Том 2. Проза и драматургия

Пролог

Вряд ли город Дубна слышал песни в строю. Впрочем, город этот строили не то заключенные, не то пленные немцы. Может быть, они что-то нестройно выкрикивали из репертуара, утвержденного лагерным начальством. Теперь другое время. Теперь пленных немцев нет.

И нам свободно и радостно. Может, потому, что сегодня первый летний день и он — «совершенно случайно» — оказался воскресеньем. Может, потому, что мы обгорели на солнце и на пляже познакомились с двумя девушками, которые выдавали себя за артисток закрытого (только для ответработников и заграницы) цирка. Может, потому, что нет пленных немцев. Может, потому, что мы все шли в гости к академику, а академики, как известно, получают большие деньги, и тот академик, к которому мы шли, возможно (но не обязательно), покормит нас обедом. Может, потому, что все мы были без жен и могли дурачиться сколько нам вздумается.

Я сказал: «Ну-ка, ласточки, давайте прибавим шаг, потому что академик ждет до пяти, а сейчас четыре!»

Мы никогда не следим за собой, не думаем, как говорим. Наш речевой аппарат выталкивает информацию согласно приобретенному опыту, готовым откликам, шаблонам подражательства. Это «ну-ка», это «прибавим шаг» — все это издалека, из глубин памяти, от белых, полинялых на ветрах палаток, от пахнущих одеколоном старшин, от стонущих на песчаных косогорах танков с десантом на борту, от ежедневного строя в столовую: кружка с ложкой за поясом, барабан впереди. Запевай! Я некоторое время ждал — как-то неестественно петь по команде. Но все же ей нужно и подчиниться. Поэтому я ждал ровно столько времени, сколько требовалось сержанту для того, чтобы ему в голову пришла мысль, что никто не запевает и это есть неподчинение приказу. Правда, я и сам стал сержантом, и сам водил роту, и сам командовал — запевай! Но никогда после команды не искал глазами в строю запевалу и никогда грозно на него не глядел. Я знал, что это для него унизительно.

Я пел:

Я пел:

(В армии много таких песен. Они совершенно бессмысленны, и просто — я понял это позже — просто глупо в них искать какой-то смысл. Строевая песня связывает мужчин, показывает им, что их — много; слова в ней нужны только для того, чтобы что-то вместе крикнуть, вместе шагнуть, вместе свистнуть на всю улицу, весь квартал, весь мир; она нужна для того, чтобы вместе тянуть по этому холоду ледяной путь до столовой, до лета, хотя бы до демобилизации.)

Я пел:

Леня Шнурков, наш друг по эшелону

— Самое страшное ругательство на Севере, — сказал Ленька, — это волосан или волосюга. Если один капитан сказал в эфире другому, что он волосан — все море закричит, корабли на таран пойдут! Точно. Другое слово — баклан. «Баклан», понятно, послабже «волосана», но тоже слово хорошее. Как сказал — баклан, так в морду сразу первый давай, потому что все равно схлопочешь. Так уж лучше первому, правильно? Есть такой закон проверенный!

Остальные ругательства, которыми в России ругаются, — чешуя, лишний труд. А вот за баклана — враз схлопочешь. А то и ножик достану. Вот он, тбилисского производства. Со стопором. А за волосана…

Ленька только безнадежно махнул рукой. Стало быть, и думать нечего про волосана.

— Ну-ка вот ты, — сказал Ленька Вовику, — обзови-ка меня бакланом!

— Зачем? — спросил Вовик.

— А-а! — торжествующе сказал Ленька. — Стало быть, не держишь меня за баклана?

— Ни в коем случае, — сказал Вовик, — это было бы в высшей степени безнравственно.

— То-то, — сказал Ленька все с той же торжествующей интонацией, будто доказал нам обоим нечто замечательное и важное.

Тут по совершенно пустому вагону нашему, который летел меж рыжих лесов в серой воде мелкого дождя, прошла проводница с веником. Ленька мигом завопил:

— Дочка, дочка, дай шашек!

— Всем вам дай да дай, — вдруг сказала проводница, — всем давать — с ума сойдешь!

— Ишь ты какая шустрая, как ботинок, — подмигнув нам, сказал Ленька, — а ты иди сюда, посмотри, что у меня есть!

— Видала, видала, не такие видала! — весело крикнула уже с конца вагона проводница.

— А ты все ж иди, устроим матч-реванш! — не унимался Ленька.

— Я себя не на помойке нашла! — крикнула проводница и хлопнула дверью.

— Веселая девушка, — горестно сказал Вовик и налил еще по стаканам. Я разрезал на дольки оставшуюся половину арбуза.

— Ну что, — сказал Вовик, — выпьем за предстоящие наши три года!

— На хрена они нам сдались! — сказал Ленька. — Там выпить уж не удастся!

Мы стукнулись стаканами, с чувством стукнулись, так что немного и водки пролилось на ржавый коленкор столика от нашего удара. Пустой вагон — ну совершенно пустой — все мчался по осенним лесам в серой воде мелкого дождя. По рельсам. По шпалам. Говорят, что здесь под каждой шпалой лежит человек. То была одноколейная дорога на Воркуту.

С Ленькой Шнурковым мы познакомились вот в этом вагоне два часа назад. Он одиноко сидел в пустом купе и тоскливо поигрывал ножиком тбилисского производства. Со стопором. Думал, что ему одному ехать в этом пустом вагоне сквозь дождь пять часов до Котласа.

Но мы с Вовиком тут же в Леньке признали «своего», потому что ехать в такой рванине можно только в армию. Мы выпили в связи с нашим знакомством бутылку водки, припасенную для особого случая (мы тут же решили, что случай нашего знакомства — «особый»), выяснили, что Ленька шофер, а шоферам в армии законно, что во флот уже не заберут, потому что «флотский» эшелон проехал, это Ленька своими глазами видал и выпивал с ребятами из этого состава на станции Кизема. Мы сообщили Леньке, что кончили институт и по недоразумению попали в армию, а Ленька нам сообщил, что он окончил в свое время семилетку и едет в армию в полном соответствии с Конституцией (основным законом) СССР. Вовик все вставлял в наш разговор разные умные словечки — «патронаж», «амбиция», «полиглот», но я его пинал за это под столом, и он перестал перед Ленькой выставляться. Наконец, мы выпили вторую бутылку, припасенную для «особо особого» случая, Ленька лег на полку, а Вовик, придерживаясь за стенки, пошел зачем-то в тамбур. Я тоже поплелся за ним с тайной мыслью, как бы мой друг не вывалился из вагона. Протиснулся в тамбур. Вовик стоял у мокрого окна и целовал фотокарточку. Я знал эту фотокарточку.

Он медленно поднял голову, грустно улыбнулся и стал прятать в карман этот дурацкий кусок бумаги, на котором видно, как Светка пляшет на демонстрации возле Музея изобразительных искусств имени Пушкина.

— Напился я, — виновато сказал он.

— Ладно, — сказал я, — Светка тебя простит. Пошли.

Вовик покорно поплелся обратно в вагон и лег на полку…

Когда мы проснулись, серый дождь превратился в черный, под полом, под металлической опорой рельсов медленно погромыхивала пустота пролетов, желтые керосиновые огни города Котласа по-волчьи горели в черной воде Северной Двины.

…Пересыльный пункт в городе Котласе, на котором мы жили четыре дня, был местом довольно веселым. Я это понял сразу же, как проснулся утром под потолком на трехэтажных нарах. Во всяком случае, до меня здесь побывало немало достойных людей. Это я установил, изучая различные назидательные надписи на потолке, до которого было рукой подать — буквально. Некоторые из них были иллюстрированы различными рисунками, но, к сожалению, стиль их был весьма однообразен и напоминал работы Майи Березовской. Например, нравоучительное высказывание «Вот что нас губит» было снабжено пояснительными рисунками — что же, в конце-то концов, нас губит. Вот что: женская нога, пиковый туз, папироса, кинжал, бутылка вина. Среди всех изречений, касавшихся в основном женского коварства, выделялась надпись-крик, искусно и талантливо вырезанная на потолочных досках и исполненная в большом формате. Надпись гласила: «Прощайте, проклятые нары!»

Каждое утро мы втроем уходили на пристань, валялись там на сухих бревнах, смотрели на далекую полосу синих лесов за Двиной, на белую спичку церкви над ними, на серебряную от теплого осеннего солнца воду, на старые колесные пароходы, на буксиры с высоченными рубками, которые передвигали большие баржи с песком прогрессивным методом толкания.

Бывало, что Ленька, вдохновленный этой картиной мирного труда, сипловато вдруг пел «пароход плывет, Анюта». Но в основном они с Вовиком вспоминали «минувшие дни», победы и различные приключения. Не знаю, как Ленька, но Вовик гусарил вовсю.

— У нас было так, — говорил он, — весь семестр гуляем, как вольные казаки, на лекции не ходим, конспектов у нас нет, наступает сессия. Ну, степуха-то нужна, кому она не нужна? За ночь — понял, — за ночь берешь предмет — и назубок.

Вовику, по-моему, стало самому стыдно от такого беспардонного вранья, поэтому в конце тирады он вдруг стал проявлять склонность к честности.

— Конечно, — сказал он, — кроме исторической грамматики. Это ж страх! Третья мировая война!

— Ну?! — удивился Ленька.

— Без трепа говорю. Железно. Третья мировая. Вон рыжий, — Вовик кивнул в мою сторону, — еле сдал. Да и то по чужой шпаргалке. Ну-ка вспомни — «редуцированные гласные»! А? Жуть!

— У нас тоже, — понимающе подержал Ленька, — как получка, так все шофера пьяные. А один в прошлом году корову задавил. На газоне.

— Насчет пьянок ты мне не рассказывай, — живо откликнулся Вовик, будто каждый вечер валялся под забором. — Как степуху получили, так берем молдавское вино, на такси и в Серебряный бор. Вот заплываешь на середину Москва-реки с бутылкой, и там ее надо выпить и приплыть обратно. Тоже загвоздочка, понимаешь ли, будь здоров! Приплываешь обратно — только одними междометиями общаешься!

— Это верно, — сказал Ленька, — я вот когда в столярах работал, приходишь, с утречка махнул кружку политуры… чего, чего смотришь, точно говорю. На ведро политуры нужна пачка соли. Это я вам как столяр говорю. Ну вот, халат, стало быть, в тисках зажмешь, чтоб от верстака не отхиливаться, мастер идет, доволен, все на месте, на рабочих местах стоят. Ну а потом, конечно, домой волокешься, все ямы твои.

Подавленный ярким примером с политурой, Вовик шмыгнул носом, поскреб в затылке.

— А у меня — вот смех — как отец выпьет, так начинает Блока читать. Уж сколько раз мы ему говорили, чтобы хоть разнообразил программу, нет, читает одно. Помнишь, Лень: «Ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет…» Помнишь?

— А у меня батя, — сказал Ленька, — как выпьет, так идет к свиньям ночевать. Берет старую шинель, полушубок и в сарай. И матушке говорит: я — свинья.

— А у нас один студент пьяный в читалку пришел.

— А у нас двое ребят метилового спирта выпили и умерли.

— А у нас был такой случай…

— А у нас тоже был такой случай…

Наконец Вовик вытащил свой главный козырь:

— А у нас в Доме кино после вечера один режиссер на другое утро пришел в гардероб и спрашивал там свои зубы!

— Это как? — спросил Ленька.

— А вот так. У него челюсть была вставная.

Ленька некоторое время молча обдумывал это сообщение, потом со вздохом признался:

— Да, такого у нас на автобазе не было…

Ежедневно мы воровали на базаре огурцы. Все происходило следующим образом: мы с Вовиком наваливались на край огромной бочки старика и смотрели, как в темных глубинах рассола покоятся желто-зеленые торпеды. Что делал Шнурков в это время, я лично не видел. По сценарию, начинался разговор. Вовик тяжело говорил мне:

— О-ох… башка разламывается, ну просто разламывается…

Старик мгновенно вскидывал сухенькую голову и, мелко манипулируя ртом, прогонял нас:

— Бандиты, бандиты, проходи-проваливай! Много вас тут, пробников, пробуют, пробуют, полбочки опробовали, голики пьяные, бандиты!

Вовик отвечал:

— Дедушка, смотри, как я сейчас парирую все твои чрезвычайно слабые аргументы. Реклама — двигатель торговли. Этот афоризм появился в середине прошлого века в Североамериканских Соединенных Штатах. Кто же не рекламирует свою продукцию? Только капиталист Генри Форд-второй может поместить в журнале «Пари-матч» пустой разворот белой, абсолютно белой бумаги, где ничего не изображено. Понимаешь, дедушка? А внизу мелко-мелко написано: на этой странице должна быть помещена реклама автомобильной фирмы «Форд». Но «Форд» в рекламе не нуждается! Конечно, все это вранье. Форд в рекламе тоже нуждается, и эта пустая страница — просто реклама в самом изощренном виде. Это ясно и ежу. Но нужно, дедушка, быть Фордом, чтобы сострить — я в рекламе не нуждаюсь. Опасная шутка! Теперь смотри — я протягиваю руку, чтобы попробовать твой продукт, а ты мою руку, несущую добро и доверие, грубо отвращаешь дланью своей. У тебя хорошие огурцы? Как ты сам считаешь?

— Огурчики из-под Микуни, — сказал дед, — с самого перегною!

— Вот видишь, ты говоришь, что огурцы хорошие. Ты проводишь сейчас словесную рекламу, просто огульно и бездоказательно заявляя, что твой продукт — отменного качества. Это самая малоэффективная реклама, дорогой! Уважающие себя фирмы сейчас бесплатно — понимаешь? — бесплатно выдают на ярмарках, международных выставках свои изделия, только бы о них знали в мире, только бы понравилась их продукция, нашла бы своего покупателя! Я не спорю, может, твоя тактика стоять с черпаком в руках у бочонка и быть готовым любого огреть этим черпаком — хороша. Не спорю. Действует. Но стратегия — никуда не годится. Вот простое дело: я попробовал, мне понравилось. Я товарищу назавтра говорю: там на базаре есть прекрасные огурчики. Как войдешь в ворота, направо у старика буденновца. Вот и у тебя сальдо с бульдой сойдется! И старуха в лысину поцелует. И граждане с похмелья спасибо скажут. А ты против всего этого выступаешь, как плотина стоишь на пути новых идей в экономической политике! И все из-за одного гнилого огурца, от которого и коза-то отвернется!

— Коза отвернется??!

От непонятных слов — реклама, Форд, сальдо с бульдой, — от нашего вида, который он никак не может квалифицировать, от жуткого оскорбления насчет козы старик начинает трястись и вправду хватается за черпак.

— Коза отвернется?! — трагически вопрошает он.

— Да, — сказал я, — пожует и выплюнет!

Старик весь передергивается, будто случайно схватился за двести двадцать вольт, замахивается черпаком и вдруг достает из самой гущи бочки свои соблазнительные богатства с прилипшими к ним веточками укропа, листиками, какими-то ягодами.

— На-ка, накося, весь черпак спробуйте, — кричит он нам, мелко перебирая твердыми потрескавшимися губами. — Выплюнешь аль нет? Огурчики раз к разу, с самого перегною, витамины на все буквы!

Мы гурмански пробуем, оттяпывая молодыми зубами сразу по пол-огурца, поднимаем глаза к небу, словно сравнивая эти огурцы — «с самого перегною» — с другими, когда-либо съеденными в нашей жизни.

Обычно в это время Ленька начинает, гнусно фальшивя, насвистывать «Я на речку шла», значит, все в порядке. Сцена не нуждается в дальнейшем развитии.

— Да, дедушка, — говорит Вовик, — продукт твой хорош, и сразу видно, что на перегное.

— На самом! — подтверждает дед.

— Но у нас отсутствуют пенёнзы, мы, правда, на правах общественников-дегустаторов можем подтвердить перед всем базаром или перед другим любым честным собранием, что огурчики у тебя отменные!

— Поэтому к тебе и обращаемся, — говорит Ленька, выглянув из-за наших плеч.

Мы организованно отходим, прикрывая Леньку, у которого под телогрейкой бугрится добыча.

— Покупщики! — презрительно кричит нам в спины дед. — Таких покупщиков на базар пускать не надо!

Необъяснимый феномен — к старику мы приходили четыре дня. К одному и тому же старику четыре дня подряд. Как он нас не запомнил — совершеннейшая загадка. Склероз. Не курите, дети! И никогда не пейте водки!

По вечерам мы ходили ужинать в ресторан речного вокзала. Помещался он на втором этаже огромного деревянного дома. Входящего в это грязное помещение сразу же поражало гигантское панно, занимавшее всю стену. На панно были изображены атлетические моряки в полной парадной форме и девушки в купальных костюмах с глупыми лицами. Все они бежали куда-то по обрывистому берегу реки. По реке, в свою очередь, плыл, свирепо дымя, большой пароход. Река была темно-синяя, небо — голубое, облака — белые.

Мы усаживались в углу, брали рыбу, хлеб, водку. Грязный зал ресторана, покачиваясь, плыл в табачном дыму промозглой речной ночи. Неведомый человек, заводивший пластинки, ставил через одну песню «Замела метель дорожки, запорошила», и это напоминание о близком снеге, о зиме звучало как эпиграф к нашей будущей жизни. Леньке песня нравилась очень, он, грустно подперев голову добротным кулаком, на котором были выколоты две горы, солнце, встающее из-за них, и слова «Привет из Заполярья», тихонечко нахныкивал эту песню.

— Законное произведение, — говорил он.

— Дрянь, — говорил Вовик, — бугешничек для комсомольского актива.

— Ты, Ленька, с Вовиком не спорь, — говорил я, — он у нас после армии станет народным артистом СССР Советского Союза. Понял? У него корреспондентки из газет будут мнение насчет песен спрашивать. Он будет отвечать на молодежные анкеты: «Что бы вы сказали, если бы вы первым из людей увидели пришельца из космоса?»

— Я б ему сказал, — сказал Ленька, — иди ты!..

— Вот видишь — это сказал бы ты, а народный артист СССР Советского Союза тов. Красовский ответил бы по-другому. Кроме того, его отца прокляла католическая церковь. Не каждый день бывает.

— Трепешь, — сказал Ленька. — Вовик, правда?

— Он написал статью против Ватикана, и за это ему три дня пели анафему во всех католических церквах, а Папа Римский проклял его.

— Дела, — сказал Ленька. — А вот моего отца никто не проклял. Он, правда, статей не пишет… Может, от этого?

— Все возможно…

Если старик с огурцами отличался жутким склерозом, то наш Ленечка, он наоборот — феноменальной памятью. Особенно хорошо он помнил один анекдот, который рассказывал нам каждый раз, как только мы выпивали.

— Я вам лучше, кореша, анекдот расскажу!

— Валяй.

— Хороший анекдот.

— Ну валяй-валяй!

— Спрашивают у парня: как фамилия? А он отвечает — вербованный! А звать-то? А он говорит — шесть месяцев!

Мы смеемся, Вовик бьет маленьким сильным кулачком по столу, подпрыгивают тарелки, подпрыгивают ворованные огурцы с прилипшими к ним махорочными квадратиками, девушки в разноцветных купальниках глупо улыбаются на бегу. Мы — призывники Советской Армии, общепринятым путем провожающие свою прошлую жизнь. Мы еще не знаем, как она называется. Детство, отрочество, юность? Студенчество? Годы работы на производстве? Нет. Только через несколько дней мы узнаем — да и то не из официальных реляций, а просто так, из разговоров, что все, что было до того дня, когда мы переступили порог казармы, — детство, школа, друзья, обиды, пионерские лагеря, первая любовь, первое понимание отчизны, страх перед женщиной и неизъяснимая тоска при виде летних закатов, вся многозначительность молодой жизни, где каждый день наполнен до краев самосознанием, и — мало того! — все, что будет после армии — женитьба, дети, их судьбы, смерть родителей, наши собственные смерти, — все это называется одним словом — гражданка. И «гражданка» не в смысле — женщина, а «гражданка» в смысле — жизнь.

Перед медицинской комиссией, голые, красные от молодых врачих, мы с Вовиком попросились в горнострелковые войска (в чем нам было отказано — нет такого у них наряда), а Ленька Шнурков — когда его спросили, в какие войска желаете — с гордо поднятой головой шагнул почему-то вперед и громко выкрикнул:

— Жалаю в партизанские!

В этом ему тоже было отказано.

Вечером — погрузка в эшелон. Нас долго строил и выравнивал какой-то офицер. В темноте не было видно его чина. Он явился автором очаровательной фразы: «Выходи строиться на построение». Кроме того, он беспрерывно говорил — а ну! «А ну подравняться! А ну прекратить разговоры!»

В вагоне — так называемом пульмане — мы мигом захватили верхние нары с видом на дверь и валялись там, свесив головы. Внизу затопили буржуйку. Около нее сидел на полене маленький парень и грустно подшуровывал кочергой. Туманная и сырая ночь, невыразимо томительная и печальная, плыла над мокрыми рельсами. Где-то за путями над ребристыми крышами товарных вагонов висел одинокий фонарь. Восемьдесят человек лежали на нарах нашего вагона, переговаривались вполголоса, как на похоронах. Кто-то в углу, в темноте, попробовал гармошку, она дважды пиликнула и смолкла.

Наконец лихо, по-разбойничьи крикнул паровоз, состав с грохотом дернулся, чай плеснул из кружек на буржуйку. Свет от фонаря медленно пополз по вагону, стал уменьшаться, превратился в щелку и пропал.

В углу вагона кто-то ужасно взвыл:

Ленька подался вперед и закричал:

— Эй ты, чурка с глазами, заткнись!

В углу замолчали.

— Это что там воняет? — спросил чурка с глазами.

— Жаль, морды твоей не видать! — сказал Ленька.

— А ну отставить разговоры! — крикнул сверху невидимый офицер. Он чиркнул спичкой и зажег лампу «летучая мышь».

— Утром встретимся возле околицы! — пригрозил в темноту Ленька.

Мы стали укладываться, но встретиться с ребятами из того угла нам пришлось не утром. Гораздо раньше. Впрочем, я не могу сказать точно, что это были именно те ребята. Потому что темно было…

Было темно, когда меня толкнул в бок Ленька:

— Дай спичек!

— Каких спичек? Спички у Вовика!

— Вовик, Вовик, дай спичек!

— Ну кончайте, кончайте, ну дайте поспать, — захныкал Вовик. — Спички вчера рыжий клал за щеку!

— Да не брал я их!

На всех нарах храпели, в иных местах с прикриком. В углу слышались какая-то возня, приглушенный шепот, мне показалось, что там выпивают. Поезд медленно набирал скорость — по-моему, мы только что стояли и вот отъезжаем. Да, точно. Вагон страшно залязгал на стрелке, путь снова стал одноколейным, мы уезжали с какого-то разъезда. Как выяснилось впоследствии, этот разъезд назывался Ламбино.

— Пацаны, — тихо сказал Ленька, — есть дело. Мне кажется, в том углу обижают маленьких.

— Каких маленьких? — спросил Вовик.

— Сейчас разберемся. Только бить сразу, долго не разговаривать.

И он спрыгнул на пол вагона. Что за черт? Мы за ним. Ленька чиркнул спичкой, посветил в угол. Там шевелилась груда тел, чей-то резиновый сапог упирался рифленой подошвой в доску, ограждавшую нары. Вдруг я увидел, что на полу под нарами валяется женская туфля. Очень маленькая. И стоптанная. Спичка погасла. Тотчас из угла вылетел луч фонаря и уперся Леньке в лицо. Ленька не заслонился, только голову нагнул и сунул руки в карманы телогрейки.

— А ну-ка, бакланы, давай сюда, — тихо сказал он.

— Ах ты, сука! — сказали из угла.

С нар прыгнули три или четыре парня.

— Я ж как дам… — тихо объяснил Леньке кто-то из них.

— Ну-ка! — по звериному закричал Ленька и, кажется, вмазал!

Было темно, поэтому никто не мог оценить Ленькиного удара. Я схватил какого-то парня, от которого пахло водкой, и провел заднюю подсечку, провел по всем правилам, как надо. Парень сразу же исчез из поля зрения моих рук, с криком упал. Прекрасно! Посмотрим, что… Рраз! Я получил удар в ухо! Но какой удар! Мужицкий, с размаху, когда бьют рукой, точно пропеллером вертят! Достойно! Я кинулся в сторону, откуда меня ударили, и наткнулся на ожидающую руку, согнутую в локте, с растопыренными пальцами, готовыми схватить за что придется и рвать, рвать на части! Ну, слава Богу! Я захватил его руку и, пока он свободной рукой неумело тыкал мне в грудь и лицо, провел бросок через плечо, точно так, словно стоял в институтском зале на матах под хмурым взглядом Гены Штольца, своего тренера, чемпиона СССР. «Ну куда, куда? — кричал он мне недовольно. — Твой козырь — ноги!»

Парень, брошенный мною, кажется, до пола не долетел, а упал на кого-то, потому что там дерущиеся засопели еще сильней, да и удара не слышно было.

— Рыжий! — отчаянно завопил откуда-то Вовик.

Я кинулся в сторону крика. Там, по-моему, пара ребят обрабатывали Вовика. Я попал одному кулаком за ухо, схватил его, навалился на всю группу. Меня кто-то укусил за локоть — через телогрейку. Что-то с грохотом повалилось на пол, со всех нар дико заорали. На полу под чьими-то ногами захрустели красные звезды, раскалываясь, рассыпались на тысячи огненных осколков. Это мы опрокинули буржуйку, на нас посыпались секции труб, на пол вывалился догорающий уголь.

В битву, кажется, вошли новые легионы, потому что дрались и кричали уже по всему вагону. Вдруг стало светло — зажгли «летучую мышь».

— Разойдись, разойдись! — орал сверху офицер. На мгновение я увидел его перекошенное лицо, с ужасом смотревшее вниз с верхних нар, прыгающий в руке пистолет. В пылу драки некогда было соображать, но мне все же было, честно говоря, неясно, из-за чего Ленька задрался на этих ребят. В городе они что-то не поделили, что ли? Но он ничего об этом не говорил…

При свете лампы я наконец увидел, кого держал за ухо и поливал апперкотами с левой. Это был тонконосый грузин с усиками и с горящими от гнева глазами. Я мгновенно вспомнил: вечером, во время посадки в вагон, мы стояли в строю рядом, и этот грузин по-дружески подмигнул мне. А я сострил: «Гамарждоба не подточит!» Грузин не понял моей остроты, улыбнулся. А Вовик шепнул мне про грузина — красивый парень! Теперь Вовик валялся где-то на полу среди чьих-то сапог и спин. Офицер стал стрелять. Он стрелял в потолок из своего пистолета с диким криком — разойдись!

Драка сразу как-то скисла. Я отпустил грузина, который прошипел мне: «Клянусь памятью отца, живым не будешь!» — и разыскал Вовика и Леньку. Офицер спрыгнул сверху и пошел с лампой и пистолетом в угол, куда его повели. В углу уже сопела толпа, утирая кровь, щупая расквашенные носы и губы. Там на нарах лежала связанная веревкой, с кляпом во рту девушка. Офицер, шепотом матерясь, освободил ее от веревок, вытащил газеты, которыми был забит ее рот. Вся верхняя половина ее была в тени, мы видели только разорванную юбку да две ноги в дешевых чулках и при одной туфле. Девушка сидела и выплевывала изо рта кусочки газетной бумаги.

— Ты откуда? — спросил офицер.

— С разъезда Ламбино, — сказала девушка.

Я так и не смог ее разглядеть…

Через пятнадцать минут, когда сработала вся длинная линия армейской субординации эшелона, поезд по приказанию начальника остановился на каком-то полустанке и девушка сошла.

А утром на узловой станции ссадили наших пятерых призывников. За ними пришли два солдата и хмурый старшина. Солдаты были с автоматами, старшина — с бумагами.

Из нас больше всего досталось Вовику. Будущий народный артист СССР Советского Союза был весьма хорош. Весь следующий день он грустно пролежал на нарах, совершенно не реагируя на глупые шутки приятелей, а рассматривая чудесные северные пейзажи, проплывавшие в широко открытой двери, не отвечал ни на какие вопросы, а только смотрел на себя в маленькое зеркальце. Только к вечеру он повернул ко мне свое печальное благородное лицо, украшенное большим фингалом, и задумчиво сказал;

— А все-таки большая у нас территория!

Я просто готов был его расцеловать!

Утром мы кое в чем разобрались.

Офицер, автор бессмертной фразы «Выходи строиться на построение», оказался пожилым лейтенантом. Он большую часть пути спал, а на остановках выходил из вагона и делал на путях гимнастические упражнения.

Фамилия грузина, который клялся памятью отца, оказалась Сулоквелидзе. Днем мы с ним живо обсуждали подробности ночного боя, в котором Сулоквелидзе лично отбивался от шести рыл, а одного приметил на всю жизнь, найдет хоть из-под земли, и поклялся памятью отца, что убьет его. Но что-то не может его разыскать, наверно, его ссадили. Сулоквелидзе был очень недоволен дракой, особенно потому, что он спал на нарах, его кто-то поднял во сне и, «как идиот, дал в ухо! Как идиот!».

Утром только и было разговоров, что о ночной битве, выяснилось, что пятеро этих ловеласов всю ночь пили, а на разъезде Ламбино схватили стрелочницу и затащили ее к нам в вагон. И первым это заметил… о, этих героев-молодцов было человек пятнадцать. Да, это они. Если бы не они, то случилось бы непоправимое! Ленька внимательно выслушивал все эти рассказы, ни тени улыбки на лице, только изредка вопросик какой-нибудь задаст и снова весь во внимании. Да. Когда врешь, всегда стоит какой-нибудь человек без тени улыбки на лице.

После этого случая, который был истолкован как следствие пьянки, вдоль эшелона на всех остановках стал ходить какой-то майор с палкой. Заметив бегущего призывника с оттопыренным карманом, майор отбирал у него водку, брал бутылку двумя пальцами, разжимал их, и бутылка, подобно авиабомбе, на глазах орущего эшелона взрывалась на рельсах. Это было очень печальное и нравоучительное зрелище. И никто теперь не пьет водки. Пьем только воду. Вон как раз Ленька с фляжкой бежит по рельсам. В дверях в это время появился наш сонный лейтенант. Ленька стал залезать по лестнице в вагон.

— А ну-ка дай попить, — сказал лейтенант.

— Самим мало, товарищ лейтенант, — взмолился Ленька, — на восемь человек несу!

— Да мне один глоток! — обиженно сказал лейтенант.

Тут, как всегда, Вовик влез в чужое дело:

— Дай ему, Ленька, чего ты?

Ленька полосонул Вовика взглядом, опять стал хныкать:

— Вы на него, товарищ лейтенант, внимания не обращайте, он у нас в детстве с дерева упал!

— Да что тебе, воды жалко? А ну-ка дай! — разозлился лейтенант.

Он вырвал фляжку у Леньки, открыл ее, сделал глоток. Потом, не отрываясь от фляжки, покосился на Леньку, но пить не бросил.

— Ххха! — наконец выдохнул он, переведя дыхание. — Хорош гусь! Как фамилия?

— Шнурков!

— Запомним!

Ленька завернул крышку фляги, мигом на нары.

— Артист! — укоризненно сказал он Вовику. — Во фляжке водка!

Мы так запрыгали, что с нижних нар разом заорали:

— Эй вы, верхние, песок не сыпьте!

Вот так мы ехали на север, поезд лязгал на стрелках, в широком экране открытой двери плыли ели, ели, названия станций, озера, облака. Встречные полярные экспрессы проносились мимо нас на разъездах, сверкая привернутыми к столикам оранжевыми абажурами. Шли дожди. На серых водах лежало серое небо. Темно-зеленые трелевочные тракторы КТ-12 ревели в непролазной грязи дорог, на вершинах темных сопок лежали мокрые снега. Нас ждала Советская Армия, место, предназначенное страной для сильных и молодых мужчин. За серыми дождями, вот тут слева, лежали другие государства, чьи министры распинались в своих добрых чувствах к нам, а на равнинах аэродромов стояли дежурные звенья самолетов серии «Ф» с атомными бомбами на борту. И пилоты, знавшие назубок курсовые и выход к цели, валялись в скафандрах на черных кожаных диванах дежурок. И атомные лодки высовывали у наших берегов змеиные головки перископов. И молодые ребята в ботинках и гольфах пели на казарменных плацах веселые песни. Вон те горы — они уже не у нас. Они уже в НАТО…

Над городом шел снег, густой, мокрый. Нас выстроили на перроне, пересчитали. Мы пошли по доскам перрона, разбрызгивая по сторонам мокрый снег. Мы пошли, а Ленька остался. Он ехал дальше. Эх, Шнурков, каким бы ты стал нам товарищем в эти предстоящие три года! Пока, Ленька! Не судьба…

— Рыжий, Рыжий! — закричал кто-то, я обернулся — это бежал Ленька, проскальзывая, как на коньках, по мокрому снегу. — Я подарок тебе припас, — сказал он.

И вынул из кармана нож тбилисского производства.

— Пригодится, — добавил он, — со стопором.

Так мы расстались.

Через полтора года во время больших учений я вдруг увидел Леньку в кабине артиллерийского тягача, в колонне, что шла к нам навстречу. Он тоже узнал меня, высунулся из окошка и что-то долго кричал, но из-за грохота колонны ничего нельзя было разобрать…

Похороны

— На границе, в ста километрах от нашей части сосредоточено пятьдесят семь вражеских атомных пушек!

— При встрече офицера голова четко поворачивается, подбородок приподнят, рука…

— Радиостанция, которая перед вами стоит, предназначена для связи полк-дивизия, полк-полк. На передней панели мы видим…

— Рот-та, подъем!

Шлепанье босых ног, со второго этажа коек — прямо на пол, белые, отмытые в бане пятки — восемьдесят пар разом — стукаются о крашеный пол. Брюки — раз!

— Пять секунд прошло!

На одну пуговицу — черт с ними, с брюками… Портянки — раз, раз, комом в сапог, торчат из-за голенища, но не идти же!

— Десять секунд прошло!

— Патриотизм, чувство преданности Родине отличают солдата Советской Армии…

Теперь в гимнастерку… колом стоит от вчерашнего пота… с хрустом гнется…

— Рот-та, становись!

«Дорогая мама! Вот мы и прибыли на место. Теперь пиши мне по адресу: Мурманская область, воинская часть…»

Ремень перехвачивает талию, а уж боком видно — строй начинает сбегаться. Раз, два, прыгнул, растолкал других плечом, встал. Вот он я, защитник!

— Автомат Калашникова имеет откидной приклад для технических родов войск, которым и принадлежит наша часть.

— Первый взвод — на разгрузку угля, второй — на лесобиржу, третий — в распоряжение дежурного по части.

— Строились двадцать две секунды. Плохо. Придется повторить. Рота — отбой!

— Запомните, что вы служите в округе первого класса, то есть в округе, который граничит с государством — членом НАТО. Показываю на карте…

— Первый взвод — на уборку территории, второй — на строительство парка машин, третий — в распоряжение дежурного по части.

— Рот-та, подъем!

— Носки на ширине ступни. Ну что вы выставили живот, как директор пивзавода. Видеть грудь третьего человека… Еще раз — равняйсь!

— Рот-та, отбой!

— Эти уколы являются обязательными для всех военнослужащих Советской Армии. Они предохраняют от брюшного тифа, от…

— Рота, подъем, тревога!

Здравствуйте! Только приехали — уже тревога. Даже службу понять не успели. Брюки-портянки-сапоги-гимнастерка-ремень. Есть!

— Одеть бушлаты!

Ого, это что-то новенькое.

— Курящие, шаг вперед!

Махорку давать ночью будут, что ли? Шагнули. Некурящие — человек пять — стыдливо топчутся на месте.

— Несмотря на неоднократные предупреждения, кто-то курит в казарме. Сегодня ночью дежурный по части обнаружил на полу в вашей казарме окурок. Вот этот. Его следует убрать из казармы. Выбросить. И выбросить так, чтобы всем запомнилось — курить в казарме нельзя! Некурящие, встать в строй к курящим. Это на тот случай, если станете курить — чтоб наука. Рота, напра-во! На выход шагом марш!

Ночь. Прожектора на крышах. Ветер с залива. Надо, пожалуй, застегнуть бушлат на крючок. Не продуло бы со сна.

— Вовик, застегни бушлат.

— А что, ты думаешь — пойдем куда-нибудь?

— Наверно.

— Идиотизм!

Ага, несут носилки. На них два одеяла, на одеяле лежит простыня. На простыне — баночка, в баночке — окурок. Направо. Шагом марш. Дорога в гору. Потом вниз. Направляющие, короче шаг. Подтянись. Дорога входит в лес. Ветер. Низкие елки гнутся и пляшут под ветром. Дорога вверх. Наша очередь нести носилки. Бери, Вовик! Носилки тяжелые, только странно все это. Неужели нельзя по-человечески сказать? Нельзя курить в казарме, и точка. Направляющие, шире шаг. Дорога идет вниз. Ночь. Темнота. Елки пляшут под снегом. Сапоги месят снег. Щеки мокрые, снег стекает по щекам, тает на подбородке. Рота, стой. За елками виднеется какая-то ограда, за оградой — кресты. Кладбище. Ну-ка, выкопаем здесь могилу для проклятого окурка! Ну-ка, похороним его здесь, в мерзлом грунте Мурманской области, на окраине городского кладбища! Ну-ка, закопаем здесь в земле старые свои привычки, свою старую жизнь под названием «гражданка»! Шустрей, шустрей лопатами! А где лопата не берет — ломом, ломом! Нам еще немало рыть этой каменной землицы за три года службы в Заполярье. Окопы, блиндажи, землянки, боевые позиции, ходы сообщения, индивидуальные укрытия, аппарели для машин — сквозь снег к земле, сквозь землю вниз, в ямку от пуль и осколков, от взрывной волны и атомного света. Вот и холмик насыпали над окурком, над гражданской жизнью. Рота, становись, равняйсь, налево, шагом марш!

Теперь мы несем пустые носилки. Без окурка. На границе, с другой стороны ее смотрят в нашу сторону пятьдесят семь атомных пушек. Так что не курить в казарме!

Приехал папа

Сержант Леша Винокуров настолько изящен и блестящ, насколько вообще может быть изящен и блестящ сержант. Грудь полна начищенных наград, талия гимнаста, чуть ушитые, невероятно по-армейски модные брюки-галифе, статность, недостижимая в природе. Между нами он смотрится, как графиня на вечеринке у сапожников. Ко всему Леша умен, красив, спокоен и имеет первый класс. Их всего-то пять человек в нашей части — радистов первого класса. Это для нас просто боги, спустившиеся на землю для того, чтобы научить остальных людей манипулировать телеграфным ключом.

Леша входит в класс — это картина! Он вопрошающ и строг, готов к шутке и энергичен. Рука его четко опускается вниз, подворотничок сверкает белизной. Он ждет доклада. Докладывает Вовик. Зацепившись за табуретку и повалив ее, он вразвалочку выходит в центр класса и виновато, с извиняющейся интонацией говорит:

— Рота, встаньте. Товарищ сержант, рота собрана для занятий.

— Отставить, — говорит Винокуров. — Красовский! Разве так докладывают? Мы ж с вами не на гулянке. Что вы стоите передо мной, как директор пивзавода? Пузо вперед, гимнастерка скомкана… Распрямите плечи, больше… больше!

Вовик распрямляет плечи и становится похожим на индюка.

— Выйдите из класса. Выйдите, а я вам доложу.

Вовик с постной физиономией вышел из класса и через секунду постучал в дверь.

— Можно?

Винокуров чуть улыбнулся, рота засмеялась.

— Давайте с вами так договоримся, — сказал Винокуров, — мы с вами сыграем спектакль. (При этих словах Вовик посмотрел на сержанта, как старик на мальчика.) Да, да, спектакль. Вот, предположим, вы — сержант. Допустим на минутку такое положение. Сержант, когда входит в класс, где должны проводиться занятия, не стучит. Просто входит, и все. Уяснили?

— Разумеется, — сказал Вовик.

— В армии нужно говорить — так точно.

— Зачем? — сказал Вовик. — Смысл-то один!

— В армии нужно говорить — так точно. Ну, идите.

Вовик вышел из класса, резко вошел.

— Рот-та, встать! — скомандовал сержант Винокуров.

Мы вскочили, как на пружинах.

— Товарищ рядовой! — четко отрапортовал Винокуров. — Рота собрана для проведения занятий по станционно-эксплуатационной службе. Докладывает сержант Винокуров!

Вовик опустил руку и вдруг протянул ее сержанту. Винокуров растерянно пожал ее.

— Ну что ж, хорошо, — похвалил Вовик сержанта.

Весь класс засмеялся так, что к нам прибежал ротный командир.

Он распахнул дверь и стоял в проеме, занимая все пространство своей гигантской фигурой.

— Рот-та, встать! — грозно скомандовал Винокуров.

— Отставить, — сказал ротный. — Что за шум?

Он говорил, наклонив голову вниз, сливая вместе все согласные, и словно прислушивался к тому, что сам говорит. Во всяком случае, никогда нельзя было понять — будет он тебя распекать сейчас или обойдется остротой.

— Да вот, товарищ капитан, — сказал Винокуров, — пока молодые солдаты докладывать как следует не умеют. С рядовым Красовским репетируем. Нет нужной выправки. Пока.

— Да, — сказал ротный, — Красовский мешковат. Товарищ на строевой подготовке выпускает себя из рук. Куда его погнет, туда он и опустится. Это у него коренной недостаток. А вы, товарищ сержант Винокуров, по основной дисциплине хорошенько их гоняйте. Хорошенько. Если по основной дисциплине неуд — то можно дальше не стараться, калории не тратить. Отдадим в пехоту, иди там гоняй на пузе в снегу… Ну, хорошо. Здесь рядовой Буйко есть?

Из-за последнего стола поднялся грустный солдат с покатыми плечами.

— Это я.

— Ага, — сказал ротный, — ну мы с вами еще встретимся. Садитесь. Сержант Винокуров, продолжайте занятия.

Ротный ушел, мы встали, сели, но все уже глядели не на сержанта Винокурова, а на этого таинственного рядового Буйко. Чего это они с ротным не поделили?

— Ну, вот с чего мы сегодня начнем, — сказал сержант Винокуров.

Он включил приемник, смонтированный в тумбе стола, и переключил его на динамик. Оттуда посыпалась пулеметная морзянка — я просто не представлял себе, как можно так быстро манипулировать ключом. Горячее сердце информации билось в этой передаче, в стремительных точках и тире, отделенных друг от друга крошечными промежутками времени. Ах как много людям, оказывается, надо сказать друг другу! В динамике билось само время, раздробленное в стеклянное крошево звуков, ревел язык нового века, лаконичный, отточенный электрическими разрядами до идеала. Это была музыка, какой-то странный вид ее, сработанный тональностью передатчика, мощностью его ламп да сухой рукой радиста. И мы сидели в этом классе, как темные лесные частушечники, попавшие вдруг на концерт Баха и где-то по-звериному уже понимавшие величие и огромность звучащей музыки, но еще будучи не в состоянии ею насладиться и осознать.

Винокуров выключил приемник.

— Это шла погода по области, — сказал он. — Если вы с желанием будете учиться, гарантирую, что через десять месяцев вы будете читать такую передачу так же свободно, как я.

Все вздохнули. Это казалось несвершимым.

— Ну, конечно, может быть, не так, как я, — улыбнулся Винокуров, — но будете. А пока мы начнем с цифр. Единица. Запишите: точка, четыре тире. Ти-та-та-та-та. Вот как она звучит.

Винокуров сел за ключ. Ти-та-та-та-та. Ти-та-та-та-та.

— У нас есть такой прием: почти каждый знак при обучении — ну, чтобы легче было запомнить, — называют сообразно звучанию. В учебниках этого, конечно, нет. Это наша маленькая хитрость. Вот единица: ти-та-та-та-та. Получается: при-е-хал-па-па. Похоже? Ти-та-та-та-та. При-е-хал-па-па.

Да, действительно похоже. Вовик кусает губы от смеха, толкает меня в бок. Смешно. Приехал папа. Ну и шутки откалывает жизнь! Но мы зубрим на слух и этого неизвестно откуда и зачем приехавшего папу, и двойку зубрим — «я на горку шла», и тройку — «купите сахар».

— Запиши себе в книжечку, а то из головы вылетит! — шепчет мне Вовик. — У тебя же склероз!

Он намекает на мой дневник. Да, да, как бы не так! Приехал папа — это уже на всю жизнь. Без записи. Без книжек. Скоро нам по ночам будут сниться мелодии из телеграфных сигналов. Купите сахар! Это скоро станет нашей военной профессией!

Когда занятия подходили к концу, в класс снова вошел ротный.

— Ну хватит, — сказал он Винокурову, — все марш из класса. Буйко, останьтесь!

— Рыбин, — сказал сержант Винокуров, — уберите класс.

— Слушаюсь!

Ротный сел за пульт, огромной веснушчатой рукой придвинул к себе первый попавшийся бланк радиограммы и буркнул в сторону Буйко, сидевшего в робком ожидании:

— Принимай!

Навалясь левой рукой на стол, он начал передавать. Я тихо ходил по классу, собирая исписанные листки, бланки радиограмм, и, как пишется, «был невольным свидетелем происходящего».

Ротный сначала поглядывал на Буйко. С того лил пот. В больших головных телефонах он почему-то напоминал мне зайца. Ротный стал передавать быстрей, вошел в раж, шапку снял, но Буйко сидит себе, как истукан, и с невыразимой мукой глядит на ротного. И ничего не пишет. Не принимает. Ротный, на секунду оторвавшись от передачи и случайно взглянув на Буйко, увидел, что тот ничего не пишет, аж на табуретке откинулся, словно узнал, что его близкий друг — шпион.

— Ты — чего? — с ужасом спросил ротный.

— Ничего, — робко сказал Буйко.

— Ты чего не принимаешь? — спросил ротный чуть не со слезами.

— Быстро, — извиняясь, сказал Буйко.

— Быстро… — с горечью повторил ротный. Он три раза ударил ладонью по ключу. — Что за буква такая?

— О, — сказал Буйко.

— О, — снова с горечью повторил ротный, все с той же интонацией несправедливо обиженного человека. — Ты знаешь, что я тебя выменял у Мамедова, командира зенитного полка? Ты знаешь это или нет? А за тебя отдал ему шофера первого класса! Ты ж по документам идешь как радист! Ты на радиостанции-то работал?

— Да, — встрепенулся Буйко, — работал.

— Ну, у вас на радиостанции там был ключ? Или только микрофон? Ну вот куда голосом орать — эй, Пантелей!

Последние слова ротный прокричал себе в кулак, будто держал микрофон.

— Ключ был, товарищ капитан, но я всё Морзе забыл.

— Забыл, — грустно повторил ротный, — я тоже на аэроплане до луны летал! Только давно это было, забыл все!

Он встал, с грохотом захлопнул крышку пульта. Любой молодой солдат, мало-мальски знавший радиодело, был крайне важен. Его можно было, немного обучив, тут же посадить на боевую связь.

— Что сегодня проходили? — спросил ротный.

— Вот это… приехал папа.

Ротный покачал головой, нахлобучил шапку, просверливая Буйко своими рыжими обиженными глазами.

В класс вошел командир взвода по фамилии Слесарь. Он молодцевато, с фальшивой улыбкой поглядел на всех, странно при этом вскинув брови, и спросил ротного:

— Ну как, товарищ капитан, годится Буйко к окружным соревнованиям? Хороший радист?

Ротный, не глядя на Слесаря, пихнул ногой табуретку, пошел на выход и уже у дверей сказал:

— Радист? Такой же, как ты взводный!

И с грохотом хлопнул дверью.

По фашистам — огонь!

Старшина Кормушин мелким цыплячьим следом отмерил нам в снегу полдвора и велел после работы лопаты отнести в каптерку. Сеня Вайнер с одной стороны, а мы с Вовиком — с другой. У нас с ним безумное изобретение севера — длинная лопата с двумя ручками, очевидно, созданная на базе анекдота: «Где трактор не пройдет, послать двух солдат с лопатой».

Мы отрабатываем два наряда вне очереди. (Не надо путать с очередными нарядами — кухня, дневальство и т. п.) Получили эти два наряда за пререкания с младшим сержантом Чернышевским. Достанется же такая фамилия человечку с выпученными глазами, с головой в форме молотка, издали похожему на Маленького Мука! А дело разгорелось с того, что Вовик вышел на строевую подготовку с романом Теодора Драйзера «Американская трагедия», который он засунул за пазуху, потому что нужно было быстро построиться, а бежать к тумбочке было далеко. Поэтому Вовик засунул Драйзера за пазуху и думал, что под шинелью литературы никто не заметит. Но после ряда строевых упражнений с карабином, в частности «коли!» и «отбей!», и других энергичных действий Драйзер по непонятным причинам встал в поперечное по отношению к Вовику положение и сильно демаскировал моего друга. В строю Вовик вдруг стал горячо шептать мне:

— Ударь меня незаметно, но сильно прикладом в грудь!

Но я, ничего не подозревавший насчет «Американской трагедии», только кисло улыбался на эту дурацкую шутку. Когда же я увидел, что Вовик стал похож на институтскую официантку Зину, широко известную своими формами, карабин мой как-то сам по себе опустился, я не слышал громких команд младшего сержанта Чернышевского, все делал невпопад. Я мгновенно перебрал сто вариантов — почему у Вовика именно во время строевых занятий выросла такая соблазнительная грудь, — но ничего правдоподобного не мог представить.

