена рвется, как кобыла,

Наводненье до перил…

Не на то я борщ варила,

Чтоб к соседке ты ходил!

Трудно, трудно над Монмартром

В небе звезды сосчитать,

А еще труднее утром

По будильнику вставать!..

У меня ли под Парижем

В восемь метров чернозем:

Два под брюкву, два под клюкву,

Два под садик, два под дом.

Мой сосед, как ландыш, скромен,

Чтобы черт его побрал!

Сколько раз мне брил затылок,

Хоть бы раз поцеловал…

Продала тюфяк я нынче,

Эх ты, голая кровать!

На «Записках современных»

Очень жестко будет спать.

Мне шофер в любви открылся —

Трезвый, вежливый, не мот:

Час катал меня вдоль Сены,

За бензин представил счет.

Для чего позвали в гости

В симпатичную семью?

Сами, черти, сели в покер,

А я чай холодный пью.

Я в газетах прочитала:

Ищут мамку в Данию.

Я б потрафила, пожалуй,

Кабы знать заранее…

Посулил ты мне чулки,

В ручки я захлопала…

А принес, подлец, носки,

Чтоб я их заштопала.

В фильме месяц я играла,—

Лаяла собакою…

А теперь мне повышенье:

Лягушонком квакаю.

Ни гвоздей да ни ажанов,

Плас Конкорд, как океан…

Испужалась, села наземь,—

Аксидан так аксидан!

Нет ни снега, нет ни санок.

Без зимы мне свет не мил.

Хоть бы ты меня мороженым,

Мой сокол, угостил…

Милый год живет в Париже,

Понабрался лоску:

Всегда вилку вытирает

О свою прическу.

На камине восемь килек,—

День рожденья, так сказать…

Кто придет девятым в гости,

Может спичку пососать…

Пароход ревет белугой,

Башня Эйфеля в чаду…

Кто меня бы мисс Калугой

Выбрал в нонешнем году!

Дарья Львовна, жизнь не финиш!

Вы застыли, как Иртыш…

Я сегодня именинник

И консьержу дал бакшиш.

   Дайте лапку,

   Стан в охапку,—

Что вы гнетесь, как камыш?

Мой паркет блестит, как льдина,—

Сам сегодня натирал.

Шаповаленко, скотина,

Что ты скачешь, как шакал?

   Локоть ниже,

   Корпус ближе,—

Дама, друг мой, не бокал.

На постели три миноги,

Запеканка и салат…

Отдирайте с треском ноги

И притопывайте в лад!

   Петр Иваныч,

   Тараканыч,

Подберите ваш фасад…

Граммофон рокочет четко,

Блещет алый маникюр…

Ах, какая вы красотка,

Баронесса де Кутюр!

   Ваши формы

   Выше нормы —

Приглашаю вас на тур.

Как тюльпан на дамской сумке,

Разгорается душа…

Эй, шофер, не трогай рюмки —

Кто не пляшет, — ни шиша.

   На два такта,

   В час антракта

Хватим все мы, не спеша.

Завтра снова за работу,

Завтра в трюм нырнем опять…

До седьмого будем поту

Мы сегодня танцевать!

   Дарья Львовна,—

   Все условно:

Можно вас облобызать?

Во все углы земного шара,

До дебрей Мексики глухих,

Исполнен пафоса и жара,

Пусть долетит мой гулкий стих…

    Внимая эмигрантской лире,

    Меня поймут в любой квартире,

    Где кое-как расцвел наш быт

    У очагов чужих и плит.

О ты, усадебная дева

Былых тургеневских времен!

Под сенью липового древа

Ты распускалась, как бутон…

    Имея скатерть-самобранку,

    Хранила гордую осанку

    И, шелком расшивая шаль,

    Насквозь светилась, как хрусталь.

На клавикордах между окон

Брала аккорды в тихий час,

На пальчик навивала локон,

Пила, томясь, студеный квас…

    И если господин Лаврецкий

    Въезжал во двор с улыбкой светской,

    Ты, вздернув бантик у чела,

    К мамаше паинькою шла.

Прости, о призрак бледно-синий,

Сгоревший в зареве костра!

У нас другие героини,

И их воспеть давно пора…

    На миг очнемся от угара

    И вдоль всего земного шара

    Присядем мысленно в кружок

    На символический лужок.

О жены, сестры и кузины —

Цемент, крепящий нас в беде!

Вы, как фиалки, неповинны

В несчастной русской чехарде.

    Но у разбитого корыта

    Не вы ль, собрав осколки быта,

    За годом год, судьбе назло,

    Горите ровно и светло?

Мы злимся, нервничаем, ропщем,

«По-женски» мы себя ведем.

А женщины под прессом общим

Сильней и крепче с каждым днем…

    Рокочет швейная машина,

    Бубнит взволнованный мужчина,

    В бровях — унынье, в рюмке — ром,

    Но женские глаза как бром.

В любом вертепе ваши пальцы

Совьют подобие гнезда:

Дымится борщ на одеяльце,

В пивной бутылке — резеда…

    Заглянет гость — привет и ложка,

    Белеет шторка вдоль окошка,

    И платье — что чудней всего —

    Два лепестка из ничего.

Кто вмиг скроит из старой шляпки

Роскошный модный абажур?

Кто ставит банки, моет тряпки,

Разводит кроликов и кур?

    В «свободный» час кротки, как пери,

    Кто рипполином красит двери,

    Кто шьет, кто пишет образа?

    Кто куклам делает глаза?

Кто охраняет кров и вещи,

Как на посту своем солдат,

От всяких кризисов зловещих,

От всяких экстренных уплат?

    Легко министром быть финансов,

    Когда в шкатулке много шансов,

    Но гениальная рука

    Кроит бюджет из пятака…

Ужели мы настолько грубы,

Что будем их хулить взасос

За чуть подкрашенные губы,

За дым соломенных волос?

    Подтянутость — большая штука,

    И в прошлом нам тому порука —

    Обломов с рыхлою икрой.

    В халате, в шлепанцах с дырой…

О дорогие эмигранты,

Шершаво-жесткие козлы!

Все эти женские таланты

Достойны бешеной хвалы…

    Не стоим мы такого дара —

    Давайте ж пламенно и яро

    Подымем рюмки в небосвод:

    «За женский наш громоотвод!»

В бочонке селедки

Уютными дремлют рядами…

Изысканно-кроткий

Приказчик склоняется к даме:

«Угодно-с икорки?

Балык первоклассный из Риги…»

Кот Васька с конторки

Лениво глазеет на фиги.

Под штофом с полынной

Тарань аромат излучает…

Ужель за витриной

Парижская площадь сияет?

Так странно в Париже

Стоять над кадушкой с морошкой

И в розовой жиже

Болтать деревянною ложкой…

А рядом полковник

Блаженно припал к кулебяке,—

Глаза, как крыжовник,

Раскинулись веером баки…

Холм яблок на стойке

Круглится румяною митрой,

Вдоль полки настойки

Играют российской палитрой.

Пар ходит, как в бане,

Дух воблы все гуще и слаще,

Над дверью в тумане

Звенит колокольчик все чаще.

Дело было весною в Париже.

На камине стояла банка

С золотою, потертою рыбкой…

Поэт бросал ей облатки,

Муравьиные яйца и крошки

И из крана, два раза в сутки,

Подливал ей свежую воду.

Но скучала рыбка изрядно,—

Подымалась к самому краю,

Оплывала тесную банку,

Беспомощно рот разевала,

Словно астмой страдала несносной,

И какие-то белые нитки

Из ее живота волочились.

Как-то вечером тихой стопою

Поэт подошел к камину,

Покачал головой лохматой

И промолвил с кроткой усмешкой:

«Молчаливая, вялая рыбка,

Золотая моя квартирантка!

В старину с твоей прабабкой

Преглупейшая штука случилась,—

В старину она в сеть попалась,

А старик был дурень отпетый

И при том еще находился

У своей старухи под лаптем…

Отпустил бескорыстно он рыбку,

А потом, по приказу старухи,

С год он рыбке башку морочил,

Потакая бабьим причудам…

Я, дружок мой, ей-ей скромнее:

Ни о чем я клянчить не буду,

Отпущу тебя даром в Сену.

От всего широкого сердца,—

Плыви хоть до самого моря.

Приходить я на берег не буду,

Торговаться с тобой не стану,

Даю тебе честное слово!»

Показалось из банки рыльце,

Бисерные глазки сверкнули…

Чуть жилец не свалился на пол,—

Прозвенела чуть слышно рыбка,

Как комар, забравшийся в цитру:

«Ты чудак, мой добрый хозяин!

Мне совсем не нужна свобода —

В Сене, милый, не очень-то чисто,

По Сене плавают пробки,

Раздутые кошки, собаки

И всякий сор пароходный…

И пищи в Сене немного,—

Либо щука меня заглотает,

Либо я сама с голодухи

На крючок напорюсь рыболовный.

Рыболовы стоят над мостами

По десятку на каждую рыбку…

Они, дорогой мой, французы,

Они рыбок с крючка не спускают,—

Не такие они дуралеи,—

Они рыбок домой уносят,

На оливковом жарят их масле…

У тебя мне живется неплохо:

Я привыкла давно к своей банке,

Как ты к своей комнате тесной.

Отпусти тебя бы на волю,

Как об этом в стихах ты просишь,

Пропадешь ты, как жук в океане…

Об одном лишь тебя прошу я:

Ты, хозяин мой, страшно рассеян,—

Не бросай папиросного пепла,

Бога ради, в мой домик стеклянный,

И не жги до зари ты лампы,—

Сочинять ведь и днем ты можешь…

До утра я глаз не смыкаю

При ночном электрическом солнце!»

Поэт в ответ только крякнул

И к окну отошел смущенный.

           О дорогие Соединенные Штаты,

           Страдающие золотым ожирением сердца!

           Пролетел светлый слух,

           Что вы передышку дадите Европе,

           Скостите чуть-чуть долги,

           Понизите учетный процент,

           Устроите платежный антракт —

           И еще что-то такое в этом же роде,

           Чего не понимают поэты

           И в чем даже опытный черт

           Сломает себе свою козлиную ногу…

И тогда — Франция, Англия и прочие страны,

Которые еще недавно назывались певучим словом «Антанта»,

(Как имя венгерской графини, звучит это слово!),—

Тогда все эти страны в избытке лирических чувств

Тоже что-то такое

Скостят — отсрочат — рассрочат Германии…

И весь земной шар

Легче вздохнет своими двумя полушариями,

О дорогие Соединенные Штаты!

Золото вновь потечет свободно в жилах мира,

Преодолев закупорку вен,

Безработные вновь получат работу,

Улыбнутся портные,

Расправят брови заказчики,

Те, кто ходят пешком, — поедут в трамваях,

Те, кто ездят в трамваях, — поедут в такси,

И каждый влюбленный конторщик вновь сможет

Купить своей Дульцинее

Мотыльковый чайный передник…

О дорогой мой Гувер!

Поговорите там со своими —

Дельцами, купцами, министрами

И другими, — дьявол их знает,

Как они там еще называются…

Соберитесь за круглым столом в пижамах

(Летом можно попроще)

И за бутылкой безалкогольного морса

Скорее решайтесь!

У вас ведь в Штатах тоже не сахар:

Бандит на бандите,

Банкрот на банкроте,

Шесть мильонов — подумайте, шесть! — безработных голов.

Умножьте на два:

Двенадцать мильонов рук,

Которые чешут угрюмо в затылках,

Вы понимаете сами…

О дорогие Соединенные Штаты!

Рикошетом ваш жест благородный

Коснется и нас:

Любой эмигрант вывернул трижды

Свои довоенные брюки,—

В четвертый нельзя!..

По «репарациям» нашим —

Квартира! Газ! Электричество!

Долг в угловой мелочной!

Долг краснощекой, но зверски безжалостной прачке!

Никто не дает нам отсрочки…

А доходы?

Американский любой финансист

Сошел бы с ума,

Если б вздумал в бюджете нашем шальном разобраться.

А ведь мы тоже люди, о Гувер!

И по случаю лета

Тоже имеем формальное право

На распродажный купальный костюм,

На чайную розу в петлице,

На пару светлых подтяжек,

На билет из Парижа в Кламар

(Туда и обратно),

И на свой ежедневный бокал

Темного пива, о Гувер!..

Быть может, в тихом Нанте, быть может, в шумном Марселе —

Адрес мне неизвестен, не знаю особых примет,

Он моет в бистро бокалы, вытирает столы на панели,

Хмуро смотрит в окно, — но уличный шум не ответ.

Настанет вольный вечер, в бистро собираются люди,

С отцами приходят мальчишки — поглазеть, лимонада глотнуть…

Наклоняйся за клеткой-прилавком к мокрой щербатой посуде,

Сверли пустыми глазами чужую веселую муть!

Скроются поздние гости, зевнет почтенный хозяин,

Мальчик скользнет в мансарду, в низкую душную клеть:

В оконце темные кровли, фонари пустынных окраин,

Звездной дорожкой змеится железнодорожная сеть.

Никого… Тишина и усталость. Тринадцать лет или сорок?

Скрипит беспокойная койка, слуга храпит за стеной.

С восходом солнца все то же: метла, груды пробок и корок,

Бокалы, бокалы, бокалы и пестрый плакат над спиной…

А есть ведь слова на свете, иль были, быть может, когда-то?

Беспечность, радость и детство, родина, школа и мать…

За что над детской душою такая нависла расплата?

Как этим плечам невинным такую тяжесть поднять?

Кто больше их имеет право

На светлый угол, теплый кров?

Союзным братьям мир и слава,—

А русским… придорожный ров.

Ужели слову «Человечность»

На новой бирже грош цена,

И танцевальная беспечность

Опустошила всех до дна?

Ярлык прекрасен: Лига наций…

Но мы без пышных декораций.

Молчит, не видит… Бог — судья!

Забыть не смеем, — ты и я…

Здоров? В труде неутомимом

Насущный добываешь хлеб?

Не проходи ж, потупясь, мимо,

Есть долг превыше всех потреб.

Пред горем их наш быт — забава…

Очнись и дай! Не надо слов…

Кто больше их имеет право

На светлый угол, теплый кров?

Как гласит резная надпись

На кольце у Торквемада:

«Раз в неделю человеку

Чем-нибудь развлечься надо».

И когда в субботу утром

В щель под дверь консьерж-бездельник

Сунет вам письмо из Ковно

И журнал-еженедельник,—

На письмо поставя кофе

Или блюдце с ветчиною,—

Вы бросаетесь к журналу

С сыном, дочкой и женою.

Словно в Ноевом ковчеге,

Все в журнале вы найдете:

Двухголового верблюда,

Шляпку модную для тети,

Уголовную новеллу

В двести двадцать литров крови

И научную страничку —

«Как выращивают брови»…

Обыватель — это сила!

Чуть забыл — и сразу на кол

Он издателя посадит:

Это вам не кот наплакал!

Даже старцы Петр и Павел

По шаблонам европейским

Завели отдел в газетах

С содержанием злодейским…

«Тайны замков» и «Вампиры»

Помогли решить проблему,

Как связать тираж с идеей,—

Впрочем, — это не на тему.

Но зато еженедельник,

Рядом с модой и верблюдом,

На десерт вас угощает

И другим отборным блюдом:

То бряцаньем звонкой лиры,

То изысканною прозой —

В огороде эмигрантском

Лук растет бок о бок с розой…

Пусть растет! В пустыне нашей

Дорог каждый нам оазис,—

Да и розу удобряет

Основной тиражный базис.

Посему, давайте выпьем,

Оглашая стены зала

Юбилейными словами

В честь двухлетнего журнала…

Размножайся от Парижа

До пролива Лаперуза…

И, ввиду паденья франка,

Будь внимательнее к Музам!

Я крепко спал… Вдруг двери заскрипели.

Иван Сергеевич Тургенев, милый гость,

Снял теплый шарф, уселся у постели,

Облокотился на бамбуковую трость

И говорит: «Поэт! Я к вам по делу,

Простите, что не вовремя бужу,

Возьмите перышко или кусочек мелу

И запишите то, что я скажу…

Моей библиотекою в Париже

Готовится (приятней нет вестей!)

В день двадцать пятый декабря, — не ближе,—

Чудеснейшая елка для детей.

Прошу вас, друг мой, тисните в газете,

Чтоб вымыли и выстригли ребят.

Пускай приходят взрослые и дети,

Я, — запишите, — буду очень рад!»

В смущении подвинулся я к краю,

Часы со столика упали на кровать…

Мой гость исчез… Я просьбу исполняю.

Тургеневу могу ль я отказать?

Куда тебя судьба не сунет головою —

На журналистский ли, на докторский ли бал,

Ты всюду чувствуешь с симпатией живою,

Что ты опять в родной уезд попал.

Опять у вешалки, над тем же самым местом,

Увидишь в зеркале знакомый поворот;

Все та же дама прошлогодним жестом

Все так же красит прошлогодний рот.

И те же самые у входа контролеры,

В петлицах бантики, беспомощность в зрачках,

Все те же смокинги, жилеты и проборы,

Лишь седины прибавилось в висках…

Идешь по лестнице и с зоркостью поэта,

Не вскинув глаз, доходишь до всего:

Вот это ноги адвоката Дзета,

А это ножки дочери его.

Взбегает лань все в той же алой шали,

За ней с одышкою все тот же старый лев…

Хирург знакомый томно пляшет в зале,

Бородку ввысь мечтательно воздев.

Не прошлогодняя ль дрожит в буфете водка?

Омолодились лишь индюшка и балык…

О ты, которая так ласково и кротко

Прикалываешь к курице ярлык!

Пройдешься медленно вдоль пестрой лотереи:

Опять автографы, два шарфа и этюд.

В углу за кассой две бессменных Лорелеи,

У всех простенков беспризорный люд…

Но под жилеткою так сладко ноют кости,

Как будто невзначай под Рождество

К соседям давнишним ты вдруг свалился в гости

Иль на семейное ввалился торжество.

Опять поймаешь в коридорчике коллегу

И, продолжая прошлогодний диалог,

Как встарь, придешь к буфету и с разбегу

Холодной рюмкой подчеркнешь итог…

Когда ж, к прискорбию, — о Господи, помилуй! —

Тебе придется что-нибудь читать,

И над эстрадой с прошлогодней силой

Цветник уездный расцветет опять,—

Любой в нем нос изучен в полной мере,

Любой в нем лоб знаком, как апельсин,

И снова кажется, что пред тобой в партере

Сидит четыреста кузенов и кузин.

И так потянет, сбросив с плеч разлуку,

И предвкушая наш дальнейший путь,

До восемнадцатого ряда всем им руку

Сочувственно с эстрады протянуть…

Над станцией в гирлянде: «Двадцать восемь».

Холодных цифр нам темен скучный блеск.

