Том 2. Стихотворения 1820-1826

    Погасло дневное светило;

На море синее вечерний пал туман.

  Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

    Я вижу берег отдаленный,

Земли полуденной волшебные края;

С волненьем и тоской туда стремлюся я,

    Воспоминаньем упоенный…

И чувствую: в очах родились слезы вновь;

    Душа кипит и замирает;

Мечта знакомая вокруг меня летает;

Я вспомнил прежних лет безумную любовь,

И всё, чем я страдал, и всё, что сердцу мило,

Желаний и надежд томительный обман…

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

Лети, корабль, неси меня к пределам дальным

По грозной прихоти обманчивых морей,

    Но только не к брегам печальным

    Туманной родины моей,

    Страны, где пламенем страстей

    Впервые чувства разгорались,

Где музы нежные мне тайно улыбались,

    Где рано в бурях отцвела

    Моя потерянная младость,

Где легкокрылая мне изменила радость

И сердце хладное страданью предала.

    Искатель новых впечатлений,

    Я вас бежал, отечески края;

    Я вас бежал, питомцы наслаждений,

Минутной младости минутные друзья;

И вы, наперсницы порочных заблуждений,

Которым без любви я жертвовал собой,

Покоем, славою, свободой и душой,

И вы забыты мной, изменницы младые,

Подруги тайные моей весны златыя,

И вы забыты мной… Но прежних сердца ран,

Глубоких ран любви, ничто не излечило…

    Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан…

Увы, зачем она блистает

Минутной, нежной красотой?

Она приметно увядает

Во цвете юности живой…

Увянет! Жизнью молодою

Не долго наслаждаться ей;

Не долго радовать собою

Счастливый круг семьи своей,

Беспечной, милой остротою

Беседы наши оживлять

И тихой, ясною душою

Страдальца душу услаждать.

Спешу в волненье дум тяжелых,

Сокрыв уныние мое,

Наслушаться речей веселых

И наглядеться на нее.

Смотрю на все ее движенья,

Внимаю каждый звук речей,

И миг единый разлученья

Ужасен для души моей.

Зачем безвременную скуку

Зловещей думою питать,

И неизбежную разлуку

В унынье робком ожидать?

И так уж близок день страданья!

Один, в тиши пустых полей,

Ты будешь звать воспоминанья

Потерянных тобою дней.

Тогда изгнаньем и могилой,

Несчастный, будешь ты готов

Купить хоть слово девы милой,

Хоть легкий шум ее шагов.

Мне вас не жаль, года весны моей,

Протекшие в мечтах любви напрасной,

Мне вас не жаль, о таинства ночей,

Воспетые цевницей сладострастной,

Мне вас не жаль, неверные друзья,

Венки пиров и чаши круговые –

Мне вас не жаль, изменницы младые, –

Задумчивый, забав чуждаюсь я.

Но где же вы, минуты умиленья,

Младых надежд, сердечной тишины?

Где прежний жар и слезы вдохновенья?

Придите вновь, года моей весны!

Я видел Азии бесплодные пределы,

Кавказа дальный край, долины обгорелы,

Жилище дикое черкесских табунов,

Подкумка¹ знойный брег, пустынные вершины,

Обвитые венцом летучим облаков,

    И закубанские равнины!

Ужасный край чудес!.. там жаркие ручьи

    Кипят в утесах раскаленных,

    Благословенные струи!

Надежда верная болезнью изнуренных.

  Мой взор встречал близ дивных берегов

Увядших юношей, отступников пиров,

На муки тайные Кипридой осужденных,

И юных ратников на ранних костылях,

И хилых стариков в печальных сединах.

Аптеку позабудь ты для венков лавровых

И не мори больных, но усыпляй здоровых.

    Гроза луны, свободы воин,

    Покрытый кровию святой,

Чудесный твой отец, преступник и герой,

И ужаса людей, и славы был достоин.

    Тебя, младенца, он ласкал

На пламенной груди рукой окровавленной;

    Твоей игрушкой был кинжал,

    Братоубийством изощренный…

Как часто, возбудив свирепой мести жар,

Он, молча, над твоей невинной колыбелью

Убийства нового обдумывал удар

И лепет твой внимал, и не был чужд веселью!

Таков был: сумрачный, ужасный до конца.

Но ты, прекрасная, ты бурный век отца

Смиренной жизнию пред небом искупила:

    С могилы грозной к небесам

    Она, как сладкий фимиам,

Как чистая любви молитва, восходила.

Судьба свои дары явить желала в нем,

В счастливом баловне соединив ошибкой

Богатство, знатный род с возвышенным умом

И простодушие с язвительной улыбкой.

Гляжу как безумный на черную шаль,

И хладную душу терзает печаль.

Когда легковерен и молод я был,

Младую гречанку я страстно любил.

Прелестная дева ласкала меня;

Но скоро я дожил до черного дня.

Однажды я созвал веселых гостей;

Ко мне постучался презренный еврей.

«С тобою пируют (шепнул он) друзья;

Тебе ж изменила гречанка твоя».

Я дал ему злата и проклял его

И верного позвал раба моего.

Мы вышли; я мчался на быстром коне;

И кроткая жалость молчала во мне.

Едва я завидел гречанки порог,

Глаза потемнели, я весь изнемог…

В покой отдаленный вхожу я один…

Неверную деву лобзал армянин.

Не взвидел я света; булат загремел…

Прервать поцелуя злодей не успел.

Безглавое тело я долго топтал,

И молча на деву, бледнея, взирал.

Я помню моленья… текущую кровь…

Погибла гречанка, погибла любовь!

С главы ее мертвой сняв черную шаль,

Отер я безмолвно кровавую сталь.

Мой раб, как настала вечерняя мгла,

В дунайские волны их бросил тела.

С тех пор не целую прелестных очей,

С тех пор я не знаю веселых ночей.

Гляжу как безумный на черную шаль,

И хладную душу терзает печаль.

Когда б писать ты начал сдуру,

Тогда б наверно ты пролез

Сквозь нашу тесную цензуру,

Как внидешь в царствие небес.

Хаврониос! ругатель закоснелый,

Во тьме, в пыли, в презренье поседелый,

Уймись, дружок! к чему журнальный шум

И пасквилей томительная тупость?

Затейник зол, с улыбкой скажет Глупость,

Невежда глуп, зевая, скажет Ум.

Как брань тебе не надоела?

Расчет короток мой с тобой:

Ну, так, я празден, я без дела,

А ты бездельник деловой.

В жизни мрачной и презренной

Был он долго погружен,

Долго все концы вселенной

Осквернял развратом он.

Но, исправясь понемногу,

Он загладил свой позор,

И теперь он – слава богу –

Только что картежный вор.

Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду,

На утренней заре я видел нереиду.

Сокрытый меж дерев, едва я смел дохнуть:

Над ясной влагою полубогиня грудь

Младую, белую как лебедь, воздымала

И пену из власов струею выжимала.

Редеет облаков летучая гряда.

Звезда печальная, вечерняя звезда!

Твой луч осеребрил увядшие равнины,

И дремлющий залив, и черных скал вершины.

Люблю твой слабый свет в небесной вышине;

Он думы разбудил, уснувшие во мне:

Я помню твой восход, знакомое светило,

Над мирною страной, где всё для сердца мило,

Где стройны тополы в долинах вознеслись,

Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,

И сладостно шумят полуденные волны.

Там некогда в горах, сердечной думы полный,

Над морем я влачил задумчивую лень,

Когда на хижины сходила ночи тень –

И дева юная во мгле тебя искала

И именем своим подругам называла.

Когда по синеве морей

Зефир скользит и тихо веет

В ветрила гордых кораблей

И челны на волнах лелеет;

Забот и дум слагая груз,

Тогда ленюсь я веселее

И забываю песни муз:

Мне моря сладкий шум милее.

Когда же волны по брегам

Ревут, кипят и пеной плещут,

И гром гремит по небесам,

И молнии во мраке блещут;

Я удаляюсь от морей

В гостеприимные дубровы;

Земля мне кажется верней,

И жалок мне рыбак суровый:

Живет на утлом он челне,

Игралище слепой пучины,

А я в надежной тишине

Внимаю шум ручья долины.

Взгляни на милую, когда свое чело

Она пред зеркалом цветами окружает,

Играет локоном, и верное стекло

Улыбку, хитрый взор и гордость отражает.

В младенчестве моем она меня любила

И семиствольную цевницу мне вручила;

Она внимала мне с улыбкой, и слегка

По звонким скважинам пустого тростника

Уже наигрывал я слабыми перстами

И гимны важные, внушенные богами,

И песни мирные фригийских пастухов.

С утра до вечера в немой тени дубов

Прилежно я внимал урокам девы тайной;

И, радуя меня наградою случайной,

Откинув локоны от милого чела,

Сама из рук моих свирель она брала:

Тростник был оживлен божественным дыханьем

И сердце наполнял святым очарованьем.

Я пережил свои желанья,

Я разлюбил свои мечты;

Остались мне одни страданья,

Плоды сердечной пустоты.

Под бурями судьбы жестокой

Увял цветущий мой венец;

Живу печальный, одинокий,

И жду: придет ли мой конец?

Так, поздним хладом пораженный,

Как бури слышен зимний свист,

Один на ветке обнаженной

Трепещет запоздалый лист.

В кругу семей, в пирах счастливых

Я гость унылый и чужой,

Вдали друзей вольнолюбивых

Теснимый хладною толпой.

Певец любви, печальный странник,

Забыв и лиру и покой,

Лечу за милою мечтой.

Где ж отдохну, младой изгнанник,

Забуду горесть и любовь,

Меня покинет призрак ложный

И сердца пыл неосторожный,

Заброшу посох мой дорожный

И равнодушен буду вновь?..

А вы, товарищи младые,

Друзья, готовьте шумный пир,

Готовьте чаши круговые,

Венки цветов и гимны лир.

. . . . . . . . . .

. . . . до меня доходят,

И звуки мне знакомых струн

Печаль на душу мне наводят.

Непримиримою судьбою

Певцы давно разлучены…

Их лиры ветреной игрою

Не славят счастья чередою,

Умы тоской омрачены!

Младых пиров утихли смехи,

Утих безумства вольный глас,

Любовницы забыли нас,

И разлетелися утехи.

В изгнанье скучном, каждый час

Горя завистливым желаньем,

Я к вам лечу воспоминаньем,

Воображаю, вижу вас:

Горишь ли ты, лампада наша¹,

Подруга бдений и пиров?

Кипишь ли ты, златая чаша,

В руках веселых остряков?

Где ты, приют гостеприимный,

Приют любви и вольных муз,

Где с ними клятвою взаимной

Скрепили вечный мы союз,

Где дружбы знали мы блаженство,

Где в колпаке за круглый стол

Садилось милое равенство,

Где своенравный произвол

Менял бутылки, разговоры,

Рассказы, песни шалуна,

И разгорались наши споры

Огнем и шуток и вина?

Услышу ль я, мои поэты,

Богов торжественный язык?

Налей же мне вина кометы,²

Желай мне здравия, калмык³.

Разлуки долгой и тяжелой

Забыта хладная печаль;

Ты здесь, Амфитрион⁴ веселый,

Счастливец добрый, умный враль!..

Бывалой дружбой пламенея,

Благослови же мой возврат.

Но где же он, твой милый брат,

Недавный рекрут Гименея⁵?

Вы оба в прежни времена

В ночных беседах пировали

И сладкой лестью баловали

Певца свободы и вина.

Приди, прелестный Адонис⁶,

Улан Пафоса и Киферы,

Любимец ветреных Лаис,

Счастливый баловень Венеры.

И ты, о гражданин кулис,

Театра злой летописатель⁷,

Очаровательниц актрис

Непостоянный обожатель.

И я любил их остроту,

Веселость, ум и разговоры,

Любил улыбку, речи, взоры;

Но оскорбил я красоту⁸:

Когда она блистала славой

В дыму пылающих кадил,

В досаде, может быть неправой,

Хвалы я свистом заглушил.

Погибни, мести миг единый

И дерзкой лиры ложный звук,

Она виновна, милый друг,

Пред Мельпоменой и Моиной.

Вот храм парнасских трех цариц⁹

Всё так же осеняют своды;

Всё те же крики юных жриц,

Всё те же вьются хороводы.

Ужель умолк волшебный глас

Семеновой¹⁰, сей чудной музы,

Ужель навек, оставя нас,

Она расторгла с Фебом узы,

И славы русской луч угас!

Не верю, вновь она восстанет,

Ей вновь готова дань сердец,

Пред нами долго не увянет

Ее торжественный венец,

И для нее любовник славы,

Наперсник важных аонид,

Младой Катенин¹¹ воскресит

Софокла гений величавый

И ей порфиру возвратит.

    Война! Подъяты наконец,

    Шумят знамена бранной чести!

  Увижу кровь, увижу праздник мести;

Засвищет вкруг меня губительный свинец.

    И сколько сильных впечатлений

    Для жаждущей души моей:

    Стремленье бурных ополчений,

    Тревоги стана, звук мечей,

    И в роковом огне сражений

    Паденье ратных и вождей!

    Предметы гордых песнопений

    Разбудят мой уснувший гений.

Всё ново будет мне: простая сень шатра,

  Огни врагов, их чуждое взыванье,

Вечерний барабан, гром пушки, визг ядра

    И смерти грозной ожиданье.

Родишься ль ты во мне, слепая славы страсть,

Ты, жажда гибели, свирепый жар героев?

Венок ли мне двойной достанется на часть,

Кончину ль темную судил мне жребий боев,

И всё умрет со мной: надежды юных дней,

Священный сердца жар, к высокому стремленье,

Воспоминание и брата и друзей,

И мыслей творческих напрасное волненье,

И ты, и ты, любовь?.. Ужель ни бранный шум,

Ни ратные труды, ни ропот гордой славы,

Ничто не заглушит моих привычных дум?

    Я таю, жертва злой отравы:

Покой бежит меня; нет власти над собой,

И тягостная лень душою овладела…

    Что ж медлит ужас боевой?

Что ж битва первая еще не закипела?..

Друг Дельвиг, мой парнасский брат,

Твоей я прозой был утешен,

Но признаюсь, барон, я грешен:

Стихам я больше был бы рад.

Ты знаешь сам: в минувши годы

Я на брегу парнасских вод

Любил марать поэмы, оды,

И даже зрел меня народ

На кукольном театре моды.

Бывало, что ни напишу,

Всё для иных не Русью пахнет;

Об чем цензуру ни прошу,

Ото всего Тимковский¹ ахнет.

Теперь едва, едва дышу!

От воздержанья муза чахнет,

И редко, редко с ней грешу.

. . . . . . . . . .

К неверной славе я хладею;

И по привычке лишь одной

Лениво волочусь за нею,

Как муж за гордою женой.

Я позабыл ее обеты,

Одна свобода мой кумир,

Но всё люблю, мои поэты,

Счастливый голос ваших лир.

Так точно, позабыв сегодня

Проказы младости своей,

Глядит с улыбкой ваша сводня

На шашни молодых…

В стране, где Юлией венчанный

И хитрым Августом изгнанный

Овидий мрачны дни влачил;

Где элегическую лиру

Глухому своему кумиру

Он малодушно посвятил;

Далече северной столицы

Забыл я вечный ваш туман,

И вольный глас моей цевницы

Тревожит сонных молдаван.

Всё тот же я – как был и прежде,

С поклоном не хожу к невежде,

С Орловым¹ спорю, мало пью,

Октавию² – в слепой надежде –

Молебнов лести не пою.

И дружбе легкие посланья

Пишу без строгого страданья.

Ты, коему судьба дала

И смелый ум и дух высокий,

И важным песням обрекла,

Отраде жизни одинокой;

О ты, который воскресил

Ахилла призрак величавый,

Гомера музу нам явил³

И смелую певицу славы

От звонких уз освободил, –

Твой глас достиг уединенья,

Где я сокрылся от гоненья

Ханжи и гордого глупца,

И вновь он оживил певца,

Как сладкий голос вдохновенья.

Избранник Феба! твой привет,

Твои хвалы мне драгоценны;

Для муз и дружбы жив поэт.

Его враги ему презренны –

Он музу битвой площадной

Не унижает пред народом

И поучительной лозой

Зоила хлещет – мимоходом.

    Лемносский бог тебя сковал

    Для рук бессмертной Немезиды,

Свободы тайный страж, карающий кинжал,

Последний судия Позора и Обиды.

Где Зевса гром молчит, где дремлет меч Закона,

  Свершитель ты проклятий и надежд,

    Ты кроешься под сенью трона,

    Под блеском праздничных одежд.

  Как адский луч, как молния богов,

Немое лезвие злодею в очи блещет,

    И, озираясь, он трепещет

      Среди своих пиров.

Везде его найдет удар нежданный твой:

На суше, на морях, во храме, под шатрами,

    За потаенными замками,

    На ложе сна, в семье родной.

Шумит под Кесарем¹ заветный Рубикон,

Державный Рим упал, главой поник Закон;

    Но Брут восстал вольнолюбивый:

Ты Кесаря сразил – и, мертв, объемлет он

    Помпея мрамор горделивый.

Исчадье мятежей подъемлет злобный крик:

    Презренный, мрачный и кровавый,

    Над трупом Вольности безглавой

    Палач уродливый возник.

Апостол гибели², усталому Аиду

    Перстом он жертвы назначал,

    Но вышний суд ему послал

    Тебя и деву Эвмениду³.

О юный праведник, избранник роковой,

    О Занд⁴, твой век угас на плахе;

    Но добродетели святой

    Остался глас в казненном прахе.

В твоей Германии ты вечной тенью стал,

    Грозя бедой преступной силе –

    И на торжественной могиле

    Горит без надписи кинжал.

«Хоть, впрочем, он поэт изрядный,

Эмилий¹ человек пустой».

– «Да ты чем полон, шут нарядный?

А, понимаю: сам собой;

Ты полон дряни, милый мой!»

Меж тем как генерал Орлов¹ –

Обритый рекрут Гименея –

Священной страстью пламенея,

Под меру подойти готов;

Меж тем как ты, проказник умный,

Проводишь ночь в беседе шумной,

И за бутылками аи

Сидят Раевские мои² –

Когда везде весна младая

С улыбкой распустила грязь,

И с горя на брегах Дуная

Бунтует наш безрукий князь³…

Тебя, Раевских и Орлова,

И память Каменки любя,

Хочу сказать тебе два слова

Про Кишинев и про себя.

На этих днях, среди собора,

Митрополит⁴, седой обжора,

Перед обедом невзначай

Велел жить долго всей России

И с сыном птички и Марии

Пошел христосоваться в рай…

Я стал умен, я лицемерю –

Пощусь, молюсь и твердо верю,

Что бог простит мои грехи,

Как государь мои стихи.

Говеет Инзов, и намедни

Я променял парнасски бредни

И лиру, грешный дар судьбы,

На часослов и на обедни,

Да на сушеные грибы.

Однако ж гордый мой рассудок

Мое раскаянье бранит,

А мой ненабожный желудок

«Помилуй, братец, – говорит, –

Еще когда бы кровь Христова

Была хоть, например, лафит…

Иль кло-д-вужо, тогда б ни слова,

А то – подумай, как смешно! –

С водой молдавское вино».

Но я молюсь – и воздыхаю…

Крещусь, не внемлю сатане…

И всё невольно вспоминаю,

Давыдов, о твоем вине…

 Вот эвхаристия другая,

Когда и ты, и милый брат,

Перед камином надевая

Демократический халат,

Спасенья чашу наполняли

Беспенной, мерзлою струей

И на здоровье тех и той

До дна, до капли выпивали!..

Но те⁵ в Неаполе шалят,

А та⁶ едва ли там воскреснет…

Народы тишины хотят,

И долго их ярем не треснет.

Ужель надежды луч исчез?

Но нет! – мы счастьем насладимся,

Кровавой чаши причастимся –

И я скажу: Христос воскрес.

Я говорил тебе: страшися девы милой!

Я знал: она сердца влечет невольной силой.

Неосторожный друг, я знал: нельзя при ней

Иную замечать, иных искать очей.

Надежду потеряв, забыв измены сладость,

Пылает близ нее задумчивая младость;

Любимцы счастия, наперсники судьбы

Смиренно ей несут влюбленные мольбы;

Но дева гордая их чувства ненавидит

И, очи опустив, не внемлет и не видит.

Любимец ветреных Лаис,

Прелестный баловень Киприды –

Умей сносить, мой Адонис,

Ее минутные обиды!

Она дала красы младой

Тебе в удел очарованье,

И черный ус, и взгляд живой,

Любви улыбку и молчанье.

С тебя довольно, милый друг,

Пускай, желаний пылких чуждый,

Ты поцелуями подруг

Не наслаждаешься, что нужды?

В чаду веселий городских,

На легких играх Терпсихоры¹

К тебе красавиц молодых

Летят задумчивые взоры.

Увы! язык любви немой,

Сей вздох души красноречивый,

Быть должен сладок, милый мой,

Беспечности самолюбивой.

И счастлив ты своей судьбой.

А я, повеса вечно-праздный,

Потомок негров безобразный,

Взращенный в дикой простоте,

Любви не ведая страданий,

Я нравлюсь юной красоте

Бесстыдным бешенством желаний;

С невольным пламенем ланит

Украдкой нимфа молодая,

Сама себя не понимая,

На фавна иногда глядит.

Кто мне пришлет ее портрет,

Черты волшебницы прекрасной?

Талантов обожатель страстный,

Я прежде был ее поэт.

С досады, может быть неправой,

Когда одна в дыму кадил

Красавица блистала славой,

Я свистом гимны заглушил.

Погибни злобы миг единый,

Погибни лиры ложный звук:

Она виновна, милый друг,

Пред Селименой¹ и Моиной².

Так легкомысленной душой,

О боги! смертный вас поносит;

Но вскоре трепетной рукой

Вам жертвы новые приносит.

 Подруга думы праздной,

Чернильница моя,

Мой век разнообразный

Тобой украсил я.

Как часто друг веселья

С тобою забывал

Условный час похмелья

И праздничный бокал;

Под сенью хаты скромной

В часы печали томной

Была ты предо мной

С лампадой и мечтой. –

В минуты вдохновенья

К тебе я прибегал

И музу призывал

На пир воображенья.

Прозрачный, легкий дым

Носился над тобою,

И с трепетом живым

В нем быстрой чередою

. . . . . . . . . .[1]

Сокровища мои

На дне твоем таятся.

Тебя я посвятил

Занятиям досуга

И с ленью примирил:

Она твоя подруга.

С тобой успех узнал

Отшельник неизвестный…

Заветный твой кристал

Хранит огонь небесный;

И под вечер, когда

Перо по книжке бродит,

Без вялого труда

Оно в тебе находит

Концы моих стихов

И верность выраженья;

То звуков или слов

Нежданное стеченье,

То едкой шутки соль,

То правды слог суровый,

То странность рифмы новой,

Неслыханной дотоль.

С глупцов сорвав одежду,

Я весело клеймил

Зоила и невежду

Пятном твоих чернил…

Но их не разводил

Ни тайной злости пеной,

Ни ядом клеветы.

И сердца простоты

Ни лестью, ни изменой

Не замарала ты.

 Но здесь, на лоне лени,

Я слышу нежны пени

Заботливых друзей…

Ужели их забуду,

Друзей души моей,

И им неверен буду?

Оставь, оставь порой

Привычные затеи,

И дактил, и хореи

Для прозы почтовой.

Минуты хладной скуки,

Сердечной пустоты,

Уныние разлуки,

Всегдашние мечты,

Мои надежды, чувства

Без лести, без искусства

Бумаге передай…

Болтливостью небрежной

И ветреной и нежной

Их сердце утешай…

 Беспечный сын природы,

Пока златые годы

В забвенье трачу я,

Со мною неразлучно

Живи благополучно,

Наперсница моя.

