Том 2. Стихотворения 1820-1826

Душа в томительном обмане

Ценить не в силах счастья час,

Я слезы лью, грущу заране,

Увяли чувства, ум погас.

Злодейства дерзкого обдумывал удар.

Ты улыбалася лица его веселью,

Когда за чашею в кругу седых бояр,

Ласкаемый кровавою победой,

Он оживлял пиры беспечною беседой.

Но дни его кинжал предательский¹ пресек;

И ты, прекрасная, отца мятежный век

Невинной жизнию пред богом искупила.

Стихи собою сами,

Волнуяся, струями

Рождались и текли,

И робкие девицы

С улыбкою прочли

Их легкие страницы.

Любовница свободы,

Ты с нею заодно

Прославила вино

И прелести природы

И смеху обрекла

Пустых любимцев моды

И речи и дела.

Всё мило там красою безмятежной,

Всё путника пленяет и манит,

Как в ясный день дорогою прибрежной

Привычный конь по склону гор бежит.

Повсюду труд веселый и прилежный

Сады татар и нивы богатит.

Холмы цветут, и в листьях винограда

Висит янтарь, ночных пиров отрада.

И шелковиц и тополей прохлада,

В тени олив уснувшие стада,

Вокруг домов решетки винограда,

Монастыри, селенья, города,

Залива шум и говор водопада,

И средь валов летучие суда,

И яркие лучи златого Феба,

И синий свод полуденного неба.

После этой строфы в рукописи была еще следующая:

Приду ли вновь, поклонник муз и мира,

Забыв молву и жизни суеты,

На берегах веселого Салгира

Воспоминать души моей мечты?

И ты, мой друг, задумчивая лира,

Ты, верная певица красоты,

Певица нег, любови и разлуки,

Найдешь ли вновь утраченные звуки?

Когда луны сияет лик двурогий

И луч ее во мраке серебрит

Немой залив и склон горы отлогий,

И хижину, где поздний огнь горит,

И с седоком приморскою дорогой

Привычный конь над бездною бежит,

И в темноте как призрак безобразный

Стоит вельблюд, вкушая отдых праздный

Подруга милая! Я знаю, отчего

Ты с нынешней весной от наших игр отстала;

Я тайну сердца твоего

Давно, поверь мне, угадала.

Нет, поздно, милый друг, узнал я наслажденье:

Ничто души моей уже не воскресит;

Ей чуждо страсти упоенье,

И счастье тихое меня не веселит…

Увял во цвете лет!.. но если в день печали

Позволь одушевить прощальный лиры звук

    Счастливым именем прекрасной.

    Не бойся ветреных невежд,

    Не бойся клеветы ревнивой…

    Не обмани моих надежд

    Своею скромностью пугливой:

Когда меня навек обымет хладный сон

И без него друзья пируют,

Других уж полюбить успев,

И друга редко именуют

В беседе златовласых дев.

Из ветрениц, которых очи

Он прежде втайне привлекал,

Которым он и дни и ночи

И думы сердца посвящал,

Из милых жен, его любивших

Не воззовет!.. его гробница

Уединенна и темна,

На урне спит ночная птица,

И близ холма журчит волна…

После стиха «Ручей журчит и шепчет лес»:

Не выдет он взглянуть на горы,

Осеребренные луной…

Не улыбнется он, и взоры

Не встретят утра над рекой…

Но не унизил ввек изменой беззаконной

Ни гордой совести, ни лиры непреклонной.

Я был рожден для наслажденья,

В моей утраченной весне

Как мало нужно было мне

Для милых снов воображенья.

Зачем же в цвете юных лет

Мне изменило сладострастье?

Зачем же вдруг увяло счастье

И ни к чему надежды нет?

И что ж, изменой хладнокровной

Я ль стану дружество бесить,

И снова тактики любовной

Уроки тайные твердить?

Нет, милый! если голос томный,

Обман улыбки, нежный взор,

Умильный вид печали скромной

Тобой владеют до сих пор,

Люби; ласкай свои желанья,

Надежде и еврейке верь.

Как тень пройдут любви мечтанья,

И станешь то, что я теперь.

Когда б еще я был рифмач миролюбивый,

Пред знатью преданный, услужливый, учтивый,

Как Шаликов⁹, добра хвалитель записной,

Довольный изредка журнальной похвалой,

Невинный фабулист или смиренный лирик.

Но Феб во гневе мне промолвил: будь сатирик.

С тех пор бесплодный жар в груди моей горит,

Браниться жажду я – рука моя свербит.

———

Будь мне наставником в насмешливой науке,

Едва лукавый ум твои поймает звуки,

Он рифму грозную невольво затвердит,

И память темное прозванье сохранит.

———

Клим пошлою меня щекотит остротой.

Кто Фирс⁸? ничтожный шут, красавец молодой,

Жеманный говорун, когда-то бывший в моде,

Толстому¹⁰ верный друг по греческой методе.

И можно ль комара тотчас не раздавить

И в грязь словцом одним глупца не превратить?

А шутку не могу придумать я другую,

Как только отослать… Толстого……

———

И в глупом бешенстве кричу я наконец

Хвостову: ты дурак, а Стурдзе¹¹: ты подлец

———

Так точно трусивший буян обиняком

Решит в харчевне спор надежным кулаком.