Мы средь чужих — молчим, не ждем, не просим,

Не к нам струится телеграфный треск.

Чрез пять минут ревущая машина

В четвертом классе вдаль умчит нас вновь.

Вновь за окном блеснет реклама-шина,

Мелькнет труба — гигантская морковь.

Мы на ходу под говорок колесный

Куем и пишем, шьем, строгаем, спим,

И каждому иначе машут сосны,

И разное рассказывает дым.

Но здесь, на станции, в миг праздного этапа,

Эй, земляки, сгрудимся в тесный круг…

Вот здесь, в углу, вблизи глухого шкапа,

Пускай зазеленеет русский луг!

Летят года, как взмыленные кони,—

Еще не слышно благостных вестей…

Пожмем друг другу крепкие ладони

И лапки милые примолкнувших детей.

Пусть наших жен исколотые пальцы

Нас теплой бодростью поддержат в этот миг…

В чужих гостиницах, ночные постояльцы,

Мы сдержим звон проржавленных вериг.

Дом, как ковчег. Фасад — кормой широкой.

По сторонам молчат стволы в плюще,

У стенки — кролики, площадка для песка,

Вдали полого-изумрудная лужайка…

А в доме гости: у распахнутых дверей

Стоят и смотрят — старые, седые.

Глаза помолодели в этот день,

Но сдержанны взволнованные лица.

В столовой ожерелие голов:

Каштановых, льняных и золотистых,—

И звезды разноцветных детских глаз.

Упала ложка… Вспыхнул детский смех.

Вздыхают губы, шевелятся ножки,—

В окне деревья, облака и солнце.

Скорей бы пообедать и к гостям!

Кружились дети легким хороводом

И пели песни. Русские слова…

Так дружно топотали башмачки,

И так старательно напев сплетали губы.

Потом плясали в радостном кругу

Два одуванчика — боярышни-девчурки.

Прихлопывали взрослые в ладони,

В окне сияла кроткая весна,

А в детском креслице сидел в углу малыш,

Трехлетний зритель, тихий и степенный,

Пушились светлым пухом волоски…

Шумят, поют — и столько новых дядей…

Расплакаться иль звонко рассмеяться?

Картинки детские пестрели на стене,

Мы, взрослые, сидели на скамейке,

И мысль одна в глазах перебегала:

Здесь, за оградой, русский островок,

Здесь маленькая родина живая…

Я у окна беседовал с детьми.

Похожий на пажа серьезный мальчик

Мне протянул игрушечный магнит,—

На нем гирляндою булавки трепыхались…

«Притягивает…» — объяснил он тихо.

«Я из Парижа привезу тебе

Из воска утку. В клюв ты ей воткнешь

Иголочку и в таз с водою пустишь,

Магнит запрячешь в хлеб — и чуть поманишь,

Она к тебе за хлебом поплывет»,—

«Вы фокусник?..» Я левый глаз прищурил.

Другой принес мне чучело чижа:

«Он был живой?» Я подтвердил: «Еще бы!» —

«А от чего он умер, ты не знаешь?»—

«Сел на трубу, заснул и угорел».

Такой кончиной мальчик был доволен.

К руке моей прижавшись вдруг плечом,

Сказала девочка с японскими глазами:

«Ко всем приехали, а мамы нет как нет…» —

«Испортился, должно быть, паровозик».—

«Ты думаешь? Когда ж она приедет?» —

«Сегодня к ужину». Девица расцвела.

Весь дом я обошел. В покоях верхних

Кровати детские стояли чинно в ряд.

Сквозь заплетенные, высокие края

Пикейные пестрели одеяльца.

Сверкали стены свежей белизной,

И пол блестел, как палуба фрегата.

Как сладко вечером им здесь смежать глаза,

В уютных гнездах, рядом, в полумгле,

Дыханье тихое одно с другим сливая…

Ступеньки вверх. В отдельной комнатушке

Три мальчика, как кролики, лежали.

Простуда легкая, их резвость укротив,

Румянцем на щеках их разгоралась…

Спустились вниз. За дверью — длинный стол,

Журчит беседа, чай дымится в чашках.

И — друг гостей — бормочет самовар.

Я вышел в сад: так зелена трава,

Так радостны пушистые вершины…

Благословенье этой мирной кровле!

Читатель, друг! Быть может, в суете,

В потоке дней, в заботах бесконечных

Не вспомнил ты о тех, кто кротко ждет,

Кто о себе не вымолвит ни слова…

И что сказать? Дом этот общий — наш,

В нем русская надежда зацветает.

………………………………………………………………

Во имя русских маленьких детей

Я пред тобой снимаю молча шляпу.

Рабочие-студенты наши

Не жалуются нам…

На вечерах у них уютно и легко:

Поют, читают, пляшут.

Гостеприимны, вежливы, просты,—

Но что-то новое в глазах у них таится,

Что в чеховских студентах мы не знали:

Глухая сдержанность, спокойное упорство,

Ни слов взлохмаченных, ни мыслей набекрень.

Станок с наукой сочетавши на чужбине,

Они с достоинством отстаивают жизнь…

Их цели — святы, пафос — скрыт, но прочен.

Очищенный бензином,

Простой пиджак рабочего-студента

Сегодня нам и ближе и понятней

Былой расхрястанной, засаленной тужурки…

Не жалуются, нет… Но иногда

Плечо усталое вдруг выскользнет из лямки,

А в глубине парижских чердаков,

Как в катакомбах, холодно и сыро…

Трещит свеча. Над кровельным откосом

Гудит прибой чужих, кипящих улиц,

Сверкают сумасшедшие рекламы,—

В жестянке на некрашеном столе —

Последний франк…

Мы столько говорим в трамваях, и в метро,

И в поздний час у вешалок в передних

Всё об одном: о родине далекой.

Но вот она бок о бок приютилась

В мансардах старых, на окраинах глухих.

Живет и жмется — юная, живая…

Немало нас. Ты не пойдешь в кино,

Я откажусь от пачки папирос —

И не один студент-рабочий

Вздохнет увереннее в черную минуту…

Слова стираются, дни мчатся-льются в бездну,

Одна любовь — спасает и бодрит.

Какой магнит нас всех по временам

Под общий кров притягивает тайно?

Иллюзия беспечного веселья

В своей губернии, в кругу знакомых лиц…

Оазис-бал на несколько часов

Нас соберет со всех концов Парижа.

Заботы, думы, мгла ночных зеркал

Останутся в квартирах и в отелях…

Жужжит толпа, многоголовый рой,

И там и тут разбросанные группы

Все тех же самых бальных старожилов:

Под лестницею химик с адвокатом

Свой прошлогодний продолжают спор,

Седой шофер землячке-массажистке

Диктует три рецепта пельменей,

А внучка бабушке — о лебединый жест! —

Свой карандаш передает пунцовый…

Буфеты, как в Казатине, сверкают:

Вот на желтках мечтательные кильки,

Вот жирный холмик пухлых пирожков,

Вот потная пузатая зубровка…

Кружатся пары медленно и плавно,

В пролет влетают всплески русской песни,

И врач знакомый в тихом коридоре

Меня за пуговицу крутит дружелюбно.

Два-три совета, милые друзья,

Извольте преподать вам перед балом:

Обычно в паузах, средь бесконечных танцев,

Как щуки, немы почему-то пары:

Он — смотрит в пол, а дама пудрит нос.

Зато едва лишь запоют с эстрады

Иль декламатор рот раскроет томно,—

Во всех рядах, простенках и углах

Сейчас же заструятся разговоры…

Во имя Муз, — нельзя ль наоборот?!

Еще совет: на бал всего удобней

Являться выводком — из одного района:

Такси обратное дешевле обойдется,

А свой квартет — гарантия от скуки,

Из этого не следует, конечно,

Чтоб муж приклеивался к собственной жене

Или жена на муже повисала,—

Но, впрочем, это редкое явленье…

Пить надо весело: закусишь, прожуешь,

Перстами щелкнешь и давай другую,

Но не толкай соседа мрачно в грудь

И от него не заграждай закусок,

А лучше чокнись с ним и улыбнись…

А если сбоку грустный бородач

(Быть может, эмигрант из Будапешта)

В свой бледный чай с погасшей папиросы

В раздумье тусклом стряхивает пепел,—

Ты повернись, любезный сделай жест,

Ты представитель ведь губернии парижской,

Расшевели его, и он тебя, как знать,

Порадует венгерским анекдотом…

Но я увлекся. Каждый ближний сам

И без моих советов развлечется…

Имею честь. До завтра. Адрес тот же.

Глубокоуважаемые читатели!

Мы, журналисты и писатели,

Не мудрствуя лукаво,

Помогаем всем налево и направо

От зари до зари

В самом разнообразном виде:

Составляем благотворительные календари,

Пишем в «Инвалиде»,

Взываем, не досыпая ночей,

О балах адвокатов, шоферов, врачей,

Студентов и летчиков,

Химиков и переплетчиков…

Пишем о детских приютах,

О флотских каютах…

Читаем на всех вечеринках

(К черту рифмы!) —

Доклады, рассказы, стихи,

Стряпаем скетчи для елок,

Для землячеств, содружеств, кружков…

Если всех перечесть,

Хватит столбца на четыре…

И только под Новый год —

Наша вакансия.

Зачем же вам в рупор кричать

И взывать…

Все вы, наши друзья —

Пациенты-клиенты

По своей же охоте

К нам сами придете…

Но только, во имя всех Муз,

Вас просит наш кроткий Союз:

Во время чтения,

Во время пения

Соблюдайте, друзья, тишину!

Поболтать ведь можно в антракте

(К дьяволу рифмы!) —

У буфета, на лестнице.

В коридорах, у лотереи.

Во время танцев,

Внизу у вешалки

И по дороге домой…

Как видите, выбор огромный…

До нашего бала

Осталось времени мало:

Чтоб силы набрать,

Ложитесь вовремя спать,

Не танцуйте, не пейте

И не курите…

Увидите сами,

Как вам это пригодится.

«Этот год шершавым будет…» —

Тусклым голосом загробным

Объяснил мне Петр Баранов,

Стиснув щетку в кулаке.

«Для чего ж, о вещий ворон,

Ты бензином чистишь смокинг?

Ведь потоп ты можешь встретить

И в потертом пиджаке».

«О! — сказал он, зарумянясь,—

Ведь тринадцатого, завтра,

Я танцую с Дарьей Львовной

На писательском балу…

А она ведь не такая,

Чтоб во имя пессимизма

Пить со мною завтра кофе

В грязном баре на углу…»

Вынув белую сорочку,

Обметал он на манжете

Разболтавшиеся петли,

Посмотрел — и просиял.

«Так она мне и сказала:

Если завтра не пойдете,

Трех найду на ваше место —

Все идут на этот бал!»

Словно воин перед битвой,

Рассмотрел он хладнокровно

Галстук, запонки, ботинки —

Весь свой бальный гардероб.

«Так она мне и сказала:

Не желаю разлагаться!

Я прошу вас сделать выбор —

Или я, или потоп…»

Перед зеркалом каминным

Сделал он два быстрых тура,

Локоть вправо, пятка влево,

Томно набок голова…

А потом разбил копилку,

Подсчитал свои депансы,

Языком лукаво щелкнул

И сказал, смеясь: «Са-ва!»

На рынке в пестрой суете,

Средь помидорного пожара,

Сидит, подобная мечте,

Пушисто-бронзовая Клара.

Но, ах, из груды помидор

Вдруг рявкнул бас ее матросский:

«Какого дьявола, синьор,

Облокотились вы на доски?!»

         Под фиговой лапой

         В сплошном дезабилье,

         Обмахиваюсь шляпой

         И жарюсь на скамье,

         Но только солнце село,—

         Приплыл прохладный мрак:

         И с дрожью прячешь тело

         В застегнутый пиджак.

Нацедив студеной влаги

В две пузатые баклаги,

Я следил у водоема,

Как, журча, струилась нить.

Потный мул в попоне гладкой

Мордой ткнул меня в лопатки:

Друг! Тебя заждались дома,—

Да и мне мешаешь пить!..

Есть белое и красное киянти.

Какое выпить ночью при луне,

Когда бамбук бормочет в вышине

И тень платанов шире пышных мантий?

Пол-литра белого, — так жребию угодно.

О виноградное густое молоко!

Расширилась душа, и телу так легко.

Пол-литра красного теперь войдет свободно.

        Олеандра дух тягучий —

        Как из райского окошка,

        А над ним в помойной куче

        Разложившаяся кошка.

        Две струи вплелись друг в друга…

        Ах, для сердца не отрада ль:

        Олеандр под солнцем юга

        Побеждает даже падаль.

Напружив угловатый костяк

И болтая цветными кистями.

Тянет в гору ушастый чудак

Колесницу-двуколку с камнями…

Ветер северный злее бича,

Мчатся ржавые листья платана,

Но железная тяга плеча,

Как машинный рычаг, неустанна…

За мотором мелькает мотор,

Плащ шуршит над вздремнувшим возницей,

Умный зверь сквозь взметнувшийся сор

Твердо правит своей колесницей.

У постройки копны этажей,

Словно вкопанный, встанет он круто,

С грубым грохотом ржавых ножей

Хлынет наземь холм темного бута…

Пар клубится над блеском спины.

Ветер дует из синих окраин…

Мул покорно стоит у стены,

В траттории продрогший хозяин.

Мерзнут слезы. День скучен и сер.

Отдыхают набухшие жилы.

А напротив незрячий Гомер

Холодеет над выступом виллы.

Со щенком, взлохмаченным бродягой,

       Мы ушли в поля.

Лента гор цвела лиловой сагой.

       Ветер и земля…

Римский мост под пестрой колымагой

       Круче корабля.

Опьянел мой пес от вольной шири —

       Две звезды в зрачках.

Поздний шмель зудит на тихой лире,

       Небо в облаках.

Человек, влача ступни, как гири,

       Пашет на быках.

Овцы склон за башнею покрыли —

       Зелень и руно.

Солнце брызнуло столбом закатной пыли

              В синее окно.

Не мираж ли злые наши были,—

       Горькое вино?

В камышах дымится малярия,

       Плащ к воде склоня.

Пес, домой! Молчат поля глухие.

       Дробный стук коня…

Над харчевней кроткая Мария

       И глазок огня.

За прилавком — курчавый синьор.

Над прилавком — фиаски.

А в витрине зеленый ликер

Строит пьяницам глазки.

Приподняв изумленную бровь,

Старушонка смакует

Виноградную темную кровь

И с подручным флиртует…

Господин на собачьем меху —

Весь из синеньких жилок —

И подросток в гагачьем пуху

Ждут покорно бутылок.

Шали томно дрожат бахромой.

Кошка хлопнула крышкой.

Сверху с лестницы мальчик хромой

Лезет с ромом под мышкой.

А с оливковым маслом чаны

Из густой терракоты

По углам, под крылом тишины,

Полны сладкой дремоты…

Если тихо сидеть у окна,

Липкий столик качая,

Наклонясь над бокалом вина

Цвета крепкого чая,

И смотреть на входящих людей,

На палитру ликеров,

Слушать с улицы дробь лошадей

И сирены моторов —

В сердце вспыхнет беспечная ложь

Все, что было, как путь бездорожный…

Эй, синьор! Закрываете? Что ж…

Домечтать и на улице можно.

Склонив умильно выи

Над кровлею крутой,

Позируют святые,

Раскинув плащ фатой.

А под фронтоном крыши

Средь ровных желобков

Спит в раковинах ниши

Ряд томных стариков.

Волнуясь, стынут складки,

Тела — сплошной потоп,

А руки их так сладки,

Как каменный сироп.

Античные колонны,

Втисненные в фасад,

Напрасно убежденно

О строгости кричат:

Вокруг струится пламя

Волнистых завитков,—

Вот — пояс словно знамя,

Вот — чуб из мотыльков…

Среди любой прогулки,

Вдоль улиц бросив взгляд,

Ты в каждом переулке

Найдешь такой фасад.

Профан! Прищурив око,

Ужель ты скажешь: «гиль!»

Се папского барокко

Наивно-пышный стиль.

В гостинице «Пьемонт» средь уличного гула

Сидишь по вечерам, как воробей в дупле.

     Кровать, комод, два стула

     И лампа на столе.

Нажмешь тугой звонок, служитель с маской Данте

Приносит кипяток, подняв надменно бровь.

     В душе гудит andante,

     Но чай, увы, — морковь.

На письменном столе разрытых писем знаки,

Все непреложнее итоги суеты:

     Приятели — собаки,

     Издатели — скоты.

И дружба, и любовь, и самый мир не пуф ли?

За стенами блестит намокшая панель…

     Снимаю тихо туфли

     И бухаюсь в постель.

Хозяйка, честная и строгая матрона,

Скосив глаза на вздувшееся лоно,

Сидит перед конторкой целый день,

Как отдыхающий торжественный тюлень.

Я для нее — один из тех господ,

Которым подают по воскресеньям счет:

Простой синьор с потертым чемоданом,

Питающийся хлебом и бананом.

О глупая! Пройдет, примерно, год,

И на твоей гостинице блеснет:

«Здесь проживал…» Нелепая мечта,—

Наверно, не напишут ни черта.

За стеной по ночам неизвестный бандит

С незнакомым сопрано бубнит и бубнит:

«Ты змея! Ты лукавая, хитрая дрянь…»

А она отвечает, зевая: «Отстань».

«Завтра утром, ей-Богу, с тобой разведусь».

А она отвечает: «Дурак! Не боюсь!»

О Мадонна… От злости свиваясь волчком,

Так и бросил бы в тонкую дверь башмаком,—

Но нельзя: европейский обычай так строг,

Позовут полицейских, посадят в острог…

Я наутро, как мышь, проскользнул в коридор,

Рядом скрипнула дверь, я уставил свой взор:

Он расчесан до пят, и покорен, и мил,

Не спускал с нее глаз, как влюбленный мандрил.

А она, улыбаясь, покорная лань,—

Положила на грудь ему нежную длань.

Дома-шкатулки — стильные комоды

Бездарно врезались в кудрявый сон холмов.

Все гуще человеческие всходы,

Все больше надо улиц и домов…

            Грохочут повозки,

            Трясется кирпич

            И щелкают доски,

            И хлопает бич.

            Двуногие пчелы

            В известке густой

            Над балкой тяжелой

            Хлопочут толпой.

            Слепыми рядами

            Встают этажи…

            И роща, как в яме,

            Грустит у межи:

            Мохнатые ветки,

            Зеленая тьма…

            Над ними, как клетки,

            Дома и дома.

            А овцы волною

            Застыли вокруг,—

            Им роща от зною

            Единственный друг…

            Пастух молчаливый

            В овечьем руне

            Глазеет лениво

            У пня в стороне.

            Сталь взвыла, как Каин…

            Асфальт зачадил.