Вовик, сам понимая нелепость положения, пытался исправить ситуацию: беспокойно ерзал под шинелью, будто его тревожили паразиты, подергивал плечами, глупо улыбался, дергал ногой, словно хотел выдернуть ее из того места, к которому она прикреплялась. Наконец, он пытался повернуть «Американскую трагедию», для чего свободной рукой вроде бы с удовольствием почесывал свою неведомо как выросшую грудь. Вовикины действия не остались, конечно, незамеченными. Рота стала похихикивать, а потом, как писал в рапорте младший сержант Чернышевский, «…рядовой Красовский превратил занятия по строевой подготовке в балаган, в чем ему помогал рядовой Рыбин».

Младший сержант Чернышевский под общий хохот и крики извлек из-за пазухи у Вовика книгу Драйзера и с иронией спросил:

— Что это?

— «Американская трагедия», — отвечал Вовик.

— Я сам понимаю, что не русская, — с улыбкой сказал младший сержант Чернышевский, — я интересуюсь, как эта трагедия к тебе за пазуху попала. Для смеху, что ли?

— Случайно, товарищ младший сержант.

— Ну вот мне случайно не попала за пазуху комедия. Правильно? Два наряда вне очереди!

Вовик с болезненным состраданием посмотрел на Чернышевского. Оба были одинакового роста, что само по себе уже было смешно.

— Я говорю, — повторил младший сержант Чернышевский, — два наряда вне очереди!

Вместо того чтобы сказать по-уставному — «Слушаюсь, два наряда вне очереди», Вовик вдруг поднял вверх обе руки. В одной он держал семизарядный карабин Симонова, в другой книгу Теодора Драйзера «Американская трагедия».

— «Любите книгу, — горестно сказал Вовик, — источник знания!» Алексей Максимович Горький.

Некоторые солдаты из слабонервных просто попадали на снег, а младший сержант Чернышевский вытаращил и без того вытаращенные глаза и стал кричать:

— Ты, Красовский, Горьким не прикрывайся! Горький на строевую подготовку за пазуху книжки не запихивал. У него было так: строевая так строевая, а читать так читать. В личное время, конечно.

— Да Горький и в армии-то никогда не служил! — ошалело сказал Вовик.

— Горький? — возмутился Чернышевский, словно он только что сдал Алексею Максимовичу дежурство по роте. — Еще как служил! Эх ты, с верхним образованием, а азов не знаешь!

Младший сержант Чернышевский рассмеялся, подергивая большой молоткообразной головой. Все это можно было принять за шутку, если бы это не было так серьезно. Я разозлился.

— Товарищ младший сержант Добролюбов, — сказал я, — то есть Чернышевский… Петрашевский, то есть Горький, в армии не служил!

Ну, шутка, конечно, третьего разряда. А что? Я просто хотел сказать этому Маленькому Муку, что нас — двое. Двое, и все. Каким бы остолопом ни был мой друг, смеяться над ним можно, а вот издеваться будет трудно. Потому что нас двое.

Не знаю, как насчет Горького, но относительно этой пары — Чернышевский — Добролюбов — младший сержант Чернышевский был, кажется, в курсе. Он немедленно переключился на меня, в результате чего мы с Вовиком и чистим от снега двор в «личное время», в то самое время, когда солдаты пишут письма, въяривают в три гармошки в казарме, а Горький «читал так читал»! А мы чистим снег.

— Прем рогом? — кричит нам с того конца двора Сеня Вайнер.

— Прем!

Не нравится нам в армии. Мы двигаем оригинальную двойную лопату и разрабатываем различные планы. У Вовика вот какая созрела идея: закрыть на все глаза и три года перетерпеть. Между прочим, можно податься в писаря, в штаб дивизии, нам дважды, как с высшим образованием, предлагали. Обмундирование новое, всегда при тепле живешь, власть большая дана писарям. И работа чистая. Но Вовик сказал — «служить бы рад…», и на этом вопрос был закрыт. Мы станем классными радистами. Мы будем, как Леша Винокуров или Башарин — вольные сыны эфира. Мы будем после дежурств приходить в роту, как усталые корабли приходят в порт. «Прохождение сегодня так себе…» — значительно будем говорить мы, и все другие товарищи будут понимающе кивать головами. Да, с прохождением радиоволн на севере тяжеловато. Но не такие радисты Рыбин с Красовским, чтобы у них не было связи. Вот так. А то будем мы подходить к дневальному, с невинным видом по-дружески спрашивать — слушай, где-то тут у тебя в тумбочке была баночка с модуляцией. И он, салага, зелень, будет открывать тумбочку и под общий хохот роты искать там эту самую баночку.

Но этот проект что-то мало сбывается. Пока что мы «прем рогом» из-за Горького, Чернышевского, Добролюбова и других демократов. Поэтому выдвигаются другие основополагающие идеи. Например, рубануть по левой ноге топором, якобы случайно, при работе на лесобирже, и охромеешь. Охромеешь — из армии комиссуют. И мы дома. А?.. Нет, сразу оба случайно рубают по ногам — это подозрительно. Лучше так: один рубанет себе по ноге, а другой станет курить чай, и в легких мгновенно появятся затемнения. Очаги. Говорят, что это старый способ. Ну, то, что мы останемся калеками, нам и в голову не приходит. Заживет! Да… Не нравится нам тут. Может, поднажать через родителей? У Вовика отца как-никак прокляла католическая церковь. Не каждый день бывает. А что может сделать Вовикин папа? Написать письмо министру обороны? Так, мол, и так, меня католическая церковь прокляла, а младший сержант Чернышевский (не тот Чернышевский, который писатель, а совершенно другой) из-за А. М. Горького и Н. Г. Чернышевского (того самого, помните — «четвертый сон Веры Павловны») объявил Вовику два наряда вне очереди совершенно несправедливо!.. Да. Не пойдет. Надо выкручиваться самим. Может, прикинуться дурачками, психами? Я не я, и хата не моя! Какой Горький? Никакого Горького не знаю. Читать так читать! Писать так писать! А вы знаете, что у алжирского бея… ну, можно чего-нибудь придумать. Вовик бросается на снег, катается там, дергается, показывая, как нужно изображать шизоида. Он поднимается — глаза смотрят внутрь души, по подбородку течет слюна, руки дрожат, щека дергается.

— Ну как? — взволнованно спрашивает он.

— Похоже.

— Жаль, чернил при себе нет. Если б вылить на голову чернила — было бы достоверней. Чернила вылить, а потом клеем канцелярским все бы залить. Любой бы врач поверил. Это я тебе говорю как актер.

А может, пока присягу не приняли, просто вскочить на поезд и драпануть? А?

К нам подходит Сеня Вайнер. Тоже два наряда за пререкания. Сеня — металлург с Урала, парень огромного роста и страшной силы. Как веточку, поднимал он батальонскую штангу, кидал ее на землю при общем восхищении.

— А если б баб не знал, еще сильнее был бы, — говорил он при этом.

Делал он и такие номера: ложился на койку, и каждый, кто хотел, мог прикладом карабина со всего маху дать Сене в живот. Карабин, как от доски, отскакивал. И Сене хоть бы что. Только не в ребра, не в ребра, а пониже, в пузо!

— Ну что, — говорит Вайнер, — может, сгребем все в одну кучу? Чтобы работа была видна.

— Давай.

Мы наваливаемся на лопаты. Завтра в части большой день, и весь плац должен быть чистым от снега. Завтра все мы, приехавшие в пульманах в этот северный город, принимаем присягу.

— Значит, понятно всем? По воротам, что выходят на болото, не стрелять. А то каждую весну приходится менять эти ворота — за зиму простреленные все бывают. В дырах. Ветер скрипит воротами, часовому кажется, что нарушение. Учтите. Если, конечно, увидите, что человек лезет, то действуйте по уставу… Поздравляю вас как молодых солдат, только что принявших присягу, с заступлением в первый караул. Сержант Винокуров, командуйте!

Караул. Мы с Вовиком стоим в строю на специально отгороженном кирпичиками месте, где происходит развод караула. У нас в подсумках тяжелеют рожки с патронами. По тридцать патронов в каждом рожке. По тридцать уничтоженных врагов. Целая рота убитых врагов лежит в подсумке. Прямо над головами, над ледяными дулами наших автоматов, из которых мы стреляли всего по одному разу, висит красный столб северного сияния.

Наша часть располагается с самого края дивизии. За воротами возле дровяного склада — снега, снега, редкие елки, потом сопки. Заполярье. И мы его караулим. Лично я и лично Вовик. Вот так. В мои владения входят огромный, только что построенный деревянный гараж (парк боевых машин), казарма, радиомастерские, небольшой склад горючего, каптерки. Наша смена с Вовиком — третья. Самая ночь.

В караулке пахнет борщом, ружейным маслом, газетами. Вчерашний караул — телеграфная рота — с удовольствием уступает нам два войлочных топчана, на которых нам спать четыре раза по два часа (восемь часов на посту, а восемь часов не спать — бодрствующая смена), сдает документацию, посуду по описи, инвентарь и — домой. Первые два часа мы должны с Вовиком бодрствовать, потом два часа спать, потом на пост. Вовик тут же садится писать письмо. На маленьком столе, где Вайнер с Прижилевским уселись за шахматами, это не так-то просто. Вовик заслоняет текст письма рукой, чтобы никто не мог прочесть заветных слов: «Дорогая моя, любимая Светуха!» Он отключен ото всего и, по-моему, самые ласковые эпитеты черпает, глядя на выразительный плакат «Будь бдителен!», на котором пограничник хватает за шиворот шпиона в темных очках. Мой трогательный Вовик! Иногда я его ловлю на том, что он вслух, правда, тихо, разговаривает со своей Светухой, что-то шепчет ей и улыбается ее ответам…

Через полчаса в караулку приходит дежурный по части лейтенант Слесарь, и тут выясняется, что у Миши Дербина автомат стоит на боевом взводе. Сержант Винокуров морщится — это его недосмотр, по крайней мере по отношению к молодому солдату. Слесарь объясняет Мише неправильность его действий таким путем:

— Ну вот, Дербин, если, предположим, мужчина — ну вот мы с тобой — будет… как бы тебе сказать (он мелко смеется, по-кошачьи щурясь на Дербина)… будет в напряжении в течение пяти лет, допустим. Так? Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Так точно, — гаркает Дербин. Он весь в жутком напряжении — первый караул, проступок со взведенным курком, оружие. Миша прибыл в часть из дремучих вологодских лесов. Имеет четыре класса, паровозного крика боялся, когда в армию везли.

— Ну вот, — тихо говорит Слесарь, — тогда после этого мужчина уже с женщиной ничего сделать не сможет. Усек? Вот так и автомат. Пружина у него снашивается.

До Дербина наконец дошло. Он хохочет, радостно поглядывая на всех нас. Винокуров тактично поджал губы. Вовик выныривает из глубин своих любовных диалогов, ошалело смотрит на Слесаря. Никто не смеется.

— Пример, конечно, солдатский, — говорит Слесарь, — но зато доходчивый.

Эта фраза звучит как оправдание.

Я готовлюсь заступить на пост. Сегодня мороз — что-то около тридцати, с легким ветерком. Я надеваю: ватные брюки, валенки (сую туда ногу, обернутую пятью газетами поверх портянок), телогрейку, подшлемник, шинель, шапку с длинными ушами (эти шапки у нас зовут почему-то «атомные») и, наконец, огромнейший тулуп. Кроме того, на мне две пары белья и под гимнастеркой внештатный бумажный свитер. Гоняют за это, но не очень. Ремень автомата еле налезает на плечо. Не представляю, как я буду стрелять, как просто смогу снять автомат… Вовик в лучшем положении — он будет стоять в теплом штабе у знамени части, поэтому легко одет — всего в шинели.

Мы выходим на специальную площадку перед караулкой и под звездами заряжаем автоматы. Я сменяю на посту совершенно посиневшего Прижилевского. Винокуров светит фонарем, я осматриваю все печати — на гараже, на каптерках, на радиомастерской, на складе горючего. Все печати в порядке.

— Если б тот, кто придумал такой мороз, приехал бы к нам в Молдавию, его б сразу посадили на десять лет без права переписки! — говорит мне Прижилевский. Он семенит в теплую караулку, а я остаюсь один.

Если вот сейчас тихонько убьют меня, то могут убить всех ребят в казарме. Эта мысль, вдруг пришедшая без всякого повода, делает мою миссию весьма значительной. Я знаю «маршрут движения часового второго поста» и двигаюсь согласно этому маршруту. Я иду мимо огромного гаража, в котором более двух десятков машин с радиостанциями, из них три сверхсекретные! Здесь хорошо. Гараж стоит как раз поперек трубы: залив — ущелье. Вот Прижилевский, как видно по следам, здесь все время и топтался. Дальше, в проулочке между гаражом и казармой, будто вентилятор стоит, даже снег весь сдут, земля одним осенним льдом покрыта. До казармы шагов пятнадцать наберется, и вот здесь — сквозь тулуп, телогрейку, шинель, сквозь тайный свитер — ветер насквозь и навылет. Прошелся вдоль казармы, снова надо назад. Ветер дергает за полы тулупа, свистит в воротнике. Откуда же могут напасть? Да оттуда, откуда ветер дует. Он же видит, что я все время норовлю к ветру спиной встать. Ну хорошо. Я тогда буду идти так, как иду, и вроде бы мне на все начхать… надо сразу, резко обернуться, чтобы он не успел скрыться или спрятаться за угол. Он, наверно, за каптерками… Так. Я обернусь. Ну и что?.. Нет. Надо снять автомат с плеча. Только тихонечко, незаметно для него. Как же это сделать? А вот как… я вроде замешкаюсь там в углу… Ну-ка!! Я сдергиваю с плеча автомат, резко оборачиваюсь. Черт! Оказывается, палец в меховой рукавице еле протискивается в прорезь к спусковому крючку… Нет никого. Если в валенках можно идти на цыпочках, то я иду на цыпочках к другому углу каптерок, заглядываю за угол — никого… Смешно.

В это время до меня ясно доносится какой-то слабый звук. Металл о металл. Вроде бы кто-то осторожно пытается вставить ключ в замок. Я прижался к стене каптерки и медленно обернулся. Звук шел со стороны ворот. Еще новости! Мало того, в слабом отсвете прожектора я увидел там какое-то движение, вернее, окончание его, эхо движения, потому что, как только я обернулся, там уже ничего не двигалось… Что делать? Глупо ведь идти посреди двора с выставленным вперед автоматом. Тебя могут подстрелить, как мишень. А поглядеть, кто там скребется, надо. Я прошел шагов десять до столба, стоявшего посреди двора, и встал за него. Отсюда по крайней мере можно вести огонь. Я до слез всматриваюсь в ворота, не упуская боковым зрением и гаража… и вдруг просто похолодел: из большой щели, образованной створками ворот, высунулась рука в перчатке, которая стала шарить вверх-вниз в поисках, очевидно, крючка. Ночью ворота запирали на засов, поэтому, шарь не шарь, засова не отодвинешь. Спокойно, товарищ Рыбин! Я откинул металлический приклад автомата и приставил его к плечу. При этом был слабый щелчок — замок зафиксировал положение приклада. Рука мгновенно опустилась. Будто вслушивалась. Ну что ж, давай, родной, давай, сейчас я нанижу тебя на струю свинца, как на шампур! Я взялся за шпенек затвора, словно это был больной зуб, и осторожно дослал патрон в патронник. Я как будто видел, как в темном чреве автомата под крышкой ствольной коробки патрон поднял вверх желтенькую головку и затвор протолкнул его в ствол… Рука снова стала шарить в створке ворот, и этого для меня было достаточно. Я прицелился. Далековато, правда… Пригнувшись, я перебежал метров десять и повалился за бревна, оставшиеся от строительства гаража. Куда же стрелять? Черный круг прицела выхватил кусок засова на воротах, щель… где ж рука в перчатке? Я не видел никакой руки! Не может быть! Я встал и, как был — весь в снегу, с приготовленным к стрельбе автоматом, — пошел к воротам. Там что-то дернулось. Около засова болтался на ветру кусок коры.

Только теперь я обнаружил, что совершенно взмок, подшлемник от пота хоть выжимай, сердце стучит, как бешеное… Дела. Разрядил автомат, пошел было по своему маршруту, но вернулся, сорвал этот несчастный кусок коры и бросил его в снег.

Я снова пошел к гаражу, осмотрел печати, все было в порядке. С залива дул все тот же ледяной ветер, ряды поземки, как атакующие цепи, перебегали под светом прожекторов по старому снегу. Фу-ты, черт, из-за куска коры!.. Я прошел мимо всех своих охраняемых объектов. Все было в порядке, все печати на месте. Пусть кто-нибудь сунется!.. За спиной заскрипел снег. Ха-ха. Слыхали мы эти скрипы. Чуть по деревяшке тридцать пуль не выпустил! Я спокойно обернулся — по двору бежал человек. Он не был привидением или куском коры. Он был бегущим человеком, и я это ясно видел. Автомат, как птица, слетел с плеча.

— Стойктоидёт!! — закричал я, да так страшно, что бегущий весь передернулся на бегу и остановился, потрясенный. Между нами было метров пятнадцать. Но у него было преимущество: я стоял, ярко освещенный прожектором, а он, негодяй, в тени.

— Это я, — слабо сказал он.

— Подойди сюда!

А сам держу автомат. На всякий случай.

— Ну чего ты пушку-то выставил? Молодой, что ли… а, зелень… Я чуть не умер, так напугал!

Передо мной стоял ефрейтор из телеграфного взвода, в валенках, в кальсончиках и в бушлате внакидку.

— Ну чего стоишь, как пень, не понял, что ли? В уборную бегу, пусти!

Я сошел с дорожки, а он побежал дальше. Да. Лучше стрелять по коре, чем по своему товарищу… У караулки загорелся фонарь — это сержант Винокуров шел сменять меня с поста. Неужели два часа прошло?..

Днем на посту стоять было веселей — только старшин к каптеркам без Винокурова не подпускай, а так гуляй себе и посматривай, как другие на строевой подготовке дубаря секут.

Вечером Леша все поторапливал нас — быстрее мыть пол, посуду, убраться, сдать караулку очередному наряду: в часть привезли кино, и надо успеть. Две части пропустишь, однако остальное посмотреть можно. Мы все сделали очень быстро, сдали караулку, побежали в казарму. Прижилевский на бегу всем посоветовал: посмотрим картину, а потом сдадим оружие. А то просдаешь его еще полчаса, а картина крутится. Правильно. Дельная мысль. Мы прибежали в хозроту. Там на простынке, прикрепленной к стене, уже наигрывал на гитаре Марк Бернес, а Борис Андреев обижался на его шуточки. Шел фильм «Два бойца», прекрасная лента военных лет. Весь наш караул протиснулся сквозь толпу и пристроился сзади проекционного аппарата, трещавшего в центре роты. Так мы и парились — в шинелях, в телогрейках, в тайных свитерах. Когда глаза привыкли к темноте, можно было увидеть, что половина зала сидели вообще в нижних рубахах — хозвзвод здорово у себя топит! Но мы не раздеваемся. Мы на экран глядим, как там идут дела! Немцы жмут, проклятые, под самым Ленинградом стоят. Вовик толкает меня в бок.

— Помнишь, у Межирова? «Мы под Колпино скопом стоим, артиллерия бьет по своим»?

— Эй, салаги, кончай трёкать! — сказал кто-то.

Все увлечены. Как там дела идут у Андреева с этой блондинкой? Эх, Бернес все расстроил, трепач! Прижилевский носом пошмыргивает. Вайнер тоже волнуется, льет с него, как из водопроводного крана. А Миша Дербин глаза открыл широко, в них экран горит белыми точками, наши там с немцами бьются. А немцев много! Стрекочет, стрекочет аппарат для узкой пленки «Украина». Бьются наши с немцами. А у Бернеса уже патроны кончаются, и второго номера, пулеметчика симпатичного, убило. А немцы все прут и прут. Много их легло на подступах к бернесовскому доту, а они все лезут да лезут. Сапоги ихние по лужам прямо на Бернеса. Прямо на нас с тобой. Прямо на Россию! Что же будет? И музыка такая играет — ну душу разрывает! И пулемет замолчал! Эх, патронов бы сейчас Бернесу! Как же он?..

— По фашистам — огонь! — заорал кто-то около моего уха.

— Миша!!!

Поздно. Щелкнул предохранитель, и Миша Дербин врезал по немцам из своего автомата. С грохотом и криками посыпались на пол зрители, истошно заорал зал, дыму порохового полно. Зажгли свет, загудели соседние роты, повалил народ. Сержант Винокуров отнял у Миши автомат, замахнулся, да не ударил. Потому что увидел, как сильно плакал Миша Дербин оттого, что у Бернеса кончились патроны.

Никого не убило, не ранило, только штукатуркой первые ряды поцарапало да нам, стоявшим рядом, стреляными гильзами, вылетавшими из автомата, досталось…

Шапка ротного

Ох, учения, зима, март проклятый! Морозяка собачий, валенки, слава Богу, сухие, аккумуляторы в инее, радиостанция — как тюрьма страшная. Холод лютый там, аж подумать — тоска, что от костра, где хоть повеселей, да в машину, на радиостанцию! Две телогрейки на мерзлый железный пол, под валенки; на спину тулуп да еще чего-нибудь давай накидывай. И оставайся там всю ночь с корреспондентом работать в направлении или кукуй в сети, пока тебя главная станция не вызовет. А до этого — молчок! — чтобы и носу в эфир не совал! Антенну настраиваешь — и то по фальшивой приставке, чтобы в эфир ни звука не прошло. Нельзя. Не положено. Где тут есть Рыбин — военная тайна! Потому что радиомаскировку соблюдаем.

У Прижилевского недавно была такая история — будь здоров, в штабе дивизии объяснялся! Сидел наш «король Молдавии» на связи. Есть такой код — СЛД. Значит — слежу. Слушаю. Вот этим делом Прижилевский и занимался. На его частоте все время какая-то станция работает, слышно громко, передают медленно. Ну, Прижилевский в порядке тренировки стал принимать, что передают. Получилось у него вот что:

Подождет передатчик полминуты, помолчит и снова свою песню заводит. И что Ваньку больше всего поразило, что «по-русски, паразит, передавал». Прижилевский слушал-слушал, ушел бы на другую частоту от этой пакости, да нельзя. СЛД. Тогда Ваня, не будь дураком, настроил передатчик и всеми имеющимися у него мощностями шарахнул по эфиру примерно следующее: «Пень горелый, колун, сапог, заткнись, паскуда!..» Это то, что успели принять в пункте радиоконтроля. Но вообще-то радиограмма была длинной — утверждали там. Не все просто смогли записать, как слова многие пишутся, не знали.

За эту депешу Ваньке крепко досталось, а особенно бушевал ротный. На них, дескать, во время войны фашисты таким матом в эфире ругались, что невольно, говорил ротный, невольно рука тянулась, как говорится, к перу. Но радиомаскировка прежде всего. Поэтому ротный терпел и молчал, не выдавая своей радиостанции, а Прижилевский, как слабовольный, распустил язык.

Особенно строго ротный указывал насчет радиомаскировки перед ротными учениями. И вот лютым мартовским утром, о котором и вспомнить-то страшно, мы тащим свои стокилограммовые ящики с радиостанциями к машинам, под которыми валяются шофера с горящими факелами и паяльными лампами — греют картеры. Я вместе с сержантом Винокуровым волоку ящик и испытываю некоторую гордость — наша машина завелась первой. Возле нее, победно опершись на откинутый капот, стоит наш водитель Шурик Ткаченко, широко известный не только у нас в части, но и во всей дивизии выколотой на груди мудрой мыслью: «Женщина — это кошка. Кто приласкает, тому и мурлычет».

На звук работающего мотора пришел ротный — похвалить Шурика.

— Молодец, — говорит он Шурику и одобрительно подергивает головой, словно описывает подбородком правильную окружность.

— Мне завестись в такой мороз, — говорит Шурик, — плёв дело!

При этих словах мотор нашей машины ярко вспыхивает, освещая картину Шурикиного позора. Ротный с неожиданной для его грузной фигуры быстротой срывает с Шурика шапку и швыряет ее в пламя, в крутящийся вентилятор. Мотор глохнет. Тут и Шурик, как герой, своим полушубком накрывает огонь.

Через полчаса во главе колонны машин мы уже пробираемся в снегу по глубокому ущелью, которое здесь называется дорогой. Разъехаться невозможно, встречная машина вдавливается в стену снега, потом, когда колонна проедет, ее вытаскивают. Обиженный затылок Шурика украшает изодранная и обгорелая шапка, из которой торчат в разные стороны клочья черной ваты. Заслоняя половину ветрового стекла, рядом с Шуриком возвышается ротный.

— Что ж это вы, товарищ капитан, — почти со слезами говорит Шурик, — свою-то шапку не кинули?

— Понимаешь, — говорит ротный, — государству не выгодно. Моя-то шапка офицерская, дороже стоит.

— А, — мрачно говорит Шурик, — понятно.

Вечером за пятьдесят километров от города мы останавливаемся в глухом лесу вместе с саперами. «Здесь не разминировано еще с войны, — предупреждает всех саперный майор, — прошу от палаток далеко не отходить, по возможности прекратить вообще хождения». В нашей палатке разместился почти весь взвод. Ротный где-то совещается с сержантами, а я, Вовик и Шурик укладываемся на гору лапника у края палатки. Так надежней: от печки все равно отгонят, тем более что старшина Кормушин несколько раз предупреждал, что у печки — место для ротного.

— Не везет мне в жизни с головными уборами, — вздыхает в темноте Шурик. — Не везет, ну включительно! Это что, думаешь, первый случай? Если посчитать — пальцев не хватит! Ветром с меня сдувало — тыщу раз. И все прямо под машину. Или же в лужу, в самую грязь. Один раз шляпа у меня была законная! Зеленая, велюровая, у нас из-за них в магазине дрались, одному два ребра сломали. Так в эту шляпу мамаша в темноте полтора литра молока влила, с крынкой спутала. Ну а уж после молока какой вид? Сам посуди. Ну, сключительная шляпа была!

А один раз я за одной девицей в селе ударялся. Дело прошлое, девка была ну сключительная! В розовой кофте ходила и на личность ничего была! Я к ней и на танцах, и в клубе, а она ни в какую не дается. Я, говорит, не тронутая и не дам. А у меня, дело прошлое, было жуткое подозрение, что она гуляет с одним парнем, Федей Гробом из второй бригады. Ну, я, конечно, на силу не налагаю, раз нетронутая.

Однако ж выследил я их. В то время как раз мне брательник из Ленинграда кепочку привез такую серую, козырек резиновый, гнется, а не ломается. Ну вот, после танцев пошли они гулять, а я по бурьянам, как разведчик, за ними слежу. В овражек они зашли, то да се, он ей и двух слов не сказал, слышу, уже началось! Ох, думаю, вражья сила, я с тобой завтра поразговариваю! Лежу рядом с ними, а внутри весь кипю!

Кончили они свое дело, она встала, юбочку поправляет, а он, конечно, шагнул в сторонку и поливает. И прямо на меня. На голову, на плечи. На кепочку ленинградскую! Хоть бы помахивал — нет, прямо прицельно лупит! Дело прошлое, думал — умру от гнева. Он еще потрусил на меня, и пошли они в село, как ни в чем не бывало, а я встал, весь трясусь, побежал к пруду мыться. Ну и, конечно, кепочка ленинградская форму свою потеряла после этого случая и стала мала. Вот неприятность! Месяц я мрачный ходил. Потому что по голове была кепочка в самый аккурат!

— Ну а что ж с твоим романом дальше стало? — спросил я.

— С каким романом? С девицей гробовской? Да я на нее и смотреть перестал после того случая. Она даже сама раз ко мне в столовой подходит: что это ты, Шурик, на меня никакого внимания перестал обращать? А я говорю — обращал, хватит! А Федьку Гроба встретил — ты, говорю, Федька, мне на глаза не попадайся. Искалечу. Он шары вылупил — ты что? Ничего, говорю, сказал, и точка. Ты характер мой знаешь. Ушел он, конечно, в недоумении. Потому что не мог я ему всей причины изложить…

— Ну, а настоящую любовь ты встречал в своей жизни? — строго спросил Вовик.

— Почему ж не встречать, — откликнулся Шурик, — встречал. Раза четыре. Меня две женщины вообще просили сделать сына безвозмездно. Ну мне это, конечно, плев дело, но ведь замучают алиментами. Это она только сейчас говорит, что безвозмездно, а потом в суд подаст, и будь здоров. На краю света сыщут.

Вовику, по-моему, не понравилась такая концепция.

— А знаешь, Шурик, — сказал он, — есть такие стихи: «Любовью дорожить умейте, с годами — дорожить вдвойне».

— Так это ж только в стихах, — сказал Шурик, — луна, весна, она. А в жизни дело обратное. Жизнь хвакт любит. Вот ты от своей бабы все записочки получаешь, думаешь, она там мучается без тебя, руки-ноги по тебе ломает? Ерунда! Она там гуляет с каким-нибудь кобелем, колуном последним и в ус не дует. У баб норов одинаковый!

Я понял, что Вовик сейчас полезет в драку. Он засопел, и прежде, чем он что-нибудь сморозит, я сказал:

— Ты, Шурик, человек хороший, но говори только за себя. И за своих баб. А в чужие дела не суйся. Понял?

— Вот именно, — сдавленно добавил Вовик.

Шурик мгновенно разобрался в наших интонациях.

— Понял, — сказал он. — Только ты так грозно не говори, а то я сильно пужаюсь.

Он обиделся и отвернулся от нас. Вовик тяжко вздохнул, а Шурик вдруг громко добавил:

— И вообще разговорчики в строю! Я за вас получать взыскания не намерен!

В палатке засмеялись. Шурик передразнивал младшего сержанта Чернышевского…

Ночью в полной темноте ротный со сна закричал:

— Рота, а ну, кто горит?!

Действительно, немного попахивало паленым. Все зашевелились, захлопали себя по бокам, нюхали полушубки и бушлаты. Страшное дело — залетит к тебе в рукав махорочная пылинка горящая, ты себе ходишь, а внутри рукава вата уже до плеча сгорела!

— Никто не горит, товарищ капитан!

— Но я слышу, что кто-то горит! Ну-ка, всем еще раз провериться! Или мне выстроить всех?

Это было бы ужасно! Все снова стали искать причину запаха.

— Может, кто-нибудь горит морально? — спросил Вовик.

Ротный тут же отпасовал Вовику его остроту.

— Рядовой Красовский, — сказал он, — проверить крепление палатки снаружи!

Вовик захныкал, стал одеваться. А не суйся, не суйся! Зажгли фонарь. Я увидел, что ротный не лежал, а сидел возле буржуйки на ящике. Все, толкая друг друга, выставляли к свету свои полушубки, телогрейки, бушлаты. Вовик вернулся с улицы весьма удовлетворенный.

— Если бы сейчас кто-нибудь подсматривал за мной, — сказал он Шурику, — я бы сейчас повторил подвиг Феди Гроба.

— Ну ладно, — сказал Шурик, — ты только не трепись ребятам. А то будут говорить, что Ткаченко у нас обос…й!

Причину запаха так и не обнаружили.

Утром, когда еще все спали, в палатку ввалились два сапера со своими миноискателями. Они шамански водили ими над землей, словно играли в какой-то медленный хоккей. Потом один из них, извиняясь и смущаясь, попросил дремавшего ротного подняться с ящика. Саперы сдвинули ящик, стали ковыряться на его месте и скоро с Божьей помощью извлекли из земли большую, в целый обхват, мину. Все молча смотрели на нее — что за номера?

— Это противотанковая, — все так же смущаясь, сказал сапер, — на эту мину требуется усилие двести пятьдесят килограмм.

— Да, — сокрушенно сказал ротный, — нажиму у меня не хватило.

Он так печально это сказал, что засмеялись даже саперы. Но что сделалось со всей ротой, когда мы построились! Несмотря на команду «ровняйсь!» некоторые даже на корточки от смеху поприседали.

— В чем дело? — разозлился ротный. — Может, я вам так смешон, что вы не в состоянии выполнить уставную команду?

Но все смеялись. Смеялся даже старшина Кормушин.

— Товарищ капитан, — кусая губы, сказал он, — на вас шапочка…

Больше он ничего сказать не мог. Ротный в сердцах сдернул с головы шапку. Поперек мехового козырька была прожжена толстенная рыжая полоса. Видно, во сне, сидя на ящике, он прислонялся к горячей трубе буржуйки. Стало быть, ночью «горел» ротный. Шурик все толкает меня сзади: дескать, мою шапку ротный испортил, да и свою, дорогую, не уберег!..

Я развернул свою радиостанцию в указанном месте, на предвершине сопки, поросшей прекрасными соснами. За ними синело какое-то пространство. Я подошел к краю сосен — подо мной лежала огромная голубая долина. Снежные склоны круто уходили вниз и далеко подо мной сливались в покатые снеговые поля, поросшие островами все той же чистой, прекрасной сосны. Вокруг долины, как часовые, стояли белые горы с чернеющими на них скальными выходами. Из-за гор вставало молодое солнце, ясное, чистое. Его лучи скользили по белым бокам гор, зажигали верхушки сосен и мощно били по снегам долины ровными, словно вычерченными по линейке, полосами. Вот это жизнь! Целую долгую зиму это солнце только к часу дня показывало нам свой красноватый отсвет за дальними горами, на юге. Оно гуляло где-то далеко, жгло таджиков, которым и так тепло! Им так нужна вода, а вместо этого им хлестало солнце, нет чтобы к нам хоть на минутку — ну не греть, так хоть посветить. Ну прекрасно! Привет тебе, светило!

Я разыскал подходящий пень, соскоблил с него снег и установил радиостанцию. И вот тут-то я увидел, вроде бы спиной, что сзади что-то есть. Я обернулся — сзади в снегу чернела прямоугольная дыра, окантованная старыми досками. Ладно. Разберемся. Через минуту у меня связь.

Связь была отличной, и мой учитель, Леша Винокуров, увезенный вездеходом за двадцать километров, слышал меня на пятерку. Его стальной, твердый почерк, к которому я так привык за месяцы обучения, казался мне просто миланской оперой! Это все звучит банально — голос друга, он меня словно согревал, и так далее. Но ведь действительно это так. Какие-то веселые скрипки устроились в моей душе и наигрывали на морозном солнце. Я передал Леше все радиограммы, какие имел, принял от него все, что он передал. Писать на морозе было, конечно, холодно, да это как-то не замечалось. В конце работы Винокуров приказал перейти на микрофон.

— Благодарю за связь, — сказал он, — отлично. У нас с тобой АС до двенадцати ноль-ноль.

— Понял, — сказал я, — спасибо, АС до двенадцати ноль-ноль.

Он коротко пискнул ключом СК — связь кончаю, я — тоже, и настала тишина. Я выключил станцию и пошел посмотреть, что там за дыра.

Вход. Доски добротно пригнаны друг к другу, только все черные. Это, наверно, от старости. Я нагнулся и пошел по темному коридору, выстеленному со всех сторон теми же досками. Коридор привел меня к развилке. Справа была какая-то абсолютно темная комната, я пошел налево и попал в шестиугольное помещение со странными окнами, невысокими, но длинными. Я заглянул в одно — Боже! — подо мной как на ладони лежала долина с голубыми тенями и золотым солнцем. Внешний край этого окна отчего-то почернел давным-давно. Потом я понял. Все понял. Это почернение было прожжено в свое время огоньками, вылетавшими из дула пулемета. Я смотрел в амбразуру.

Их было три. Они простреливали всю долину, от их глаз ничто не могло скрыться в этом колоссальном пространстве. В среднюю амбразуру попадало солнце и латунным прямоугольником горело на черных досках стены. Только теперь я заметил, что пол дота весь усыпан зелеными гильзами. Ну что ж, исследуем стены… какие-нибудь слова, адреса… фамилии. Нет, ничего нет. Стена как стена. Только очень старая. И доски по-плотницки пригнаны друг к другу. Впрочем… нет… кусок стены покрыт как будто крупной сыпью. Ясно. Стреляли из автомата. Интересно, в кого? Что за ребята здесь жили? И почему они стреляли в помещении из автомата? Может, кто из них случайно пустил диск в стену? Такие случаи бывают. Вот недавно в артполку… Я стоял у стены, словно погрузился во Время, на четверть века назад. Здесь не было ни партизан, ни выходивших из окружения. Здесь были регулярные войска, четыре года стоявшие друг против друга. Две армии, не трогавшиеся с места четыре года, заминировавшие все, что есть вокруг — весь пейзаж, горы, сосны, ветер, солнце. Все таило в себе смерть для идущего, для пошевелившегося, для прикурившего ночью. Здесь были пристреляны все ориентиры, одиночные сосны, вершины, выступающие камни, все, за что мог зацепиться дальномер артиллерийского разведчика. Эти блиндажи, окопы, землянки были покинуты разом в одно утро в сорок четвертом году, а армия «Норвегия», стоявшая через долину, в это же утро разом обратилась в бегство. Вот и вся война. Четверть века здесь не было никого. И я, как фантастический ученый, зашел в прошлые десятилетия, посмотрел вокруг, ничего не тронул, только еще раз неслышно прошептал губами — спасибо. Спасибо вам, ребята, что вы перетерпели морозы, перестрадали свои раны, что вы остановили хваленых, и достойно хваленых, немецких егерей, что вы воевали и победили. Мы ехали по одной дороге с вами, только мы все вернемся на прекрасных своих вездеходах, которые вам и не снились, а вы вернулись не все. Спасибо вам, ребята, те, которых сейчас так любят называть «отцы»…

В коридоре что-то загремело, в бункер, согнувшись, вошел ротный.

— Товарищ капитан, — доложил я, — рядовой Рыбин работает в направлении, но, поскольку у меня АС, заглянул сюда.

Ротный ничего не сказал, подошел к амбразуре, посмотрел в нее.

— Богато жили, — сказал он, — с таким сектором обстрела жить можно.

Он прошелся по блиндажу, поддевая валенком стреляные гильзы.

— У меня к вам, Рыбин, вопрос, можно сказать, личного свойства. Вы кончали институт вроде бы по гуманитарной части?

Вот так раз!

— Так точно, товарищ капитан!

— У меня сын увлекается этим делом. Я его хотел к чему-нибудь здоровому приобщить, к техническим наукам, но он упорствует… Вы бы не отказались посмотреть его каракули, ну, конечно, почеркать что ненужное… и дать оценку какую следует?.. К сожалению, я не смогу освободить вас от занятий для этого или предоставить особое время…

— Да что вы, товарищ капитан, я с удовольствием посмотрю. А что он пишет — прозу, стихи?

— Стихи, — таинственно сказал ротный, — и, знаете, очень странные стихи. Без рифмы. Я, конечно, не знаток, но сильно сомневаюсь, чтобы такие стихи…

— Нет, нет, они имеют право на существование. Они называются «белые стихи». Все «Маленькие трагедии» Пушкина написаны именно этим белым стихом.

— Да? Не знал. Виноват… Так договорились?

— Так точно. Приносите.

— Я хотел бы, чтобы все это осталось между нами. Как-то неудобно за сына.

Мы вышли из блиндажа. Снег пылал под ногами, голубая долина превратилась в золотую.

— Я слышал, как вы работали. Хорошо. Думаю, что в скором времени доверим вам радиостанцию.

— Спасибо, товарищ капитан.

Ротный пошел вниз по протоптанному следу в снегу, и вдруг на крутом месте валенок выскользнул из-под него, он упал, грузно войдя в снег. Лежа вниз головой по склону, он обернулся ко мне — видел ли я такой позор ротного командира? Я, как истукан, стоял над ним, не зная, что делать. Ротный улыбнулся и грустно сострил:

— «Полет шмеля»?

Он выбрался из снеговой ямы, разыскал в снегу шапку, слетевшую при падении, увидел ее обгоревший фасад, чертыхнулся по этому поводу и пошел вниз. А я побежал к радиостанции, потому что было без трех минут двенадцать.

Военные хитрости

— Ну ты посмотри, ефрейтор, ну оторвись-то от своих штучек и посмотри, как они идут в атаку! Ну ты взгляни на этих поганцев! На них нет Гудериана. На вас Гудериана нет!! — заорал генерал Дулов, выскочил из машины и побежал по полю. Прямо на него летело полтора десятка новейших танков, низких, с овальными башнями, с длинными стволами пушек. Тут же из другой машины выскочили адъютант генерала и два курсанта и побежали за Дуловым. Курсанты несли в руках странные штуковины вроде кадил. Это были консервные банки, набитые тлеющим мхом, дававшим дым. К банкам была прикреплена длинная проволока, так что этими кадилами можно было махать. Член Военного совета округа, Герой Советского Союза генерал-лейтенант Дулов не переносил комаров…

— Вперед, — сказал я Шурику.

Машина поехала, переваливаясь по полю вслед за бегущим генералом. Генерал был высок, строен, с черным, будто загорелым лицом, с совершенно седой головой. Он бежал прямо на танки, припадая на давно раненную ногу, высоко подняв над головой палку, как саблю. По всей ширине ветрового стекла на нас неслись тяжелые танки, и на них бежал одинокий человек. Танки-то, ясно, свои, и генерал есть генерал, а все ж было жутковато. Два курсанта с кадилами и адъютант, как молодые зайцы, прыгали по полю. Шурик прибавил газу. Прямо на Дулова мчался передовой танк. Машина переваливалась на овражках, заваливаясь то на один бок, то на другой, только длинная пушка, управляемая специальным автоматом, не вихлялась, не поворачивалась, а точно смотрела в грудь генералу, в ветровое стекло нашей машины. Пора бы им и остановиться. Нет. Танки шли, как слепые. Генерал Дулов, что-то крича, все бежал на них. Шурик испуганно повернулся ко мне. Я-то — что? В двух метрах от генерала передовой танк завизжал тормозами, остановился.

Дулов принялся дубасить своей палкой по крылу танка.

— Ну-ка вылезай, кто живой, на пять суток ареста! — кричал он.

Люк танка открылся, и оттуда выглянул танкист.

— Фамилия! — закричал Дулов.

— Капитан Колосов, товарищ генерал.

— Кто отец?

— Мой отец?

— Да. Своего я знаю.

— Мой отец крестьянин.

— Неправильно, капитан! Ваш отец — Суворов! Ваш отец Брусилов! Ваш отец — Рыбалко! Вы почему забыли традиции русской армии? Вы почему забыли наши традиции, я вас спрашиваю?

— Я их не забыл, товарищ генерал, — сказал капитан очень резко, почти вызывающе.

Остальные танки встали, из них черными грачами выглядывали танкисты. От одной из машин кто-то к нам бежал.

— Тогда почему же вы идете в атаку, как матросы по набережной? Где ваши гитары? Я их что-то не вижу.

К Дулову подбежал какой-то танкист.

— Подполковник Мурадян! — представился он.

— Подполковник Мурадян, я что-то не вижу в вашем подразделении гитар! — продолжал греметь Дулов. — Может быть, вы пользуетесь аккордеонами? Тогда покажите их честной публике!

Дулов был просто вне себя. Он говорил громко, почти кричал, словно был актером, в дружеском кругу пародировавшим артиста Ливанова.

— Наши аккордеоны — вот они! — И подполковник Мурадян показал на танки. Попробовал отшутиться. В глазах горело фальшивое веселье, но на душе, кажется, было черно. Дулов нахмурился.

— Я ценю шутку, товарищ подполковник Мурадян, — уже более спокойно сказал он, — но ваше подразделение идет в атаку, как с гитарами по летнему парку. Почему вы считаете возможным двигаться с такой малой скоростью? Почему вы подставляете свои машины под удары противотанковых сил? Вы знакомы с последней моделью противотанкового снаряда, принятого на вооружение войсками НАТО?

— Да, товарищ генерал.

— Так в чем же дело? Вы шли с недопустимо малой скоростью в атаку по принципиальным соображениям или «просто так вышло»?

Подполковник Мурадян ничего не ответил. Отвернулся в сторону. Со всех машин смотрели его подчиненные. Дулов молча ждал ответа, опершись на палку, как памятник. Два курсанта помахивали кадилами. Но подполковник молчал, просто терпел разнос и молчал. Кто из них был прав, я не мог судить, может быть, даже и Дулов.

— У меня есть один ефрейтор знакомый, — вдруг мягко, почти по-товарищески сказал Дулов. — Ефрейтор, ко мне!

Поскольку генерал посмотрел в сторону моей машины, я понял, что «знакомый ефрейтор» — это я.

Я выскочил из машины.

— Познакомьтесь с подполковником, — почему-то сказал Дулов.

— Здравия желаю, товарищ подполковник.

— Здравствуйте, ефрейтор.

Мы кисло пожали друг другу руки. Что за цирк?..

— Вот ефрейтор в полминуты может сейчас вызвать по своей рации артиллеристов, мобильные ракетные соединения, и они дадут вам жару! Или, может быть, ефрейтор — тайный агент противника, и пушки уже дислоцируются в том леске? А? Кстати, ефрейтору тоже не понравилось, как вы шли в атаку.

Я промолчал.

— Так я говорю, ефрейтор?

— Я не разбираюсь в этих вопросах, товарищ генерал!

— Ну не ври, не ври! — покривился Дулов. — Я ж ведь видел в зеркальце, как ты морщился при виде этой гоп-компании! Конечно, картина безрадостная. Безрадостная картина вашей атаки, товарищ подполковник Мурадян! Все назад, в лес! Повторите атаку. Во время войны атакуют на скоростях! Будьте любезны атаковать на скоростях!

— Разрешите выполнять приказание?

— Давайте, подполковник, давайте, но лихо, лихо выходите, ошеломите противника. И не напарывайтесь на пушки. С Богом!

Танки стали откатываться назад, Шурик развернул машину, и мы снова очутились на опушке.

— Да, — сказал генералу Шурик, решивший тоже покритиковать танковые войска, — у нас подпасок коров быстрей в поле выгоняет!

— Да вы понимаете, что вы говорите? — вдруг взорвался Дулов. — Машины шли почти на предельной скорости! А я требую с них, чтобы они шли в атаку на предельной! Вот в этом вопрос.

— Ясно, товарищ генерал! — сказал мрачно Шурик.

Генерал перегнулся через сиденье, повернулся ко мне.

— Ты не сердит на меня, ефрейтор, что я тебя так неожиданно привлек в союзники? Не сердись. Наша работа ужасна. Мир, солнце светит над пасторальными пейзажами, а мы должны с тобой требовать от людей таких действий, при которых они могут выжить. На войне. Где и солнца-то нет… один дым… У нас есть связь с командующим?

Связь с командующим была. Я работал один за двоих.

…Противотанковая пушка, новая, с длинным стволом, выстрелила нам прямо в кузов. Метров с двух. Может быть, с двух с половиной. Не больше. Мне-то повезло, я работал, сидел в головных телефонах. Связь была ужаснейшей. Где-то за десятки километров мчался на бронетранспортере мой Вовик, его, видимо, здорово трясло, потому что ключ у него беспрерывно замыкал и ни черта не поймешь! Я старался изо всех сил. Машина наша стояла на обочине дороги в самой гуще боя. Рядом корежили землю артиллерийские тягачи, надрывались моторы, кричали сержанты, тут же два танка вытаскивали из болота перевернувшийся грузовик, за позициями пылали бочки с бензином, имитируя только что произошедший атомный взрыв, и вдобавок ко всему начальник химической подготовки дивизии полковник Гуськов гонял везде и всюду на своем вездеходе и подбрасывал в самую гущу работающих, в палатки, в блиндажи свои любимые шашки с газом, по-молодецки при этом выкрикивая: внимание, газы!

Мне-то повезло, я сидел в головных телефонах и работал, а сержант Леша Винокуров возился с документацией. Из чащи леса вдруг, откуда ни возьмись, выскочили шесть плавающих танков и открыли беглый огонь по всему этому бедламу. Артиллеристы стали страшными голосами кричать свои команды, разворачивать орудия, палить в упор по плавающим танкам. Наводчик орудия, которое стояло рядом с нами, не довернул какую-то ручку, пушка выстрелила прямо в кузов машины. Здесь наш газик содрогнулся, я ничего не понял, только увидел, что Леша сел на корточки, держится за уши, и сквозь пальцы у него льется кровь и течет по гимнастерке между значками. Я сорвал с головы телефоны, в которых надрывался передатчик Вовика, кинулся к сержанту. Я ничего не мог ни спросить, ни услышать — вокруг отчаянно стреляли танки и обороняющиеся пушки, ревели десятки моторов. У Леши ушами шла кровь. Я кинулся в окоп, вытащил оттуда спящего Шурика, который мог спать при любых обстоятельствах. Лавируя между сражающимися, он отвез Лешу в медсанбат, благо он находился недалеко. И я остался единственным радистом, обслуживающим генерала Дулова, главного «посредника» между сражающимися сторонами…

Через час после знакомства с подполковником Мурадяном мы уже стояли у стратегического моста, которым увенчивалась прелестная карельская деревушка. Я получил информацию о том, что передовые части наступающих прорвали оборону противника и скоро будут здесь. Шурик, генерал Дулов и я — очень странное и невозможное в настоящей войне подразделение. Мы — «посредники», то есть те, кто не участвует в войне, но диктует ее условия.