 Когда же берег ада

Навек меня возьмет,

Когда навек уснет

Перо, моя отрада,

И ты, в углу пустом

Осиротев, остынешь

И навсегда покинешь

Поэта тихий дом…

Чедаев, друг мой милый,

Тебя возьмет, унылый;

Последний будь привет

Любимцу прежних лет. –

Иссохшая, пустая,

Меж двух его картин

Останься век немая,

Укрась его камин.

Взыскательного света

Очей не привлекай,

Но верного поэта

Друзьям напоминай.

В стране, где я забыл тревоги прежних лет,

Где прах Овидиев пустынный мой сосед,

Где слава для меня предмет заботы малой,

Тебя недостает душе моей усталой.

Врагу стеснительных условий и оков,

Не трудно было мне отвыкнуть от пиров,

Где праздный ум блестит, тогда как сердце дремлет,

И правду пылкую приличий хлад объемлет.

Оставя шумный круг безумцев молодых,

В изгнании моем я не жалел об них;

Вздохнув, оставил я другие заблужденья,

Врагов моих предал проклятию забвенья,

И, сети разорвав, где бился я в плену,

Для сердца новую вкушаю тишину.

В уединении мой своенравный гений

Познал и тихий труд, и жажду размышлений.

Владею днем моим; с порядком дружен ум;

Учусь удерживать вниманье долгих дум;

Ищу вознаградить в объятиях свободы

Мятежной младостью утраченные годы

И в просвещении стать с веком наравне.

Богини мира, вновь явились музы мне

И независимым досугам улыбнулись;

Цевницы брошенной уста мои коснулись;

Старинный звук меня обрадовал: и вновь

Пою мои мечты, природу и любовь,

И дружбу верную, и милые предметы,

Пленявшие меня в младенческие леты,

В те дни, когда, еще не знаемый никем,

Не зная ни забот, ни цели, ни систем,

Я пеньем оглашал приют забав и лени

И царскосельские хранительные сени.

 Но дружбы нет со мной: печальный, вижу я

Лазурь чужих небес, полдневные края;

Ни музы, ни труды, ни радости досуга,

Ничто не заменит единственного друга.

Ты был ценителем моих душевных сил;

О неизменный друг, тебе я посвятил

И краткий век, уже испытанный судьбою,

И чувства, может быть спасенные тобою!

Ты сердце знал мое во цвете юных дней;

Ты видел, как потом в волнении страстей

Я тайно изнывал, страдалец утомленный;

В минуту гибели над бездной потаенной

Ты поддержал меня недремлющей рукой;

Ты другу заменил надежду и покой;

Во глубину души вникая строгим взором,

Ты оживлял ее советом иль укором;

Твой жар воспламенял к высокому любовь;

Терпенье смелое во мне рождалось вновь;

Уж голос клеветы не мог меня обидеть:

Умел я презирать, умея ненавидеть.

Что нужды было мне в торжественном суде

Холопа знатного, невежды при звезде,

Или философа, который в прежни лета¹

Развратом изумил четыре части света,

Но, просветив себя, загладил свой позор:

Отвыкнул от вина и стал картежный вор?

Оратор Лужников², никем не замечаем,

Мне мало досаждал своим безвредным лаем.

Мне ль было сетовать о толках шалунов,

О лепетанье дам, зоилов и глупцов

И сплетней разбирать игривую затею,

Когда гордиться мог я дружбою твоею?

Благодарю богов: прешел я мрачный путь;

Печали ранние мою теснили грудь;

К печалям я привык, расчелся я с судьбою

И жизнь перенесу стоической душою.

 Одно желание: останься ты со мной!

Небес я не томил молитвою другой.

О скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки?

Когда соединим слова любви и руки?

Когда услышу я сердечный твой привет?

Как обниму тебя! Увижу кабинет,

Где ты всегда мудрец, а иногда мечтатель

И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель;

Приду, приду я вновь, мой милый домосед,

С тобою вспоминать беседы прежних лет,

Младые вечера, пророческие споры,

Знакомых мертвецов живые разговоры;

Поспорим, перечтем, посудим, побраним,

Вольнолюбивые надежды оживим,

И счастлив буду я; но только, ради бога,

Гони ты Шепинга³ от нашего порога.

Кто видел край, где роскошью природы

Оживлены дубравы и луга,

Где весело шумят и блещут воды

И мирные ласкают берега,

Где на холмы под лавровые своды

Не смеют лечь угрюмые снега?

Скажите мне: кто видел край прелестный,

Где я любил, изгнанник неизвестный?

Златой предел! любимый край Эльвины,

К тебе летят желания мои!

Я помню скал прибрежные стремнины,

Я помню вод веселые струи,

И тень, и шум – и красные долины,

Где в тишине простых татар семьи

Среди забот и с дружбою взаимной

Под кровлею живут гостеприимной.

Всё живо там, всё там очей отрада,

Сады татар, селенья, города;

Отражена волнами скал громада,

В морской дали теряются суда,

Янтарь висит на лозах винограда;

В лугах шумят бродящие стада…

И зрит пловец – могила Митридата

Озарена сиянием заката.

И там, где мирт шумит над падшей урной,

Увижу ль вновь сквозь темные леса

И своды скал, и моря блеск лазурный,

И ясные, как радость, небеса?

Утихнет ли волненье жизни бурной?

Минувших лет воскреснет ли краса?

Приду ли вновь под сладостные тени

Душой уснуть на лоне мирной лени?

Хромид в тебя влюблен: он молод, и не раз

Украдкою вдвоем мы замечали вас;

Ты слушаешь его, в безмолвии краснея;

Твой взор потупленный желанием горит,

    И долго после, Дионея,

Улыбку нежную лицо твое хранит.

В дыму, в крови, сквозь тучи стрел

  Теперь твоя дорога;

Но ты предвидишь свой удел,

  Грядущий наш Квирога!

И скоро, скоро смолкнет брань

  Средь рабского народа,

Ты молоток возьмешь во длань¹

  И воззовешь: свобода!

Хвалю тебя, о верный брат!

  О каменщик почтенный!

О Кишинев, о темный град!

  Ликуй, им просвещенный!

Умолкну скоро я. Но если в день печали

Задумчивой игрой мне струны отвечали;

Но если юноши, внимая молча мне,

Дивились долгому любви моей мученью;

Но если ты сама, предавшись умиленью,

Печальные стихи твердила в тишине

И сердца моего язык любила страстный;

Но если я любим, – позволь, о милый друг,

Позволь одушевить прощальный лиры звук

Заветным именем любовницы прекрасной.

Когда меня навек обымет смертный сон,

Над урною моей промолви с умиленьем:

Он мною был любим, он мне был одолжен

И песен и любви последним вдохновеньем.

Мой друг, забыты мной следы минувших лет

И младости моей мятежное теченье.

Не спрашивай меня о том, чего уж нет,

Что было мне дано в печаль и в наслажденье,

    Что я любил, что изменило мне.

Пускай я радости вкушаю не вполне;

Но ты, невинная, ты рождена для счастья.

Беспечно верь ему, летучий миг лови:

Душа твоя жива для дружбы, для любви,

    Для поцелуев сладострастья;

Душа твоя чиста: унынье чуждо ей;

Светла, как ясный день, младенческая совесть.

К чему тебе внимать безумства и страстей

    Незанимательную повесть?

Она твой тихий ум невольно возмутит;

Ты слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься;

Доверчивой души беспечность улетит,

И ты моей любви, быть может, ужаснешься.

Быть может, навсегда… Нет, милая моя,

Лишиться я боюсь последних наслаждений.

Не требуй от меня опасных откровений:

Сегодня я люблю, сегодня счастлив я.

. . . . . . Сокрылся он,

Любви, забав питомец нежный;

Кругом его глубокий сон

И хлад могилы безмятежной…

 Любил он игры наших дев,

Когда весной в тени дерев

Они кружились на свободе;

Но нынче в резвом хороводе

Не слышен уж его припев.

 Давно ли старцы любовались

Его веселостью живой,

Полупечально улыбались

И говорили меж собой:

«И мы любили хороводы,

Блистали также в нас умы;

Но погоди: приспеют годы,

И будешь то, что ныне мы;

Как нам, о мира гость игривый,

Тебе постынет белый свет;

Теперь играй…» Но старцы живы,

А он увял во цвете лет,

И без него друзья пируют,

Других уж полюбить успев;

Уж редко, редко именуют

Его в беседе юных дев.

Из милых жен, его любивших,

Одна, быть может, слезы льет

И память радостей почивших

Привычной думою зовет…

К чему?

    Над ясными водами

Гробницы мирною семьей

Под наклоненными крестами

Таятся в роще вековой.

Там, на краю большой дороги,

Где липа старая шумит,

Забыв сердечные тревоги,

Наш бедный юноша лежит…

 Напрасно блещет луч денницы,

Иль ходит месяц средь небес,

И вкруг бесчувственной гробницы

Ручей журчит и шепчет лес;

Напрасно утром за малиной

К ручью красавица с корзиной

Идет и в холод ключевой

Пугливо ногу опускает:

Ничто его не вызывает

Из мирной сени гробовой.

Чудесный жребий совершился:

Угас великий человек.

В неволе мрачной закатился

Наполеона грозный век.

Исчез властитель осужденный,

Могучий баловень побед,

И для изгнанника вселенной

Уже потомство настает.

О ты, чьей памятью кровавой

Мир долго, долго будет полн,

Приосенен твоею славой,

Почий среди пустынных волн!

Великолепная могила…

Над урной, где твой прах лежит,

Народов ненависть почила

И луч бессмертия горит.

Давно ль орлы твои летали

Над обесславленной землей?

Давно ли царства упадали

При громах силы роковой?

Послушны воле своенравной,

Бедой шумели знамена,

И налагал ярем державный

Ты на земные племена.

Когда надеждой озаренный

От рабства пробудился мир,

И галл десницей разъяренной

Низвергнул ветхий свой кумир;

Когда на площади мятежной

Во прахе царский труп лежал,

И день великий, неизбежный –

Свободы яркий день вставал, –

Тогда в волненье бурь народных

Предвидя чудный свой удел,

В его надеждах благородных

Ты человечество презрел.

В свое погибельное счастье

Ты дерзкой веровал душой,

Тебя пленяло самовластье

Разочарованной красой.

И обновленного народа

Ты буйность юную смирил,

Новорожденная свобода,

Вдруг онемев, лишилась сил;

Среди рабов до упоенья

Ты жажду власти утолил,

Помчал к боям их ополченья,

Их цепи лаврами обвил.

И Франция, добыча славы,

Плененный устремила взор,

Забыв надежды величавы,

На свой блистательный позор.

Ты вел мечи на пир обильный;

Всё пало с шумом пред тобой:

Европа гибла; сон могильный

Носился над ее главой.

И се, в величии постыдном

Ступил на грудь ее колосс.

Тильзит!.. (при звуке сем обидном

Теперь не побледнеет росс) –

Тильзит надменного героя

Последней славою венчал,

Но скучный мир, но хлад покоя

Счастливца душу волновал.

Надменный! кто тебя подвигнул?

Кто обуял твой дивный ум?

Как сердца русских не постигнул

Ты с высоты отважных дум?

Великодушного пожара

Не предузнав, уж ты мечтал,

Что мира вновь мы ждем, как дара;

Но поздно русских разгадал…

Россия, бранная царица,

Воспомни древние права!

Померкни, солнце Австерлица!

Пылай, великая Москва!

Настали времена другие:

Исчезни, краткий наш позор!

Благослови Москву, Россия!

Война: по гроб наш договор!

Оцепенелыми руками

Схватив железный свой венец,

Он бездну видит пред очами,

Он гибнет, гибнет наконец.

Бежат Европы ополченья;

Окровавленные снега

Провозгласили их паденье,

И тает с ними след врага.

И всё, как буря, закипело;

Европа свой расторгла плен;

Во след тирану полетело,

Как гром, проклятие племен.

И длань народной Немезиды

Подъяту видит великан:

И до последней все обиды

Отплачены тебе, тиран!

Искуплены его стяжанья

И зло воинственных чудес

Тоскою душного изгнанья

Под сенью чуждою небес.

И знойный остров заточенья

Полнощный парус посетит,

И путник слово примиренья

На оном камне начертит,

Где, устремив на волны очи,

Изгнанник помнил звук мечей

И льдистый ужас полуночи,

И небо Франции своей;

Где иногда, в своей пустыне

Забыв войну, потомство, трон,

Один, один о милом сыне

В унынье горьком думал он.

Да будет омрачен позором

Тот малодушный, кто в сей день

Безумным возмутит укором

Его развенчанную тень!

Хвала!.. Он русскому народу

Высокий жребий указал

И миру вечную свободу

Из мрака ссылки завещал.

Гречанка верная! не плачь, – он пал героем!

  Свинец врага в его вонзился грудь.

Не плачь – не ты ль ему сама пред первым боем

  Назначила кровавый Чести путь?

Тогда, тяжелую предчувствуя разлуку,

Супруг тебе простер торжественную руку,

Младенца своего в слезах благословил,

Но знамя черное Свободой восшумело.

Как Аристогитон, он миртом меч обвил,

Он в сечу ринулся – и падши совершил

    Великое, святое дело.

 Овидий, я живу близ тихих берегов,

Которым изгнанных отеческих богов

Ты некогда принес и пепел свой оставил.

Твой безотрадный плач места сии прославил,

И лиры нежный глас еще не онемел;

Еще твоей молвой наполнен сей предел.

Ты живо впечатлел в моем воображенье

Пустыню мрачную, поэта    заточенье,

Туманный свод небес, обычные снега

И краткой теплотой согретые луга.

Как часто, увлечен унылых струн игрою,

Я сердцем следовал, Овидий, за тобою!

Я видел твой корабль игралищем валов

И якорь, верженный близ диких берегов,

Где ждет певца любви жестокая награда.

Там нивы без теней, холмы без винограда;

Рожденные в снегах для ужасов войны,

Там хладной Скифии свирепые сыны,

За Истром утаясь, добычи ожидают

И селам каждый миг набегом угрожают.

Преграды нет для них: в волнах они плывут

И по́ льду звучному бестрепетно идут.

Ты сам (дивись, Назон, дивись судьбе превратной!),

Ты, с юных лет презрев волненье жизни ратной,

Привыкнув розами венчать свои власы

И в неге провождать беспечные часы,

Ты будешь принужден взложить и шлем тяжелый,

И грозный меч хранить близ лиры оробелой.

Ни дочерь, ни жена, ни верный сонм друзей,

Ни музы, легкие подруги прежних дней,

Изгнанного певца не усладят печали.

Напрасно грации стихи твои венчали,

Напрасно юноши их помнят наизусть:

Ни слава, ни лета, ни жалобы, ни грусть,

Ни песни робкие Октавия не тронут;

Дни старости твоей в забвении потонут.

Златой Италии роскошный гражданин,

В отчизне варваров безвестен и один,

Ты звуков родины вокруг себя не слышишь:

Ты в тяжкой горести далекой дружбе пишешь:

«О, возвратите мне священный град отцов

И тени мирные наследственных садов!

О други, Августу мольбы мои несите!

Карающую длань слезами отклоните!

Но если гневный бог досель неумолим

И век мне не видать тебя, великий Рим,

Последнею мольбой смягчая рок ужасный,

Приближьте хоть мой гроб к Италии прекрасной!»

Чье сердце хладное, презревшее харит,

Твое уныние и слезы укорит?

Кто в грубой гордости прочтет без умиленья

Сии элегии, последние творенья,

Где ты свой тщетный стон потомству передал?

 Суровый славянин, я слез не проливал,

Но понимаю их. Изгнанник самовольный,

И светом, и собой, и жизнью недовольный,

С душой задумчивой, я ныне посетил

Страну, где грустный век ты некогда влачил.

Здесь, оживив тобой мечты воображенья,

Я повторил твои, Овидий, песнопенья

И их печальные картины поверял;

Но взор обманутым мечтаньям изменял.

Изгнание твое пленяло втайне очи,

Привыкшие к снегам угрюмой полуночи.

Здесь долго светится небесная лазурь;

Здесь кратко царствует жестокость зимних бурь.

На скифских берегах переселенец новый,

Сын юга, виноград блистает пурпуровый.

Уж пасмурный декабрь на русские луга

Слоями расстилал пушистые снега;

Зима дышала там – а с вешней теплотою

Здесь солнце ясное катилось надо мною;

Младою зеленью пестрел увядший луг;

Свободные поля взрывал уж ранний плуг;

Чуть веял ветерок, под вечер холодея;

Едва прозрачный лед, над озером тускнея,

Кристаллом покрывал недвижные струи.

Я вспомнил опыты несмелые твои,

Сей день, замеченный крылатым вдохновеньем,

Когда ты в первый раз вверял с недоуменьем

Шаги свои волнам, окованным зимой…

И по́ льду новому, казалось, предо мной

Скользила тень твоя, и жалобные звуки

Неслися издали, как томный стон разлуки.

 Утешься: не увял Овидиев венец!

Увы, среди толпы затерянный певец,

Безвестен буду я для новых поколений,

И, жертва темная, умрет мой слабый гений

С печальной жизнию, с минутною молвой!..

Но если, обо мне потомок поздний мой

Узнав, придет искать в стране сей отдаленной

Близ праха славного мой след уединенный –

Брегов забвения оставя хладну сень,

К нему слетит моя признательная тень,

И будет мило мне его воспоминанье.

Да сохранится же заветное преданье:

Как ты, враждующей покорствуя судьбе,

Не славой – участью я равен был тебе.

Здесь, лирой северной пустыни оглашая,

Скитался я в те дни, как на брега Дуная

Великодушный грек свободу вызывал,

И ни единый друг мне в мире не внимал;

Но чуждые холмы, поля, и рощи сонны,

И музы мирные мне были благосклонны.

 Старайся наблюдать различные приметы.

Пастух и земледел в младенческие леты,

Взглянув на небеса, на западную тень,

Умеют уж предречь и ветр, и ясный день,

И майские дожди, младых полей отраду,

И мразов ранний хлад, опасный винограду.

Так, если лебеди, на лоне тихих вод

Плескаясь вечером, окличут твой приход,

Иль солнце яркое зайдет в печальны тучи,

Знай, завтра сонных дев разбудит дождь ревучий

Иль бьющий в окна град, а ранний селянин,

Готовясь уж косить высокий злак долин,

Услыша бури шум, не выйдет на работу

И погрузится вновь в ленивую дремоту.

Клеветник без дарованья,

Палок ищет он чутьем.

А дневного пропитанья

Ежемесячным враньем.

И вы поверить мне могли,

Как простодушная Аньеса¹?

В каком романе вы нашли,

Чтоб умер от любви повеса?

Послушайте: вам тридцать лет,

Да, тридцать лет – не многим боле.

Мне за двадцать; я видел свет,

Кружился долго в нем на воле;

Уж клятвы, слезы мне смешны;

Проказы утомить успели;

Вам также с вашей стороны

Измены верно надоели;

Остепенясь, мы охладели,

Некстати нам учиться вновь.

Мы знаем: вечная любовь

Живет едва ли три недели.

Сначала были мы друзья,

Но скука, случай, муж ревнивый…

Безумным притворился я,

И притворились вы стыдливой,

Мы поклялись… потом… увы!

Потом забыли клятву нашу;

Клеона полюбили вы,

А я наперсницу Наташу.

Мы разошлись; до этих пор

Всё хорошо, благопристойно.

Могли б мы жить без дальних ссор

Опять и дружно и спокойно;

Но нет! сегодня поутру

Вы вдруг в трагическом жару

Седую воскресили древность –

Вы проповедуете вновь

Покойных рыцарей любовь,

Учтивый жар и грусть и ревность.

Помилуйте – нет, право нет.

Я не дитя, хоть и поэт.

Когда мы клонимся к закату,

Оставим юный пыл страстей –

Вы старшей дочери своей,

Я своему меньшому брату:

Им можно с жизнию шалить

И слезы впредь себе готовить;

Еще пристало им любить,

А нам уже пора злословить.

Оставя честь судьбе на произвол,

Давыдова, живая жертва фурий,

От малых лет любила чуждый пол,

И вдруг беда! казнит ее Меркурий;

Раскаяться приходит ей пора,

Она лежит, глаз пухнет понемногу,

Вдруг лопнул он; что ж дама? – «Слава богу!

Всё к лучшему: вот . . . . .»

Не притворяйся, милый друг,

Соперник мой широкоплечий!

Тебе не страшен лиры звук,

Ни элегические речи.

Дай руку мне: ты не ревнив,

Я слишком ветрен и ленив,

Твоя красавица не дура;

Я вижу всё и не сержусь:

Она прелестная Лаура,

Да я в Петрарки не гожусь.

Христос воскрес, моя Ревекка!

Сегодня следуя душой

Закону бога-человека,

С тобой целуюсь, ангел мой.

А завтра к вере Моисея

За поцелуй я не робея

Готов, еврейка, приступить –

И даже то тебе вручить,

Чем можно верного еврея

От православных отличить.

«Куда вы? за город конечно,

Зефиром утренним дышать

И с вашей музою мечтать

Уединенно и беспечно?»

– Нет, я сбираюсь на базар,

Люблю базарное волненье,

Скуфьи жидов, усы болгар

И спор и крик, и торга жар,

Нарядов пестрое стесненье.

Люблю толпу, лохмотья, шум –

И жадной черни лай свободный.

«Так – наблюдаете – ваш ум

И здесь вникает в дух народный.

Сопровождать вас рад бы я,

Чтоб слышать ваши замечанья;

Но службы долг зовет меня,

Простите, нам не до гулянья».

– Куда ж? –

«В острог – сегодня мы

Выпровождаем из тюрьмы

За молдаванскую границу

. . . . . . Кирджали».

Мой милый, как несправедливы

Твои ревнивые мечты:

Я позабыл любви призывы

И плен опасной красоты;

Свободы друг миролюбивый,

В толпе красавиц молодых

Я, равнодушный и ленивый,

Своих богов не вижу в них.

Их томный взор, приветный лепет

Уже не властны надо мной.

Забыло сердце нежный трепет

И пламя юности живой.

Теперь уж мне влюбиться трудно,

Вздыхать неловко и смешно,

Надежде верить безрассудно,

Мужей обманывать грешно.

Прошел веселый жизни праздник.

Как мой задумчивый проказник,

Как Баратынский, я твержу¹:

«Нельзя ль найти подруги нежной?

Нельзя ль найти любви надежной?»

И ничего не нахожу.

Оставя счастья призрак ложный,

Без упоительных страстей,

Я стал наперсник осторожный

Моих неопытных друзей.

Когда любовник исступленный,

Тоскуя, плачет предо мной

И для красавицы надменной

Клянется жертвовать собой;

Когда в жару своих желаний

С восторгом изъясняет он

Неясных, темных ожиданий

Обманчивый, но сладкий сон

И, крепко руку сжав у друга,

Клянет ревнивого супруга

Или докучливую мать, –

Его безумным увереньям

И поминутным повтореньям

Люблю с участием внимать;

Я льщу слепой его надежде,

Я молод юностью чужой

И говорю: так было прежде

Во время оно и со мной.

 Лечись – иль быть тебе Панглосом¹,

Ты жертва вредной красоты –

И то-то, братец, будешь с носом,

Когда без носа будешь ты.

Добра чужого не желать

Ты, боже, мне повелеваешь;

Но меру сил моих ты знаешь –

Мне ль нежным чувством управлять?