            Рим тихих окраин

            Навеки почил.

Лишь вдоль опушки вод вспененных лента

Бежит, как встарь, таясь в седой траве,

Да мирта чахлая над грудою цемента

Упорно тянется к блаженной синеве.

Двор — уютная клетушка.

У узорчатой ограды

Два цветущих олеандра

Разгораются костром…

А над ними прорубь неба

Тускло мреет в белом зное,

Как дымящаяся чаша,

Как поблекший василек.

Словно зонт пыльно-зеленый,

Пальма дворик осенила.

Ствол гигантским ананасом

Оседает над землей.

На листе узорно-гибком

Осы строят шапкой соты,

Солнце лавой раскаленной

Режет сонные глаза.

Только зной к закату схлынет,

Только тень падет на гравий,

В белом домике у входа

Подымается возня.

Мать поет свою канцону,

Словно рот полощет песней,—

А за нею голос детский,

В тонкий лепет взбив слова,

Вьется резвым жеребенком,

Остановится внезапно —

И фонтаном зыбким смеха

Всколыхнет оживший двор.

Книжку старую отбросив,

Из окошка крикнешь: «Роза!»

И лукавою свирелью

Прилетит в ответ: «Синьор?»

Над безмолвной низкой дверью

Ветром вздуло занавеску.

Из таинственного мрака

Показался кулачок.

Это маленькая Роза,

Дочь привратницы Марии,

Мотылек на смуглых ножках,

Распевающий цветок.

Деловито отдуваясь,

Притащила табуретку,

Взгромоздилась и застыла,

Отдыхая от жары.

Сгибы ножек под коленкой

Сочной ниточкой темнеют,

А глаза, лесные птицы,

Окунулись в небеса.

За цветущею оградой

Петухами распевают

То толстяк с гирляндой туфель,

То веселый зеленщик.

Головой крутя кудрявой,—

Расшалившееся эхо,—

Роза звонко повторяет

Полнозвучные слова:

«Scarpe! Scarpe! Pomodori!

Foggiolini! Peperone!»[7]

Рыжий кот, худой и драный,

К милым пяткам нос прижал.

И душе моей казалось,

Что в зрачках бродячих зверя

В этот миг блаженно млели

Искры рыцарской любви.

Жалюзи щитом поставив,

Словно в шапке-невидимке,

Я смотрю на это чудо,

Широко раскрыв глаза.

Это радостное тельце,

Этот полный кубок жизни

Мне милей стихов Петрарки,

Слаще всех земных легенд…

На крыльцо я тихо вышел:

Кот нырнул под жирный кактус,

Табуретка покатилась…

Палец в рот и глазки вверх.

Долго, долго изучала

Незнакомого синьора,—

Оглушительно вздохнула

И улыбкой расцвела.

На обложке русской книги

Мы фонтан нарисовали,

Рыбок с заячьими ртами,

Тигра с гривой до земли.

По моей ладони хлопал

Кулачок кофейно-пухлый.

Я молчал, она звенела,

Как беспечный ручеек.

Мать, белье с кустов снимая,

В сотый раз взывала: «Роза!»

Этих скучных пресных взрослых

Никогда я не приму…

Не хотите ль вы, синьора,

Чтоб трехлетний одуванчик,

Как солидный папский нунций

Чинно вел со мною речь?

Нет у Розы пышной куклы

С томно-глупыми глазами,

Но ребенок, как котенок,

Щепкой тешится любой.

Вон она кружит вдоль пальмы,

Высоко подняв к закату

Тростниковый старый стебель

С жесткой блеклою листвой.

Па — направо, па — налево,

Ножки — быстрые газели,

Две-три ноты звонкой песни

Заменяют ей оркестр.

А глаза неукротимо

Жгут языческим весельем

И, косясь, ко мне взывают:

«Полюбуйтесь-ка, синьор!»

«А теперь?» — спросила Роза.

Я принес поднос с тарелкой.

На тарелке пухлый персик

И душистый абрикос.

Роза стала за прилавок,—

Я был знатный покупатель…

Но пока я торговался,

Роза съела весь товар.

Кот крутил хвостом умильно.

Кинув косточку с подноса,

Роза тоном королевы

Приказала зверю: «Ешь!»

«А теперь?»… Сложила ручки.

Затянувшись папироской,

Я ей дал пустую гильзу.

Мы курили. Двор молчал.

За мохнатым олеандром

Ржаво всхлипнули ворота.

На напев шагов знакомых

Понеслось дитя к отцу.

Руки вытянув, рабочий

Вскинул девочку над шляпой,

И слились на миг под небом

Сноп кудрей и сноп цветов.

Олеандры задрожали,

Зашептались и затихли…

«Ах, еще!» — звенела Роза,

Руки-крылья вскинув ввысь.

Он унес ее, как птицу,

За цветную занавеску:

Тень ребенка закачалась

На коленях у отца…

Истомленные мимозы

Листья легкие склонили,

И шипит бамбук зеленый,

Кротко жалуясь на зной.

Наклонясь к кустам, рабочий

Из ведра струею хлещет:

Пьет земля, пьют жадно корни,

Влажной пылью дышит двор.

За отцом, сжав строго губки,

Ходит медленно ребенок,

Из фиаски оплетенной

Гравий влагой окропя.

А фиаска так лукава —

Ускользает и виляет…

Каждый камушек невзрачный

Надо Розе напоить.

Холод мраморных ступеней

Лунным фосфором пронизан.

Сбоку рамой освещенной

Янтареет ярко дверь.

Роза сонно и устало

За отцом следит глазами,

В белый хлеб впилась, как мышка,

И на локоть оперлась.

Ест отец, мать пьет кианти,

Две звезды зажглись над пальмой,

И сверчок пилит на скрипке

В глубине за очагом.

Лампа, мать, отец и звезды —

Все сливается, кружится

Тихим сонным хороводом

И уходит в потолок.

Каждый вечер та же сцена:

Голова склонилась набок,

Темно-бронзовые кудри

Нависают на глаза.

Мать берет ее в охапку,—

Виснут ручки, виснут ножки,

И несет, как клад бесценный,

На прохладную постель.

Сны сидят под темной пальмой,

Ждут качаясь… Свет погаснет —

Пролетят над занавеской

И подушку окружат.

Спи, дитя, — и я, бессонный,

Буду долго, долго слушать,

Как над кровлею твоею

Шелестит во тьме бамбук.

Сквозь чугунную ограду

    Вдоль крутой стены

Вглубь струится сумрак сада,—

    Остров тишины…

Эвкалипты пышной кроной

    Ветви вниз струят,

И фонтан струей бессонной

    Моет грудь наяд.

Ряд колонн встал стройно к свету

    От окна к окну…

Эх, пожить бы здесь поэту

    Хоть одну весну!

По утрам вставал бы рано,

    Ставил самовар…

На лужайке у платана

    Заструил бы пар.

Там, где розы вкруг Париса

    Расточают страсть,—

На траве у кипариса

    Повалялся б всласть.

На террасе под охраной

    Греческих богов

Я б почтил закат румяный

    Флейтами стихов…

Ночью б стал у пышной двери,

    Озарил весь зал

И «Онегина» Венере

    Медленно б читал…

Паучок средь прутьев узких

    Тихо вяжет нить…

Сто детей бездомных русских

    Здесь бы поселить!

В городки б — на луг зеленый,

    А потом в лапту…

Дискобол бы удивленный

    Опустил пяту.

Возле пинии тяжелой

    На траве сухой

Хоровод завил веселый

    С песнею лихой…

А пятнашки, кошки-мышки,

    Жмурки, чехарда?

Засучили б вмиг штанишки

    И в фонтан — айда!

А потом учили б в зале

    Сколько «дважды два»,

И читали б и писали

    Русские слова…

По ночам, сложив тетрадки

    Стопкой на стене,

С визгом прыгали б в кроватки

    В звонкой тишине.

По горбатым одеяльцам

    Вился б лунный дым —

И Диана б, сжавши пальцы,

    Удивлялась им.

Проходи… Засов чугунный

    Крепко запер вход.

В мертвом парке тихоструйный

    Рокот мертвых вод…

Заколочены все двери.

    Вилла — старый склеп.

Боги — в язвах, люди — звери.

    Разве ты ослеп?

Над головами мощных великанов

Холодный обелиск венчает небосвод.

Вода, клубясь, гудит из трех фонтанов,

Вокруг домов старинный хоровод.

Над гулкой площадью спит тишина немая,

И храм торжественный, весь — каменный полет,

Колонны канделябрами вздымая,

Громадой стройной к облаку плывет…

Карабинеры медленно и чинно

Пришли, закинув плащ, и скрылись в щель опять.

О Господи! Душа твоя невинна,

Перед тобой мне нечего скрывать!

Я восхищен Твоим прекрасным Домом,

И этой площадью, и пеньем светлых вод.

Не порази меня за дерзновенье громом,

Пошли мне чудо сладкое, как мед…

Здесь все пленяет: стены цвета тигра,

Колонны, небо… Но услышь мой зов:

Перенеси сюда за три версты от Тибра

Мой старенький, мой ненаглядный Псков!

Жадно смотришь за гардины

Сквозь туманное стекло:

Пальм зеленых кринолины

Пышным снегом занесло!

Тучи пологом жемчужным

Низко стынут над двором…

Под угасшим небом южным

Воздух налит серебром…

На ограде грядка снега.

Тишина пронзает даль.

За холмом, как грудь ковчега,

Спит гора, спустив вуаль.

Пес в волнении ласкает

Хрупкий, тающий снежок,

И дитя в саду взывает:

«Снег, синьор!» — Иду, дружок…

Утро дышит нежной стужей.

В легких снежное вино,

Блещет корочка над лужей…

Не надолго… Все равно!

Так уютно зябнуть в пледе…

Память тонет в белом сне,

Мысли, белые медведи,

Стынут в белой тишине.

Блоха впилась в спинной хребет,

Луна лобзает переулок.

Мои глаза — пустой шербет,

А щеки — пара бритых булок.

     Трень-брень! Анжелина, оставь свои шутки,

     Скорее намажь свои губы и бровь,—

     Сегодня на площади первые сутки

     Идет мексиканская фильма «Любовь».

Над переулком смрад и чад,

Но с детства я привык к навозу…

Щенок скулит гитаре в лад,—

Я стал в классическую позу…

     Трень-брень! Анжелина, в харчевне под пальмой

     Закажем с тобой мы шпинат с чесноком,

     Как дьявол, тебя ущипну я под тальмой,

     А ты под бока меня ткнешь кулаком!

Из пиджака цветной платок

Торчит длиннее щуки,

Я взбил свой войлок вверх и вбок

И отутюжил брюки…

     Трень-брень! Анжелина, мой ангел усатый,

     Я трех форестьеров на бирже надул,

     Накинь поскорее платок полосатый,—

     Я щедр, как аптекарь, я страстен, как мул!..

По форуму Траяна

Гуляют вяло кошки.

Сквозь тусклые румяна

Дрожит лимонный зной…

Стволом гигантской свечки

Колонна вьется к небу.

Вверху, как на крылечке,—

Стоит апостол Петр.

Колонна? Пусть колонна.

Под пологом харчевни

Шальные мухи сонно

Садятся на ладонь…

Из чрева темной лавки

Чеснок ударил в ноздри.

В бутылке на прилавке

Запрыгал алый луч…

В автомобилях мимо,

Косясь в лорнет на форум,

Плывут с утра вдоль Рима

Презрительные мисс.

Плывут от Колизея,

По воле сонных гидов,

Вдоль каждого музея

Свершить свой моцион…

А я сижу сегодня

У форума Траяна,

И синева Господня

Ликует надо мной,

И голуби картавят,

Раскачивая шейки,

И вспышки солнца плавят

Немую высоту…

Нанес я все визиты

Всем римским Аполлонам.

У каждой Афродиты

Я дважды побывал…

О старина седая!

Пусть это некультурно,—

Сегодня никуда я,

Ей-Богу, не пойду…

Так ласково барашек

Ворчит в прованском масле…

А аромат фисташек

В жаровне у стены?

А мерное качанье

Пузатого брезента

И пестрых ног мельканье

За пыльной бахромой?

Смотрю в поднос из жести.

Обломов, брат мой добрый!

Как хорошо бы вместе

С тобой здесь помолчать…

Эй, воробьи, не драться!

Мне триста лет сегодня,

А может быть, и двадцать,

А может быть, и пять.

Из фабрики корзин и гнутых стульев

Выходят крутобокие Кармен…

Дрожат платки, вздымаясь у колен,

И болтовня, как гомон пчел близ ульев.

Покачиваясь, топчутся в обнимку…

В покачиванье бедер — гибкость саламандр.

Одни глядят на облачную дымку,

Другие обрывают олеандр.

Денщик-сосед, юнец провинциальный,

Встал у калитки и потупил взгляд:

У всех шести походка — сладкий яд,

У всех шести румянец — цвет миндальный!

Лукаво-равнодушными глазами

Все шесть посмотрят мимо головы,—

Над крышею червонными тузами

Алеет перец в блеске синевы.

Лишь каменщики опытный народ,—

На них Кармен не действует нимало.

Взлетает песенка, ликующее жало,

Глазастый ухарь штукатурит свод,

На пальцах известковая насечка…

Посмотрит вниз — шесть девушек на дне,—

Метнет в корзинщиц острое словечко

И ляпнет штукатуркой по стене.

А вечером, когда сойдет прохлада,

И вспыхнет аметистом дальний кряж,

И лунный рог, свершая свой вояж,

Плывет к звезде, как тихая наяда,

Когда сгустеют тени вдоль платанов,

И арка лавочки нальется янтарем,

И камыши нырнут в волну туманов,—

Все шесть сойдутся вновь под фонарем.

И под руку пойдут вдоль переулка,

Как шесть сестер, в вечерней тишине.

Латания бормочет в полусне,

Стук каблучков средь стен дробится гулко…

О римский вечер, тихая беспечность!

Поет фонтан, свирель незримых слез.

Там в небесах — мимозы, звезды, вечность,

Здесь на земле — харчевня между лоз.

Сел на крыльцо мечтающий аптекарь.

На стук шагов сомкнулись тени в ряд:

Шесть мандолин заговорили в лад —

Три маляра, два шорника и пекарь.

Кому мольбы лукавых переливов?

О чем они? Кому журчанье струн?

Все шире плеск рокочущих мотивов,

Все громче звон — вскипающий бурун…

И оборвали… Тишина, прохлада.

Но шесть Кармен запели вдруг в ответ:

Все та же песнь, но через слово: «Нет!»

Лукавое, задорное «не надо»…

И снова струны молят все нежнее,

И все покорней отвечают голоса.

Смолк поединок. В глубине аллеи

Темнеют пары. Дремлют небеса…

Ушел к себе продрогнувший аптекарь.

Шипит бамбук. В харчевне спор затих.

Как маляры, и шорники, и пекарь

Сумели выбрать каждую из них?

По-моему, — одна другой желанней.

Но… нет седьмой. Я запер свой балкон.

Спят облака, как стадо белых ланей.

В ушах звенит лукавый перезвон.

Словно загар смуглолицый,

Копоть сгоревших веков…

Чуть розовее корицы

Стены домов-стариков.

Площадь. Гирлянда фонтана.

Плещет струей василиск.

Над головой великана

Врезался ввысь обелиск.

Церковь, как арфа немая,—

Вся ожиданье и взлет,

Струны-колонны вздымая,

К облаку стройно плывет.

Лавочка пестрой пещерой

Мирно сквозит на углу:

В воздухе окорок серый,

Холм овощей на полу.

Стены все выше и уже.

Туча вспухает волной.

Тихо качается в луже

Отблеск колонны резной.

Крепки рельефы дельфинов…

В прорези стен вдалеке

Брызжут огнем апельсины

На разноцветном лотке.

Тибр закипает сердито…

Башня. Подошва моста.

В щелях сырого гранита

Тощие лапы куста.

Мимо! Во мгле переулка

Люди, как крысы, снуют.

Ослики топают гулко.

В окнах — вечерний уют…

Перед знакомой харчевней

Жареный, плотный кабан.

Сладок под аркою древней

Вялый мускатный дурман!

Ты видел ли «Школу Дианы»

На вилле Боргезе, мой друг?

Девчонок взволнованных станы,

Стремительность бедер и рук…

Стрела, зазвенев, пролетела,

Свергается горлинка ниц,—

Еще в напряжении тело

И жаден восторг учениц…

Диана застыла в сторонке,

Над строгим челом — полукруг.

Вдали на холме две девчонки

Борьбой услаждают досуг.

Внизу беззаботные дети

В потоке, прозрачней стекла,

О всем позабывши на свете,

Полощут нагие тела.

В сбоку сквозь пышную зелень

Крестьянская жмется чета:

Прокрались из горных расщелин,

Приникли и смотрят… Мечта?

Под вечер в далекой деревне

Средь круга неверящих глаз

Польется в притихшей харчевне

Взволнованный, странный рассказ.

Над плетеной постелью мать склоняется в тревоге,

Никого вокруг. Пора…

Тростники средь водоема низко кланяются в ноги,

В небе алая игра.

Мальчик в мраморной корзине так беспечно поднял ножки,—

Мир не страшен для него:

Старый Нил, как мать, качает и урчит нежнее кошки.

Пусть качает… Ничего.

Но она… Своей рукою оттолкнуть младенца сына?

На устах — безмолвный крик.

Стан, как каменная арфа. Бог не слышит, даль пустынна.

Колыхается тростник.

Сюда болтливые гиды

Не водят заморских гостей:

Об этом скромном фонтане

До них не дошло вестей…

Но как хорошо на закате

Сюда прийти одному,—

Смотреть на бессмертный город,

На даль в стоцветном дыму.

Смотреть, вспоминать и думать…

Закат, как пламя костра;

О скорбная мать Моисея!

Сегодня — ты наша сестра.

Когда советский лжепиит,

Подкидыш низменной рекламы,

В кафе берлинском нахамит

И разорвет жакет у дамы,—

       Для европейских трезвых глаз

       Грязней свиньи такие франты,—

       И слышишь триста первый раз:

       «Mein Gott![8] Ах, эти эмигранты!»

Взяв отпуска у сатаны,

Пируют «нэпманы» в Берлине,

Красновельможные чины

И их дородные гусыни…

       Самодовольный хриплый смех,

       На хищных пальцах бриллианты…

       И снова на устах у всех,

       «Mein Gott! Ах, эти эмигранты!»

А пестрый виленский навоз,

Вплывающий на две недели

Для биржевых метаморфоз,

Для сахарина и фланели?

       Полны их ржаньем все сады

       И все гостиницы-гиганты…

       И вновь шипят на все лады:

       «Mein Gott! Ах, эти эмигранты!»

Галдят по-русски? Суд готов.

Каких еще искать резонов?