Авангард наступающих — плавающие танки и плавающие транспортеры, — ни на секунду не останавливаясь, ринулся в воду и под ужасную стрельбу обороняющейся стороны ворвался в тихую нашу деревеньку, поливая, в свою очередь, из пушек и пулеметов отступающие войска. К мосту подтянулись главные силы наступления. Но на мост въехать никто не смог: там, широко расставив ноги, стоял со своей знаменитой палкой генерал Дулов. К нему подъехал танк, оттуда высунулся чумазый водитель и лихо попросил:

— Посторонитесь, товарищ генерал, не дай Бог, зашибем!

На это Дулов властно поднял в воздух руку и громко сказал:

— Мост взорван!

Вот тебе и раз! Водитель дал задний ход, колонна попятилась от моста, который сейчас бы переехать — милое дело. А там уж давай любую вводную — «атомный взрыв» или «газы» или еще что. Побрызгаем вокруг водичкой, противогазы наденем, проползем что надо — ерунда. А вот «мост взорван» — дело похуже. В воду лезть нужно!

К берегу подошли три танка. Подтянулась пехота. Река маленькая, но немереная, так что неизвестно, как дело обернется. Вдруг там бочаг на дне или яма какая? Переезжать речку можно только в двух местах — справа от моста и слева. Справа въезд хороший, но выезда никакого: возле большого, двухэтажного, как и у всех северян, дома в землю врыты какие-то огромные столбы, вроде бы здесь строили да бросили строить фундамент большого универмага или сваи торчат недостроенного пирса для океанских судов. Танки, конечно, на этих бревнах, врытых, видно, глубоко в землю, сядут моментально. Поэтому решено ехать слева. Шурик вывел машину на самый мост — все равно взорванный, никто не проедет, — и мы наблюдаем все события с прекрасной верхней точки.

Солнце греет, но не очень, мокнуть никому неохота, а наступать надо. Водитель передовой машины бросил махорочный окурок наземь, картинно сплюнул, затоптал окурок каблуком. Стало быть, решился! Пехота, как муравьи, облепила танк, аж на пушке сидят. Вся эта гвардия на вздрючке, недоброе чует. Поглядывают на генерала, который с моста наблюдает за всеми событиями, на курсантов, помахивающих кадилами.

— Эй, хлопцы, руку смените! — кричат курсантам с танков.

Но курсанты даже не смотрят в ту сторону, только желваки под кожей на скулах играют. Ладно! Курсанты на тот год станут офицерами. Тогда они вам покажут, как «руку менять».

Поехали. Танк дико взревел, выпустил облако синего дыма и осторожно, словно пятясь, пошел в воду. Скрылись ведущие шестерни в воде, вот и гусеница ушла, вода крыло уже закрыла. Пехота орет — сапоги ей заливает. Вдруг по совершенно необъяснимым причинам танк стал наклоняться на левый бок. Пехота ссыпалась с наклонной обтекаемой башни, один только гусь ухватился за пушку обеими руками да повисел недолго, упал в воду. Танк все больше наклоняется, вот-вот перевернется. Дулов палкой по поручням моста стучит, пехота в полной амуниции к берегу плывет по-собачьи, на берегу орут — и смех, и горе. Двигатель наконец смолк, и из открытого люка показался водитель, опасавшийся зашибить генерала Дулова на мосту. Он устроился на крыше башни, снял сапог и вылил оттуда воду.

— Осечка, товарищ генерал, — кричит он Дулову, — сваи здесь, видать, от старого моста остались.

— А голова тебе на что дана? — спрашивает Дулов. — Чтобы шлем носить?

Водитель пожал плечами, дескать, сам не знает, для чего дана голова, а уж портянки разостлал на сухой броне, задымились они под солнцем. Голова неясно для чего, а вот портянки — каждый дурак знает…

А рядом уже второй танк с десантом идет. Хоть глубоко, но ровно.

Вышел на сухой берег и вперед — газу! — догонять авангард…

Днем, когда наступающая армада пронеслась через деревеньку, оставив только гусеничные следы на асфальте, запах солярки да покосившийся танк посреди реки, случилось нечто странное. Меня вызвал Вовик — он работал второй станцией с командующим — и попросил срочно разыскать «двести второго», то есть генерала Дулова. Дулов сказал в трубку: «Да, да, слушаюсь!» — с командующим говорил, — прыгнул в свою машину с двумя кадильщиками и куда-то умчался. Я спросил Вовика, что у них там стряслось.

— А ты не слышал?

— Нет. А что такое?

— Раз спрашиваешь, значит, не слышал. Ничего сказать по эфиру не могу, скоро сам узнаешь.

Загадка. Наверно, какое-то ЧП. Задавили кого-нибудь. Или кто перевернулся с машиной. Всякое бывает. Вскоре явился Шурик, отпущенный мною для бритья в соседний дом. Он немного поковырялся в моторе, потом оттуда, из бензиновых глубин, глухо сказал:

— Слыхал, Рыбин? Власть переменилась.

— Давай-давай! Знаю я эти шуточки.

— Хвакт, говорю. Вся деревня шумит. В Москве пленум был.

После этих слов Шурик вдруг вытянулся по стойке «смирно» возле своего мотора. Ротный подъехал, не здороваясь, протиснулся к радиостанции и хмуро сказал:

— Свяжи-ка меня с Черепановым!

Черепанов был другом нашего капитана, командиром учебной роты. Я перестроился на другую частоту, вызвал черепановского радиста.

— Раз, два, три, — сказал ротный в микрофон, — ты меня узнаешь?

— Так точно, узнаю, — сказал Черепанов.

— Ты слышал?

— Слышал.

— Ну и что? — спросил мой ротный.

— Ничего, — сказал Черепанов, — мы ж с тобой ротные.

Мой капитан подумал немного, потом ответил:

— Это верно. Пока. Связь кончаю.

— Понял.

Капитан вышел из машины значительно повеселевший. Мысль о том, что он ротный, очевидно, успокоила его. Бегло отмордовав Шурика за грязную машину, а меня за неопрятный внешний вид (меня всегда эти слова смешили — как будто есть еще и внутренний вид), ротный укатил к себе совершенно удовлетворенный.

Ночью я никак не мог заснуть из-за проклятых пяти тягачей, вытаскивавших из реки злосчастный танк. Шурик, напротив, храпел страшно, просто бесподобно, с прикрикиванием и стоном. Я разбудил его и сказал:

— Шурик, ты скоро помрешь.

— Это отчего?

— Оттого, что ты не спишь ночью, а производишь жуткую работу. Смотри, на сколько у тебя грудь вздымается вверх! На полметра. Но человек когда-нибудь должен же отдохнуть!

— Рыбин, — сказал Шурик, — заткнись на массу!

И тут же захрапел.

Делать было нечего, я оделся и пошел к реке посмотреть, как вытаскивают танк. Все было, как положено — ревели моторы, ругались водители, лопались, как нитки, громадные танковые тросы в руку толщиной. Но один из тягачей делал, на мой взгляд, совершенно ненужную и странную работу: он тщательно замазывал следы многочисленных танков, въезжавших в реку по «правильной» дорожке и проделавших на обоих берегах по две глубокие канавы. И наоборот — разрабатывал след, по которому въезжал в реку танк-неудачник. Тягач методично переезжал мост и снова въезжал и выезжал из реки, словно намереваясь повторить подвиг своего неудачного предшественника.

У большого темного дома на бревнах кто-то покуривал. Я подошел туда с тайным намерением стрельнуть закурить.

— Военная хитрость, — сказал мне дед, охотно угостивший «Прибоем». — Это мы понимаем, и молчок. Молодцы, ребяты, давай! Это они к отступлению готовятся. Как только те к речке подойдут, след увидят, где танки шли, — и в воду! А там сваи старые от моста стоят! Вот она, военная хитрость!

Дед был страшно доволен, что отгадал эту загадку.

— А у нас есть свои хитрости и супротив военной хитрости!

Он мелко засмеялся, снял картуз, вытер ладошкой лысину. Видно, ему не спалось, и он был рад любому собеседнику, тем более что мне тоже спешить было некуда.

— Мы со старухой спим. Спим мертвым сном. Ангелы снятся. Вдруг — шурум-бурум, гром небесный, вскакиваю с кровати — с подпола свет страшный светит, старуха кричит — горим! Однако ж на лестнице — смотрю — огня нет, только свет глаза застит. И ревет чтой-то, как гром. Тьфу ты, нечистая сила, танк мне в первый этаж заехал сослепу. Хорошо, что скотину не передавил, только напужал сильно. Я на них матерком как зашумел, но они не обиделись: извини, дед, учения, по ошибке въехали, не разобрались. Не разобрались! Дом стоит — не разобрались! Ну, выехали они тихонько, я им еще лампой посветил. Только этот случай прошел — снова ко мне в подпол через пять дён заезжают. Вроде танка, только без пушки. Перед твоим домом, дедушка, поворот крутой — говорят, не успеваем повернуть, быстро мчася. И точно, они с поворота прямо ко мне в подпол залетывают, и вины ихней здесь нету. Природа! Они, конечно, с уважением ко мне, лес потом привезли на ремонт и все другое. Однако, думаю, я на вас домов не напасу! А тут мне сосед-фронтовик с рукой, оторванной от финской кумпании, присоветовал, как финны против наших танков препятствия чинили — камни ставили в землю поперек ихнего пути или же бревна глубоко зарывали. Я эти бревна с Богом перепилил и в землю врыл. Вот они. Надолбы называются. Теперь сплю спокойно. Ежели, на скорости мчася, вывернуть не успеет — не мое дело. На этих надолбах уже побывали! Теперь мне хоть война, хоть стрельба, хоть учения!

И дед любовно погладил вбитое в землю бревно…

Только через месяц мы вернулись в казарму, в свой «дом родной», как утверждается часто в армейских стихах, вволю натаскавшись на машинах по лесным карельским дорогам, поспав у костров, поварив ушицу на берегах озер, огласив окрестный эфир голосами радиосвязи, постреляв друг в друга холостыми патронами, заработав наказания и благодарности. Но, пока мы упражнялись в карельских лесах, на всей остальной земле шли своим ходом события. Жизнь часто проявляет романтическое великодушие, но еще чаще — каменную жестокость. События или ситуации, когда-то отнесенные тобою в разряд «пошлых» или «со мной этого никогда не случится» или «нужно быть круглым идиотом, чтобы этого не предвидеть», видятся тебе за сферой твоего личного сюжета на земле как потусторонние. Но, когда в черный день приходят и они, удар бывает сокрушительный.

Еще когда я шел по телеграфной роте, вернувшись с учений, меня остановили человека три — чужих! — «Ты там на Красовского повлияй, второй день лежит, ни с кем не разговаривает».

Вовик действительно валялся на своей койке, на втором этаже в углу.

— Рыжий, — сказал он мне, как-то по-воровски оглянувшись, — мне Светка изменила. Только ты не ходи за мной, не проявляй дружеского участия. Я не повешусь. Я только должен подумать немного, и все будет в порядке.

— Она тебе сама об этом написала?

— Да. Прислала письмо с подробным описанием всех… — Он так и не подобрал слова. — Рыжий, не сердись, но я не смогу дать тебе почитать, потому что там много интимных вещей…

Моя ласточка Вовик! Он еще заботился о сохранении «интимных» вещей, когда его любовь была грубо и прямо предана!

— Ладно, — сказал я, — никто тебе в душу не лезет. Ты только веди себя прилично.

Я разделся и лег на свою койку. Рядом. Всегда при всех ремонтах, перестройках и реорганизациях, которые так любят в армии, мы отвоевывали себе две верхние койки рядом. Был час ночи. По горизонту над веселыми лесами катилось солнце, вся казарма была залита его светом. В роте многие не спали, особенно те, которые в первый раз переживали арктическое лето, весь этот длинный день без ночи. Во дворе ребята из хозвзвода играли в футбол. Будто не было никакой зимы. И никаких учений. И никакой Светки не было.

Моцарт со справкой

Командир батальона подполковник Снесарев появился в казарме через четверть часа после того, как куранты отштамповали новый год. Пятнадцать минут — время, необходимое для того, чтобы подполковник хлопнул тонкой дверью, выпустил бы в природу острый кошачий запах своего подъезда и спустился бы с горы в батальон. Даже если будет объявлена большая тревога весенней поверки, даже если кто из округа ревизорски нагрянет, подполковник Снесарев не бегом, а чинно, неспешным шагом двинется вниз по ледовой дороге к батальону, к серой неразберихе сараев и времянок, летом окантованной ровными линиями крашенных белилами камней, а зимой — голубыми, выровненными фанерной лопатой заборами снегов. Пусть хоть лютый ветер приходит с залива или пуржища такая, что часовые на посту по полчаса стоят, — Снесарев в своих знаменитых сапогах — хрып, хрып по снегу, спина прямая, плечи развернуты, как на плакате по строевой подготовке. Он шел так, словно у него на уровне бедер функционировала специальная шарнирная площадка, имевшая своей задачей неотклонение туловища подполковника от мирового стандарта вертикали. Его высокая, медленно передвигающаяся по дороге фигура хорошо была видна со многих мест батальона — с дровяного склада, со второго поста караула, с тыльной стороны штаба, с батальонного плаца, где в слякотное лето и окаянную зиму гоняют сержанты рядовых по строевой подготовке: «Дделай по ррразделениям — РРАЗ! Шевеления в строю!»

Снесарев гуманно спускался со своей горы пятнадцать минут. Его видели все, кто хотел. Он давал возможность приготовиться к своему приходу тому, что не было готово. Прибраться не прибранному. Подкраситься не подкрашенному. В части подполковника боялись все, солдаты звали его между собой «Николай Палкин», он знал это, но был равнодушен к прозвищу, так как единственное, к чему он не был равнодушен, — дисциплина и радиосвязь. «У нас должны быть дисциплина и связь, — часто говорил он. — Одно связано с другим. Связь не терпит разгильдяев».

В небольшой казарме хозвзвода, откуда по случаю праздника были вынесены в коридор двухэтажные койки, танцевали друг с другом начищенные солдаты. Лебедев — секретарь комсомола — все обещал пробить в дивизии смычку с девушками с консервного завода, чтобы праздники отмечать вместе, но в дивизии к этому относились косо, а смычка происходила совершенно другими путями.

В углу роты стояла елка, которую три часа назад спилили за батальонскими воротами. Елка была украшена разноцветными телефонными проводами, отработанными телеграфными лентами, списанными радиолампами. Особенно хороши были большие супергетеродины с мощных станций. Под елкой ревел динамик кинопередвижки.

Зная привычки комбата, дежурный по части лейтенант Слесарь уже несколько раз выбегал на стылое крыльцо казармы, до слез доводя глаза розысками на верхней дороге фигуры подполковника. Вовик, все время бегавший из радиокласса, чтобы посмотреть на торжество, видя мучения Слесаря, громко сказал:

— Вот Снесарь с горочки спустился, наверно, к Слесарю идет!

Это было новое в направлении Слесарь — Снесарь. В нашем углу засмеялись.

— Острить будешь после дембеля! — сказал Вовику старшина Кормушин.

Вовик мигом убежал к себе в радиокласс, где была развернута радиостанция. Мы дежурили на ней вдвоем, но смена была не моя.

— Батальон, смирна! — взорал Слесарь, только увидев в дверях комбата.

Кто сидел, вскочил с лавки, танцевавшие разняли руки, застыли на месте. Неловко вот вышло только с радиолой: ее никто не остановил, и Слесарь так и пошел навстречу комбату, печатая шаг по вощеному, мытому-перемытому в «морские» дни казарменному полу, под звуки танго «Южное небо».

— Вольно, вольно, — сердечно сказал комбат. Он улыбнулся по-отцовски. — Пусть люди отдыхают.

— Вольна! — крикнул Слесарь.

Но никто из солдат даже не присел. Комбат долгим взглядом обвел бритоголовую толпу. «Южное небо» кончилось, и иголка спотыкалась о рельсовое пересечение ничего не значащих, пустых бороздок.

— Поздравляю вас, товарищи, с Новым годом!

Комбату нестройно ответили.

— Ну танцуйте, танцуйте, веселитесь!

Слесарь каким-то странным опереточным шагом подбежал к радиоле, перевернул пластинку и крикнул:

— Всем танцевать! Фокстрот «Под парусом»!

Кое-кто вошел в круг. По вощеному полу задвигались утюги сапог. Но большинство солдат стали протискиваться к выходу. Снесареву лучше вообще на глаза не попадаться. Комбат одобрительно осмотрел елку и неспешно двинулся ко мне. Прямо ко мне. Я просто проклял этот угол казармы, где был зажат, как бильярдный шар. Отступать было поздно.

Я переступил с ноги на ногу и улыбнулся. Край моей гимнастерки был залит электролитом. Как нетрудно было догадаться, это могло пройти и не бесследно.

— Как идет служба, товарищ Рыбин?

— Отлично, товарищ подполковник!

Черт меня дернул прийти сюда! Я дежурю на станции и обязан сейчас спать в своей собственной койке. Потому что после завтрака мне на боевую связь… Или бы лучше сидел в радиоклассе. Там, даже если встать по стойке «смирно», все равно край стола закрывает это проклятое пятно на гимнастерке. Дело проверенное!

— К годовщине февральской у нас что-нибудь будет новенькое в самодеятельности?

— Постараемся, товарищ подполковник. Времени совершенно нет для репетиций. Предоставили б нам хотя бы недельку…

— Не к месту разговор. Поздравляю вас, товарищ Рыбин, с Новым годом. Надеюсь, что в новом году ваш экипаж покажет образцы работы на средствах радиосвязи и хорошую дисциплину. Кроме того, командир роты представил вас к званию младшего сержанта. Есть мнение, что этот вопрос будет решен положительно.

— Спасибо, товарищ подполковник!

Снесарев четко повернулся и подозвал старшину Кормушина.

— Два наряда вне очереди за пятно, — сказал он, кивнув в мою сторону.

Заметил все-таки, Палкин!

— Слушаюсь, товарищ подполковник!

Кормушин посмотрел на меня с улыбочкой. У него всегда один наряд: таскать воду в противопожарную бочку на чердак. Заниматься этим веселым делом нужно часов шесть. Колонка во дворе, от колонки несешь ведра метров двадцать точно по дорожке. Срезать угол, пройти напрямую нельзя: непорядок. На крыльцо взошел — ставь ведра, потому что две двери нужно по одной открывать. Если открыл сразу обе — телеграфисты ругаются, им там дует. Ну вот, волоки ведра через две роты в умывальник, там вторая остановка. По лестнице шатучей сначала лезешь так, свободный. Открыл люк, спускайся вниз за ведром, волоки его по лестнице на чердак, там идешь под балками пыльными, нагибаешься, как под обстрелом. Бочка от люка шагах в восьми. Лить неудобно, крыша мешает. Поговаривали, что Кормушин раньше делал такую шутку: тайно присоединял к этой бочке шланг и потихоньку сливал воду. Так что человек мог двое суток таскать туда ведра. Но — опять же по той же легенде — Кормушин был за это жестоко бит солдатами втемную и с тех пор якобы о шланге перестал и думать…

— Я пару нарядов схлопотал, — сказал я Вовику.

Он сидел в бушлате, на который поверх была накинута шинель с поднятым воротником. Перед ним стояла радиостанция и шипели, как две змеи, повешенные на входной штырь антенны головные телефоны.

Перед Вовиком, как всегда, лежал раскрытый том Драйзера. В этом радиоклассе со стенами, подернутыми пудрой инея, с унылыми электролампочками под потолком, с прибитыми к столам телеграфными ключами, с холодом вечной полярной ночи, тянущим из щелей крашеного пола, с трещинами на штукатурке печи Вовик — ни к селу ни к городу — казался каким-то Пименом, склонившим длинный холодный нос над рукописями.

— Я пару нарядов схлопотал, — повторил я.

Вовик поднял ко мне отрешенное лицо, потом, будто проснувшись, быстро посмотрел на часы, включил станцию на передачу и, дожидаясь, когда стрелка индикатора мощности подползет к нужному делению, вяло спросил:

— От старшинки?

— Нет, от комбата.

Индикатор показал полную мощность. Но Вовик, впрочем, как и всякий уважающий себя радист, вытащил из маленького кармана под названием пистончик небольшую неоновую лампочку и шамански поводил ею по воздуху около антенны. Лампочка яростно засветилась оранжевым сиянием. Вовик пододвинул к себе листок с позывными и стал выстукивать запрос: Д БРК ДЕ УФХ65 ЩСА? Связь Вовик проверял. Корреспондент ответил сразу, да так громко, что Вовик, брезгливо поморщась, снял головные телефоны и стал записывать связь в аппаратный журнал.

— Слыхал? — сказал он. — Как за забором сидит.

— Да, — сказал я, — хорошая проходимость.

Спать не хотелось. Настроение было гнусное. Впрочем, в класс зашел рядовой Олифиренко, что само по себе всегда было смешно.

— Ты поял, керя, — сказал он, — просонуневыносимроз, как, пала, ноги не знаю просо!

— Понял, понял, — сказал я.

— Что, что? — спросил Вовик.

— Я рю мрозпросожуткийдо галюнаеледобег, поял?

— Я не понял. Ты что говоришь?

— Не поял, не поял! — разозлился Олифиренко. — Чёне поял? Мароз, грю, на дворе, мароз!

Он расстроился и вышел из класса, в сердцах хлопнув дверью. Зато в класс зашел Слесарь. Я спрыгнул со стола.

— Как связь? — по-генеральски спросил он.

— Нормально, товарищ лейтенант.

— Кто из вас дежурит ночь?

— Я, — сказал Вовик.

— Смотрите, ефрейтор, связь должна работать с пятым полком ежеминутно! Между нами говоря, в дивизию приехал генерал Дулов. Так что жди тревоги. Как, товарищ Рыбин, быстро поднимемся по тревоге?

— Вмиг! Одна нога здесь, другая там!

— Вот это правильно, — сказал Слесарь и придвинулся ко мне, будто бы рассматривая начищенный по новогоднему случаю значок радиста первого класса, а сам разведывал — не пахнет ли от меня чем-нибудь солдатским вроде антифриза или одеколона «Кармен». — Ну, отдыхайте, товарищ Рыбин, — со вздохом сказал Слесарь и вышел, поправляя на ходу пистолет системы Макарова, оттягивавший пояс.

— Во время прошлой тревоги, — зевнув, сказал Вовик, — я чуть не умер на Слесаря. Бегу на радиостанцию с автоматом и вещмешком, вдруг в темноте кто-то хватает меня. Смотрю — Слесарь! — Ты что несешь? — кричит. — Вещмешок по тревоге несу на станцию! — Кинь, — кричит, — немедленно кинь! Быстро на станцию! — Да я и так на станцию бегу! — Подбегаем к машине, Шурик там воду горячую из водомаслогрейки приволок, заливает. Слесарь кричит: — Ткаченко! Заводи! Заводи мотор, быстро! Штаб уже разбомбили! — Шурик чуть не поперхнулся, аж мимо пробки лить стал. — Как разбомбили? — А так, — кричит Слесарь, — очень просто. — Но что-то бомб не слышно было. Где же разбомбили? — Условно, условно, — кричит Слесарь. — Ты, Слесарь, не взводный, а сто рублей убытку! — говорит Шурик. А Слесарь — не до этого сейчас, Ткаченко, не до этого! — И убежал к другим машинам. Мы чуть не умерли на него!.. А ты чего не спишь? Неохота?

— Неохота, — сказал я. — Я два наряда от комбата схлопотал.

— За пререкания?

— Нет, за пятно вот это.

— А я просто помираю, как спать хочу. Я уже давно заметил, что на ночных дежурствах есть три самых тяжких часа: час ночи, четыре и особенно полседьмого. До завтрака еле домучаешься…

— Ну конечно, они здесь, — сказал «король Молдавии» Прижилевский, за которым ввалилась вся компания: и Сеня Вайнер, и Кехельман, и недоносок Борька Алексеев.

Все они, по-моему, были слегка «под газами».

— Вот сейчас нам москвичи скажут, — продолжал Прижилевский, пока вся компания рассаживалась по табуреткам и на столы. — Правда, что эта баба еще не замужем? А? Или брешуть?

— Какая баба?

— Ну вот эта… Пять мину-у-ут, пять мину-у-ут… «Карнавальная ночь». Как же ейная фамилия?

— Гурченко.

— Точно. Так точно. Гурченко. Наша, хохляндская порода! Вот, бляха-муха, за такую бабу еще бы полгода согласился тянуть срок службы!

Сеня Вайнер подозрительно усмехнулся.

— Перехватил.

— Ну не полгода, — сказал Прижилевский, — но два месяца кладу. Спокойно. Месяц валяюсь в санчасти — я знаю, как придуриваться, ни один коновал не подкопается, а месяц туда-сюда. Зато выхожу я с ней на прицепе на Крещатик, встречаю корешей…

— Трибуну ему, трибуну! — сказал Вайнер.

— А ты, дубина уральская, молчи!

— Вань, а правда, что у вас в Молдавии коровы початок кукурузный прямо с деревяшкой съедают?

— А чё, законно, могу доказать!

— А у ихних коров челюстя вставные!

— А у вас на Урале только и таскают железо мешками! Чё варежку раззявил? У-у-у! «Вологодские ребята ножиком трактор зарезали!»

— А ты в эфир вылезаешь, как свинья — пищишь, пищишь настройкой, аж противно!

Вайнер сгреб Прижилевского в свои медвежьи лапы и поднял над головой.

— Кончай, кончай, — верещал сверху Прижилевский, — шатуны здоровые отрастил на треске и рад!

— Военнослужащие, — кричал Вовик, — вы мне все антенное хозяйство повредите, тревогу прозеваем!

Сеня опустил Прижилевского на пол.

— А что, опять — заводи моторы?

— Вроде этого, — сказал Вовик. — Дулов приехал.

— Ну все, — сказал Прижилевский, — как бы сегодня ночью не дали бы нам разгон. Самый раз — новогодняя ночь.

— Это им запросто. Любимое дело. Под праздники.

Все поскучнели. Вайнер поскреб ледяное окно, просверлил огромным горячим пальцем дырку во льду, посмотрел на холода, вздохнул.

— Полтретьего. Кости, что ли, бросить?

Все поднялись, задвигали табуретками, молча потянулись на выход. И только Кехельман, отчужденно сидевший в углу, трагично спросил:

— Кокта нас пустят к папам?

Он не выговаривал букву «б».

Я пошел вместе со всеми, прошел через три глухие спящие роты, где десятки храпаков сливали свои сольные выступления в оркестровое звучание казармы, где стояли под синими лампочками полусонные дневальные, где во чревах печей пробегали по синим коркам догорающих угольных пластов змееподобные ленты огня. На батальонском плацу, на просторах лесотундры, на всей природе свирепствовал полярный холод, который трудно назвать добрым русским словом «мороз». Этот холод был неотделим от черноты вечной ночи, которая делала весь наш мир похожим на дно моря, залитого черной водой. Только вдали над станцией горели огни и паровозные дымы, ликуя, вырывались под перекрестный огонь железнодорожных прожекторов.

— Стой, кто идет? — крикнул мне часовой.

Он не спеша подошел ко мне — в ямщицком тулупе, в валенках, в заиндевелой шапке.

— Очумел, что ли? — сказал я, пытаясь сквозь иней узнать его. Это был Миша Дербин, знаменитый стрелок по фашистам. Видно, опять его стали в караул пускать. А то не пускали.

— Бдительность проявляю, — сказал Миша.

Я добежал до уборной, а когда возвращался, Миша снова окликнул меня:

— Рыбин, где тут Большая Медведица?

— Устав знать надо, — сказал я, дрожа от холода, — часовому на посту запрещается разговаривать.

— Ну ладно, мне еще долго служить, выучу.

Я показал ему Большую Медведицу…

Вовик работал с нашим корреспондентом. Сто двадцать километров надо ехать до этого военного городка, на окраине которого стоит фанерная будка с буржуйкой, где прочно укреплена радиостанция, в бардачке полно мелко напиленных дров и даже есть самодельный вентилятор против махорочного дыма. Представляю — сидит сейчас там Серега Репин или мой вагонный боец Сулоквелидзе — «Клянусь памятью отца». И жарко у них натоплено, и уютно… Не то что у нас… Вовик включил станцию на передачу, с отчаянностью бормашины завыл под столом умформер, застучал ключ, и одна щека у Вовика стала сама по себе дергаться, как у контуженого. У Вовика особая болезнь, которой болеют только радисты. Во время передачи на ключе у каждого возникает свой комплекс: один обязательно должен положить ногу на ногу, иначе передача у него не получается. Другой все время пошмыгивает носом. Бывают такие чудаки, которые выделывают во время передачи под столом ногами такие кренделя, что просто жалко на них смотреть. У других нога под столом колотится — мелко-мелко. (Бабка мне всегда говорила строго: беса качаешь!) А иной сорвет какую-нибудь букву — предположим, «к», и у него вместо «к» получается «у». Вот тут кризис этой самой радистской болезни. Если человек одолеет свою букву «к» — он радист, и весь тут сказ. Если нет, если будет по тексту радиограммы шнырять глазами и выискивать — много ль там этой самой буквы «к», — всё. Не избавиться уж. Так и будет он весь срок службы шарахаться от ключа, от этой буквы, и, стало быть, тебе с ним работать будет одна мука!

— Кто работает? — спросил я у Вовика.

— «Клянусь памятью отца», — сказал Вовик.

Он окончил связь, отодвинул в сторону бланки радиограмм.

— Ты знаешь, Рыжий, что я здесь придумал? Я здесь придумал одну очень интересную штуку. Вот смотри (он выскочил из-за стола и стал мизансценировать посреди класса): он ему говорит, пускаясь в эту авантюру, которая может ему стоить всего — воинского звания, расположения, чести, а может, и жизни. Так? Но он кое-что рассчитал и вот решается: достойнейший сеньор! Это уже шаг в атаку, отступления нет. Отелло не должен никак реагировать на это, он говорит по-бытовому: Что скажешь, Яго? Яго делает первый удар, первый выпад: Когда вы сватались к сеньоре, знал ли Микелио Кассио вашу к ней любовь? Так? Отелло совершенно добродушен, он, как ребенок, искренен: Конечно, знал, ты почему спросил? Полнейший покой, понимаешь?

— Нет, неправильно. Ты почему спросил? — в этом уже есть тревога, удивление. С какой это стати младший офицер лезет в личную жизнь генерала?

— Правильно, правильно, — закричал Вовик, — этого чуть-чуть! Легкий мазок. А Яго завлекает его дальше. Он прикидывается, что мыслит вот тут, при нем: да так, соображенья. Вроде бы пустяк: хочу сличить их, вот и все. Он просто импровизирует. А мысли, рожденной при тебе, всегда веришь на все сто! Ты что так смотришь?

Вовик поймал мой взгляд. Мой друг был маленький, широкоплечий, с коротенькими ручками и коротенькими ножками. Кроме того, Отелло был генерал, а Вовик — всего лишь ефрейтор.

— Когда я вернусь, — стал говорить он медленно, отделяя каждый слог от другого, — я стану той кочергой, которая разворошит угли Москвы. Вот увидишь, Рыжий! Вот увидишь, что я сделаю с этим старым дровяным складом, с этой якобы блистательной жизнью! Я буду так играть, что все люди, сколько их ни есть и кто бы они ни были, поймут, поймут, как скучно они живут, как скучно мыслят!

— Это ж твоя историческая миссия — трубить у стен иерихонских!

— Не смейся! Мы вернемся в Москву — и все будет!

— Мы вернемся на пепелище, — сказал я.

— Нет, тысячу раз нет! Мы вернемся на сцену, где уже объявлен наш выход! Мы сыграем все, что увидели здесь за три полярные ночи, мы сыграем ситуации, разлуку, характеры! Ротного можно, наконец, сыграть!

— Ротного не сыграешь.

— Как не сыграешь? Пожалуйста! Только надо обстановку чуть-чуть обрисовать! Ну вот хоть вчера, например. Вся рота была в наряде. А я и рядовой Буйко — не задействованы. Хорошее словечко, правда? Вот смотри — в казарме всего четыре человека: дежурный по роте сержант Лебедев, дневальный ефрейтор Седач, я и Буйко. Входит ротный. Седач орет: рота, смирно! Лебедев парадным шагом к ротному: товарищ капитан… и так далее. Ротный: рота, вольно! И к себе в канцелярию. Оттуда: дневальный по роте — ко мне! Седач бегом в канцелярию. Ротный: постройте роту! Седач орет: рота, становись! Лебедев орет: рота становись! Мы становимся — я и Буйко.

— Ну это все уставные команды, чего здесь играть?

— Слушай дальше. Выходит ротный. Лебедев командует: рота (это я и Буйко) — смирно! Товарищ капитан, рота по вашему приказанию построена! Ротный: здрасьте, товарищи! Мы с Буйко: здравия желаем, товарищ капитан! Ротный: вольно! Лебедев: вольно! Ротный прошелся вдоль нашего строя, потом говорит: ефрейтор Красовский… Я! — кричу… Так… и рядовой Буйко… — Тот все молчит. Только лупает на ротного и молчит. Ротный повторяет: …и рядовой Буйко… Тот все молчит. Ротный: а где у нас сегодня Буйко? Что-то его не видать… Буйко, Буйко! — кричит он прямо ему в ухо. — Я здесь, товарищ капитан, — говорит Буйко. Ротный: ах, ты здесь… слона-то я и не приметил… Значит, все в порядке. Так… Значит, ефрейтор Красовский… — Я! — кричу. — …и рядовой Буйко… — Я! — кричит Буйко. — …поедут разгружать шлак. Старший группы — ефрейтор Красовский. Ефрейтор Красовский, командуйте! Я делаю два шага, поворот, командую одному Буйко: рота, направо! Шагом марш! И рота в составе одного-единственного Буйко марширует на разгрузку шлака. Разве не сцена?

— Это для тех, кто понимает службу.

— Но ведь это смешно: рота — и вдруг из двух человек!

В окно бросило жменю поземки, видно, под утро поворачивало на метель, значит, потеплеет. Новогодняя ночь.

— И все-таки мы с тобой вернемся на пепелище, достойнейший сеньор, — говорю я. — Наши жизни, наши судьбы придется начинать снова. От нуля. Наши профессии — они оказались не нашими, благо для выяснения этого вопроса нам предоставлено три года. Наши женщины тоже оказались…

— Отставить, — сказал Вовик, — не швыряй камнями в дедушку.

— Ну, ну, Отелло, не впадай в мелодраму. Не будь похожим на Зотова. Помнишь, такой прыщавенький со второго курса, который принес в стенгазету стихи:

— А потом выяснилось, что он эпилептик?

— Да, — подтвердил я. — Итак, кто же у нас с тобой остался? Друзья? Но ведь ты сам знаешь цену московской дружбе. Кто же у нас остался? Говорю по разделениям: у нас остались наши прекрасные матери. Вот кто нам не изменит. И мы им.

Я расхаживал по классу, постукивая по головкам телеграфных ключей, трогая нежный иней, опушавший стены, эффектно жестикулируя наподобие профессора Рыжова, который на лекциях говорил: «Итак, проблема номер один — проблема борьбы; проблема номер два — проблема борьбы с царским самодержавием…» — и направлял свой указательный палец куда-то вперед и вниз перед собой, словно там лежала эта проблема и профессор Рыжов на нее точно указывал. Вовик сидел у радиостанции, подперев кулаками пушкинское лицо, и с некоторой иронией слушал меня.

— Ты согласен? — спросил я.

Вовик что-то собрался сказать, но в это время головные телефоны, равнодушно шипевшие на антенном выходе, тоненько заверещали морзянкой. Вовик уставился на них, принимая передачу на слух. Я тоже стал слушать, прервав на середине свою проповедь. Корреспондент Вовика — это был Сулоквелидзе — просил АС 09.00, то есть перерыв в работе до девяти утра. Я посмотрел на часы. Пять тридцать восемь. Табельное время для тревоги прошло. Обычно тревогу объявляют в час, в два ночи. Как только первый сон, так давай беги. А кто ж объявит тревогу сейчас, когда до подъема осталось полчаса? Вовик включил передатчик и отстукал — да, главная станция согласна, чтобы младший сержант Репин и его напарник ефрейтор Сулоквелидзе отдохнули бы до девяти ноль-ноль. Выключили бы станцию, пошли поели или кимарнули в том же фургоне. Нет таких дураков, чтобы во время подъема объявлять тревогу. Но на радистском языке все это звучало вот так: НИЛ ЩСЛ АС 09.00. СК. Вот и все. Сулоквелидзе тут же отозвался: ОК АС 09.00. СК. Понял он, стало быть, Вовика, как речь зашла о перекуре. А другой раз долбишь-долбишь ему что-нибудь, а он РПТ да РПТ. Повтори. А то и РДТ АБЖ. Повтори все снова. «Клянусь памятью отца!»

Вовик выключил станцию и сладко потянулся.

— На далекой Амазонке, — сказал он, — не бывал я никогда. Только «Дон» и «Магдалина» — быстроходные суда, только «Дон» и «Магдалина» ходят по морю туда. Из Ливерпульской гавани всегда по четвергам суда уходят в плаванье к далеким берегам…

— Давай, давай дальше, — сказал я, — я хочу посмотреть, как идут дела с декламацией у военнослужащего, только что совершившего должностное преступление.

— Дальше, — сказал Вовик, — пожалуйста. На чем мы кончили? К далеким берегам? «Плывут они в Бразилию, в Бразилию, в Бразилию, и я хочу в Бразилию, в Бразилию, друзья. Никогда вы не найдете в наших сумрачных лесах длиннохвостых ягуаров…» Между прочим, ты, как старослужащий военнослужащий, должен знать, что сигнал тревоги подается в самое дорогостоящее время для солдата — когда Морфей забирает его в свои объятия и сладостные сны из гражданской тематики переплетаются с уставными командами. — Вовик был воодушевлен, словно лицедействовал на сцене. — И вот тут-то звучит команда: рота, подъем, тревога! Эта команда разрывает душу молодого человека, вдруг пропадают все снящиеся женщины, сон кончается с хрустом раздираемого полотна. Раздираемого тигром… Нет, тигром — это маловероятно. Раздираемого двумя малярами, которые хотят один кусок продать, а на втором нарисовать картину — два лебедя на лунном пруду около замка — и тоже продать. И ты, как старослужащий, должен знать, что если это драгоценное время прошло — тревоги не будет. Генерал Дулов спокойно спит в люксе дивизионной гостиницы, а пакет, который он с собой, несомненно, привез, лежит в сейфе у секретчика в штабе дивизии, на втором этаже, как войдешь, последняя комната направо. Новогодняя ночь прошла, и, даже если объединить все имеющиеся в наличии сухопутные силы Варшавского договора, ее невозможно вернуть и что-нибудь соорудить внутри нее. Поэтому, мой друг Рыбин, мы сейчас, после подъема, пойдем с тобой в столовую, где сынтригуем по лишней порции трески, потом я завалюсь дрыхнуть, а ты, проведший со мной ночь в бессмысленных и бесплодных разговорах, сядешь на это место и будешь клевать носом целый день, пока я не сменю тебя. Но и следующей ночью тебе не придется спать: в казарму ворвется посыльный, ко мне прибежит дежурный по части и крикнет, чтобы я передал такой-то сигнал в пятый полк. Но я клянусь тебе — я подбегу к твоей койке и тихонько разбужу тебя, чтобы отвратительная трель звонка не разорвала пополам Большую Пироговскую улицу, которую ты наверняка увидишь во сне. Я подойду к тебе и тихо тебя разбужу, чтобы все образы сна мягко исчезли в тумане, а потом брошусь к своей станции и буду терзать ключ и чувствовать, как с каждым ударом по контакту взрывается вся сонная громада пятого полка, как они там бегут к бронетранспортерам и волокут к машинам ящики со снарядами. А потом, через час, мы с тобой встретимся в эфире и вот только тут, сидя в какой-нибудь снеговой яме под елкой, ночью, в лютый мороз, ты оценишь мой благородный поступок, потому что чувство благодарности в тебе не было запрограммировано родителями, а появилось на свет в результате общения с достойными людьми. В частности, со мной… Но позволь, я все перепутал! Я просто отлакировал действительность! У тебя же в кармане два наряда от старшинки! По протекции комбата. Нет, твое будущее просто ужасно. Ты возьмешь два ведра…

— Алле, хватит, — сказал я, — дальше я все знаю. Переключись на одиночные выстрелы.

— Изволь, — сказал Вовик, — будем стрелять пореже. Но ты учти: новогодняя ночь кончилась. Сейчас прогремит долгожданный звонок — это прокричит петух, перед которым бледнеет сатана, — и она кончилась для всех. Наши приятели проснутся в Москве в чужих квартирах, в чужих душах, чужих постелях. В сегодняшнюю ночь начаты новые дела. Зачаты новые дети. Свершены новые измены. И только мы с тобой в эту ночь не изменили никому, не прошлись ни по чьим судьбам…

За дверью загремел звонок подъема. Но Вовик продолжал:

— …не сломали ни одного сучка, не говоря уже о дровах.

— Рота, подъем!

Это дневальный. Тишина. Еще можно поваляться на койке. Чуть-чуть. Самую малость.

— А ну, подъем, первый взвод!

— Второй взвод, подъем!

Это сержанты. Теперь минута промедления чревата нарядом. Скрип сорока матрацев. Приглушенные чертыхания. Дневальный:

— Зарядки не будет, всем чистить снег!

Проклятая зима!

Вовик устало плюхнулся на свою табуретку, перелистал Драйзера.

— Надуманно, — сказал он, — и, главное, длинно, длинно!

За дверью начались обычные репризы.

— Олифиренко!

— Ась?

— Не ась, а подъем! Вы что, оглохли?

— Тщсжант та не вслхав!

— Уши заложило? Можно подлечить!

Рота построилась и протопала по коридору. На казарменном плацу пофыркивали две батальонные лошади, впряженные в необыкновенную упряжку — перевернутую скамейку, которой, как ножом бульдозера, чистился снег. За скамейкой должны были идти солдаты и придавливать ее к земле, чтобы она не перелезала через горы снега, созданные ею самой. Проклятая зима!

Вовик, истощенный ночью и нескончаемым холодом радиокласса (он вообще очень любил тепло и однажды после учений залез в черные внутренности сушилки и заснул там среди валенок и просыхающих портянок), притулил голову на Драйзера. Я тоже прилег в углу класса на сдвинутых табуретках, впереди у меня был тяжкий день, и неплохо было бы отдохнуть. Хоть двадцать минут до завтрака, да наши.

— Кто придет в класс пуговицы асидолом чистить — гони в шею, — сказал я. — Здесь станция развернута.

— Хорошо, — сказал с большим зевком Вовик.

Я положил шапку под голову, закрыл глаза и в следующее мгновение вошел в стремительное пике, предшествовавшее сну. Я летел к этой равнине сна, откуда, как из болотного тумана, появлялись какие-то силуэты, лица, полуразговоры, как вдруг явственно услышал, что по роте кто-то пробежал. Я приподнялся. Электролампочка резала глаза, как бритва. Из телеграфной роты в нашу кто-то крикнул:

— Эй, сачки, тревога!

Поднялся дикий гвалт, захлопали створки пирамид с оружием, вся наша старая казарма, переделанная в свое время из химсклада, затряслась, как при землетрясении. Через две секунды после одинокого возгласа, обозвавшего всех радистов сачками, дежурный по роте страшным голосом заорал:

— Рота, тревога!!

Я взглянул на Вовика. Он сидел перед передатчиком с красной от Драйзера щекой и, видимо, просто был в состоянии шока.

— Ну и влипли, — сказал я.

— А он и ахнуть не успел, как на него медведь насел, — медленно сказал Вовик.

— Ну-ка вызови.

— Какой смысл?

Вовик включил передатчик, стал вызывать, эфир девственно молчал.

— Народ безмолвствует.

По-моему, до Вовика еще не дошел смысл произошедшего.

В класс ворвался Слесарь.

— Красовский! Передайте в пятый полк сигнал «триста восемьдесят шесть». Срочно!

— Связи нет, товарищ лейтенант!

— Как? Станция не в порядке?

— Да нет. Станция в порядке. АС у меня. Перерыв до девяти. Выключился пятый полк.

— Как это выключился? Кто ему позволил?

— Я.

— Нас расстреляют. Вы слышите — я вам передал приказание. Сигнал «триста восемьдесят шесть». Выполняйте приказ!

Мы снова остались одни, а за стеной, как говорится, плескалось «море веселья». Грохотали сапоги, лязгало оружие, застонали пружины под каким-то пробежавшим по простыням и смятым одеялам солдатом, Вайнер и Прижилевский — по голосам было слышно — с пыхтением и матерщиной тащили по этому забитому людьми узкому проходу свой стопятидесятикилограммовый ящик со сверхсекретным передатчиком. Все кричали, обе двери были, наверно, распахнуты, потому что холод бежал в роту, но кому теперь до этого дело? Все тепло теперь будет при тебе. Дней на семь, а то и больше.

Во дворе как раз в это время взревел первый бронетранспортер. Кажется, машина Шурика. Считай, что благодарность от комбата у него уже в кармане. А то и фотография «при знамени части».

Вовик что-то там возился под столом, ревя от отчаяния и явной бессмысленности своих усилий. Он вынырнул оттуда, злой и растерянный, снова стал настраивать передатчик — я понял, что он переключил станцию на предельную мощность, хотя сам прекрасно понимал, что это жест отчаяния. Можно собрать вместе хоть сто передатчиков, да что толку? Никто не услышит их соединенного крика, потому что нас не слушают! Наши приятели спят себе в теплом фургоне, и в пятом полку тишь и благодать. Кто руки моет, кто снег чистит, кто печку топит. А радисты, которые вот сейчас, в эту секунду должны выбежать и крикнуть — эй, братцы! Тревога! Братцы, хана этой тихой жизни, потому что тревога! А может, война! — эти самые радисты спят в своем фургоне, потому что их подвели, потому что кто-то проявил легкомыслие и разгильдяйство. А связь не терпит разгильдяев!

Вовик настроил станцию и стал вызывать. Он прикусил губу и страстно смотрел в светящееся полукружье шкалы, словно мог увидеть там нечто другое, кроме равнодушных обозначений частот. Он переключил станцию на прием — эфир молчал.

— Ну что? — безумно спросил он меня.

Я пожал плечами. В самом деле, что я мог сказать? Вовик смешно, как мультипликационный зайчик, забарабанил кулаками по столу, сразу — двумя.

— Ну правильно, правильно, — закричал он, — я сам во всем виноват!

— Заткнись. Чего ты орешь?

Вовик запустил в угол Драйзера, книжка скользнула по инею стены и упала на пол, прошелестев страницами. Взгляд Вовика как-то потускнел, он стал медленно сворачивать самокрутку.

— Псих, — сказал я.

— Ты у капиталистов служил? — рявкнул под дверью старшина Кормушин.

— Никак нет, товарищ старшина, — ответил дневальный.

— А почему же им помогаешь?

— Я им не помогаю!

— Как не помогаешь? Почему ты шторы по тревоге не опустил? Ты ж ихним самолетам свет даешь!

— Я сейчас, мигом!

— Два наряда вне очереди!

Кормушин влетел в класс, весь в снегу, в руках валенки и аккумулятор.

— Ты вот что, Красовский, ты не тушуйся, не сиди так, ты вызывай все время. Кто его знает — от скуки вдруг включится или почувствует что… всякое бывает.

Я просто не поверил своим ушам, как он все это говорил — тихо, мягко, почти ласково.

— Станция в порядке?

— Так точно.

— Ну вот и вызывай. Все время.

— Я вызывал.

— Ты не пререкайся, а вызывай. Слушай меня. В нашем деле всякое бывает. Радисту нужно иметь сердце железное. Ошибся, выправляй ошибку. И не тушуйся, не сиди так.

— Товарищ старшина, — сказал я, — может быть, тревогу передадут по проводам?

— Имитирован разрыв проводной связи, — грустно сказал старшина.

Дулов приехал, не кто-нибудь…

Старшина, вдруг что-то вспомнив, мигом выскочил из класса и снова буйствовал в роте, расшвыривая влево и вправо свои страшные наряды. Вовик все время работал на ключе. Он будто прилип к нему. В классе уже дрожали окна от рева моторов. Открылась дверь, и вошел комбат.

— До скольких АС? — спросил он.

— До девяти ноль-ноль, — сказал Вовик. Он стоял навытяжку перед полковником, готовый получить от него все что угодно: от двух нарядов вне очереди до дисциплинарного батальона.

— Что за беспринципность, Красовский? Дать АС!

Хорошенькое начало! Гауптвахта нам с Вовиком уже обеспечена.

— Вас уже наказали?

— Никак нет.

Комбат удивленно поднял бровь, будто не поверил мне. Но он-то с наказанием не промахнется.

— Дело не в наказании, — сказал он.

А в чем же дело? Комбат вплотную подошел к Вовику и вдруг положил руку ему на плечо.

— С обеих сторон, — тихо сказал он, — запущены ракеты. Вся авиация уже в воздухе. Флоты вышли на внешний рейд, танковые соединения с двух сторон устремляются к границе.

Комбат не отрывал глаз от Вовика.