Обидеть друга не желаю,

И не хочу его села,

Не нужно мне его вола,

На всё спокойно я взираю:

Ни дом его, ни скот, ни раб,

Не лестна мне вся благостыня.

Но ежели его рабыня

Прелестна… Господи! я слаб!

И ежели его подруга

Мила, как ангел во плоти, –

О боже праведный! прости

Мне зависть ко блаженству друга.

Кто сердцем мог повелевать?

Кто раб усилий бесполезных?

Как можно не любить любезных?

Как райских благ не пожелать?

Смотрю, томлюся и вздыхаю,

Но строгий долг умею чтить,

Страшусь желаньям сердца льстить,

Молчу… и втайне я страдаю.

  Князь Г. – со мною не знаком.

  Я не видал такой негодной смеси;

  Составлен он из подлости и спеси,

  Но подлости побольше спеси в нем.

  В сраженье трус, в трактире он бурлак,

В передней он подлец, в гостиной он дурак.

Наперсница моих сердечных дум,

О ты, чей глас приятный и небрежный

Смирял порой страстей порыв мятежный

И веселил порой унылый ум,

О верная, задумчивая лира

. . . . . . . . . .

Я не люблю твоей Корины,

Скучны любезности картины.

В ней только слезы да печаль

И фразы госпожи де Сталь.

Милее мне живая младость,

Рассудок с сердцем пополам,

Приятной лести жар и сладость,

И смелость едких эпиграмм,

Веселость шуток и рассказов,

Воображенье, ум и вкус,

И для того, мой Безобразов,

К тебе . . . . . . .

Раззевавшись от обедни,

К Катакази¹ еду в дом.

Что за греческие бредни,

Что за греческий содом!

Подогнув под… ноги,

За вареньем, средь прохлад,

Как египетские боги,

Дамы преют и молчат.

«Признаюсь пред всей Европой,

Хромоногая² кричит: –

Маврогений³ . . . . .

Душу, сердце мне томит.

Муж! вотще карманы грузно

Ты набил в семье моей.

И вотще ты пятишь гузно,

Маврогений мне милей».

Здравствуй, круглая соседка⁴!

Ты бранчива, ты скупа,

Ты неловкая кокетка,

Ты плешива, ты глупа.

Говорить с тобой нет мочи –

Всё прощаю! бог с тобой;

Ты с утра до темной ночи

Рада в банк играть со мной.

Вот еврейка с Тадарашкой⁵.

Пламя пышет в подлеце,

Лапу держит под рубашкой,

Рыло на ее лице.

Весь от ужаса хладею:

Ах, еврейка, бог убьет!

Если верить Моисею,

Скотоложница умрет!

Ты наказана сегодня,

И тебя пронзил Амур,

О чувствительная сводня,

О краса молдавских дур.

Смотришь: каждая девица

Пред тобою с молодцом,

Ты ж одна, моя вдовица,

С указательным перстом.

Ты умна, велеречива,

Кишиневская Жанлис,

Ты бела, жирна, шутлива,

Пучеокая Тарсис⁶.

Не хочу судить я строго,

Но к тебе не льнет душа –

Так послушай, ради бога,

Будь глупа, да хороша.

Тадарашка в вас влюблен

  И для ваших ножек,

Говорят, заводит он

  Род каких-то дрожек.

Нам приходит не легко;

  Как неосторожно!

Ох! на дрожках далеко

  Вам уехать можно.

    Недавно бедный музульман

    В Юрзуфе жил с детьми, с женою;

Душевно почитал священный Алькоран

    И счастлив был своей судьбою;

Мехмет (так звался он) прилежно целый день

    Ходил за ульями, за стадом

    И за домашним виноградом,

    Не зная, что такое лень;

Жену свою любил – Фатима это знала,

И каждый год ему детей она рожала –

По-нашему, друзья, хоть это и смешно,

  Но у татар уж так заведено. –

    Фатима раз (она в то время

    Несла трехмесячное бремя,

А каждый ведает, что в эти времена

И даже самая степенная жена

Имеет прихоти то эти, то другие,

    И боже упаси, какие!)

Фатима говорит умильно муженьку:

«Мой друг, мне хочется ужасно каймаку.

    Теряю память я, рассудок,

    Во мне так и горит желудок;

Я не спала всю ночь – и посмотри, душа,

Сегодня, верно, я совсем нехороша;

    Всего мне должно опасаться:

    Не смею даже почесаться,

Чтоб крошку не родить с сметаной на носу –

    Такой я муки не снесу.

Любезный, миленький, красавец, мой дружочек,

Достань мне каймаку хоть крохотный кусочек».

Мехмет разнежился, собрался, завязал

    В кушак тарелку жестяную;

Детей благословил, жену поцеловал

И мигом в ближнюю долину побежал,

    Чтобы порадовать больную.

Не шел он, а летел – зато в обратный путь

Пустился по горам, едва, едва шагая;

И скоро стал искать, совсем изнемогая,

    Местечка, где бы отдохнуть.

    По счастью, на конце долины

      Увидел он ручей,

Добрел до берегов и лег в тени ветвей.

    Журчанье вод, дерев вершины,

Душистая трава, прохладный бережок,

    И тень, и легкий ветерок –

    Всё нежило, всё говорило:

«Люби иль почивай!» – Люби! таких затей

    Мехмету в ум не приходило,

Хоть он и мог. – Но спать! вот это мило –

    Благоразумно и верней. –

За то Мехмет, как царь, уснул в долине;

Положим, что царям приятно спать дано

    Под балдахином на перине,

    Хоть это, впрочем, мудрено.

Язвительный поэт, остряк замысловатый,

И блеском колких слов, и шутками богатый

Счастливый Вяземский, завидую тебе.

Ты право получил, благодаря судьбе,

Смеяться весело над Злобою ревнивой,

Невежество разить анафемой игривой.

Эллеферия¹, пред тобой

Затмились прелести другие,

Горю тобой, я вечно твой,

Я твой навек, Эллеферия!

Ее пугает света шум,

Придворный блеск ей неприятен;

Люблю в ней пылкий, правый ум.

И сердцу глас ее понятен.

На юге, в мирной темноте

Живи со мной, Эллеферия,

Твоей . . . . . красоте

Вредна холодная Россия.

Примите новую тетрадь,

Вы, юноши, и вы, девицы, –

Не веселее ль вам читать

Игривой музы небылицы,

Чем пиндарических похвал

Высокопарные страницы

Иль усыпительный журнал,

Который, ввек не зная цели,

Усердно так тяжел и груб

И ровно кажды две недели

Быть хочет зол, и только глуп.

———

О вы, которые любили

Парнаса тайные цветы

И своевольные мечты

Вниманьем слабым наградили,

Спасите труд небрежный мой –

Под сенью своего покрова

От рук невежества слепого,

От взоров зависти косой.

Картины, думы и рассказы

Для вас я вновь перемешал,

Смешное с важным сочетал

И бешеной любви проказы

В архивах ада отыскал…

Вот муза, резвая болтунья,

Которую ты столь любил.

Раскаялась моя шалунья,

Придворный тон ее пленил;

Ее всевышний осенил

Своей небесной благодатью –

Она духовному занятью

Опасной жертвует игрой.

Не удивляйся, милый мой,

Ее израильскому платью –

Прости ей прежние грехи

И под заветною печатью

Прими опасные стихи.

Если с нежной красотой

Вы чувствительны душою,

Если горести чужой

Вам ужасно быть виною,

Если тяжко помнить вам

Жертву тайного страданья –

Не оставлю сим листам

Моего воспоминанья.

  Певец-гусар, ты пел биваки,

  Раздолье ухарских пиров

  И грозную потеху драки,

  И завитки своих усов.

  С веселых струн во дни покоя

  Походную сдувая пыль,

  Ты славил, лиру перестроя,

  Любовь и мирную бутыль.

———

Я слушаю тебя и сердцем молодею.

  Мне сладок жар твоих речей,

  Печальный, снова пламенею

  Воспоминаньем прежних дней.

———

  Я всё люблю язык страстей,

  Его пленительные звуки

  Приятны мне, как глас друзей

  Во дни печальные разлуки.

A son amant Eglé sans résistance

Avait cédé – mais lui pâle et perclus

Se déménait – enfin n'en pouvant plus

Tout essoufflé tira… sa révérance, –

«Monsieur, – Eglé d'un ton plein d'arrogance, –

Parlez, Monsieur: pourquoi donc mon aspect

Vous glace-t-il? m'en direz vous la cause?

Est-ce dégoût?» – Mon dieu, c'est autre chose. –

«Excès d'amour?» – Non, excès de respect.[2]

J'ai possédé maîtresse honnête.

Je la servais comme il lui faut,

Mais je n'ai point tourné de tête, –

Je n'ai jamais visé si haut.[3]

В твою светлицу, друг мой нежный,

Я прихожу в последний раз.

Любви, отрады безмятежной

Делю с тобой последний час.

Вперед одна в надежде томной

Не жди меня средь ночи темной,

До первых утренних лучей

    Не жги свечей.

Теснится средь толпы еврей сребролюбивый.

Под буркою казак, Кавказа властелин,

  Болтливый грек и турок молчаливый,

  И важный перс, и хитрый армянин –¹

Генерал не попал

. . . . . . . .

Но к обеду опоздал,

    И вздыхает Зоя.²

    во дни Дадона

Был монастырь, где чернецы

Без правила и без закона³

В беспечных радостях, в живом очарованье,

О дни весны моей, вы скоро утекли.

Теките медленней в моем воспоминанье

Одна черта руки моей,

Тебе довольно, друг мой нежный –

Над облаками скачут лани

Гостомыслову могилу грозную вижу…

Легконогие елени по лесу рыщут…

Есть надежда! верь, Вадим, народ натерпелся…

Он далече, далече плывет в печальном тумане…⁴

Вдали тех пропастей глубоких,

Где в муках вечных и жестоких

Где слез во мраке льются реки,

Откуда изгнаны навеки

Надежда, мир, любовь и сон,

Где море адское клокочет,

Где, грешника внимая стон,

Ужасный Сатана хохочет…⁵

Нет ветра – синяя волна

На прах Афин . . . катится;

. . . . . . . . . .

Высокая могила зрится.⁶

Ведите же прежде телят вы к вымени…

юницы.

Сия пустынная страна

Священна для души поэта:

Она Державиным воспета

И славой русскою полна.

Еще доныне тень Назона

Дунайских ищет берегов;

Она летит на сладкий зов

Питомцев муз и Аполлона,

И с нею часто при луне

Брожу вдоль берега крутого;

Но, друг, обнять милее мне

В тебе Овидия живого.

Я жду обещанной тетради:

Что ж медлишь, милый трубадур!

Пришли ее мне, Феба ради,

И награди тебя Амур.

Вчера был день разлуки шумной,

Вчера был Вакха буйный пир,

При кликах юности безумной,

При громе чаш, при звуке лир.

Так! Музы вас благословили,

Венками свыше осеня,

Когда вы, други, отличили

Почетной чашею меня.

Честолюбивой позолотой

Не ослепляя наших глаз,

Она не суетной работой,

Не резьбою пленяла нас;

Но тем одним лишь отличалась,

Что, жажду скифскую поя,

Бутылка полная вливалась

В ее широкие края.

Я пил – и думою сердечной

Во дни минувшие летал

И горе жизни скоротечной

И сны любви воспоминал.

Меня смешила их измена:

И скорбь исчезла предо мной,

Как исчезает в чашах пена

Под зашипевшею струей.

Как ныне сбирается вещий Олег

  Отмстить неразумным хозарам:

Их села и нивы за буйный набег

  Обрек он мечам и пожарам;

С дружиной своей, в цареградской броне,

Князь по полю едет на верном коне.

Из темного леса навстречу ему

  Идет вдохновенный кудесник,

Покорный Перуну старик одному,

  Заветов грядущего вестник,

В мольбах и гаданьях проведший весь век.

И к мудрому старцу подъехал Олег.

«Скажи мне, кудесник, любимец богов,

  Что сбудется в жизни со мною?

И скоро ль, на радость соседей-врагов,

  Могильной засыплюсь землею?

Открой мне всю правду, не бойся меня:

В награду любого возьмешь ты коня».

«Волхвы не боятся могучих владык,

  А княжеский дар им не нужен;

Правдив и свободен их вещий язык

  И с волей небесною дружен.

Грядущие годы таятся во мгле;

Но вижу твой жребий на светлом челе.

Запомни же ныне ты слово мое:

  Воителю слава – отрада;

Победой прославлено имя твое:

  Твой щит на вратах Цареграда:

И волны и суша покорны тебе;

Завидует недруг столь дивной судьбе.

И синего моря обманчивый вал

  В часы роковой непогоды,

И пращ, и стрела, и лукавый кинжал

  Щадят победителя годы…

Под грозной броней ты не ведаешь ран;

Незримый хранитель могущему дан.

Твой конь не боится опасных трудов;

  Он, чуя господскую волю,

То смирный стоит под стрелами врагов,

  То мчится по бранному полю,

И холод и сеча ему ничего.

Но примешь ты смерть от коня своего».

Олег усмехнулся – однако чело

  И взор омрачилися думой.

В молчанье, рукой опершись на седло,

  С коня он слезает угрюмый;

И верного друга прощальной рукой

И гладит и треплет по шее крутой.

«Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,

  Расстаться настало нам время:

Теперь отдыхай! уж не ступит нога

  В твое позлащенное стремя.

Прощай, утешайся – да помни меня.

Вы, отроки-други, возьмите коня!

Покройте попоной, мохнатым ковром;

  В мой луг под уздцы отведите;

Купайте, кормите отборным зерном;

  Водой ключевою поите».

И отроки тотчас с конем отошли,

А князю другого коня подвели.

Пирует с дружиною вещий Олег

  При звоне веселом стакана.

И кудри их белы, как утренний снег

  Над славной главою кургана…

Они поминают минувшие дни

И битвы, где вместе рубились они…

«А где мой товарищ? – промолвил Олег, –

  Скажите, где конь мой ретивый?

Здоров ли? всё так же ль лего́к его бег?

  Всё тот же ль он бурный, игривый?»

И внемлет ответу: на холме крутом

Давно уж почил непробудным он сном.

Могучий Олег головою поник

  И думает: «Что же гаданье?

Кудесник, ты лживый, безумный старик!

  Презреть бы твое предсказанье!

Мой конь и доныне носил бы меня».

И хочет увидеть он кости коня.

Вот едет могучий Олег со двора,

  С ним Игорь и старые гости,

И видят: на холме, у брега Днепра,

  Лежат благородные кости;

Их моют дожди, засыпает их пыль,

И ветер волнует над ними ковыль.

Князь тихо на череп коня наступил

  И молвил: «Спи, друг одинокий!

Твой старый хозяин тебя пережил:

  На тризне, уже недалекой,

Не ты под секирой ковыль обагришь

И жаркою кровью мой прах напоишь!

Так вот где таилась погибель моя!

  Мне смертию кость угрожала!»

Из мертвой главы гробовая змия

  Шипя между тем выползала;

Как черная лента, вкруг ног обвилась:

И вскрикнул внезапно ужаленный князь.

Ковши круговые, запенясь, шипят

  На тризне плачевной Олега:

Князь Игорь и Ольга на холме сидят;

  Дружина пирует у брега;

Бойцы поминают минувшие дни

И битвы, где вместе рубились они.

 Ты, сердцу непонятный мрак²,

Приют отчаянья слепого,

Ничтожество! пустой призрак,

Не жажду твоего покрова!

Мечтанья жизни разлюбя,

Счастливых дней не знав от века,

Я всё не верую в тебя,

Ты чуждо мысли человека!

Тебя страшится гордый ум!

Так путник, с вышины внимая

Ручьев альпийских вечный шум

И взоры в бездну погружая,

Невольным ужасом томим,

Дрожит, колеблется: пред ним

Предметы движутся, темнеют,

В нем чувства хладные немеют,

Кругом оплота ищет он,

Всё мчится, меркнет, исчезает…

И хладный обморока сон

На край горы его бросает…

Конечно, дух бессмертен мой,

Но, улетев в миры иные,

Ужели с ризой гробовой

Все чувства брошу я земные

И чужд мне будет мир земной?

Ужели там, где всё блистает

Нетленной славой и красой,

Где чистый пламень пожирает

Несовершенство бытия,

Минутной жизни впечатлений

Не сохранит душа моя,

Не буду ведать сожалений,

Тоску любви забуду я?..

 Любви! Но что же за могилой

Переживет еще меня?

Во мне бессмертна память милой,

Что без нее душа моя?

Зачем не верить вам, поэты?

Да, тени тайною толпой

От берегов печальной Леты

Слетаются на брег земной.

Они уныло посещают

Места, где жизнь была милей,

И в сновиденьях утешают

Сердца покинутых друзей…

Они, бессмертие вкушая,

В Элизий поджидают их,

Как в праздник ждет семья родная

Замедливших гостей своих…

 Мечты поэзии прелестной,

Благословенные мечты!

Люблю ваш сумрак неизвестный

И ваши тайные цветы.

 Так, если удаляться можно

Оттоль, где вечный свет горит,

Где счастье вечно, непреложно,

Мой дух к Юрзуфу прилетит.

Счастливый край, где блещут воды,

Лаская пышные брега,

И светлой роскошью природы

Озарены холмы, луга,

Где скал нахмуренные своды³

. . . . . . . . . .

 Ты вновь со мною, наслажденье;

В душе утихло мрачных дум

Однообразное волненье!

Воскресли чувства, ясен ум.

Какой-то негой неизвестной,

Какой-то грустью полон я;

Одушевленные поля,

Холмы Тавриды, край прелестный,

Я снова посещаю вас,

Пью жадно воздух сладострастья,

Как будто слышу близкий глас

Давно затерянного счастья.

. . . . . . . . . .

 За нею по наклону гор⁴

Я шел дорогой неизвестной,

И примечал мой робкий взор

Следы ноги ее прелестной.

Зачем не смел ее следов

Коснуться жаркими устами

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

Нет, никогда средь бурных дней

Мятежной юности моей

Я не желал с таким волненьем

Лобзать уста младых Цирцей

И перси, полные томленьем.

. . . . . . . . . .

 Один, один остался я.

Пиры, любовницы, друзья

Исчезли с легкими мечтами,

Померкла молодость моя

С ее неверными дарами.

Так свечи, в долгу ночь горев

Для резвых юношей и дев,

В конце безумных пирований

Бледнеют пред лучами дня.

. . . . . . . . . .

Не тем горжусь я, мой певец,

Что привлекать умел стихами

Вниманье пламенных сердец,

Играя смехом и слезами,

Не тем горжусь, что иногда

Мои коварные напевы

Смиряли в мыслях юной девы

Волненье страха и стыда,

Не тем, что у столба сатиры

Разврат и злобу я казнил,

И что грозящий голос лиры

Неправду в ужас приводил,

Что непреклонным вдохновеньем

И бурной юностью моей

И страстью воли и гоненьем

Я стал известен меж людей, –

Иная, высшая награда

Была мне роком суждена –

Самолюбивых дум отрада!

Мечтанья суетного сна!..

. . . . . . . . . .

Ты рождена воспламенять

Воображение поэтов,

Его тревожить и пленять

Любезной живостью приветов,

Восточной странностью речей,

Блистаньем зеркальных очей

И этой ножкою нескромной;

Ты рождена для неги томной,

Для упоения страстей.

Скажи: когда певец Леилы

В мечтах небесных рисовал

Свой неизменный идеал,

Уж не тебя ль изображал

Поэт мучительный и милый?

Быть может, в дальней стороне,

Под небом Греции священной,

Тебя страдалец вдохновенный

Узнал иль видел, как во сне,

И скрылся образ незабвенный

В его сердечной глубине.

Быть может, лирою счастливой

Тебя волшебник искушал;

Невольный трепет возникал

В твоей груди самолюбивой,

И ты, склонясь к его плечу…

Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой

Питать я пламя не хочу;

Мне долго счастье чуждо было.

Мне ново наслаждаться им,

И, тайной грустию томим,

Боюсь: неверно всё, что мило.

Горишь ли ты, лампада наша,

Подруга бдений и пиров?

Кипишь ли ты, златая чаша,

В руках веселых остряков?

Всё те же ль вы, друзья веселья,

Друзья Киприды и стихов?

Часы любви, часы похмелья

По-прежнему ль летят на зов

Свободы, Лени и Безделья?

В изгнанье скучном, каждый час

Горя завистливым желаньем,

Я к вам лечу воспоминаньем,

Воображаю, вижу вас:

Вот он, приют гостеприимный,

Приют любви и вольных муз,

Где с ними клятвою взаимной

Скрепили вечный мы союз,

Где дружбы знали мы блаженство,

Где в колпаке за круглый стол

Садилось милое Равенство,

Где своенравный произвол

Менял бутылки, разговоры,

Рассказы, песни шалуна;

И разгорались наши споры

От искр и шуток и вина.

Вновь слышу, верные поэты,

Ваш очарованный язык…

Налейте мне вина кометы,

Желай мне здравия, калмык!

Ты прав, мой друг, – напрасно я презрел

  Дары природы благосклонной.

Я знал досуг, беспечный муз удел,

  И наслажденья лени сонной,

Красы Лаис, заветные пиры,

  И клики радости безумной,

И мирных муз минутные дары,

  И лепетанье славы шумной.

Я дружбу знал – и жизни молодой

  Ей отдал ветреные годы,

И верил ей за чашей круговой

  В часы веселий и свободы;

Я знал любовь, не мрачною тоской,

  Не безнадежным заблужденьем,

Я знал любовь прелестною мечтой,

  Очарованьем, упоеньем.

Младых бесед оставя блеск и шум,

  Я знал и труд и вдохновенье,

И сладостно мне было жарких дум

  Уединенное волненье.

Но всё прошло! – остыла в сердце кровь.

  В их наготе я ныне вижу

И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь,

  И мрачный опыт ненавижу.

Свою печать утратил резвый нрав,

  Душа час от часу немеет;

В ней чувств уж нет. Так легкий лист дубрав

  В ключах кавказских каменеет.

Разоблачив пленительный кумир,

  Я вижу призрак безобразный.

Но что ж теперь тревожит хладный мир

  Души бесчувственной и праздной?

Ужели он казался прежде мне

  Столь величавым и прекрасным.

Ужели в сей позорной глубине

  Я наслаждался сердцем ясным!

Что ж видел в нем безумец молодой,

  Чего искал, к чему стремился,

Кого ж, кого возвышенной душой

  Боготворить не постыдился?

Я говорил пред хладною толпой

  Языком Истины свободной,

Но для толпы ничтожной и глухой

  Смешон глас сердца благородный.

———

Везде ярем, секира иль венец,

  Везде злодей иль малодушный,

А человек везде тиран иль льстец,

  Иль предрассудков раб послушный.

 Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой,

Сегодня рассуждать задумал я с тобой.

Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,

Цензуру поносить хулой неосторожной;

Что нужно Лондону, то рано для Москвы.

У нас писатели, я знаю, каковы;

Их мыслей не теснит цензурная расправа,

И чистая душа перед тобою права.

 Во-первых, искренне я признаюсь тебе,

Нередко о твоей жалею я судьбе:

Людской бессмыслицы присяжный толкователь,

Хвостова¹, Буниной² единственный читатель,

Ты вечно разбирать обязан за грехи

То прозу глупую, то глупые стихи.

Российских авторов нелегкое встревожит:

Кто английский роман с французского преложит,

Тот оду сочинит, потея да кряхтя,

Другой трагедию напишет нам шутя –

До них нам дела нет; а ты читай, бесися,

Зевай, сто раз засни – а после подпишися.