У эмигрантов нет значков,

Как у собак и фаэтонов.

       Мы европейцев не виним.

       Как занести им в прейскуранты —

       Кто властный хам, кто пилигрим?

       «Mein Gott! Ах, эти эмигранты!»

Но если иезуит-лихач,

Вчера кропавший в «Общем деле»,

По новым вехам дует вскачь

И мажет грязью по панели:

       «Ах, эмиграция! Вертеп!

       Скандалы! Пьянство! Бриллианты!»,

       Невольно крикнешь: «Шут! Ослеп?

       Да разве вы-то — эмигранты?..»

Если б я торговал корсетами,

Кокаином или браслетами,

Если б я был куафером, шофером,

Или секретных дел акушером,—

Не нуждаясь в благословении Пешехонова,

Я бы уехал без оного.

Все такого рода двуногие

Обходятся без всякой идеологии:

Клиентура красных придворных дам

И изобилие советских панам

Создают такую пышную среду,

Что в ней можно жиреть хоть в аду…

Да и техника возвращения

Не представляет для них затруднения:

Почтительное выражение глаз

И превращенный в валюту алмаз.

Но у эмигранта-интеллигента

Душа и тело не из брезента…

Как прикажете начать комиссию?

Прибежать в советскую миссию

И под взглядом глумящихся глаз

Сочинить сто анкетных фраз?

«Прабабка моя сочувствовала капиталистам,

Я же с детства беспартийно тянусь к коммунистам,

Во время старого режима

Пострадал в полку нестерпимо —

За смех во время переклички

Был лишен ефрейторской лычки.

Потупив очи к советскому подножью,

Все свободы считаю буржуазной ложью.

Цель моего возвращения —

Культурное ближним служение…»

Ах, как будут ржать советские снобы!

Еще бы…

«Послушайте, кислый червяк,

У вас в порядке чердак?

Если даже при Троцком, обожавшем „Русское богатство“,

Даже Пешехонов был выслан из красного братства

В числе многих прочих,

Неподходящих для крестьян и рабочих,—

То зачем нам обменная эта кадриль,

Что за гиль!..»

Допустим на миг, что советская братия

Разрешит самораспятие,

Допустим, что после злобных допросов,

Надменных разносов,

Узилищ-чистилищ

Подарят жалкий остаток жизни,

Достойный слизня,

И разрешат эмигрантскому парию

Ради хлеба влезть в канцелярию,

Заниматься статистикой

И прочей дутой эквилибристикой…

Разве там мало своих голодных,

Готовых на все, что угодно?

Ведь цель возвращения —

Культурное ближним служение…

Что там делать свободной музе? Исследовать «книжные знаки»?

Что там делать студенту? Кустарить в «рабфаке»?

Что там делать ученым? Спросите у тех, кто выслан…

Распинаться ведь тоже надо со смыслом.

Чуждый идейного «лампадства»,

Я тоже встарь увлекался «Русским богатством»

(Номера с рассказами Муйжеля, правда, не в счет),

Но сегодня «Богатство» уже не оплот:

Дух и гордость встают на дыбы?

Есть различные на свете рабы,

Но томиться рабом у родного народа —

Подвиг особого рода.

Скажи без коварства:

Сердце ее, как небесное царство,—

Так как званые гости

Не явились на зов,

Она позвала со злости

Калек и слепцов.

За советом вы приходите ко мне?

Я вам дам его, но клятву с вас возьму:

Чтобы я спокоен был вполне,

Обещайте мне не следовать ему.

Учитель:  Все блага жизни кто тебе послал?

                Ты сам добыть не мог их — ты ведь мал.

Дитя:       Мой дорогой родитель.

Учитель:  А он откуда взял?

Дитя:       От деда, господин учитель.

Учитель:  Ах, нет! Да деду кто же дал?

Дитя:       Дед сам достал.

«Как одолеть воробьев? — спросил знакомый садовник,—

Гусениц, жадных жуков, ос и проклятых кротов,

Мух, ненасытных червей и прочую гнусную нечисть?»

«Плюнь! — отвечал я ему: — Пожрут они сами друг друга».

Из общества с коллегой в час ночной

Ученый шел, задумавшись, домой.

«Вам там понравилось?» — Ученый отвечал:

«Будь это книги, — я б их не читал!»

Однажды с милою моей

Блуждая в чаще леса,

Я пошалил… И вдруг: «Не смей!

Я крикну!.. Прочь, повеса…»

А я в ответ ей: «Что ж, кричи…

Убью, кто б не вмешался!»

«Молчи, возлюбленный, молчи,—

Там кто-то показался…»

Пролетарский буревестник,

Укатив от людоеда,

Издает в Берлине вестник

С кроткой вывеской «Беседа».

Анекдотцы, бормотанье,—

(Буревестник, знать, зачах!) —

И лояльное молчанье

О советских палачах…

Начиркав фунта два страниц

О том, что гайка выше Данта,

Он вывел в вечность всех мокриц

Рекламным слогом прейскуранта.

Увы, как стар сей анекдот:

Чиж пролетал над океаном

И, уронив в него помет,

Исчез бесследно за туманом.

Весь напомаженный, пустой поэзофат

Бесстыдно рявкнул, легких не жалея:

«Поэт, как Дант, мыслитель, как Сократ,

Не я ль достиг в искусстве апогея?!»

Достиг, увы… Никто из писарей

Не сочинил подобного «изыска»…

Поверьте мне, галантный брадобрей,—

Теперь не миновать вам обелиска.

Ради шаткой клички «гений»,

Оскопив слепой талант,

Хлещет бредом откровений

Пифианский симулянт.

Каждый месяц две-три книжки,

А король все гол и гол…

Ах, заумный сей футбол

Надоел нам до отрыжки!

Смесь раешника с частушкой,

Барабана с пьяной пушкой,—

        Красный бард из полпивной,

Гениальный, как оглобля,—

От Нью-Йорка до Гренобля

        Мажет дегтем шар земной.

«Я советский наглый „рыжий“

С красной пробкой в голове.

Пил в Берлине, пил в Париже,

А теперь блюю в Москве».

В среду он назвал их палачами,

А в четверг, прельстившись их харчами,

Сапоги им чистил в «Накануне».

Служба эта не осталась втуне:

Граф, помещик и буржуй в квадрате —

Нынче издается в «Госиздате».

Военный фельдшер, демагог,

Делец, упитанный и юркий,

Матросской бранью смазав слог,

Собрал крыловские окурки.

Семь лет «Демьяновой» ухой

Из красной рыбы, сплошь протухшей,

Он кормит чернь в стране глухой,

Макая в кровь язык опухший.

Достиг! Советские чины

Ему за это дали право

Носить расстрелянных штаны

И получать пайки удава.

Раскрасневшись, словно клюква,

Говорит друзьям Не-Буква:

«Тридцать сребреников? Как?!

Нет, Иуда был дурак…

За построчные лишь слюни

Самый скромный ренегат

Слупит больше во сто крат!»

Ты не салопница, ты муж почтенных лет.

Не сплетничай! Тебе какое дело —

Живет ли Львов с хозяйкой или нет?

У Львова собственный карман, душа и тело.

Не спорь с прохожими. Сто душ — сто разных струн.

Чем в клочья драть последние рубашки

И зря запутывать российский наш колтун,

Сыграй с соседом лучше молча в шашки.

Левей раз в месяц, чаще — непристойно,

И то же самое скажу о правизне.

А то уж очень это беспокойно —

Два раза в день менять свой щит в грызне.

Бесчестно звать других распяться к скифам,

А самому в Passy зарыться в ил.

Иль Прометей, воспетый старым мифом,

Чужой печенкой коршуна кормил?..

Работы нет? Мансарда — тесный шкап?

Не унывай… Скажу тебе заочно:

Земная жизнь ведь беженский этап,

Лишь в вечности устроимся мы прочно.

Когда твоя хозяйка пансиона

Характером подобна сатане,

Не ставь креста на всей чужой стране —

Такое заключенье беспардонно.

Твой сват в Москве «устроился» и сыт?

Но тысячам других безмерно тяжко.

Не утверждай же, вздорная букашка,

Что там в Москве всеобщий райский быт.

Задумавши из Вены плыть в Париж,—

Парижских не запрашивай собратий…

У них ведь свой, особенный престиж:

«Сиди, не рыпайся! Нет крова! Нет занятий!»

На диспуты, о брат мой, не ходи!

Чужих мозгов брать на прокат не надо.

Иль гор словесных мало позади —

Зачем же вновь записываться в стадо?

Кто б ни божился с миною блаженной,—

«Завоеваньям революции» не верь:

Болели зубы — взвился Красный Зверь

И зубы с головой отгрыз мгновенно.

Подрубленных волос лохмато-серый круг,

Глаза сознательной, тупой марксистской жабы

И в нижней челюсти, широкой, как битюг,

Упорство деревенской старой бабы.

Она приехала в саксонский пансион

Чинить свои одышки и запоры

И целый день, как красный граммофон,

Разводит всласть советские узоры.

«Лжет эмиграция: у нас прекрасный строй,—

Багеты, справедливость и культура…

Крестьяне обжираются икрой,

Рабочий — мощная, свободная фигура.

Буржуазия розовеет с каждым днем,

Интеллигенция ликует от восторга.

Неслыханный, невиданный подъем,—

А все венчает ренессанс Внешторга…»

Лишь об одном ни звука граммофон:

Что сын ее — персона в чрезвычайке,

Что дочь ее — предатель и шпион,

Что все ее друзья из той же шайки.

Что у себя на даче в дни войны,—

На самой буржуазной барской даче,—

Она, для ускорения «весны»,

Хранила бомбы… Ведь нельзя-с иначе…

Что в предварилке высидевши год,

Она жила там мирно, как в курорте.

Зато теперь «проклятый старый гнет»

Она клянет с незлобливостью черта.

А немки слушают и вяжут всласть носки…

«Ах, милый Кремль, Калинкин мост и Невский!

Страна икры, разгула и тоски,

Где жил Толстой, где плакал Достоевский…»

О Господи! Мильон святых могил

Зияет ранами у своего подножья,—

А этот старый, наглый гамадрил

Живет и шамкает и брызжет красной ложью.

«Суровый Дант не презирал сонета»,—

Нам поступать грешно наоборот…

Философы грозят кончиной света,

А жители танцуют всласть фокстрот.

Сто кризисов и каждый без просвета,

Зачахли музы, жизнь — водоворот,

То падает, то лезет вверх монета,

Народ в кино лавиной прет и прет.

Лойолы с капиталами и с весом

Флиртуют беспардонно с красным бесом.

В кого метать летучий бумеранг?..

В средневековье новое вступая,

Невольно скажешь, горестно вздыхая:

О современность, ты — орангутанг!

Твой ближний влез уже на плот

И ест, поплевывая в море,—

А ты в волнах, раскрывши рот,

Плывешь к спасительной опоре.

Еще усилие одно…

Но сверху гневный визг протеста:

«Не доплывешь! Ступай на дно!

Здесь на плоту нет больше места!..»

На сей планете не бывает, — ах! —

Всей полноты познанья в высшем смысле:

Варвара на пяти щебечет языках,

Но ни один не служит ей для мысли.

Мне женщин не понять вовеки:

Дурак — от пят до глаз баран,

А у Софи глаза Сенеки,

Но в голове сплошной изъян.

В слезах из рая Ева уходила…

Но ей Адам из перьев какаду

Передник сделал с пряжкой на заду.

Вмиг Ева расцвела: «Как это мило!»

Укатил я из Москвы,

Потому что жить там нудно,—

Но в Париже мне, увы,

Тоже, братцы, очень трудно…

Поступил бы я в Гиньоль,

Да у них язык французский…

Переучиваться, что ль?

Я ведь, миленькие, русский!..

Смокинг не на что купить…

В кошельке два су на ужин…

В кино, что ли, поступить?

Да кому Петрушка нужен?

Стать шофером? Черта с два!

План Парижа, брат, не шутка.

Все, бывало, трын-трава,—

А теперь — уй-юй — как жутко!..

Эй, гражданин, ваша карт-д’идантите?

Ваше ремесло?

В Каспийское море под лед унесло.

Какое у вас поручительство во Франции?

Две московских ломбардных квитанции.

Кто вас здесь может ре-ко-мен-до-вать?

Почтеннейшая барыня, Кузькина мать.

Где вы жи-ве-те?!

В Люксембургском саду у голландской тети…

Тьфу! Пожалуйте в полицию для объяснения.

Уй-уй-юй! Какое приключение!

Матрена Ивановна, законная супруга,

Петрушке туго!..

Полно глазеть на дамские шляпки,—

Я попал ажану в лапки!

Отпустите его, господин ажан,

У него нету ни квартиры, ни д’аржан…

Сделать вам глазки?

Показать вам мои подвязки?

Кувалда! При муже?!

Смотри, чтоб не было хуже…

Ах, какой вы, господин ажан, симпатичный!

Сразу видно, что кавалер столичный:

Красные кантики, синий мундир!

Ангел! Ландыш! Кумир!

Ущипнуть вас за щечку?

Попала в самую точку…

Ну что ж, живите, шут с вами,—

Надо ж сделать снисхождение даме.

Только достаньте поручительство…

От месопотамского правительства,

Писанное вилами на воде…

Очень приятно: Adieu!

Матрена! Он тебя поцеловал?!

А ты бы хотел, чтоб он тебя арестовал?

Ты ему назначила свиданье?

Ревнует?! Чучело баранье…

Ты мне лучше головы не морочь,

А подумай, где мы нынче проведем ночь.

Наш приют в кафе «Ротонде»,—

В артистическом бомонде,

Средь художников корявых

И поэтов шепелявых…

Бум!

Там, под стол поджавши ножки,

Сядем тихо у окошка

И возьмем на две персоны

Чашку чаю без лимона.

Бум!

А на стенках, как тартинки,

Понатыканы картинки:

Раскоряченные бабы

И беременные крабы…

Бум!

Ох, устал! Башка, как мякоть…

На дворе и дождь, и слякоть,—

До «Ротонды» б доплестись…

Ну и жисть!..

Ай-яй! Дурно… Сосет под ложечкой…

Не владею правой ножечкой!..

Петруша, светик, очнись!

Ослабел… Помираю… Брысь!

Ах, mon Dieu[9], холодные уши…

Доктор, доктор! Помогите Петруше!!

Где ваш пациент?

Один момент…

Пульс, как у клячи,

Дыханье цыплячье,

Сердце размякло,

В голове пакля —

В животе пусто…

Врешь! Вчера съел пол-лангуста…

Крышка, madame!

Да на кой черт он вам?

Вы такая пышка…

Доктор! Шалунишка…

Бросим его под мост,

Псу под хвост,

Возьмем такси

И айда ко мне в Пасси…

Вот до чего ослабел,—

Даже доктора укокошить не сумел!

Madame, к вашим услугам полмира,—

Выбирайте, я или он…

У меня есть квартира,

Ванна и телефон…

Отдельная спальная!..

А отопление центральное?

Еще бы!

Для такой симпатичной особы…

Прощай, Петрушка! Прощай, инвалид…

Против центрального отопления кто устоит?

Удрала… Погиб! Пропал!!!

Чтоб меня черт побрал!

Матрена ушла… Отсырела шарманка…

По-французски ни звука…

В кармане — ни франка…

Хо-ро-ша-я штука!

Уй-юй-юй!..

Вы меня звали, гражданин Pierre?

Это еще что за кавалер?

Эмигрантский черт, родом из Тулы…

Земляк?! Ах ты, шут сутулый!

Ты как попал в Париж?

Да разве там усидишь?

В Туле все посходили с ума,—

Не жизнь, а тюрьма!

Люди чертей стали хуже,

Дела, что ни день, то туже —

Вот я и прибежал…

………………………………………………

Ты зачем меня звал?

Я?! Врешь! А у тебя есть карт-д’идантите?

Всегда ношу на хвосте.

А какое твое занятье?

Перепродаю вышедшее из моды дамское платье…

А где ты живешь, в каком арондисмане?

На Place de Concorde в главном фонтане.

А какие у тебя рекомендации?

От старшего дворника из Лиги наций…

Ну, с тобой не сговоришь.

А ты чего дрожишь?

А ты чего ко мне пристал?

А ты чего меня звал?

Боюсь! Не хочу! Матрена Ивановна, войди в мое положение!..

Не могу! Сижу на центральном отоплении…

Нечего упираться…

Некогда мне тут с тобой прохлаждаться.

Уй-уй-юй! Какой ужасный пассаж!

Погибли мои фонды…

Петрушка выходит в тираж!

Не видать ему больше «Ротонды»!

Пока не требует Демьяна

К казенной жертве Коминтерн,

Он в полумраке ресторана

Глотает ром, как Олоферн.

Умолкли струны балалайки,

В душе икает пьяный звон,—

И средь поэтов чрезвычайки,

Быть может, всех ничтожней он…

Но лишь развязный комсомол

Над ухом гонораром звякнет,

Душа Демьяна зычно крякнет,

Как пробудившийся осел.

С сардинкой тухлою в проборе

Из кабака он вскачь бежит

И басни красные строчит

Ногою левой на заборе…

По Тверскому я гуляла,

Бюсты выставила,

Политграмоту читала,

Перелистывала.

Подошел кудрявый к речке.

Поплевал на донышко…

Обвенчал нас леший в гречке,—

Чем же я не женушка?

Комсомолец пьет в харчевне,

В кажной ручке — пулемет.

Рыков стал лицом к деревне,

Значит, в кассе недочет.

По советскому приказу

Из рязанской Губчеки —

Взбунтовалися в Китае

Все венгерцы-мужики.

На рябине канарейка

Пролетарский гимн поет,

А Зиновьев хлеб крестьянский

За границу продает…

Одолжи-ка нам, Европа,

Миллиардов двадцать пять,

Мы поправимся маленько

И придем тебя чесать!

Ясновидящий Игорь фон Шталь

Мертвых жен и мужей вызывает,

Исцеляет в рассрочку печаль

И прыщи на носу удаляет.

Массажистка Агафья Сен-Жюст:

Специальность — сиденье и бедра.

Как бы ни был массивен ваш бюст,

Приступайте к лечению бодро!

Институт Неземной Красоты.

Наш девиз: «Все клиентки — Венеры!»

Зуд в подмышках, ресницы, и рты,

И ушное скопление серы.

Ресторан «Дар-Валдай на Днепре».

Медвежатина с клюквой и с салом,

Русский хор в мавританском шатре

И лезгинец Печорин с кинжалом.

Всем доступно! Квартиро-канкан:

Не квартиры, ей-Богу, а сахар!

Восемь тысяч за старый диван,

Восемь тысяч за шахер и махер.

Ci-devant[10] председатель суда

Чинит мебель, ботинки и рамки,

Не боится любого труда,

Если надо, согласен хоть в мамки.