— И в это время наш передовой полк, который ближе всего к противнику, спокойно завтракает. Через минуту и десять секунд над ними появятся самолеты… Возможно, что они что-то и успеют предпринять своими весьма скудными средствами… У вас есть друзья в пятом полку?

Вовик молчал.

— Рыбин! У него есть друзья в пятом полку?

— Знакомые, — сказал я. — У нас обоих.

— Через минуту дес… пять секунд ваши знакомые погибнут. Они сгорят в своей столовой под бомбами или под напалмом. Смотря чем противник будет атаковать. Они умрут, не успев хлебнуть чая. Их будет трудно хоронить — от них мало что останется под обломками. Придется впоследствии сооружать братскую могилу.

— Товарищ подполковник… — начал было Вовик.

— Молчать! У них, у личного состава пятого полка, выкрадено самое святое право солдата — встретить врага и если умереть, то в прямом бою. Через сорок пять секунд над ними появятся самолеты. И полк погибнет. По вашей вине. Персонально по вашей вине!.. Кроме того, есть и другие пустяки: вы поставили под удар всю боевую подготовку нашей части, и это ЧП будет наверняка разбираться на Военном совете округа… Может быть, этим поступком вы хотели навредить лично мне или начальнику связи дивизии?

— Никак нет, товарищ подполковник, это вышло случайно…

— По халатности, — поправил Вовика комбат, и я понял, что эта формулировка и будет фигурировать в отчетах об этом ЧП. — Возможно, вы ожидаете, что я прикажу вас сейчас арестовать и потребую предать суду за должностное преступление? Не ждите этого легкого конца! Я заставлю вас добиться связи! Вы ни в коем случае не искупите этим свою вину, но вы выполните свой долг перед Родиной. Рыбин! Вы дежурите вместе с Красовским?

— Так точно!

— Все сказанное относится и к вам.

— Слушаюсь!

Комбат повернулся к Вовику и тихо сказал:

— Если бы я был вашим другом… я бы ударил вас по физиономии!

Он резко повернулся и пошел на выход. Но остановился у двери. Взглянул на часы.

— Их уже бомбят!

За комбатом закрылась дверь. Было слышно, как с плаца одна за другой уходят машины. В роте за дверью стало совсем тихо.

— Ну что, — сказал Вовик, — мне повеситься?

Я промолчал. Снова дверь распахнулась, и в проеме показалась гигантская фигура ротного. Свежий полушубок, пистолет Стечкина в деревянной кобуре.

— Эээ-эх! — сказал ротный. И покачал головой. — А и Бе сидели на трубе! Позор! — горестно добавил он.

И хлопнула дверь.

— Дай-ка я поработаю, — сказал я.

Вовик молча освободил место. Как у нас настройка антенны? Порядок. Ну-ка пройдемся рукой мастера по эфиру… как-никак, а связь нужна… это точно.

Раз пять повторил вызов. Молчание. Нет никого. То есть кое-кто имеется, но не тот. Какой-то РН18 К чуть влево от частоты все запрашивает у кого-то местонахождение. Но те, кто ему отвечает, не слышны. Они, очевидно, работают на разных, так называемых разнесенных частотах. И на том спасибо. Молчание. В эфире молчание. Пустота. Ну ничего. Мы не гордые. Мы еще поработаем. Сколько до девяти? Часа два с половиной?.. Ладно. Сколько бы ни было… радисту нужно иметь сердце железное… и руку… сухую, сильнющую руку… и плечо здоровое, чтобы не уставало, и спину крепкую, чтоб не подводила, и голову на плечах… и дисциплину… Ладно. Что заработали, то и получим. Не в этом дело. Вызываю без конца. Все время. Как старшинка советовал. Как комбат приказывал. Как Родина велит. В другой раз наука. Чуть переключусь на прием. Послушаю и снова вызываю. Шутка ли сказать? Из-за меня-то с Вовиком — целый полк… Это, конечно, ерунда. Война не начинается с приезда генерала Дулова. Знаем мы эти войны. Сами доходили в снегах… Никто не отвечает. Молчание. Я уже вовсю гухорю, то есть даю код ГУХОР — вас не слышу. Вовик что-то говорит мне, я только рукой машу — что он мне может сказать, когда самое главное у меня творится, вот здесь, под мокрым каучуком наушников. А здесь творится тишина. ГУХОР. Нет связи. Нет связи по нашей вине. А Вовик все что-то кричит. Ну что? Я снимаю наушники — о Боже!

Все, оказывается, грохочет вокруг, от грохота трясется весь класс, вся казарма, подпрыгивает на крашеном столе огрызок карандаша. Над нами летят самолеты. Этого не может быть! У нас в дивизии их просто нет!

— Что за черт? — кричит Вовик.

— А кто летит?

— Не видно! Темно!

— Дневальный! — ору я.

Может, он что-нибудь знает? А что он может знать? Я просто похолодел при одной мысли, что он может сейчас войти и сказать… Откуда же эти самолеты? Я бросаюсь к ключу, я вызываю и вызываю. Тишина. Тишь. ГУХОР. Может, я вызываю уже мертвецов? «Рыбин! У него есть друзья в пятом полку?..» Да не может быть, просто не может быть! Вовик почему-то выбежал из класса. Я снял наушники. Да. Над нами летят самолеты. Теперь они летят высоко, все небо сделано из сплошного грохота. Нет, нет, это учения, только какие-то странные учения. Я снова взял в руки головные телефоны, стал напяливать их на го… ЧТО? Я так и остался в какой-то нелепой позе, просто боясь пошевелиться. В эфире раздался тоскливый, меняющий модуляцию звук. Словно кто-то дернул за струну и меняет силу натяжения. О, дорогие мои! Это самый сладкий звук — зов настраивающейся радиостанции, когда радист, локтем замкнув ключ, другой рукой подгоняет мощность антенного выхода до максимального. Он крутит пластмассовую ручку, меняются напряжения на катушках, а в эфире звучит странная переменчивая струна. И не надо банальных сравнений — «Как люди узнают друг друга по почерку, так и радисты…» — не надо этого. Я точно знал, что это мой Миша, мой дорогой Миша Сулоквелидзе, тонконогий грузин, непрерывно замерзающий во время прохождения срочной службы в проклятом Заполярье, это он, скучая и позевывая, подстраивает антенный выход своего передатчика. Ах ты, дорогой мой приятель, мой корреспондент, подчиненная моя станция! Наконец-то! Я передал все с такой скоростью, что Миша ничего мне не ответил, а, очевидно, уступил место Сереге, потому что Миша был хороший парень и плохой радист, а Серега был радист хороший. Я незамедлительно вонзил ему этот сигнал — 386! Через крохотную паузу он передал мне квитанцию — сигнал принял. Ну что, ребята? Теперь и помереть можно? А?

В класс вбежал Вовик с двумя автоматами.

— У меня связь!! — закричал я.

Вовик бросил автоматы на стол, сорвал с меня наушники. Он прижал черный кружок к уху, подскочил на месте и просто спихнул меня с табуретки, я чуть не упал, хорошо, что удержался! Вовик заработал ключом, перешел на телефон.

— Сигарета, я Ацидофилин, как слышно, пррием, — сказал с раскатом на «р» Серега.

— Серега, — закричал в микрофон Вовик, — как там у вас? Вы там живы? Никто не ранен?

— Что за шутки?? У нас все в порядке.

— Значит, все в порядке? — еще раз спросил Вовик.

Вместо Сереги вдруг стал отвечать Миша.

— Слушай, — сказал он, — я не могу тебе высказаться на всю железку, но, по-моему, вы там с другом в эту ночь сильно нарушили дисциплинарный устав, раз такие вопросы задаешь, дорогой!

И было слышно, как они там вдвоем с Серегой засмеялись. Жеребцы!

— У нас все в порядке. Только трясет сильно, — добавил Серега.

И голоса у них были какие-то странные, будто они говорили во время бега. Я оттолкнул Вовика. Одна мысль поразила меня.

— Так вы едете? — спросил я.

— Так точно.

— Давно?

— Что-нибудь минут тридцать… вроде этого.

— А как же вы получили… — Я никак не мог подобрать синонима к слову «тревога».

Но Серега-то не догадается!

— По крестам получили, по крестам, — закричал он, — где соседи около сапожной мастерский стоят!

— Тебе ясно? — сказал я Вовику. — Полк был поднят по тревоге радиорелейной станцией. Они уже на марше.

Вовик кисло улыбнулся.

— Вот как… ну прекрасно…

Он был крайне разочарован, хотя еще минуту назад такое счастье нам и не снилось.

— Связь кончаю, спасибо, — сказал я.

— Связь кончаю, всего хорошего, до встречи! — сказал со своим раскатом на «р» Репин.

Я выключил станцию. Крохотную долю секунды в наушниках еще жил эфир, потом шум его сник, закончившись жирным треском. Все. Впервые за трое суток нашего дежурства не шипели наушники, не выл адски умформер, а раздалась тишина обыкновенной жизни, и было слышно, как трется о стену плечо поземки и тикают мои старенькие часы, расстеленные около приемопередатчика. Вовик тоскливо глядел на меня, положив, как собака, голову на руки, глядел устало и печально.

— Это учения, — сказал он, — обыкновенные учения. А я сбегал — прихватил на двоих полный боезапас, по три рожка принес. А это учения. И самолеты учебные.

— Самолеты не учебные, — сказал я, — и солдаты не учебные.

Я полез за махоркой. Ничего на всем белом свете я так страстно не желал, как «козьей ноги», свернутой из окружной газеты «Патриот», необыкновенно пригодной для этого дела и прекрасно склеивающейся, если кромку бумаги чуть обкусать по всей ее длине и хорошенько поводить языком. Прекрасная бумага! Спасибо редакции!

— Достойнейший сеньор, — сказал я Вовику, — дайка спичку.

Вовик почему-то ничего не ответил. Я обернулся — он спал, уронив голову на черный крашеный стол радиокласса…

Дело это, разбиравшееся в округе и фигурировавшее там как пример халатности, вспоминалось нам много раз, хотя прямого наказания мы так почему-то и не понесли. Может быть, генерал Дулов вспомнил меня, то ли кто другой заступился. Впрочем, Вовика разжаловали до рядового, а с меня сняли звание радиста первого класса, понизив до второго. Через два месяца во время очередной поверки я восстановил свое прежнее звание. Комбат, правда, несколько раз обещал нам, что привезет нас на комсомольское собрание пятого полка и хорошенько там посрамит, но все некогда было, работы наваливалось много, да и учения замучили. За зиму мы дважды летали на Север, тот Север, с которого наше Заполярье виделось югом. Между прочим, Вовик там сильно отличился, чуть-чуть не получил отпуск на семь суток, как безукоризненный радист. Но вспомнили ему новогоднюю ночь, отпуск отменили, отделались грамотой. Тоже хорошо. На дороге не валяется.

Уже в мае мы возвращались с веселых весенних учений, с ликующих пространств, залитых бесконечным солнцем, под которым нестерпимо блестели льды на вершинах сопок, под которым неслись по могучим снеговым настам гусеничные транспортеры, а пехота, вольготно раскинувшись возле своих ручных пулеметов, рубала консервы. А какие стояли ночи! Свежий весенний мороз, как молодой зверь, вгрызался под полушубок. Загонишь второго номера на сосну, антенну подвешивать, он там сидит, бедняга, аж зубами щелкает от холода. Сам поставишь станцию на пень, сидишь по горло в снегу, вызываешь. Вот он, мой Отелло, на троечку слышно, да и за то спасибо! Придет офицер:

— Связь есть?

— Так точно, товарищ майор.

— Вот молодцы у меня ребята! Орлы! Ну-ка дай мне штаб!

Приставит он к уху трубку:

— Где же штаб? Что-то я не слышу!

— А вот он тоненькую дает настроечку, слышите?

— Э-э, да я вижу, вы не орлы, а голуби. А голубь — птица не военная. Нет, дорогой, ты эту музыку брось! Мне нужно, чтобы голосом можно было разговаривать. Вот так. Через час приду, чтобы связь была. А то у тебя здесь шум да треск какой-то. Ты уж ручки всякие поверти, чтобы связь была!

Но связь была, мы с Вовиком пробивались друг к другу через тяжелый заполярный эфир, через тысячи помех, неудобств, мороз и бессонницу. Связь была — и это главное. А раз так, то мы в прекрасном настроении возвращались домой на своем вездеходе, предполагая сегодняшней ночью в первый раз за две недели прикоснуться к простыне. Но за пятнадцать километров до города у нас кончилось горючее. Мы улеглись на наст у обочины дороги и стали поджидать какого-нибудь добряка. Через двадцать минут около нас остановилась машина.

— Что, связь, загораем?

Пока шофера договаривались, к нам спрыгнули два солдата.

— Махорочкой мы у вас, ребята, не разживемся?

— Есть малость.

Мы им отсыпали махорки.

— Телефонисты?

— Радисты.

— О, радистом служить законно! Вот, предположим, прешь ты по целине с ротным пулеметом, света не видишь, а радисту что? Залез в теплый фургон, Ташкент себе организовал и шумит в трубку: «Кухня, кухня, я — сачок, для настройки дай бачок!» Так бы весь век служил!

— Да знаешь ты! — сказал другой солдат. — У радистов тоже служба законная, не тебе, пню горелому, в ней разбираться! Это с вашей части, ребята, одного кореша в тюрягу засадили?

— Кого же это?

— Ну как же, не помните? Зимой, в Новый год, когда корпус на армию играли с привлечением авиации! А ваш какой-то кореш в самоволку деранул к своей коряге — и приказ о тревоге нам не передал! У нас-то, понятно, запасная связь была, порядок! А тот кореш восемь лет получил.

Мы с Вовиком переглянулись.

— Никакой коряги нет у этого радиста, — обиженно сказал Вовик, — он просто был в лирическом настроении и проявил халатность. И разгильдяйство.

— И сел, — сказал солдат.

— Да он жив-здоров и служит в нашей роте!

— Ну да, рассказывай!

— Я тебе точно говорю! — сказал Вовик.

Мы поехали дальше, но Вовик очень расстроился, особенно насчет коряги. Я тоже вспомнил эту огромно-глазую куклу Светку, так паскудно бросившую моего друга. Он сидел с края кузова, ни солнце его уже не радовало, ни последний год службы.

— Брось, Вовик, — сказал я, — не переживай. На срок службы не влияет!

Как ни странно, но этот банальный аргумент возымел действие на моего друга. Вовик повеселел, и когда с седьмого километра сразу стали видны наш фиолетовый во льдах залив, и трубы алюминиевого завода, как воткнутые спички с лилипутскими серыми дымками над ними, и квадраты дворов, и кубики домов, и просека железной дороги, которая уходила на сотни километров на юг, по лесам и скалам на юг, только белые вздохи паровозов, как семафоры на пути к теплым ветрам весны, — Вовик вскочил в кузове вездехода и заорал, как сумасшедший:

— На срок службы не влияет!

Его крик разбудил непрерывно дремавшего Прижилевского, который открыл затекший глаз, с трудом повернул к Вовику голову, украшенную обгоревшей в каком-то костре шапкой, и с хриплым выдохом сказал:

— Нет, Красовский, все-таки ты Моцарт со справкой!

Осенние учения

— Товарищ сержант, — сказал Шурик, — вы бы хоть какую-нибудь музыку включили. Там на частоте две тысячи четыреста есть хороший маячок. А то я засну!

Ишь ты. И частоту знает!

— Нельзя, дорогой, — сказал я. — Подходим к самому опасному месту. Чуть зазеваешься — все пропало.

— Я тебе лучше анекдот расскажу, — сказал проснувшийся Сеня Вайнер.

— Приезжает муж из командировки?..

— Да иди ты со своим мужем! Слушай: дежурный по части ночью совершает обход. Заходит в конюшню, а там дневальный, хлюмпало, — дрыхнет. Дежурный по части тихонечко берет со стены хомут и надевает его на дневального. Потом командует — подъем! Дневальный вскакивает со сна, глаза красные, понять не может. Дежурный спрашивает — ты что делаешь? А дневальный ему — чиню хомуты!

Шурик затрясся за рулем.

— Цены б тебе, Сеня, не было б, — сказал он, — если бы килограмм на сорок похудел!

— А ты, Шурик, про баб меньше мечтай, а то не туда заедем!

— Про баб мечтать дисциплинарный устав мне не запрещает. Я ж ведь силой не хватаю, а по доброму согласию. Вежливо и культурно. А чего? У меня почти на каждых учениях женские приключения бывают. Парень я хозяйственный, там полено расколю, там ведро поднесу, и на этой почве любовь возникает. Вот и сержант не даст соврать!

Пускай потрепятся, пускай. Лишь бы Шурик не заснул, не дай Бог, не засел где-нибудь! Ну и намучился он за эти два дня!.. Машина все ехала по какому-то лесному проселку. В ярком свете фар возникали то черные стволы огромных сосен, то старые замшелые пни, белесыми островами светились березы. Ночь была темная, осенняя, звезды заволакивались краями туч. Мы второй день углублялись в тыл «противника», ехали по ночам, днем маскировались в лесах. Мы должны были выехать к автомобильному мосту через небольшую речку и, тайно обосновавшись там, передавать обо всем, что проходит и проезжает по этому мосту. Шли большие учения, долгие, серьезные и порой жестокие.

Лес, по которому мы ехали, неожиданно кончился. Впереди были видны только несколько мелких елочек, дальше свет фар бессильно терялся, не встречая никакой опоры.

— Свет, — сказал я.

Шурик выключил свет. Повернул ключ зажигания. Стало тихо и совершенно темно. Поле. А может быть, и луг. Или большая поляна. Некоторое время мы сидели молча. Вдруг в темноте совсем близко послышалось гудение мотора, по асфальту завизжали шины. Звук мотора то бросался к нам, то глухо пропадал, отраженный то ли невидимыми островами леса, то ли какими-то пригорками. Потом звук странно изменился, стал гулким и резким, а потом — опять шины по асфальту.

— Это дорога и это мост, — сказал Шурик.

Похоже, что он был прав. С некоторых пор я убедился, что его пророчества, как ни странно, сбываются…

— Вайнер, пойдем, поглядим. Ткаченко, останьтесь здесь.

Если с ними всё «ты» да «Шурик» — совсем на шею сядут. Никакого уважения не будет к сержанту Рыбину, особенно в такой разлагающей обстановке.

— В случае чего сигнальте светом.

— Это в случае чего?

— Ну мало ли что… в общем, не спите. Мы скоро вернемся.

— А если не вернетесь?

— Не возвращаются только с того света.

— Ну ладно, если вас долго не будет, я под утро лесничиху какую-нибудь разыщу и к ней под теплый бочок…

Он просто глядел вперед, мой Шурик.

— Ладно, — сказал я, — только по доброму согласию!

Мы пошли с Сеней по какому-то лугу, по запахам сырой земли, по высокой траве. Мы шли осторожно, тихо, мы были разведчиками. Тут из-за каждого бугра могли выйти ребята с автоматами, и ротный мой впоследствии только горько покачает головой: «Сержант Рыбин со своим замечательным экипажем все перепутал. Он поехал на учения тренироваться в уничтожении сухарей в полевых условиях, а должен был обеспечивать скрытую связь из тыла противника…» Из-за группы черных деревьев выпрыгнул ослепительный луч света. Мы бросились на землю. На секунду луч выхватил строй высоких елок, какой-то темный дом, стоявший на краю поляны, вспыхнул белым пламенем, луч кинулся дальше, зацепив вершины елей, уткнулся в дорогу, в асфальт.

— Выехали, как одна копеечка, — сказал Сеня. — Да, теперь бы нам с тобой хватило бы аккумуляторов!

…Ну спасибо начальнику штаба дивизии полковнику Ульянову, который придумал всю эту операцию! Он послал нас прямо в рай. Но не в тот рай, который на небесах и куда «святые маршируют», а в самый прекрасный земной. Под утро рай, приготовившийся к нашему пробуждению, вымылся коротким дождем и теперь сверкал под солнцем, как и положено подобающему месту.

— Ах, зачем эта ночь так была коротка! — сказал, сладко потягиваясь на шинели, Шурик.

— Баба приснилась, — сказал Вайнер, растапливавший крохотную буржуйку.

— А то кто ж! — сказал Шурик.

— Ох, надоели вы мне, спасу нет, — сказал, в свою очередь, я, натянул сапоги, оделся, побежал умываться на речку, благо она была рядом, метрах в пятнадцати.

Синие тени лежали на воде. Над берегами, как вертолеты, проносились стрекозы, поблескивая слюдяными крыльями. Я посмотрел в воду — щетина, между прочим, отменная и рыжая. Рыжая, ну, сключительно — как сказал бы Шурик. Ладно, побреемся. Я разбил свое отражение зубной щеткой, повертел ею в красноватой воде речки и принялся чистить зубы. Потом намылил лицо и горстями воду на него, горстями! Ох, до чего же хорошо в раю! Снова намылил лицо и шею — сзади кто-то идет. Шурик, наверно, тащится.

— Шурик, — крикнул я сквозь мыло, — тут на карте, кстати, есть отметка — дом лесника. Может, подвалишься к лесничихе?

Шурик молчал. Я обернулся — рядом со мной стояла невысокая худенькая девушка с коромыслом на плече. Мыло вывалилось у меня из руки и с мелодичным бульканьем кануло в реку. Глотая мыльные подтеки, я забормотал — пардон, пардон, пена текла по груди, по животу и, по-моему, пробиралась под брюки. Я быстро вымыл лицо — девушка уже набрала воды и уходила. Ну что ж, вполне понятно. В раю должны быть свои ангелы. Я быстро поднялся на берег — девушка шла с ведрами к одинокому дому, который — точно! — был помечен на карте — «о.д. лес.» — одиночный дом лесника. Надо было бы ей хоть помочь… Да и побриться не мешало б, а то какой я пример подаю подчиненным?..

Шурик постарался на славу: даже находясь в пяти метрах от нас, трудно было догадаться, что перед тобой находится радиостанция на машине, палатка с буржуйкой, где в котелке тайно жарится мясной концентрат с гречневой кашей. Лишь на ветровом стекле ветки были чуть разведены. В этот промежуток отлично просматривались мост, дорога, а заодно и дом лесника. Так уж вышло.

Ну что ж, приступим! Я настроил радиостанцию, коротко вызвал. Я должен работать необычайно скрытно, быстро, часто меняя частоты. Если меня услышат — наверняка запеленгуют. Для этого нужны-то пустяки — пятьдесят секунд. Поэтому работаю предельно быстро. Коротко. Вызвал раз — молчу.

Меня ждали. Очень ждали. Вовик мгновенно отозвался, настучал мне сразу кучу кодов — рад встрече, слышу на пятерку, с вами приятно работать… Вовику-то можно разглагольствовать, мне нельзя. Пискнул — мол, слышу. Все. Я как будто вижу, как Вовик высунулся из фургона и орет — товарищ полковник, Рыбин появился! И полковник Ульянов наверняка говорит своему заместителю: «Вот так. Рыбин появился. Ставьте перед личным составом сложные задачи, приближенные к боевой обстановке, создавайте ситуации, при которых каждый солдат чувствует свою ответственность, — вы сразу будете получать прекрасные результаты. Передайте сержанту Рыбину мою благодарность!»

Ну я точно угадал, потому что Вовик через некоторое время передал код — вас благодарит руководитель! Спасибо. Но я не могу долго и галантно расшаркиваться. Тем более что кто-то уже подстраивается на нашей частоте. Знаем мы этих настройщиков! И Вовик — вот умница! — тоже сообразил, что мне несладко отвечать, тоже услышал чужака, хотя тот-то полсекунды был всего в эфире. Вовик перешел на микрофон и истошно завопил открытым текстом: «Переходи на запасную! Тут мешают! Переходи на запасную частоту!» И наш противник-то — лопушок! — пропал! Поверил! И ушел с нашей частоты, полез искать по шкале. Обманули мы его. Чисто сделали, не подкопаешься. Потому что остались там, где были. Кто ж будет переходить на запасную частоту, если об этом кричал на всю Вселенную? Это все маскарад для вас, дурачков, для таких вот колунов! Выдержка у Вовика — что надо. Он молчал минут пятнадцать, я уж перепугался, не перехитрили ли мы друг друга? Нет. Через пятнадцать минут слышу короткое — ОТ. Это мой Вовик. Для постороннего это, конечно, абракадабра. Для нас с Вовиком — тайный, не расшифровываемый никакими машинами код — ОТ. ОТЕЛЛО. Клеймо фирмы, тайный знак из тайных. Конечно, это нарушение правил станционно-эксплуатационной службы. Но зато точно. И коротко. Ну ладно. Давай к делу. Я без позывных дал раздел и передал шифровку. Расшифровав ее, полковник Ульянов узнает, что за утро через мост прошла колонна самоходных ракетных установок, две штабные машины, четыре бронетранспортера, пятнадцать танков. Из этого полковник Ульянов будет делать некоторые выводы. И какие — скоро узнает наш противник. Это уж точно. Ну пока, Вовик. Все. У нас, как в аптеке. Никого не пропустим. Ни днем, ни ночью. Связь через два часа, но Вовик на всякий случай дал СЛД. Слежу. Ну, спасибо, друг. А мы пока понаблюдаем за дорогой. Что по ней движется и что проезжает… Да… А девушка была хороша. Что-то в ней было от картин Боттичелли… то ли высокая шея, то ли чистый красивый лоб и гладкие льняные волосы, собранные голубой косыночкой… И серые круглые глаза, вобравшие в себя все утро, все лесное детство… Я вдруг понял, что ничего не вижу перед собой — ни веток, ни куска поляны, ни дороги… Спокойно, сержант! Тут, как говорил генерал Дулов, не летний сад!

— Ткаченко! — позвал я.

Ветки зашевелились, но вместо Ткаченко в машину заглянул Вайнер.

— Я вас слушаю.

— А где Шурик?

— А он к леснику подался, в тот дом, пакля ему нужна, может, у хозяев есть.

— А ты чего не спишь? Тебе в ночь дежурить.

— Не спится. И жарко. Да и романом тут одним зачитался. Про воров. Как с ними милиция борется.

— Кто автор?

— Какой-то Юриан.

— Не Юриан, а Юлиан! Народ должен знать своих героев!

— Матросова знаю, а вот Юлиана только изучаю. Как связь?

— Отлично. Ульянов благодарность передал.

— Хороший человек Ульянов, — сказал Сеня, — однако и кости надо бросить.

Зашуршали ветки, и Вайнер скрылся. Зато из дома вышла девушка. Моя девушка. То есть не моя, а та, которая с ведрами… похожая на Боттичелли. Рядом с ней кто-то идет. Какой-то верзила. Брат, наверно. Они шли некоторое время вместе, потом девушка пошла через поляну к дороге, а брат прямо к моей машине. Да это ж мой Ткаченко! «Где ведро поднесу, где полено расколю…» Ах ты!.. Я заерзал на сиденье, аж машина закачалась. Девушка тем временем скрылась за группой елок и потом показалась на дороге, стала на обочине, руку поднимала, голосовала. Машины шли мимо, не останавливались. Да что им, жалко, что ли? Проехал мимо какой-то фургон, проехала машина с надписью «Молоко», две бортовые проехали с крытыми кузовами. Я разозлился. Как бы дал по ним из базуки! Наконец один затормозил. Дверцу открыл, мол, давай в кабину. Но она полезла в кузов. Правильно. Всякий народ попадается. Из-под машины выпорхнул синий дымок, и уехала моя ундина. Вот уж машина превратилась в серое пятно на темном фоне леса, а голубая косынка — в точку. Уехала…

Уехала. Дел у нее, видите ли, много! На гулянье небось поехала! Потом я сообразил, что утром гулянья не начинаются. Значит, в кино отправилась, в район… Конечно, чего ей здесь, в лесу?

По мосту прошли два танка. В радиограмму их, под шифр запрячем!.. «Прошли два танка в 11.42». Мало мне забот с танками, еще о девушке голова боли! Я снова уткнулся в дорогу. Но от назойливого чувства ожидания никак избавиться не мог. По дороге шли в обе стороны машины — колхозные, рейсовые из города, автобусы, легковые, шли молочные машины и машины с надписью «Мясо». Шли машины ударников коммунистического труда с красными флажками на крыльях и автомобили рядовых водителей. Но ни одна из них не останавливалась, и ни с одной из них не спрыгивала девушка в голубой косыночке. Все военные машины тщательно фиксировались, гражданские отмечались без всякой цели. Когда они выскакивали из-за леса и, не сбавляя скорости, прыгали на мост, ясно было, что моей девушки здесь нет… Я поймал себя снова на этой «моей девушке» и стал издеваться над собой. Голубая романтика! «И здесь, в лесной глуши, он нашел ту, о которой так долго мечтал!» Стыдись, Рыбин! А еще с высшим образованием и в звании сержанта! Но вместе с тем я страшно заволновался, когда очередной грузовик притормозил у моста. В кузове кто-то сидел и вправду в голубой косыночке. Приехала! Отлегло на сердце! Но из кабины вышел шофер с ведром в руке, спустился к речке. Потом он показался из-за прибрежных кустов, поднес к машине ведро, осторожно стал лить воду в отверстие радиатора. Женщина в голубой косыночке все сидела в кузове. Шофер залил воду, остатки ее плеснул из ведра на горячий асфальт. Машина дернулась, голубая косыночка затрепетала на ветру. Осечка, товарищ генерал! День был жаркий, и многие шофера останавливались у этой речки залить воду.

— Ткаченко!

— Я вас слушаю!

— Принеси что-нибудь поесть.

— Одну минуту.

Было слышно, как он возится в палатке. Пришел с котелком каши.

— Как связь, товарищ сержант?

— Связь хорошая. Слушай, ты не знаешь, кто живет в этом доме? Ты ведь был там сегодня?

— А как же — был, проводил рекогносцировку местности. Да и на карте написано — одиночный дом лесничего.

— Ну и что он, пустой, что ли?

— Да что вы! В этом одиночном доме такая краля живет — пальчики оближешь! «Живет моя отрада в высоком терему». Вот как раз про этот дом. Да вы разве не видали — она утром через поляну шла?

— Шел кто-то…

— Вот это она и есть. Девица вполне соответствует требованиям танково-технической службы. Только, по-моему, малолетка. Но у нас есть такое правило: шапкой не сшибешь — и годится!

Ох, не был бы я его командиром!! Я б с ним объяснился!

— У кого это — у нас?

— У нас в округе. Я к ней в окошечко стучусь, она отворяет. Здрасьте, говорю, гражданочка, пакли у вас, случаем, не найдется? Она говорит, есть. Вынесла. Ну, раз рыбка клюет, надо тащить! Где, говорю, вечера проводите? Танцы здесь вроде негде устраивать, а одной дома скучно. А она так это промолчала… ну точно, намекает. Мы с ней минут двадцать потрёкали… — Шурик поднял глаза и замолчал. — Ну чего ты, чего? — спросил он.

— Рядовой Ткаченко, все это мне не нравится. Почему вы пристаете к гражданскому населению?

— Да кто к ней пристает? Нужна мне эта девица, как зайцу лыжи, Костя!

— Я вам не Костя, а сержант товарищ Рыбин!! Прошу обращаться по уставу! Вам здесь что, летний парк или учения?

— Здесь учения, — ответил Шурик, знавший, что перечить начальству — последнее в армии дело.

— Так вот, чтобы к этому дому на пушечный выстрел не подходить!

— Слушаюсь!

Шурик стоял с кислой физиономией, индифферентно рассматривая облака и сильно морща нос. Это была его любимая позиция, когда его отчитывали.

— Кругом, шагом марш!

— Слушаюсь!

Повернуться так, как этого требовал строевой устав, Шурик не мог, мешали маскировочные ветки. Он уже вошел в то обиженное состояние, когда начинал подчиняться подчеркнуто, очевидно, полагая, что этим он сильно досаждает приказывающему… Я-то тоже хорош! Целое утро подшучивал — то да се и «под бок к лесничихе», а тут как с цепи сорвался…

Издалека нарастал ужасающий гул. Солнце спряталось за облако, пригнулась трава. Рябь пошла по воде. Из-за поворота дороги медленно выползал дизельный мастодонт с огромными ветровыми стеклами. Сзади него на циклопических черных колесах тянулась стратегическая ракета. Вот это сюрприз! Ну, ребята, прощайтесь с вашей ракетой. Доложу я о ней, вызовут звено истребителей-бомбардировщиков и прямо на дороге раскромсают вашу драгоценность. Вот здесь, в вашем «глубоком тылу». Я передал шифровку. Через двадцать минут где-то за моей спиной уже грохотали страшные взрывы — это два звена «наших» самолетов проходили звуковые барьеры, напав на ракету…

Вскоре Шурик, поджав губы, принес мне обед, грустно спросил: разрешите идти? Переживает скандал. Все-таки как-никак мы с ним товарищи… с первого дня службы вместе. Ладно. Я ему не поп, но эту девчонку он не тронет… А, собственно говоря, кто я такой, чтобы решать эти вопросы? А вдруг у них любовь?.. Нет, любовь на почве расколотого полена не наступает… Разве?.. Что-то я запутался. Но, во всяком случае, у меня есть два устава — дисциплинарный и комсомольский, и я требую с Шурика «товарищеского отношения к женщине». (Сразу все стало ясно. Вот как важно найти параграф!)

Ага, вот и приехала моя ундина! Идет через поляну. Ну, слава Богу, вернулась. Я глупо заулыбался. Над травами плывет голубая косыночка… ну обернись же, обернись!.. Нет. Косыночка плывет себе и плывет, на крылечко и в дом… Так… Вот что — у меня есть прекрасный повод для знакомства. Счастливая мысль!

— Вайнер!

Вместо Вайнера дверь открыл Шурик.

— Вайнер спит, товарищ сержант, будить?

Ишь ты! «Товарищ сержант». Не как-нибудь. Шурик — сама покорность и исполнительность.

— Раз спит, не будите… Вот что, Ткаченко, вы сможете здесь подежурить минут десять? Делать ничего не надо — наблюдайте в окно и фиксируйте военные машины.

— Слушаюсь, — мрачно сказал Шурик.

Я вышел из машины, расправил гимнастерку, поправил пилотку, из-под пилотки у меня, как у сержанта, торчал клок рыжих волос. Так что было чем гордиться… Я отошел от машины, как бы проверяя ее маскировку, потом боком, боком, вдоль леса к дому. Дом большой, срублен по-северному, в два этажа. Только старый очень. Крыльцо старенькое, подгнившее. Стучу, а сердце прыгает, как после кросса. Если из родителей кто откроет, то насчет погоды потолкую, то да се… придумаю. За дверью шаги. Она! Да еще с ножом в руках! Ну и за бандитов она нас считает! Я резиново улыбнулся и вдруг совершенно неожиданно для себя сипло сказал:

— Приятно познакомиться!

Я хотел сказать что-нибудь другое. Нейтральное. Вроде «здравствуйте, хозяйка». Или — «добрый вечер». А уж потом, когда разговор закончится, надо было сказать — «приятно было познакомиться». Это не навязчиво и вместе с тем намекает на некоторое чувство. Ну не чувство, а на легкую симпатию.

— Здравствуйте, сержант, — сказала девушка. Она сказала это именно так, как хотелось сказать мне самому, — спокойно и независимо. Надо было как-то реабилитировать себя. Я напрягся и, почему-то заикаясь, сказал:

— В-в-вечер сегодня х-хороший…

И, кажется, сильно покраснел. Во всяком случае, ушам стало жарко. Да. Такого позора я еще никогда не испытывал. Мало того, язык мой, как неоднократно и справедливо отмечалось — враг, действовал совершенно отдельно от меня, по своей и довольно пошлой программе.

Девушка прислонилась к косяку двери и иронически рассматривала меня, поигрывая ножиком.

— Ну и что из этого? — спросила она.

Я совершенно не представлял какой из этого может последовать вывод, тем не менее довольно бойко сказал:

— Из этого вот что…

Ну, ну, ворочайся там, во рту, раз ввязал меня в это дело!

— Я зашел, во-первых, познакомиться, а во-вторых, попросить вас, чтобы все осталось в тайне.

Девушка удивилась:

— От кого?

— Ото всех! — твердо сказал мой язык.

Началась какая-то оперетта.

— Но я вас совсем не знаю, — сказала девушка.

— Это не важно, — с достоинством сказал я, — главное, чтобы об этом никто не узнал.

— О чем?

— Ну вот обо всем. Я ж вам говорил.

— Вы мне ничего не говорили.

— Да??

— Да, ничего.

— Вот как… странно. Мне казалось, что я говорил. Ну вот о том, что мы находимся здесь, — это тайна.

— Ах вот что…

Она хотела подбочениться, да в руке ножик у нее. Увидела — улыбнулась.

— Это я картошку чищу.

— Для получения калорий? — сострил мой язык.

— Нет, поджарить хочу.

Я почему-то взял из ее рук ножик. Это был обыкновенный кухонный ножик, ничего особенного.

— Острый, — как идиот, сказал я.

— Батя точил.

Я вернул ей нож, с ужасом обнаружив, что рука моя потеряла всякую гибкость и двигается так, словно сделана из двух поленьев.

— Тут к вам утром мой один солдат приходил, вы уж извините, если что не так… больше не повторится.

— Да что вы, — засмеялась девушка, — он ничего такого не говорил. Только паклю спросил, я ему дала. Он только жутко покраснел и ушел. Я как раз тоже уходила. Молчаливый какой-то парнишка.

Я не знал, верить ли своим ушам.

— Да, — сказал я, — он у нас мрачноват. По строевой подготовке у него плохо. И после некоторого случая молчит. Замкнут в себе.

После какого случая Шурик «замкнут в себе», я просто не представлял.

— После какого случая?

— В танке он горел, — сказал я, — но чудом спасся.

Почему я стал врать — непонятно.

— У нас тоже пожар лесной был в прошлом году, — сказала девушка, — с самолетов водой гасили.

Я решил не продолжать свой мюнхгаузенский цикл.

— Значит, договорились. О нас никому ни слова.

— Да. Вы только скажите своим солдатам, чтобы они лес молодой не рубили. Пусть сухостой берут, а живое не трогают.

— Все будет в порядке.

Потом я решил сострить:

— Разрешите идти? — и вытянулся по стойке «смирно».

Несмотря на очевидную глупость моих действий, девушка вытянула руки по швам и сказала:

— Идите, сержант!

Я не могу сказать — «мы рассмеялись». Она улыбнулась, а я по-гусарски заржал и, кажется, подмигнул ей. Слетев с крыльца, я вспомнил свою заветную фразу — за девушкой уже закрывалась дверь.

— Приятно было познакомиться! — крикнул я.

Но дверь закрылась, и, приятно ли было ей со мной познакомиться, я так и не узнал. Несмотря на это, я прилетел к машине таким счастливым, что Шурик дымом поперхнулся.

— Полевая кухня проехала, товарищ сержант.

— Вы где дрова берете?

— В лесу, товарищ сержант.

— Я сам понимаю, что в лесу, а не в реке. Вы молодняк, случаем, не трогаете?

— Избави Бог! Приказ по армии знаем.

— Учтите, Ткаченко, чтобы не было ни одной порубки.

Шурик поглядел на меня с состраданием. Ну и накрутила тебя эта баба — говорил его взгляд.

— Вы не думайте, Ткаченко, разведка разведкой, а за это дело ох как взгреть могут!

— Я понимаю, — умудренно сказал Шурик.

Мы помолчали.

— Ты, кстати, в танке никогда не горел?

— Шутка? — спросил Шурик.

— Нет, я серьезно спрашиваю.

— Да я и в танке-то никогда не был, не то чтоб горел. За трактором работал. ДТ-75.

— Ну как тебе объяснить… если зайдет невзначай разговор и кто-нибудь у тебя спросит, горел ли ты в танке, ты скажи, что горел. Это просто моя личная просьба к тебе. Договорились?

Шурик обиделся.

— Вы, товарищ сержант, петуха в лапти не рядите! Кто ж это у меня может спросить?

— Ну вот хотя бы Сеня. Или еще кто.

— Кто?

— Мало ли кто… Ну, в общем, учти. Некоторые думают, что ты в танке горел.

— На этом выезде одни загадки имею, — сказал Шурик.

Твердо уверенный, что он стал жертвой какого-то сложного розыгрыша, он отправился в палатку.

Я связался с Вовиком и передал ему всю имеющуюся информацию. Эх, был бы он рядом! Мы бы выступили с ним перед этим крыльцом в таком парном дуэте, как сказал про нас однажды гарнизонный конферансье старшина Сакк, что… она… она… Да как же ее звать? Так и не узнал, баклан! Приятно познакомиться! Так я сидел в своей машине и ругал себя, и не забывал посматривать на дорогу и мост, и вел аппаратный журнал, и вдруг услышал в палатке приглушенную беседу. Шурик что-то горячо шептал, а Вайнер со сна громко сказал: «Заболел ты, Шурик, какой танк?» Чтобы мои друзья не развили этого бесперспективного тезиса, я вызвал Вайнера на инструктаж (всю ночь он должен сидеть в кустах у дороги, отмечать передвижения войск), а сам улегся в палатке с томиком стихов Мартынова. Я ничего не знал об этом поэте и считал его молодым, только что кончившим десятилетку.

Я лежал на шинели, высунувшись из палатки и чуть раздвинув маскировочные ветки. Для того чтобы всмотреться в вечер, чтобы запомнить его, чтобы не ушли навсегда из моей жизни этот малиновый закат над черными заборами лесов, эти неповторимые минуты, когда все прекрасно меняется, подчиняясь гармонии уходящего света. Я видел черный дом с желтым огоньком в окне, видел, как на луга садятся ночные туманы. И ночь с черными знаменами неслышно ступает по росистым травам. Вот и окно погасло. Может быть, она сейчас стоит у окна и вглядывается в темноту, пытаясь отыскать на краю поляны палатку, которую и днем-то с двух шагов не разглядишь… Может, она ждет, что я сейчас пройду через поляну, постучу к ней и скажу:

— Ваше приказание выполнено полностью, топим только сухостоем, молодняк не жгем… Я вам вот что хочу сказать, поскольку я человек военный, в любую минуту меня могут позвать в машину, о которой я вас просил никому не говорить, я приму радиограмму, и через десять минут моя машина уже покатится по шоссе. Потом ее погрузят на платформу и повезут на север, далеко от вашего дома. Мы уедем далеко, очень далеко, и, возможно, я вас никогда не увижу. Никогда. Тяжелое слово, правда? Потому я и спешу. Я спешу вам сказать, что с первого взгляда…

Ну что? Что — с первого взгляда? Как — что? Полюбил!.. Так и сказать?.. Здорово! Одна девушка у меня однажды спросила утром:

— Ну ты хоть любишь меня?

— Конечно, — сказал я, хотя жутко солгал. Я не любил ее нисколечко, она мне даже не очень нравилась, просто все вышло само собой. И мне казалось, что она тоже знала, что я вру. Но, как ни странно, мое «конечно» ее полностью устроило. И больше никаких слов о любви не было. Вот у Вовика — другое дело. Он точно знал, что полюбил Светку…

Ну хорошо. Я как-нибудь объяснюсь. Скажу, что увидел, полюбил, и все. Полюбил с первого взгляда вас. То есть тебя. Какой же смысл говорить «вас», если уже полюбил? А она скажет — мой милый сержант, я вас тоже полюбила с первого взгляда и буду любить всю жизнь! Я обниму ее и поцелую. Один раз… И пусть только Шурик скажет, что он не горел в танке! Шкуру спущу! Шурик храпел, как будто все это его и не касалось. Я толкнул его в бок.

— Чего, чего? — спросил он со сна.

— Демаскируешь нас храпом. Все мероприятие ставишь под удар. И не вздумай отказываться от танка ради твоего же благополучия.

— Ладно, — сказал Шурик, — засну, может, во сне увидаю, как в танке горю.

По дороге прогрохотала колонна машин. Если это были военные машины, Вайнер, сидевший в кустах, отметил их в своем блокноте…

Утром девушка, с которой мне было так «приятно познакомиться», несколько раз выходила из дома. Сходила за водой, прибралась во дворе. Потом вышла на крыльцо и примерно с полчаса просидела на солнышке с книжкой в руках. Мне это показалось подозрительным. Может, это что-то означает? Может, это какой-то знак мне, Рыбину? Все полчаса было очень неспокойно. Минут пять я простоял возле машины, небрежно покуривая в картинной позе. Но девушка только один раз, да и то мельком, взглянула в мою сторону и все читала, никак не показывая своего отношения к моим маневрам. Искурив гигантскую самокрутку, я так ни с чем и ушел в машину. Шурик, наблюдавший за всеми этими передвижениями из палатки, громко мне сказал:

— У нас вот тоже в автошколе один сержант повесился. Полещук по фамилии.

— Из-за чего это, интересно, он повесился? — грозно спросил я.

— Мисок у него не хватило, — невинно сказал Шурик. — Пошел в каптерку и повесился.

Ох, змея мой Шурик!

— На все судьба, — хмуро сказал я, не желая вдаваться в проблему. К этому времени девушка покинула крыльцо и вскоре вышла с лопатой — вскапывать огород. Солнце уже порядком пекло, и мне было просто не по себе, что я, здоровый парень, в общем-то, бездельничаю в машине, покуривая махорочку, а девушка, у которой, наверно, и без этого огорода забот хватает, копает большой лопатой землю, как солдат укрытие. Сам пойти помочь ей я не мог. Это означало бросить пост. Послать Шурика я не хотел, потому что считал, что из этого ничего хорошего не выйдет. Оставалось одно — разбудить несчастного Вайнера, который не спал всю ночь, посадить его на связь, а самому пойти вскопать огород. Но вдруг я услышал из палатки громкий монолог. Вот он:

— Дурацкая у тебя жизнь, рядовой Ткаченко! Работает в поле девушка — физически слабая. А ты, здоровый мужик, и выйти-то не можешь, чтобы помочь этой девушке. Иди, мол, дорогая, в дом, нечего тебе здесь делать. Если уж у тебя в семье такие мужики подобрались, которые огородик вскопать не могут, то давай уж я за них это сделаю. Иди, дорогая, в прохладные комнаты, читай себе книжки. Или занимайся по хозяйству. Вот нельзя так сказать. Не то чтоб сказать — посмотреть в ее сторону нельзя. Того и гляди за это пару нарядов схватишь. А что ж мне теперь — с завязанными глазами ходить? Или в танке гореть?

Можно было подумать, что Шурик все это говорит Вайнеру, но тот явственно похрапывал. Мне оставалось только одно — разобраться, не свихнулся ли мой водитель после предложения гореть в танке, раз он так часто об этом вспоминает. Я собрался выйти из машины, но сделать это мне не удалось. На нашу поляну, тяжело урча и переваливаясь на кочках, въезжали машины с солдатами. Я кинулся к станции и передал об этом в штаб. Если я замолчу — чтобы хоть знали, отчего это случилось. Навоевался, черт побери!

Между тем солдаты «противника» спрыгивали с машин. Я отлично видел, как несколько человек особенно небрежно стали прохаживаться возле огорода, на котором работала моя девушка. Это занимало и тревожило меня гораздо сильнее, чем то, что буквально в десяти метрах от моей замаскированной машины несколько солдат разворачивали полевую кухню. Майор, сопровождавший колонну, подошел к солдатам и сказал:

— Поторапливайтесь, товарищи, у нас времени в обрез!

Солдаты наконец развернули кухню. Сержант крикнул:

— Кобзоруков, Савичев — ко мне!

Подбежали двое.

— Вот вам топоры, быстро заготовить дрова для кухни.

Солдаты с явной неохотой взяли у сержанта топоры и пошли в лес, прямо по направлению к моей машине. Ну все! Не доходя до машины буквально двух шагов, они остановились.

— Чего рубить-то будем?

— Вообще-то нужно было бы валежник собрать.

— Да мы его тыщу лет собирать будем!

— А приказ по армии?

— А кто увидит?

Солдаты подошли к березке, росшей метрах в трех от машины, стали стучать топорами… Да. Положение.

Вдруг на поляне все странно заулыбались. Как по команде, все повернулись в одну сторону, и даже майор, сидевший на ступеньке машины, встал и поправил гимнастерку. Начальство идет! Этого мне еще не хватало! Но это было не начальство. Это была моя девушка. Она смело протиснулась сквозь толпу солдат и подошла к майору.

— Почему ваши солдаты рубят лес? — громко спросила она у майора.

— А ты кто такая будешь, девочка?

— Я — местный лесничий.

Солдаты засмеялись. Идиоты! Чего смешного?

— Ты, девочка, не местный лесничий. Местного лесничего я знаю.

— Это совершенно не важно. Я его дочь. Сейчас отца нет и я за него.

— Это другое дело. А где ты видишь, чтобы наши солдаты рубили лес?

— Вот. — И она показала в сторону нашей машины.

Майор раздвинул ветки и увидел этих двух солдат с топорами, переминавшихся с ноги на ногу. Рядом с ними красовалась полуподрубленная береза.

— Так, — сказал майор таким тоном, что и мне стало страшно. — Прокофьев!

— Я! — отозвался сержант.

— Приказ по армии зачитывали?

— Так точно! Перед учениями.

— Наказать! — сказал майор. — Выделите взвод, пусть прочешут лес, соберут валежник для кухни. Но учтите — мы уже потеряли слишком много времени. Через полчаса не кончим обед — придется сухой паек раздать.