 Так, цензор мученик; порой захочет он

Ум чтеньем освежить; Руссо, Вольтер, Бюффон,

Державин, Карамзин манят его желанье,

А должен посвятить бесплодное вниманье

На бредни новые какого-то враля,

Которому досуг петь рощи да поля,

Да, связь утратя в них, ищи ее сначала

Или вымарывай из тощего журнала

Насмешки грубые и площадную брань,

Учтивых остряков затейливую дань.

 Но цензор гражданин, и сан его священный:

Он должен ум иметь прямой и просвещенный;

Он сердцем почитать привык алтарь и трон;

Но мнений не теснит и разум терпит он.

Блюститель тишины, приличия и нравов,

Не преступает сам начертанных уставов,

Закону преданный, отечество любя,

Принять ответственность умеет на себя;

Полезной Истине пути не заграждает,

Живой поэзии резвиться не мешает.

Он друг писателю, пред знатью не труслив,

Благоразумен, тверд, свободен, справедлив.

 А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?

Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами;

Не понимая нас, мараешь и дерешь;

Ты черным белое по прихоти зовешь:

Сатиру пасквилем, поэзию развратом,

Глас правды мятежом, Куницына³ Маратом.

Решил, а там поди, хоть на тебя проси.

Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси,

Благодаря тебя, не видим книг доселе?

И если говорить задумают о деле,

То, славу русскую и здравый ум любя,

Сам государь велит печатать без тебя⁴.

Остались нам стихи: поэмы, триолеты.

Баллады, басенки, элегии, куплеты,

Досугов и любви невинные мечты,

Воображения минутные цветы.

О варвар! кто из нас, владельцев русской лиры,

Не проклинал твоей губительной секиры?

Докучным евнухом ты бродишь между муз;

Ни чувства пылкие, ни блеск ума, ни вкус,

Ни слог певца Пиров,⁵ столь чистый, благородный, –

Ничто не трогает души твоей холодной.

На всё кидаешь ты косой, неверный взгляд.

Подозревая всё, во всем ты видишь яд.

Оставь, пожалуй, труд, нимало не похвальный:

Парнас не монастырь и не гарем печальный,

И, право, никогда искусный коновал

Излишней пылкости Пегаса не лишал.

Чего боишься ты? поверь мне, чьи забавы –

Осмеивать Закон, правительство иль нравы,

Тот не подвергнется взысканью твоему;

Тот не знаком тебе, мы знаем почему –

И рукопись его, не погибая в Лете,

Без подписи твоей разгуливает в свете.

Барков шутливых од тебе не посылал,

Радищев, рабства враг, цензуры избежал,

И Пушкина стихи⁶ в печати не бывали;

Что нужды? их и так иные прочитали.

Но ты свое несешь, и в наш премудрый век

Едва ли Шаликов не вредный человек.

Зачем себя и нас терзаешь без причины?

Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины?

Прочти, пойми его; увидишь ясно в нем

Свой долг, свои права, пойдешь иным путем.

В глазах монархини сатирик превосходный⁷

Невежество казнил в комедии народной,

Хоть в узкой голове придворного глупца

Кутейкин и Христос два равные лица.

Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры

Их горделивые разоблачал кумиры;

Хемницер Истину с улыбкой говорил,

Наперсник Душеньки⁸ двусмысленно шутил,

Киприду иногда являл без покрывала –

И никому из них цензура не мешала.

Ты что-то хмуришься; признайся, в наши дни

С тобой не так легко б разделались они?

Кто ж в этом виноват? перед тобой зерцало:

Дней Александровых прекрасное начало.

Проведай, что в те дни произвела печать.

На поприще ума нельзя нам отступать.

Старинной глупости мы праведно стыдимся,

Ужели к тем годам мы снова обратимся,

Когда никто не смел Отечество назвать

И в рабстве ползали и люди и печать?

Нет, нет! оно прошло, губительное время,

Когда Невежества несла Россия бремя.

Где славный Карамзин снискал себе венец,

Там цензором уже не может быть глупец…

Исправься ж: будь умней и примирися с нами.

 «Всё правда, – скажешь ты, – не стану спорить с вами:

Но можно ль цензору по совести судить?

Я должен то того, то этого щадить.

Конечно, вам смешно – а я нередко плачу,

Читаю да крещусь, мараю наудачу –

На всё есть мода, вкус; бывало, например,

У нас в большой чести Бентам, Руссо, Вольтер,

А нынче и Милот попался в наши сети.

Я бедный человек; к тому ж жена и дети…»

 Жена и дети, друг, поверь – большое зло:

От них всё скверное у нас произошло.

Но делать нечего; так если невозможно

Тебе скорей домой убраться осторожно

И службою своей ты нужен для царя,

Хоть умного себе возьми секретаря.

На языке, тебе невнятном,

Стихи прощальные пишу;

Но в заблуждении приятном

Вниманья твоего прошу:

Мой друг, доколе не увяну,

В разлуке чувство погубя,

Боготворить не перестану

Тебя, мой друг, одну тебя.

На чуждые черты взирая,

Верь только сердцу моему,

Как прежде верила ему,

Его страстей не понимая.

Наперсница волшебной старины,

Друг вымыслов, игривых и печальных,

Тебя я знал во дни моей весны,

Во дни утех и снов первоначальных.

Я ждал тебя; в вечерней тишине

Являлась ты веселою старушкой

И надо мной сидела в шушуне,

В больших очках и с резвою гремушкой.

Ты, детскую качая колыбель,

Мой юный слух напевами пленила

И меж пелен оставила свирель,

Которую сама заворожила.

Младенчество прошло, как легкий сон.

Ты отрока беспечного любила,

Средь важных муз тебя лишь помнил он,

И ты его тихонько посетила;

Но тот ли был твой образ, твой убор?

Как мило ты, как быстро изменилась!

Каким огнем улыбка оживилась!

Каким огнем блеснул приветный взор!

Покров, клубясь волною непослушной,

Чуть осенял твой стан полувоздушный;

Вся в локонах, обвитая венком,

Прелестницы глава благоухала;

Грудь белая под желтым жемчугом

Румянилась и тихо трепетала…

Когда средь оргий жизни шумной

Меня постигнул остракизм,

Увидел я толпы безумной

Презренный, робкий эгоизм.

Без слез оставил я с досадой

Венки пиров и блеск Афин,

Но голос твой мне был отрадой,

Великодушный гражданин!

Пускай судьба определила

Гоненья грозные мне вновь,

Пускай мне дружба изменила,

Как изменяла мне любовь,

В моем изгнанье позабуду

Несправедливость их обид:

Они ничтожны – если буду

Тобой оправдан, Аристид.

Недавно я в часы свободы

Устав наездника читал

И даже ясно понимал

Его искусные доводы;

Узнал я резкие черты

Неподражаемого слога;

Но перевертывал листы

И – признаюсь – роптал на бога.

Я думал: ветреный певец,

Не сотвори себе кумира,

Перебесилась наконец

Твоя проказливая лира,

И, сердцем охладев навек,

Ты, видно, стал в угоду мира

Благоразумный человек!

О горе, молвил я сквозь слезы,

Кто дал Давыдову совет

Оставить лавр, оставить розы?

Как мог унизиться до прозы

Венчанный музою поэт,

Презрев и славу прежних лет,

И Бурцовой¹ души угрозы!

И вдруг растрепанную тень

Я вижу прямо пред собою,

Пьяна, как в самый смерти день,

Столбом усы, виски горою,

Жестокий ментик за спиною

И кивер чудо набекрень.

Играй, Адель,

Не знай печали.

Хариты, Лель

Тебя венчали

И колыбель

Твою качали.

Твоя весна

Тиха, ясна:

Для наслажденья

Ты рождена.

Час упоенья

Лови, лови!

Младые лета

Отдай любви,

И в шуме света

Люби, Адель,

Мою свирель.

Сижу за решеткой в темнице сырой.

Вскормленный в неволе орел молодой,

Мой грустный товарищ, махая крылом,

Кровавую пищу клюет под окном,

Клюет, и бросает, и смотрит в окно,

Как будто со мною задумал одно;

Зовет меня взглядом и криком своим

И вымолвить хочет: «Давай улетим!

Мы вольные птицы; пора, брат, пора!

Туда, где за тучей белеет гора,

Туда, где синеют морские края,

Туда, где гуляем лишь ветер… да я!..»

Чугун кагульский, ты священ

Для русского, для друга славы –

Ты средь торжественных знамен

Упал горящий и кровавый,

Героев севера губя

. . . . . . . . . .

Иной имел мою Аглаю

За свой мундир и черный ус,

Другой за деньги – понимаю,

Другой за то, что был француз,

Клеон – умом ее стращая,

Дамис – за то, что нежно пел.

Скажи теперь, мой друг Аглая,

За что твой муж тебя имел?

Бранись, ворчи, болван болванов,

Ты не дождешься, друг мой Ланов¹,

Пощечин от руки моей.

Твоя торжественная рожа

На бабье гузно так похожа,

Что только просит киселей.

У Кларисы денег мало,

Ты богат; иди к венцу:

И богатство ей пристало,

И рога тебе к лицу.

Мой друг, уже три дня

Сижу я под арестом

И не видался я

Давно с моим Орестом¹.

Спаситель молдаван,

Бахметьева наместник,

Законов провозвестник,

Смиренный Иоанн²,

За то, что ясский пан³,

Известный нам болван

Мазуркою, чалмою,

Несносной бородою –

И трус и грубиян –

Побит немножко мною,

И что бояр пугнул

Я новою тревогой, –

К моей конурке строгой

Приставил караул.

. . . . . . . . . .[5]

Невинной суеты,

А именно – мараю

Небрежные черты,

Пишу карикатуры, –

Знакомых столько лиц, –

Восточные фигуры

. . . . . . кукониц⁴

И их мужей рогатых,

Обритых и брадатых!

 Царь Никита жил когда-то

Праздно, весело, богато,

Не творил добра, ни зла,

И земля его цвела.

Царь трудился понемногу,

Кушал, пил, молился богу

И от разных матерей

Прижил сорок дочерей,

Сорок девушек прелестных,

Сорок ангелов небесных,

Милых сердцем и душой.

Что за ножка – боже мой,

А головка, темный волос,

Чудо – глазки, чудо – голос,

Ум – с ума свести бы мог.

Словом, с головы до ног

Душу, сердце всё пленяло;

Одного недоставало.

Да чего же одного?

Так, безделки, ничего.

Ничего иль очень мало,

Всё равно – недоставало.

Как бы это изъяснить,

Чтоб совсем не рассердить

Богомольной важной дуры,

Слишком чопорной цензуры?

Как быть?.. Помоги мне, бог!

У царевен между ног…

Нет, уж это слишком ясно

И для скромности опасно, –

Так иначе как-нибудь:

Я люблю в Венере грудь,

Губки, ножку особливо,

Но любовное огниво,

Цель желанья моего…

Что такое?.. Ничего!..

Ничего иль очень мало…

И того-то не бывало

У царевен молодых,

Шаловливых и живых.

Их чудесное рожденье

Привело в недоуменье

Все придворные сердца.

Грустно было для отца

И для матерей печальных.

А от бабок повивальных

Как узнал о том народ –

Всякий тут разинул рот,

Ахал, охал, дивовался,

И иной, хоть и смеялся,

Да тихонько, чтобы в путь

До Нерчинска не махнуть.

Царь созвал своих придворных,

Нянек, мамушек покорных –

Им держал такой приказ:

«Если кто-нибудь из вас

Дочерей греху научит,

Или мыслить их приучит,

Или только намекнет,

Что́ у них недостает,

Иль двусмысленное скажет,

Или кукиш им покажет, –

То – шутить я не привык –

Бабам вырежу язык,

А мужчинам нечто хуже,

Что порой бывает туже».

Царь был строг, но справедлив,

А приказ красноречив;

Всяк со страхом поклонился,

Остеречься всяк решился,

Ухо всяк держал востро

И хранил свое добро.

Жены бедные боялись,

Чтоб мужья не проболтались;

Втайне думали мужья:

«Провинись, жена моя!»

(Видно, сердцем были гневны).

Подросли мои царевны.

Жаль их стало. Царь – в совет;

Изложил там свой предмет:

Так и так – довольно ясно,

Тихо, шепотом, негласно,

Осторожнее от слуг.

Призадумались бояры,

Как лечить такой недуг.

Вот один советник старый

Поклонился всем – и вдруг

В лысый лоб рукою брякнул

И царю он так вавакнул:

«О, премудрый государь!

Не взыщи мою ты дерзость,

Если про плотскую мерзость

Расскажу, что было встарь.

Мне была знакома сводня

(Где она? и чем сегодня?

Верно тем же, чем была).

Баба ведьмою слыла,

Всем недугам пособляла,

Немощь членов исцеляла.

Вот ее бы разыскать;

Ведьма дело всё поправит:

А что надо – то и вставит».

– «Так за ней сейчас послать! –

Восклицает царь Никита,

Брови сдвинувши сердито:

– Тотчас ведьму отыскать!

Если ж нас она обманет,

Чего надо не достанет,

На бобах нас проведет,

Или с умыслом солжет, –

Будь не царь я, а бездельник,

Если в чистый понедельник

Сжечь колдунью не велю:

И тем небо умолю».

 Вот секретно, осторожно,

По курьерской подорожной

И во все земли концы

Были посланы гонцы.

Они скачут, всюду рыщут

И царю колдунью ищут.

Год проходит и другой –

Нету вести никакой.

Наконец один ретивый

Вдруг напал на след счастливый.

Он заехал в темный лес

(Видно, вел его сам бес),

Видит он: в лесу избушка,

Ведьма в ней живет, старушка.

Как он был царев посол,

То к ней прямо и вошел,

Поклонился ведьме смело,

Изложил царево дело:

Как царевны рождены

И чего все лишены.

Ведьма мигом всё смекнула…

В дверь гонца она толкнула,

Так примолвив: «Уходи

Поскорей и без оглядки,

Не то – бойся лихорадки…

Через три дня приходи

За посылкой и ответом,

Только помни – чуть с рассветом».

После ведьма заперлась.

Уголечком запаслась,

Трое суток ворожила,

Так что беса приманила.

Чтоб отправить во дворец,

Сам принес он ей ларец,

Полный грешными вещами,

Обожаемыми нами.

Там их было всех сортов,

Всех размеров, всех цветов,

Всё отборные, с кудрями…

Ведьма все перебрала,

Сорок лучших оточла,

Их в салфетку завернула

И на ключ в ларец замкнула,

С ним отправила гонца,

Дав на путь серебреца.

Едет он. Заря зарделась…

Отдых сделать захотелось,

Захотелось закусить,

Жажду водкой утолить:

Он был малый аккуратный,

Всем запасся в путь обратный.

Вот коня он разнуздал

И покойно кушать стал.

Конь пасется. Он мечтает,

Как его царь вознесет,

Графом, князем назовет.

Что же ларчик заключает?

Что царю в нем ведьма шлет?

В щелку смотрит: нет, не видно

Заперт плотно. Как обидно!

Любопытство страх берет

И всего его тревожит.

Ухо он к замку приложит –

Ничего не чует слух;

Нюхает – знакомый дух…

Тьфу ты пропасть! что за чудо?

Посмотреть ей-ей не худо.

И не вытерпел гонец…

Но лишь отпер он ларец,

Птички – порх и улетели,

И кругом на сучьях сели,

И хвостами завертели.

Наш гонец давай их звать,

Сухарями их прельщать:

Крошки сыплет – всё напрасно

(Видно, кормятся не тем):

На сучках им петь прекрасно,

А в ларце сидеть зачем?

Вот тащится вдоль дороги,

Вся согнувшися дугой,

Баба старая с клюкой.

Наш гонец ей бухнул в ноги:

«Пропаду я с головой!

Помоги, будь мать родная!

Посмотри, беда какая:

Не могу их изловить!

Как же горю пособить?»

Вверх старуха посмотрела,

Плюнула и прошипела:

«Поступил ты хоть и скверно,

Но не плачься, не тужи…

Ты им только покажи –

Сами все слетят наверно».

– «Ну, спасибо!» – он сказал..

И лишь только показал –

Птички вмиг к нему слетели

И квартирой овладели.

Чтоб беды не знать другой,

Он без дальних отговорок

Тотчас их под ключ, все сорок,

И отправился домой.

Как княжны их получили,

Прямо в клетки посадили.

Царь на радости такой

Задал тотчас пир горой:

Семь дней сряду пировали,

Целый месяц отдыхали;

Царь совет весь наградил,

Да и ведьму не забыл:

Из кунсткамеры в подарок

Ей послал в спирту огарок

(Тот, который всех дивил),

Две ехидны, два скелета

Из того же кабинета…

Награжден был и гонец.

Вот и сказочки конец.

———

Многие меня поносят

И теперь, пожалуй, спросят:

Глупо так зачем шучу?

Что за дело им? Хочу.

На тихих берегах Москвы

Церквей, венчанные крестами,

Сияют ветхие главы

Над монастырскими стенами.

Кругом простерлись по холмам

Вовек не рубленные рощи,

Издавна почивают там

Угодника святые мощи.

Она… подарила

…первый сон,

И мысль об ней одушевила

Безвестной лиры первый звон –¹

Дай, Никита, мне одеться:

В митрополии звонят.²

В чужбине свято наблюдаю

Родной обычай старины:

На волю птичку выпускаю

При светлом празднике весны.

Я стал доступен утешенью;

За что на бога мне роптать,

Когда хоть одному творенью

Я мог свободу даровать!

Сегодня я поутру дома

И жду тебя, любезный мой.

Приди ко мне на рюмку рома,

Приди – тряхнем мы стариной.

Наш друг Тардиф¹, любимец Кома,

Поварни полный генерал,

Достойный дружбы и похвал

Ханжи, поэта, балагура, –

Тардиф, который Коленкура

И откормил, и обокрал, –

Тардиф, полицией гонимый

За неуплатные долги, –

Тардиф, умом неистощимый

На entre-mets[6], на пироги.

Ваш дед портной, ваш дядя повар,

А вы, вы модный господин, –

Таков об вас народный говор,

И дива нет – не вы один.

Потомку предков благородных,

Увы, никто в моей родне

Не шьет мне даром фраков модных

И не варит обеда мне.

Кто, волны, вас остановил,

Кто оковал ваш бег могучий,

Кто в пруд безмолвный и дремучий

Поток мятежный обратил?

Чей жезл волшебный поразил

Во мне надежду, скорбь и радость

И душу бурную и младость

Дремотой лени усыпил?

Взыграйте, ветры, взройте воды,

Разрушьте гибельный оплот.

Где ты, гроза – символ свободы?

Промчись поверх невольных вод.

Мой голос для тебя и ласковый и томный

Тревожит позднее молчанье ночи темной.

Близ ложа моего печальная свеча

Горит; мои стихи, сливаясь и журча,

Текут, ручьи любви, текут, полны тобою.

Во тьме твои глаза блистают предо мною,

Мне улыбаются, и звуки слышу я:

Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя… твоя…

Завидую тебе, питомец моря смелый,

Под сенью парусов и в бурях поседелый!

Спокойной пристани давно ли ты достиг –

Давно ли тишины вкусил отрадный миг –

И вновь тебя зовут заманчивые волны.

Дай руку – в нас сердца единой страстью полны.

Для неба дальнего, для отдаленных стран

Оставим берега Европы обветшалой;

Ищу стихий других, земли жилец усталый;

Приветствую тебя, свободный океан.

Проклятый город Кишинев!

Тебя бранить язык устанет.

Когда-нибудь на грешный кров

Твоих запачканных домов

Небесный гром, конечно, грянет,

И – не найду твоих следов!

Падут, погибнут, пламенея,

И пестрый дом Варфоломея¹,

И лавки грязные жидов:

Так, если верить Моисею,

Погиб несчастливый Содом.

Но с этим милым городком

Я Кишинев равнять не смею,

Я слишком с библией знаком

И к лести вовсе не привычен.

Содом, ты знаешь, был отличен

Не только вежливым грехом,

Но просвещением, пирами,

Гостеприимными домами

И красотой нестрогих дев!

Как жаль, что ранними громами

Его сразил Еговы гнев!

В блистательном разврате света,

Хранимый богом человек

И член верховного совета,

Провел бы я смиренно век

В Париже ветхого завета!

Но в Кишиневе, знаешь сам,

Нельзя найти ни милых дам,

Ни сводни, ни книгопродавца.

Жалею о твоей судьбе!

Не знаю, придут ли к тебе

Под вечер милых три красавца;

Однако ж кое-как, мой друг,

Лишь только будет мне досуг,

Явлюся я перед тобою;

Тебе служить я буду рад –

Стихами, прозой, всей душою,

Но, Вигель, – пощади мой зад!

 Надеждой сладостной младенчески дыша,

Когда бы верил я, что некогда душа,

От тленья убежав, уносит мысли вечны,

И память, и любовь в пучины бесконечны, –

Клянусь! давно бы я оставил этот мир:

Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир,

И улетел в страну свободы, наслаждений,

В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений.

Где мысль одна плывет в небесной чистоте…

 Но тщетно предаюсь обманчивой мечте;

Мой ум упорствует, надежду презирает…

Ничтожество меня за гробом ожидает…

Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь!

Мне страшно!.. И на жизнь гляжу печален вновь,

И долго жить хочу, чтоб долго образ милый

Таился и пылал в душе моей унылой.

Бывало, в сладком ослепленье

Я верил избранным душам,

Я мнил – их тайное рожденье

Угодно властным небесам,

На них указывало мненье –

Едва приближился я к ним

. . . . . . . . . .

Мое беспечное незнанье

Лукавый демон возмутил,

И он мое существованье

С своим навек соединил.

Я стал взирать его глазами,

Мне жизни дался бедный клад,

С его неясными словами

Моя душа звучала в лад.

Взглянул на мир я взором ясным

И изумился в тишине;

Ужели он казался мне

Столь величавым и прекрасным?

Чего, мечтатель молодой,

Ты в нем искал, к чему стремился,

Кого восторженной душой

Боготворить не устыдился?

И взор я бросил на людей,

Увидел их надменных, низких,

Жестоких ветреных судей,

Глупцов, всегда злодейству близких.

Пред боязливой их толпой,

Жестокой, суетной, холодной,

Смешон глас правды благородный.

Напрасен опыт вековой.

Вы правы, мудрые народы,

К чему свободы вольный клич!

Стадам не нужен дар свободы,

Их должно резать или стричь,

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

В те дни, когда мне были новы

Все впечатленья бытия –

И взоры дев, и шум дубровы,

И ночью пенье соловья, –

Когда возвышенные чувства,

Свобода, слава и любовь

И вдохновенные искусства

Так сильно волновали кровь,

Часы надежд и наслаждений

Тоской внезапной осеня,

Тогда какой-то злобный гений

Стал тайно навещать меня.

Печальны были наши встречи:

Его улыбка, чудный взгляд,

Его язвительные речи

Вливали в душу хладный яд.

Неистощимой клеветою

Он провиденье искушал;

Он звал прекрасное мечтою;

Он вдохновенье презирал;

Не верил он любви, свободе;

На жизнь насмешливо глядел –

И ничего во всей природе

Благословить он не хотел.

 Изыде сеятель сеяти семена своя

Свободы сеятель пустынный,

Я вышел рано, до звезды;

Рукою чистой и безвинной

В порабощенные бразды

Бросал живительное семя –

Но потерял я только время,

Благие мысли и труды…

 Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

Простишь ли мне ревнивые мечты,

Моей любви безумное волненье?

Ты мне верна: зачем же любишь ты

Всегда пугать мое воображенье?

Окружена поклонников толпой,

Зачем для всех казаться хочешь милой,

И всех дарит надеждою пустой

Твой чудный взор, то нежный, то унылый?