Я признаюсь вам открыто:

Мне понравилась покуда

Изо всех вещей их быта

Только кельнерша Гертруда…

Почему? И сам не знаю.

Может быть, она немного

Мне напомнила Аглаю

Из родного Таганрога.

Та же грудь и та же брошка,

Поступь — вьющаяся рыбка,

И увесистая ножка,

И безвольная улыбка…

О Гертруда! В час вечерний,—

Если рок нас свел в Париже,

Мы с тобой в ночной таверне

Познакомимся поближе.

Наклонив к шартрезу щеки,

Пересчитывая сдачу,

Гонорар за эти строки

На тебя я весь истрачу!

Чтоб стать тапером, надобно учиться

И нужен слух и легкие персты…

А юноше, когда он начал бриться,

Как в Крепость Славы провести мосты?

В любой столице — тысяч семь поэтов.

Еще один — беда не велика!

Средь гениальных юных пистолетов

Ты хвост раздуешь шире индюка…

Ворвешься в клуб «Рифмованной капусты»

И будешь ассонансы гулко ржать,

А стадо дев, уткнув ресницы в бюсты,

Умильно будет хлопать и визжать.

Знакомый хлыщ из дружеской газеты

Тебя увековечит в трех строках,

И мутный хвост еще одной кометы

На пять минут зардеет в облаках.

Талант и труд — бессмысленное бремя.

Сто тысяч лир! Не медли, дорогой…

Взбей бант козлом, вонзи копыто в стремя:

Пегас бьет в пол ослиною ногой!

Гостинодворским языком

Кричит он нам об общем долге,

Вопит о родине, о Волге

И лупит в перси кулаком…

Но почему ж в Крыму, мой друг,

Ты был акулой тыловою?

Наверно, было недосуг

Рискнуть своею головою?..

Больные приходят «с мухой».

Не люди, а темная жмудь:

Смотрителя в правое ухо,

Сестру за левую грудь…

Пища — гниль и вонища:

Котлеты из тухлых кобыл.

В ванне выбито днище,

В уборной мусор и ил.

И только одна отрада:

Чуть месяц блеснет голубой,

К бабам в окна из сада

Курортники лезут гурьбой.

Амуры в ванной, в мертвецкой,

Амуры во всех углах,—

В палатах, в саду и в детской,

На скамьях и на столах.

Гармошка — в такт поцелуям…

Так нежен заливистый вой:

«Сестрица, на горе буржуям

Раздуем пожар мировой!»

В китайских круглых телескопах

Сидит художник над столом.

Что заработаешь в Европах

    Карандашом?

Закрылся полостью халата,

Не подымает мутных глаз

И чертит печку для плаката

    В сто пятый раз.

Отчего поет так громко

Безголосый старичок?

Потому, что на спиртовке

Жарит шашлычок.

Пой, бедняга! Чад проклятый

Все равно пройдет сквозь щель.

Стукнут в дверь: спиртовку дунешь,—

Ужин под постель…

Дрожит диван, трясутся чашки:

Эсер играет с тетей в шашки.

На кровати — туловища с бюстами:

Надо всех маркизами одеть…

Куклы растопырились лангустами,

Ручки-ножки виснут, словно плеть.

Надоело! Баронесса сплюнула

И, косясь на уличную мглу,

В зад маркизы с едкой злобой всунула толстую иглу.

Стулья придвинув к постели, два пожилых человека

К картам склонили чело, мирно и кротко пыхтя.

О эмигрантское чудо!.. Ты полюбуйся, читатель:

Республиканец один, а его визави — монархист!

На брюках — широкая клетка,

Квадратная челюсть, брюнет…

«Японец», — решила соседка,

«Испанец!» — отрезал сосед.

Но все ни к чему: ни окраска, ни брюки, ни скулы,—

Жилец оказался Иваном Бубновым из Тулы.

    Дверь скрипнула. Трехлетний карапуз,

    Из материнских выскользнувши уз,

    По коридору пробежал до шкапа,—

    С разгона врос передо мной в паркет

    И вдруг, косясь на бурый мой жилет,

    Мне в изумленье шепчет: «Папа!..»

Убившие свободную науку,

Ученых изгонявшие бичом,

Забавную придумали вы штуку,

Труп Академии венчая кумачом…

Честнее был и Пугачев, и Разин:

«Сарынь на кичку!» Резали спроста…

Палач Культуры трижды лжив и грязен,

Лобзая жертву в мертвые уста.

Кичиться ль вам двухвековою славой

Рассадника науки и добра?

Ведь этот храм пустой, но величавый,

Не даст вам даже горсти серебра…

В Вольтеры навязавши комсомольца,

Европу вы решили удивить?

Наука — не награбленные кольца,—

Напрасна ваша каторжная прыть.

Наука мстит. Под фирмой «пролетарской»

Грызет букварь зазнавшийся профан.

Весь ваш приплод: Лойола Луначарский

И коллективный красный Митрофан.

И если семь досужих европейцев

К вам приплывут на мертвый юбилей,—

Так посещали некогда индейцев,

Сходя опасливо с высоких кораблей…

Труби же, Ложь! Сгребай с чужих покосов

Священный прах в Научный Исполком.

Не встанет из могилы Ломоносов…

А если б встал: они б его штыком!

Два боксера друг другу расквасили рыло,

И один закачался, икнул и упал,

А другой дожидался корректно и мило,

Чтоб упавший коллега очнулся и встал…

Публицисты-газетчики! Вы лишь без пауз,

Злобно перья вонзая друг другу в виски,

Наливаетесь желчью и уксусом кляуз

И упавшего рвете, как псы, на куски.

О Господи, ужель и после смерти

В разноголосом пробужусь концерте?

В каком-нибудь предбаннике глухом

Бакунин в стол ударит кулаком,

Катков с Плехановым заспорят о России,

Народники свои разложат хрии,

И Ленин, с исступленностью удава,

Всех оглушит налево и направо…

Рассудок с каждым днем правеет,

Желудок с каждым днем левеет,

А сердце в беспартийном сне

Томится в гордой вышине.

Я болтал с трехлетней Ниной.

— Кем ты хочешь быть? — «Мужчиной!»

          Почему?

          А потому!..

Очень нужно раз по пять

В муках чад своих рожать!..

В львином рву Даниил объяснялся со львами.

Небо в снегах сияло над их головами:

«Отчего вы такие жестокие звери?

Эва, сколько костей человечьих в пещере!»

Старый лев обернулся к белеющей груде,

Кто ж людей нам бросает?

Не те же люди?

Нет ремесла? Мой друг, не унывай,

Берись за все, легко и без претензии,

По будням папиросы набивай,

А по воскресным дням пиши рецензии.

        После спора: дважды два,

        Убежденно и басисто

        Первый резво ляпнул: «Триста»,

        А второй зевнул: «Слова».

        «Ерунда!» Вспылил, как порох,

        Третий, нервно стал шагать:

        — «Дважды два, в субботу сорок,

        А в четверг — сто тридцать пять».

        Словно дьявол у реторты —

        Сквозь пенсне блеснув зрачком,

        Встал взлохмаченный четвертый:

        «Дважды два — питейный дом!»

        Пятый что-то пропищал,

        Пропищал, как мышь у щели,—

        Но никто не разобрал,

        Потому что все шумели.

        А шестой, ведь вот беда,

        Только крякал от волненья:

        По пути домой всегда

        Находил он возраженья.

        Разливался спор все шире.

        Вдруг седьмой, горя, как мак,

        Робко вставши: «Как же так?

        Дважды два всегда четыре!»

        Ах, как взъелись все: Пошляк!

        Чушь! Старо! Избито! Глупо!

        Дичь! Мещанство! Пошло! Тупо!

        В самом деле — как же так!..

Есть особого вида любовь:

Он садится на мотоциклетку,

А она, вскинув гордую бровь,

На железную заднюю клетку.

Наклонясь над вспотевшей спиной,

Свесив вбок мускулистые ноги,

На ухабах взлетая копной,

Пролетает она вдоль дороги.

А Ромео в квадратных очках,

Словно дьявол с далекого Марса,

Приникает к рулю на толчках

В цепкой позе голодного барса.

Пыль клубится. Воняет бензин.

Гулкий треск барабанит в моторе.

Кто Джульетта? Одна из кузин?

Иль коллега его по конторе?

В едких кляксах ее галифе,

Из-под кепки — землистые скулы…

А навстречу столбы, и кафе,

И моторы — стальные акулы.

В ухе рвется стрекочущий бред.

Дети с визгом в кусты убегают…

Мрачно матери смотрят ей вслед

И на всех языках проклинают.

За шоссе засинел океан,

Но не видят они океана.

Этот странный бензинный роман

Непонятен, как суп из банана…

Бросишь взгляд на ее макинтош,

На затылок подбритый и бурый…

О Петрарка, твой вкус был хорош,

Но сегодня не в моде Лауры…

Европейский буржуй на полпредском балу

Поднял тост за советскую власть:

«Эмигранты на вас изрекают хулу,

И клеймят, и порочат вас всласть…

Но ликеры, и фраки, и блеск позолот,—

Я таких не видал у пашей!

Верю сердцем! Поставка на красный ваш флот

Сто процентов мне даст барышей…»

«Признать ли их?» — гадают чехи.

В основе мысль не так глупа:

Другим достанутся орехи,

А им — одна лишь скорлупа.

Но будет горек этот праздник…

Итог один игры слепой:

Сев на орехи, совлабазник

Торгует только скорлупой…

Муссолини сидел на диване,

А полпред перед ним на софе.

«Хорошо ли у вас на Кубани?» —

Тот с улыбкой задрал галифе…

Муссолини склоняется ниже:

«Колонистов мы с давних уж пор

В Аргентину сплавляем, синьор…

Ведь Кубань и удобней и ближе?»

«О, конечно! Но раньше — заем…»

Миг молчанья, пустой и тягучий,

И с досадой в резной водоем,

Только плюнул, нахмурившись, «дуче».

Бернарда Шоу раз спросили:

«Вы так умны в своих статьях…

Зачем при красном крокодиле

Вы состояли в кумовьях?»

И едкий сэр ответил с сердцем

(Какие мудрые слова!):

«Пикантно мясо с красным перцем,

Но голый перец… черта с два!»

Баварский бравый генерал,

На карту ткнув перстом в Урал,

Изрек: «Мы здесь отточим вмиг

Немецкий штык и красный штык…

И зычно грянет за Ламанш

Наш лозунг пламенный — реванш!..»

Но попугай, раскрывши зрак,

Из клетки крикнул вдруг: «Дурак!»

Все захватив — шрифты, бумагу, краски,

Ты скифским задом заняла Парнас.

Все писаря, монтеры и подпаски

Взялись за арфы в этот светлый час…

Чужой бокал наполнив мутным квасом,

В венке из кумачовых наглых роз,

Ты занесла колено над Пегасом —

И сброшена средь площади в навоз.

Вставай и пой! Шрифты к твоим услугам,

Приподыми отяжелевший зоб,—

Твоя артель сгрудилась тесным кругом

И тщетно морщит коллективный лоб…

Отговорила… Нищей много надо ль?

Сто пьяных слов, одышка… и отлив.

Эй, Госиздат! Закрой рогожей падаль,—

Бог Аполлон суров, но справедлив.

Поперек стихов пометка:

«Мысли есть, но в общем — сухо».

(Так на мраморе нередко

Оставляет след свой муха.)

Мненье — крайне-правой барыни

Кратко, веско и сурово:

«Я на месте Государыни

Не простила бы Гринева».

«Писать на книжках очень глупо.

Иван Фадеич Кандалупа».

За годом год

Коллективный красный кретин

С упорством сознательной прачки

Травил интеллигентов:

«Вредителей» к стенке,

«Спецов» по шапке,

Профессоров в Соловки,

Науку под ноготь…

Каждый партийный маляр

Клал на кафедру ноги,

Дирижировал университетами,

Директорствовал на заводах…

Как дикий кабан на капитанском мостике,

Топтался на одном месте:

Смыкал ножницы,

Склеивал слюной бешеной собаки

Прорывы и «неувязки»,—

Плакаты! Плакаты! Лозунги! Фронты!

Чучело Чемберлена!..

В итоге — пошехонский,

Планетарный, бездарный

Шиш…

Партийные Иванушки-Дурачки в кепках

Даже и не подозревали,

Что каждая гайка в каждом станке

Изобретена интеллигентскими мозгами,

Что в каждом штепселе —

Залежи ума и горы знания,

Что поколения зрячих, одно за другим,

В тиши кабинетов,

В лабораториях,

Изобретали, числили, мерили,

Чтоб из руды, из огня, из бурой нефти

Сделать человеку покорных слуг…

Иванушки-Дурачки

Сели задом наперед на украденный трактор,

Партийный Стенька Разин свистнул в два пальца,—

Через ухабы, чрез буераки

Напролом по башкирско-марксистскому компасу;

«Из-за острова… влево… на стрежень,

К чертям на рога! Вали!»

И вот, когда ржавый трактор

Свалился кверху колесами в смрадную топь,

Когда в деревнях не стало ни иглы, ни гвоздя,

Когда серп и молот можно было увидеть

Лишь на заборных плакатах,

Когда свои интеллигенты, Святые Дурни,

Сдавленные партийными задами,

Связанные по рукам и ногам,

Храпели под досками,—

Тогда красные ослы призвали

Спецо-варягов:

«Тройной оклад! Отборное меню!

Барские квартиры за проволочными заграждениями!

Оазисы сытого буржуазного жития

Средь нищей пустыни!

Стройте! Гоните! Сдавайте мозг напрокат,—

Свои заплевали… Чужие надежней…»

И вот потянулись из разных стран

Высокопробные роботы:

Китай, Гвинея, Советская ль вотчина —

Деньги не пахнут, икра не смердит,

Соловецких стонов не слышно…

Завод на завод! Этаж на этаж!

Электрический трест для выделки масла

Из трупных червей!

Небоскребы из торфа! Свинец из трахомы!

Крематории с самоновейшим комфортом

Для политкаторжан!

Самогон из мощей Ильича! Перегоним Америку!..

И снова шиш… Стоэтажный шиш,

Грандиозный, советский, сталинский шиш…

И снова клич:

«Милость беспартийным!

Пощада интеллигентам!

Амнистия мозгам!

Выдать пострадавшим и недомученным премию

От тысячи до двести тысяч рублей»

(По расчету — за каждый плевок по копейке),—

ГПУ утирает обиженные слезы,

Сталин прижимает спецов к косматому сердцу,

Варяги укладывают чемоданы,

Горький, проклинавший на прошлой неделе интеллигентов,

Объявляется уклонистом,

Партийные маляры почесываются на командных высотах,—

Гремит Интернационал!

Гремит Интернационал! Красный штандарт скачет!

Пятилетка задом наперед влезает

На старый, изломанный трактор,

И сказка про красного бычка начинается сначала…

Господи! Как мне быть добрым

Хоть неделю в году,

Для вентиляции пыльной души,

Для смягчения черствого сердца,

Для удовольствия ближних?..

Так ведь полезно себя очищать ежегодно,

Как трубочист прочищает камин!

Хотя, если правду сказать,

Круглый год,

Как, надеюсь, и вы, мой читатель,

Я стараюсь быть добрым…

То придет какой-нибудь шут —

Смесь Свидригайлова с Чацким —

И затопит тебя Ниагарою слов,

Вязких, шершавых и вздорных,

От которых потом остается в мозгах,

Часов приблизительно на пять,

Чад жженой резины и перьев…

Но я ведь терплю,

Молчу, не рычу,—

Чтоб не впасть в искушенье,

Словарем пресс-папье прикрываю

И, как дитя, улыбаюсь.

То, чуть присядешь к столу за работу,

Квартирант заведет граммофон —

Гнусаво-визжащую кошку —

И в дверь потом постучится:

«Вам граммофон не мешает?»

«О, — отвечаю я кротко,

Сжимая дрожащую челюсть,—

Пожалуйста, друг мой!»

То прилетит пневматичка:

Некто по срочному делу

Просит приехать — час и минуты — в кафе.

Едешь!.. Ждешь часа полтора!

Наконец прилетает синьор

С расстегнутым ртом и в расплюснутой шляпе

И предлагает издать в компании с ним

Самоучитель по ловле креветок…

Как трудно в такие минуты быть добрым,

И все же… стараешься.

То прачка вам принесет

Вместо вашей любимой сорочки

Какую-то бурую мерзость —

О трижды проклятый жавель!

И опять улыбайся, как ангел,

И добрые делай глаза.

То по рыхлой своей доброте

Вы ближнему редкую книгу дадите,

И он ее вам вернет

(Если вернет!)

В соусе рыжем и без заглавной страницы,—

Ты, Господи, знаешь, с какою любовью

Я ближнему кресло тогда придвигаю.

Нет! Если правду сказать,—

Для вентиляции сердца,

Для облегчения сжатой души

Хорошо б хоть неделю в году уделить

«Неделе несдержанной злости…»

Посади в вазон зимою скользко-белый твердый боб —

День пройдет, и два, и больше, и, разрыв свой черный гроб,

Из земли упрямо встанет крепкий радостный росток.

И родит живое чудо: изумрудный лепесток.

День за днем живые листья развернут густой шатер,

И утонет в нем, мечтая, утомленный грязью взор.

Дни пройдут — средь хрупких ножек, словно белый мотылек,

Кротко свесится невинный, первый ласковый цветок.

Покрасуется, увянет, но на крохотном крючке

Зерна новые набухнут в нежно-матовом стручке.

Ярче сказки Андерсена развернется пред тобой

Сказка жизни, вечной жизни, переполненной собой,—

И, быть может, злой и хмурый, в первый раз за много лет

Ты очнешься и забудешь неживое слово «нет».

Кусты прибрежной ивы

Сплелись в тенистый круг.

Молчит залив ленивый…

Ты больше мне не друг?

Хитон твой нежно-алый

На палевом песке —

Мечтою небывалой

Поет моей тоске…

Слежу, как мальчик робкий,

За тенью полных рук.

Мелькает шелк в коробке,

Стан клонится, как лук.

Склонившись низко к пяльцам,

Отводишь ты глаза…

На милых, гордых пальцах,

Дрожа, горит слеза.

Ты — радостная птица,

Я — злой и хмурый волк.

Смотри, как золотится

В воде закатный шелк!

Не плач. Ведь я не плачу…

Все выпито до дна.

Вернусь один на дачу

И сяду у окна.

Оптовый продавец подтяжек, мистер Крукс,

Пресытясь барышом, раскроет карту,

Ткнет пальцем в первое попавшееся место —

В Мадагаскар, Калькутту или Яву,

Возьмет каюту, сунет в толстый сак

Все, что его от обезьяны отличает,—

И поплывет…

Весь глобус, наша милая земля,

С прекрасной, многогранной пестротой,

К услугам сэра Крукса…

Дымя сигарой, втиснется в качалку,

Слоновьи ноги вытянет за борт,

И, в пломбах ковыряя зубочисткой,

Бессмысленно упрется в океан.