— Ясно! — рявкнул сержант.

Я похолодел. Если сейчас солдаты начнут искать валежник, они наверняка обнаружат нашу машину. Это было ясно как день. Я тихонечко поднялся с места и спрятал под сиденье аппаратный журнал. Нас ждало мрачное будущее…

— А у вас действительно мало времени? — спросила девушка.

— Очень мало. На марше вторые сутки. Как звать-то тебя?

— Таня.

Молодец, майор! Хоть, как звать, выяснил. Таня… Хорошо, что не Света…

— Послушайте, — сказала она, — валежник собирать в самом деле долго. Тем более лес у нас чищеный.

— Но у нас нет другого выхода. Лес рубить мы не имеем права. И если бы имели, то все равно не рубили бы. Лес-то наш!

— Знаете, у меня есть дрова. Возьмите, не стесняйтесь. И в лес никого посылать не надо. Возьмите у меня дрова.

— Милая Таня! — сказал майор. — У вас доброе сердце. А как же вы останетесь?

— Обо мне не беспокойтесь. Честное слово! У меня есть много хороших друзей, да и я сама не белоручка. Берите!

— Хорошо. Мы возьмем, только с одним условием! Когда будем возвращаться назад, с учений, остановимся у вас и обеспечим вас на целую зиму. Договорились?

— Да.

Сержант, стоявший у кухни, тихо сказал солдатам:

— Да, братцы, хотел бы я быть березкой у такого лесника!

Солдаты разом вздохнули.

Через полчаса все было кончено. Солдаты махали с машин пилотками Тане, стоявшей посреди поляны. На траве недалеко от нас дымилась кучка золы, оставшаяся после кухни. Таня внимательно посмотрела в нашу сторону и пошла в дом.

— Видали, товарищ сержант? — затараторил Вайнер. Еще машины не скрылись на дороге, а Сеня и Шурик были уже у меня. — И кто бы мог подумать? Так все это она ловко сделала — комар носа не подточит! А то к нашей палатке уже подошли двое гавриков и один другому говорит — вот хорошая елочка, сухая. Возьмем? Это он про нашу елку, что вход в палатку закрывает! Шурик уже хотел открывать огонь.

— Брешешь! — сказал Шурик. — Я просто тебя спросил, когда, по чьей команде открывать стрельбу. Стреляй не стреляй, патроны-то все равно холостые! Нужно было так: как только те солдаты к елочке приблизились, тут мы бесшумно выскакиваем, кляп в рот и их к себе в палатку. Вяжем, данные выспрашиваем, а когда машины уехали — отпускаем.

— И они на первом же КПП докладывают про нашу станцию.

— А мы уже в это время в другое место уедем.

— Лучшего места нам для наблюдения не найти, — сказал я.

— Конечно, — сказал Шурик, — любовь с первого взгляда!

— Ты что этим хочешь сказать?

— Я говорю, любовь с первого взгляда к этому месту хорошему. Лучшего и вправду не найти.

— Шурик, — сказал я, — это ты в первый раз спасся чудом, когда в танке горел. А за другой раз я не ручаюсь!

— Ребята, — сказал Сеня, — надо девчонку отблагодарить.

— Таня ее звать, — сказал Шурик.

— Ну тебе-то видней, как ее звать, — сказал я.

Шурик надулся и больше не принимал участия в разговоре. Равнодушно стоял около двери, вертел ключи зажигания.

Но ночью пришлось взять именно его. Вайнер снова сидел в кустах. Сегодня особенно много у него было работы: фронт придвинулся к нам километров на десять. Военные машины с малым светом то и дело шли по шоссе. Изредка погромыхивала артиллерия.

Огород лесника оказался не очень большим — сотки три. Я приказал Ткаченко соблюдать строжайшую конспирацию. Мне казалось, что утром, когда Таня увидит вскопанный огород, ей будет более приятно, нежели она узнает об этом ночью. В связи с конспирацией разговоры велись тайно, шепотом. Впрочем, Шурик не очень был настроен на разговоры…

Во время работы я нет-нет да и поглядывал на темные окна дома. Один раз мне показалось, что за чернотой окна что-то белеет… Вроде лицо. Но через секунду видение исчезло. Окна были темны, дом молчалив. Вместо желанного лица я видел в полутьме перед собой потную, дымящуюся спину своего водителя. Ишь, старается!

Кончив копать огород, мы уселись покурить на крыльцо.

— Крыльцо-то старенькое, — сказал я, — починить не мешало бы.

— Не мешало бы, — скромно сказал Шурик.

В любом разговоре, который хоть отдаленно касался Тани, Шурик, очевидно, решил не принимать никакого участия.

— Здорово она нас выручила, — сказал я.

— Да.

Скрывает свои чувства, тяжело подумал я.

— Чего это ты в последнее время грустный ходишь? — снова спросил я.

— Жизнь надоела эта лежебокая. Вы хоть с Сеней работаете, а мне все одно — обед, завтрак, ужин, посуда, дрова… Скорей бы все это кончилось.

— Потерпи. Уже недолго.

Я сказал это так грустно, что сам улыбнулся. Шурик тоже вздохнул, «входя в мое положение».

— Не от нас это зависит… — начал было он, но в это время скрипнула дверь.

— Господи, кто это?

Таня. Мы вскочили.

— Это я, — сказал я, — Костя.

— Какой Костя?

Таня спустилась к нам.

— Ах это вы… Что вы здесь делаете? Уже ночь.

— Дышим свежим воздухом! — бодро сказал Шурик. Так и лезет вперед!

— Свежим воздухом можно дышать не только у меня на крыльце. Батюшки, да что это вы с лопатами?

— Да так, — сказал я, — копали здесь кое-чего по делам… Ночь сегодня такая приятная…

— Ночь ничего, — сказала весьма неопределенно Таня.

— Товарищ сержант, — сказал Шурик, — так я пойду?

— Иди, — нахально сказал я.

— У меня там есть кое-какая работенка в машине.

— Иди, иди, — сказал я.

Все-таки хороший он парень. С первого дня мы с ним вместе!

Шурик положил на плечо лопату и пошел через поляну.

— А чего это вы мне огород копали? В благодарность за героизм? — спросила Таня.

— Ой, Таня, мы бы пропали!

— Гожусь я в партизаны?

— Только не хватает автомата ППШ. Знаете, во время войны был такой, с круглым диском?

— Видала на картинках. А вы — самые настоящие разведчики?

— Самые настоящие, — гордо соврал я.

Жалко, что было темно, а то бы Таня смогла рассмотреть на моей гимнастерке значок радиста первого класса. Не хвост собачий!

— А что ж вы в плен никого не взяли?

— У нас другая задача… — Я вдруг почувствовал горячую волну смелости и сказал: — Мы бы вас в плен с удовольствием захватили!

Таня спустилась с крыльца, подошла ко мне и вдруг с неожиданной злостью сказала:

— Меня уже один раз захватывали! Хватит! Кляп в рот заткнули, в вагон втащили, но ничего сделать не успели.

Парни какие-то заступились, началась драка жуткая. Ну в общем, отбили меня.

Не может быть! Я сразу вспомнил все — и наш «пульман», и лейтенанта, который стрелял вверх, в крышу вагона…

— Не может быть, — сказал я.

— Истинный крест!

— Это было на станции…

— На станции Ламбино. Я там стрелочницей полгода работала.

Это судьба, просто судьба! Как хорошо, что было темно и Таня не видела меня! Я просто чуть не умер со стыда, что ехал в том вагоне, что не убил своей рукой этих мерзавцев и они вышли с двумя арестовавшими их автоматчиками — живые! Живые, с наглыми избитыми харями, а один из них прохрипел: «У нас любовь была, но мы рассталися, она кричала все, сопротивлялася!»

— Всякие люди попадаются, — сказал я.

— Да. Так что вы, пожалуйста, не берите меня в плен. Тем более что я вас самих спасла!

— Установочка ясна, — согласился я, стараясь выпутаться из этой проклятой темы.

А Таня вдруг сказала:

— А вы в спутники играете?

— Нет. Как это?

— Надо долго-долго смотреть на небо. Все звезды неподвижны. Вдруг вы заметили, что движется одна звездочка среди других звезд. Это искусственный спутник Земли, рукотворная звезда человека. Вот кто больше спутников отыщет, тот и выиграл. Есть спутники большие, есть маленькие, есть мигающие.

— Как это мигающие? Это, наверно, самолеты! Ведь спутник не может мигать. Он же светит отраженным солнцем! А солнце не мигает.

— Вот вы и попались! — засмеялась Таня. — Это мигают огромные плоские спутники, потому что они вращающиеся! А с Земли кажется, что они мигают!

Таня была страшно довольна своим сообщением. Я решил взять реванш.

— А вы знаете, как древние арабы проверяли остроту зрения у молодых водителей караванов?

— Это по маленькой звездочке около второй звезды ковша Большой Медведицы? Это старо!

Я был посрамлен навек. А Таня наклонилась ко мне и заговорщически зашептала:

— А вы в тарелки верите?

Я вообще-то больше верил в миски, чем в тарелки, о которых слышал довольно смутно.

— Да как-то не очень.

— Вот и зря. Все уже выяснилось. Оказывается, это никакие не зрительные обманы, а посещение Земли инопланетными цивилизациями. Они уже к нам много раз прилетали.

— Ну? — удивился я. Это было для меня открытие.

— Конечно. Тыщу раз прилетали. Они в Африке оставили после себя большую площадку из огромных-преогромных камней, которые не может сдвинуть ни один трактор, поднять — ни один кран. А в Индии они оставили колонну из чистого железа.

— Подумаешь, железо!

— Вы не понимаете! Знаете, как трудно сделать колонну из чистого железа? Без всяких примесей? И описание гибели городов Содома и Гоморры — это не религия, а взлет большой ракеты, на которой они прилетели. И улетели.

— А чего же они не остались?

Таня задумалась.

— Наверно, им воздух не подошел. Кислород.

— Вы так думаете?

— Точно. Я вот иногда стою здесь на крыльце и мечтаю — вот возьми да сядь здесь у меня на поляне летающая тарелка и забери меня к ним!

— Что ж вы стали бы делать у них?

— А чего хочешь. Я и по хозяйству умею, и готовлю. Картошку бы чистила, посуду мыла. Зато весь мир увидала бы! А потом принца полюбила бы! — неожиданно сказала она.

— Вы думаете, что у них там принцы есть?

— А то кто ж? — удивилась Таня. — Конечно, принцы!

Я понял, что для нее это было просто очевидно, как аксиома.

— Ну а я не похож на принца? — тонко заметил я.

— Вы? — Таня звонко рассмеялась. — Какой же вы принц? Вы рыжий и сержант!

Да, аргументы действительно убийственные!.. По мосту загрохотали танки, но, проехав мост, почему-то остановились. Опять к нам в гости?

— Товарищ капитан! — крикнул кто-то в ночной сырости, наверно, под самым ухом у Сени. — Восемьдесят пятая отстала! Будем ждать?

— Поехали, поехали, догонит! — крикнул невидимый капитан.

Танки зарычали и снова навалились на дорогу.

Таня поежилась от ночного холода. Эх, судьба, как бы тут пиджак пригодился! Накинул бы ей на плечи — оно и хорошо. Не снимать же мне гимнастерку… и ей через голову неудобно…

— Ох, — сказала Таня, — уже поздно. Пойду. Вы только завтра дров мне нарубите, а то я им последние отдала. Я с утра в район уеду, так вы в сарае сами возьмите.

— Это вы не сомневайтесь.

— Ну, пока, — сказала она и протянула мне ладошку. — Принц!

Она прыснула и побежала наверх.

— Пока, Танюша.

Я пошел по траве, по поляне, над которой виснул огромный звездный полог и поворачивался надо мной согласно законом небесной механики. Там были неведомые солнца, обитаемые миры, инопланетные цивилизации, там летали плоские вращающиеся спутники, мигающие по ночам, и таинственные тарелки с принцами на борту группировались где-то за черными лесами… В палатку идти не хотелось. Я пошел к Вайнеру, которого разыскал в придорожных кустах. Чтобы он меня ненароком не «захватил в плен», я шел и грустно пел: «Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить…» Вайнер позвал меня — сюда! Он сидел на шинели, грызя черные сухари.

— Ох, сержант, — сказал он, — смотри-ка, какой из тебя полуфабрикат получается — уже по ночам не спишь!

— Ладно, — сказал я, — не суйся. Ты лучше скажи — слыхал что-нибудь про летающие тарелки?

— Слыхал, — сказал он. — Это когда Костюкевич в старшинку треской запустил? Двадцать суток дали.

— Ты скажи! — ответил я…

Развивать тему не было смысла. По мосту загрохотал танк. Это ехала отставшая восемьдесят пятая…

Ну все же большие лопухи у них сидят в радиоразведке! Ну как же меня до сих пор не запеленгуют? Я целое утро просто не вылезаю из эфира — дорога превратилась в сплошную колонну войск. Вовик только успевал мне предъявлять «квитанции» на радиограммы! В это утро я снова повидал свою работу — «наши» истребители-бомбардировщики трижды нападали на дорогу. Между тем мои ребята трудились на Танином дворе. Вдруг я увидел, что с дороги к дому подъехал какой-то мотоциклист. Как только он подъехал, так стал, будто соревнуясь с Шуриком, размахивать руками, о чем-то спорить. В итоге он снова сел на свой мотоцикл и уехал, на ходу показывая Шурику кулак. Стенограммы разговора не велось, но после допроса с пристрастием я выяснил следующую картину.

ОБА. (из-за поворота услышали тарахтение мотопеда).

ШУРИК. Шумит, как самолет, а тянет еле-еле.

СЕНЯ. У него квас в бензобаке.

СТАРИК (хозяин мотопеда). Есть тут кто?

ШУРИК. Есть. Корова в сарае.

СТАРИК. Ты как разговор ведешь, сопля?

СЕНЯ. А ты, батя, что, слепой?

СТАРИК. Где хозяйка?

ШУРИК. Через два часа обещалась быть.

СТАРИК. А ты кто такой, что здесь хозяишь?

ШУРИК (вариант Шурика). Солдат Советской Армии!

ШУРИК (вариант Вайнера). Ты мне, дед, не кричи, на меня только немцы в оккупации кричали, да и те все померли!

СТАРИК. Ишь, распоясался! Живо командиру доложу, он тебя пропесочит!

ШУРИК (вариант Шурика). А ты, папаша, не лайся, я тоже могу.

ШУРИК (вариант Вайнера). (Непечатно.)

ОБА. Он сел на свой мотопед и уехал.

— А чего ему надо было?

ШУРИК. Черт его знает. Скучно одному на печи лежать, вот он и ездит на своей телеге, людям кровь пьет.

СЕНЯ. Не знаю.

Несмотря на это непонятное происшествие, дрова были распилены и поколоты, крыльцо починено. Я же за это время успел побриться, почистить асидолом значки, собрать возле машины букет цветов. Шурик, увидев букет, осуждающе покачал головой.

— Не может быть, чтобы у такой красивой девицы не было бы парня.

— Это точно, — сказал Вайнер, — парень у нее есть.

Они говорили друг с другом, явно адресуя мне свои слова.

— Конечно, он, может быть, не здесь живет…

— Да, может быть, он живет в другом месте… или в отъезде сейчас.

— Да и вообще завтра нам, видать, отсюда сматываться…

Вот это было почти наверняка. Фронт уже погромыхивал совсем рядом, за лесами шли бои. Вовик расхрабрился и передал мне: скоро будем у вас, держитесь! Да. Это было печально. Так печально, что и сказать нельзя. Я должен сегодня же объясниться. Я, конечно, не принц с летающей тарелки. Я рыжий сержант. Но неизвестно, есть ли на этих тарелках принцы, и вообще довольно проблематично само существование этих тарелок… А я — вот он, живой, земной, молодой, три лычки на погонах, вся жизнь впереди!

Она не шла через поляну, она бежала, бежала прямо ко мне, ко мне, и ни к кому другому! Косыночка сбилась набок, волосы льняные вьются по ветру, ноги загорелые мелькают среди травы. И сердце замерло! Боже мой, как я тебя люблю, Танечка! Она ворвалась в машину, прыгнула на сиденье, повернула ко мне счастливое лицо.

— Ох, ну и запыхалась! — сказала она, поправляя волосы. — Давай!

Неужели она видела, как я собираю цветы? И все поняла?! Я достал с больших аккумуляторов букет и дал ей.

— Танюшенька! Это от всей души, честное слово!

— Спасибо, — сказала она, — а где письмо?

— Я еще не написал… да я тебе все скажу просто так… словами.

Она удивленно посмотрела на меня.

— А ты что, его читал?

— В некотором роде читал, — улыбнулся я.

— Как тебе не стыдно, как тебе не стыдно! — закричала она. — Читать чужие письма — самая низкая подлость!

— Почему — чужие? Мы же говорим о моем письме. К тебе.

— О чем?

— О моем письме к тебе, — пролепетал я, чувствуя, как почва уходит куда-то из-под ног.

— О каком твоем письме? Я не понимаю, какие вы шутки шутите! Где Артуркино письмо? Я же ведь на дороге дядю Захара встретила, он мне все рассказал!.. Ну ладно, Костя, ну кончайте разыгрывать!

Ужасная догадка поразила меня.

— Это старичок на мотопеде?

— Да, — сказала Таня, — он старый уже, ноги больные, а почты много.

— Ткаченко! — закричал я.

Шурик тут же показался в двери.

— Отдай письмо.

— Какое письмо? — невинно спросил Шурик.

— Давай, давай, — сказала нетерпеливо Таня, — мне дядя Захар все рассказал.

— Ах, письмо… — Шурик полез в карман гимнастерки и вынул треугольный конверт без марки.

— От А. Метелкина, — сказал он.

— Да, — сказала Таня, — от А. Метелкина.

Она схватила конверт, посмотрела штамп.

— Шесть дней шло, — сказала она.

— Да, — сказал я, — почта плохо работает.

— Спасибо, ребята, — сказала Таня и вышла из машины.

— Мы тебе дрова наготовили, — сказал Шурик.

— Спасибо.

Она пошла по поляне, развернула письмо и читала его на ходу, спотыкаясь о кочки. Я посмотрел на Шурика — тот отвел глаза.

— Ну что, — сказали, — врезать тебе?

— Перестань, мы хотели как лучше!

— Серьезно, — вдруг сказал Вайнер, который, как оказалось, стоял около машины, — мы видим, как ты переживаешь, а тут этот старикан привозит письмо ей от жениха. Ну мы решили притырить его. Чтоб тебе расстройства не было.

— Хвакт, — сказал Шурик, — мы ж видели, какое дело разгорается!

— А отец у нее в больнице лежит, она к нему каждое утро ездит.

— Ефрейтор Вайнер!

— Ну вот, я к тебе как к человеку, а ты — «ефрейтор Вайнер»!

— Ефрейтор Вайнер, идите отдыхать!

— Слушаюсь!

Сеня ушел, а Шурик все топчется.

— Может, что не так вышло, товарищ сержант…

— Иди, иди…

…Днем по дороге шло много войск. Шли бронетранспортеры, танки, ракеты, пушки. Они отступали. Над ними неслись самолеты. Над этими самолетами летали другие самолеты, кружились парами в голубом небе, оставляя белые инверсионные следы. Со всех сторон грохотала артиллерия. Это шел к нам фронт. Вовика уже так хорошо было слышно, что я убавил громкость почти до минимальной… Мои мальчики переживали за меня. То Шурик заглянет — ключ ему в бардачке понадобился, то Сеня насчет связи интересуется. Все глядят — как я, чтобы я чувствовал плечо друга. Ладно. Спасибо. И о том, что случилось, — ни слова. Только Сеня сказал — «Смотри, Седачом не стань!» Ах да, Седач… Действительно… Есть в нашей роте такой чудак. По вечерам в «личное время» этот маленький курносый парень шел в радиокласс, садился в угол и писал письма. Каждый день. Писал и никуда не отправлял. Все в роте давно знали, что девушка, которую любил ефрейтор Седач, вышла замуж. И все же Седач писал ей каждый день письма и складывал их в тумбочку. Потом, когда старшина Кормушин брал связки их двумя руками, словно намереваясь выбросить ввиду непорядка в тумбочке, Седач нес письма в свой чемодан в каптерку. И никто в роте не смеялся над ним. Только рядовой Дубчак иногда заходил в класс и говорил Седачу: «Нет, Седач, я тебе серьезно советую отослать письма в Союз писателей. Ведь у тебя скоро на роман наберется. Большие деньги будешь иметь, а?» Седач отворачивался от него, не отвечая, не сердясь, только все скрипел ручкой. Все в роте понимали Седача. Один Дубчак смеялся. И за это его все ненавидели…

Да, скорей бы наши пришли! Ну чего они там, резину тянут? Надо поднажать как следует — и все!

И мои молитвы сбылись! Вечером по мосту загрохотали плавающие танки разведроты. Я получил приказ свертываться. Я выполнил свою задачу и был уже никому не нужен. Ну, давай, дорога, гони меня от этих мест! Я уеду под другие небеса, где не летают летающие тарелки, где не видать мигающих спутников, где идет караульная служба и снег падает на снег! Шурик с Сеней свернули палатку, размаскировали машину, вывели ее на середину поляны. Вдруг с дороги вездеход — и к нам! Комбат приехал. С кузова Вовик пилоткой машет.

— Достойнейший сеньор! — кричит он.

Мне не до шуток, но традиция не может быть нарушена.

— Что скажешь, Яго? — спрашиваю я.

— Когда вы сватались к сеньоре, знал ли Микелио Кассио вашу к ней любовь?

— Нет, не знал, — сказал я.

— Это не по тексту, — удивился Вовик.

— Я знаю, — сказал я. — Это не по тексту. Это по жизни.

Комбат, кончивший с кем-то переговоры по радио, наконец вышел из машины, я доложил ему по форме. Мой отъевшийся экипаж стоял навытяжку. Комбат поздоровался со всеми.

— Сержант Рыбин, — сказал он, — действиями вашего экипажа очень доволен командующий. Объявляю вам от его имени благодарность, а от своего — краткосрочный отпуск на родину на десять суток с дорогой!

— Служу Советскому Союзу!

— Досталось вам тут?

— Один раз, — сказал я.

— Костя! — Я стоял навытяжку перед комбатом, но все обернулись. — Костя!

Таня звала! Она стояла недалеко от нас в пальтишке, накинутом на плечи.

— Я на минутку, — сказал я комбату и медленно пошел к Тане. Медленно! Как только мог.

— Вы уже уезжаете?

— Да. Мы уезжаем. А это — командир нашего батальона.

— Представительный, — сказала Таня.

Пауза.

— А я за вас дрался…

— С кем? С этим, который в танке горел?

— Нет, тогда, два года назад, в эшелоне. На станции Ламбино. Только вы меня не помните. Темно было.

— Вот бывают совпадения! — сказала Таня.

— Ну, до свидания, Таня.

— До свидания, Костя.

Мы пожали друг другу руки.

— А ваш Метелкин — принц? — спросил я.

Она серьезно посмотрела на меня и очень серьезно сказала:

— Да. Принц.

— Ну и прекрасно.

И мы разошлись в разные стороны.

— Сержант Рыбин, — сказал комбат, — несмотря на успехи, достигнутые вами, вынужден сделать вам замечание. Ваш внешний вид меня еще удовлетворяет, но внешний вид вашего экипажа!.. Посмотрите!

В самом деле, Сеня стоял перед подполковником в мятой гимнастерке, подворотничок грязный, сапоги не чищены. Шурик, изрядно поковырявшийся в моторе, вообще был похож Бог знает на кого: весь измазан, на лице черные пятна, под носом масляная полоса наподобие усов.

— Вы что, Ткаченко, в танке горели?

— Так точно, — гаркнул Шурик, — но спасся чудом!

И он покосился на меня — мол, как просил, так и ответствую. Комбат удивленно поднял брови.

— Странно, — сказал он, — ну ничего, в части разберемся. По машинам!

Мы снова расставались с Вовиком, не успев перекинуться и парой слов. Он только спросил меня:

— Любовь нечаянно нагрянет?

— Расскажу все.

Заработали моторы, поехали машины, только след от колес остался в густой траве от осенних учений…

Уже в эшелоне перед отправкой Шурик разыскал меня — я лежал с Вовиком на нарах вагона, рассказывал обо всем.

— Товарищ сержант, — сказал Шурик, — там на аккумуляторах букет у вас лежит. Так я его выброшу.

— Выбрасывай.

— Засох он весь.

— Выбрасывай.

Через четыре дня, вернувшись в свою часть, я разыскал ефрейтора Седача. Тот стоял перед умывальником, фыркал, смывая с плеч и головы мыльную пену.

— Здравствуй, Слава, — радостно сказал я.

— Здравствуйте, товарищ сержант, — удивленно сказал Седач, глядя на меня свободным от мыла глазом.

— Ну, как дела, как настроение?

— Все в порядке, товарищ сержант.

— Ну, отлично!

Я бесцельно прошелся по пустому умывальнику, поглядел на себя в зеркало, снова подошел к Седачу, который все стоял в той же позе с прищуренным глазом.

— Мойся, мойся, — сказал я, — я просто так…

— Понятно, — сказал Седач.

Я вышел из умывальника и видел в зеркало, как Седач удивленно пожал плечами и снова стал мыться, наверно, соображая, что бы все это значило, потому что за два года службы мы не сказали друг другу и двух слов. И вообще он был из другого взвода…

О Наставления и Уставы, правила заполнения радиограмм и каноны станционно-эксплуатационной службы! О, шифрованные донесения, пароли и отзывы, о, короткий язык эфира, где чувства спрессованы в три кодовые буквы, а приказы замурованы в пятизначные группы цифр! Таинственный ночной эфир полон жизни, переплетения судеб выстреливаются с антенн в ночную пустоту, в лесные запахи папоротников и крики болотных птиц. Будь же благословен голос человека, обращенный к другому человеку, выскребаемый четырехметровым штырем антенны из черных глубин эфира, из мешанины джазов, политики, метеосводок! И волчий грохот помех, как стена, вырастающий между тобой и другом. И коварные кружева полярных сияний, превращенные наушниками в равнодушный, ничем не пробиваемый шум. И пение умформеров под столом, и мигание контрольной лампочки над головой, и гигантская тень от прыгающей руки на стене. Купы ночных пепельных облаков формируются в тяжелые легионы для предстоящих гроз. И за тридевять земель поет усталая женщина. И капитаны рыбацких судов переговариваются странными словами — кухтыли, бобинцы… И инженеры самолетов сообщают на весь мир количество топлива на борту. И светятся во всем мире шкалы и риски, крутятся ручки, подгоняемые пальцем к нужной частоте, и горит свет в радиорубках и радиоцентрах, освещая все, что лежит на столе радиста, — бланки радиограмм, слова, слова… Будьте благословенны позывные друга среди ночи!

Эпилог

Я пел:

Да и чего только я в своей жизни не пел! Но здесь, в Дубне, где физики стонут от физики и интриг, в Дубне, возведенной графоманами в жанр гениальности, в Дубне, куда талдомские крестьяне приезжают за штапелем и сыром «Виола», мы почему-то выстроились в «колонну по одному» и пошли, печатая шаг. Горячая волна единства охватила нас, и Аркан, первым из нас почувствовавший это, голосом Левитана крикнул на всю улицу:

— Работают все гастрономические магазины Советского Союза!!

Мы шли строем. Мы шли в ногу. Каждый из нас был когда-то солдатом. И все мы были солдаты. А может, генералы. Правда, генералы не ходят строем.

На Волге шел «Большой праздник молодежи в честь Дня молодежи». Там лежали юные красавицы, размышляя о проходящих мужчинах. Там на воде, усыпанной головами купающихся, гордо восседали в бензиновых парах великие владельцы дюралевых лодок «казанка» и моторов «Москва». Там, в километре от огромного круга, где разъяренные элементарные частицы носились, как «мотогонки по вертикальной стене», по воде плыли баржи, издали похожие на авианосцы, бегали по песку голые дети, перепоясанные спасательными кругами, крокодилами, играли в преферанс приезжие поэты, а их случайные подруги лежали рядышком на солнце, закрыв носы кусками из вчерашней «Литературки». Но нас это мало трогало. Мы там уже были. Мы поняли существо этого мира и теперь идем совсем далеко от него, идем в строю, шагаем в ногу, будто мы и в самом деле молоды. Как солдаты. Как елочки на могилах. По горячему асфальту стучат босоножки, венгерские туфли на нейлоне, восточногерманские замшевые.

— Мимо трибун проходит краснознаменная ордена Кутузова второй степени имени Плеханова академия устрашающих войск!!

У Аркана всё «имени Плеханова». Лес имени Плеханова. Настроение имени Плеханова. Знакомая продавщица — имени Плеханова.

Но какой же строй без песни? Я подал сам себе команду и, выждав соответствующую паузу, запел:

Эта песня — военная. Ее пели эшелоны, которые день и ночь мчались по Сибири. Ехали бить японцев. Немцев уже разбили. Немцы теперь уже жили под Карагандой. И в Кировске жили. И в Дубне (имени Плеханова!).

Эта песня — военная. Мы шли под ней, как под знаменем, под ее незапятнанным звучанием, и как хорошо было от этого!

— А в строю идти легко!

Да. Но жизнь — не строй. Ах, как хорошо бы было прошагать так вот, с песней, в компании друзей, по летнему солнцу, по обочинам в желтых цветочках, по всей жизни, по вечности, словно по улице.

Но вот по горячему шоссе навстречу нам мчится автобус. Подголубленная развалина с Вербилок. И песня наша обрывается. И мы сторонимся к песчаному кювету, сходим с блеклого асфальта и, отвернувшись, пропускаем автобус.

Мы снова выходим на дорогу, на середину шоссе. Но наш строй теперь нам кажется мальчишеством. Мы видим, что на нас смотрят прохожие. О наши щеки еще бьются пылинки, поднятые автобусом… Эх вы, поля, зеленые поля… Мы снова идем по шоссе, но теперь уже не в строю, а просто так, как кто хочет.

1957–1963

Юзик, заводи бульдозер!

Сидели все в кают-компании. Сидели, никого не трогали. И Санек сидел. Имел последнюю руку и краем глаза заглядывал в карты Юзика. Юзик, бортмеханик по кличке Бомбовоз, стодвадцатикилограммовый божий цветочек, проигрывал уже рублей пять, хотя преферанс начался недавно. Метеоролог Серафимович что-то все крутил носом, разглядывая свои карты, никак не решался что-нибудь сказать. Трус, поэтому и проигрывал всегда. И глупый. Все ж сподобился, выкряхтел из себя «пас». Бомбовоз тоже объявил «пас», и Санек, чувствуя горячую волну у сердца, быстро, чтоб отхода ни у кого не было, крикнул: «Пас!» — знал, что оба голубчика будут в крупном проигрыше.

Сидели тихо, никого не трогали, говорили шепотом, потому что в кают-компании стояла рация и старший радист базы Витольд Воденко надрывался в микрофон со злостью и громко. Три дня назад по льдине прошел раскол, вниз под лед, на глубину трех с половиной тысяч метров (второй пилот Лева Яновер сказал: «Три месяца только погружаться будешь!»), ушли два дизеля, метеобудка, палатка радиоузла со всем, что там было: четырьмя приемниками, двумя передатчиками, журналом связей, койкой, фотографиями Эдиты Пьехи во весь рост и еще каких-то девушек, которые в купальных костюмах с зелеными зонтиками лежали под пальмами, а также с дымящейся сигаретой самого Воденко, который, на свое невероятное счастье, вышел как раз к Сахарову. Запасную станцию развернули временно в палатке кают-компании, где Воденко тут же так накурил, что любого астматика здесь ожидала мгновенная смерть, установил свои порядки, и уважаемые люди входили в кают-компанию с опаской, как в паспортный стол.

Вот как раз сидели все в кают-компании. Кандидат немыслимых наук, как он сам себя называл, Кеша Ротальский ковырялся в углу с огромными рулонами бумажных лент, на которых было что-то записано бездушными самописцами, но разбираться во всем этом надо было живому и ни в чем не виноватому Кеше.

Штурман Николай Федорович, попыхивая табачком «Кепстан», сгоравшим в топке наизнаменитейшей трубки «Данхилл», как всегда, сидел возле самой лампы, почитывая мемуары Нимица и Портера «Война на море», иногда удивленно поднимал брови или с сомнением покачивал головой. В таком состоянии никто его никогда не тревожил, потому что не пробиться было через реку его мудрых соображений, по которой плыли годы, женщины, полеты, лица, бомбежки, льды… Льды и льды. Второй пилот Лева Яновер гонял на своем кассетно-батарейном магнитофоне «Националь-Панасоник», привезенном из Америки, записи Дейва Брубека и его знаменитого саксофониста Поля Десмонда. (Неизвестно еще, кто знаменитей — Брубек или Десмонд!)

Михаил Петрович Калач, левый пилот, командир экипажа, решил навести марафет: чистил зубной, высушенной для этого пастой пуговицы на кителе и золотую звездочку Героя Советского Союза. Сахаров ничего не делал, а сидел и счастливо смотрел на всех. Нравилось ему то, что все вместе и никого не надо ни ждать, ни искать. Иногда он непроизвольно считал своих подчиненных по головам и был от полного их числа счастлив.

Словом, наблюдалась обычная обстановка, если б не Воденко, который все время злился оттого, что теперь каждый, кому не лень, мог подойти сзади и посмотреть, что он там принимает, постукивая на своей машинке «Оптима», и у него теперь не отдельный кабинет, а чистая «казарма».

Но к радисту в кают-компании привыкли довольно быстро, и что он там кричал в микрофон, шло мимо ушей, а если кто говорил с домом, с женой или с детьми, то все равно все слушали, потому что это не земля, это зимовка на льду, это десять человек, и как тут себя ни веди, как ни скрывай чего-нибудь, все рано или поздно проявится, станет известным. Поэтому лучше ничего сразу не скрывать, не темнить.

И вдруг все как-то прислушались к тому, что кричал Воденко в микрофон. А кричал он вот что:

— Я могу ретранслировать «Хабарова», он вас не слышит. Я — «Герань», прием… Совершенно верно, ледокол «Хабаров», вы меня приняли правильно. Я «Герань», дрейфующая станция… Бухта Светлая, я «Герань», сообщаю вам, что ледокол «Хабаров» затерт льдами в ста десяти милях от вас и к вам зайти уже в эту навигацию не сможет.

После этого была долгая пауза, во время которой Воденко несколько раз поднимал возмущенно руки, но сказать ничего не мог до тех пор, пока работал чужой передатчик. Наконец, очевидно, там высказались, и Воденко схватил микрофон.

— Бухта Светлая, я «Герань», ты, дорогой мой друг, на меня не кричи так, потому что я могу очень просто послать тебя куда подальше, и сам связывайся с «Хабаровым»! Я тебе еще раз говорю, что я только ретранслятор, я не «Хабаров», а дрейфующая станция, «Герань»! Так что, ты понял меня или нет?.. Ну, хорошо, хорошо, все передам… Ледокол «Хабаров», я «Герань», прием… да, слышу вас хорошо. А вы Светлую совсем не слышите? Ну так вот, это ваше счастье. Начальник зимовки, фамилия его Гурьев, приказывает вам идти на Светлую и… как говорится, никаких гвоздей чтобы не было! Еще он сказал, что нечего вам финтить, а если вы отвернете, то он сейчас же дает радиограмму в Совет Министров, хотя у него сегодня непрохождение, но через какой-нибудь ретранслятор даст, может, даже и через меня, радиограмму такую о вашем… я уж забыл… в общем, о вашем нахальстве и всем другом. Прием.

— Иваныч, включи-ка динамик, — сказал, не поднимая глаз от кителя, Калач.

— Вообще-то не положено, товарищ командир, — замялся Воденко и динамик включил с такой миной — дескать, вам бы я пожалуйста, но ведь нижний чин вокруг сидит, он-то чего пользоваться будет? Как только Воденко щелкнул тумблером, так палатка мгновенно наполнилась грубым мужским голосом. Это кричал кто-то из начальства «Хабарова».

— …он может мне приказывать? Какой-то Гурьев, которого я сроду в глаза не видел, мне расприказывался тут! Да я сейчас вообще сеанс закрою и уйду из связи, к чертям собачьим, пусть хоть в Совет Министров радирует, хоть самому Федорову! У меня под килем двадцать метров, того и гляди, выбросит на мель. И ветер зюйдовый жмет! Что ж, я этих женщин по льду пешком, как Нансена, должен пустить? Так дело не пойдет! До каких пор можно было, до тех пор шел. А теперь ни туда ни сюда. Может, и самого меня обкалывать будут! Объясните ему, «Герань», прием.

Воденко включил передатчик.

— Светлая! — закричал он. — «Хабаров» не может пробиться. Прием.

— «Герань»! — закричали с бухты Светлой. — Тут у меня…

Голос смолк, хотя передатчик работал…

— Ну, отойди же, — сказал кто-то кому-то в бухте Светлая у рации. — Не услышит она…

— Т-а-с-я!! — вдруг закричал совершенно другой голос. — Э-т-о я-a, В-а-н-я!!

Человек кричал в микрофон так, будто вызывал огонь на себя.

— Ты с ума сошла! Я тут за год без тебя повешусь! Ты скажи, где вы, я пехом приду или же на собаках махну! Узнай точные координаты, или же будет плохо!!

— Да не слышит она тебя! — раздраженно сказал знакомый голос, наверно, Гурьева. — «Герань», — продолжил он, — извините, тут у нас… — Он сделал паузу. — Вы передайте на «Хабаров», что это не по-советски и не по-полярному — поступок такой. «Хабаров» везет двум нашим товарищам жен, продукты, почту… у нас ведь больше в эту навигацию никого не будет. Ни души. Передайте это ему, пожалуйста!

— Вот дело разгорается! — хмыкнул Санек. — Из-за бабы сто миль пехом готов прочесать!

— Помолчи-ка! — грозно сказал Воденко.

Он включил передатчик и в голос заорал на «Хабарова»:

— «Хабаров», я «Герань»! Да вы что, в самом-то деле, над людьми измываетесь? Люди год никого не видели, а вы, как баре, встретили льдинку и дальше не хотите идти! Что это за безобразие? Вот тебя самого посадить бы в эту Светлую на год, а то и на три, вот тогда она тебе сразу бы темной показалась! К человеку жена едет, а ты пробиться не можешь! Обязанность твоя прямая — пробиться, говорю тебе как офицер запаса! Прием!

«Хабаров» ответил не сразу — видно, после такого наскока не каждый мужчина, хоть и моряк, придет в себя.

— «Герань», я «Хабаров». Во-первых, мы сами как будто не заинтересованы в своевременной доставке в Светлую людей и груза! Во-вторых, мы действительно затерты льдами, семь-восемь баллов лед, а у меня не ледокол, а судно ледокольного типа. Я не отказывал Светлой до тех пор, пока была какая-нибудь надежда, но впереди по курсу пришло поле, по нашим подсчетам, километров пятнадцать по фронту, закрывшее весь пролив. Пройти его у нас нет никаких шансов. Ждать ветра нордового, чтобы отогнало его, мы не можем — у нас полный корабль грузов для Нагурской. Положение безвыходное, поэтому я и решил сообщить все это на Светлую. И в-третьих, я бы вас попросил точно выполнять функции ретранслятора, коль вы за это взялись, и не добавлять собственных эмоций к этой крайне сложной и… слезливой ситуации. Кстати, как ваша фамилия, «Герань»? Прием.

— Моя фамилия Воденко, можешь жаловаться на меня, но я не могу молчать и просто так смотреть, как ты самодурствуешь и жизнь людям портишь. Кстати, дай твои координаты мне для связи записать! На всякий случай, чтобы рассказать, где ты стоял, паршивец!

— Координаты мои семьдесят девять девяносто шесть сотых, фамилию вашу, дорогой мой, запомню, а связь кончаю, потому что не намерен больше…

Он так и не сказал, чего он больше не намерен, просто выключил передатчик, и было еще слышно, как там, на «Хабарове», щелкнул тумблер.

Воденко снял наушники и сказал: Вот сволочь! — потом снова включил передатчик. — Светлая, «Герань». Дела плохие, товарищ Гурьев. Ушел «Хабаров» из сети, отказался дальнейшие вести переговоры.

— Понятно, — печально сказал никому не знакомый Гурьев, — понятно и прискорбно. У нас тут такое… — Гурьев помялся, как будто не найдя слов. — Нервы. И последнее яблоко полгода назад съели. А я в первый раз начальником зимовки и в западном секторе первый раз. Очень жаль. Ну, спасибо вам, дорогой товарищ. Фамилии вашей не знаю, моя фамилия Гурьев. Если будете дрейфовать рядом, ну, в разумных пределах, — не поленимся, снарядим пару собачьих упряжек, прикатим. Прием.

— Фамилия моя Воденко, — сказал радист. — Арктика — пятачок, встретимся, товарищ Гурьев. Вот такие пироги, — доложил Воденко и выключил станцию.

И в кают-компании стало совершенно тихо. Санек вспомнил, что он крикнул: «Пас!» — на третьей руке, стал разбирать карты, покрутил носом, намереваясь зайти с «пик», как услышал, что Калач, доканчивая чистить свои пуговицы, устало сказал Бомбовозу:

— Юзик! Заводи бульдозер!

— Согласуем, согласуем, — встревожился Сахаров.

— Чего там согласовывать? — удивился Калач. — Мы на полчаса. Раз-два.

Сахаров по душевной слабости не стал возражать, только глаза опустил, однако на сердце стало черно — знал, что будет корить себя за безволие много раз. Все сразу все поняли. Бомбовоз с радостью бросил карты, стал канадку напяливать, а Санек жалостно спрашивал у него и Серафимовича:

— Ребята, может, запишем, может, запишем?

— Некогда, некогда, — торопился с улыбочкой Бомбовоз. — Ты вот лучше штурману скажи, что улетаем, а то он не слышал!

Николай Федорович не спеша поднял голову, аккуратно закрыл книгу, заложив на прочитанное место кожаную закладку, и обиженно сказал:

— Ну что вы ко мне пристали? Я все слышал!

Санек вслед за Юзиком вышел из палатки, запахнул, не застегивая, канадочку, добежал до вертолета. Посмотрел наверх — небо над льдиной шло высокое, но мутное. Эх, Санек, не лететь бы в этот раз тебе!

Истинный господь!

…Вообще-то «Хабаров» был довольно прилично зажат в этом проливе, куда судно принесло вместе с пленившим его полем. Калач раза три обошел с воздуха невеселую картину. На палубу «Хабарова» вывалил весь экипаж, какой-то чудак стрелял ракетами прямо в вертолет. Командир посадил машину в пятнадцати метрах от борта. Едва он выключил двигатель, как услышал, что с борта ему что-то кричат, машут руками.

— Чего? — спросил Калач.

— Медведи, медведи! — закричали ему.

Калач обернулся и действительно увидел трех медведей, стоявших в пятистах метрах около торосов припая и смотревших в сторону корабля. Калач махнул рукой.

— Ладно! Кто у вас тут капитан?

…Калач полностью разорил «Хабаров». Он забрал для бухты Светлой обеих жен, погрузил двести килограммов — весь запас, какой был на борту, чуть перележавших арбузов, вытребовал яблоки, помидоры, пять мешков картошки, трех баранов из холодильника. И все было бы хорошо, если бы не погода. Откуда ни возьмись — собственно говоря, ясно, откуда, с запада, с гнилого угла, — налетела непогодишка, туман. Калач почесал затылок. Бомбовоз и Санек зачехлили лопасти и привязали их к ледовым крючьям. Весь экипаж с Левой Яновером в неизменном золотом шлеме пошел ночевать на «Хабаров». С этого и началось.

Во-первых, Санек сразу увидал Зорьку. Она высунулась из иллюминатора и сказала Саньку: «Тю, який курносый!» Санек тут же подвалился к двум пацанам с «Хабарова», навел все справки насчет Зорьки — дело, как говорили, стоящее. Выпивки на «Хабарове» не было никакой, или они так говорили просто, что выпивки нет, но Санек смотался на вертолет, притащил в предвкушении вечера канистру спирта.

Вечером в крошечной каюте Санек уже безмолвно держал ладонь между крашенной масляной краской переборкой и горячей Зорькиной талией, все стараясь легко нащупать пальцем что-нибудь сквозь платье. Сам он помалкивал, только изредка и многозначительно подчеркивал, что спирт первосортный.

Целый вечер выступала Зорька.

— Вот я вижу, что курносый спиртяшку откуда-то приволок, я ж его не обвиняю! Все химичат, и я химичу! Только все по разным делам, а я обвешиваю. Серьезно. Вот продаю я яблоки. Горы у меня яблок, ящиков полно. Подходит до меня один короста, или зараза, короче говоря! Жмот, наверно. У меня свекруха жмотка, я бы всех жмотов перевешала бы, истинный Господь! Это ж мои кровавые враги!.. Чего? Точно говорю! Сама я родом… вообще-то я казачка донская, мать-отец казаки, у меня дома клубника, два дома, газ, ванна, одна дочка у отца-матери, отдельная комната, все кругом ковры, холодильник, две стиральные машины, одна швейная кабинетная. Мебель у меня шикарная. Живу я исключительно, но это не важно.

Продаю яблоки. Не верите — у сестренки можете спросить. Ну вот. Подходит ко мне эта зараза. «Девушка, мне яблочков». Я, конечно, улыбаюсь, у него и мысли нет, что я обвешиваю! Пальчики подставляю под эти веса, у меня тара четыреста семьдесят грамм, я ее делаю сто пятьдесят, остальное пальчики помогают мне, красавцы! Это я с вами опытом делюсь, чтоб не обвешивали вас, истинный Господь говорю! У меня практикантки — это ж чистое золото от меня выходят! Аферистки первого класса! То уже профессионалы! Представляешь, какой талант? У меня была вот такая книга, и вся полностью из жалоб. Ну я как вижу, идет доцент какой-нибудь или знакомый, у меня в областной прокуратуре Саншин Василь Романович — по уголовным делам следователь, Юра по судебным делам в шестом кабинете… вообще милиция со мной — во! Ценно! Еще не замужем была, девочкой, а коньяк пила. Истинный Господь, отдалась я в первую брачную ночь. А встречалась с ним четыре года. О короста! И проходила с ним полгода, пока меня поцеловал, ни с кем до него не ходила, он у меня первый был, гадюка, я ж говорю!.. Ну-ка ты, летчик, убери граблю, на меня это не действует, я по уши деревянная!

Ну вот, идет доцент, я: «Здравствуйте! — а сама его не знаю. — Вот конец месяца, напишите мне, пожалуйста, благодарность». А там на меня вот такие книги жалоб! Он пишет, как хорошо обслуживает девушка, приятно зайти в магазин. Следующего бегу ловлю. Сама себе благодарности пишу. И все, ценно, сходило. Я ж мужа своего, коросту, за три месяца приодела его на тыщу лет вперед! Купила ему плащ, болоновое пальто черное, купила ему куртку зимнюю болоновую, зимнее пальто с воротником цигейковым, туфель ему понакупляла, брюки, четыре костюма справила ему, заразе… Я ж сама от него ушла, по морде отлупила.

Я ж в роскоши жила, я положу — не дай Бог кто возьмет! У меня свадьба была — шесть дней гуляли, знаете, как у казаков водится, пять легковых машин у дома стояли, две тыщи триста рублей ушло! Честно говорю, братцы, скромная я, любая девка может позавидовать. Это так все — поболтать, поматюгаться, выпить… Это ж ерунда, что я пью, я ж забавляюсь, вот и курить стала, у меня сейчас голос во — кххххы! — только и все! Истинный Господь! Да убери ж ты граблю, сказала тебе!

Но не такой был парень Санек, чтобы так отступить, да и все, и не таких еще веселых девушек он видал. Два, кажется, раза бегал к вертолету, пьяный, соскальзывал по обледенелым ступенькам трапа, бежал в унтах по льду, и полуночный туманный вечер выхватывал из-под кителя дефицитный пластмассовый галстук. Народ все менялся в каюте, приходили новые знакомцы, хвалили спирт, Санек по-барски угощал всех: «Пейте, у летунов гидролиз не пьют, только одну слезу поглощают!» Под утро Зорька куда-то исчезла, и Санек спал на чьей-то койке, положив под голову совершенно незнакомый ему чемодан. Днем, проснувшись и покуривая на палубе, откуда ничего не видно было, кроме промозглого тумана, Санек мельком увидел командира, около которого все время ходил капитан. Командир издали погрозил Саньку пальцем, но ничего не сказал, потому что был занят разговором. Под вечер пришла Зорька, от ее могучих плеч пахло макаронами по-флотски. Санек договорился продолжить. Всю ночь приходили какие-то люди, Санек то и дело бегал на вертолет с канистрой. Потом была и третья ночь. Санек стал рвать на Зорьке кофту, и она так ударила его кулаком по переносице, что он упал, залившись кровью, а потом стоял на льду у трапа на четвереньках и держал на носу снег. Потом его разыскал Бомбовоз и, стеснительно опустив глаза, повел через весь «Хабаров» к машине.