Мной овладев, мне разум омрачив,

Уверена в любви моей несчастной,

Не видишь ты, когда, в толпе их страстной

Беседы чужд, один и молчалив,

Терзаюсь я досадой одинокой;

Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокий!

Хочу ль бежать, – с боязнью и мольбой

Твои глаза не следуют за мной.

Заводит ли красавица другая

Двусмысленный со мною разговор, –

Спокойна ты; веселый твой укор

Меня мертвит, любви не выражая.

Скажи еще: соперник вечный мой,

Наедине застав меня с тобой,

Зачем тебя приветствует лукаво?..

Что ж он тебе? Скажи, какое право

Имеет он бледнеть и ревновать?..

В нескромный час меж вечера и света,

Без матери, одна, полуодета,

Зачем его должна ты принимать?..

Но я любим… Наедине со мною

Ты так нежна! Лобзания твои

Так пламенны! Слова твоей любви

Так искренно полны твоей душою!

Тебе смешны мучения мои;

Но я любим, тебя я понимаю.

Мой милый друг, не мучь меня, молю:

Не знаешь ты, как сильно я люблю,

Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.

Давно об ней воспоминанье

Ношу в сердечной глубине,

Ее минутное вниманье

Отрадой долго было мне.

Твердил я стих обвороженный,

Мой стих, унынья звук живой,

Так мило ею повторенный,

Замеченный ее душой.

Вновь лире слез и тайной муки

Она с участием вняла –

И ныне ей передала

Свои пленительные звуки…

Довольно! в гордости моей

Я мыслить буду с умиленьем:

Я славой был обязан ей –

А может быть, и вдохновеньем.

Хоть тяжело подчас в ней бремя,

Телега на ходу легка;

Ямщик лихой, седое время,

Везет, не слезет с облучка.

С утра садимся мы в телегу;

Мы рады голову сломать

И, презирая лень и негу,

Кричим: пошел! . . . . .

Но в полдень нет уж той отваги;

Порастрясло нас; нам страшней

И косогоры и овраги;

Кричим: полегче, дуралей!

Катит по-прежнему телега;

Под вечер мы привыкли к ней

И дремля едем до ночлега,

А время гонит лошадей.

Зима мне рыхлою стеною

К воротам заградила путь,

Пока тропинки пред собою

Не протопчу я как-нибудь.

Сижу я дома, как бездельник,

Но ты, душа души моей,

Узнай, что будет в понедельник,

Что скажет наш Варфоломей.

. . . . . . . . . .

Брат милый, отроком расстался ты со мной –

В разлуке протекли медлительные годы;

Теперь ты юноша – и полною душой

Цветешь для радостей, для света, для свободы.

Какое поприще открыто пред тобой,

Как много для тебя восторгов, наслаждений,

И сладостных забот, и милых заблуждений!

Как часто новый жар твою волнует кровь!

Ты сердце пробуешь в надежде торопливой,

Зовешь, вверяясь им, и дружбу и любовь.

. . . . . . . . . .

«Вне́мли, о Гелио́с, серебряным луком звенящий,

Вне́мли, боже кларосский, молению старца, погибнет

Ныне, ежели ты не предыдешь слепому вожатым».

Рек и сел на камне слепец утомленный. – Но следом

Шли за ним три пастыря, дети страны той пустынной,

Скоро сбежались на лай собак, их стада стерегущих.

Ярость уняв их, они защитили бессилие старца;

Издали внемля ему, приближались; и думали: «Кто же

Сей белоглавый старик, одинокий, слепой – уж не бог ли?

Горд и высок; висит на поясе бедном простая

Лира, и голос его возмущает волны и небо».

Вот шаги он услышал, ухо клонит и, смутясь, уж

Руки простер для моленья странник несчастный. «Не бойся,

Ежели только не скрыт в земном и дряхлеющем теле

Бог, покровитель Греции – столь величавая прелесть

Старость твою украшает, – вещали они незнакомцу; –

Если ж ты смертный – то знай, что волны тебя принесли

К людям . . . . . . дружелюбным».

Ни блеск ума, ни стройность платья

Не могут вас обворожить;

Одни двоюродные братья

Узнали тайну вас пленить!

Лишили вы меня покоя,

Но вы не любите меня.

Одна моя надежда – Зоя:

Женюсь, и буду вам родня.

. . . . . . . . . .

Придет ужасный час… твои небесны очи

Покроются, мой друг, туманом вечной ночи,

Молчанье вечное твои сомкнет уста,

Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,

Где прадедов твоих почиют мощи хладны.

Но я, дотоле твой поклонник безотрадный,

В обитель скорбную сойду я за тобой

И сяду близ тебя, печальный и немой,

У милых ног твоих – себе их на колена

Сложу – и буду ждать печально… но чего?

Что силою . . . . . мечтанья моего

. . . . . . . . . .

Вечерня отошла давно,

Но в кельях тихо и темно.

Уже и сам игумен строгий

Свои молитвы прекратил

И кости ветхие склонил,

Перекрестясь, на одр убогий.

Кругом и сон и тишина,

Но церкви дверь отворена;

Трепещет . . . . . луч лампады

И тускло озаряет он

И темну живопись икон

И позлащенные оклады.

———

И раздается в тишине

То тяжкий вздох, то шепот важный,

И мрачно дремлет в вышине

Старинный свод, глухой и влажный.

———

Стоят за клиросом чернец

И грешник – неподвижны оба –

И шепот их, как глас из гроба,

И грешник бледен, как мертвец.

Несчастный, – полно, перестань,

Ужасна исповедь злодея!

Заплачена тобою дань

Тому, кто, в злобе пламенея,

Лукаво грешника блюдет

И к вечной гибели ведет.

Смирись! опомнись! время, время,

Раскаянья . . . . . покров

Я разрешу тебя. Грехов

Сложи мучительное бремя.

Как наше сердце своенравно!

. . . . . томимый вновь

Я умолял тебя недавно

Обманывать мою любовь,

Участьем, нежностью притворной

Одушевлять свой дивный взгляд,

Играть душой моей покорной,

В нее вливать огонь и яд.

Ты согласилась, негой влажной

Наполнился твой томный взор;

Твой вид задумчивый и важный,

Твой сладострастный разговор

И то, что дозволяешь нежно,

И то, что запрещаешь мне,

Всё впечатлелось неизбежно

В моей сердечной глубине.

Туманский, Фебу и Фемиде

Полезно посвящая дни,

Дозором ездит по Тавриде

И проповедует Парни.

Мой пленник вовсе не любезен –

. . . . . . . . . .

Он хладен, скучен, бесполезен –

Всё так – но пленник мой не я.

Напрасно . . . . . . славил,

. . . . . . . . . .

Дидло плясать его заставил,

Мой пленник, следственно, не я.¹

Улыбка уст, улыбка взоров

Скажи – не я ль тебя заметил

В толпе застенчивых подруг,

Твой первый взор не я ли встретил,

Не я ли был твой первый друг?

Мадам Ризнич² с римским носом,

С русской . . . . . Рено.

Недвижный страж дремал на царственном пороге,

Владыка севера один в своем чертоге

Безмолвно бодрствовал, и жребии земли

В увенчанной главе стесненные лежали,

      Чредою выпадали

И миру тихую неволю в дар несли, –

И делу своему владыка¹ сам дивился.

Се благо, думал он, и взор его носился

От Тибровых валов до Вислы и Новы,

От сарскосельских лип до башен Гибралтара:

      Всё молча ждет удара,

Всё пало – под ярем склонились все главы.

«Свершилось! – молвил он. – Давно ль народы мира

Паденье славили великого кумира,

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

Давно ли ветхая Европа свирепела?

Надеждой новою Германия кипела,

Шаталась Австрия, Неаполь восставал,

За Пиренеями давно ль судьбой народа

      Уж правила Свобода,

И Самовластие лишь север укрывал?

Давно ль – и где же вы, зиждители Свободы?

Ну что ж? витийствуйте, ищите прав Природы,

Волнуйте, мудрецы, безумную толпу –

Вот Кесарь – где же Брут? О грозные витии,

      Целуйте жезл России

И вас поправшую железную стопу».

Он рек, и некий дух повеял невидимо,

Повеял и затих, и вновь повеял мимо,

Владыку севера мгновенный хлад объял,

На царственный порог вперил, смутясь, он очи

      Раздался бой полночи –

И се внезапный гость в чертог царя предстал.

То был сей чудный муж², посланник провиденья,

Свершитель роковой безвестного веленья,

Сей всадник, перед кем склонилися цари,

Мятежной вольности наследник и убийца,

      Сей хладный кровопийца,

Сей царь, исчезнувший, как сон, как тень зари.

Ни тучной праздности ленивые морщины,

Ни поступь тяжкая, ни ранние седины,

Ни пламя бледное нахмуренных очей

Не обличали в нем изгнанного героя,

      Мучением покоя

В морях казненного по манию царей.

Нет, чудный взор его, живой, неуловимый,

То вдаль затерянный, то вдруг неотразимый,

Как боевой перун, как молния сверкал;

Во цвете здравия и мужества и мощи,

      Владыке полунощи

Владыка запада, грозящий, предстоял.

Таков он был, когда в равнинах Австерлица

Дружины севера гнала его десница,

И русский в первый раз пред гибелью бежал,

Таков он был, когда с победным договором

      И с миром и с позором

Пред юным он царем в Тильзите предстоял.

Нельзя, мой толстый Аристип:

Хоть я люблю твои беседы,

Твой милый нрав, твой милый хрип,

Твой вкус и жирные обеды,

Но не могу с тобою плыть

К брегам полуденной Тавриды.

Прошу меня не позабыть,

Любимец Вакха и Киприды!

Когда чахоточный отец

Немного тощей Энеиды

Пускался в море наконец,

Ему Гораций, умный льстец,

Прислал торжественную оду,

Где другу Августов певец

Сулил хорошую погоду.

Но льстивых од я не пишу:

Ты не в чахотке, слава богу;

У неба я тебе прошу

Лишь аппетита на дорогу.

Плещут волны Флегетона,

Своды тартара дрожат:

Кони бледного Плутона

Быстро к нимфам Пелиона

Из аида бога мчат.

Вдоль пустынного залива

Прозерпина вслед за ним,

Равнодушна и ревнива,

Потекла путем одним.

Пред богинею колена

Робко юноша склонил.

И богиням льстит измена:

Прозерпине смертный мил.

Ада гордая царица

Взором юношу зовет,

Обняла, и колесница

Уж к аиду их несет:

Мчатся, облаком одеты;

Видят вечные луга,

Элизей и томной Леты

Усыпленные брега.

Там бессмертье, там забвенье,

Там утехам нет конца.

Прозерпина в упоенье,

Без порфиры и венца,

Повинуется желаньям,

Предает его лобзаньям

Сокровенные красы,

В сладострастной неге тонет

И молчит и томно стонет…

Но бегут любви часы;

Плещут волны Флегетона,

Своды тартара дрожат:

Кони бледного Плутона

Быстро мчат его назад.

И Кереры дочь уходит,

И счастливца за собой

Из Элизия выводит

Потаенною тропой;

И счастливец отпирает

Осторожною рукой

Дверь, откуда вылетает

Сновидений ложный рой.

Всё кончено: меж нами связи нет.

В последний раз обняв твои колени,

Произносил я горестные пени.

Всё кончено – я слышу твой ответ.

Обманывать себя не стану вновь,

Тебя тоской преследовать не буду,

Прошедшее, быть может, позабуду –

Не для меня сотворена любовь.

Ты молода: душа твоя прекрасна,

И многими любима будешь ты.

Зачем ты послан был и кто тебя послал?

Чего, добра иль зла, ты верный был свершитель?

    Зачем потух, зачем блистал,

    Земли чудесный посетитель?

Вещали книжники, тревожились цари,

    Толпа пред ними волновалась,

Разоблаченные пустели алтари,

    Свободы буря подымалась.

И вдруг нагрянула… Упали в прах и в кровь,

    Разбились ветхие скрижали,

Явился муж судеб, рабы затихли вновь,

    Мечи да цепи зазвучали.

 И горд и наг пришел Разврат,

    И перед ним сердца застыли,

    За власть отечество забыли,

    За злато продал брата брат.

    Рекли безумцы: нет Свободы,

    И им поверили народы.

    И безразлично, в их речах,

    Добро и зло, всё стало тенью –

    Всё было предано презренью,

    Как ветру предан дольный прах.

Морей красавец окриленный!

Тебя зову – плыви, плыви

И сохрани залог бесценный

Мольбам, надеждам и любви.

Ты, ветер, утренним дыханьем

Счастливый парус напрягай,

Волны незапным колыханьем

Ее груди не утомляй.

О боги мирные полей, дубров и гор,

Мой робкий Аполлон ваш любит разговор,

Меж вами я нашел и музу молодую,

Подругу дней моих, невинную, простую,

Но чем-то милую – не правда ли, друзья?

И своенравная волшебница моя,

Как тихий ветерок, иль пчелка золотая,

Иль беглый поцелуй, туда, сюда летая

. . . . . . . . . .

Полу-милорд, полу-купец,

Полу-мудрец, полу-невежда,

Полу-подлец, но есть надежда,

Что будет полным наконец.

Певец Давид был ростом мал,

Но повалил же Голиафа,

Который был и генерал,

И, положусь, не проще графа.

Приют любви, он вечно полн

Прохлады сумрачной и влажной,

Там никогда стесненных волн

Не умолкает гул протяжный.

Здравствуй, Вульф¹, приятель мой!

Приезжай сюда зимой,

Да Языкова поэта

Затащи ко мне с собой

Погулять верхом порой,

Пострелять из пистолета.

Лайон, мой курчавый брат

(Не михайловский приказчик),

Привезет нам, право, клад…

Что? – бутылок полный ящик.

Запируем уж, молчи!

Чудо – жизнь анахорета!

В Троегорском до ночи,

А в Михайловском до света;

Дни любви посвящены,

Ночью царствуют стаканы,

Мы же – то смертельно пьяны,

То мертвецки влюблены.

Издревле сладостный союз

Поэтов меж собой связует:

Они жрецы единых муз;

Единый пламень их волнует;

Друг другу чужды по судьбе,

Они родня по вдохновенью.

Клянусь Овидиевой тенью:

Языков, близок я тебе.

Давно б на Дерптскую дорогу

Я вышел утренней порой

И к благосклонному порогу

Понес тяжелый посох мой,

И возвратился б, оживленный

Картиной беззаботных дней,

Беседой вольно-вдохновенной

И звучной лирою твоей.

Но злобно мной играет счастье:

Давно без крова я ношусь,

Куда подует самовластье;

Уснув, не знаю, где проснусь.

Всегда гоним, теперь в изгнанье

Влачу закованные дни.

Услышь, поэт, мое призванье,

Моих надежд не обмани.

В деревне, где Петра питомец,

Царей, цариц любимый раб

И их забытый однодомец,

Скрывался прадед мой арап,

Где, позабыв Елисаветы

И двор, и пышные обеты,

Под сенью липовых аллей

Он думал в охлажденны леты

О дальней Африке своей,

Я жду тебя. Тебя со мною

Обнимет в сельском шалаше

Мой брат по крови, по душе,

Шалун, замеченный тобою;

И муз возвышенный пророк,

Наш Дельвиг всё для нас оставит,

И наша троица прославит

Изгнанья темный уголок.

Надзор обманем караульный,

Восхвалим вольности дары

И нашей юности разгульной

Пробудим шумные пиры,

Вниманье дружное преклоним

Ко звону рюмок и стихов

И скуку зимних вечеров

Вином и песнями прогоним.

Стишки для вас одна забава,

Немножко стоит вам присесть,

Уж разгласить успела слава

Везде приятнейшую весть:

Поэма, говорят, готова,

Плод новый умственных затей.

Итак, решите; жду я слова:

Назначьте сами цену ей.

Стишки любимца муз и граций

Мы вмиг рублями заменим

И в пук наличных ассигнаций

Листочки ваши обратим.

О чем вздохнули так глубоко,

Нельзя ль узнать?

Я был далеко:

Я время то воспоминал,

Когда, надеждами богатый,

Поэт беспечный, я писал

Из вдохновенья, не из платы.

Я видел вновь приюты скал

И темный кров уединенья,

Где я на пир воображенья,

Бывало, музу призывал.

Там слаще голос мой звучал;

Там доле яркие виденья,

С неизъяснимою красой,

Вились, летали надо мной

В часы ночного вдохновенья.

Всё волновало нежный ум:

Цветущий луг, луны блистанье,

В часовне ветхой бури шум,

Старушки чудное преданье.

Какой-то демон обладал

Моими играми, досугом;

За мной повсюду он летал,

Мне звуки дивные шептал,

И тяжким, пламенным недугом

Была полна моя глава;

В ней грезы чудные рождались;

В размеры стройные стекались

Мои послушные слова

И звонкой рифмой замыкались.

В гармонии соперник мой

Был шум лесов, иль вихорь буйный,

Иль иволги напев живой,

Иль ночью моря гул глухой,

Иль шепот речки тихоструйной.

Тогда, в безмолвии трудов,

Делиться не был я готов

С толпою пламенным восторгом

И музы сладостных даров

Не унижал постыдным торгом;

Я был хранитель их скупой:

Так точно, в гордости немой,

От взоров черни лицемерной

Дары любовницы младой

Хранит любовник суеверный.

Но слава заменила вам

Мечтанья тайного отрады:

Вы разошлися по рунам,

Меж тем как пыльные громады

Лежалой прозы и стихов

Напрасно ждут себе чтецов

И ветреной ее награды.

Блажен, кто про себя таил

Души высокие созданья

И от людей, как от могил,

Не ждал за чувство воздаянья!

Блажен, кто молча был поэт

И, терном славы не увитый,

Презренной чернию забытый,

Без имени покинул свет!

Обманчивей и снов надежды,

Что слава? шепот ли чтеца?

Гоненье ль низкого невежды?

Иль восхищение глупца?

Лорд Байрон был того же мненья;

Жуковский то же говорил;

Но свет узнал и раскупил

Их сладкозвучные творенья.

И впрям, завиден ваш удел:

Поэт казнит, поэт венчает;

Злодеев громом вечных стрел

В потомстве дальнем поражает;

Героев утешает он;

С Коринной на киферский трон

Свою любовницу возносит.

Хвала для вас докучный звон;

Но сердце женщин славы просит:

Для них пишите; их ушам

Приятна лесть Анакреона:

В младые лета розы нам

Дороже лавров Геликона.

Самолюбивые мечты,

Утехи юности безумной!

И я, средь бури жизни шумной,

Искал вниманья красоты,

Глаза прелестные читали

Меня с улыбкою любви;

Уста волшебные шептали

Мне звуки сладкие мои…

Но полно! в жертву им свободы

Мечтатель уж не принесет;

Пускай их юноша поет,

Любезный баловень природы.

Что мне до них? Теперь в глуши

Безмолвно жизнь моя несется;

Стон лиры верной не коснется

Их легкой, ветреной души;

Не чисто в них воображенье:

Не понимает нас оно,

И, признак бога, вдохновенье

Для них и чуждо и смешно.

Когда на память мне невольно

Придет внушенный ими стих,

Я так и вспыхну, сердцу больно:

Мне стыдно идолов моих.

К чему, несчастный, я стремился?

Пред кем унизил гордый ум?

Кого восторгом чистых дум

Боготворить не устыдился?

Люблю ваш гнев. Таков поэт!

Причины ваших огорчений

Мне знать нельзя; но исключений

Для милых дам ужели нет?

Ужели ни одна не стоит

Ни вдохновенья, ни страстей

И ваших песен не присвоит

Всесильной красоте своей?

Молчите вы?

Зачем поэту

Тревожить сердца тяжкий сон?

Бесплодно память мучит он.

И что ж? какое дело свету?

Я всем чужой. Душа моя

Хранит ли образ незабвенный?

Любви блаженство знал ли я?

Тоскою ль долгой изнуренный,

Таил я слезы в тишине?

Где та была, которой очи,

Как небо, улыбались мне?

Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?

. . . . . . . . . .

И что ж? Докучный стон любви,

Слова покажутся мои

Безумца диким лепетаньем.

Там сердце их поймет одно,

И то с печальным содроганьем:

Судьбою так уж решено.

Ах, мысль о той души завялой

Могла бы юность оживить

И сны поэзии бывалой

Толпою снова возмутить!

Она одна бы разумела

Стихи неясные мои;

Одна бы в сердце пламенела

Лампадой чистою любви.

Увы, напрасные желанья!

Она отвергла заклинанья,

Мольбы, тоску души моей:

Земных восторгов излиянья,

Как божеству, не нужно ей.

Итак, любовью утомленный,

Наскуча лепетом молвы,

Заране отказались вы

От вашей лиры вдохновенной.

Теперь, оставя шумный свет,

И муз, и ветреную моду,

Что ж изберете вы?

Свободу.

Прекрасно. Вот же вам совет.

Внемлите истине полезной:

Наш век – торгаш; в сей век железный

Без денег и свободы нет.

Что слава? – Яркая заплата

На ветхом рубище певца.

Нам нужно злата, злата, злата:

Копите злато до конца!

Предвижу ваше возраженье;

Но вас я знаю, господа:

Вам ваше дорого творенье,

Пока на пламени труда

Кипит, бурлит воображенье;

Оно застынет, и тогда

Постыло вам и сочиненье.

Позвольте просто вам сказать:

Не продается вдохновенье,

Но можно рукопись продать.

Что ж медлить? уж ко мне заходят

Нетерпеливые чтецы;

Вкруг лавки журналисты бродят,

За ними тощие певцы:

Кто просит пищи для сатиры,

Кто для души, кто для пера;

И признаюсь – от вашей лиры

Предвижу много я добра.

Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись.

Условимся.

Прощай, свободная стихия!

В последний раз передо мной

Ты катишь волны голубые

И блещешь гордою красой.

Как друга ропот заунывный,

Как зов его в прощальный час,

Твой грустный шум, твой шум призывный

Услышал я в последний раз.

Моей души предел желанный!

Как часто по брегам твоим

Бродил я тихий и туманный,

Заветным умыслом томим¹!

Как я любил твои отзывы,

Глухие звуки, бездны глас,

И тишину в вечерний час,

И своенравные порывы!

Смиренный парус рыбарей,

Твоею прихотью хранимый,

Скользит отважно средь зыбей:

Но ты взыграл, неодолимый, –

И стая тонет кораблей.

Не удалось навек оставить

Мне скучный, неподвижный брег,

Тебя восторгами поздравить

И по хребтам твоим направить

Мой поэтический побег.

Ты ждал, ты звал… я был окован;

Вотще рвалась душа моя:

Могучей страстью очарован,

У берегов остался я.

О чем жалеть? Куда бы ныне

Я путь беспечный устремил?

Один предмет в твоей пустыне

Мою бы душу поразил.

Одна скала, гробница славы…

Там погружались в хладный сон

Воспоминанья величавы:

Там угасал Наполеон.

Там он почил среди мучений.

И вслед за ним, как бури шум,

Другой от нас умчался гений,

Другой властитель наших дум².

Исчез, оплаканный свободой,

Оставя миру свой венец.

Шуми, взволнуйся непогодой:

Он был, о море, твой певец.

Твой образ был на нем означен,

Он духом создан был твоим:

Как ты, могущ, глубок и мрачен.

Как ты, ничем неукротим.

Мир опустел… Теперь куда же

Меня б ты вынес, океан?

Судьба земли повсюду та же:

Где капля блага, там на страже

Уж просвещенье иль тиран.

Прощай же, море! Не забуду

Твоей торжественной красы

И долго, долго слышать буду

Твой гул в вечерние часы.

В леса, в пустыни молчаливы

Перенесу, тобою полн,

Твои скалы, твои заливы,

И блеск, и тень, и говор волн.