В природе он не больше понимает,

Чем в трех сезонных симфонических концертах,

Где первый ряд всегда к его услугам…

Но печень, но негоциантский сплин —

И, наконец, престиж старинной фирмы…

Путь бодрый, мистер Крукс!

А ты поэт, нелепый человек,

От детских лет заложник пресных будней,

Как за ногу привязанный, торчишь

В каком-нибудь столичном захолустье…

Берешь взаймы у жажды и мечты,

Балконный плющ раскрашиваешь в пальму

И в море безразличных пиджаков

Упрямо ищешь смелых Дон-Кихотов…

Клубятся дни, седеет голова,

Усталость ржавчиной подтачивает сердце,—

Сшивай мечты в пузатую тетрадь!

Торгуй молитвами, — быть может, тот же Крукс

Твои сонеты сунет в чемодан,

И, неразрезанные, съежившись на дне,

Они объедут свет, как крыса в трюме…

Над головою по веревке вползает немец на скалу.

А я лежу ленивей кошки, приникнув к теплому стволу.

В груди пушистой желтой ивы поет, срываясь, соловей,

И пчелы басом распевают над сладкой дымкою ветвей.

У ног ручей клокочет гулко, по дну форель скользнула в щель,

Опять сияет в горной чаще расцветший радостью апрель!

Ах, если б Ты, вернувший силы поникшей иве, мхам средь скал,

Весною снова человека рукою щедрой обновлял:

Чтоб равнодушная усталость исчезла, как февральский снег,

Чтоб вновь проснувшаяся жажда до звезд стремила свой разбег,

Чтоб зачернел над лбом упрямым, как в дни былые, дерзкий чуб,

Чтоб соловьи любви и гнева слетали вновь с безумных губ…

Поет рубанок гладкий,

Взлетает по доске,

И стружки в беспорядке

Шуршат на верстаке,

И клей ворчит в клеянке

На медленном огне,

И незабудки в банке

Синеют на окне.

    Так любо в такт работе

    Заливисто свистать

    И ни о чем не думать,

    И ничего не знать.

На подоконник жаркий

Прилег знакомый кот.

В шкафу остались шкварки,—

Учуял, обормот!

А воробьи-злодеи

На пыльной бузине

Вытягивают шеи

И тянутся ко мне.

    Ходи, рубанок, легче,

    Укачивай мозги,—

    День тянется, как кляча,

    И впереди — ни зги…

Сползает слой за слоем,

Шипит-поет доска,

Ореховым настоем

Окрасим ей бока…

Бурав провертит дырки,

Нож сгладит мат торцов,

Резные растопырки

Проденем с двух концов,—

    И вот, гляди, над койкой,

    Вся стройная, как бриг,

    Повиснет этажерка,

    Скворешница для книг…

Суровая, как шкипер,

Не раз, ключом звеня,

Хозяйка, фрейлен Пипер,

Буравила меня:

«Тургенев на диване…

Кнут Гамсун на полу…

Словарь на чемодане,

А „Руль“ и „Дни“ в углу!»

    Ну, что ж… Пора бедняжку

    Избавить от хлопот.

    Какое ваше мненье

    Об этом, мистер кот?

Безмерно жутко в полночь на погосте

Внимать унылому шипению ольхи…

Еще страшнее в зале на помосте

Читать на вечерах свои стихи.

Стоит столбом испуганная Муза,

Волнуясь, комкает интимные слова,

А перед ней, как страшная Медуза,

Стоглазая чужая голова…

Такое чувство ощущает кролик,

Когда над ним удав раскроет пасть,

Как хорошо, когда поставят столик:

Хоть ноги спрячешь — и нельзя упасть…

А по рядам, всей ощущаешь кожей,

Порхает мысль в зловещей тишине:

«Ах, Боже мой, какой он непохожий

На образ тот, что рисовался мне!»

У Музы спазма подступает к глотке,

Застыло время, в сердце алый свет.

Какие-то разряженные тетки

Наводят, щурясь, на тебя лорнет…

Как подчеркнуть курсивом слова шутку?

Как расцветить волненьем тона боль?

И, как суфлер, запрятавшийся в будку,

Дубовым голосом бубнишь чужую роль.

А лишь вчера, когда вот эти строки

Качались в беззаботной голове,

Когда у Музы разгорались щеки,

А за окном плыл голубь в синеве,

И чай дымился в солнечном стакане,

И папироса тлела над рукой,—

Мгновенья плыли в ласковом тумане

И так был тих задумчивый покой…

Скорей, скорей… Еще четыре строчки.

Зал потонул в сверкающем чаду.

На берег выйду у последней точки

И полной грудью дух переведу!

Ты ждешь весны? Я тоже жду…

Она приходит раз в году.

Зеленый пух завьет весь сквер,

И на подъезде тощий сэр,

Пронзая мартовскую ночь,

Во всю мяукнет мочь…

Ручей вдоль края мостовой,

Звеня полоскою живой,

Сверкнет на перекрестке вдруг,

Потом нырнет в прохладный люк

И унесет в подземный край

Кораблик твой… Пускай!

День стал длиннее чуть-чуть-чуть…

Еще февраль свистит в окно,

Еще туман взбивает муть,—

Нам, право, все равно:

На всех кустах, — пойди-ка в сад,—

Живые почки чутко спят.

И в снежной чаще спит медведь,

Он чует, лапу в пасть зажав,

Что скоро солнечная медь

Заткет луга узором трав…

И в дальнем Конго журавли

Уже готовят корабли.

Приди ж, дружок-весна, скорей

Из-за лазоревых морей…

Твой первый листик я сорву,

К губам притисну в старом рву

И звонко щелкну в тишине,

Как белка на сосне!..

На заре отправляюсь в Булонский мой лес,—

Он подчас заменяет Таити…

Над прудом чуть дымится жемчужный навес.

В этот час вы, я думаю, спите?

Выгнув шею в большое французское S,

Черный лебедь торопит: «Дай булки!»

Я крошу ему булку. А с лона небес

Солнце брызжет во все закоулки.

Если кто-нибудь скажет (болтун-следопыт!),

Что встаю я обычно в двенадцать,—

Это грубая сплетня, и в частный мой быт

Попросил бы его не вторгаться…

Стадо ланей бесшумным движеньем копыт

Топчет плющ у песчаного яра.

Зацветает рябина. Ворона кричит.

На скамейке целуется пара.

Под мостами у Сены часами торчу.

Рыболовы, смиренные тени,

Приковавши глаза к камышинке-бичу,

Ждут добычи, расставив колени.

Целый день я, волнуясь, смотрю и молчу…

В мутных струйках полощутся шпильки,

Но никто, вырывая бечевку к плечу,

Не поймал даже крошечной кильки.

Дома тоже немало забавных минут:

Кот заходит с визитом в окошко,

Впрочем, кот этот — наглый отъявленный плут,

Оказался впоследствии кошкой.

У меня на диване, смутив мой уют,

Разродился он в прошлое лето…

Кот иль кошка, другие пускай разберут,—

Но зачем же рожать у поэта?!..

Иногда у консьержки беру на прокат

Симпатичного куцего фокса.

Я назвал его «Микки», и он мой собрат —

Пишет повести и парадоксы.

Он тактичен и вежлив от носа до пят,

Никогда не ворчит и не лает.

Лишь когда на мандоле я славлю закат,—

«Перестань!» — он меня умоляет.

Три младенца игру завели у крыльца:

Два ажана поймали воришку…

Вор сосновым кинжалом пронзил им сердца,

А ажаны его за манишку…

Наигрались — к окну. Три румяных лица.

Друг на друга глазеем лукаво.

Мандарин, апельсин и кусок леденца,—

До моста долетит моя слава!

Прибежит, запыхавшись, бродячий сосед.

В лапе хлеб, словно жезл Аарона.

Отгрызет, — постучит каблуком о паркет,

Словит моль и раздавит влюбленно.

— «До свиданья! Бегу. Проморгаю обед…»

Отгрызет и галопом за двери.

Под окном — для чего посмотрел я ей вслед? —

Проплыла крутобокая пери…

Если очень уж скучно, берусь за пилу,

Надеваю передник французский,

И дубовые планки, склонившись к столу,

Нарезаю полоскою узкой…

Меланхолик! Встань твердой стопой на полу,

Мастери жизнерадостно рамы:

Это средство разгонит душевную мглу

У любого мужчины и дамы.

А работа? О ней мы пока помолчим.

Занавеску задернем потуже…

Над весенним платаном опаловый дым,

Воробей кувыркается в луже,

В облаках выплывает сверкающий Рим,—

Никакой не хочу я «работы»…

Ни в журнал, ни в газеты, бездельем храним,

Ни строки не пошлю до субботы.

    В погожий день,

Когда читать и думать лень,

Плетешься к Сене, как тюлень,

    С мозгами набекрень.

    Куст бузины.

Веревка, фартук и штаны…

Сирень, лиловый сон весны,

    Томится у стены.

    А за кустом —

Цирюльник песий под мостом,

На рундучке, вертя хвостом,

    Лежит барбос пластом.

    Урчит вода,

В гранитный бык летит слюда.

Буксир орет: «Ку-да? Ку-да?!»

    И дым, как борода.

    Покой. Уют.

Пустая пристань — мой приют.

Взлетает галстук, словно жгут,—

    Весенний ветер лют.

    Пора в поход…

Подходит жаба-пароход,

Смешной, распластанный урод.

    На нем гурьбой народ.

    И вот — сижу…

Винт роет белую межу.

С безбрежной нежностью гляжу

    На каждую баржу.

    Кусты, трава…

Подъемных кранов рукава,

Мосты — заводы — синева

    И кабаки… Са-ва![11]

    А по бокам,

Прильнув к галантным пиджакам,

К цветным сорочкам и носкам,

    Воркует стая дам.

    Но я — один.

На то четырнадцать причин:

Усталость, мудрость, возраст, сплин…

    Куда ни кинь, все клин.

    Поют гудки.

Цветут холмы, мосты легки.

Ты слышишь гулкий плеск реки?

    Вздыхаешь?.. Пустяки!

Сквозь сосны — россыпь звездных гнезд…

Дневным, замученным глазам

Так чужд бесстрастный холод звезд —

Ночной, неведомый Сезам.

Кружись, слепая карусель,

В угрюмой вечности своей!

Мне здесь моя земная щель

В стократ уютней и милей…

Вот лампа ярче вечных звезд

Цветет в окне, в лесной глуши,

В смолистой чаще пискнул дрозд,

Качнулись сонно камыши,

Над чашкой чая светлый пар,

Легко вздохнул морской прибой,

И как тепло дудит комар

В свой жизнерадостный гобой…

Как волк, смотрю я в звездный мрак,

В пустое, мертвое Ничье,

Вот стол, вот лампа, вот табак,

Вот сердце теплое мое…

В час ночи в комнату ко мне

Забрел бродячий кот.

Шершавым призраком в окне

Раскрыл, зевая, рот

И спрыгнул вниз… В лесу ни зги,

Зияет глухо дверь.

Зачем ты трешься у ноги,

Бездомный, глупый зверь?

Вот в блюдце козье молоко.

Питайся, друг рябой…

Но он вздыхает глубоко.

Не хочешь? Бог с тобой.

Над лампой вьется и трещит

Ночная стрекоза…

Кот вскинул голову, урчит

И смотрит мне в глаза:

«Шагами комнаты не мерь

И не смотри в кусты —

К тебе пришел за лаской зверь

Из черной пустоты».

Ну что ж, пободрствуем вдвоем,

Мне тоже не до сна.

Понюхай книжку, попоем,

Покурим у окна…

Урчит и просит — хвост клюкой,

Спина, как гибкий вал…

И я взволнованной рукой

Бродягу приласкал.

Проснешься ночью… На полу сквозит

Сквозь щели ставень лунная решетка.

Стучат часы загадочно и четко.

Перед камином меркнет медный щит.

Ногам тепло — и долго смотришь в щели…

Кто я и где? Быть может, домовой,

Свернувшийся к камину головой

На чьей-то человеческой постели?

Быть может, призрак, вылезший из книг,

Туманное созданье Андерсена,

Удрав из долгого наскучившего плена,

Лелеет свой живой и теплый миг?

Иль просто кот, бездумная душа,

Пригретый складками взъерошенного пледа,

Зевает, ноги вытянув, как Леда,

И втягивает ноги, не дыша?..

Иль, может быть, — бродячий подмастерье —

В глухой таверне жду рассветной мглы,

И вот сейчас — петух, раскинув перья,

Веселым зовом огласит углы.

Пусть утром вновь вернусь в свое житье:

Свой век и стойло вспоминаю с болью…

Душа, порвав с навязанною ролью,

Ткет в лунный час иное бытие.

Ночь идет. Часы над полкой

Миг за мигом гонят в вечность.

За окном бормочет ветер,

Безответственный дурак…

Хоть бы дьявол из камина

В этот час пустынный вылез,—

Чем гонять над Сеной тучи,

Головой ныряя в мрак…

Я б ему, бродяге злому,

Звонко «Демона» прочел бы —

И зрачки б его сверкали,

Как зарницы, из-под век.

Нет — так нет. Паркет да стены,

Посреди коробки тесной,

Словно ерш на сковородке,

Обалделый человек…

Перед пестрой книжной полкой

Все качаешься и смотришь:

Чью бы тень из склепа вызвать

В этот поздний, мутный час?

Гейне — Герцена — Шекспира?

Но они уж все сказали

И ни слова, ни полслова

Не ответят мне сейчас.

Что ж в чужой тоске купаться?

И своя дошла до горла…

Лучше взять кота под мышку

И по комнате шагать.

Счастлив ты, ворчун бездумный,

Мир твой крохотный уютен:

Ночью — джунгли коридора,

Днем — пушистая кровать.

Никогда у лукоморья

Не кружись, толстяк, вкруг дуба,—

Эти сказки и баллады

До добра не доведут…

Вдруг очнешься: глушь и холод,

Цепь на шее все короче,

И вокруг кольцом собаки…

Чуть споткнешься — и капут.

Грохочет мартовский ветер.

И солнце — бронзовый шар —

Зажгло в облезлых платанах

Холодный бенгальский пожар.

А мимо окна несется

Поток фигурок смешных:

Собачки в пестрых попонках

И люди в кашне шерстяных.

Душевным насморком болен,

Смотрю на четыре стены,

Но моль над чернильницей вьется

В предчувствии синей весны…

И даже паук проснулся —

Качает липкую нить…

А мне вот одно осталось:

Пить чай и жадно курить.

Под дверью письмо зашуршало —

Друг шлет средиземный привет.

«На юге по всем долинам

Миндальный раскрылся цвет…»

Миндальный? Пускай миндальный.

Дойдет и до нас черед…

Уже во всех прейскурантах

Черешня в Париже цветет.

Опять облака над бульваром

Всплывут, как стаи медуз…

И с полки снимаю я глобус,

Земной разноцветный арбуз.

И вот исчезают обои,

Белеет маяк над скалой,

Шипят веселые волны,

И палуба дышит смолой…

Ну что ж… Апрель у порога,

А пристань у нас на углу:

За франк с полтиной по Сене

Проедусь с собакой в Сен-Клу.

Вон склонился над хижиной мшистой

Узловатый и теплый ствол.

Ветром свеянный пух душистый

Желтым снегом усеял стол…

       Сквозь узорчато-сизые ленты

       Голубеет туманный дол.

Ты, мимоза, сквозная келья,

Придорожный кудрявый шатер!

Канареечный цвет, как зелье,

Укачал, затуманил взор…

       В снежных стружках зыблется море,

       Над песками — взлохмаченный бор.

Прислонюсь к стволу у изгиба…

Горький ладан свеж и тягуч.

На руке, как ленивая рыба,

Сонно блещет пробившийся луч.

       Леденцом извилистым льется

       Вдоль канавки игрушечный ключ.

Может быть, я домой вернулся?

Прокружил всю жизнь, как шальной,

И под старой мимозой очнулся…

Вон и тачка, и пень за сосной.

       Разве в детстве — во сне, наяву ли

       Со щенком не лежал я здесь в зной?

Чу… Сорока крылом замахала,

С виноградной летит полосы

И стрекочет: «Узнала! Узнала!

Вон следы вдоль песчаной косы…

       Только куртка на нем другая

       И совсем побелели усы…»

Дымно-желтые ленты бесшумно

Нависают, дрожат и кадят.

Если руки сложить бездумно

И смотреть на далекий скат:

       Все мое — и холмы, и дорога,

       И скамья, и стол, и закат…

Об этом не пишут в передовицах

И лекций об этом никто не читает,—

Как липы трепещут на солнечных спицах,

Как вдумчивый дрозд по поляне шагает…

А может быть, это всего важнее:

И липы, и дрозд, и жук на ладони,

И пес, летящий козлом вдоль аллеи,

И я — в подтяжках на липовом фоне.

С почтительной скорбью глаза закрываю

И вновь обращаюсь к Господу Богу:

Зачем ты к такому простому раю

Закрыл для нас навсегда дорогу?

Зачем не могу я качаться на ветке,

Питаяся листьями, светом, росою,

И должен, потея в квартирной клетке,

Насущный хлеб жевать с колбасою?

Какое мне дело до предка Адама,

И что мне до Евы с ее поведеньем?

Их детский грех, их нелепая драма

Какое имеют ко мне отношенье?

И вот однако лишь раз в неделю

Могу удирать я в медонскую чащу…

Шесть дней, как Каин, брожу вдоль панели,

Томлюсь и на стены глаза таращу.

Зато сегодня десница Господня

Наполнила день мой светом и миром,—

Семь светлых чудес я видел сегодня,

И первое чудо — встреча с банкиром:

На тихой опушке, согнувши ляжки,

Пыхтел он, склонясь у своей машины,

И кротко срывал охапки ромашки,

Растущей кольцом у передней шины.

Второе чудо было послаще…

Кусты бузины зашипели налево

И вдруг из дремучей таинственной чащи

Ко мне подошла трехлетняя дева:

Шнурок у нее развязался на ножке,—

А мать уснула вдали на поляне.

Я так был тронут доверием крошки,

Что справился с ножкой не хуже няни…

Я третьего чуда не понял сначала…

О, запах знакомый — шербет и малага!

Раскинув кудрявым дождем опахала,

Акация буйно цвела у оврага.

И вот в душе распахнулась завеса:

Над морем город встал облаком тонким,

И вдруг я вспомнил, Одесса, Одесса,

Как эту акацию ел я ребенком.

Четвертое чудо меня умилило…

Под липой читал эмигрант «Возрожденье»,

А рядом сосед, бородатый верзила,

Уставил в «Последние новости» зренье.