Оказывается, развиднелось, и они улетали. Калач снова погрозил Саньку — на этот раз уже кулаком. С «Хабарова» махали, Зорька что-то кричала, стреляли ракетами, вертолет тяжело поднялся, обе жены зимовщиков — немолодые женщины — перепугались, но потом привыкли к полету и с любопытством выглядывали в окошечки. Одна из них все время держала в руках авоську с лимонами, будто боялась, что лимоны украдут. До бухты Светлой шли с попутным ветром. Санек думал о Зорьке, вспоминал ее плечи, кофточку, жалел, что «фотку не подарила», а в перерывах между этими размышлениями добивался связи с базой. Добившись, сообщил, что идут на Светлую и скоро будут дома. Сахаров с такой радостью кричал, что, кажется, заплевал весь микрофон. Воденко все требовал подробностей, как «утерли нос подлецу», но Санек был еще при алкогольных парах, зевнув, ответил, что все расскажет дома. Полет прошел нормально, и Саньку никто ничего не сказал. Ни одного дурного слова. Истинный Господь!

«Кому в путь, тому пора!»

К вертолету бежали люди. Один, как видно, вскочил с постели, потому что прыгал он в кальсонах, в унтах и полушубке. Калач убрал нагрузку с винта, машина осела, баллоны шасси ушли наполовину в ноздреватый снег старой волейбольной площадки, которая была построена в год основания зимовки, но где никто так и не играл в волейбол… У зимовщиков, стоявших внизу, были странные лица, вернее, выражения лиц: будто завезли их сюда однажды жуткой ночью в пургу и все они страшно удивились этой мерзости в природе. Потом, за годы зимовки, это выражение удивления с лиц исчезло, но глаза остались те — от первой ужасной ночи. Впрочем, стоявший впереди всех молодой парень с дьяконской бородкой и с кавалерийским карабином образца 1938 года в руке имел просто нахмуренный и начальственный вид и строго глядел на Калача. Тот подмигнул ему и закричал:

— Привет, раскольники!

Бородатый неожиданно улыбнулся, поставил карабин на землю и глупо сказал:

— Вот это здорово!

— Т-а-с-я! — закричал вдруг мужчина в кальсонах.

Он, как зверь, бросился на вертолетное окошко, в котором увидал свою жену. «Вот сумасшедший!» — подумал Санек, даже испугавшись такого вида мужчины, когда он жутко бросился к окну. Бомбовоз, запутавшись в каких-то веревках, все не мог подобраться к двери, чтобы открыть ее, что полагалось ему по штату, женщина, эта самая Тася, все кричала на него: «Да открой же ты, бегемот, дверь! Здесь задыхаюсь!», а страшный мужик в кальсонах тряс вертолет. Наконец Бомбовоз со словами: «Пожалуйста, что мне, жалко, что ли?» — открыл дверь, мужик сграбастал свою жену и, ни слова не говоря, стал так ее обнимать, что все отвернулись, стыдно стало за такие чувства, а Санек даже подумал про бородатого: «Вот черт!»

Вторая женщина, которая везла авоську лимонов, вылезла из вертолета с виноватой улыбкой, словно ее много раз прогоняли с этой зимовки, но она вот вновь вернулась. Никто не побежал к ней, ничего не крикнул, группа зимовщиков стояла неподвижно, словно оцепенев. Потом все, как по команде, стали медленно поворачиваться к невысокому кряжистому человеку, который нагнул голову и черными буравчиками глаз протыкал женщину, сошедшую с лимонами.

— Явилась? — тихо усмехнулся он.

— Да брось ты, Костя, — ласково сказала женщина, подошла к человеку, потянулась к нему для поцелуя, но тот отвернул голову, легонько взял ее за руку и повел по снегу вниз, к домикам. Так и шли они вдвоем, низенький, с покатыми сильными плечами мужик и женщина в голубом зимнем пальто, в городских сапогах на каблуке, которые то и дело проваливались в снег и там, под снегом, спотыкались о камни. Авоська с желтыми лимонами цеплялась за наст… Все провожали их взглядами до тех пор, пока негромко за ними не стукнула покосившаяся дверь ближнего домика, обитая черным дерматином, из-под которого пробивались куски войлока. Лопасти вертолета крутились медленно, как крылья ветряной мельницы в жаркий июльский полдень…

— Так вы — вертолет с «Хабарова»? — спросил бородач.

— Объясняться потом, — сказал Калач. — Кто у вас старший? Надо принимать груз.

— Старший — я, — сказал бородач, — моя фамилия Гурьев.

— Ну так вот, товарищ Гурьев, — сказал, все еще не вставая со своего пилотского места, Калач, — загляни-ка, будь добр, в машину, мы вам кое-что привезли.

Зимовщики осторожно, будто еще не веря радостному предчувствию, заглянули в темное нутро вертолета и разом, как по команде, огласили авиационные внутренности пламенными воплями. Они увидели все: бараньи туши, яблоки, помидоры, арбузы, они были счастливы, как дети. Один из зимовщиков выхватил из сетки арбуз и стал его целовать, высоко поднимая на руках, как новорожденного.

«Во народ!» — с удивлением подумал Санек, грудью закрывая от варваров тонкую радиоаппаратуру. Николай Федорович, глядя на эту картину всеобщего разграбления, хмурился. Видал он все это, перевидал в Арктике — тоску по другой жизни, землю в консервных баночках, набор открыток «Москва моя», фильмы, где если по ходу действия режут арбуз, то эта часть крутится по пять раз на день.

Калач пролез мимо радиста, ничего Саньку не сказал, даже взял его за плечо, только покрикивал на зимовщиков:

— Без паники, ребята, у нас еще вагон времени в запасе — минут десять.

Какой-то парень в полушубке кубарем бросился вниз, к четырем домам, стоявшим в бухте Светлой почти у самой кромки берегового припая.

— Леонтьев, и мой захвати! — крикнул ему вдогонку Гурьев, который вылез из вертолета, как будто оставил он там свои начальственные глаза, а вставили ему два горящих от возбуждения угля.

Парень — этот самый Леонтьев — бежал так, что со стороны страшно было. Он прыгал через сугробы, через два-три камня. Увидев его прыжки, разом завыли и закричали ездовые собаки, благо были они все привязаны, иначе растерзали бы непременно.

— Куда это он понесся? — строго спросил Калач. — Мы не пьем.

Гурьев махнул рукой.

— Вам все равно не понять… это… не понять.

— Это ясно, интеллект у нас в экипаже незначительный, но, если увижу здесь у кого-нибудь в руках спирт, пеняйте, Гурьев, на себя.

— Какой там спирт? — горько усмехнулся Гурьев. — У нас его уже семь месяцев нет.

— А как же вы живете без спирта? — удивился Калач.

— Живем, — сказал Гурьев.

— Отлил бы вам пару литров ради такого дня, — сказал Калач, — но лететь нам дальше над чистой, по-видимому, водой. Не дай Бог обледенение — без спирта нам труба.

Из вертолета между тем выносили с громкими криками ящики с помидорами, с яблоками, сетки с арбузами. Гурьев очень хотел принять участие в этом светопреставлении, но Калач остановил его.

— Дело администратора — мыслить, — назидательно сказал он, — а особенно финансово подотчетного лица.

— Извините, ваше имя-отчество? — спросил Гурьев.

— Калач Михаил Петрович.

— Это справедливо, Михаил Петрович, но только не по зимовке. Понимаете, здесь такие высокоспецифические условия создаются…

— Я совершенно не к этому, — испуганно сказал Калач, чувствуя приближение «интеллигентного» разговора. — Вот вам бумага и номера лицевых счетов, в общем, переведите деньги «Хабарову».

— Минуточку, — спросил Гурьев, — вы разве не вернетесь на «Хабаров»?

— Нет, — сказал Калач, — я с другой фирмы. С дрейфующей льдины.

— А-а, — догадался Гурьев, — вас попросил сюда слетать «Хабаров»?

— Нет, мы здесь по собственной инициативе. Мы просто слышали ваш разговор с ледоколом и решили немного помочь. Хотя бы женщинами и арбузами. Не так уж плохо, не правда ли? Женщинами и арбузами! А?

Гурьев смотрел на Калача.

— Вы даже не сможете оценить то, что вы сделали. Вы сделали подвиг. Понимаете? Я вам говорю без дураков. Подвиг.

Калач поморщился.

В это время подбежал к вертолету Леонтьев с двумя фотоаппаратами в руках. Около горы арбузов сейчас же упал какой-то зимовщик.

— Что ставим?! — заорал Леонтьев, словно был перед вражескими танками и требовал боеприпасов. В его руках аппарат прыгал, как живая птица.

— Ставим восемь и сто двадцать пять!

Тут выглянул из двери Санек, который не мог утерпеть.

— Будет полный передер, при таком свете шестнадцать и пятьсот.

— У нас пленка шестьдесят пять!

— А, — сказал Санек, — а у нас двести пятьдесят.

— Ну, снимай же, у меня бок промок! — закричал лежавший на снегу полярник.

Леонтьев снял. Потом лег другой, потом третий, потом они улеглись все, звали Калача, но тот отказался. Стоял вместе с Николаем Федоровичем и покуривал, а у штурмана слезы навернулись от этой картины. Потом подошла и Тася со своим обугленным от встречи мужем, разрезали один арбуз, все ели, снова фотографировались, на этот раз уже с арбузными дольками в руках. В это время вышли из домика женщина в голубом пальто и кряжистый мужичок. Женщина уже была без авоськи, а вдруг повеселевший муженек глупо улыбался, не зная, куда девать глаза, — губа у него была разбита и ухо малиново краснело.

— Да, — тихо сказал Калачу Гурьев, — вот это женщина! Правда, мне нравятся другие, с мягким характером, но такие тоже… нравятся. Я вообще-то не поклонник этих девочек с прическами типа «приходи ко мне в пещеру». Вы только не подумайте, что вот такой полярник, с бородой, ловелас… Это просто внешний вид. На самом деле я кандидат, гляциолог. И очень люблю свою жену, между прочим. Не знаю, между мужчинами не принято об этом говорить, все хвалятся тем, кто какие победы одерживал, а у меня такого ничего не было. Имею по этому вопросу общепотолочные сведения. Люблю свою жену, Иру Соболеву, люблю одну, и все. У нас иногда на зимовке заходят об этом принципиальные разговоры, и я, как начальник, должен вносить в этот вопрос ясность. Но у меня нет такого опыта, как у других товарищей — у бульдозериста Саркисяна, например, или вот у Саши Триандофилова, нашего электрика. Вот как вы считаете?

— Чего? — спросил Калач.

— Ну, вот вы сами любите свою жену?

— Да, — мрачно сказал Калач и отошел в сторону.

— Скажите, милейший, — включился в разговор Николай Федорович, взял Гурьева за локоть, повел в сторону, — у вас последний прогноз какой давности?

— Три часа. А что, я обидел Михаила Петровича?

— Не важно, нам сейчас уходить. Какой прогноз?

— Хороший, — сказал Гурьев, — ветер два-три метра, облачность — вот такая, как видите. Никаких катаклизмов. Жалко, что вы спешите. Мне как раз надо было бы посоветоваться по ряду вопросов вот с такими пожилыми людьми, как вы. Не обо всем же проконсультируешься с Москвой или с институтом.

— Не такие уж мы пожилые, — сказал расстроившийся Николай Федорович и, размышляя об эгоизме молодости, полез в машину.

Там стоял Калач, и его держал какой-то полярник.

— Да не тебе одному — всем ребятам заплачу! — услышал Николай Федорович.

— Ну, а что ж за причина бегства? — сурово спросил Калач.

— Вы политику не подводите, я просто хочу уехать. Нужно мне по причине необходимости.

— Не уходи, не уходи, Николай Федорович, — сказал Калач, увидев, что штурман сделал интеллигентное движение на выход. — Интересный случай. Человек предлагает две тысячи рублей, только чтоб вывезти его отсюда. Как раз тебе к пенсии деньги пригодятся. Может, ты кого-нибудь убил?

— А тебе что, мало двух тысяч? — спросил зимовщик.

Только теперь Николай Федорович разглядел его в полутьме машины: это был немолодой мужчина, матерый, лысоватый, без бороды, но небритый дней десять.

— Двух тысяч мне много, — сказал Калач, — но, когда я что-нибудь делаю, я всегда хочу знать, что я делаю.

— Ну хорошо, — сказал зимовщик, — раскроюсь. Жену хочу поймать.

— Ну, вот, дело еще, — засмеялся Калач, — женишься, успеешь!

— Не понял. Есть у меня жена. — Мужчина воровато оглянулся по сторонам. — А я хочу как снег на голову. Накрыть, чтобы сам видел все.

— Чего — все?

— Измену, — хмуро сказал мужчина.

— А она тебе изменяет?

— Не знаю, — ответил он. Мужчина помолчал и вдруг совершенно неожиданно схватил Калача за лацканы канадки. — Да ты знаешь, что я с ней сделаю? — страшным шепотом спросил он.

— Нет, дорогой, — сказал Калач и оторвал от себя руки зимовщика, — нам в другую сторону!

— Две с половиной, — предложил тот.

— Нам, серьезно, в другую сторону, — взмолился Калач, — да вот у штурмана спроси.

— Точно, — сказал Николай Федорович, — можем взять с собой на нашу льдину. Но там жены вашей нет, это наверняка. Вот такое дело.

— Так вы разве не с «Хабарова»? — разочарованно спросил зимовщик.

— Нет, уважаемый, мы с дрейфующей, — сказал штурман.

— С «Герани», что ли?

— Так точно. С «Герани».

Тут открылась дверца и в вертолет заглянул Гурьев.

— Вы уже познакомились? — весело спросил он. — Это наш лучший работник, радист, Мюд Егорьевич Грач, редактор стенгазеты. Жалко, что вы скоро улетаете, он на вас наверняка карикатуру нарисует — как вы сюда прилетели и все другое. Очень жалко. Ведь правда, нарисуете, Мюд Егорьевич?

— А чего это ты меня — Мюд Егорьевич? Первое мая, что ли? — вдруг зарычал Грач.

— Ну чего ты, в самом деле? — расстроенно сказал Гурьев, и всем показалось, что он покраснел. — Может, мы выйдем на воздух? Чего тут все столпились?

— И работать мне мешаете, — вставил Санек, сильно зевая.

— Ты сегодня в штрафниках, — сказал ему Калач, — придем домой — разговаривать будем.

— Ну так что ж, теперь надо мне мешать работать? — нахально спросил Санек.

Все затолкались было к выходу, но тут широко распахнулась дверца и в проеме показался золотой шлем Левы Яновера.

— Груз взяли? — спросил его Калач.

— Да, — сказал стоявший за спиной Левы Бомбовоз.

— Поехали! — сказал Калач. — Все по местам!

— О’кей! — сказал Лева и полез наверх заводить.

— Очень жалко, — сказал Гурьев.

— Жалко только погибших при землетрясении, — сказал Николай Федорович, — они спали и ничего не знали. Август месяц, товарищи! День полярный, его ценить надо: час летом пропустишь, зимой месяц мучаться будешь. Вот такое дело.

— Кто у вас начальство? — вдруг спросил Гурьев.

— А что?

— Радиограмму дам сегодня благодарственную.

— Вот это совершенно не нужно, — сказал, наклонившись со своего командирского места вниз, Калач, — за это дело нас начальство…

И Калач пару раз стукнул ладонью по воздуху, словно похлопывал по шее коня. Заревел мотор.

— Кому в дрогу, тому час! — крикнул по-польски Юзик.

Машину качнуло, лица полярников, обращенные к белым близким небесам, уходили вниз. Трепетали под невиданным вертолетным ветром полы их полушубков, их сорванные шапки взлетали, как птицы, и неслись вдоль камней, но за ними никто не бежал. Калач сделал круг над зимовкой, весь экипаж смотрел вниз на домики зимовщиков, на их нехитрое хозяйство, кое-где выбившееся из-под снега и теперь сверху выглядевшее, как холостяцкая квартира, где никогда не бывает гостей. Четыре домика и черные люди стояли между ледяными торосами моря и крутыми черными скалами — на узком клине камней. На клине из камней. Но не из земли. Земли на всем этом архипелаге не было никакой и никогда. Исключая, правда, один остров, где на большой зимовке у начальника было привезенное с собой ведро земли, и в этом ведре росла луковица.

Следствие

Следствие началось тогда, когда Санек спал. Во сне он увидел, как белые медведи ходили по Бескудниковскому бульвару, что было, конечно, совершенно недостижимо в природе. Санька кто-то оттянул от этого сюжета, толкая в бок, и тут же ему мгновенно привиделось, что лежит он у себя в палатке и Воденко будит его на смену, хотя, совершенно точно, работать сейчас Воденке, а не ему, Саньку. Он хотел повернуться на другой бок, но открыл глаза, и сразу в уши ворвался грохот. Санек поднял безумное со сна лицо, пересеченное двумя красными полосами, понял, где он находится, крепко зевнул, закурил. Николай Федорович, толкавший радиста, показал на вилку ларингофона — включи, дескать.

Санек с кислой миной включил, потому что хотел еще поспать: связи никакой у него не было, а по пустяку тревожить спящего человека нечего. И услышал:

— Надел ларинги? — спросил Калач.

— Так точно, товарищ командир, — ответил Санек.

— Хороший сон видал?

— Пустяки всякие.

— Здесь, пока ты спал, мы попали в обледенение, и я обнаружил, что в баках из шестидесяти литров спирта осталось только восемь. Пятьдесят два литра спирта ушло. Значит, восемь литров я вылил на винт, вот сейчас вроде бы выходим из района обледенения и обмениваемся между собой: куда бы могли деваться эти пятьдесят два литра спирта?

— Течь, наверное, — бойко соврал Санек, решивший не признаваться. Не пойманный — не вор. Вытек спирт — весь разговор.

— Значит, твое мнение — течь?

— Так точно, товарищ командир. Я даже не знаю, где этот бачок открывается.

Нагло врал Санек, совсем нагло. Со сна. Он посмотрел в окно и ахнул: стекло было затянуто льдом, и через него вообще ничего не было видно.

— А может, ты этот спирт употребил? — спросил Калач, спросил так, как будто он знал все: и про Зорьку, и про ее рассказ, и про чужой чемодан, на котором спал Санек, и про то, как выскакивал пластмассовый дефицитный галстук из-за синего обшлага кителя…

Санек нажал переговорник и вяло сказал:

— Нет.

Он повернулся и поймал на себе стальной взгляд Николая Федоровича. Стальной взгляд жестоких, насквозь проголубленных Арктикой, светлых глаз из-под черной кожи шлемофона. Санек отвернулся. Наступила пауза. Перед глазами тревожно перетаптывались огромные унты Бомбовоза.

— Спрашиваю всех, — сказал Калач. — Яновер! Вы взяли из бачков антиобледенителя спирт?

Командир назвал Леву на «вы». У Санька дрогнуло сердце.

— Нет, — сказал Лева.

— Янишевский!

— Нет, — сказал Бомбовоз. — Не брал я.

— Николай Федорович, извини, но это формальность.

— Ничего, ничего, — сказал штурман, — я все понимаю. Я не брал. Я только попрошу радиста дать нажатие. Нас, кажется, сильно сносит.

— Даю нажатие, — сказал Санек, «воткнул» Рыбачий и Диксон, оттуда пришли пеленги, которые Санек и сообщил Николаю Федоровичу.

Штурман разложил карту, перекрестил курсы пеленгов.

— Михал Петрович, — спросил он, — у меня тут стекло во льду. Не видно ли у тебя по курсовому так-эдак шестьдесят пять — семьдесят земли или купола?

— У нас видимость, Николай Федорович, всего ничего. Одна видимость видимости. Метров двести. Связь с Диксоном у нас хорошая? — спросил Калач.

— Свяжемся, не побоимся, — сказал Санек свою извечную шутку.

— Ну, мы закончим, чего начали, — продолжил Калач. — Яновер, кто, на ваше мнение, взял спирт?

— Радист, — сказал Лева.

— Янишевский, как вы считаете?

— Я никого за ноги не держал, товарищ командир, но могу сказать просто свое, как говорится, личное мнение. Ну, во-первых, вы не пьете, Николай Федорович не пьет. Остаются Яновер, я и Санек. Но мы с Левой спали, во-первых… во-вторых, музыку слушали и загружали машину. А Санька никто не видал, а видел один раз я, когда на палубу выходил, — он травил за борт сильно выпивший, а потом я его перед уходом с «Хабарова» разыскал в чужой каюте. Он как Мцыри, — неожиданно закончил Юзик.

— Как кто? — переспросил Калач.

— Как Мцыри. Индивидуалист, — объяснил Бомбовоз.

— Что ж, по-твоему, Мцыри выпивал у действующих машин антиобледенительную жидкость?

— Никак нет, товарищ командир, — ответил Бомбовоз, — при нем и вертолетов не было.

— Ну, так какое твое мнение? — стал раздражаться Калач. — Кто спирт взял?

— Этого точно сказать не могу.

— Николай Федорович?

— Радист. Чего тут обсуждать?

— Я тоже считаю, что это сделал радист. Радист! Тут я заготовил радиограмму — передайте на Диксон.

Бомбовоз сунул сверху бумажку. Санек прочитал ее под неотрывным взглядом штурмана и отвернулся к окну. Надо быстро что-то делать. Включил передатчик, стал вызывать Диксон. Повызывал-повызывал, потом доложил:

— Товарищ командир, Диксон не проходит.

С какой стати сам на себя будет он донос передавать? Смешно. В радиограмме говорилось: «За должностное преступление отстраняю от работ радиста вертолета Берковца А. Г. Прошу первым транспортом отправить его на Большую землю. Подробности в сопроводительном письме. Калач».

— Только что было нажатие, а сейчас связи нет? Интересное дело.

Санек промолчал. Хотел сказать, что не в его распоряжении потоки космических лучей, то и дело нарушающие арктическую радиосвязь, но промолчал.

— В общем, так, — сказал, не дождавшись ответа, Калач, — долетим до дому — поедешь на Большую землю. Не долетим — попадем снова в обледенение, — ссажу тебя для уменьшения веса машины. Мог бы бросить управление — спустился, кинул бы тебя. Но это я еще успею.

— Шутки шутите, — сказал Санек.

— Машина тяжелеет, теряем высоту! — доложил штурман.

— Второму пилоту включить обмыв винтов! — делово приказал Калач.

Эта команда была настолько неожиданна, что Яновер несколько раз глянул на командира, но тот сосредоточенно смотрел перед собой, словно и не отдавал этой бессмысленной команды: «Включить обмыв винтов». Тогда Лева, как этого и требовало наставление, ответил командиру:

— Система не работает из-за отсутствия антиобледенительной жидкости!

— Все слышали? — крикнул Калач. — Все слышали, что с нами учинил этот подлец?!

Машину вдруг затрясло, словно она с асфальта переехала на булыжную мостовую. Полетели со штурманского стола циркули и карандаши Николая Федоровича.

— Потеряли десять метров, высота пятьдесят два, — сказал штурман.

— Приготовить спассредства, шлюпку, аварийное радио, паек! — приказал Калач.

Он попробовал набрать высоту — стрелка высотомера совершенно не реагировала на его усилия. В единственное не залитое льдом стекло не видно было ничего, кроме тумана, такого плотного, что неясно, летел ли вертолет. Где-то внизу на глубине пятидесяти метров лежал Северный Ледовитый океан, битый лед, как кафельная плитка. Вертолет трясло…

Высадка

— Высота!! — крикнул Калач и тут же добавил: — У меня тридцать восемь по радиовысотомеру.

— У меня тридцать три, — сказал в ларингофон Николай Федорович и так длинно выругался, что действительно стало страшновато, потому что Николай Федорович хотя и старый полярный штурман, однако интеллигент, дамский угодник в свои шестьдесят два и ругался в исключительно редких случаях. А сейчас даже держал кнопку переговорника, пока все до конца не высказал.

Но Санек сделал вид, что к нему это ничего не относится. Он включил радиостанцию на передачу, под ногами завыл умформер, впрочем, совершенно неслышный в адском грохоте вертолета, и стал вызывать:

— «Герань», я четыреста первый! «Герань», я четыреста первый. Как слышно? Прием.

Санек проорал все это в микрофон раз пять, никто не ответил, да это и понятно, потому что было «окно» и сеанс начинался только через сорок минут. Вертолет трясло, как списанный за старостью отбойный молоток.

— Долго еще? — снова загремел в шлемофонах голос Калача.

Вопрос был явно обращен к Николаю Федоровичу. Тот согнулся над картами за своим крохотным столиком, вокруг которого были укреплены приборы.

— Четыре влево возьми, — сказал Николай Федорович, — через минуту-полторы должна быть земля. Михаил Петрович, не жалей ничего, вылей последнее, нам надо бы еще добрать метров сорок! Тут берег не указан, черт его знает, какой он высоты!

Санек не верил своим ушам. У него дрогнуло сердце, как только Калач спросил про землю. Да этого не может быть! Таких законов нет! Они что, все спятили?

Калач сбавил скорость, вертолет тяжело полез наверх. Санек нажал кнопку переговорника и сказал:

— Товарищ командир, я буду драться! Так просто это не кончится!

Ему никто не ответил. Николай Федорович — единственный, кого мог видеть Санек, — даже не повернулся.

— Вижу зем-лю, — медленно, с растяжкой произнес Николай Федорович.

— Вижу, — вздохнул Калач.

Внизу, в десяти метрах, словно на дне вырытой в тумане зыбкой ямы, была земля, болотце, поросшее ягелем, засеянное серыми камнями. Вертолет, немного приподняв нос, стал медленно садиться. По малюсеньким лужам болотца пошла рябь, там загудели невозможные шторма, наконец, вся вода была просто выплеснута из своих гнездышек. Шасси вертолета коснулись почвы, но не ушли в нее сразу.

Калач всегда аккуратно ставил баллоны шасси на поверхность, а уж потом начинал потихонечку-полегонечку убирать нагрузку с винта, потому что если сразу плюхнешься всем весом, то льдина может опрокинуться или трещина пойдет под колесом, а то и в снег уйдешь по дверцу…

— Остров Ли Смитта, высота четыре метра над уровнем мирового океана, — весело сказал Николай Федорович и снял шлем.

Калач включил движок, винт свирепо рвал воздух, над головой со свистом проходили его обросшие льдом лопасти. Бомбовоз пошел, открыл дверцу, в кабину сразу потянуло сырым холодом. На улице, оказывается, было довольно светло, но туман лежал над пространствами океана на высоте десяти метров. Вершины невысоких айсбергов скрывались в белесой мгле. Николай Федорович прошел мимо Санька. Спустился и Лева Яновер в своем золотом шлеме. Калач вылез по внешней лесенке. Только Бомбовоз все крутился в кабине, пошел было вниз, но вернулся и сказал Саньку почти на ухо:

— Ведь скажут на меня. Понимаешь? — Он воровато оглянулся. — Скажут-то на меня.

— Так ты ж вообще при этом не был. Кто на тебя скажет? — спросил Санек.

— Скажут, скажут, — сказал уверенно Бомбовоз. — Такой толстый, самый здоровый, значит, и пьет больше всех. Скажут, будь уверен. А я, между прочим, эпилептик. Ты не смотри, что я такой толстый и здоровый. А на самом деле — эпилептик. И бываю еще немножечко Паньковским.

— Кем-кем? — по темноте своей спросил Санек.

— Паньковским, — таинственно сказал Бомбовоз, нагнувшись к самому уху радиста. — Знаешь такого поэта?

Санек, ни секунды не раздумывая, отрицательно покачал головой.

— Я вот тоже раньше не знал, пока в Сандунах с ним не познакомился в очереди. «Я плевал на белый мрамор» — это он написал. И вот во мне такая же возвышенность иной раз просыпается. А ты — пьешь да пьешь! — неожиданно зло закончил Бомбовоз.

Санек отодвинулся.

— Да кто про тебя говорит?

— Ты, — твердо сказал Бомбовоз. — Я по глазам вижу!

Он вдруг стремительно поверил в эту мысль и уселся перед Саньком на складном брезентовом стульчике, уставив руки в боки. Приготовился качать права, но не судьба вышла.

— Юзик! — позвал Калач.

— Я здесь, товарищ командир! — крикнул Бомбовоз и прыгнул прямо через ступеньку, погрузившись в болото до середины сапог.

Санек видел, как Калач что-то говорил Бомбовозу, тот согласно кивал, поглядывая на кузов вертолета.

— Бу сделано! — сказал он, залез в вертолет и стал выволакивать оттуда пустые канистры, какие-то ящики, всякую рухлядь. Санек думал, что Бомбовоз сейчас возьмется за него, но тот его не трогал, только сильно сопел. «Да чего я, как заяц, трушу?» — подумал Санек, встал и вышел из вертолета. Он вышел, грозно глядя, чуть-чуть приподняв плечи, словно повесить руки перпендикулярно к земной поверхности ему мешали огромные горы мышц, бугрящихся под курткой. Санек вышел для крупного разговора, если не для драки, но никто на него не обратил внимания. Калач, Лева и Николай Федорович все смотрели на винты, судили-рядили, как быть с обледенением. Санек походил-походил вокруг машины, как петух, отошел в стороночку, осмотрел не спеша пейзаж (все ж как-никак восемь месяцев на земле не стоял — все лед да вертолет), закурил и бочком подошел к начальству, чтобы и разговор слышать, и глаз не мозолить. Хмурый Бомбовоз с грохотом выбрасывал из машины все, без чего можно было лететь, казалось, что он задавался целью выкинуть все, кроме двигателя и винта.

— Юзик, помочь? — крикнул Санек.

Санек хотел чуть-чуть обратить на себя внимание. Уж больно страшно было стоять рядом с Калачом и слушать, как он совершенно спокойно говорит с Николаем Федоровичем и Левой, будто все уже о Саньке решено, будто уже его выкинули просто так.

— Чего тут помогать? — хмуро сказал Бомбовоз, но Калач повернулся и посмотрел на своего радиста коротким тяжелым взглядом, прямо в глаза.

— А, герой ночного кабаре, — сказал Калач. — Есть у меня к тебе ряд вопросов.

— Слушаю! — с готовностью сказал Санек.

— Ты, когда антиобледенительную жидкость пил с корешами, предполагал такой вариант, что мы из-за того упадем?

— Нет, товарищ командир.

Санек ясно и прямо смотрел на Калача. Руки держал по швам. Желал одного — чтоб раскричался командир, ударил бы. Ударит — гнев сойдет. Ударит — потом пожалеет. Но командир говорил спокойно. Вот что было страшно.

— Ну, все-таки мог себе представить — я не верю, что не мог, ты ж ведь не дитя грудное, — мог представить, что мы из-за этого упадем? И, не дай Бог, над чистой водой. Ведь такой случай мог произойти! И еще может произойти — нам же дальше лететь!

— Ну да… — нерешительно сказал Санек.

— Ну вот представь: машина падает в воду. Три метра до поверхности, полтора, ноль. Что бы ты делал в таком случае? Пытался бы спастись?

— Я, как все.

— Все пытались бы спастись.

— Ну и я.

— Правильно. Поэтому я тебе предоставляю такую возможность.

— Какую?

— Спастись. Ведь мы не упали случаем. Представь себе такой счастливый вариант: все погибли, а ты спасся. Шустрее всех оказался. Чтобы избавить тебя от страха за свою жизнь, оставлю я тебя здесь. У нас впереди опасный полет. Считай, что мы уже на том свете, а тебе повезло. Не могу я брать в опасное дело такого жизнелюбца, как ты. Погуляй здесь, провентилируйся. Жизнь свою дальнейшую раскинь. А я не могу идти в полет с таким подлецом вместе. И молись за меня. Прилечу — будешь жить. Разобьемся — так подлецом и подохнешь!

Калач повернулся к Николаю Федоровичу, всем своим видом показывая, что разговор окончен.

— Товарищ командир…

Санек чуть не упал на колени, чуть не заплакал, потому что понял, что все, что сказал Калач, правда и все это сейчас будет выполнено. Вертолет улетит, а он останется здесь, около этого болотца, один, без всего, только молнию канадки застегнет до упора. И на сотни миль — ни одной живой души. В сердце у Санька надрывно и сразу заиграл какой-то трагический гитарист, ударяя пятью пальцами по струнам раздрызганной гитары и выкрикивая: «Вагончик тронеца, вагончик тронеца, вагончик тро-неца, вагончик тро-о-о-неца — пер-р-он о-ста-неца!!!»

— Вы не имеете права! — сказал неожиданно Санек, тревожно сам же и выслушав свою речь.

Услыхав о правах, командир вскипел.

— Права? Да тебе ли о правах разговаривать? Ты ж убийца! Ты же всех нас хотел убить! Меня, Николая Федоровича, Яновера, Юзика… Ты к каждому подошел с пистолетом и стрельнул… Да, кстати…

Калач расстегнул канадку и достал большой черный пистолет с деревянной ручкой. Увидав пистолет, Бомбовоз бросил заниматься хламом, подбежал полюбопытствовать. Это был знаменитый «кольт» Калача, о котором все слышали, но немногие его видели.

— Вот твоя гарантия на жизнь, — сказал Калач и протянул «кольт» Саньку. Тот взял ватными руками. — За тобой не прилечу, за машиной этой прилечу. Если придет медведь — в нашей жизни всякое бывает, — стреляй ему в голову, меть в глаз.

— Они нападают, знаешь, как? — сказал Николай Федорович. — Боком так идет, вроде не к тебе, а потом прыгает, до десяти — двенадцати метров прыжок имеют. Вот такое дело.

— С третьего раза убьешь, — добавил Калач, — значит, родился под счастливой звездой. Но, кажется, ты под ней не родился, потому что из полярной авиации ты уже считай, что списан, а на Большой земле будет тебе суд.

С востока потянуло, не сильно, но ровно. Калач застегнул канадку. Лопасти начинали помахивать под ветром. Совершенно черное море шиферно рябилось между серых льдов. Открылся ближний склон, покрытые розовыми бактериями языки снега. На горизонте, среди воды и льдов, сверкала длинная, как игла, полоса, след «окна» — разрыва в сплошных тучах. Погода как погода. Для Арктики даже ничего. Если бы винт при каждом обороте не наворачивал себе на плоскости струи льда, словно вращаясь в каком-то коллоидном растворе, было бы нормально.

— Ну-кка, ррукки вверх, сволочи! — закричал, срываясь, Санек, выбросив на вытянутой руке перед собой пистолет. — Сейчас перестреляю-перережу!

Калач, поставивший было ногу на ступеньку вертолета, неспешно подошел к Саньку и сильно сбоку ударил его по уху. Шлем слетел с Санька, он упал, болотце хлюпнуло под ним.

— А скажут на меня, — хмуро сказал Бомбовоз.

— Я машину подстрелю! — закричал, лежа в болоте, Санек.

Все пошли к вертолету. Калач залез в кабину и удобнее устраивался на сиденье, Николай Федорович последний раз глянул на погоду и исчез. Бомбовоз печально взглянул на Санька, валявшегося все в болоте с пистолетом в руке, и сказал:

— Хоть свидетели есть, что не я тебя ударил. Да и сам подтвердишь.

И с сожалением закрыл дверцу. Калач включил зажигание, двигатель чихнул, выпустил из выхлопных труб, как из ноздрей, два черных клуба дыма, лопасти медленно завертелись. Санек вскочил, подбежал к машине, стал колотить рукояткой по железу у самых ног Калача.

Вертолет ревел, концы лопастей рвали воздух со сверхзвуковой скоростью. Санек поднял воротник, потом согнулся, потом побежал от вертолета, от ужасного ветра. Калач взял ручку на себя — это хорошо было видно, потому что он всегда летал с открытой дверцей, — и, не глядя на своего оставленного на пустом острове радиста, через секунду исчез в тумане, взлетев почти вертикально. Некоторое время из тумана доносился ослабевающий рев двигателя, потом все стихло. Санек шмыгнул носом, почему-то тщательно осмотрел следы от вертолетных шасси, которые потихоньку затягивало снизу водой, и сел на камень. Он решил ждать здесь, потому что, как он был твердо убежден, Калач должен сесть именно здесь. Ни метра в сторону.

«А хорошо мы провели время, будет что вспомнить!» — подумал он, вспомнил Зорьку, ребят с «Хабарова», и сразу полегчало на душе. Санек закурил сигаретку «Аврора» и смачно плюнул в болотце. Не такой он парень, чтобы пропасть!

Эта проклятая формула Бернулли!

Калач набрал было высоту, потом, мрачно убедившись, что машина все равно обледеневает, снизился до пятнадцати метров и летел над самым океаном, по границе черного тумана, прижавшего ясный день к этим льдам до толщины конверта. По крайней мере в случае вынужденной посадки будет видно, куда, на какую льдину дотягивать, чтобы хоть колесами не плюхнуться в разводье или при спешке не угодить на только что образовавшийся, с папиросную бумагу, лед.

— Миша, — сказал по внутренней связи Николай Федорович, — ты не очень увлекайся, как бы нам на айсберг не напороться. Прибери метра четыре-пять.

— Вообще в такую погоду не летают, — ответил командир. — Это нелетная погода для вертолетов… некому даже пожаловаться, черт возьми!

— Любое доброе дело да не останется безнаказанным! — усмехнулся штурман.

Машина попала в полосу снегового заряда. Калач включил дворники. Снег бил в фонарь сплошными трассирующими очередями.

— Да, невесело сейчас Саньку, — сказал вдруг Лева Яновер.

Калач, к которому явно относилась эта фраза, ничего не ответил, только глаза сощурил, потому что был он человек крутой и никогда не жалел о сделанном — ни о потерянных метрах высоты, ни о веселых деньгах. Что сделано, то сделано. И привет горячий!

— Михаил Петрович, — добавил штурман, — разговор сегодня будет наверняка. Вот такое дело.

Все поняли, о чем сказал Николай Федорович, — будет связь с Москвой, и нельзя будет скрыть, что человека оставили на необитаемом острове, как в пиратские времена.

— В сущности, мы совершили преступление, — сказал Лева.

— Николай Федорович, — будто не слыша слов Левы, сказал Калач, — ты знаешь, что я ничего в мире не боюсь. Ну просто нет ничего такого, чего бы я боялся. Серьезно. Вот иной раз ловлю себя просто на поджигательских мыслях — если бы война началась, так я б воевал, не то чтоб себя показать, а просто влупить им как следует! Меня бы ничего не остановило — ни ракеты, ни истребители ихние, ничего! Так что не пугаюсь я ничего, особенно разговоров. Ветер иной раз прихватит в полете — бывает прохладно на душе. А всего другого я не боюсь. Мне вообще нужно в жизни единственное, чтобы в пределах работы движка площадка была под четыре колеса. Пять метров на пять метров. И больше ничего. Вот это действительно мне нужно, больше мне ничего не нужно… А подлецов не терплю ни в жизни, ни в полярной авиации.

Весь экипаж молча выслушал неожиданную речь командира.

— Все понял, — коротко сказал Николай Федорович, как бы желая показать, что разговора на эту тему он не поднимал, а уж если командир так понял своего штурмана, что пошел на такое откровенное излияние, то надо было это сказать одному Николаю Федоровичу, а не распинаться перед всем экипажем.

Потом Николаю Федоровичу показалось, что он слишком грубо ответил командиру. Штурман желтым от тридцатилетнего курения трубки пальцем нажал кнопку переговорного устройства и, мельком глянув на приборы, мягко сказал:

— Миша, встречный ветер усиливается… уже до одиннадцати метров набрал. Может, нам наверх уйти, чтобы случай на лед не кинул?

Калач ответил не сразу, в паузе была явная обида, потому что паузу брать Калачу было неоткуда: кнопка переговорника у него на ручке, под самым большим пальцем, обтянутым кожей перчатки. В любом положении, хоть совершая мертвую петлю, может ответить. Но Калач выждал паузу. Обижался он всегда, как мальчишка, полдня дулся и не разговаривал, а сердцем отходил быстро, кого любил, с кем дружил — верил им до конца, кого ненавидел — не подавал руки, будь даже его неприятель при генеральских погонах.

— Поглядим, — сдержанно буркнул Калач. — Куда ни кинь, везде формула Бернулли — там давление одно, там другое, меж ними сифон.

— Ясно, — ответил Николай Федорович, — через двадцать две минуты должны войти в зону действия приводной станции… а в случае чего — я тут в восемнадцати милях к весту знаю одну старую, американскую еще зимовку… Циглера экспедиции… поди, запасы лежат. Вот такое дело. В случае чего отсидеться можно.

— Этого еще не хватало, — сказал Калач, — да и чем там можно поживиться? Все уж сгнило небось.

— Не скажи, Миша. Семидесятилетней давности консервы от герцога Абруцкого экспедиции сам лично жевал и доволен был.

— Нам в другую сторону, — твердо сказал Калач.

— Понятно, — ответил штурман.

Все снова вспомнили о Саньке, как он там кричал на них и махал «кольтом».

Бомбовоз спустился к штурману, постучал ему по шлему, показывая тем, что не хочет говорить с ним через сеть, а поговорит с ним просто так, совершенно секретно, то есть криком.

Штурман приподнял шлем.

— Николай Федорович! — закричал ему в ухо громовым голосом Бомбовоз, перекрывая грохот двигателя. — Вы-то хоть подтвердите, что не я избил Санька на острове?

— А что ты так волнуешься? — спросил штурман.

— А то, что командир на меня сегодня с утра колесо катит, — обиженно кричал Бомбовоз.

— Откуда ты взял?

— Оттуда, что утром все Юзик да Юзичка называл, а теперь — бортмех! И слепой поймет!

— Обязательно подтвержу! — сказал Николай Федорович.

— Что? — подозрительно гаркнул Бомбовоз.

— Что не ты, — сказал штурман.

— Спасибо! — сказал Бомбовоз, пожал с благодарностью жуткими ручищами плечо Николая Федоровича и перебрался к себе на место, успокоенный.

Штурман принялся считать встречный ветер, он усиливался, о чем не было сказано ни в одном прогнозе на последние двенадцать часов.

Лева Яновер глядел на серую ленту битого льда, летевшего навстречу фонарю, и в голове у Левы под золотым шлемом, подаренным ему в Америке представителем фирмы «Сикорский», все проигрывалась пластинка Дейва Брубека «Брубек в Европе», особенно «Прекрасный Копенгаген» и особенно вариации, когда саксофонист Поль Десмонд подходит к концу своей партии.

Калач прикидывал в уме расстояния, курсовые углы и огорчался все больше и больше оттого, что машина на встречном ветру идет тяжело и нет в ней той легкости и веселья, которое приходит всегда, когда чуть на себя берешь ручку, и кажется, что бежишь ты в октябрьский солнечный и голубой полдень по желтым листьям аллеи, а у деревьев стоят девушки и вечером будет день рождения Клавы… А Бомбовоз грустно смотрел вниз, размышляя, какая все-таки сволочь стучит на него и делает это так ловко, что ни анонимок не пишет, ни телег, а стучит — это точно, нет в том никакого сомнения. Над покрытым кислым летним снегом льдом, разбитым недавним штормом, летел вертолет, нес под собой неподвижный резиновый баллон шасси со следами медвежьих когтей. Неделю назад отгоняли машиной трех медведей от базы, и один молодой самец не побоялся, не убежал, а стоял, нагнув голову, ждал и вдруг ударил по баллону могучей, быстрой, как молния, лапой. Калач тут же ушел вверх, а потом уже на земле, когда осматривали баллон, сказал: «Нам бы в экипаж такого парня!» После этой реплики Юзик Бомбовоз три дня выяснял, почему Калач считает его плохим механиком.

«Кольт» — машина для мужчин

Санек нажал на спусковой крючок. Оказывается, «кольт» — машина для мужчин: чтобы спустить крючок, надо было на него хорошенько нажать. Санек, конечно, ждал выстрела, но это был просто грохот, грохот с огнем! А потом из грохота выскочил кошачий свист — толстая желтая пуля запрыгала по валунам, куда целил Санек… Да, пистолет стрелял, в этом не было никакого сомнения… Санек пересчитал патроны, их осталось пять, шестой торчал под бойком. Санек поставил «кольт» на предохранитель и, посвистывая, принялся ходить вдоль болотца, где его четыре часа назад высадили. Четыре часа семь минут. А со всеми перекурами и пересмешками до базы было два часа туда и обратно… Смешно. То есть не смешно. Мир был безмолвен, глух. Немного тянуло ветром, хлюпала вода под унтами… Просто у ребят с «Хабарова» нечего было выпить… Смотри, какая история из-за этого разгорелась! А что, в полярной авиации должны служить одни балерины? И за рукоприкладство товарища командира тоже не похвалят! Санек положил теплый окурок на средний палец и щелобаном стрельнул его в мелкую воду болотца… А вдруг они разбились? И никто не узнает, что Санек-то здесь живой ходит. Ходит-бродит. Жалко, конечно, ребят. И Юзика, и Николая Федоровича. И командир все-таки хороший был человек. Санек потрогал еще раз ухо — горело оно под шлемофоном… Да-а. И про него никто не узнает, если не успели передать, что там-то и там-то мы оставили человека. Пропасть в нашей стране не дадут никому. Человек — это не птичка на бумаге. За человека — ой-ей как взгреть могут!.. А за ошибку — пожалуйста, мы ответим. С кем ошибок не бывает?

Санек сунул за пазуху «кольт», вздохнул… Нет, слабо, слабо насчет ошибок он придумал. Надо чем-то другим будет оправдываться… Пять лет на севере… льды кругом… вроде бы полярное затмение на сердце нашло. Не помню, дескать, что совершал… Не помню — из авиации спишут! Как ни крути — кругом неприятность. Санек глянул на нелюдимую природу, на опасные для жизни пространства, затосковал.

Попал он в радисты из-за телевизора «Знамя», который стоял у тетки в углу комнаты, в нерабочие часы покрытый кружевной салфеткой. Ничего Санек по этому телевизору не смотрел, кроме фильмов о разведчиках, об их боевых храбрых действиях. Из этих фильмов Санек выяснил, что все разведчики до одного знали назубок азбуку Морзе и умели говорить по-иностранному. В разведке — очень хорошо! Всегда есть под рукой машины, и с таким умным начальством, какое показывали в кино, никогда впросак не попадешься — совет вовремя умный дадут по радио или в самый опасный момент, когда отбиваешься от превосходящих врагов, пришлют помощника с пистолетом. Так что в разведку Санек пошел бы. Пошел бы за милую душу. Но вот где эта разведка размещается, где найти того верного человека, которому в глаза бы глянуть и сказать: вот он я! — этого Санек не знал. Потом была и другая закавыка — смутно догадывался Санек, что спросят его ТАМ: язык иностранный знаешь? Это тоже служило тормозом, поэтому Санек решил ликвидировать хотя бы основной пробел — с азбукой Морзе. Пошел в школу радистов, кончил ее и не пожалел, понял, что, где бы ни пришлось эфир пахать, радист он. Всегда первый номер в жизни. И в тепле, и от ветра прикрыт.

Начни сейчас вдруг умирать Санек, знал бы, что жизнь прожил «трудную, но интересную». Все было в его жизни — и подвиг, и несчастье.

Подвиг свой Санек совершил на целинных землях, куда в знаменитые времена направился с эшелоном москвичей. Здесь на него и нагрянула любовь. Работал Санек на старой, списанной из армии радиостанции РАФ, которая на «газоновском» шасси стояла возле палаток, где стенгазету под названием «Романтики», пришпиленную к брезенту, по ночам с пушечным звуком волновал ветер, под которым стыли горячие трактора, кругом собравшиеся у колодца. Олявка приходила к нему на станцию, молча и почтительно смотрела, как Санек работал на ключе, как мигала под потолком розовая неоновая лампочка, как по-дьявольски пылал за толстым смотровым стеклом похожий на стеклянный глобус супергетеродин. К этому времени Санек уже наколол себе на руку телеграфный знак с пересеченными молниями, научился курить, работал без напарника на двойной ставке, «понял жизнь». Олявка работала учетчицей, целый день в поле, а в бытовке шумела на трактористов.

— Где пахал?

— За алтайской дорогой.

— За алтайской? Все длинные гоны берем! А короткие кому?

А ребята смеялись на ее грозность и спрашивали:

— Олявка, на сколько сегодня сапоги стоптала?

— Вот на столько. — И Олявка показывала, на сколько.

— Мало, мало! — говорили трактористы.

Женись тогда на ней Санек — жизнь бы по-другому пошла, встал бы на мертвый якорь посреди этих степей. Любить — любил, а о себе думал. Разведка не разведка, а что-то должно было произойти в жизни Санька, не до гроба же оглашать эфир требованием запчастей да всякими «агроному совхоза „Урожайный“ тов. Закуске В. Б. явиться в район на совещание, которое состоится…». Олявка была уже на седьмом месяце. Санек стал тайно вещички собирать. Ох, и жалко ему было эту глубокоглазую светленькую девчонку! «Пропадет она среди этих козлов!» — сокрушенно думал Санек, но звезды своей покинуть не мог, собирался в путь. Все случилось, как надо, шофер Васька Неживой за большие деньги согласился отвезти его на станцию «под покровом темноты», но за Кургальджинскими озерами пробило у него прокладку, думали-думали полночи над мотором, как вдруг догнали их на «Беларуси» совхозные комсомольцы, оказалось, что средь ночи вернулся в совхоз директор, связь ему понадобилась, кинулись на радиостанцию, а там от Санька лишь записочка: «Оля, мы разошлись, как в море корабли. Счастливо оставаться. Санек». Драка вышла, и Санька вернули в совхоз. Хотели судить, да спохватились, что статьи такой нету, тогда собрали собрание — судить по-домашнему. Олявка раздобыла зеленки, бинты, замазывала на Саньке ссадины. Не упрекала ни в чем, только жалела, хоть знала про все. На собрании все выступали, громко хуля Санька и всю его жизнь, предрекали, что раз нету у него совести перед ребенком, который вскоре родится, то и в дальнейшем хорошего у него ничего не будет. Тут что-то вспыхнуло в душе у Санька, будто горячее сияние возникло в груди, он вышел с «ответным словом» и сказал, что хоть он и не муж ейный и хоть неизвестно, как дело обернется, однако согласен платить алименты по всем законным правилам. И горд был Санек и счастлив, когда следующей ночью, взяв по всем правилам расчет, уезжал на попутной машине к новой жизни, к станционным огням. Чувствовал, что совершил что-то большое. Подвиг.