Я буду помнить, друг любимый,

В уединенной тьме ночей

Твой поцелуй неутолимый

И жар томительный очей.

Лампада бледная твой хладный труп осветит.

Мой взор… движенья не заметит

———

Не поразит судьбы коварная измена.

Коснусь я хладных ног – себе их на колена

Меня не знал в то время свет,

Но мне внимала вся природа,

Воистину я был поэт,

Но для себя, не для народа.

Мои слова, мои напевы

Коварной силой иногда

Смирить умели в сердце девы

Волненье сладкого стыда.

Ах, лира, лира! что же ты

Мое безумство разгласила?

Ах, если б Лета поглотила

Мои летучие листы

И память мертвой красоты

Сокрыла б темная могила!..

С кем поделюсь я вдохновеньем?

Одна была… пред ней одной

Объятый грустным упоеньем,

С неизъяснимою тоской –

Там, там, где тень, где лист чудесный,

Где льются вечные струи,

Я находил язык небесный,

Язык поэтов и любви…

Печальный остров заточенья

Без злобы путник посетит,

Святое слово примиренья

За нас на камне начертит.

Он искупил меча стяжанья

И зло погибельных чудес

Тоской, томлением изгнанья

Под сенью душной тех небес.

Там, устремив на волны очи,

Воспоминал он прежних дней

Пожар и ужас полуночи,

Кровавый прах и стук мечей.

Там иногда в своей пустыне,

Забыв войну, потомство, трон,

Один, один о юном сыне

С улыбкой горькой думал он.

В пустыне дикой человека

Господь узрел и усыпил,

Когда же протекли три века,

Он человека пробудил.

Бог рек: под кладязем пустынным,

Скажи, давно ли здесь лежал.

– Мне сон мой показался длинным:

Я здесь полсуток верно спал.

Я не дремал – но усыпленье

. . . . . . . . . .

Мне снился сон изнеможенья,

И пролетали надо мной

Разнообразные виденья.

Приснились мне древа и воды,

Увидел я и шум и тень…

Товарищи! сегодня праздник наш.

Заветный срок! сегодня там, далече,

На пир любви, на сладостное вече

Стеклися вы при звоне мирных чаш.

Вы собрались, мгновенно молодея,

Усталый дух в минувшем обновить,

Поговорить на языке Лицея

И с жизнью вновь свободно пошалить[21]

На пир любви душой стремлюся я…

Вот вижу вас, вот милых обнимаю.

Я праздника порядок учреждаю…

Я вдохновен, о, слушайте, друзья:

Чтоб тридцать мест нас ожидали снова¹⁶!

Садитеся, как вы садились там,

Когда места в сени святого крова

Отличие предписывало нам.

Спартанскою душой пленяя нас,

Воспитанный суровою Минервой,

Пускай опять Вольховский сядет первый,

Последним я, иль Брольо¹⁷, иль Данзас¹⁸.

Но многие не явятся меж нами…

Пускай, друзья, пустеет место их…

Они придут; конечно, над водами

Иль на холме под сенью лип густых

Они твердят томительный урок,

Или роман украдкой пожирают,

Или стихи влюбленные слагают,

И позабыт полуденный звонок.

Они придут! – за праздные приборы

Усядутся; напенят свой стакан,

В нестройный хор сольются разговоры,

И загремит веселый наш пеан¹⁹.

Что ж я тебя не встретил тут же с ним,

Ты, наш казак²⁰, и пылкий и незлобный,

Зачем и ты моей сени надгробной

Не озарил присутствием своим?

Мы вспомнили б, как Вакху приносили²¹

Безмолвную мы жертву в первый раз,

Как мы впервой все трое полюбили²²,

Наперсники, товарищи проказ…

Мы вспомнили, как Вакху в первый раз

Безмолвную мы жертву приносили,

Мы вспомнили, как мы впервой любили,

Наперсники, товарищи проказ…

И всё прошло, проказы, заблужденья…

Ты, освятив тобой избранный сан²³,

Ему в очах общественного мненья

Завоевал почтение граждан.

Златые дни, уроки и забавы,

И черный стол, и бунты вечеров,

И наш словарь²⁴, и плески мирной славы,

И критики лицейских мудрецов²⁵!

Куницыну²⁶ дань сердца и вина!

Он создал нас, он воспитал наш пламень,

Поставлен им краеугольный камень,

Им чистая лампада возжена…

Наставникам, хранившим юность нашу,

Всем честию – и мертвым и живым,

К устам подъяв признательную чашу,

Не помня зла, за благо воздадим.

Забытый кров, шалаш опальный

Ты вдруг отрадой оживил,

На стороне глухой и дальней

Ты день изгнанья, день печальный

С печальным другом разделил.

Скажи, куда девались годы,

Дни упований и свободы,

Скажи, что наши? что друзья?

Где ж эти липовые своды?

Где ж молодость? Где ты? Где я?

Судьба, судьба рукой железной

Разбила мирный наш лицей,

Но ты счастлив, о брат любезный,

На избранной чреде своей.

Ты победил предрассужденья

И от признательных граждан

Умел истребовать почтенья,

В глазах общественного мненья

Ты возвеличил темный сан.

В его смиренном основанье

Ты правосудие блюдешь,

Ты честь . . . . . .

. . . . . . . . . .