Потом они мирно сложили газеты

И чокнулись дружно пунцовой вишневкой,

И ели, как добрые братья, котлеты,

И липа качала над ними головкой.

А пятое чудо, как факел из мрака,

Склонилось в лесу к моему изголовью:

Ко мне подбежала чужая собака

И долго меня изучала с любовью,—

Меня, — не мои бутерброды, конечно…

И вдруг меня в нос бескорыстно лизнула

И скрылась, тряхнувши ушами беспечно,

Как райская гостья, как пуля из дула…

Но чудо шестое — иного порядка,—

Не верил глазам я своим… Неужели?!

Под старой жестянкой лежали перчатки,—

Я здесь их посеял на прошлой неделе…

Перчатки! Прильнув к травянистому ложу,

Букашек и мусор с них счистил я палкой

И долго разглаживал смятую кожу,

Которая пахла гнилою русалкой.

Последнее чудо мелькнуло сквозь ветки

И, фыркая, стало, как лист, предо мною:

Знакомый наборщик на мотоциклетке

Пристроил меня за своею спиною…

И мчался в Париж я, счастливый и сонный,

Закатное солнце сверкало мечами,

И бешеный ветер, дурак беспардонный,

Мой шарф, словно крылья, трепал за плечами.

Вновь раскрыл я старую книгу,—

В золотом переплете, с чугунным именем «Гёте».

Величавый, оперный мир…

Декорации пышны и пряны,

Фанфары доходят до солнца.

На испытанно-крепком орлином крыле

Так любо, плавно качаясь,

Смотреть задумчиво вниз —

На зеленую пеструю землю…

Звенят застольные песни

(Теперь их, увы, не поют),

Медные, гибкие строфы «Коринфской невесты»,

Как встарь, волнуют глаза,

Эпиграммы крутые

Золотыми двустишьями льются…

Путники, юные бурши

(Вечнонемецкая тема),

Песнью родные леса оглашают,—

Ели тогда ведь не пахли бензином.

Монолог Прометея

Все так же наивно и гордо звучит

И предвыспренним пафосом блещет…

Фиалки-глаза

Добродетельных, плотных немецких красавиц

Сияют лазурно-мещанским уютом

(Вздохните! Вздохните!),

Итальянские дали

Классическим солнцем согреты,

И бюргерский эпос,—

Гекзаметры «Германа и Доротеи»

Торжественной фугой плывут…

Я вспомнил Веймар,

Белый дом в андерсеновском царстве

Распахнутой дверью зиял.

Толпа густою икрою текла и текла.

Как в паноптикум, в гётевский дом

Праздные люди стекались,—

Посмотреть на конторку великого Гёте,

На гусиные перья великого Гёте

(Машинки ведь пишущей встарь не водилось),

На смертное ложе великого Гёте,

На халаты его и жилеты…

От прохожих при жизни не раз

Он, Прометей прирученный,

Действительный, тайный орел,

В курятнике мирном живущий,—

В парк убегал,

В домишко, укрытый плющом,

Где вокруг тишина

В орешнике темном вздыхала,

Где строфы влетали в окно

Под сонное пение пчел…

Но, увы, после смерти —

И в парк ворвалась толпа:

И каждый безглазый прохожий

(Далекий лире, как крот!)

Столик пощупать хотел,

За которым Гёте работал…

Под липой сидел я вдали

И думал, как к брату,

К столу прислонившись:

Зачем мне вещи его?

Как щедрое солнце,

Иное богатство, мне, скифу чужому,

Он в царстве своем показал.

И, помню, чело обнаживши,

Я памяти мастера старого

Тихо промолвил: «Спасибо».

Для души купил я нынче

На базаре сноп сирени,—

Потому что под сиренью

В гимназические годы

Двум житомирским Цирцеям,

Каждой порознь, в вечер майский

С исключительною силой

Объяснялся я в любви…

С той поры полынный запах

Нежных гвоздиков лиловых

Каждый год меня волнует,

Хоть пора б остепениться,

Хоть пора б понять, ей-богу,

Что давно уж между нами —

Тем житомирским балбесом

И солидным господином,

Нагрузившимся сиренью,—

Сходства нет ни на сантим…

Для души купил сирени,

А для тела — черной редьки.

В гимназические годы

Этот плод благословенный,

Эту царственную овощь,

Запивали мы в беседке

(Я и два семинариста)

Доброй старкой — польской водкой —

Янтареющим на солнце

Горлодером огневым…

Ничего не пью давно я.

На камин под сноп сирени

Положил, вздохнув, я редьку —

Символ юности дурацкой,

Пролетевшей кувырком…

Живы ль нынче те Цирцеи?

Может быть, сегодня утром

У прилавка на базаре,

Покупая сноп сирени,

Наступал я им на туфли,

Но в изгнанье эмигрантском

Мы друг друга не узнали?..

Потому что только старка

С каждым годом все душистей,

Все забористей и крепче,—

А Цирцеи и поэты…

Вы видали куст сирени

В средних числах ноября?

Иван Ильич храпит в постели.

В окне — парижская луна.

Мотор промчался вдоль панели,

Завыл — и снова тишина.

Над одеялом виснет кротко

Рука Ивана Ильича,

А лунный луч у подбородка,

Дрожа, кропит овал плеча.

Пусть тело умерло в Париже,—

Душа, как гимназист зимой,

Надела легонькие лыжи

И мчится в прошлое — домой!

Ни виз не надо ей, ни франков,

Ни эмигрантских директив…

Мелькают кровли полустанков

Да синий полог спящих нив.

Кружит снежок над дымным Невским.

В трамвайных стеклах — пятна лиц.

Сосед, склонясь над Достоевским,

Разрезал лапой грань страниц.

Несутся кони и попоны,

На жарких мордах — белый мох,

Тюлень-кондуктор полусонный

Засеребрился, как Енох.

Иван Ильич, в тоске сердечной,

Спросил: «Который нынче год?»

«Чего-с?! Шестнадцатый, конечно…» —

Загрохотал кругом народ.

Скорей с площадки! Вот раззява:

Слетел на даму, словно тюк,

И побежал купить направо

В Гвардейском обществе сундук.

Провал — и Псков. Весна в разгаре.

Перед Управою — базар.

Иван Ильич в триковой паре

Зашел к приятелю в амбар.

«Ну, как дела?» Хрустя перстами,

Купец зевнул: «Снежок окреп…»

Иван Ильич всплеснул руками:

«Какой снежок?! Да ты ослеп?

Еще не поздно… Брось забаву,

Продай амбар, и сад, и дом,

Отправь жену с детьми в Либаву,

А сам за ними — хоть пешком!» —

«Эй, малый! — закричал приятель.—

Подай мне квасу. Вот так дичь…

Не в меру пьешь, спаси, Создатель!

Поберегись, Иван Ильич».

Иван Ильич сидит на парте —

Как шар обрита голова —

И зубрит в яростном азарте

Французско-русские слова.

На кафедре француз скрежещет,

А сбоку мямлит Митрофан.

Класс свищет, воет, лает, плещет,

Француз вопит: «Silence![12] Больван!»

Сосед по парте, скорчив рыло,

Толкнул Ивана Ильича:

«Эй, ты, голландская зубрила,

Дай хоть кусочек калача…»

Иван Ильич озлился: «Борька!

Ты идиот… Настанет день,—

Когда-нибудь вздохнешь ты горько,

Что на французском спал, как пень…»

Рассветный ветер дунул в щели.

В окне сиреневая муть.

Труп шевельнулся на постели,

Открыл глаза, расправил грудь.

В углу газетный лист вчерашний:

Словесный бокс, идейный шиш…

Кусочек Эйфелевой башни

Торчит над гранью серых крыш.

Иван Ильич встает, вздыхает,

Свирепо чистит башмаки.

Под глазом заревом пылает

Румянец заспанной щеки.

Протер пенсне обрывком лайки,

Слез на паркет в одном носке

И контрабандой от хозяйки

Зажег спиртовку в уголке.

Над Фонтанкой сизо-серой

В старом добром Петербурге

В низких комнатах уютных

Расцветал «Сатирикон».

За окном пестрели барки

С белоствольными дровами,

А напротив двор Апраксин

Впился охрой в небосклон.

В низких комнатках уютных

Было шумно и привольно…

Сумасбродные рисунки

Разлеглись по всем столам.

На окне сидел художник

И, закинув кверху гриву,

Дул калинкинское пиво

Со слюною пополам.

На диване два поэта,

Как беспечные кентавры,

Хохотали до упаду

Над какой-то ерундой…

Почтальон стоял у стойки

И посматривал тревожно

На огромные плакаты

С толстым дьяволом-балдой.

Тихий вежливый издатель,

Деликатного сложенья,

Пробегал из кабинета,

Как взволнованная мышь.

Кто-то в ванной лаял басом,

Кто-то резвыми ногами

За издателем помчался,

Чтоб сорвать с него бакшиш…

А в сторонке, в кабинете,

Грузный, медленный Аркадий,

Наклонясь над грудой писем,

Почту свежую вскрывал:

Сотни диких графоманов

Изо всех уездных щелей

Насылали горы хлама,

Что ни день — бумажный вал.

Ну и чушь… В зрачках хохлацких

Искры хитрые дрожали:

В первом «Ящике почтовом»

Вздернем на кол — и прощай.

Четким почерком кудрявым

Плел он вязь, глаза прищурив,

И, свирепо чертыхаясь,

Пил и пил холодный чай.

Ровно в полдень встанет. Баста!

Сатирическая банда,

Гулко топая ногами,

Вдоль Фонтанки цугом шла

К Чернышову переулку…

Там, в гостинице «Московской»,

Можно досталь съесть и выпить,

Поорать вокруг стола.

Хвост прохожих возле сквера

Оборачивался в страхе,

Дети, бросив свой песочек,

Мчались к нянькам поскорей:

Кто такие? Что за хохот?

Что за странные манеры?

Мексиканские ковбои?

Укротители зверей?..

А под аркой министерства

Околоточный знакомый,

Добродушно ухмыляясь,

Рявкал басом, как медведь:

«Как, Аркадий Тимофеич,

Драгоценное здоровье?» —

«Ничего, живем — не тужим.

До ста лет решил скрипеть!»

До ста лет, чудак, не дожил…

Разве мог он знать и чаять,

Что за молодостью дерзкой

Грянет темная гроза —

Годы красного разгула,

Годы горького скитанья,

Засыпающего пеплом

Все веселые глаза…

Сугробы в дымчатой чалме

Встают буграми в переулке —

И ветер, радостный и гулкий,

Взвевает хлопья в сизой тьме.

        Дома молчат,

        Сквозистый сад

Пушистым инеем окован…

Закат, румянцем зачарован,

Раскинул тихий водопад.

        Хрустят шаги.

        Вокруг ни зги.

Снежинки вьются с ветром в лад.

Баржи на скованной Пскове

В лед вмерзли неподвижной грудью.

Шагай и радуйся безлюдью,

Тони в морозной синеве!

        Гостиный двор

        Рядами нор

Зияет холодно и четко.

Сквозь снег лампада рдеет кротко.

Вверху — декабрьских звезд убор,—

        И белый пух

        Безмолвных мух

Вкось тихо вьется за забор.

А ветер, свежестью пьяня,

Над башлыком кружит, бездельник.

В окне сверкнул, дробясь, сочельник…

Здесь — в этом доме — ждут меня.

        Горит лицо…

        В снегу крыльцо.

Сквозь войлок — топот детских лапок.

В передней груда шуб и шапок,

А в зале в блестках — деревцо.

        Встряхнешь сюртук,

        Пожмешь сто рук —

И влезешь в шумное кольцо.

О белоснежный, круглый стол!

Узвар из терпких груш так лаком…

Кутьи медовой зерна с маком,

Висячей лампы частокол…

        Куда-то в бок

        Под потолок

Струится пар из самовара.

В углу гудит-бубнит гитара,

Краснеет докторский висок,—

        И томный бас

        Пленяет нас

Под самоварный говорок…

Но в зале плавною волной

Вальс из-под клавиш заструился.

Цуг пар вкруг елки закружился…

В окне — лес перьев ледяной…

        Сквозь блеск свечей,

        Сквозь плеск речей

Следишь, как вихрь гудит на крыше,

И в сердце вальс звенит все тише,

И кровь стучит все горячей…

        А за стеной,

        Как дождь весной,

Ребячий говор все звончей.

Там в детской шумный, вольный пир.

Как хорошо у тети Вали!

Старушка-няня в пестрой шали

Ей-ей не страшный командир…

        Пьют чай, пищат,

        А в пальцах — клад —

Игрушек елочных охапка.

Стреляет печка — ей не зябко!

Кадет, пыхтя, сосед оршад.

        Домашний кот,

        По кличке Жмот,

Сел у огня и греет зад…

За елкой — темный уголок…

Трещат светильни, пахнет хвоей.

Телеграфиста с пухлой Зоей

Сюда толкнул лукавый рок.

        Сейчас, сейчас

        Сей лоботряс,

Хватив для храбрости мадерцы,

К ее туфлям положит сердце,—

Уж трижды крякнул хриплый бас…

        Дрожит слегка

        Ее рука…

Я не завистник. В добрый час!

Но поздно… В милой толкотне

В передней возишься с калошей.

Двор спит. Склонясь под снежной ношей,

Березка никнет в тишине.

        Разрыв постель,

        Шипит метель…

Молчат пушистые часовни,

Визжат раскатистые дровни.

В безлюдном сквере стынет ель.

        Скрипят шаги.

        Вокруг — ни зги.

Снежок заводит карусель…

Из мглы всплывает ярко

Далекая весна:

Тишь гатчинского парка

И домик Куприна.

Пасхальная неделя,

Беспечных дней кольцо,

Зеленый пух апреля,

Скрипучее крыльцо…

Нас встретил дом уютом

Веселых голосов

И пушечным салютом

Двух сенбернарских псов.

Хозяин в тюбетейке,

Приземистый, как дуб,

Подводит нас к индейке,

Склонивши набок чуб…

Он сам похож на гостя

В своем жилье простом…

Какой-то дядя Костя

Бьет в клавиши перстом.

Поют нескладным хором,—

О ты, родной козел!

Весенним разговором

Жужжит просторный стол.

На гиацинтах алых

Морозно-хрупкий мат.

В узорчатых бокалах

Оранжевый мускат.

Ковер узором блеклым

Покрыл бугром тахту,

В окне, — прильни-ка к стеклам, —

Черемуха в цвету!

Вдруг пыль из подворотни…

Скрип петель в тишине,—

Казак уральской сотни

Въезжает на коне.

Ни на кого не глядя,

У темного ствола

Огромный черный дядя

Слетел пером с седла.

Хозяин дробным шагом

С крыльца, пыхтя, спешит.

Порывистым зигзагом

Взметнулась чернь копыт…

Сухой и горбоносый

Хорош казацкий конь!

Зрачки чуть-чуть раскосы,—

Не подходи! Не тронь!

Чужак погладил темя,

Пощекотал чело

И вдруг, привстав на стремя,

Упруго влип в седло…

Всем телом навалился,

Поводья в горсть собрал,—

Конь буйным чертом взвился,

Да, видно, опоздал!

Не рысь, — а сарабанда…

А гости из окна

Хвалили дружной бандой

Посадку Куприна…

Вспотел и конь, и всадник.

Мы сели вновь за стол…

Махинище-урядник

С хозяином вошел.

Копна прической львиной

И бородища-вал.

Перекрестился чинно,

Хозяйке руку дал…

Средь нас он был, как дома,—

Спокоен, прост и мил.

Стакан огромный рома

Степенно осушил.

Срок вышел. Дома краше…

Через четыре дня

Он уезжал к папаше

И продавал коня.

«Цена… ужо успеем».

Погладил свой лампас,

А чуб цыганским змеем

Чернел до самых глаз.

Два сенбернарских чада

У шашки встали в ряд:

Как будто к ним из сада

Пришел их старший брат…

Хозяин, глянув зорко,

Поглаживал кадык.

Вдали из-за пригорка

Вдруг пискнул паровик.

Мы пели… Что? Не помню.

Но так рычит утес,

Когда в каменоломню

Сорвется под откос…

Мул за стеной соломою шуршит.

В дверях сарая звездный полог зыбкий.

Над темным склоном среброликий щит,

Кузнечики настраивают скрипки.

Нет, не уснуть! Охапка камыша

Спине натруженной сегодня не отрада:

На лунный зов откликнулась душа,

Встает былое — горькая услада.

Луна над Петербургской стороной,

Средь мостовой мерцают рельсы конки,

Крыльцо на столбиках повито тишиной,

Над флигелем темнеет желоб тонкий.

Так любо встать, слегка толкнуть окно

И спрыгнуть в садик на сырую грядку,

Толкнуться к дворнику, — старик храпит давно,—

Чтоб выпустил за гривенную взятку…

Крестовский мост… Звенит условный свист.

У черных свай, где рябь дрожит неверно,

На лодке ждет приятель-реалист.

Скрипят уключины, и весла плещут мерно.

В опаловой, молочно-сизой мгле

Плывут к Елагину в молчанье белой ночи.

Деревья-призраки толпятся по земле,

Вдали над Стрелкою зарницы все короче…

А утром, щуря сонные глаза,

Пьет кротко чай. В окно плывет прохлада.

Мать спрашивает: «Спал ли, егоза?»

О прошлое! Бессмертная баллада…

………………………………………………………………………

Потом война. В июльский день закат

Над крышей белой дачи рдел сурово.

Пришел с газетою покойный старший брат,

Встал у стола… Не мог сказать ни слова.

Вся юность там — в окопах и в полях.

Варшава, Ломжа… Грохот отступленья.

Усталость, раны… Темный бунт папах.

Развал в столице… Подлость и смятенье.

И снова годы, мутные, как дым…

Один из тысячи — в огне гражданской свалки,

Прошел Кубань, и Перекоп, и Крым…

За палубою скрылся берег валкий.

Как давний сон, и мать, и брат, и дом.

Он сжился. Терпит. Так судьбе угодно.

В чужой земле он отдает в наем

Лишь пару рук, — душа его свободна…

Над болотцем проносится вздох,—

Это ахнула сонная жаба.

Изумрудный в звездочках мох.

На полянке — с лукошком баба.

Проглядела — не видит — прошла:

Россыпь рыжиков дремлет под елкой.

Под стволом паутинная мгла

И шатер островерхий и колкий.

Стебельки пронизали весь мох.

Средь малиновых капель гвоздики,

В светлых листьях, как сизый горох,

Чуть колышутся гроздья черники.

Не вставай, не сгибайся… Лежи:

За охапкой притянешь охапку…

Возле вала, у старой межи,

Наберешь ты полную шапку.

И на дачу лениво придешь.

Молоко на коленях в тарелке.