Несчастий у Санька было в жизни две штуки. Первое — когда женился, по-глупому, почти что на спор, познакомившись на вечеринке в Архангельске с этой самой Верой. Работала она в рыбнадзоре, за столом сидела, бумажки перебирала, а когда в первую же получку явилась к кассе и там обобрала мужа, как разбойник на лесной дороге, Санек затосковал, возненавидел и жену свою, и тот распроклятый вечер, и сам город, про который все время промурлыкивал: «Есть город, который я видел в гробу». Не разведясь, удрал от нее через полтора месяца на два срока в Антарктиду. Там пришло к нему известие, что родила Верка, Санек-то был точно уверен, что не от него, но стали высчитывать и вторые алименты. «Нет, такие деньги нам не родня», — часто думал Санек, прикидывая свой личный остаток, все собирался судиться с Веркой, но как вспоминал город Архангельск, комнатуху ее с высокой, как бастион, постелью, как вспоминал ее сухонькие, похожие на лапки, руки и венчик редких крашеных волос вокруг лба, так холодно становилось на душе, что все отдал бы, лишь бы не видеть вовек! Пытался после этого разыскать по целине Олявку, хоть узнать, парень у него или дочка, но радиограммы, видно, не доходили — не было ответа.

Второе несчастье у Санька случилось, когда отдыхал он с корешами из экипажа Генки Павлика на чудесном курорте под названием Судак и однажды по вечерней выпивке залез в море при часах. Встали они после этого, сколько ни чинил — все, оказалось, выброшенные деньги.

Как-то не жилось ему на материке, хоть и работы вроде денежные намечались — то мачты сибирских ЛЭП ставить, то тянуть газопровод на юге. Ни на что не польстился Санек, не уходил со льда да с островов. В конце концов попросился на «Герань» к самому Калачу. За Михаилом Петровичем летать — как за стеной. Мастер был — всей Арктике известный.

Бумаги Санька Калач читал долго и придирчиво, хоть и знал, что на дальних связях Санек — король, да и до двухсот знаков читал с эфира. Такие парни на дороге не валяются. Однако Саньковы радиозаслуги командир оставил без внимания, а кончив читать, сказал:

— Ты, Берковец, денька три подумай, прикинь мои требования для себя. На дрейфующей «Герани» работа будет суровая, и мне нужен человек, не просто хороший специалист, но и, как раньше говорили, беспартийный большевик.

…Почему-то вспомнился Саньку этот давний разговор с командиром, и неожиданно почувствовал он, скорее почувствовал, чем понял, что жизнь свою он сложил хрупкую, как шалашик из спичек. Это ощущение, впервые поразившее его, было ясным и сильным, будто стоял он на полустанке, ждал поезда, а поезд показался, засверкал огнями вдали, но по тому, что не сбавил скорости, не зашипел тормозами, а только гуднул, властно расчищая свой путь, было понятно, что промчится он сейчас мимо, обдав горячим несущимся воздухом стоящую на пустом перроне фигуру… Ах, отмотать бы назад хоть десяток лет жизни!..

Боковым зрением Санек увидел слева какое-то движение. Его занесенная над лужицей промокающая унта так и осталась висеть в воздухе, не достигнув земли. Санек скосил глаза — из-за черного базальтового горба гребня вышел медведь, низко опустив голову, как будто что-то вынюхивая, не спеша шел. С этой опущенной вниз головой медведь чем-то напоминал быка, глупого быка с красными глазами перед атакой. Но медведь был абсолютно спокоен, не рыл лапой снег, не смотрел, как вепрь, а просто мотал головой на длинной шее и не спеша шел к Саньку. Может, он шел, конечно, не персонально к Саньку, но курс у него был верный. Под унтами вдруг чавкнула лужа. Медведь поднял голову. Санек потихоньку стал вытаскивать из-за пазухи пистолет…

В нашей жизни всякое бывает

— В этом матче победила дружба, — сказал Лева.

Видно, пять потов сошло за эту посадку с правого пилота. Он никак не решался вылезти из машины, хотя все уже стояли на земле, а штурман закуривал трубочку.

— Ну и ну! — сказал Калач. — Сахаров думает, что мы сейчас прилетим, радист думает, что мы сейчас вернемся, а мы сели черт-те где!

— Не черт-те где, — уточнил Николай Федорович, — а на старой зимовке господина Циглера, мультимиллионера, который щедро финансировал арктические экспедиции. Так, например, в тысяча девятьсот втором году пришла ему в голову одна идея…

Николай Федорович оглянулся, его импровизированная лекция оборвалась на полуслове — все слушатели разошлись. Калач присел возле шасси, озабоченно осматривая их, Яновер закрыл дверцу и чего-то там ковырялся в машине, а Юзик коротеньким обрезиненным тросиком постукивал по кузову вертолета, сбивая наросший лед. Штурман вздохнул, заложил руки за спину и гораздо громче продолжил:

— Идея у него была просто престранная: добраться до полюса при помощи медвежьих упряжек. Для этого он нанял нескольких дрессировщиков, построил вот здесь эту зимовку — между прочим, и по сегодняшним временам довольно комфортабельную.

Штурман ходил вокруг вертолета, попыхивая трубочкой, иногда клал руку на чье-нибудь плечо. Штурман тридцать пять лет летал в Арктике. И не раз мыкал здесь горе, приправленное пургами. Но даже тогда, когда смерть заглядывала через плексигласовые окошечки в кабину, Николай Федорович никогда не говорил об опасности, ничего не спрашивал и, не дай Бог, не доходил до того, что советовал что-нибудь командиру. У командира точно такой же обзор, что и у штурмана.

В связи с этой привычкой Николая Федоровича вся полярная авиация знала случай, когда они на старике ТБ-3 неизвестно отчего теряли высоту и падали на ледовые купола Земли Вильчика, а штурман высококвалифицированно рассуждал о душевных качествах ростовских девушек. Это был незабываемый момент. Удалось сесть на лед и чудом остановиться в десяти метрах от гигантских разломов…

— На том месте, где мы с вами стоим, шестьдесят с лишком лет назад работал телефон, стучали печатные машинки, маленькая типография выпускала газету под названием «Полярный орел». Здесь бывали женщины, здесь рождалась настоящая мужская дружба, здесь разыгрывались полярные трагедии с выстрелами по ночам и психозом. Здесь играли в бридж. Здесь проламывали друг другу головы топорами. И надо так, понимаете ли, случиться, что этот остров, эта зимовка осталась именно в том виде, в каком бросили ее американцы, так и не добившись ничего, не добравшись до полюса. Вот немного туман развеется, там вниз на юго-запад метров двести стоит зимовка законсервированная. Сколько людей там ни жило, и всякие бывали, но с американской базы ничего не увезли, все осталось в целости совершенно, как в музее. Вот такое дело.

Николай Федорович знал, что его никто не слушает. И все эти полярные истории были давно известны всем. Но рассказывал он их для того, чтобы здесь, в этом нелепейшем положении, ни у кого из людей не осталось бы сомнения в том, что если кто-нибудь позволит себе уныние или панику, то наткнется эта слабость на стальные глаза штурмана, на его твердый голубой взгляд, под которым съеживались и гасли, как искры, выброшенные из костра, невзгоды, минутой до того казавшиеся трагическими. Николай Федорович — человек из легенды. Совесть полярной авиации!

Вертолет стоял на краю огромного плато, почти отвесно уходившего вниз, к океану. Иногда в разрывах тумана было видно внизу несколько домиков, их крыши с выцветшей дранью серебряно белели, будто сделанные из алюминия. Калач, бросивший ковыряться у шасси, подошел к краю обрыва. Туман уходил, открывались ближние скалы, картина показывалась дикая, почти фантастическая. Калач обернулся — туман уходил, и с другой стороны, как будто дунуло оттуда ветерком, открылся старинный крест с православной, косо прибитой доской.

— Подпоручик Серебровский, — сказал Николай Федорович, — блестящий танцор и неплохой математик.

— Где бензин? — спросил Калач.

Туман снова затягивал побережье.

— Самый верхний дом, — показал Николай Федорович, — два токарных станка, аккумуляторная. Повыше его в небольшом погребке — склад ГСМ. Если память не изменяет, восемь бочек бензина.

— А если изменяет?

— Кинут, — сказал штурман.

— А человек на Ли Смитте?

Человек? Не радист, не Санек, не Берковец… Человек. Николай Федорович поддел носком унта камень, он неожиданно далеко подскочил и в мертвой тишине летел двести метров вниз, пока не грохнулся, разбившись на куски о прибрежные скалы.

— Лететь все равно нельзя, пока обледеневает машина. Все равно спирта на обмыв нету. И на зимовках здесь его нету.

— Хлопцы! — позвал Калач.

Подошли Лева и Бомбовоз.

— Никому от машины не уходить, как развиднеется, заправимся — и в дорогу. В нашей жизни всякое бывает.

— Надо продумать систему, как поднять сюда бензин, на эту верхотуру, — сказал Бомбовоз.

Калач удивленно посмотрел на него.

— Так я сяду внизу. О чем разговор?

Необыкновенный человек командовал этим вертолетом. Редчайшим качеством обладал: что говорил, то и делал.

Тост Таси

Тася вошла в комнату и аж отшатнулась: так заорали все «ура!», или еще чего-то, только красные губы, потрескавшиеся, дрожали от крика! А внесла-то она в комнату не лебедя белого на блюде, не селедку сосьвинскую, не бок осетровый со слезой на панцире. Всего-то ничего — внесла кастрюлю вареной картошки, и пар шел — руку припекало. Гурьев подбежал, кастрюлю у Таси отнял и вальсировал с картошкой, перекидывая ее с одной руки на другую, и нюхая пар живой, и откидывая голову назад в полном счастье. И ели хорошо, дружно, слова говорили вольно, и не было, пожалуй, во всей Арктике от мыса Дежнева до мыса Мери Хармсуорт зимовки счастливей, чем бухта Светлая. И Тася вдруг встала за столом и обняла мужа за горячую шею.

— Граждане, — сказала она, — я вам скажу от чистого сердца: если бы не Калач Михаил Петрович — фиг бы мы были здесь с Людкой и с продуктами! Он, как Бог, свалился с неба на нас! «Ах ты, — говорит капитану, — мерзавец! Ты что ж тут кейфуешь, а люди убиваются из-за твоей безответственности! Грузи на вертолет все, что есть на корабле самого лучшего!» Тот капитан-то только рот раскроет демагогию сказать, Михаил Петрович его матерком, матерком прополощет, и тот как миленький бежит все исполнять, как надо! В общем, за летчиков, чтоб им тыщу лет жилось и имели они все, что хотели!

— Правильно! — заорали за столом, только самой Тасе от этой речи ничего хорошего не вышло.

Сначала взял ее муж под руку так крепко, что она даже помидор выронила на стол.

— Чего это ты про этого летуна разговорилась? — тихо спросил он, а в глазах дымилось подозрение.

— Спятил ты, Кирюша, видать, — сказала Тася, — на что это он мне тыщу лет сдался?

А потом к Кириллу подошел Гурьев, который отвел его в сторону и там долго объяснял ему, что его жена теперь не просто жена, а член зимовочного коллектива, и как важно будет, что он не просто ей теперь будет мужем… то есть и мужем, конечно, но еще и воспитателем, потому что человек она новый, и специальность такая, как повариха, для зимовки нужная и дефицитная, но надо было прямо в первую минуту встречи сообщить жене, что на зимовке полностью искоренен мат и даже всякое упоминание о нем.

Накликаем, ребята, нордовый ветер!

Вертолетную антенну подцепили к старой, зимовочной. Слышно Москву было прекрасно.

— Здравствуй, Галя! — сказал в микрофон Калач. — Это я, Калач, приветствую тебя из просторов Арктики.

— Здравствуйте, Михаил Петрович! — сказала далекая Галя.

— Кто из начальства у себя?

— Неудачно позвонили, Михаил Петрович. Все начальники отделов на совещании в другом здании. Может, вам верхнее начальство дать?

— А кто дома?

— Виктор Ильич. Для вас у меня новости есть.

— Потом. Ну, соедини меня с Виктором Ильичом.

— Не в духе, — предупредила Галя.

— Соедини.

В рации что-то защелкало, Виктор Ильич поднял трубку, но говорил не с Калачом, а с кем-то другим, бубнил еле слышно:

— А ты объясни ему… объясни… — Потом громко привычно закричал: — Слушаю!

— Здравствуйте, Виктор Ильич! Калач приветствует вас из Арктики.

— Михаил Петрович, дорогой, где ты там пропал? Сахаров в колокол бьет по всему западному сектору Арктики. Мы тут уж хотели, грешным делом, поисковиков отправлять. Донесли мне о твоем самоуправстве, дело благородное, однако мы немного поразбираемся в нем, как это ты без разрешения Москвы на прогулки отправляешься. Ты где находишься?

— Нахожусь на старой циглеровской зимовке. Имею вынужденную посадку. Неприятность некоторая у меня вышла, о чем и хочу доложить и посоветоваться. Оставили мы на острове Ли Смитта человека одного, нашего радиста. Оставлен он там ввиду чрезвычайных обстоятельств, о которых стыдно мне на всю Арктику рассказывать, и ввиду совершенного им самим должностного преступления. Северная оконечность острова Ли Смитта, фамилия радиста Берковец.

— Это что-то уже из ряда вон. Что-то из похождений пиратов. Как это оставили? Как это ссадили? Кто ссадил?

— Я ссадил.

— Ясно. Товарищ Калач, повторите, будьте любезны, координаты оставленного человека.

— Остров Ли Смитта, северная оконечность, побережье. Более точно сказать не могу, совершали там вынужденную посадку.

— Значит, решение с вами будет такое: отстраняю вас от полетов до дальнейших распоряжений. Машину сдадите второму пилоту. Пригласите его к рации.

— Силен! — сказал Калач и сунул микрофон Леве.

Лева хмуро сказал:

— Второй пилот Яновер слушает вас.

— Товарищ Яновер, вы назначаетесь командиром экипажа до дальнейших распоряжений. Можете ли вы сейчас снять человека с острова Ли Смитта?

— Я, Виктор Ильич, должен внести некоторую ясность в этот вопрос. Решение о том, чтобы оставить Берковца на острове, принял не только командир, но и весь экипаж… Кроме бортмеханика Янишевского…

Бомбовоз вырвал микрофон у Левы.

— Это неправда, — сказал он. — Говорит бортмеханик Янишевский. Я тоже присоединился к этому… решению. Передаю микрофон второму пилоту.

— Я повторяю, — сказал Виктор Ильич, — второй пилот, можете ли вы сейчас взлететь и снять человека с острова? У вас ресурс есть?

— Понял вас, — сказал Лева. — Во-первых, я никуда не взлечу без командира, товарища Калача. А во-вторых, мы не можем отсюда уйти по метеоусловиям. Ресурс у нас есть.

— Давайте разговаривать определеннее, это что — отказ выполнить мой приказ, товарищ Яновер?

— Это желание разделить с командиром ответственность за совершенное, если такая ответственность вообще существует. Ознакомившись с подробностями дела, вы поймете побудительные причины, заставившие нас поступить таким образом.

— Да что вы там мне выкрутасничаете в словесах?! — закричали из Москвы. — «Побудительные причины»! Там человек один на острове сидит, и черт знает что с ним происходит, а вы мне про побудительные причины толкуете! Что это за самосуд над своим товарищем? Если он совершил должностное преступление, то будет наказан, но не вами, дорогие, а управлением или народным судом! А не товарищем Калачом! Говорю вам совершенно определенно: вы все будете отстранены от полетов до разбирательства этого дела. Но суть сейчас в том, чтобы человека спасти, а не заниматься психоанализом!

Николай Федорович протиснулся к рации и сказал Леве:

— Дай-ка я поговорю…

Он нажал кнопку микрофона.

— Виктор! Это Николай Федорович говорит.

— Здравствуй, Николай Федорович! Рад тебя слышать.

— Ты не пори горячку. Из Москвы можно отстранить всех за одну секунду, а Арктики оттуда не видать. Сам знаешь. Пока мы все вместе здесь — будем летать с Михаил Петровичем, сомнения нет. Может, мы действительно совершили промашку, не за тем к тебе обратились, чтобы парня оговорить, а самим оправдаться. Мы тут сами сидим по уши в непогоде. Сорок миллиметров льда на винтах. Мы к тебе обратились вот зачем: если мы не сможем взлететь в ближайшие шесть часов, надо направить на Ли Смитт машину. А мы в обледенение лететь не можем. Вот такие дела и такая наша к тебе просьба.

— Почему это вы не можете летать? Что за новости? Антиобледенительная система отказала?

— Нет. Спирта нет. Выпил его наш радист.

— Что-то не верится, извини, Николай Федорович. Шестьдесят литров!

— Помогали ему помощники. А может, продал. Поэтому и ссыпались мы на этот Ли Смитт, ничего не подозревая о несчастье.

— Ну и подлец! — сказал Виктор Ильич.

В эфире наступила тишина, тягостная пауза. Только Бомбовоз, вылезший из машины, все постукивал по кузову вертолета, сбивая резиновым жгутиком лед с бортов и стекол.

— Михаил Петрович, — сказал Виктор Ильич, — в общем, действуй по обстановке. Ты сейчас — ближайший борт к этому острову. Так что постарайся. Я сейчас дам команду в радиобюро, чтобы они каждый час тебя вызывали. Сам энергию не трать… У тебя бензин-то есть?

— Да, — сказал Калач, — взяли мы здесь, из старого склада ГСМ.

— Ах, да… ну ладно, у меня тут Аркадий Жемчужный, привет тебе передает… Переключаю тебя на Галю, она тебе чего-то интересное расскажет. Успехов желаю, Михаил Петрович.

— До связи, — недовольно сказал Калач.

Щелкнули в эфире переключатели селектора.

— Здесь Диксон, — сказал чей-то голос, — вы не кончили, товарищ Калач?

— Нет, подождите.

— Михаил Петрович, это я, Галя. Значит, новости такие… Сейчас я посмотрю в блокнот, у меня все для вас специально выписано. Первое: наши комсомольцы два раза были у вас, помыли полы во всей квартире, все везде убрали, пропылесосили, угол в ванной разобрали. «Волгу» вашу отогнали в мастерские и сделали ей профилактику. И конечно, поставили обратно в гараж. Второе: дочка ваша Света сдала историческую грамматику на «хорошо». Записалась она в отряд, едут на практику восемнадцатого числа. Адрес будет у меня, как только они туда приедут. Вася, как вы велели, уехал на дачу к Евгению Львовичу, очень довольный, звонил мне, купается в Москве-реке. Собирает там целыми днями — это по моим агентурным сведениям — какой-то немыслимый приемник. Здоровье хорошее, не болеет. Сережа тоже здоров. Теперь новости по управлению. Отдел ваш переводят в новое здание, уже его закончили, только стекла невымытые. Вернулся Двуреченский из Азии, премию отхватил за работу. Кравчук Василий Федорович на пенсию ушел. Тут целый митинг был.

— Ушел-таки, — сказал Калач, — жаль.

— Да, ушел. Теперь… из Пензы два раза вам звонили, там все у них нормально. Ну, в общем, как было. У Ракотяна в Антарктиде все хорошо. Теперь… профессор Ермаков оставил вам целое письмо и просил при первой связи прочитать. Читать?

— Обязательно, — сказал Калач.

— «Дорогой Михаил Петрович! — стала читать Галя. — Извините меня, что я обращаюсь к вам таким сложным способом, но никакой другой возможности связаться с вами нет. Мне очень нужна бумага, которая находится где-то у вас. Вы знаете, о чем идет речь. Меня все время удручает мысль о том, что существует документ, сыгравший в свое время гуманную роль, но с профессиональной точки зрения совершенно безответственный. Убедительно прошу вас каким-либо образом переправить его мне, потому что вы будете отсутствовать, как мне сообщили, очень долго. Дела у меня идут по-старому. Больших успехов вам в вашей работе. Ваш Ермаков».

— Галя, — сказал Калач, — это обязательно сделать нужно. Никому это не доверяй, поезжай после работы ко мне домой. Света тебе покажет, там в письменном столе, в нижнем ящике, запиши: в нижнем ящике правой тумбы лежит синенькая папка, называется «История болезни». Ты эту папку возьми, позвони Ермакову, и пусть он за ней приезжает. И большой ему поклон от меня.

— Все сделаю, Михаил Петрович, — сказала Галя. — Больше у меня для вас ничего нет.

— Ясно, — сказал Калач, — привет всем ребятам, Сковороде, Василию Федоровичу, если зайдет, Красноперову, Агаяну, Балахнину. Свете позвони. Пока, до связи.

— До связи, Михаил Петрович. Все сделаю сегодня, о чем просили.

— Ну, а если Ермаков захочет чего передать мне, дай ему мой адрес, ты же знаешь: Арктика, дом два.

— Хорошо, — засмеялась Галя, — обязательно передам.

В эфире слышно было, как Галя положила трубку, щелкнули какие-то переключатели, кто-то подул в микрофон.

— Михаил Петрович, это Кобзоруков из радиобюро. У вас для нас ничего пока нет?

— Нет, Гриша, вызывай нас через час на этой же частоте. Слышно прекрасно.

— Понял, — сказал Кобзоруков. — А чего это вы сами работаете? Опять наш Санек там сачкует?

— Через час на этой же частоте, — сказал Калач.

— Понял, — обиженно сказал Кобзоруков.

— Здесь Диксон. Вы кончили? — спросила какая-то девушка.

— Да! — ответил Калач.

— Здесь Диксон! — закричала она. — Вызываю циркулярно дизель-электроход «Обь», ледокол «Капитан Сорокин», ледокол «Киев». Как слышите меня? Отвечайте в порядке вызова…

Калач выключил приемник. И наступила тишина, глухая тишина. Бочка, набитая ватой. Постучал трубочкой по краю столика Николай Федорович.

— Спасибо, — сказал Калач, обращаясь сразу ко всему экипажу.

— Меня мысль одна терзает, командир, — сказал Бомбовоз, переступая на месте от смущения. — Дали вы «кольт» Саньку — не для самоубийства ли?

Николай Федорович и Лева разом засмеялись.

— Юзик, — сказал Николай Федорович, — тебе лучше было бы идти в отдел НОТ, там психиатры требуются.

— А что, а что?! — закричал Юзик, уже сообразивший, что случай этот, вернее, это его предположение будут вспоминать ему не раз.

— А то, — сказал штурман, — что Санек скорее все живое в Арктике сгубит, чем допустит себе хоть царапину на мизинце. Не та кость, Юзик!

— Ха-ха! — деланно засмеялся Бомбовоз, которому казалось, что еще можно выкрутиться. — Я пошутил! В шутку! А они — ха-ха!

Но вдруг Лева Яновер перестал смеяться, и мелькнула у него в глазах под золотистым шлемом какая-то странная мысль. Он встал прямо перед Юзиком, неожиданно схватил его за воротник канадки, схватил сильно, без шуток и сказал, играя желваками:

— Командир оставил оружие радисту для самозащиты. Если ты видишь в этом провокацию, немедленно свяжись с Москвой. Это очень легко, частоты стоят еще на передатчике. Зарезервируй свое вотум сепаратум!

Юзик, который мог бы легко, как ребенка, просто поднять в воздух тщедушного Леву, стоял, неподвижно и преданно глядя в глаза второму пилоту.

— Вы, ребята, — вздохнул Калач, — не начинайте здесь номеров из экспедиции Циглера: проломанных черепов, ночных перестрелок — этого не надо. Это мое личное решение и моя личная ответственность. Поступил как самодур, как купец…

Калач мягко взял за плечи будто закостеневшего Леву, отстранил его от Юзика.

— Не пойму я только одного, — сказал он Юзику. — Летаю с тобой не первый год, и в Индии с тобой работал, и в Антарктиде, и в Швейцарии. Помнишь, кран подъемный в горах «десяткой» ставили?.. Вроде ты смелый парень, но вот людей боишься. Почему?

— А кого же бояться? — тихо сказал Юзик. — Медведей, что ли?

Калач усмехнулся.

— Тогда любить кого ж? Медведей, что ли?

Калач изучающе и колюче смотрел прямо в глаза Бомбовозу. Тот шумно вздохнул, отвернулся, как школьник.

— Командир! — сказал он. — Вы же знаете… я ж за вас… лично за вас глотку…

— Мы не урки, — жестко ответил Калач. — Лично за меня — не надо. Да и не нуждаюсь. Надо — лично за дело. Лично за человека как категорию. Лично за страну как за Родину. Это надо.

— Не прогоняйте меня, командир, — попросил Юзик.

— С ума ты сошел, что ли? Я и не думаю.

— Нет, правда, — говорил Юзик, — такого специалиста, как я, еще поискать нужно. Не найдете.

— Мы все очень хорошие специалисты! — оживился Калач. — Да-да. Как-то я слышал, в радиопередаче один другому говорит: хороший человек — это не профессия. Нужно, дескать, быть хорошим специалистом. Вот мы здесь стоим — все очень хорошие специалисты. Один из них — лучший, безусловно, бортмеханик в Арктике по «четверкам» — думает в сложной ситуации только о том, чтобы самому выглядеть поприличней других. Другой — несомненно, лучший радист на Севере — едва не убил своих дружков-летчиков. Еще один — несомненно, не последний в Арктике левый пилот — высадил его под горячую руку на необитаемом острове, как в доисторические времена. Тоже красиво. И все — прекрасные специалисты!

Калач, расстроенный вконец таким произведенным анализом, тяжело поднялся с кресла радиста, подошел к открытой дверце, смачно плюнул в снег.

— Однако нечего амортизаторы эксплуатировать, — сказал он, — пойдемте в дом какой, печку, может, растопим.

— Дело, — сказал штурман. — Растопим печь, покликаем, ребята, нордовый ветер!

Они вышли из вертолета и, приминая унтами снег, почерневший двумя кругами от ударов выхлопа при посадке, не спеша пошли к ближнему, едва видневшемуся в тумане дому. Дверь была, как ни странно, открыта, за дверью в сумерках коридора сабельным голубым лезвием стоял ледовый заструг четырехлетней крепчайшей выдержки. Пройти никак было нельзя. Калач лег спиной на ледовый склон заструга и, ногами упираясь в бревенчатую стену коридора, прополз внутрь.

— Миша! — сказал Николай Федорович. — Смотри, как бы там медведи в доме не гуляли.

— Не слыхать, — сказал командир.

Они попали в коридор, покрытый слоем льда. Ко льду намертво были приморожены какие-то бумаги, провода, журналы, куски сапог, сковородка и еще Бог знает что. В комнатах царил необычайный хаос, все было перевернуто, валялось, перемешанное с непостижимым фанатизмом и упорством, на полу. Нетронутыми оставались только плафоны и люстры. Дом этот оказался клубом и кают-компанией. В самой большой комнате с прорезанными в торцевой стене двумя квадратными окошками для кинопередвижки висела особенно роскошная люстра, сделанная из потемневших от времени стеклянных трубочек, окружавших лампочный патрон.

— Ведь везти надо было! — удивился про люстру Лева.

Николай Федорович показал всем на стене, на белой штукатурке — словно четырьмя топорами провели, — след от мишкиной лапы. Медведи разгромили эту в свое время знаменитую зимовку, где работал большой и дружный коллектив, где рожали детей и фиксировали звездные движения, отчитывались за погоду и смотрели кино, справляли дни рождения и в праздники вывешивали на шесть домов красные знамена, где сочиняли стихи и по четверо суток через форточки отстреливались в полярную ночь от медведей. Летчики пробрались в самую дальнюю комнату, здесь стояли никелированные тазы и на стенке был прибит ящичек. Калач приоткрыл его, там оказались лекарства, ударил острый запах аптеки. И снова вспомнилось все, все, до самого последнего листка перед окнами больницы, до луж на асфальте, в которых отражались голубые пижамы прогуливавшихся больных…

Шесть плиток шоколада…

Профессор Ермаков дозвонился в то утро Калачу. Как это он умудрился дозвониться на испытательный аэродром, было непонятно. Однако за Калачом приехали на дежурной машине, через все гигантское бетонное поле аэродрома привезли к телефону. Ермаков попросил, чтобы Калач срочно подъехал в больницу. Калач сбросил с себя унты, наспех переоделся. «Ерунда какая-нибудь, — думал он, жал на газ, и „волга“ неслась по подмосковному шоссе, жалобно визжа на поворотах. — Просто какие-нибудь пустяки. Наверно, Клава чего-нибудь попросила такого… Или вспомнила, может быть, чего-нибудь срочное. Да и мало ли что?..» Он, испытатель, привыкший думать об обстоятельствах гораздо хуже, чем они есть, прятался за жалкие мыслишки, хотя и тон профессора, и его слова: «Михаил Петрович, вы очень нужны здесь», — не оставляли никаких сомнений в том, что что-то случилось…

Жена родила Михаилу Петровичу троих детей, но Калач чаще бывал на кладбище, хороня и вспоминая друзей, чем в яслях.

«Миша, — часто говорила ему жена, — ну посмотри, какой ты хороший человек! Как тебя любят ребята твои по работе, какой ты веселый! Ну почему ты такой хмурый с детьми? Ты не любишь детей? Зачем же мы тогда их троих нарожали?»

«Да нет, — отвечал Калач. — Клава, ты пойми, в голове у меня разная техника, я только закрою глаза — и вижу, как захожу на посадку на авторотации или еще какую-нибудь такую чушь. Ты понимаешь?»

«Я все понимаю, — говорила Клава, — и все ж дети…»

И все это была сущая правда, потому что, хоть Михаил Петрович любил своих детей, как и каждый отец, относился он к ним сухо. Подойдет, погладит по голове, наденет реглан — и на аэродром. Вот и все отношение. Дети его не знали, поэтому немного побаивались, жались к матери. Именно этого, в сущности, и добивался Калач. Он думал, что он погибнет, а Клаве жить дальше с детьми, и чем меньше они будут привязаны к отцу, тем легче переживут его смерть, тем меньше будут травмированы их маленькие души. Но шли годы. Калач с удивлением поднимал бокалы на новогодних вечерах, и все больше удивляла его мысль: почему же я не разбиваюсь? И каждый раз, когда отказывал двигатель на недоведенной машине, или маслом рвало емкости, или — сказать-то страшно — пожар на борту, везло Мише Калачу так же, как везло ему на фронте на «аэрокобре», а потом на Ла-5, на котором он и заработал Героя. Бывало, что и экипаж страдал, а левому пилоту ничего, ни царапины. Воздушное счастье. Воздушное счастье и опыт. Жизнь летчика-испытателя Михаила Петровича Калача была застрахована, у нотариуса лежало завещание. Без страха в сердце поднимал он в воздух новые машины, ежесекундно готовый к разным подлостям со стороны металла, горючего, масел, тросов, гидросистем, приборов, ежесекундно готовый к короткой, зверской борьбе с бездушным и совершенно никому не известным чудовищем, к которому он входил в клетку с одним парашютом.

Он был готов к смерти, но судьба распорядилась по-другому: уже три недели в Сокольниках, в больнице, умирала от рака его жена Клава, единственная женщина в его жизни, двадцать лет с которой прожито было, однако все как будто шел первый день. Она нигде никогда не работала, только сидела с детьми, никуда не выходила из дома, когда Миша где-нибудь летал далеко, ни разу в жизни не была на курорте, только с Мишей все да с детьми. Трое детей. Хлопот много. Когда ее увезли в больницу, Михаил Петрович как будто в первый раз увидел свою квартиру, всю увешанную моделями вертолетов. В гостиной висела небольшая фотография пожилого, подстриженного под бобрик, сухощавого человека, стоящего в траве возле открытой дверцы вертолета «Ирокез». Поперек фотографии было написано по-английски: «Мистер Калач, я вами восхищен! Шеф-пилот испытателей США Мэшман». На другой стене висел огромный портрет Гагарина. Снимал его сам Михаил Петрович в летний день на лесной поляне недалеко от дачи. На Гагарине была тенниска. В руках он держал ракетки для бадминтона…

Трое детей… Квартира была пуста. Жизнь была пуста… Он не знал, что сказать детям. Потом придумал. «Я сейчас», — сказал он и пошел в киоск, купил там шесть плиток шоколада и вернулся в дом. Но Серега уже спал, Васька гонял шайбу во дворе, а Света заперлась в комнате, сказала через дверь, что зубрит старославянский язык. Калач устало сел за стол, выложил шесть плиток шоколада «Аленка». «Аквариум купить, что ли?» — подумал он, решил, что аквариум заведет, а главное, надо поговорить с ребятами просто, по душам, не какую-нибудь мораль прочесть, как раньше, а просто рассказать им о чем-нибудь, о житейском. О чем с ними говорила мать? Да Бог его знает. Историй она особых не рассказывала. Нрав только у нее веселый был… Михаил Петрович позвал Светлану, она пришла в шелковом халате, села за стол, заплаканная. Вся она была папкина дочка — глаза бесстрашные, сильные губы, высокий лоб. Каштановый волос коричневым крылом закрывает щеку. «Уж не гуляет ли?» — подумал Калач, а вслух сказал:

— Доченька, я с тобой хочу поговорить кое о чем.

Светлана молчала, вопросительно глядя на отца. Калач откашлялся, ожидал какого-нибудь вопроса, но она ни о чем не спросила. Если бы был курцом — закурил бы сейчас, такой самый момент, чтобы не спеша достать папироску, размять ее, спички глазом поискать. А в это время и слова приходят нужные. Но после фронта Калач не курил, поэтому он бессмысленно переложил на другой конец стола шоколад и почему-то сказал:

— Ты знаешь, у нас скоро будет все по-другому.

— Как это? — спросила Светлана так ледяно, что Калач понял, что она подумала.

— А вот так, — сказал он. — У нас в Союзе винт фиксированный решили. Понимаешь, какая это революция?

Светлана молча глядела на отца.

— Ну, ты ж пойми, что скорость вертолетов увеличится до восьмисот — девятисот километров в час! Ты представь себе. Это без маршевых двигателей, только на нормальных винтах. К чему это приведет? Это приведет к тому, что все областные перевозки в скором времени полностью перейдут в руки вертолетного парка. За счет возросшей скорости увеличивается дальность. Мы вытесняем не только поршневые, но и реактивные и турбореактивные машины с пассажирских перевозок. Конечно, в Монреаль нам пока еще не летать, но Украина из Москвы, считай, уже наша, Урал тоже, не говоря, конечно, о Ленинграде и Мурманске. Представь себе, генеральный мне вчера сказал, что через полгода получу я эту машину с фиксированным винтом и дам ей, как говорят, путевку в жизнь. Ты понимаешь?

Светлана с крепко сжатыми губами молча смотрела на отца.

— Чего ты молчишь? — спросил Калач.

— Это все, что ты хотел сообщить мне?

— А что?

— Маму в больницу увезли, а ты мне про вертолеты рассказываешь.

— Так вот поэтому я и хотел с тобой поговорить.

— Про вертолеты?

Действительно, нехорошо как-то вышло. Калач встал, дошел до двери, обернулся.

— Ну ладно, иди к себе. Не вышло у нас разговора. Отцы и дети, как говорится. У меня свои проблемы, у тебя свои. Чуваки! — со злостью добавил он, ушел из дома, совсем разозлился, потому что несправедливо обидел дочку, а несправедливости он терпеть не мог.

Облетел пол-Москвы на своей «волге», отвел душу на двух постовых, примчался домой откуда-то из-под Сходни извиняться, вернее, отношения налаживать — спит дочь, заперлась, на стук сказала: «Я сплю». Калач сказал: «Спокойной ночи», до трех часов проворочался и пропрыгал на пустой тахте, в час ночи поднял с постели телефонным звонком Бомбовоза насчет завтрашнего полета, раза три звонил в больницу, Клава спала, сообщали сестры. В четыре Калач заснул, но в полпятого позвонил товарищ из Тушина, шла там большая военно-воздушная встреча: один человек вернулся из Перу, второй с полюса Южного, отмечать было чего. Калач накричал в трубку, но тут же пожалел, что не поехал, потому что не спать уже было ему, ночь продолжалась страшная, пустая, без жены. В полседьмого он разбудил всех, Светке сказал: «Хоть отцы и дети, однако Серегу покормишь и в сад сведешь!» Светка сказала: «Извини, па!» — «Ладно», — махнул рукой Калач, сгреб в охапку Ваську и повез его на аэродром, на полеты. Он оставался один с детьми. Временно, конечно, пока жена не поправится. Он не имел права разбиваться.

Мы с вами остановились на язве

Клаву лечил профессор Ермаков. При первой встрече он не понравился Калачу, во всяком случае, в нем ничего не было ни профессорского, ни медицинского. И говорил он очень просто, без всяких там «батенька мой» или «голубчик», как почему-то ждал Калач. Мало того, он — это уже было ни к селу ни к городу — был необычайно похож на диспетчера Македоныча с аэропорта Киренск, который известен как неисправимый филателист, чем сильно мешал работе местной и вообще всей восточной почты. При первой встрече Ермаков сказал Калачу:

— Прошу вас в совершенно категорическом порядке скрыть от вашей супруги, что у нее рак. Иной человек может просто умереть в два дня от одного сознания, что он болен раком, а опухолишка может быть пустяковая и вполне поддающаяся лечению. Скажите ей, что и я вам сообщил, что у нее язва желудка. От язвы тоже, кстати, умирают, и хорошего в ней, уверяю вас, нет ничего, но почему-то больные считают, что раз язва, то все в порядке. Значит, мы с вами остановимся на язве.

В кабинете у Ермакова был какой-то переполох, поэтому говорили они обо всех делах, стоя у коридорного окна. Профессор беспрерывно курил грубые сигареты «Дымок», покашливал, беспокойно оглядывался по сторонам, словно боялся кого-то, словно он был не профессор, не специалист с мировой известностью, пробиться-то к которому на прием не так-то просто, а никому не известный шарлатан, пытающийся продать проект вечного двигателя в патентном бюро. Несколько раз к Ермакову подходили какие-то люди, ни слова не говорили с ним, только с вызывающим видом стояли рядом, всем своим поведением показывая, что у них самих важнейшие и неотложнейшие дела, а Ермаков тратит тут время по пустякам с каким-то типом в потертой кожаной куртке, скорее всего, шофером.

— Понимаете, — говорил профессор, — если бы вы читали самую-рассамую популярную литературу по интересующему вас вопросу, хотя бы реферативные журналы по онкологии, вы сами в этом случае четко представили бы себе трудность диагностирования и весьма малую степень достоверности при прогнозировании заболевания. Это, конечно, я говорю о случаях, когда мы не вмешиваемся хирургически. Вот кто вы по профессии? — неожиданно спросил он.

— Я летчик-испытатель, — сказал Калач.

— Летчик-испытатель? — недоверчиво переспросил Ермаков. — Все сейчас либо атомные физики, либо летчики-испытатели.

И Ермаков, густо закашлявшись, засмеялся, поглядывая на Калача кабаньим глазом из-под густых седеющих бровей.

— Ну а, предположим, я был бы ассенизатор, — сказал грубо Калач. — Что из этого?

— Ровным счетом ничего, — сказал откашлявшийся Ермаков. — У нас все профессии почетны. Просто в нашем отделении важна не только личность самого больного, но и личности тех, кто будет к больному приезжать.

— Понятно, — сказал Калач.

— Не сердитесь. Кто вы действительно по профессии?

— Летчик-испытатель.

— Ну, вы, наверное, сами не летаете? Ну, что вы там делаете? Заправляете самолеты бензином? Может, вы чините моторы?

— Вы что здесь дурака со мной валяете? — мрачно сказал Калач. — Я что вам — школьник? У меня жена лежит через комнату отсюда, и вы знаете почему, а вы мне здесь всякую ерунду говорите!

— Ну, зачем вы так серчаете? — обиженно сказал Ермаков. — У меня ж ведь нет ни секунды времени, а мы с вами будем переругиваться. Это негоже. Хорошо, предположим, вы летчик-испытатель. Вы даже будете другом Гагарина. Не в этом дело. Просто я стремлюсь узнать вашу профессию точно не из праздного любопытства, извините, а потому, что если ваша профессия связана с каждодневными нервными нагрузками, с интригами, с внутренней борьбой группировок внутри вашего… учреждения и поэтому вы привыкли обращаться с женой резко, волево, то прошу вас этот тон мгновенно прекратить. Полнейшее терпение и внимание. Я на первое место ставлю терпение, потому что больные наши… в подобном… положении весьма необъективно судят о проявлениях, так сказать, внешнего мира, часто несправедливы и подозрительны. Поэтому прежде всего вы всё должны терпеть, ни в коем случае не оправдываться по логическому пути, то есть не доказывать своей супруге, что она не права по тем-то и тем-то объективным причинам. То есть проявлять ласку, ласку и внимание. Потому что больная не должна беспокоиться о доме, эти мысли не должны ее волновать.

— Они ее никогда не волновали, — сказал Калач.

— Это было бы прекрасно, — неопределенно сказал Ермаков.

— Вы все мне не верите, — усмехнулся Калач, — чего это вы мне не верите?

— Потому что, дорогой товарищ…

— Калач, — сказал Калач.

— …товарищ Калач, практикую я не первый десяток лет. И людей столько повидал, что трудно сосчитать.

В это время к профессору подскочили две какие-то медсестры, оттолкнули Калача и стали в два голоса тараторить:

— Борис Павлович, а она говорит, что она сама не писала заявления об уходе! Это все вымысел! Загоруйко ее заставил написать это заявление!

— Как это заставил?! — возмутился Ермаков. — Как это заставил? Меня ведь никто не заставит написать заявление своей рукой, пока я сам этого не сделаю!

— А он ее заставил!

Они обступили профессора, тянули его за руки куда-то, он слабо сопротивлялся, виновато оборачиваясь к Калачу.

— Ну, хорошо, хорошо, я сейчас сам приду, — сказал он, освобождаясь от медсестер. — Идите, я сейчас приду.

Он подошел к Калачу. Медсестры угрюмо ждали в двух шагах.

— Приезжайте почаще, — сказал Ермаков. — Хотя бы два раза в неделю.

— Я здесь буду бывать каждый день, — сказал Калач.

— И все-таки кто вы по профессии?

— Летчик-испытатель.

— Да, — печально сказал Ермаков, пожимая руку Калачу, — упорный вы парень.

Он пошел к двум сестрам, которые тотчас его взяли в оборот и почти силком повели в кабинет, откуда доносились громкие голоса спорящих.

На следующий день после полетов Калач снова приехал в больницу и, хоть не приемные были часы, с боем прорвался на третий этаж, посидел у Клавы, написала она ему на бумажке список дел, какие по дому надо сделать, что купить, была весела, приветлива, но по-прежнему худела и никакой еды не принимала. На работе узнали о случившемся, Рассадин предложил освободить его от полетов, но Калач воспротивился этому, потому что знал: не будет работы — будет еще хуже. По вечерам он жарил картошку на сале, чтобы утром только на газок поставить, времени не теряя. Света постирывала и на него, и на ребят, ходила за Серегой, он ее несколько раз спросонья уже называл мамой. Только Васька совсем отбился от рук, приносил в дом то порох, то мощные рогатки обнаруживались в его портфеле, то приводил его за ухо сосед. И двойку в табеле пытался счистить бритвой и вывести хлором, на чем был пойман математичкой, и по сему поводу провел с родителем превеселый вечер.

История болезни

— Вы знаете тетю Дашу? — спросил профессор, едва Калач вошел в его кабинет.

— Вроде знаю. Это… дежурная сестра.

— Зачем вы дали жене столько денег?

— Она просила.

— Ну зачем?

— Откуда я знаю? Я никогда не лежал в больнице. Она попросила, я принес.

— В общем, ваша жена дала тете Даше тридцать рублей, чтобы та ночью выкрала ее историю болезни и принесла ей. Вот видите, какая сложилась ситуация!

Калач привалился к стене.

— Ну…

Ермаков большой красной рукой смял пустую пачку «Дымка». Достал новую пачку.

— Во Франции за три года привык к сигаретам «Житан». Горлодер редкий. Наше ничего не может сравниться, разве что «Дымок».

— И она все узнала? — выдавил из себя Калач.

— Нет, Михаил Петрович, она не узнала. Но хочет узнать.

Зазвонил телефон, Ермаков взял трубку.

— Да вы садитесь, — сказал он Калачу. — Я вас слушаю, — сказал уже в трубку.

Оттуда ему что-то долго говорили, Ермаков тер лоб, хмурился, перекладывал трубку из руки в руку, вставал, садился и в конце концов произнес только одно слово:

— Да! Удивляюсь, — сказал он Калачу, положив трубку, — какой потрясающий талант есть у некоторых людей, особенно у женщин. Пустяковенькое дело, а слов! Ну что будем делать? Я вызвал вас, Михаил Петрович, посоветоваться. Наверно, надо вам к жене сейчас сходить и как-то этот неприятный момент ликвидировать. Только ума не приложу — как. Ну, в общем, вы к ней подойдите…

— Борис Павлович, — сказал Калач, — а где у вас хранятся эти истории болезней?

— А что? — вдруг с подозрением спросил Ермаков.

— Мысль у меня такая: врать я своей жене никогда не врал, даю вам слово. Двадцать лет прожили, ни разу ее не обманывал. Она, конечно, сразу поймет, что вру, а раз вру, то… вывод нетрудно сделать. Может, действительно дать ей эту историю болезни?

— Да вы с ума сошли!

В кабинет постучали, вошла сестра, пожилая женщина с маленькими ласковыми глазами.

— Борис Павлович, — сказала она, — больной на столе.

— Сойкин там?

— Там.

— Ну что же, подсоедините сердце, начинайте. Я сейчас.

Сестра вышла. Ермаков улыбнулся и сказал:

— Так мы остановились на том, что вы сошли с ума.

— Да, — усмехнулся Калач, — близок к сему. Мир этот пуст без жены. Я вот что говорю, — сказал он после некоторой паузы, — вы исправьте у нее в истории болезни рак на язву или лист вырвите этот проклятый.

— Это невозможно. Просто невозможно.

— Ну а заново можно написать? Чистый бланк у вас есть для этого?

— Бланк? Да это ж целый том. Десятки листов…

Ермаков встал, подошел к окну. По двору больницы под огромными липами прохаживались больные, и их халаты отражались в свежих от недавнего дождя лужах.

— Живем в эпицентре драм, — задумчиво сказал Ермаков.

Калач даже брови удивленно поднял — он так часто думал, но только про себя.

— Вы никогда не были на операции? — продолжал профессор. — Да где там? Конечно, не были. А если бы побывали когда-нибудь — сильно бы удивились. Мы ведь, извините, ругаемся во время операции друг на друга в голос. До матерщины. Наша профессиональная смерть — пятьдесят лет, от гипертонической болезни. Слишком много эмоций бурлит в башке. Поэтому во время работы стараемся не сдерживаться…

Ермаков побарабанил пальцами по стеклу, подошел к двери, выглянул зачем-то в коридор.

— Мне пора, — сказал он, — идите к жене. Тетя Даша завтра ночью выкрадет на пять минут историю болезни. А вы сегодня в двадцать один час заезжайте за мной сюда.

— Спасибо, — сказал Калач и боком вышел из кабинета.

Он шел по коридору с высоченным арочным потолком, где покуривали больные, кого-то провозили на тележке, ходили сестры с грязными тарелками, и думал, что — странное дело — Ермаков говорил с ним о чем угодно, только не о здоровье жены…

Клава лежала у самой двери: как войдешь, сразу направо. Увидев мужа, она подняла черную голову с подушки, и — в который раз — Калачу как по сердцу ножом ударили: так не похожа была лежавшая худая, изможденная женщина на его жену, которую он любил всю жизнь, которая снилась ему по ночам, с которой он разговаривал по радио из Антарктиды и Чукотки, из Арктики и Индии.

— Миша, — сказала она, — ты чего это зачастил? Тебя с работы выгонят. Рассадин не ругается?

— Да ну, пустяки, — сказал Калач. — Как дела?

— Хорошо, — сказала Клава.

— А здоровье?

— Хорошо.

За высокими стрельчатыми окнами проехала машина.

— Ну, а как с едой? — спросил Калач.

— Хорошо.

— Рвет ее, рвет! — вдруг сказала старуха, лежавшая у окна.

— Ксения Петровна, не к вам же пришли! — сказала другая женщина.

— А ко мне никто и не ходит, — сказала старуха, — я сама без ихней помощи подохну.