Когда твой друг на глас твоих речей

Ответствует язвительным молчаньем;

Когда свою он от руки твоей,

Как от змеи, отдернет с содроганьем;

Как, на тебя взор острый пригвоздя,

Качает он с презреньем головою, –

Не говори: «Он болен, он дитя,

Он мучится безумною тоскою»;

Не говори: «Неблагодарен он;

Он слаб и зол, он дружбы недостоин;

Вся жизнь его какой-то тяжкий сон»…

Ужель ты прав? Ужели ты спокоен?

Ах, если так, он в прах готов упасть,

Чтоб вымолить у друга примиренье.

Но если ты святую дружбы власть

Употреблял на злобное гоненье;

Но если ты затейливо язвил

Пугливое его воображенье

И гордую забаву находил

В его тоске, рыданьях, униженье;

Но если сам презренной клеветы

Ты про него невидимым был эхом;

Но если цепь ему накинул ты

И сонного врагу предал со смехом,

И он прочел в немой душе твоей

Всё тайное своим печальным взором, –

Тогда ступай, не трать пустых речей

Ты осужден последним приговором.

Фонтан любви, фонтан живой!

Принес я в дар тебе две розы.

Люблю немолчный говор твой

И поэтические слезы.

Твоя серебряная пыль

Меня кропит росою хладной:

Ах, лейся, лейся, ключ отрадный!

Журчи, журчи свою мне быль…

Фонтан любви, фонтан печальный!

И я твой мрамор вопрошал:

Хвалу стране прочел я дальной;

Но о Марии ты молчал…

Светило бледное гарема!

И здесь ужель забвенно ты?

Или Мария и Зарема

Одни счастливые мечты?

Иль только сон воображенья

В пустынной мгле нарисовал

Свои минутные виденья,

Души неясный идеал?

Не стану я жалеть о розах,

Увядших с легкою весной;

Мне мил и виноград на лозах,

В кистях созревший под горой,

Краса моей долины злачной,

Отрада осени златой,

Продолговатый и прозрачный,

Как персты девы молодой.

О дева-роза, я в оковах;

Но не стыжусь твоих оков:

Так соловей в кустах лавровых,

Пернатый царь лесных певцов,

Близ розы гордой и прекрасной

В неволе сладостной живет

И нежно песни ей поет

Во мраке ночи сладострастной.

  Ночной зефир

  Струит эфир.

    Шумит,

    Бежит

  Гвадалквивир.

Вот взошла луна златая,

Тише… чу… гитары звон…

Вот испанка молодая

Оперлася на балкон.

  Ночной зефир

  Струит эфир.

    Шумит,

    Бежит

  Гвадалквивир.

Скинь мантилью, ангел милый,

И явись как яркий день!

Сквозь чугунные перилы

Ножку дивную продень!

  Ночной зефир

  Струит эфир.

    Шумит,

    Бежит

  Гвадалквивир.

Ненастный день потух; ненастной ночи мгла

По небу стелется одеждою свинцовой;

Как привидение, за рощею сосновой

    Луна туманная взошла…

Всё мрачную тоску на душу мне наводит.

Далеко, там, луна в сиянии восходит;

Там воздух напоен вечерней теплотой;

Там море движется роскошной пеленой

    Под голубыми небесами…

Вот время: по горе теперь идет она

К брегам, потопленным шумящими волнами;

    Там, под заветными скалами,

Теперь она сидит печальна и одна…

Одна… никто пред ней не плачет, не тоскует;

Никто ее колен в забвенье не целует;

Одна… ничьим устам она не предает

Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных.

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

Никто ее любви небесной не достоин.

Не правда ль: ты одна… ты плачешь… я спокоен;

. . . . . . . . . .

Но если . . . . . . .

Клянусь четой и нечетой¹,

Клянусь мечом и правой битвой,

Клянуся утренней звездой,

Клянусь вечернею молитвой:(2)

Нет, не покинул я тебя.

Кого же в сень успокоенья

Я ввел, главу его любя,

И скрыл от зоркого гоненья?

Не я ль в день жажды напоил

Тебя пустынными водами?

Не я ль язык твой одарил

Могучей властью над умами?

Мужайся ж, презирай обман,

Стезею правды бодро следуй,

Люби сирот, и мой Коран

Дрожащей твари проповедуй.

О жены чистые пророка²,

От всех вы жен отличены:

Страшна для вас и тень порока.

Под сладкой сенью тишины

Живите скромно: вам пристало

Безбрачной девы покрывало.

Храните верные сердца

Для нег законных и стыдливых,

Да взор лукавый нечестивых

Не узрит вашего лица.

А вы, о гости Магомета,

Стекаясь к вечери его,

Брегитесь суетами света

Смутить пророка моего.

В паренье дум благочестивых,

Не любит он велеречивых

И слов нескромных и пустых:

Почтите пир его смиреньем,

И целомудренным склоненьем

Его невольниц молодых(3).

Смутясь, нахмурился пророк³,

Слепца послышав приближенье(4):

Бежит, да не дерзнет порок

Ему являть недоуменье.

С небесной книги список дан

Тебе, пророк, не для строптивых;

Спокойно возвещай Коран,

Не понуждая нечестивых!

Почто ж кичится человек?

За то ль, что наг на свет явился,

Что дышит он недолгий век,

Что слаб умрет, как слаб родился?

За то ль, что бог и умертвит

И воскресит его по воле?

Что с неба дни его хранит

И в радостях и в горькой доле?

За то ль, что дал ему плоды,

И хлеб, и финик, и оливу,

Благословив его труды

И вертоград, и холм, и ниву?

Но дважды ангел вострубит;

На землю гром небесный грянет:

И брат от брата побежит,

И сын от матери отпрянет.

И все пред бога притекут,

Обезображенные страхом;

И нечестивые падут,

Покрыты пламенем и прахом.

С тобою древле, о всесильный⁴,

Могучий состязаться мнил,

Безумной гордостью обильный;

Но ты, господь, его смирил.

Ты рек: я миру жизнь дарую,

Я смертью землю наказую,

На всё подъята длань моя.

Я также, рек он, жизнь дарую,

И также смертью наказую:

С тобою, боже, равен я.

Но смолкла похвальба порока

От слова гнева твоего:

Подъемлю солнце я с востока;

С заката подыми его!

Земля недвижна; неба своды⁵,

Творец, поддержаны тобой,

Да не падут на сушь и воды

И не подавят нас собой(5).

Зажег ты солнце во вселенной,

Да светит небу и земле,

Как лен, елеем напоенный,

В лампадном светит хрустале.

Творцу молитесь; он могучий:

Он правит ветром; в знойный день

На небо насылает тучи;

Дает земле древесну сень.

Он милосерд: он Магомету

Открыл сияющий Коран,

Да притечем и мы ко свету,

И да падет с очей туман.

Недаром вы приснились мне⁶

В бою с обритыми главами,

С окровавленными мечами,

Во рвах, на башне, на стене.

Внемлите радостному кличу,

О дети пламенных пустынь!

Ведите в плен младых рабынь,

Делите бранную добычу!

Вы победили: слава вам,

А малодушным посмеянье.

Они на бранное призванье

Не шли, не веря дивным снам.

Прельстясь добычей боевою,

Теперь в раскаянье своем

Рекут: возьмите нас с собою;

Но вы скажите: не возьмем.

Блаженны падшие в сраженье:

Теперь они вошли в эдем

И потонули в наслажденье,

Не отравляемом ничем.

Восстань, боязливый⁷:

В пещере твоей

Святая лампада

До утра горит.

Сердечной молитвой,

Пророк, удали

Печальные мысли,

Лукавые сны!

До утра молитву

Смиренно твори;

Небесную книгу

До утра читай!

Торгуя совестью пред бледной нищетою⁸,

Не сыпь своих даров расчетливой рукою:

Щедрота полная угодна небесам.

В день грозного суда, подобно ниве тучной,

    О сеятель благополучный,

Сторицею воздаст она твоим трудам.

Но если, пожалев трудов земных стяжанья,

Вручая нищему скупое подаянье,

Сжимаешь ты свою завистливую длань;

Знай: все твои дары, подобно горсти пыльной,

    Что с камня моет дождь обильный,

Исчезнут, господом отверженная дань.

И путник усталый на бога роптал⁹:

Он жаждой томился и тени алкал.

В пустыне блуждая три дня и три ночи,

И зноем и пылью тягчимые очи

С тоской безнадежной водил он вокруг,

И кладязь под пальмою видит он вдруг.

И к пальме пустынной он бег устремил,

И жадно холодной струей освежил

Горевшие тяжко язык и зеницы,

И лег, и заснул он близ верной ослицы –

И многие годы над ним протекли

По воле владыки небес и земли.

Настал пробужденья для путника час;

Встает он и слышит неведомый глас:

«Давно ли в пустыне заснул ты глубоко?»

И он отвечает: уж солнце высоко

На утреннем небе сияло вчера;

С утра я глубоко проспал до утра.

Но голос: «О путник, ты долее спал;

Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал,

Уж пальма истлела, а кладязь холодный

Иссяк и засохнул в пустыне безводной,

Давно занесенный песками степей;

И кости белеют ослицы твоей».

И горем объятый мгновенный старик,

Рыдая, дрожащей главою поник…

И чудо в пустыне тогда совершилось:

Минувшее в новой красе оживилось;

Вновь зыблется пальма тенистой главой;

Вновь кладязь наполнен прохладой и мглой.

И ветхие кости ослицы встают,

И телом оделись, и рев издают;

И чувствует путник и силу, и радость;

В крови заиграла воскресшая младость;

Святые восторги наполнили грудь:

И с богом он дале пускается в путь.

Ты вянешь и молчишь; печаль тебя снедает;

На девственных устах улыбка замирает.

Давно твоей иглой узоры и цветы

Не оживлялися. Безмолвно любишь ты

Грустить. О, я знаток в девической печали;

Давно глаза мои в душе твоей читали.

Любви не утаишь: мы любим, и как нас,

Девицы нежные, любовь волнует вас.

Счастливы юноши! Но кто, скажи, меж ими

Красавец молодой с очами голубыми,

С кудрями черными?.. Краснеешь? Я молчу,

Но знаю, знаю всё; и если захочу,

То назову его. Не он ли вечно бродит

Вкруг дома твоего и взор к окну возводит?

Ты втайне ждешь его. Идет, и ты бежишь,

И долго вслед за ним незримая глядишь.

Никто на празднике блистательного мая,

Меж колесницами роскошными летая,

Никто из юношей свободней и смелей

Не властвует конем по прихоти своей.

К чему холодные сомненья¹?

Я верю: здесь был грозный храм,

Где крови жаждущим богам

Дымились жертвоприношенья;

Здесь успокоена была

Вражда свирепой Эвмениды:

Здесь провозвестница Тавриды²

На брата руку занесла;

На сих развалинах свершилось

Святое дружбы торжество³,

И душ великих божество

Своим созданьем возгордилось.

. . . . . . . . . .

Чедаев, помнишь ли былое⁴?

Давно ль с восторгом молодым

Я мыслил имя роковое

Предать развалинам иным?

Но в сердце, бурями смиренном,

Теперь и лень и тишина,

И, в умиленье вдохновенном,

На камне, дружбой освященном,

Пишу я наши имена.

Зачем ты, грозный аквилон,

Тростник прибрежный долу клонишь?

Зачем на дальний небосклон

Ты облачко столь гневно гонишь?

Недавно черных туч грядой

Свод неба глухо облекался,

Недавно дуб над высотой

В красе надменной величался…

Но ты поднялся, ты взыграл,

Ты прошумел грозой и славой –

И бурны тучи разогнал,

И дуб низвергнул величавый.

Пускай же солнца ясный лик

Отныне радостью блистает,

И облачком зефир играет,

И тихо зыблется тростник.

Пускай увенчанный любовью красоты

В заветном золоте хранит ее черты

И письма тайные, награды долгой муки,

Но в тихие часы томительной разлуки

Ничто, ничто моих не радует очей,

И ни единый дар возлюбленной моей,

Святой залог любви, утеха грусти нежной –

Не лечит ран любви безумной, безнадежной.

 На скользком поприще Тимковского¹ наследник!

Позволь обнять себя, мой прежний собеседник.

Недавно, тяжкою цензурой притеснен,

Последних, жалких прав без милости лишен,

Со всею братией гонимый совокупно,

Я, вспыхнув, говорил тебе немного крупно,

Потешил дерзости бранчивую свербежь –

Но извини меня: мне было невтерпеж.

Теперь, в моей глуши журналы раздирая

И бедной братии стишонки разбирая

(Теперь же мне читать охота и досуг),

Обрадовался я, по ним заметя вдруг

В тебе и правила, и мыслей образ новый!

Ура! ты заслужил венок себе лавровый

И твердостью души, и смелостью ума.

Как изумилася поэзия сама,

Когда ты разрешил по милости чудесной

Заветные слова божественный, небесный²,

И ими назвалась (для рифмы) красота,

Не оскорбляя тем уж Господа Христа!

Но что же вдруг тебя, скажи, переменило

И нрава твоего кичливость усмирило?

Свои послания хоть очень я люблю,

Хоть знаю, что прочел ты жалобу мою³,

Но, подразнив тебя, я переменой сею

Приятно изумлен, гордиться не посмею.

Отнесся я к тебе по долгу моему;

Но мне ль исправить вас? Нет, ведаю, кому

Сей важной новостью обязана Россия.

Обдумав наконец намеренья благие,

Министра честного наш добрый царь избрал,

Шишков наук уже правленье восприял.

Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа,

Он славен славою двенадцатого года;

Один в толпе вельмож он русских муз любил,

Их, незамеченных, созвал, соединил;

Осиротелого венца Екатерины

От хлада наших дней укрыл он лавр единый.

Он с нами сетовал, когда святой отец⁴,

Омара да Гали прияв за образец,

В угодность господу, себе во утешенье,

Усердно задушить старался просвещенье.

Благочестивая, смиренная душа

Карала чистых муз, спасая Бантыша⁵,

И помогал ему Магницкий⁶ благородный,

Муж твердый в правилах, душою превосходный,

И даже бедный мой Кавелин⁷-дурачок,

Креститель Галича⁸, Магницкого дьячок.

И вот, за все грехи, в чьи пакостные руки

Вы были вверены, печальные науки!

Цензура! вот кому подвластна ты была!

 Но полно: мрачная година протекла,

И ярче уж горит светильник просвещенья.

Я с переменою несчастного правленья

Отставки цензоров, признаться, ожидал,

Но, сам не зная как, ты, видно, устоял.

Итак, я поспешил приятелей поздравить,

А между тем совет на память им оставить.

 Будь строг, но будь умен. Не просят у тебя

Чтоб, все законные преграды истребя,

Всё мыслить, говорить, печатать безопасно

Ты нашим господам позволил самовластно.

Права свои храни по долгу своему.

Но скромной Истине, но мирному Уму

И даже Глупости, невинной и довольной,

Не заграждай пути заставой своевольной.

И если ты в плодах досужного пера

Порою не найдешь великого добра,

Когда не видишь в них безумного разврата,

Престолов, алтарей и нравов супостата,

То, славы автору желая от души,

Махни, мой друг, рукой и смело подпиши.

 Царица голосом и взором

Свой пышный оживляла пир,

Все, Клеопатру славя хором,

В ней признавая свой кумир,

Шумя, текли к ее престолу,

Но вдруг над чашей золотой

Она задумалась – и долу

Поникла дивною главой.

 И пышный пир как будто дремлет.

И в ожиданье всё молчит…

Но вновь она чело подъемлет

И с видом важным говорит:

«Внемлите мне: могу равенство

Меж вас и мной восстановить.

В моей любви для вас блаженство,

Блаженство можно вам купить:

Кто к торгу страстному приступит?

Свои я ночи продаю.

Скажите, кто меж вами купит

Ценою жизни ночь мою?»

 Она рекла. Толпа в молчанье.

И всех в волнении сердца.

Но Клеопатра в ожиданье

С холодной дерзостью лица:

«Я жду, – вещает, – что ж молчите?

Иль вы теперь бежите прочь?

Вас было много; приступите,

Торгуйте радостную ночь».

 И гордый взор она обводит

Кругом поклонников своих…

Вдруг – из рядов один выходит,

Вослед за ним и два других.

Смела их поступь, ясны очи.

Царица гордо восстает.

Свершилось: куплены три ночи…

И ложе смерти их зовет.

 И снова гордый глас возвысила царица:

«Забыты мною днесь венец и багряница!

Простой наемницей на ложе восхожу;

Неслыханно тебе, Киприда, я служу,

И новый дар тебе ночей моих награда,

О боги грозные, внемлите ж, боги ада,

Подземных ужасов печальные цари!

Примите мой обет: до сладостной зари

Властителей моих последние желанья

И дивной негою и тайнами лобзанья,

Всей чашею любви послушно упою…

Но только сквозь завес во храмину мою

Блеснет Авроры луч – клянусь моей порфирой, –

Главы их упадут под утренней секирой!»

 Благословенные священною рукой,

Из урны жребии выходят чередой,

И первый Аквила, клеврет Помпея смелый,

Изрубленный в боях, в походах поседелый.

Презренья хладного не снес он от жены

И гордо выступил, суровый сын войны,

На вызов роковых последних наслаждений,

Как прежде выступал на славный клик сражений.

Критон за ним, Критон, изнеженный мудрец,

  Воспитанный под небом Арголиды,

От самых первых дней поклонник и певец

И пламенных пиров и пламенной Киприды.

Последний имени векам не передал,

Никем не знаемый, ничем не знаменитый;

Чуть отроческий пух, темнея, покрывал

    Его стыдливые ланиты.

  Огонь любви в очах его пылал,

  Во всех чертах любовь изображалась –

Он Клеопатрою, казалося, дышал,

И молча долго им царица любовалась.

Тимковский царствовал – и все твердили вслух,

Что в свете не найдешь ослов подобных двух.

Явился Бируков, за ним вослед Красовский:

Ну право, их умней покойный был Тимковский!

 Певец! издревле меж собою

Враждуют наши племена:

То наша стонет сторона,

То гибнет ваша под грозою.

 И вы, бывало, пировали

Кремля позор и . . . плен,

И мы о камни падших стен

Младенцев Праги избивали,

Когда в кровавый прах топтали

Красу Костюшкиных знамен.

———

 И тот не наш, кто с девой вашей

Кольцом заветным сопряжен;

Не выпьем мы заветной чашей

Здоровье красных ваших жен;

И наша дева молодая,

Привлекши сердце поляка,

Отвергнет, гордостью пылая,

Любовь народного врага.

———

Но глас поэзии чудесной

Сердца враждебные дружит –

Перед улыбкою небесной

Земная ненависть молчит!

При сладких звуках вдохновенья,

При песнях . . . . лир…

И восстают благословенья,

На племена нисходит мир…

Ты издал дядю моего.

Творец Опасного соседа

Достоин очень был того,

Хотя покойная Беседа

И не заметила его.

Теперь издай меня, приятель,

Плоды пустых моих трудов,

Но ради Феба, мой Плетнев,

Когда ж ты будешь свой издатель?

Как жениться задумал царский арап,

Меж боярынь арап похаживает,

На боярышен арап поглядывает.

Что выбрал арап себе сударушку,

Черный ворон белую лебедушку.

А как он, арап, чернешенек,

А она-то, душа, белешенька.

Т— – прав, когда так верно вас

    Сравнил он с радугой живою:

    Вы милы, как она, для глаз

  И, как она, пременчивы душою;

И с розой сходны вы, блеснувшею весной:

    Вы так же, как она, пред нами

    Цветете пышною красой

    И так же колетесь, бог с вами.

Но более всего сравнение с ключом

  Мне нравится – я рад ему сердечно:

Да, чисты вы, как он, и сердцем и умом,

    И холодней его, конечно.

Сравненья прочие не столько хороши;

Поэт не виноват – сравненья неудобны.

Вы прелестью лица и прелестью души,

    К несчастью, бесподобны.

Мне жаль великия жены,

Жены, которая любила

Все роды славы: дым войны

И дым парнасского кадила.

Мы Прагой ей одолжены¹,

И просвещеньем, и Тавридой,

И посрамлением Луны²,

И мы . . . . прозвать должны

Ее Минервой, Аонидой.

В аллеях Сарского Села

Она с Державиным, с Орловым

Беседы мудрые вела –

С Делиньем³ – иногда с Барковым.

Старушка милая жила

Приятно и немного блудно,

Вольтеру первый друг была,

Наказ писала, флоты жгла,

И умерла, садясь на судно.

С тех пор . . . . . мгла.

Россия, бедная держава,

Твоя удавленная слава

С Екатериной умерла.

Пока супруг тебя, красавицу младую,

Между шести других еще не заключил, –

    Ходи к источнику могил

    И черпай воду ключевую,

    И думай, милая моя:

    Как невозвратная струя

    Блестит, бежит и исчезает –

    Так жизни время убегает,

    В гареме так исчезну я.

Охотник до журнальной драки,

Сей усыпительный зоил

Разводит опиум чернил

Слюнею бешеной собаки.

Лихой товарищ наших дедов,

Он друг Венеры и пиров,

Он на обедах – бог обедов,

В своих садах – он бог садов.

Презрев и голос укоризны,

И зовы сладостных надежд,

Иду в чужбине прах отчизны

С дорожных отряхнуть одежд.

Умолкни, сердца шепот сонный,

Привычки давной слабый глас,

Прости, предел неблагосклонный,

Где свет узрел я в первый раз!

Простите, сумрачные сени,

Где дни мои текли в тиши,

Исполнены страстей и лени

И снов задумчивых души.

Мой брат, в опасный день разлуки

Все думы сердца – о тебе.

В последний раз сожмем же руки

И покоримся мы судьбе.

Благослови побег поэта

. . . . . . . . . .

…где-нибудь в волненье света

Мой глас воспомни иногда…

———

Умолкнет он под небом дальным

. . . . . . . . сне,

Один . . . . . печальным

Угаснет в чуждой стороне.

К моей могиле безымянной

. . . . . . . . . .

Настанет . . . . час желанный,

И . . . . . . славянин

Сабуров¹, ты оклеветал

Мои гусарские затеи,

Как я с Кавериным гулял,

Бранил Россию с Молоствовым,

С моим Чедаевым читал,

Как, все заботы отклоня,

Провел меж ими год я круглый,

Но Зубов не прельстил меня

Своею . . . . . смуглой.

Дитя, не смею над тобой

Произносить благословенья.

Ты взором, мирною душой,

Небесный ангел утешенья.

Да будут ясны дни твои,

Как милый взор твой ныне ясен.

Меж лучших жребиев земли

Да будет жребий твой прекрасен.

Лизе страшно полюбить.

Полно, нет ли тут обмана?

Берегитесь – может быть,

Это новая Диана

Притаила нежну страсть –

И стыдливыми глазами

Ищет робко между вами,

Кто бы ей помог упасть.

Прости, украинский мудрец,

Наместник Феба и Приапа!

Твоя соломенная шляпа

Покойней, чем иной венец;

Твой Рим – деревня; ты мой папа,

Благослови ж меня, певец!

 Что же? будет ли вино?

Лайон, жду его давно.

Знаешь ли какого рода?

У меня закон один:

Жажды полная свобода

И терпимость всяких вин.

Погреб мой гостеприимный

Рад мадере золотой

И под пробкой смоляной

Сен Пере бутылке длинной.

В лета красные мои,

В лета юности безумной,

Поэтический Аи

Нравился мне пеной шумной,

Сим подобием любви!

. . . . . вспомнил о поэте

И напененный бокал

Я тогда всему на свете,

Милый брат, предпочитал.

 Ныне нет во мне пристрастья –

Без разбора за столом.