Льются ягоды… Легкая дрожь.

Пересыпешь их сахаром мелким.

Холодок на зубах и в душе,—

Сладкий запах лесного затишья.

За калиткой, в густом камыше,

Шелестящая жалоба мышья.

Ложка в сонной ладони замрет.

За стволами — крестьянские срубы…

И бесцельно на ласточкин лет

Улыбаются синие губы.

        Вся улочка в пыли

        Лилово-золотистой.

        Косяк овец вдали

        Плывет гурьбой волнистой.

        Их блеянье, как плач,

        Сквозь гул дробится сипло.

        Барбос пронесся вскачь,

        Взволнованный и хриплый.

        За ребрами дворов

        Галдят грачи над яром,

        У медленных коров

        Набухло вымя шаром,—

        Шарахаются вкось,

        Взлезают друг на друга.

        Раскинув локти врозь,

        Мальчишка скачет с луга…

        А у ворот стоят

        Молодки, девки, бабки,—

        Зовут своих телят,

        Ягнят несут в охапке…

        Как гулкая вода,

        Несется: «тпруси, тпруси!»

        Идут домой с пруда

        Вальяжным шагом гуси.

        Закатный светлый дым

        Весь алым шелком вышит,

        И молоком парным

        Дремотный вечер дышит.

В колодец гулко шлепнулась бадья,

Склонилась баба, лихо вздернув пятку,

Над дубом стынет лунная ладья,

Тускнея радужно сквозь облачную грядку.

Туманным пологом окутаны поля,

Блеснул костер косым огнем у рощи.

За срубом зашипела конопля,—

Нет в мире песни ласковей и проще…

Лень-матушка, а не пора ль соснуть?

Солома хрустнет под тугой холстиной,

В оконце хлынет сонный Млечный Путь.

У изголовья — чай с лесной малиной…

Но не уйти: с лугов — медвяный дух,

И ленты ивы над крыльцом нависли.

А там в избе, — стокрылый рокот мух,

И духота, и городские мысли…

Нахмуренный, в рубахе пузырем,

Прошел кузнец, как домовой лохматый,

И из больницы в ботах, с фонарем

Старушка-докторша бредет тропой покатой.

Я гостье рад… В пустыне средь села

Так крепким дорожишь рукопожатьем…

Ты, горечь старая, тяжелая смола,

Каким тебя заговорить заклятьем?

Сердце к пище равнодушно:

Тощий суп или котлеты,

Или просто булка с сыром

И десяток вялых фиг,—

    Ешь и смотришь, как за склоном

    По лазури средиземной

    Проплывает в искрах солнца

    Белоснежный, сонный бриг…

Но порой котлеты с супом

До того осточертеют,

Что душа моя выходит

Из привычных берегов —

    И тогда опять невольно

    К детским тянешься истокам —

    К бессарабской кукурузе,

    Пище лакомок-богов…

О кочан, весь в сочных зернах,

Маслом политый топленым,

И горячий, как испанка,

Разомлевшая во сне!

    Перемажешь нос и руки,

    Скатерть, уши и салфетку,—

    Даже крошки не оставишь

    На янтарном кочане.

Рядом с этим райским блюдом

(Даже в сердце засосало

При одном воспоминанье) —

Вспомнишь с нежностью не раз:

    Кабачки с мясной начинкой,

    Желтый перец в маринаде

    И икру из баклажанов…

    Слезы брызнули из глаз!

Но, к несчастью, здесь в Провансе

Старой, жесткой кукурузой,

А другой здесь не увидишь,

Кормят только жадных кур…

    Не глотать же эти камни

    Огорченному поэту,—

    Потому что, потому что

    Это было б чересчур…

Сердце к пище равнодушно,—

Но хранят страницы детства

Вместе с милой кучей вздора

Ощущение одно:

    Запах нежной кукурузы,

    Лоск растопленного масла,

    И облизанные пальцы,

    И разбухшее зерно…

Гимназистик на Трубе

Жадно выпучил гляделки:

Все бы он унес к себе —

От малиновки до белки!

Целый день бы он кормил

Птиц за флигелем в беседке.

Дворник, старенький Памфил,

Перекрасил бы все клетки…

Ах, румяный мой чудак,—

Ты напрасно глазки лупишь:

В кошельке твоем пятак,

Воробья и то не купишь!

Черный пудель, честная собака!

Незнаком тебе ни Кант, ни Лев Толстой,

И твое сознанье полно мрака:

Кто учил тебя быть доброй и простой?

Любишь солнце, человека, игры,

К детворе во всю несешься прыть…

Если люди стали все, как тигры,

Хоть собаке надо доброй быть.

Ведь никто не драл тебя дубиной

И брошюр партийных не давал,—

Но, спеша вдоль стен домой с корзиной,

Не сбежишь ты с хлебом, как шакал.

И когда на шум собачьей драки

Сквозь забор ты мчишься через жердь,

Не грызешь ты сбитой с ног собаки,

Не визжишь, как бешеная: «Смерть».

Ты чутка, полна ума и чести,

Не протянешь лапы наглецу,

И значок собачий твой из жести

Многим людям более к лицу…

«Человек — звучит чертовски гордо» —

Это Горький нам открыл, Максим.

Ты не веришь? Ты мотаешь мордой?

Ты смеешься, кажется, над ним?

Пришел к своей принцессе,—

Ей только пятый год.

Дитя! Христос Воскресе!

Давай румяный рот…

Твое дыханье слаще

Изюма в куличе,

Твой бант, как ландыш в чаще,

Смеется на плече…

Хрустальное яичко

Принес тебе я в дар.

Ты ласковая птичка,

А я морской омар…

Смотри, миндаль на ветке

Кораллами расцвел,

И воробьи в беседке

Клюют дырявый пол.

Твои слова смешные

На русском языке,

Как ласточки родные

Над кровлей вдалеке.

Пойдем к фонтану в скверик:

За старою скамьей

Вода полощет берег

Дремотною змеей.

Умоем мяч в фонтане,

В сиреневой воде!

Такой хорошей няни

Ты не найдешь нигде…

Из кукольной корзинки

Достану наш багаж,

С поклоном все тартинки

Подам тебе, как паж.

А туфельки тугие

Пусть сохнут на сосне…

Когда-нибудь в России

Ты вспомнишь обо мне.

За окном под небом летним

Промелькнул лесок и кони.

Я с мальчишкой пятилетним

Познакомился в вагоне.

Места было очень мало…

Улыбнулись мы друг другу,

А потом я для начала

Оказал ему услугу:

Молча взял его в охапку,

Вскинул вверх — и на колено.

Положив на грудь мне лапку,

Он к окну прильнул блаженно.

«Это что?» — «Дубок и ивы».

«Для чего?» — «Шумят и дышат».

«Ну, а это?» — «Это нивы

Стебли зыбкие колышат».

«Ай! А это что?» — «Коровы».

«Для чего?» — «Чтоб утром рано

Мальчик, день встречая новый,

Выпил сливок из стакана».

Сто вопросов — сто ответов…

Гулко щелкали колеса.

Из-за облачных просветов

Солнце вдруг сверкнуло косо.

Мальчик смолк. В глазах томился

Сонный-сонный-сонный кролик,

И вишневый рот раскрылся,

Словно пухлый влажный нолик.

Ее называют — Жильбертой.

Ей пять с половиной лет.

Передник — вроде конверта,

На лапке — бобровый браслет.

Косые, серьезные глазки.

Улыбка сквозь зубки — чуть-чуть.

Потупясь, подтянет подвязки,

Потом покосится на грудь…

Ей в школе медаль прикололи,

А это немалый успех:

Весь мир узнает, что в школе

Она прилежнее всех!

Сегодня Жильберта во дворик

С собой притащила щенка:

На белой спинке узорик —

Три темных неровных клочка.

Щенок породы незнатной,—

Хвост кверху, прищуренный глаз…

Но милый и очень опрятный,

Уж это узнаешь сейчас.

«Как имя твоей собачки?»

Жильберта сказала: «Лизетт».

Лизетт — годится для прачки,

А впрочем, мне дела ведь нет.

Жильберта склонила коленки

И стала щенка учить:

«Ты должен с карниза у стенки

Кусочек бисквита схватить…

Ты слышишь? Кому я сказала?»

Щенок, симпатичный бандит,

Немного подумал сначала,

Подпрыгнул и слопал бисквит.

Но жалко ей стало бисквита…

Ногой оттолкнувши вазон

И шлепнув собаку сердито,

Жильберта сказала: «Кошон!»[13]

А я из окна наклонился,

Мне стало ужасно смешно…

«Чем, друг мой, щенок провинился?

Ведь зря сердиться грешно…»

Жильберта в ответ мне ни слова.

Щенка закутала в шаль

И к двери пошла сурово,

Поправивши гордо медаль.

Кто любит прачку, кто любит маркизу,

       У каждого свой дурман,—

А я люблю консьержкину Лизу,

       У нас — осенний роман.

Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой,—

       Смешна любовь напоказ!

Но все ж тайком от матери строгой

       Она прибегает не раз.

Свою мандолу снимаю со стенки,

       Кручу залихватски ус…

Я отдал ей все: портрет Короленки

       И нитку зеленых бус.

Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу,

       Грызем соленый миндаль.

Нам ветер играет ноябрьскую фугу,

       Нас греет русская шаль.

А Лизин кот, прокравшись за нею,

       Обходит и нюхает пол.

И вдруг, насмешливо выгнувши шею,

       Садится пред нами на стол.

Каминный кактус к нам тянет колючки,

       И чайник ворчит, как шмель…

У Лизы чудесные теплые ручки

       И в каждом глазу — газель.

Для нас уже нет двадцатого века,

       И прошлого нам не жаль:

Мы два Робинзона, мы два человека,

       Грызущие тихо миндаль.

Но вот в передней скрипят половицы,

       Раскрылась створка дверей…

И Лиза уходит, потупив ресницы,

       За матерью строгой своей.

На старом столе перевернуты книги,

       Платочек лежит на полу.

На шляпе валяются липкие фиги,

       И стол опрокинут в углу.

Для ясности, после ее ухода,

       Я все-таки должен сказать,

Что Лизе — три с половиной года…

       Зачем нам правду скрывать?

В углу сидит в корзинке фокс —

Пятинедельный гномик.

На лбу пятно блестит, как кокс.

Корзинка — теплый домик.

С любой туфлей вступает в бокс

Отважный этот комик.

В корзинку маленький апаш

Зарыл свои игрушки:

Каблук, чернильный карандаш,

Кусок сухой ватрушки,

И, свесив лапки за шалаш,

Сидит, развесив ушки.

Понять не может он никак,—

Притих и кротко дышит:

Там у окна сидит чудак

И третий час все пишет.

Старался фокс и так и сяк,

Но человек не слышит…

Рычал, визжал, плясал у ног

И теребил за брюки,

Унес перчатку за порог

И даже выл от скуки,

Но человек молчит, как дог,

К столу приклеив руки.

Как глупо палочкой водить

По беленькой тетрадке!

Во всю помчался лучше б прыть

До кухонной площадки…

Над печкой солнечная нить,

Полы вокруг так гладки…

Блестит солидный, темный шкаф.

Сиди и жди. Ни звука.

На печке бронзовый жираф —

Таинственная штука.

Фокс взвизгнул с болью в сердце: «Тяф!»

Молчать — такая мука…

И вдруг серьезный господин

Вскочил, как на резинке,

Швырнул тетрадку на камин

И подошел к корзинке…

И фокс, куда девался сплин,

Вмиг оседлал ботинки…

Как дети оба на ковре,

За лапы рвут друг дружку.

Фокс лезет в яростной игре

На самую макушку…

На лай, как эхо, во дворе

Дог гулко рявкнул в пушку.

Лучи сползаются в пучки.

Стрекочет сердце глухо…

Щенок устал. Закрыл зрачки,

Лизнул партнера в ухо…

Застыли строгие очки,

Трамвай жужжит, как муха.

Щенок в корзинке так похож

На карлика-лошадку…

По тельцу пробегает дрожь,

Врозь лапки, нос — в лопатку…

А человек вздохнул: «Ну что ж…»

И снова за тетрадку.

Пятилетняя девчонка

В рыжем клетчатом пальто

Посреди пустой панели

Едет в крошечном авто.

Нос и руль сияют лаком,

Щеки — розовый коралл,

А в глазах мелькает гордость

И восторженный опал.

Только женщины умеют

Так божественно сиять!

В небе почки зеленеют.

Псам и детям — благодать.

Вдруг навстречу валким шагом

Надвигается ажан:

Он, как морж, усат и плотен,

Он, как девочка, румян.

С высоты своей гигантской,

Закрутивши ус в кольцо,

Он взглянул на пухлый носик,

На смешное пальтецо…

Поднял руку, сдвинул брови

И застыл в своем манто.

Разве можно по панели

Путешествовать в авто?!

И она остановилась…

На щеках пунцовый цвет:

Рассмеяться иль заплакать?

Пошутил он или нет?

Добродушный полицейский

Не хотел ее томить.

Улыбнулись… оба сразу,

Оборвав тугую нить.

Он дорогу уступил ей,

Приложив к виску ладонь,—

И заискрился в колесах

Легкий мартовский огонь.

В тесной каморке — беженский дом.

Мать вышивает киевским швом.

Плавно, без устали ходит рука.

Мальчик у ног разбирает шелка.

В кольца завьет их, сложит в пучки,

Справа и слева стены тонки,—

Громко играть на чужбине нельзя…

Падают нитки, беззвучно скользя.

«Кис! — говорит он, — Послушай же, Кис!

Ты как из сказки прилежная мисс:

Помнишь для братьев в пещере, без сна,

Платье плела из крапивы она».

Мать улыбается. Мальчик вздохнул…

«Кис, — говорит он, взбираясь на стул,—

Летом я к морю поеду опять?

Прыгать, смеяться, купаться, кричать…»

Светлое «да!» — вылетает из губ.

Теплые пальцы треплют за чуб.

Мальчик не видит, как милая «Кис»

Смотрит, смутясь, за оконный карниз.

Мальчик не знает, что много ночей

В сердце тревога все горячей:

Летнее солнце, здоровье, загар,—

Как раздобыть их мальчику в дар?

Дремлет мальчишка. Над ним в полусне

Летние дни закачались в окне:

Сосны, опушки, сотни затей,

Крики приятелей — русских детей…

Странная Кис… Почему-то она

Летом в Париже томиться должна.

Ей и в Париже — твердит — ничего.

Солнце и лес для него одного.

Разве нельзя вышивать под сосной?

Спать в гамаке под листвою сквозной?

Он бы ей крабов ловил на обед…

Сонные глазки нырнули под плед.

Мать вышивает киевским швом.

Город бездушный гудит под окном.

Пламень закатный небо рассек.

………………………………………………………

Есть ли кто в поле жив человек?

Море — камни — сосны — шишки…

Над водой крутой откос.

Две девчонки, два мальчишки,

Пятый — я, шестой — барбос.

У заросшего колодца,

Где желтел песчаный вал,

Я по праву полководца

Объявил войскам привал.

Пили воду. Много-много!

Капли вились мимо уст.

Через полчаса, ей-богу,

Стал колодец старый пуст.

Мы сварили суп в жестянке —

Из креветок и пшена.

Вкус — резиновой солянки…

Пес не ел, а мы — до дна.

Было жарко, душно, сухо.

Час валялись мы пластом.

А барбос, закинув ухо,

Грыз бутылку за кустом.

Мы от взрослых отдыхали,—

Каждый сам себе отец…

Хочешь — спи, задрав педали,

Хочешь — прыгай, как скворец.

Дымной лентой вьется копоть:

Пароход плывет в Марсель…

Хорошо по лужам шлепать

И взрывать ногами мель!

Крабы крохотные в страхе

Удирают под утес.

Младший мальчик без рубахи

В щель за крабом сунул нос.

Но девчонки, сдвинув шеи,

Верещат, как леший в рог:

«Са-ша Черный! По-ско-рее!

Под скалою ось-ми-ног…»

Боже мой, какая радость!

Прискакавши колесом,

Выдираем эту гадость

Вшестером (считая с псом)…

Брюхо — розовая мякоть,

Лапы — вроде бороды.

Вообще, не зверь, а слякоть,

Отчего ж мы так горды?

Мы несем его в жестянке

И решаем все у пня:

Пусть живет, как рыбка, в банке,

Под кроватью у меня…

Как рысак, барбос наш скачет,

Мы горды, — а он при чем?

Красный бок далекой дачи

Вспыхнул в соснах кирпичом.

Подбираем по дороге

Все, что выбросил прибой:

Руль с неведомой пироги,

Склянку с пробкой голубой…

Для чего? Не знаем сами.

Обошли знакомый грот.

Ветер влажными крылами

Подгоняет нас вперед.

Из-за мыса вышла лодка,

Вяло вздувши паруса.

Море ласково и кротко,

Словно сытая лиса.

За спиной трясется склянка.

У сарая сохнет сеть…

Осьминог уснул в жестянке:

Тише, дети. Не шуметь!..

Какой улов принес домой ты нынче,

Угрюмый человек?

Служба — труд, — все это только лямка,

Старинный долг за детский грех Адама.

Но даже конь, когда его в обед

От упряжи тугой освободят,—

Играет, скалит зубы,

Грызет колоду, фыркает, резвясь,

И — вдруг — всей мощной тушей

На воздух вскинется свободно и легко…

Какой улов принес домой ты нынче,

Усталый человек?

       Сегодня в час досуга

       Вдоль Сены я бродил…

       Как ни люблю природу —

       Застенчиво и нежно,

       Но в дни иные лучше

       Смотреть угрюмо в землю,

       Глаза не подымая.

       Река и небо — хмуры и темны,

       Тучи — лохмотья нищего,

       Вода — магнит самоубийцы,

       Наглый, мутный рев,

       Взбесившееся Время,

       Хаос клубящийся…

       Не думай, не смотри.

Но у бревна играли дети с псом.

Тряпку грязную

Они ему бросали…

Как радостно кидался он за ней,

Хватал и прядал,

Гордо к ним летел,—

Не знамя ли победы

Сжимал он в пасти?

Как осторожно вновь

С мольбой немой во взоре

Тянул из милых лапок

Он эту тряпку…

И девочка заливисто смеялась

И так сияла —

Огнями шалости, веселья и здоровья,

Что псу я позавидовал в тот миг.

А мальчик, хмуря бровки,

Сжимал собачью шею

И повторял то ласково, то грозно:

«Отдай!»

И умный пес ребенку покорился.

Потом мы тихо рядом

Сидели на бревне.

Все трое долго на меня косились:

«Что надо этому — большому? Он чужой…

Зачем он к нам подсел?»

Но обошлось… Пес лапой вдруг заскреб

По моему плечу, и дети улыбнулись.

В этот день

Домой вернулся я богаче.