— Миша, — сказала Клава, — я все забываю тебе сказать: там в письменном столе, ну сам знаешь, где, деньги Сереже отложены на зимнее пальто. Ты, Миш, купи, найди время. И соседке Надежде Ивановне скажи, что я ее не бросила, а как выйду отсюда, так обязательно дошью.

— Чего? — удивился Калач.

— Ну, я там начала кое-чего ей шить, да вот на полдороге бросила.

Клава поманила Калача к себе, он нагнулся.

— Платье шерстяное я начала ей шить, — зашептала она, — зеленая такая шерсть с искрой. Выйдет замечательно.

— Ясно, — сказал Калач. — Ты не волнуйся, дома у нас полный порядок.

— А Валерка звонит?

— Какой Валерка?

— Светкин Валерка, парнишка из ее группы!

— Не знаю такого, — недоверчиво сказал Калач, — в глаза не видел. А что, у нее уже парнишка есть?

— Молодежь у нас быстрая, за ней глаз нужен! — вставила старуха.

— Ксения Петровна, да помолчите же вы!

Калач вздохнул. За окном, видно, открыли светофор, стекла задрожали от машин.

— Миша, иди, сейчас обход будет, тебя заругают. И еще: привези мне коробку конфет шоколадных, тут я хочу одной нянечке подарить. Очень хорошая женщина, ходит за мной, как за ребенком.

— Как зовут? — спросил Калач, хотя знал ответ.

— Тетя Даша, — сказала Клава.

Дети — цветы жизни

Едва они вошли в квартиру, как зазвонил телефон. Подошла Света. Васька и Серега глазели на гостя.

— Кого, кого? — удивленно подняла брови Светлана. — Бориса Павловича? У нас таких…

— Это я, это я! — закричал Ермаков. — Я сейчас подойду!

Он взял трубку и сказал:

— Это я.

Он долго слушал, как в трубке что-то говорили. Света, посланная отцовским взглядом, принесла профессору стул, Ермаков все слушал, порываясь что-то сказать, но прорваться со словечком, кажется, было невозможно. Наконец он сказал:

— Нет, здесь все есть!

И вопросительно посмотрел на Калача. Калач сделал такой жест, словно отталкивал от себя стену. Мол, все есть в переизбытке. Потом побежал на кухню, вымел полхолодильника на стол, открыл консервы, вымыл руки, поцеловал Серегу, шепнул Светке, что это профессор, а Ермаков все держал в руках трубку.

— Нет, здесь все есть, Соня, здесь все есть, спасибо, — и положил трубку. — Жена, — сказал он.

Ваську и Серегу с боем уложили спать. Светка ушла к себе, и Ермаков уселся за писанину, пользуясь целым набором авторучек. Калачу доверялась черная работа — расписываться за неведомых ему врачей, кое-где мять страницы, придавая им «обжитой» вид. Иногда приходила из своей комнаты Света, молча читала настоящую историю болезни матери и, ни слова не говоря, уходила.

— В вас девочка, Михаил Петрович, — тихо сказал Ермаков, — в вас, видно сразу. Характер сильненький.

В первом часу ночи позвонили. Калач взял трубку.

— Светлану, будьте добры, — сказал после некоторого раздумья чей-то молодой голос.

— А это кто? — спросил Калач.

— Знакомый.

— Валерий, что ли?

— Ну, Валерий.

— А чего так поздно?

— Я только что прилетел.

— Откуда прилетел?

— С гор.

— Откуда-откуда?

— С Кавказа.

Прибежала Светлана. Халатик накинула.

— Папа, ты меня удивляешь.

Стала в дверях, глаз твердый, властный.

— Одну минуточку, — сказал Калач в трубку, — пойду посмотрю, но она, по-моему, спит.

— Дай трубку! Человек прилетел с Кавказа, а ты шутки шутишь с ним.

Калач трубки не отдавал, смеялся, Светка извивалась вокруг отца, пытаясь отнять трубку.

— Нет, нет, как же я тебе так просто отдам? Тебе вроде бы письмецо пришло! Знаешь, что у нас в эскадрилье заставляли меня делать, когда от матери почта приходила? И плясал, и козлом кричал, и стойку на руках делал, и кувырком катался! А ты хочешь, чтобы я так просто тебе трубку отдал? Пляши!

Светка нехотя два раза стукнула голой пяткой по паркету.

— Это не пляска! — сказал Ермаков.

— Отдай трубку — сказала Света.

— А ты ждала? — весело спросил Калач.

И вдруг как два клинка сверкнули из-под Светкиных бровей.

— Ждала, — сказала она с таким вызовом, что улыбка так и засохла на лице Калача.

— И, может, ночей не спала? — Калач с трубкой стоит, а мысль одна: «Миша, Миша, глазом не моргнул, дочка выросла».

— И ночей не спала, — тихо и грустно сказала Света. — Дай трубку.

— Дать? — спросил Калач у Ермакова.

— Дать, — печально сказал Ермаков, — куда же денешься?

— Вручаю! — торжественно сказал Калач. — Надеюсь, что парень самый последний двоечник и шалопай. За другого и не думай.

— Совсем распустился! — сказала Света отцу и взяла трубку. — Слушаю, — сухо сказала она. — Конечно, сплю. Привет. Это папа… Завтра позвони… Ну послезавтра…

— Пусть приходит, — ревниво сказал Калач.

Света даже не повернулась в сторону отца.

— Тогда завтра позвони. Пока.

Положила трубку.

— Правильно, — сказал, не отрываясь от писанины, Ермаков, — так их, в черном теле держать надо!

— А чего это он у тебя на Кавказ ездит?

— Во-первых, он не у меня, а во-вторых, он альпинист, — сказала Света и ушла к себе.

Калач прошелся по комнате, забрел на кухню, сложил грязную посуду в раковину, открыл воду. Тут же прибежала Светка.

— Ну чего ты, я сама утром вымою!

— Ладно, — сказал Калач.

Светка оттолкнула его от раковины.

— Твое дело вертолеты испытывать, — сказала она любимую фразу матери.

Мама никогда не подпускала отца к кухне и страшно сердилась, если заставала его за чем-нибудь подобным.

— Парень-то хороший? — спросил Калач.

— Не-а, — ответила Света.

— Трудный ты человек, — сказал Калач.

— Вся в тебя. А что профессор говорит?

— Молчит.

— У нее там такая противная старуха лежит, — сказала Света.

— У окна, — подтвердил Калач, — Ксения Петровна. Ох, язва!

— Завтра поеду.

— Ну, спи.

Калач заглянул в детскую — мало ли что, может, Серега раскрылся… Васька спал, хорошо, вольно раскинувшись, скрутив в жгут простыню, вытолкнув ногами одеяло. Свет далекого фонаря, пробивавшийся сквозь щель в шторе, падал на белую динамовскую полосу на его трусах.

— Пап, — вдруг позвал его Серега.

Калач присел к нему, скрипнула тахта.

— Ты чего не спишь?

— Пап, а сейчас война идет?

Калач нагнулся над сыном, уткнувшимся носом в подушку, только глаз был не ночной, не детский.

— Да ты что это, ночью-то?

— Идет?

— Ну, идет, — вздохнул Калач.

— И сейчас?

— И сейчас.

— Где война?

— Постреливают… в разных местах…

— А англичане — за немцев?

— Знаешь, Серега, сколько сейчас времени?

Серега помолчал. Калач погладил его по голове.

— Пап, а когда мамка приедет?

— Скоро, сынок, скоро. Спи.

— Не спится, — сказал со вздохом Серега.

— Не спится, а ты спи.

Калач пошел в гостиную, где сидел Ермаков, но не писал, а смотрел на разложенные перед собой бумаги и о чем-то думал, попыхивая «Дымком».

— Михаил Петрович, — как-то странно сказал он, — все это ведь липа.

— Конечно, — сказал Калач, — но для гуманного дела.

— Нет, — сказал Ермаков, — вся эта затея липовая.

И Калач понял, о чем говорил профессор.

— Ерунда, — сказал Калач. — Она пензенская крестьянка, сила в ней мужицкая. Я не верю.

— Вы, наверно, заметили, что я с вами на эту тему вообще избегаю разговоров?

— Да.

— Но все-таки мне надо вам кое о чем рассказать. Мне кажется, что вы тот человек, которому надо, необходимо сообщить правду.

— Можно без предисловий, — отозвался Калач, — я ж ведь еще раньше понял, о чем вы мне хотите сказать, и сказал, что не верю в это. То есть, конечно, я могу предположить… Но в этом случае мое существование здесь представляется весьма маловероятным.

— Что это значит? — спросил Ермаков.

— И она это знает, — продолжил, не отвечая на вопрос профессора, Калач, — прекрасно знает. Я испытываю самые современные машины, но человек я сам самый несовременный. Люблю один раз и навек. Но распространяться об этом не люблю, говорю вам, как врачу, чтобы вы просто поняли меня. Поняли, что для меня значит то, о чем вы так легко хотите сказать.

Ермаков придвинул к себе бумаги, начал снова писать, а потом уже, не отрываясь от писания, стал говорить, не глядя на Калача и не поднимая глаз:

— В общем, считайте, что я вам это сказал. Считайте, что я сказал вам еще о некоторых вещах. Что бы ни случилось в течение ближайших суток, или трех суток, или даже недели — вы отец троих детей. Я не говорю о вашей общественно полезной деятельности, она значит невероятно много, но только лишь дети ставят нас в цепь воспроизводства жизни. Вы перед ними поэтому в наибольшей ответственности состоите. Ни в чем другом человеку нет спасения, кроме как в детях.

— Я могу лекарства достать, — тихо сказал Калач, — какие хотите. Только на бумажке мне названия запишите.

— Это хорошо. Это здорово, — ответил, не отрывая глаз от истории болезни, Ермаков. Но так никаких названий лекарств и не дал. Только сказал: — На следующей неделе будем оперировать. Вы согласны?

Калач кивнул…

Следующей ночью тетя Даша «выкрала» историю болезни и на пять минут дала ее почитать Клаве. В кабинете ждали Ермаков и Калач. Тетя Даша принесла историю болезни и почему-то отдала Калачу.

— Ну что, поверила? — нервно спросил Ермаков.

— Поверила, — сказала тетя Даша, — очень даже поверила, заулыбалась.

Калач приехал домой, положил том фальшивой истории болезни в стол, хорошо спал. Но утром позвонил ему Ермаков и сказал, чтобы он срочно приезжал, если хочет застать. Вечером Клава умерла.

Приехали друзья — Николай Федорович, Рассадин, Виктор Ильич, Кравчук, генеральный конструктор. Генеральный, правда, заехал на минутку, машины не отпуская, расцеловал Калача, сказал ему, что закрыл программу испытаний на неделю.

— А может, и на две, — добавил он, — в общем, сколько тебе времени нужно, столько и…

Он запнулся на этом «и», помолчал, держа Калача за обшлаг пиджака.

— Машину твою никому отдавать не хочу. Сам ее доведешь…

Уехал.

Приехала Светка, каменная от горя. Кинула в передней два здоровенных тюка с бельем — привезла из прачечной. Весь вечер ни на шаг не отходила от отца.

На кухне Калач сказал Николаю Федоровичу:

— Она спрашивает: «Как мне, Миша, быть?» А я сам жду от нее слов — как мне жить-то дальше без нее? Я ведь не знаю. Но спросить нельзя, потому как, если спрошу, поймет она, что умирает. Как жить мне дальше, я не знаю. И слов таких от нее не услышал. Если б не дети — лег бы рядом с ней, вены себе вскрыл. Потому что это не она умерла. Это я умер.

Николай Федорович молчал. Золотой он был человек — умел слушать и молчать.

Год прожил Михаил Петрович в Москве, а потом улетел в Арктику. Работа в Арктике медвежья, сил требует больших…

Решение командира

Калач открыл глаза.

— А они здесь, оказывается, поигрывали в преферанс, — крикнул из соседней комнаты Лева Яновер. — И один парень подзалетел на семьдесят два рубля.

Калач закрыл ящик аптечки. Брошенная зимовка. Заколоченные окна. Ветерок скулит в тумане. «Хабаров», вросший во льды. Женщина в голубом пальто с авоськой желтых лимонов. И Санек с «кольтом» в руке…

— А один, особенно смелый, на тройной бомбе сидел и втемную мизерился! — продолжал Лева. Видать, он там нашел «протокол», разграфленную крест-накрест бумагу с записями игры.

— Юзик, Лева, — крикнул Калач, — займитесь-ка бензином!

— Ясно, — сказал из коридора Бомбовоз, и было слышно, как они гремели всякой рухлядью, пробираясь на выход.

В коридоре тонко пахло табаком «Кепстан» от трубки штурмана. Он стоял в кают-компании и молча глядел на большой транспарант, на котором осыпались белила и выцвел кумач. Надпись гласила: «Привет новой смене и морякам ледокола „Дежнев“!»

— Николай Федорович, — спросил Калач, — ты заглядывал на радиостанцию?

— А вот она, за стеной, — сказал штурман. — Такие супергетеродины там в запаске лежат фирмы «Дженерал электрик» — исключительные! Давно таких рудиментов не видел!

— Станция работает?

— Да, я посмотрел. Аппаратура в порядке. Все-таки хватило ума у радиста на гвоздочек взять дверь — иначе бы мишки устроили там большой концерт! Потом там стоит «солдат-мотор», можно, в крайнем случае, от него питаться. А что?

— А харч на зимовке есть?

— А что такое? — еще раз спросил Николай Федорович.

— Знаешь, Николай Федорович, — сказал Калач, — есть в журнале такой раздел — «Хочу все знать».

— Харч специально не смотрел, однако там на камбузе краем глаза увидел пару ящиков каких-то консервов. Можно пошарить по домам. В крайнем случае, на циглеровской возьмем, там есть, это точно. И, между прочим, стоит полбочонка рома самого отменного качества. Шесть лет назад со Старковым…

— Спасибо, дорогой, — сказал с улыбкой Калач, — алкогольных проблем у нас на сегодня хватает. Посмотри-ка еще раз рацию, и повнимательнее.

— Миша, — сказал штурман и подошел вплотную к командиру, — или я совсем уже стал старый хрыч, или ты брось выкрутасы!

— Ладно, — махнул рукой Калач и вышел из дома.

Туман немного поднялся, кажется, метров на десять.

А может, и не поднялся. Юзик и Яновер уже катили к вертолету бочки с бензином.

— Круче, круче забирай, — руководил Яновер.

Калач взглянул на часы — подходило время вызова.

Он забрался в вертолет, включил станцию, поговорил с Кобзоруковым, но новостей никаких сообщить ему не мог. Надо было погреть машину. Юзик отцепил антенну зимовки, Яновер включил зажигание, зачихал двигатель, потом взревел. Калач поднялся наверх и сел на свое место. Оба бака были полны. Калач достал из планшета карту, положил рядом, на клочке бумаги написал: «Н.Ф.! Я ушел за радистом, вернусь через полтора часа. Извини, что все так вышло, но не могу рисковать ни тобой, ни ребятами. Если через шесть часов не приду — доложи в Москву, налаживай жизнь здесь. Назначаю тебя своей властью командиром экипажа. Калач». Он свернул трубочкой записку, притянул к себе Леву и прокричал ему в ухо:

— Снеси Николаю Федоровичу записку и закрой дверь, а то дует!

— О’кей! — сказал Лева, спустился вниз, и Калач видел, как он закрыл дверь вертолета.

Из дома выглянул Николай Федорович с трубкой во рту. Лева пошел к нему. Бомбовоз стоял в трех метрах от машины, нагнув голову, держался за шапку, ждал, когда командир уберет обороты. Калач перевел сектор газа, потянул на себя ручку. И сразу попал в туман, только картина осталась в памяти — шапка слетела с головы бортмеханика. Лева Яновер удивленно повернулся к поднимающемуся вертолету, и Николай Федорович вынул изо рта трубку…

Не жалея машины, на предельных оборотах, чудовищно расходуя топливо, командир гнал вертолет вверх.

Грозы на юге, непогоды на севере

Было совершенно очевидно, что к вечеру разразится гроза, но это только к вечеру, а сейчас пекло неимоверно, да еще и накурили, как черти. Виктор Ильич подошел к раскрытому окну, глянул на дальние леса, блекло томившиеся под жарой на горизонте. Все окна открыты были в кабинете, ну хоть бы чуть дунуло! От перегревшегося вентилятора больше жаром тянуло, чем ветром. Позвонил в радиобюро.

— Как там с Калачом? Есть чего нового?

— Только что была связь, они все сидят на циглеровской, туман, видимость десять метров. Ждут.

— Как будет связь, перекинь его на мой телефон.

Позвонил Старкову.

— Леонтьевич, какие борта у нас в западном секторе задействованы? Сообщи мне номера, местонахождение, степень готовности, фамилии командиров.

— Через пять минут позвоню. А что, сходить куда надо?

— Может быть, придется сходить на Ли Смитта. Но это выясняется.

— Хорошо. Через пять минут позвоню. Там прогноз плохой идет.

— Знаю.

Виктор Ильич отхлебнул теплого нарзана. Боже мой, какая жара в Москве! Просто не верилось, что сейчас где-то есть снег и там, на этом снегу, сидит на камне человек…

«Стол был накрыт, но званые не были достойны…»

Калач рассчитывал, что он на максимальном наборе высоты проскочит слой интенсивного обледенения и выйдет над облаками метрах на шестистах. Он таки получил миллиметра три льда, но пробил облачность и вышел под солнце на высоте восьмисот метров. Правда, это было не чистое солнце: выше, тысячах на двенадцати, по слабо-голубому небу тонкой кисеей шли желтые облака, но все же сквозь них ликовало солнце, засверкал лед, наросший на капоте, заиграла бликами приборная панель. «Живем!» — подумал Калач. До Ли Смитта идти двадцать восемь минут полетного времени, это при непогодах. А при солнце, ясное дело, идти всегда в два раза меньше! Ногами зажав ручку управления, Калач разглядывал карту, прикинул в уме возможный снос машины. Ах, как плохо-то, оказывается, летать без штурмана! Ладно! Откупится Калач от него в Москве, из-под земли достанет ему большую коробку «Кепстана»! А то, может, и «Данхилла». А пока он летел над сплошной крышей облаков и все думал, как бы ему повыгоднее пробить эту крышу: рано уйдешь вниз, к морю, — больше шансов точно выйти на точку, но может загрызть машину обледенение; поздно пойдешь вниз — никакого тебе не будет обледенения, но что под тобой окажется — одному Богу известно… В конце концов, когда по счислению до кромки северной оконечности острова Ли Смитта осталось четыре мили, Калач положил машину в вираж и вошел в облачность. Погасли солнечные зайчики, временами плотность тумана была такая, что скрывался в нем капот машины. Калач опускался вниз осторожно, расчетливо, теряя метр за метром, словно лез ночью по веревке в заброшенную шахту. Временами светлело, и казалось, что вертолет вот-вот выскочит из-под облачности, но слои облаков лежали друг на друге, как одеяла на интендантском складе. На двухстах пятидесяти метрах он завис, ему показалось, что слева начинается окно — просвет в тумане, через который можно будет глянуть вниз. Он стал осторожно подбираться к этому просвету, как вдруг прямо в пяти метрах от баллона шасси пронеслась скальная гряда — камни, присыпанные снегом и уходившие круто вниз, в туманную преисподнюю. Калач даже не успел испугаться — пальцы сами потянули ручку управления, и, когда он взглянул на альтиметр, стрелка лежала уже на двухстах семидесяти и потихонечку лезла вверх. Хорошенькое дело! Машину, очевидно, несло боковым ветром, километров пятьдесят в час. Понятно. Калач набрал еще немного высоты и поменял курс. Он должен был среди тысяч квадратных километров ледяных пустынь найти в тумане одну точку, крохотную точку, какое-то алое болотце с серыми камнями. Он ушел, по его расчетам, на пятнадцать миль в море, снова стал пробивать облака и снова едва увернулся от каких-то скал. Смешно. Прекрасный день! Только не хватало еще заблудиться, и будет полный набор! С третьей попытки он пробил облака и выскочил под нижнюю кромку на высоте двадцать восемь метров, тут же увернулся от очередного айсберга, вершиной уходившего в серо-сизые тучи, и вышел к побережью острова. Методично зависая над каждым метром береговой полосы, все больше и больше набирая на винты льда, он разыскал наконец алое болотце с разбросанными по нему серыми камнями. Посреди болотца еще четко виднелись четыре следа баллонов шасси. Калач сел след в след. Возле болотца на небольшом снежном пятачке он вдруг четко увидел, как лежит и поблескивает тусклым золотом пустая гильза. Ее нельзя было спутать ни с какой другой. Но человека нигде не было. Калач выключил зажигание, спрыгнул вниз и тут увидел то, что не заметил с воздуха: через все болотце и дальше шел медвежий след.

— Ни фига себе! — вслух сказал он.

Над его головой медленно крутился останавливающийся винт, побулькивало в маслопроводах.

Штурман спит, служба идет

Бомбовоз приволок откуда-то еще дрова, со злостью бросил их у печки. Хоть та была расшурована до красноты, он все же открыл дверцу и, сощурив глаза, варварски расковырял железкой все ее нутро. Из печки прямо в лицо бортмеханику вылетело облачко пепла. Бомбовоз его отогнал, могуче подул, закрыл горячую дверцу.

— Старый ангар там есть, — сказал он Яноверу, — барахла полно: крылья самолетные, колбы с кислотами, лампы паяльные — ну всего завались.

— Да, — тихо сказал Лева, — отколол командир номер.

Он сидел перед печкой на маленькой скамеечке и все разглядывал банку консервов, безуспешно пытаясь определить, что там внутри.

— Если рыба, — сказал Бомбовоз, — делу хана. Поверь мне, как настоящему интеллигенту. Лучше и не пробовать. А если мясо — имеем шанс. Но вообще — попомни мои слова — скажут все на меня.

— Обязательно, — подтвердил Лева. — В трех случаях из двух.

— Ты тоже так думаешь? — всполошился Бомбовоз.

— Уверен, — сказал Лева и честно посмотрел в глаза Бомбовозу. — А на кого ж сказать? Да ты и сам уверен.

— Смеешься, — сказал Бомбовоз. — А я сердцем чувствую. А там пойдет слух — то ли у него шубу украли, то ли он шубу украл. Знаешь, как в управлении… Ну что, рискнем?

— Давай! — сказал Лева, положил банку на пол и, заметно отстраняясь от предполагаемой струи, воткнул нож в крышку банки.

Крышка пшикнула, никакой струи не последовало. Лева понюхал дыру, покрутил головой.

— По-моему, — сказал он, — это тот самый вариант: ни рыба, ни мясо.

Но он ошибся — в банке оказалась смерзшаяся тушенка, которую тут же было решено, «хорошенько пережарив», пустить в дело.

— И я вообще считаю, что мы здесь зря занимаемся пищевыми продуктами. Надо сейчас, пока есть хорошее прохождение, связаться с Москвой, доложить обстановку, потому что наверняка командир уже где-нибудь имеет вынужденную на льду.

Лева меланхолично посмотрел на бортмеханика.

— Знаешь, — сказал он, — был такой поэт Пушкин, который написал в стихотворении про бортмехаников: «…и вырвал грешный им язык».

— «Анчар», — сказал Бомбовоз. — Или даже «Пророк». Надо оборудовать эту комнату, приволочь сюда кровати, пошарить по домам — чего съестного есть, печь отремонтировать… А новый командир наш пока еще и мышей ловить не выходил, — добавил он и показал глазами в угол комнаты, где на горе спальных мешков спал штурман.

Вдруг, не открывая глаз, Николай Федорович ясно оттуда сказал:

— У нас есть только один командир, дорогой Юзик: Михаил Петрович Калач. Через пятьдесят минут он будет здесь, и мы будем выполнять его команды, как и прежде. Команды паниковать он не давал.

— Ясно, — сказал Бомбовоз, снова открыл печку и ринулся там шуровать железякой с такой страстью, что искры посыпались даже на Леву.

Бомбовоз знал, что все это добром не кончится. Раскидал командир по островам свой дружный экипаж, а теперь поди-ка собери его по таким погодам.

Черное сердце циклона

Санек не спеша спускался с горы, шел по осыпи, хотел показать, что время тут провел прекрасно. И не кусал ногти. И не ссыпал из карманов хлебные крошки. И не плакал. Просто провел на свежем воздухе семь с половиной часов. Калач, уперев руки в бока, ждал его у вертолета, наверно, с какой-нибудь мерзостью в уме. Не дождавшись радиста, он полез в кабину, стал запускать двигатель. Санек дочавкал по болотцу в своих мокрых, измочаленных скалами унтах и остановился, глядя, как командир запускает двигатель.

— Давай, давай, — сказал Калач.

Но Санек не полез проворно в кабину, не вспрыгнул на подножку жизни, как трусливый зайчик, стоял внизу, смотрел, как командир машину раскочегаривает. Смотрел честно в глаза командиру.

— Ну, чего ты? — заорал Михаил Петрович, уже сердясь.

— Я пистолет потерял, — ответил Санек.

Калач махнул рукой — ладно, мол, пистолет железный, его еще можно сделать. Вот тут Санек уже не стал испытывать судьбу — залез в машину и проворно запер дверь. Все! Он сел на свое место, посмотрел на станцию — передатчик был настроен на частоту московского радиобюро, значит, о нем говорили с Москвой. Ладно, черт с ним! Санек видел, как три раза заходил на посадку командир, и понимал, чего ему стоила эта посадка. Все! Конец! Слава Богу… Санек зафиксировал дверь, воткнул в гнездо вилку ларингофона. Командир поднимал машину, под ногами дрожало днище вертолета.

На секунду потемнело небо за окном, и перед глазами понеслись камни, камни, словно на ленте транспортера подававшиеся под ноги. Ухо шлемофона зашлепало по подбородку. И задышал сзади медведь деловито и настойчиво. Прочь, прочь с этого проклятого острова! Командир взлетел с креном вправо, мелькнули под баллонами шасси камни, проплыл стороной севший на мель айсберг с черными полосами старых снегов, точно перевязанный веревками, и машина ушла в облака.

Санек перестроил частоты, потому что, пока суд да дело, пока суд и все другое, работать на вертолете ему, а не кому-нибудь другому.

— Радист! — позвал командир.

— Слушаю, товарищ командир! — отозвался Санек.

Положи сейчас перед ним рельсы и скажи: клади на рельсы голову за командира! — улыбнулся бы Санек, ни секунды не думая, только поудобнее устроился б на рельсах.

— Спроси-ка у Диксона направление циклона.

Циклона? Какого циклона? Санек глянул в окошечко и ахнул: от самых облаков до высоты тысяч восемь слева шла черная гладкая стена, абсолютно ровно срезанная неистовыми ветрами. Под солнцем тускло поблескивали ее фиолетово-черные отвесы. Вторая половина мира цвела розовым, желтым, янтарным, блекло-голубым цветами. Солнце проходило сквозь линзы облаков, подсвечивая каждую неповторимо. Санек живенько высунул за борт длинный шест, с которого начала разматываться вниз антенна длиной в двести метров. Однажды Санек таким образом связывался из Арктики с Антарктидой, о чем всегда к месту и не к месту любил вспоминать.

Диксон был очень удивлен, что застал кого-то в воздухе. Все борта давно на земле и выполняют циркулярную команду — крепят машины в связи с предстоящим ураганом. Правда, циглеровская будет открыта еще минут двадцать, они вообще смогут уточнить, но садиться туда они не рекомендуют.

— А куда же мне садиться? На тот свет, что ли? — зло спросил Калач в переговорник, и поскольку на борту никого не было, то Санек понял, что командир спросил это у него.

— На тот свет нельзя, товарищ командир, — глупо сказал Санек.

— Кстати, почему тебя не было на месте? Я двадцать минут ждал.

— Я, товарищ командир, от медведя бегал. Я слышал, что лучше всего от них бегать вверх.

— Правильно, — сказал Калач, — большой экземпляр был?

— Средний.

— Ну, средний тоже врежет!

— Это точно! И убежал я от него на скалы, сидел над самой пропастью. Он внизу ходил часа два, прятался, ждал меня за сугробом. Потом на глазах моих вышел и вроде ушел. Я уж слезать хотел и вдруг случайно увидел, что он по плато поднялся и сверху стоит, но прыгать, конечно, там нельзя, разобьешься. Хоть медведь, хоть кто. Ну, а вас, товарищ командир, я видел, когда вы еще первый раз облачность пробивали, миль восемь к весту, над горами. Я еще вам кричал, что не туда!

Черная стена циклона значительно приблизилась. Она по-прежнему казалась гладкой и прямой, но теперь уже было видно, как из ее недр вырывались буро-фиолетовые нити, словно головки стенобитных таранов. Одно из таких жал шло прямо на машину, вертолет подхватило, понесло вверх. Калач изо всех сил отворачивал, винт барахтался, как в водовороте…

Санек с замершим сердцем смотрел на все это в окошко.

— Ты рассказывай, рассказывай! — сказал ему Калач.

— Ну, вот, — продолжал Санек, — там я и сидел.

— Ветер, ветер! — вдруг зашипел Калач. — Черт побери! Откуда он только берется!

Нижний слой облаков пришел в движение, это движение было видно даже с полета. Открывались в облаках окна, в которых нефтяно чернел океан и ледовые поля лежали, как помятые грязные платки. Но видения были мгновенны, облака ошибались, налезали друг на друга, десятки ветров, вдруг появившиеся перед приходом циклона, словно выметали дорогу перед господином.

— Я дам нажатие! — сказал Санек.

— Давай, дорогой, нажатие!

В эфире стоял такой грохот, будто циркулярной пилой распиливали арфу. Циклон еще не нагнал их, но и вторая половина неба потемнела, закрылась вихревыми туманами. Санек уже не смог различить риски шкалы настройки, включил освещение. С двух точек пришли пеленги. Санек передал их командиру, командир только посчитал — и сразу, даже не глядя на приборы, положил машину вправо. Их с ужасающей скоростью сносило с курса…

— Свяжись-ка с Москвой, — сказал Калач.

— Свяжемся, не побоимся, — ответил Санек.

Он много раз вызывал радиобюро. Ему никто не отвечал, наступило полное непрохождение связи. Стало совсем темно, циклон цеплял вертолет. Как в плохом телефильме, на Калача навалились сразу все беды. Санек бросил рацию, хватаясь за стенки вертолета, подтаскивал к двери шлюпку, аварийное радио и сухой паек. Слава Богу, окна были чистые, лед не нарастал. Машина то совершала ужаснейшие падения, словно хотела полностью порвать со своим воздушным прошлым, то, наоборот, взвивалась вверх, будто надоело ей дно атмосферы и она захотела порезвиться в околоземном пространстве.

— Вот есть такая песня, — вдруг сказал Калач, — у летчика, дескать, одна мечта — высота, высота. Какой-то это странный летчик, выходит, однобокий. Что мне вот нужно? Мне нужна маневренность, раз. Скорость, два. Всепогодность, три. И чтобы где я хочу — там и сел. На вершине горы, в овраге, на море, среди леса на перекресток тропинок! Вот что мне нужно. Я иной раз весной взлетал с институтского аэродрома, и вот там, недалеко, знаешь, есть аллея акаций. Так вот, срывал. Зависал над деревьями и из кабинки ручкой — раз, и готов. Но это ж какое нарушение считается! Трах-тарабах по башке! А я, может, скоро на вертолете пахать захочу! А? Или нельзя? То-то и оно, что нельзя. Мощность мне нужна. (Машину сильно бросило. Калач выругался.) Вот в такой неприятности, чтобы взял курс — и иди по автопилоту, читай журнал «Семья и школа». В русских сказках, например, ни одной нет мечты об аппарате, который взлетает с полосы в три версты длиной и садится на такую же полосу. А везде мечтается об аппарате с вертикальным взлетом и посадкой, о ковре-вертолете. А сказочники были не дураки. Они хотели сразу — где подумал, там и сел. Где сел, там и взлетел.

— Так точно, товарищ командир, — врастяжку сказал Санек.

Перед машиной открылось вдруг огромное окно в тучах, кусок земли, льды на океане. Калач нырнул вниз, откуда-то выскочили полосы снега, страшно ударили по ветровым стеклам. Но уже были видны ветхие крыши зимовки, и дым несся от двух костров — штурман показывал направление ветра. «Спасибо, Федорович!» — подумал Калач. Вертолет свалился с неба, снесло его ветром, как лист осенний, прямо на площадку. Стукнулся колесами, стал крениться. Калач удержал его оборотами. Ребята побежали к машине, на землю спрыгнул Санек, Бомбовоз обнял его на радостях, ревет мотор, ветер поддает — только держись.

— Крепи машину! — орет Калач через открытую дверцу, заслоняясь рукой от ветра.

Успел. Через минуты полторы, когда уже крепили винт, началось такое светопреставление, что не сесть, конечно. И думать нечего — не сесть. Крышка! А Калач — успел.

Гроза

Раздался такой страшный удар, что Виктор Ильич подпрыгнул в кресле, даже трубку чуть не выронил. Хрястнула рама, взвились в потоке ветра стекла, грохнули где-то там внизу об асфальт. Во дворе что-то ломалось, мимо окна пронесся, как птица, лист картона. Виктор Ильич с силой нажал на звонок, прибежала Галя, ахнула, стала закрывать окно, собирать стекла с пола.

— Ты, точно, слышал или нет? — орал в трубку Виктор Ильич на Кобзорукова.

— Не сомневайтесь, совершенно точно. По западному сектору сейчас вообще начинается непрохождение, но они, видать, цепляются к зимовочной антенне. Так что слышал точно. Калач так и сказал: все на борту.

— И радист?

— Я специально, Виктор Ильич, переспросил, он говорит: и радист, куда ж ему деться?

— Выходит дело, что Калач ходил за ним по циклону?

— Выходит, так, — сказал Кобзоруков. — Не святым же духом он перенесся на девяносто миль! Я бы перекинул Калача на вас, но слышно было ужасно, а сейчас вообще ничего нет. Молоко.

— А как со Шпаком дела? — спросил Виктор Ильич.

— Шпак молчит.

— Уже пятый сеанс?

— Шестой сеанс молчит.

— Я всю ночь у себя, — сказал Виктор Ильич.

Он положил трубку, вычеркнул на численнике слово «Калач», около которого стоял вопросительный знак, и ниже написал: «Шпак?» Прорвались синоптики с картами. Циклон шел с запада на восток, на фотографиях, полученных со спутников, четко была видна его раскручивавшаяся спираль. Там вздымались миллионы тонн снега. Там сшибались со страшным криком ледовые поля. Там заново творился мир.

Виктор Ильич достал из шкафа спальный мешок и бросил его через весь кабинет на диван. За окном стоял адский шум — с неба на землю протянулись крученые канаты воды, и их концы яростно стегали по асфальту. Молнии кривыми деревьями рассекали темноту. По телевизору передавали футбол из Вены. Через разбитое стекло парашютировали крупные капли, покрыв блестящей оспой натертый паркет под окном…

Арктика, дом два

…Воденко стал уже злиться — две минуты дергал Калача за плечо, приговаривая: «Товарищ командир!», но все безрезультатно. Калач спал, а эфир у Воденки стоял. Наконец он так затряс командира, что тот открыл глаза, повернул красное со сна, опухшее лицо и спросил:

— Чего?

— Вас к связи, товарищ командир!

Калач, чертыхаясь, натянул унты, завернулся в полушубок, вылез из палатки, зажмурился. В зеленом небе пылало солнце, мир был только что вынут из купели. В кают-компании, за откинутым пологом входа, Бомбовоз почему-то возился с противнем, чистил картошку, а Сахаров писал. Калач отхлебнул какого-то чая из кружки, стоявшей на столе, взял микрофон, хрипло сказал:

— Слушает вас Калач.

Осточертели эти переговоры с Москвой!

— Здрасьте, Михаил Петрович! Гурьев вас беспокоит.

«Гурьев? Какой Гурьев?» Калач нахмурился, со сна не припомнил никакого Гурьева, но на всякий случай сказал в микрофон:

— Приветствую вас, товарищ Гурьев.

— Как у вас идут дела?

— Дела идут постепенно, — сказал Калач, а сам посмотрел на Воденко.

— Это бухта Светлая, товарищ командир! — подсказал радист.

— Товарищ Гурьев?! — радостно воскликнул Калач. — Приветствую вас!

— Еще раз, Михаил Петрович, — сказал Гурьев, — здрасьте! Насилу вас разыскали в эфире! Как вы тогда добрались? Только вы улетели, к нам прогноз плохой пришел, а потом три дня пуржило.

— Добрались хорошо, — сказал Калач и покосился на Бомбовоза.

Тот поймал взгляд командира и усмехнулся.

— Михаил Петрович, — продолжал Гурьев, — коллектив нашей зимовки поздравляет вас с праздником авиации, желает вам больших успехов в личной жизни и в вашей работе! И благодарит вас за то отношение, которое вы проявили к нашим нуждам. Особенно наши товарищи, которым вы жен привезли, сердечно благодарят. Михаил Петрович, вы извините, но у нас тут спор такой вышел: правда, что вы — Герой Советского Союза?

— Правда, — сказал Калач.

— Ну, вот видите, мы так и решили. Еще раз поздравляю вас, Михаил Петрович. Теперь один вопрос: как вас разыскивать? Радиоданные у вас меняются, а мы их не знаем.

— Разыскать меня очень просто, — сказал Калач, — Диксон, Арктика, дом два. Калачу. Вот такой мой адрес.

Гурьев засмеялся, продиктовал кому-то: Арктика, дом два.

— А почему же дом два? — спросил он.

— Потому что дом один — моя машина. Где она — там и я. А дом два — то место, где она сидит. Сел на льдину — тут и мой дом.

— Ну, а постоянный адрес? — спросил Гурьев.

— Это и есть постоянный, — ответил Калач.

А Сахаров сказал:

— Миша, тебя человек серьезно спрашивает.

— А я ему серьезно отвечаю, — ответил Калач, попрощавшись с бухтой Светлой.

— Давай, командир, выметайся отсюда, — рассердился Сахаров.

— А чего это тут у вас, секреты?

— Секреты! — сказал Сахаров.

— Юзик! — не удержался Калач. — Это ты, случаем, не для самоубийства готовишь?

Черт дернул тогда Юзика за язык!

— Отруливай, отруливай, командир! — сказал Бомбовоз. — Для чего надо, для того и готовим! — и попер на командира мощной грудью, потому что руки у него были в чем-то — то ли в масле, то ли в креме.

Секрет раскрылся вечером, когда Сахаров, как начальник проекта, и Юзик, как главный исполнитель, преподнесли Калачу, второму пилоту и штурману торт, изображавший льдину с торосами, на которой, сработанный из шоколадных конфет и моркови, стоял красный вертолет. Кеша Ротальский прочитал стихи собственного сочинения. Лева заводил магнитофон. Весь вечер разрывался Воденко — принимал поздравления в честь Дня авиации. Позвонил и Виктор Ильич, поздравлял, а больше, как казалось Калачу, прощупывал, не согласится ли Михаил Петрович еще сезон на льду поработать, но прямо ничего не предлагал, лишь намеками. В конце разговора сказал, что тут еще один знакомый хочет с ним поговорить. «Кравчук! — подумал Михаил Петрович. — Приковылял старикашка!» Но голос оказался не Кравчука.

— Кто это? — спросил Калач.

— Это я, товарищ командир.

— Санек, что ли?

— Так точно! Поздравляю вас с Днем авиации и еще хочу сказать насчет недоразумения между нами…

Калач засмеялся.

— Хороший ты парень и радист отличный, не было бы в тебе греха — век бы тебя не отпускал. Так что за поздравление — спасибо, а недоразумения между нами кончились.

— Да уж не знаю, товарищ командир, — отвечал Санек из далекой Москвы, из кабинета Виктора Ильича, куда, наверно, напросился вроде бы бывшего командира поздравить, а на самом деле хотел начальству на глаза показаться и что-нибудь пронюхать насчет дальнейшей судьбы. — Не знаю, как за потерю откупиться, — продолжал Санек, — когда я на Ли Смитте от медведя бегал…

— Ладно, — великодушно сказал Калач, — нашел о чем вспоминать!

— Он из кармана выскользнул, когда я уже вниз бежал…

— Да ладно! — сказал Калач. — Ты-то сейчас где?

— Не знаю, — неуверенно ответил Санек.

— Здесь он, здесь, — строго вставил Виктор Ильич, но так ничего и не разъяснил.

Калачу вдруг стало жалко своего бывшего радиста, он ясно вспомнил его мелкую, полублатную фигуру, вспомнил, как ударил его на острове Ли Смитта, ударил зло. Хорошо, что тот был в шлемофоне. «Педагог!» — подумал о себе с усмешкой Калач.

— Ладно, Санек, — сказал Калач, — раньше мы с тобой говорили: «Была бы связь, все остальное приложится». Теперь, наверно, надо уже говорить по-другому: «Была бы честь…»

«Старею», — подумал он, выйдя из палатки. На воле чистенько пыхтел движок по вечной арктической тишине. Зеленоватые льды, оранжевые по краям от незаходящего низкого солнца; снежницы, наполненные вытаявшей из снегов водой такой голубизны, что цвет этот вызывал в памяти неправдоподобные краски швейцарской полиграфии; кисейные линзы облаков, то желтых, то розовых, то голубых на голубом небе; воздух такой резкости и свежести, что тоска даже подумать о каких-нибудь других воздухах. Арктика, радость моя!

«Старею, — подумал Калач, — в прошлые времена с этим подлецом, который за три канистры спирта чуть не загубил нас, и слова бы не сказал, теперь — жалко. Да и жизнь прошла. Клавы нет, дети одни растут, как подорожники, друг любимый Николай Федорович на пенсию курс взял, да и сколько ж летать-то можно, в собачьем мешке спать в вертолетном углу? Осенью и он уйдет… Радиста нового прислали — так тот ни о чем, кроме как о деньгах, разговаривать не может… Пора и мне подаваться на трассу Домодедово — Внуково. Два шестьдесят билет. Свое отработал, что надо — заслужил. В войну — Героя, после войны — заслуженного летчика-испытателя. И на обоих полюсах ручку газа в форсажное положение приводил, и по Европе погулял, и в Индии работал, и из Перу пончо чудное привез. Все. И учеников, главное, кое-кого вскормил. Все. На пенсию мог уйти еще три года назад, с этим — полный порядок».

Тут на память пришел один крепкий вечер в сорок третьем году на Аляске, на окраине города Нома, где находились стратегические склады американской армии. Они, будто полукруглые гусеницы, были совершенно бесконечны и уходили в пурге, по мнению младшего лейтенанта М. П. Калача, куда-то к горизонту. Служил тогда Калач в перегонной команде, гонял и «бостоны» как правый пилот у Якова Киреича Минина, потом гонял и «аэрокобры». Ном — Якутск — Красноярск — фронт… Застряли как-то в непогоду. Ребята говорили, что американцы — слабаки: нафугуют содовой шипучей воды в стакан… Но этот долговязый, пригнавший из города Сиэтл с заводов «Боинг» свой «бостон», был настоящий боец. Какой-то, помнится, барак не барак, из гнутых алюминиевых листов стены и раздвижные стулья, на которых удобно не усядешься. Калач вскоре обнаружил, что остался он один защищать честь летного подразделения перед каким-то долговязым капитаном американских ВВС, который прилично шпарил по-русски. Самый главный разговор пошел у них на тему «что у кого есть».

— А у вас Бьелий дом эст?

— Есть! — отвечал Миша. — У нас даже лучше — Кремль есть!

— А у вас бэнк эст?

— Есть! — ответил Миша. — У нас даже сберкассы есть!

В ходе разговора выяснилось, что все, что имелось в Америке, имелось и в России, и, соответственно, наоборот. На чем взял Миша американца — это на Дне авиации. Дня авиации в США не было.

— Ньет! — признался американец. — Днья авиэйшен ньет!

Он вынул из кобуры свой «кольт» и отдал Калачу. Миша подарком не побрезговал, взял. Так и прошел с ним всю, почитай, жизнь этот дурацкий подарок. Пускал Калач его в дело дважды, и обе причины были серьезные: первый раз восьмого мая на фронтовом аэродроме возле города Новый Тарг, когда пришел конец войне. В другой раз этот «кольт», можно сказать, спас ему жизнь: в Мишу стреляли, и он стрелял. Было и такое. И вот маленький кривоногий пьянчужка обронил его неизвестно где! Калач даже плечами передернул от неудовольствия. Нет, все! Надо завязывать с летной работой. Ну, если не с летной работой, то с Арктикой, во всяком случае.

Тут потянуло на Калача привычным дымком трубочки «Данхилл».

— Ну что, Николай Федорович, — сказал, не оборачиваясь, Калач, — прошла наша жизнь?

— Не совсем, Миша, не совсем, — ответил штурман.

Старик раскраснелся, ломаные бордовые ниточки сосудов обнаружились на щеках.

— Санек звонил, — сказал Калач.

— Да, я слышал.

— Поступил я с ним нехорошо, — добавил Калач. — Что-то даже такой ярости в себе и не припомню.

— А я, Миша, — сказал штурман и даже вынул трубку изо рта, — не припомню такого зверства, чтобы в Арктике у действующих машин антиобледенительную жидкость выпивали. Это все равно что кровь выпить.

— Такое впечатление, что время изменилось, Николай Федорович, — мрачно сказал Калач. — Пока мы с тобой тут на льдинах сидим, как законсервированные, там, на Большой земле, кое-что меняется. И бацилла постепенно сюда пробирается.

— Если уж, Миша, разговор зашел, я тебе скажу! — Тут глаза старого штурмана блеснули огнем, сутулая спина распрямилась, что бывало, надо сказать, не каждый день. — Я в эти басни насчет того, что Арктика — заповедник мужества, не верю. Я в Арктике летаю со времен Аккуратова. И святые здесь бывали, и подлецы. И за деньжищами приезжали, и за наградами, и от семейных неудач скрывались. И бежали отсюда без оглядки, и рвались сюда, как к любви единственной. У нас привыкли: ах, полярник — это уж одно вроде как медаль «За отвагу». А я таких мерзавцев здесь видел, что теперь стыдно, что за одним столом сидел!

— Да дело не в этом, — возразил Калач.

— Конечно, дело не в этом, — подтвердил штурман. Он поджигал топку своей трубки, табак разгорался с сердитым шипением и потрескиванием. — Дело в том, что это уж нам попался зверь из зверей. Убийца — и то лучше.

— Чем же? — удивился Калач.

— У него цель есть. У этого нет ничего. Подвернулся случай — так поступил, не подвернулся бы — все хорошо…

Они помолчали, глядя на летние льды.

— Все же, — сказал Калач, — от этого случая что-то нехорошее в душе осталось. Сам я вроде в грязи выпачкался. Вроде на одну ступеньку с ним встал… Это я тебе говорю, как старшему товарищу своему, — добавил, почему-то смутившись, Калач.

— Все! Забыли про это! — сказал Николай Федорович. — Я вообще-то, командир, хотел с тобой поговорить о другом.

Николай Федорович назвал Калача командиром. Несмотря на двадцатилетнюю дружбу, именно этим словом делил он их отношения, разговоры, обязанности.

— Тут мне официальный запрос пришел из управления. Просят еще немного поработать на Севере. За подписью Рассадина. Ну, я решил ответить им «добро».

Михаил Петрович остро глянул на своего штурмана.

— Ты ж на пенсию собирался? — спросил он.

— Да, — ответил штурман.

— Тебе много лет, ты устал.

— Да, — ответил штурман и отвернулся.

— У тебя сын дачу построил в Перхушкове.

— Да, и клубника растет.

— Так в чем же дело?

Здесь Николай Федорович повернулся к командиру и посмотрел на него странновато, даже, можно сказать, необыкновенно.

— А потому что, Миша, — сказал он, — мы с тобой опоры здесь.

— Где? — спросил Калач. Понял, конечно, но хотел подтверждения такой мысли.

— Где? — передразнил штурман. — Здесь. В Арктике.

Михаил Петрович засмеялся и вдруг шлепнул своего штурмана по сутулой спине так, что тот дымом поперхнулся.

— Ты что?! — возмутился он.

— Опора! — смеялся Калач. — Что-то опора больно гнутая!

— За одну гнутую две негнутых дают! — ответил штурман. — Ну, так что?

— Что — что? — не понял Калач.

— Я тебе в экипаже не помешаю? Только ты не стесняйся, если врать будешь — увижу. Работы на следующий год, сам знаешь, какие. Если думаешь, что старик уже не тянет, — скажи, я правды не боюсь.

И посмотрел голубыми детскими глазами прямо в душу пилоту.

— Счастлив буду, Николай Федорович, — ответил Калач, почему-то переступив с ноги на ногу.

— Правда, Миша, возьмешь меня?

— Возьму. Беру. Да что вы, в самом деле, Николай Федорович?! Постыдились бы спрашивать об этом.

— Раньше постыдился бы. Теперь — старый. Спрашивать надо… Тогда, когда трясло нас в этом обледенении у Ли Смитта, в первый раз подумал: все! Так обидно — из-за пьянчужки, мелкой души… Я ведь даже внука младшего не видал…

Николай Федорович мотнул головой, будто отгонял от памяти те страшные секунды.

— Значит, договорились?

— Вопросов нет, — сказал Калач.

— А может, ты сам за спину смотришь? По курсу сто восемьдесят?

Калач честно округлил глаза.

— И мыслей таких не было.

Николай Федорович кивнул. Поверил.