Друг разумный сладострастья,

Вина обхожу кругом.

Все люблю я понемногу –

Часто двигаю стакан,

Часто пью – но, слава богу,

Редко, редко лягу пьян.

С перегородкою коморки,

Довольно чистенькие норки,

В углу на полке образа,

Под ними вербная лоза

С иссохшей просвирой и свечкой

. . . . . . . . . .

Горшок с . . . . . на окне,

Две канареечки над печкой –

Он улыбался равнодушно,

Когда советы матерей…

Как узник, Байроном воспетый,

Вздохнул, оставя мрак тюрьмы.¹

Слаб и робок человек,

Слеп умом – и всё тревожит²

Иван-Царевич по лесам

И по полям и по горам

За бурым волком раз гонялся.

Прощай, письмо любви, прощай! Она велела…

Как долго медлил я, как долго не хотела

Рука предать огню все радости мои!..

Но полно, час настал: гори, письмо любви.

Готов я; ничему душа моя не внемлет.

Уж пламя жадное листы твои приемлет…

Минуту!.. вспыхнули… пылают… легкий дым,

Виясь, теряется с молением моим.

Уж перстня верного утратя впечатленье,

Растопленный сургуч кипит… О провиденье!

Свершилось! Темные свернулися листы;

На легком пепле их заветные черты

Белеют… Грудь моя стеснилась. Пепел милый,

Отрада бедная в судьбе моей унылой,

Останься век со мной на горестной груди…

Сказали раз царю, что наконец

Мятежный вождь, Риэго, был удавлен.

«Я очень рад, – сказал усердный льстец, –

От одного мерзавца мир избавлен».

Все смолкнули, все потупили взор,

Всех рассмешил проворный приговор.

Риэго был пред Фердинандом грешен,

Согласен я. Но он за то повешен.

Пристойно ли, скажите, сгоряча

Ругаться нам над жертвой палача?

Сам государь такого доброхотства

Не захотел улыбкой наградить:

Льстецы, льстецы! старайтесь сохранить

И в подлости осанку благородства.

Враги мои, покамест я ни слова…

И, кажется, мой быстрый гнев угас;

Но из виду не выпускаю вас

И выберу когда-нибудь любого:

Не избежит пронзительных когтей,

Как налечу нежданный, беспощадный.

Так в облаках кружится ястреб жадный

И сторожит индеек и гусей.

Напрасно ахнула Европа,

Не унывайте, не беда!

От петербургского потопа

Спаслась Полярная звезда.

Бестужев, твой ковчег на бреге!

Парнаса блещут высоты;

И в благодетельном ковчеге

Спаслись и люди и скоты.

 Султан ярится.(1) Кровь Эллады

И резвоскачет,(2) и кипит.

Открылись грекам древни клады,(3)

Трепещет в Стиксе лютый Пит.(4)

И се – летит продерзко судно

И мещет громы обоюдно.

Се Бейрон, Феба образец.

Притек, но недуг быстропарный,(5)

Строптивый и неблагодарный

Взнес смерти на него резец.

 Певец бессмертный и маститый,

Тебя Эллада днесь зовет

На место тени знаменитой,

Пред коей Цербер днесь ревет.

Как здесь, ты будешь там сенатор,

Как здесь, почтенный литератор,

Но новый лавр тебя ждет там,

Где от крови земля промокла:

Перикла лавр, лавр Фемистокла;

Лети туда, Хвостов наш! сам.

 Вам с Бейроном шипела злоба,

Гремела и правдива лесть.

Он лорд – граф ты! Поэты оба!

Се, мнится, явно сходство есть. –

Никак! Ты с верною супругой(6)

Под бременем Судьбы упругой

Живешь в любви – и наконец

Глубок он, но единобразен,

А ты глубок, игрив и разен,

И в шалостях ты впрям певец.

 А я, неведомый пиита,

В восторге новом воспою

Во след пиита знаменита

Правдиву похвалу свою,

Моляся кораблю бегущу,

Да Бейрона он узрит кущу,(7)

И да блюдут твой мирный сон,(8)

Нептун, Плутон, Зевс, Цитерея,

Гебея, Псиша, Крон, Астрея,

Феб, Игры, Смехи, Вакх, Харон.

К тебе я руки простирал

Уже из отческия кущи,

Взирая на суда бегущи.

– Как! жив еще Курилка журналист?

– Живехонек! всё так же сух и скучен,

И груб, и глуп, и завистью размучен,

Всё тискает в свой непотребный лист

И старый вздор и вздорную новинку.

– Фу! надоел Курилка журналист!

Как загасить вонючую лучинку?

Как уморить Курилку моего?

Дай мне совет. – Да… плюнуть на него.

 Певец, когда перед тобой

Во мгле сокрылся мир земной,

Мгновенно твой проснулся гений,

На всё минувшее воззрел

И в хоре светлых привидений

Он песни дивные запел.

 О милый брат, какие звуки!

В слезах восторга внемлю им:

Небесным пением своим

Он усыпил земные муки.

Тебе он создал новый мир:

Ты в нем и видишь, и летаешь,

И вновь живешь, и обнимаешь

Разбитый юности кумир.

 А я, коль стих единый мой

Тебе мгновенье дал отрады,

Я не хочу другой награды:

Недаром темною стезей

Я проходил пустыню мира,

О нет, недаром жизнь и лира

Мне были вверены судьбой!

Когда, любовию и негой упоенный,

Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,

Я на тебя глядел и думал: ты моя, –

Ты знаешь, милая, желал ли славы я;

Ты знаешь: удален от ветреного света,

Скучая суетным прозванием поэта,

Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал

Жужжанью дальному упреков и похвал.

Могли ль меня молвы тревожить приговоры,

Когда, склонив ко мне томительные взоры

И руку на главу мне тихо наложив,

Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?

Другую, как меня, скажи, любить не будешь?

Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?

А я стесненное молчание хранил,

Я наслаждением весь полон был, я мнил,

Что нет грядущего, что грозный день разлуки

Не придет никогда… И что же? Слезы, муки,

Измены, клевета, всё на главу мою

Обрушилося вдруг… Что я, где я? Стою,

Как путник, молнией постигнутый в пустыне,

И всё передо мной затмилося! И ныне

Я новым для меня желанием томим:

Желаю славы я, чтоб именем моим

Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною

Окружена была, чтоб громкою молвою

Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне,

Чтоб, гласу верному внимая в тишине,

Ты помнила мои последние моленья

В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.

Недавно я стихами как-то свистнул

И выдал их без подписи моей;

Журнальный шут о них статейку тиснул,

Без подписи ж пустив ее, злодей.

Но что ж? Ни мне, ни площадному шуту

Не удалось прикрыть своих проказ:

Он по когтям узнал меня в минуту,

Я по ушам узнал его как раз.

Быть может, уж недолго мне

В изгнанье мирном оставаться,

Вздыхать о милой старине

И сельской музе в тишине

Душой беспечной предаваться.

Но и в дали, в краю чужом¹

Я буду мыслию всегдашней

Бродить Тригорского кругом,

В лугах, у речки, над холмом,

В саду под сенью лип домашней.

Когда померкнет ясный день,

Одна из глубины могильной

Так иногда в родную сень

Летит тоскующая тень

На милых бросить взор умильный.

Храни меня, мой талисман,

Храни меня во дни гоненья,

Во дни раскаянья, волненья:

Ты в день печали был мне дан.

Когда подымет океан

Вокруг меня валы ревучи,

Когда грозою грянут тучи –

Храни меня, мой талисман.

В уединенье чуждых стран,

На лоне скучного покоя,

В тревоге пламенного боя

Храни меня, мой талисман.

Священный сладостный обман,

Души волшебное светило…

Оно сокрылось, изменило…

Храни меня, мой талисман.

Пускай же ввек сердечных ран

Не растравит воспоминанье.

Прощай, надежда; спи, желанье;

Храни меня, мой талисман.

Меж тем как изумленный мир

На урну Байрона взирает,

И хору европейских лир

Близ Данте тень его внимает,

Зовет меня другая тень,

Давно без песен, без рыданий

С кровавой плахи в дни страданий

Сошедшая в могильну сень.

Певцу любви, дубрав и мира

Несу надгробные цветы.

Звучит незнаемая лира.

Пою. Мне внемлет он и ты.

———

  Подъялась вновь усталая секира

    И жертву новую зовет.

  Певец готов; задумчивая лира

    В последний раз ему поет.(1)

  Заутра казнь, привычный пир народу:

    Но лира юного певца

  О чем поет? Поет она свободу:

    Не изменилась до конца!

  «Приветствую тебя, мое светило!

    Я славил твой небесный лик,

    Когда он искрою возник,

    Когда ты в буре восходило.

    Я славил твой священный гром,

Когда он разметал позорную твердыню

    И власти древнюю гордыню

    Развеял пеплом и стыдом;

Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,

    Я слышал братский их обет,

    Великодушную присягу

И самовластию бестрепетный ответ.

    Я зрел, как их могущи волны

    Всё ниспровергли, увлекли,

И пламенный трибун предрек, восторга полный,

    Перерождение земли.

    Уже сиял твой мудрый гений,

    Уже в бессмертный Пантеон

Святых изгнанников входили славны тени,

    От пелены предрассуждений

    Разоблачался ветхий трон;

    Оковы падали. Закон,

На вольность опершись, провозгласил равенство,

    И мы воскликнули: Блаженство!

    О горе! о безумный сон!

    Где вольность и закон? Над нами

    Единый властвует топор.

Мы свергнули царей. Убийцу с палачами

Избрали мы в цари. О ужас! о позор!

    Но ты, священная свобода,

Богиня чистая, нет, – не виновна ты,

    В порывах буйной слепоты,

    В презренном бешенстве народа,

Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд

    Завешен пеленой кровавой;

Но ты придешь опять со мщением и славой, –

    И вновь твои враги падут;

Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,

    Всё ищет вновь упиться им;

    Как будто Вакхом разъяренный,

    Он бродит, жаждою томим;

Так – он найдет тебя. Под сению равенства

В объятиях твоих он сладко отдохнет;

    Так буря мрачная минет!

Но я не узрю вас, дни славы, дни блаженства:

Я плахе обречен. Последние часы

Влачу. Заутра казнь. Торжественной рукою

Палач мою главу подымет за власы

    Над равнодушною толпою.

Простите, о друзья! Мой бесприютный прах

Не будет почивать в саду, где провождали

Мы дни беспечные в науках и в пирах

И место наших урн заране назначали.

    Но, други, если обо мне

    Священно вам воспоминанье,

Исполните мое последнее желанье:

Оплачьте, милые, мой жребий в тишине;

Страшитесь возбудить слезами подозренье;

В наш век, вы знаете, и слезы преступленье:

О брате сожалеть не смеет ныне брат.

Еще ж одна мольба: вы слушали стократ

Стихи, летучих дум небрежные созданья,

Разнообразные, заветные преданья

Всей младости моей. Надежды, и мечты,

И слезы, и любовь, друзья, сии листы

Всю жизнь мою хранят. У Авеля, у Фанни,(2)

Молю, найдите их; невинной музы дани

Сберите. Строгий свет, надменная молва

Не будут ведать их. Увы, моя глава

Безвременно падет: мой недозрелый гений

Для славы не свершил возвышенных творений;

Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,

Храните рукопись, о други, для себя!

Когда гроза пройдет, толпою суеверной

Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,

И, долго слушая, скажите: это он;

Вот речь его. А я, забыв могильный сон,

Взойду невидимо и сяду между вами,

И сам заслушаюсь, и вашими слезами

Упьюсь… и, может быть, утешен буду я

Любовью; может быть, и Узница моя,(3)

Уныла и бледна, стихам любви внимая…»

Но, песни нежные мгновенно прерывая,

Младой певец поник задумчивой главой.

Пора весны его с любовию, тоской

Промчалась перед ним. Красавиц томны очи,

И песни, и пиры, и пламенные ночи,

Всё вместе ожило; и сердце понеслось

Далече… и стихов журчанье излилось:

«Куда, куда завлек меня враждебный гений?

Рожденный для любви, для мирных искушений,

Зачем я покидал безвестной жизни тень,

Свободу, и друзей, и сладостную лень?

Судьба лелеяла мою златую младость;

Беспечною рукой меня венчала радость,

И муза чистая делила мой досуг.

На шумных вечерах друзей любимый друг,

Я сладко оглашал и смехом и стихами

Сень, охраненную домашними богами.

Когда ж, вакхической тревогой утомясь

И новым пламенем незапно воспалясь,

Я утром наконец являлся к милой деве

И находил ее в смятении и гневе;

Когда, с угрозами, и слезы на глазах,

Мой проклиная век, утраченный в пирах,

Она меня гнала, бранила и прощала, –

Как сладко жизнь моя лилась и утекала!

Зачем от жизни сей, ленивой и простой,

Я кинулся туда, где ужас роковой,

Где страсти дикие, где буйные невежды,

И злоба, и корысть! Куда, мои надежды,

Вы завлекли меня! Что делать было мне,

Мне, верному любви, стихам и тишине,

На низком поприще с презренными бойцами!

Мне ль было управлять строптивыми конями

И круто напрягать бессильные бразды?

И что ж оставлю я? Забытые следы

Безумной ревности и дерзости ничтожной.

Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный,

    Ты, слово, звук пустой…

            О нет!

    Умолкни, ропот малодушный!

    Гордись и радуйся, поэт:

    Ты не поник главой послушной

    Перед позором наших лет;

    Ты презрел мощного злодея;

    Твой светоч, грозно пламенея,

    Жестоким блеском озарил

    Совет правителей бесславных;(4)

    Твой бич настигнул их, казнил

    Сих палачей самодержавных;

    Твой стих свистал по их главам;

  Ты звал на них, ты славил Немезиду;

    Ты пел Маратовым жрецам

    Кинжал и деву-эвмениду!

Когда святой старик от плахи отрывал

Венчанную главу рукой оцепенелой,

  Ты смело им обоим руку дал,

    И перед вами трепетал

    Ареопаг остервенелый.

Гордись, гордись, певец; а ты, свирепый зверь,

    Моей главой играй теперь:

Она в твоих когтях. Но слушай, знай, безбожный:

Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!

    Пей нашу кровь, живи, губя:

    Ты всё пигмей, пигмей ничтожный.

  И час придет… и он уж недалек:

    Падешь, тиран! Негодованье

Воспрянет наконец. Отечества рыданье

    Разбудит утомленный рок.

Теперь иду… пора… но ты ступай за мною;

Я жду тебя».

    Так пел восторженный поэт.

И всё покоилось. Лампады тихий свет

    Бледнел пред утренней зарею,

И утро веяло в темницу. И поэт

    К решетке поднял важны взоры…

Вдруг шум. Пришли, зовут. Они! Надежды нет!

    Звучат ключи, замки, запоры.

Зовут… Постой, постой; день только, день один:

    И казней нет, и всем свобода,

    И жив великий гражданин

    Среди великого народа.(5)

Не слышат. Шествие безмолвно. Ждет палач.

Но дружба смертный путь поэта очарует.(6)

Вот плаха. Он взошел. Он славу именует…(7)

        Плачь, муза, плачь!..

Comme un dernier rayon, comme un dernier zéphyre

Anime le soir d'un beau jour,

Au pied de l'échafaud j'essaie encor ma lyre.

 Ты обещал о романтизме,

О сем парнасском афеизме,

Потолковать еще со мной,

Полтавских муз поведать тайны,

А пишешь мне об ней одной…

Нет, это ясно, милый мой,

Нет, ты влюблен, Пирон¹ Украйны!

Ты прав: что может быть важней

На свете женщины прекрасной?

Улыбка, взор ее очей

Дороже злата и честей,

Дороже славы разногласной…

Поговорим опять об ней.

 Хвалю, мой друг, ее охоту,

Поотдохнув, рожать детей,

Подобных матери своей;

И счастлив, кто разделит с ней

Сию приятную заботу:

Не наведет она зевоту,

Дай бог, чтоб только Гименей

Меж тем продлил свою дремоту.

 Но не согласен я с тобой,

Не одобряю я развода!

Во-первых, веры долг святой,

Закон и самая природа…

А во-вторых, замечу я,

Благопристойные мужья

Для умных жен необходимы:

При них домашние друзья

Иль чуть заметны, иль незримы.

Поверьте, милые мои:

Одно другому помогает,

И солнце брака затмевает

Звезду стыдливую любви.

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной,

В тревогах шумной суеты,

Звучал мне долго голос нежный

И снились милые черты.

Шли годы. Бурь порыв мятежный

Рассеял прежние мечты,

И я забыл твой голос нежный,

Твои небесные черты.

В глуши, во мраке заточенья

Тянулись тихо дни мои

Без божества, без вдохновенья,

Без слез, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье:

И вот опять явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь.

Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

В день уныния смирись:

День веселья, верь, настанет.

Сердце в будущем живет;

Настоящее уныло:

Всё мгновенно, всё пройдет;

Что пройдет, то будет мило.

    Что смолкнул веселия глас?

    Раздайтесь, вакхальны припевы!

    Да здравствуют нежные девы

И юные жены, любившие нас!

    Полнее стакан наливайте!

      На звонкое дно

      В густое вино

    Заветные кольца бросайте!

Подымем стаканы, содвинем их разом!

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

    Ты, солнце святое, гори!

    Как эта лампада бледнеет

    Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

    Пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Примите «Невский альманах».

Он мил и в прозе, и в стихах:

Вы тут найдете *** ова,

Вел***, Х***ова;

К ***, дальный ваш родня,

Украсил также книжку эту;

Но не найдете вы меня:

Мои стихи скользнули в Лету.

Что слава мира?.. дым и прах.

Ах, сердце ваше мне дороже!..

Но, кажется, мне трудно тоже

Попасть и в этот альманах.

Счастливый юноша, ты всем меня пленил:

Душою гордою и пылкой и незлобной,

И первой младости красой женоподобной.

Цветы последние милей

Роскошных первенцев полей.

Они унылые мечтанья

Живее пробуждают в нас,

Так иногда разлуки час

Живее сладкого свиданья.

Роняет лес багряный свой убор¹,

Сребрит мороз увянувшее поле,

Проглянет день как будто поневоле

И скроется за край окружных гор.

Пылай, камин, в моей пустынной келье;

А ты, вино, осенней стужи друг,

Пролей мне в грудь отрадное похмелье,

Минутное забвенье горьких мук.

Печален я: со мною друга нет,

С кем долгую запил бы я разлуку,

Кому бы мог пожать от сердца руку

И пожелать веселых много лет.

Я пью один; вотще воображенье

Вокруг меня товарищей зовет;

Знакомое не слышно приближенье,

И милого душа моя не ждет.

Я пью один, и на брегах Невы

Меня друзья сегодня именуют…

Но многие ль и там из вас пируют?

Еще кого не досчитались вы?

Кто изменил пленительной привычке?

Кого от вас увлек холодный свет?

Чей глас умолк на братской перекличке?

Кто не пришел? Кого меж вами нет?

Он не пришел, кудрявый наш певец²,

С огнем в очах, с гитарой сладкогласной:

Под миртами Италии прекрасной

Он тихо спит, и дружеский резец

Не начертал над русскою могилой

Слов несколько на языке родном,

Чтоб некогда нашел привет унылый

Сын севера, бродя в краю чужом.

Сидишь ли ты в кругу своих друзей,

Чужих небес любовник беспокойный³?

Иль снова ты проходишь тропик знойный

И вечный лед полунощных морей?

Счастливый путь!.. С лицейского порога

Ты на корабль перешагнул шутя,

И с той поры в морях твоя дорога,

О волн и бурь любимое дитя!

Ты сохранил в блуждающей судьбе

Прекрасных лет первоначальны нравы:

Лицейский шум, лицейские забавы

Средь бурных волн мечталися тебе;

Ты простирал из-за моря нам руку,

Ты нас одних в младой душе носил

И повторял: «На долгую разлуку⁴

Нас тайный рок, быть может, осудил!»

Друзья мои, прекрасен наш союз!

Он, как душа, неразделим и вечен –

Неколебим, свободен и беспечен,

Срастался он под сенью дружных муз.

Куда бы нас ни бросила судьбина

И счастие куда б ни повело,

Всё те же мы: нам целый мир чужбина;

Отечество нам Царское Село.

Из края в край преследуем грозой,

Запутанный в сетях судьбы суровой,

Я с трепетом на лоно дружбы новой,

Устав, приник ласкающей главой…

С мольбой моей печальной и мятежной,

С доверчивой надеждой первых лет,

Друзьям иным душой предался нежной;

Но горек был небратский их привет.

И ныне здесь, в забытой сей глуши,

В обители пустынных вьюг и хлада,

Мне сладкая готовилась отрада:

Троих из вас, друзей моей души,

Здесь обнял я. Поэта дом опальный,

О Пущин мой, ты первый посетил⁵;

Ты усладил изгнанья день печальный,

Ты в день его Лицея превратил.

Ты, Горчаков⁶, счастливец с первых дней,

Хвала тебе – фортуны блеск холодный

Не изменил души твоей свободной:

Всё тот же ты для чести и друзей.

Нам разный путь судьбой назначен строгой;

Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:

Но невзначай проселочной дорогой

Мы встретились и братски обнялись.

Когда постиг меня судьбины гнев,

Для всех чужой, как сирота бездомный,

Под бурею главой поник я томной

И ждал тебя, вещун пермесских дев,

И ты пришел, сын лени вдохновенный,

О Дельвиг мой⁷: твой голос пробудил

Сердечный жар, так долго усыпленный,

И бодро я судьбу благословил.

С младенчества дух песен в нас горел,

И дивное волненье мы познали;

С младенчества две музы к нам летали,

И сладок был их лаской наш удел:

Но я любил уже рукоплесканья,

Ты, гордый, пел для муз и для души;

Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья,

Ты гений свой воспитывал в тиши.

Служенье муз не терпит суеты;

Прекрасное должно быть величаво:

Но юность нам советует лукаво,

И шумные нас радуют мечты…

Опомнимся – но поздно! и уныло

Глядим назад, следов не видя там.

Скажи, Вильгельм⁸, не то ль и с нами было,

Мой брат родной по музе, по судьбам?

Пора, пора! душевных наших мук

Не стоит мир; оставим заблужденья!

Сокроем жизнь под сень уединенья!

Я жду тебя, мой запоздалый друг –

Приди; огнем волшебного рассказа

Сердечные преданья оживи;

Поговорим о бурных днях Кавказа,

О Шиллере, о славе, о любви.

Пора и мне… пируйте, о друзья!

Предчувствую отрадное свиданье;

Запомните ж поэта предсказанье:

Промчится год, и с вами снова я,

Исполнится завет моих мечтаний;

Промчится год, и я явлюся к вам!

О, сколько слез и сколько восклицаний,

И сколько чаш, подъятых к небесам!

И первую полней, друзья, полней!

И всю до дна в честь нашего союза!

Благослови, ликующая муза,

Благослови: да здравствует Лицей!

Наставникам, хранившим юность нашу,

Всем честию, и мертвым и живым,

К устам подъяв признательную чашу,

Не помня зла, за благо воздадим.

Полней, полней! и, сердцем возгоря,

Опять до дна, до капли выпивайте!

Но за кого? о други, угадайте…

Ура, наш царь! так! выпьем за царя.

Он человек! им властвует мгновенье.

Он раб молвы, сомнений и страстей;

Простим ему неправое гоненье:

Он взял Париж, он основал Лицей.

Пируйте же, пока еще мы тут!

Увы, наш круг час от часу редеет;

Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет;

Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;

Невидимо склоняясь и хладея,

Мы близимся к началу своему…

Кому ж из нас под старость день Лицея

Торжествовать придется одному?

Несчастный друг! средь новых поколений

Докучный гость и лишний, и чужой,

Он вспомнит нас и дни соединений,

Закрыв глаза дрожащею рукой…

Пускай же он с отрадой хоть печальной

Тогда сей день за чашей проведет,

Как ныне я, затворник ваш опальный,

Его провел без горя и забот.

Поверь: когда слепней и комаров

Вокруг тебя летает рой журнальный,

Не рассуждай, не трать учтивых слов,

Не возражай на писк и шум нахальный:

Ни логикой, ни вкусом, милый друг,

Никак нельзя смирить их род упрямый.

Сердиться грех – но замахнись и вдруг

Прихлопни их проворной эпиграммой.

Движенья нет, сказал мудрец брадатый¹.

Другой смолчал² и стал пред ним ходить.

Сильнее бы не мог он возразить;

Хвалили все ответ замысловатый.

Но, господа, забавный случай сей

Другой пример на память мне приводит:

Ведь каждый день пред нами солнце ходит,

Однако ж прав упрямый Галилей.

В лесах, во мраке ночи праздной

Весны певец разнообразный

Урчит, и свищет, и гремит;

Но бестолковая кукушка,

Самолюбивая болтушка,

Одно куку свое твердит,

И эхо вслед за нею то же.

Накуковали нам тоску!

Хоть убежать. Избавь нас, боже,

От элегических куку!

Что дружба? Легкий пыл похмелья,

Обиды вольный разговор,

Обмен тщеславия, безделья

Иль покровительства позор.

Всё в жертву памяти твоей:

И голос лиры вдохновенной,

И слезы девы воспаленной,

И трепет ревности моей,

И славы блеск, и мрак изгнанья,

И светлых мыслей красота,

И мщенье, бурная мечта

Ожесточенного страданья.

Мне скучно, бес.

Что делать, Фауст?

Таков вам положен предел,

Его ж никто не преступает.

Вся тварь разумная скучает:

Иной от лени, тот от дел;

Кто верит, кто утратил веру;

Тот насладиться не успел,

Тот насладился через меру,

И всяк зевает да живет –

И всех вас гроб, зевая, ждет.

Зевай и ты.

Сухая шутка!

Найди мне способ как-нибудь

Рассеяться.

Доволен будь

Ты доказательством рассудка.

В своем альбоме запиши:

Fastidium est quies[15] – скука

Отдохновение души.

Я психолог… о, вот наука!..

Скажи, когда ты не скучал?

Подумай, поищи. Тогда ли,

Как над Виргилием дремал,

А розги ум твой возбуждали?

Тогда ль, как розами венчал

Ты благосклонных дев веселья

И в буйстве шумном посвящал

Им пыл вечернего похмелья?

Тогда ль, как погрузился ты

В великодушные мечты,

В пучину темную науки?

Но, помнится, тогда со скуки,

Как арлекина, из огня

Ты вызвал наконец меня.

Я мелким бесом извивался,

Развеселить тебя старался,

Возил и к ведьмам и к духам,

И что же? всё по пустякам.

Желал ты славы – и добился,

Хотел влюбиться – и влюбился.

Ты с жизни взял возможну дань,

А был ли счастлив?

Перестань,

Не растравляй мне язвы тайной.

В глубоком знанье жизни нет –

Я проклял знаний ложный свет,

А слава… луч ее случайный

Неуловим. Мирская честь

Бессмысленна, как сон… Но есть

Прямое благо: сочетанье

Двух душ…

И первое свиданье,

Не правда ль? Но нельзя ль узнать

Кого изволишь поминать,

Не Гретхен ли?

О сон чудесный!

О пламя чистое любви!

Там, там – где тень, где шум древесный,

Где сладко-звонкие струи –

Там, на груди ее прелестной

Покоя томную главу,

Я счастлив был…

Творец небесный!

Ты бредишь, Фауст, наяву!

Услужливым воспоминаньем

Себя обманываешь ты.

Не я ль тебе своим стараньем

Доставил чудо красоты?

И в час полуночи глубокой

С тобою свел ее? Тогда

Плодами своего труда

Я забавлялся одинокий,

Как вы вдвоем – всё помню я.

Когда красавица твоя

Была в восторге, в упоенье,

Ты беспокойною душой

Уж погружался в размышленье

(А доказали мы с тобой,

Что размышленье – скуки семя).

И знаешь ли, философ мой,

Что́ думал ты в такое время,

Когда не думает никто?

Сказать ли?

Говори. Ну, что?

Ты думал: агнец мой послушный!

Как жадно я тебя желал!

Как хитро в деве простодушной

Я грезы сердца возмущал!

Любви невольной, бескорыстной

Невинно предалась она…

Что ж грудь моя теперь полна

Тоской и скукой ненавистной?..

На жертву прихоти моей

Гляжу, упившись наслажденьем,

С неодолимым отвращеньем:

Так безрасчетный дуралей,

Вотще решась на злое дело,

Зарезав нищего в лесу,

Бранит ободранное тело;

Так на продажную красу,

Насытясь ею торопливо,

Разврат косится боязливо…

Потом из этого всего

Одно ты вывел заключенье…

Сокройся, адское творенье!

Беги от взора моего!

Изволь. Задай лишь мне задачу:

Без дела, знаешь, от тебя

Не смею отлучаться я –

Я даром времени не трачу.

Что там белеет? говори.

Корабль испанский трехмачтовый,

Пристать в Голландию готовый:

На нем мерзавцев сотни три,

Две обезьяны, бочки злата,

Да груз богатый шоколата,

Да модная болезнь¹: она

Недавно вам подарена.

Всё утопить.

Сейчас.

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя;

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя,

То по кровле обветшалой

Вдруг соломой зашумит,

То, как путник запоздалый,

К нам в окошко застучит.

Наша ветхая лачужка

И печальна и темна.

Что же ты, моя старушка¹,

Приумолкла у окна?

Или бури завываньем

Ты, мой друг, утомлена,

Или дремлешь под жужжаньем

Своего веретена?

Выпьем, добрая подружка

Бедной юности моей,

Выпьем с горя; где же кружка?

Сердцу будет веселей.

Спой мне песню, как синица

Тихо за морем жила;

Спой мне песню, как девица

За водой поутру шла.

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя;

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя.

Выпьем, добрая подружка

Бедной юности моей,

Выпьем с горя: где же кружка?

Сердцу будет веселей.

В крови горит огонь желанья,

Душа тобой уязвлена,

Лобзай меня: твои лобзанья

Мне слаще мирра и вина.

Склонись ко мне главою нежной,

И да почию безмятежный,

Пока дохнет веселый день

И двигнется ночная тень.

Вертоград моей сестры,

Вертоград уединенный;

Чистый ключ у ней с горы

Не бежит запечатленный.

У меня плоды блестят

Наливные, золотые;

У меня бегут, шумят

Воды чистые, живые.

Нард, алой и киннамон

Благовонием богаты:

Лишь повеет аквилон,

И закаплют ароматы.

Ты видел деву на скале

В одежде белой над волнами,

Когда, бушуя в бурной мгле,

Играло море с берегами,

Когда луч молний озарял

Ее всечасно блеском алым

И ветер бился и летал

С ее летучим покрывалом?

Прекрасно море в бурной мгле

И небо в блесках без лазури;

Но верь мне: дева на скале

Прекрасней волн, небес и бури.

 Люблю ваш сумрак неизвестный

И ваши тайные цветы,

И вы, поэзии прелестной

Благословенные мечты!

Вы нас уверили, поэты,

Что тени легкою толпой

От берегов холодной Леты

Слетаются на брег земной

И невидимо навещают

Места, где было всё милей,

И в сновиденьях утешают

Сердца покинутых друзей;

Они, бессмертие вкушая,

Их поджидают в Элизей,

Как ждет на пир семья родная

Своих замедливших гостей…

 Но, может быть, мечты пустые –

Быть может, с ризой гробовой

Все чувства брошу я земные,

И чужд мне будет мир земной;

Быть может, там, где всё блистает

Нетленной славой и красой,

Где чистый пламень пожирает

Несовершенство бытия,

Минутных жизни впечатлений

Не сохранит душа моя,

Не буду ведать сожалений,

Тоску любви забуду я…

О чем, прозаик, ты хлопочешь?

Давай мне мысль какую хочешь:

Ее с конца я завострю,

Летучей рифмой оперю,

Взложу на тетиву тугую,

Послушный лук согну в дугу.

А там пошлю наудалую,

И горе нашему врагу!

Хотя стишки на именины

Натальи, Софьи, Катерины

Уже не в моде, может быть,

Но я, ваш обожатель верный,

Я в знак послушности примерной

Готов и ими вам служить.

Но предаю себя проклятью,

Когда я знаю, почему

Вас окрестили благодатью!

Нет, нет, по мненью моему,

И ваша речь, и взор унылый,

И ножка (смею вам сказать) –

Всё это чрезвычайно мило,

Но пагуба, не благодать.

Что с тобой, скажи мне, братец.

Бледен ты, как святотатец,

Волоса стоят горой!

Или с девой молодой

Пойман был ты у забора,

И, приняв тебя за вора,

Сторож гнался за тобой,

Иль смущен ты привиденьем,

Иль за тяжкие грехи,

Мучась диким вдохновеньем,

Сочиняешь ты стихи?

Там звезда зари взошла,

Пышно роза процвела.

Это время нас, бывало,

Друг ко другу призывало.

На постеле пуховой

Дева сонною рукой

Отирала сонны очи,

Удаляя грезы ночи.

И являлася она

У дверей иль у окна

Ранней звездочки светлее,

Розы утренней свежее.

Лишь ее завижу я,

Мнилось, легче вкруг меня

Воздух утренний струился;

Я вольнее становился.

Меж овец деревни всей

Я красавицы моей

Знал любимую овечку –

Я водил ее на речку.

На тенистые брега,

На зеленые луга;

Я поил ее, лелеял,

Перед ней цветы я сеял.

Дева издали ко мне

Приближалась в тишине,

Я, прекрасную встречая,

Пел, гитарою бряцая:

«Девы, радости моей,

Нет! на свете нет милей!

Кто посмеет под луною

Спорить в счастии со мною?

Не завидую царям,

Не завидую богам,

Как увижу очи томны,

Тонкий стан и косы темны».

Так певал бывало ей,

И красавицы моей

Сердце песнью любовалось;

Но блаженство миновалось.

Где ж красавица моя!

Одинокий плачу я –

Заменили песни нежны

Стон и слезы безнадежны.

 Я не рожден святыню славословить,

Мой слабый глас не взыдет до небес;

Но должен я вас ныне приготовить

К услышанью Йоанниных чудес.

Она спасла французские лилеи.

В боях ее девической рукой

Поражены заморские злодеи.

Могучею блистая красотой,

Она была под юбкою герой.

Я признаюсь – вечернею порой

Милее мне смиренная девица –

Послушная, как агнец полевой;

Иоанна же была душою львица,

Среди трудов и бранных непогод

Являлася всех витязей славнее

И, что всего чудеснее, труднее,

Цвет девственный хранила круглый год.

 О ты, певец сей чудотворной девы¹,

Седой певец, чьи хриплые напевы,

Нестройный ум и бестолковый вкус

В былые дни бесили нежных муз,

Хотел бы ты, о стихотворец хилый,

Почтить меня скрыпицею своей,

Да не хочу. Отдай ее, мой милый,

Кому-нибудь из модных рифмачей.

Твое соседство нам опасно,

Хоть мило, может быть, оно –

Так утверждаю не напрасно

И доказать не мудрено.

Твой дом, учтивая беседа

И шутки . . . . . пополам

Напоминают живо нам

И впрямь Опасного соседа¹.

Наш друг Фита, Кутейкин в эполетах,

Бормочет нам растянутый псалом:

Поэт Фита, не становись Ферто́м!

Дьячок Фита, ты Ижица¹ в поэтах!

Quand au front du convive, au beau sein de Délie

La rose éblouissante a terminé sa vie.

———

Soudain se détachant de sa tige natale

Comme un léger soupir sa douce âme s'exhale,

Aux rives Elysées ses mânes parfumés

Vont charmer du Lethé les bords inanimés.[16]

Лишь розы увядают,

Амврозией дыша,

В Элизий улетает

Их легкая душа.

И там, где волны сонны

Забвение несут,

Их тени благовонны

Над Летою цветут.

«Скажи, какие заклинанья

Имеют над тобою власть?»

– Все хороши: на все призванья

Готов я как бы с неба пасть.

Довольно одного желанья –

Я, как догадливый холоп,

В ладони по-турецки хлоп,

Присвистни, позвони, и мигом

Явлюсь. Что делать – я служу,

Живу, кряхчу под вечным игом.

Как нянька бедная, хожу

За вами – слушаю, гляжу.

– Вот Коцит, вот Ахерон,

Вот горящий Флегетон.

Доктор Фауст, ну смелее,

Там нам будет веселее. –

– Где же мост? – Какой тут мост,

На вот – сядь ко мне на хвост.

———

– Кто идет? – Солдат.

– Это что? – Парад.

– Вот обер-капрал,

Унтер-генерал.

———

– Что горит во мгле?

Что кипит в котле? –

– Фауст, ха-ха-ха,

Посмотри – уха,

Погляди – цари.

О, вари, вари!..

III

– Так вот детей земных изгнанье?

Какой порядок и молчанье!

Какой огромный сводов ряд,

Но где же грешников варят?

Всё тихо. – Там, гораздо дале.

– Где мы теперь? – В парадной зале.

———

– Сегодня бал у Сатаны –

На именины мы званы –

Смотри, как эти два бесенка

Усердно жарят поросенка,

А этот бес – как важен он,

Как чинно выметает вон

Опилки, серу, пыль и кости.

– Скажи мне, скоро ль будут гости?

———

– Что козырь? – Черви. – Мне ходить.

– Я бью. – Нельзя ли погодить?

– Беру. – Кругом нас обыграла.

– Эй, смерть! Ты, право, сплутовала.

– Молчи! ты глуп и молоденек.

Уж не тебе меня ловить.

Ведь мы играем не из денег,

А только б вечность проводить!

———

– Кто там? – Здорово, господа!

– Зачем пожаловал сюда?

– Привел я гостя. – Ах, создатель!..

– Вот доктор Фауст, наш приятель –

– Живой! – Он жив, да наш давно –

Сегодня ль, завтра ль – всё равно.

– Об этом думают двояко;

Обычай требовал, однако,

Соизволенья моего,

Но, впрочем, это ничего.

Вы знаете, всегда я другу

Готова оказать услугу…

Я дамой… – Крой! – Я бью тузом…

– Позвольте, козырь. – Ну, пойдем…

Я был свидетелем златой твоей весны;

Тогда напрасен ум, искусства не нужны

И самой красоте семнадцать лет замена.

Но время протекло, настала перемена,

Ты приближаешься к сомнительной поре,

Как меньше женихов толпятся на дворе,

И тише звук похвал твой слух обворожает,

А зеркало смелей грозит и упрекает.

Что делать… утешься и смирись,

От милых прежних прав заране откажись,

Ищи других побед – успехи пред тобою,

Я счастия тебе желаю всей душою,

. . . . . . . . а опытов моих,

Мой дидактический, благоразумный стих.

Семейственной любви и нежной дружбы ради

Хвалю тебя, сестра! не спереди, а сзади.

Почтения, любви и нежной дружбы ради

Хвалю тебя, мой друг, и спереди и сзади.

Блестит луна, недвижно море спит,

Молчат сады раскошные Гассана.

Но кто же там во мгле дерев сидит

На мраморе печального фонтана?

Арап-евнух, гарема страж седой,

И с ним его товарищ молодой.

  «Мизрур, недуг тоски душевной

  Не от меня сокроешь ты.

  Твой мрачный взор, твой ропот гневный,

  Твои свирепые мечты

  Уже давно мне всё сказали.

  Я знаю – жизнь тебе тяжка.

  А что виной твоей печали?

  Мой сын, послушай старика».

Заступники кнута и плети,

О знаменитые князья,

За них жена моя и дети

Вам благодарны, как и я.

За вас молить я бога буду

И никогда не позабуду,

Когда по делу позовут

Меня на новую расправу,

За ваше здравие и славу

. . . . мой первый кнут.

Словесность русская больна.

Лежит в истерике она

И бредит языком мечтаний,

И хладный между тем зоил

Ей Каченовский застудил

Теченье месячных изданий.

На небесах печальная луна

Встречается с веселою зарею,

Одна горит, другая холодна.

Заря блестит невестой молодою,

Луна пред ней, как мертвая, бледна.

Так встретился, Эльвина, я с тобою.

Сатирик и поэт любовный,

Наш Аристип и Асмодей,

Ты не племянник Анны Львовны,

Покойной тетушки моей.

Писатель нежный, тонкий, острый,

Мой дядюшка – не дядя твой,

Но, милый, – музы наши сестры,

Итак, ты всё же братец мой.

 В глуши, измучась жизнью постной,

Изнемогая животом,

Я не парю – сижу орлом

И болен праздностью поносной.

 Бумаги берегу запас,

Натугу вдохновенья чуждый,

Хожу я редко на Парнас,

И только за большою нуждой.

 Но твой затейливый навоз

Приятно мне щекотит нос:

Хвостова он напоминает,

Отца зубастых голубей¹,

И дух мой снова позывает

Ко испражненью прежних дней.

Брови царь нахмуря,

Говорил: «Вчера

Повалила буря

Памятник Петра».

Тот перепугался.

«Я не знал!.. Ужель?» –

Царь расхохотался:

«Первый, брат, апрель!»

Говорил он с горем

Фрейлинам дворца:

«Вешают за морем

. . . . . . . .

То есть разумею, –

Вдруг примолвил он, –

Вешают за шею,

Но жесток закон».

От многоречия отрекшись добровольно,

В собранье полном слов не вижу пользы я;

Для счастия души, поверьте мне, друзья,

Иль слишком мало всех, иль одного довольно.

 Короче дни, а ночи доле,

Настала скучная пора,

И солнце будто поневоле

Глядит на убранное поле.

Что делать в зимни вечера?

Пока не подавали кушать,

Хотите ли теперь послушать,

Мои почтенные друзья,

Рассказ про доброго Роберта,

Что жил во время Дагоберта?

———

 Из Рима ехал он домой,

Имея очень мало денег.

Сей рыцарь был хорош собой,

Разумен, хоть и молоденек.

———

В то время деньги . . . . .

———

 И дабы впредь не смел чудесить,

Поймавши истинно повесить

И живота весьма лишить.

 Под каким созвездием,

Под какой планетою

Ты родился, юноша?

Ближнего Меркурия,

Аль Сатурна дального,

Марсовой, Кипридиной?

———

 Уродился юноша

Под звездой безвестною,

Под звездой падучею,

Миг один блеснувшею

В тишине небес.

Увы! напрасно деве гордой

Я предлагал свою любовь!

Ни наша жизнь, ни наша кровь

Ее души не тронет твердой.

Слезами только буду сыт,

Хоть сердце мне печаль расколет.

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

Играй, прелестное дитя,

Летай за бабочкой летучей,

Поймай, поймай ее шутя

Над розой . . . . . колючей,

Потом на волю отпустя.

Но не советую тебе

Играть… с уснувшим змием –

Завидуя его судьбе

Готовы . . . . . . .

Искусным пойманный перстом.

Смеетесь вы, что девой бойкой

Пленен я, милой поломойкой.

Он вежлив был в иных прихожих,

Но дома скучен, сух и горд.

Скажи мне, ночь, зачем твой тихий мрак

Мне радостней . . . . . . . .

Да сохранит тебя твой добрый гений

  Под бурями и в тишине¹

Как широко,

Как глубоко!

Нет, бога ради,

. . . . . .²

В пещере тайной, в день гоненья,

Читал я сладостный Коран,

Внезапно ангел утешенья,

Влетев, принес мне талисман.

Его таинственная сила

. . . . . . . . . .

Слова святые начертила

На нем безвестная рука.³

Стих каждый в повести твоей

Звучит и блещет, как червонец.

Твоя чухоночка¹, ей-ей,

Гречанок Байрона милей,

А твой зоил² прямой чухонец.

Вот, Зина, вам совет: играйте,

Из роз веселых заплетайте

Себе торжественный венец –

И впредь у нас не разрывайте

Ни мадригалов, ни сердец.

Пред рыцарем блестит водами

Ручей прозрачнее стекла,

Природа милыми цветами

Тенистый берег убрала

И обсадила древесами.

Луга палит полдневный зной,

Пастух убогий спит у стада.

Устал под латами герой –

Его манит ручья прохлада.

Здесь мыслит он найти покой.

И здесь-то, здесь нашел несчастный

Приют жестокий и ужасный.

Гуляя, он на деревах

Повсюду надписи встречает.

Он с изумленьем в сих чертах

Знакомый почерк замечает;

Невольный страх его влечет,

Он руку милой узнает…

И в самом деле в жар полдневный

Медор с китайскою царевной

Из хаты пастыря сюда

Сам-друг являлся иногда.

Орланд их имена читает,

Соединенны вензелом;

Их буква каждая гвоздем

Герою сердце пробивает.

Стараясь разум усыпить,

Он сам с собою лицемерит,

Не верить хочет он, хоть верит,

Он силится вообразить,

Что вензеля в сей роще дикой

Начертаны все, может быть,

Другой, не этой Анджеликой.

Но вскоре, витязь, молвил ты:

«Однако ж эти мне черты

Знакомы очень… разумею,

Медор сей выдуман лишь ею,

Под этим прозвищем меня

Царевна славила, быть может».

Так басней правду заменя,

Он мыслит, что судьбе поможет.

Но чем он более хитрит,

Чтоб утушить свое мученье,

Тем пуще злое подозренье

Возобновляется, горит;

Так в сетке птичка, друг свободы,

Чем больше бьется, тем сильней,

Тем крепче путается в ней.

Орланд идет туда, где своды

Гора склонила на ручей.

Кривой, бродящей павиликой

Завешен был тенистый вход.

Медор с прелестной Анджеликой

Любили здесь у свежих вод

В день жаркий, в тихий час досуга

Дышать в объятиях друг друга,

И здесь их имена кругом

Древа и камни сохраняли;

Их мелом, углем иль ножом

Везде счастливцы написали.

Туда пешком печальный граф

Идет и над пещерой темной

Зрит надпись – в похвалу забав

Медор ее рукою томной

В те дни стихами начертал;

Стихи, чувств нежных вдохновенье,

Он по-арабски написал,

И вот их точное значенье:

«Цветы, луга, ручей живой,

Счастливый грот, прохладны тени,

Приют любви, забав и лени,

Где с Анджеликой молодой,

С прелестной дщерью Галафрона,

Любимой многими – порой

Я знал утехи Купидона.

Чем, бедный, вас я награжу?

Столь часто вами охраненный,

Одним лишь только услужу –

Хвалой и просьбою смиренной.

Господ любовников молю,

Дам, рыцарей и всевозможных

Пришельцев, здешних иль дорожных,

Которых в сторону сию

Фортуна заведет случайно, –

На воды, луг, на тень и лес

Зовите благодать небес,

Чтоб нимфы их любили тайно,

Чтоб пастухи к ним никогда

Не гнали жадные стада».

Граф точно так, как по-латыни,

Знал по-арабски. Он не раз

Спасался тем от злых проказ,

Но от беды не спасся ныне.

Два, три раза, и пять, и шесть

Он хочет надпись перечесть;

Несчастный силится напрасно

Сказать, что нет того, что есть.

Он правду видит, видит ясно,

И нестерпимая тоска,

Как бы холодная рука,

Сжимает сердце в нем ужасно.

И наконец на свой позор

Вперил он равнодушный взор.

Готов он в горести безгласной

Лишиться чувств, оставить свет.