Том 23. Лесные жители

Любовь — Камчатка

(Окно в природу)

Морской орел

Когда плывешь по реке Жупанова, то и дело видишь силуэт большой птицы на каком-нибудь дереве возле воды. Птицы эти чувствительны к беспокойству и, хотя тут привыкли к рыбацким лодкам, при их приближении взлетают. Летят, однако, недалеко — до ближайшей присады. Птица эта так тяжела, что низкий машущий полет для нее труден. Даже очень широким крыльям нелегко удержать в воздухе летуна в восемь или даже девять килограммов весом.

Изучающие птиц орнитологи утверждают: этот летун способен продержаться в воздухе при машущем полете за день не более тридцати минут. И, будучи рыболовом, птица селится возможно ближе к воде, иногда прямо у обрыва к реке, озеру или морю. Подымаясь высоко вверх, тяжеловес на широких, размахом почти в три метра крыльях легко парит в восходящих потоках воздуха и является украшением неба Камчатки.

Речь идет о замечательной птице дальнего востока Азии — белоплечем орлане, живущем, кроме Камчатки, на побережье Охотского моря, к востоку от Магадана, в низовьях Амура, на Сахалине. Зимовать орланы улетают на Курильские и Японские острова. Но с Камчатки не улетают — находят пищу для себя около океана, у незамерзающих ключей и речек. Общая численность этих птиц, гнездящихся только на территории нашей страны, лишь чуть превышает пять тысяч особей.

Придержав лодку, в бинокль орлана можно хорошо рассмотреть. Первое, на что обращаешь вниманье, — пятна белого оперения на плечах. Белый у орлана и хвост, а также «штанишки» на верхней части прогонистых ног. Белые пятна в оперении имеют почти все виды орланов — белоголовый орлан в Америке, белохвостый — в средней полосе Европы и Азии, орел-ликун в Африке имеет белую грудь, голову и часть туловища. Белые пятна — это родственный знак этих птиц, видимо, важный и при образе жизни их возле воды, помогающий, можно предположить, метить гнездовые территории — «Вот я, заметный, на страже. Пролетай мимо!». Что касается охотничьих территорий, то границы их у орланов в отличие от орлов не жесткие. Близость родичей они терпят. Даже гнезда их часто соседствуют. А обилие корма в каком-либо месте собирает орланов в большие стаи.

Орнитолог Евгений Лобков рассказывал мне, какое зрелище представляло собою общество четырех сотен птиц на камчатском Курильском озере во время зимовки 1990 года.

Вольная жизнь у реки.

Или вспомним ежегодный «слет» белоголовых орланов на нерестовой, незамерзающей речке Аляски, где, почти касаясь плечом друг друга, орланы ловят лососей.

Орланов иногда называют орлами, но это разные группы птиц. Одна из них повсюду тяготеет к воде. Орлана белоплечего Брем, посвятивший ему из-за малой известности всего полстраницы в своих замечательных книгах, назвал «морским орлом».

Особо приметная часть этого великана — громадный, хищно загнутый оранжевый клюв. Специалисты считают: без подобного «инструмента» орлану трудно было бы разорвать шкуру молодых нерп, на которых они охотятся на морских побережьях. Ловят орланы также молодых лис, соболей, зайцев, могут утащить щенка у собаки, ловят на воде уток, не брезгуют падалью. Но главная их добыча — рыба. Щуки и караси в пресной воде Амура и лососи в нерестовых реках океанского побережья. Особо охотно с поверхности воды берут они рыбу ослабшую или раненную, например, нерпами.

В отличие от скопы за рыбой орлан не ныряет. Но, случается, сильная жертва увлекает охотника в воду. Он, конечно, бросает добычу, но невольно вынужден искупаться. Пловец в отличие от водоплавающих птиц орлан никчемный и, попав в переделку, «становится похожим на большую мокрую курицу». Однако присутствия духа он не теряет, распустив крылья, неуклюже работает ими, как веслами, и почти всегда добирается к спасительной суше.

На отмелях океана орланы подбирают все съедобное, что выкидывает вода на берег.

«Иногда в азарте охоты с поверхности океанской воды орланы уносят мокрые шапки, кеды, мятые пластиковые бутылки. «Такую «добычу» часто находишь под гнездами орланов, а иногда и в самих гнездах», — рассказывает орнитолог Владимир Мастеров, уже почти двадцать лет изучающий жизнь интересных дальневосточных птиц.

Гнездо орлана — громоздкое сооруженье из разной толщины веток. Служит такое гнездо хозяевам долго. Но по какой-то причине сооружают орланы не одно, а два-три, до семи гнезд — целый жилой поселок. Почему это происходит, не вполне ясно.

Ранней весной, вернувшись с кормных местечек зимовки, пара птиц выбирает одно из гнезд. Ремонтирует его или достраивает. Остальные гнезда пустуют (возможно, «проветриваются» для избавленья от кровососов и пухоедов).

В Московском зоопарке.

«Изучая образ жизни орланов, я нередко спал в этих гнездах либо спасался от комаров», — рассказывает Владимир Мастеров. А в жилом гнезде к началу лета уже просят еды у родителей один-два, иногда три птенца. До возраста взрослой птицы (свидетельством этого являются белые пятна в ее оперении) через семь лет доживает один, изредка два питомца орланов. Уже в гнезде они иногда погибают. Их может прикончить соболь, забавляясь, на них по очереди пикируют черные в этих местах вороны. На Амуре, по наблюдению Владимира Мастерова, птенцы орланов в последние годы становятся жертвами медведей. Подобно тому как разоряют медведи пчелиные борти, тут охота идет за птенцами. «В последние годы половина из осмотренных гнезд оказалась ограбленной молодыми медведями. Ранее этого не наблюдалось. Случайная добыча, возможно, родила специализацию. А это уже пример для других».

«Любопытно, что взрослые птицы, находясь поблизости, всегда остаются безучастными к судьбе гнезда. Даже простого беспокойства не проявляют».

Существуют опасности и для птиц взрослых. Охотники, разозленные ограбленьем капканов (орланы разрывают попавших в них соболей), почти повсеместно стреляют в без вины виноватых орланов. Еще беда — отравленья. На зимовках в Японии орланы находят падаль (убитых, но не взятых стрелками оленей — есть такая традиция в здешней спортивной охоте) либо птицы находят погибших подранков. Жадно поедая мясо, орланы глотают дробь и смятые пули. Поразительно много орланов погибают от свинцового отравленья. По данным самих японцев, подобная гибель птиц — не редкость: за восемь лет — около двух сотен. Добавим сюда потенциальную опасность разливов нефти в местах, где орланы охотятся, и мы почувствуем, на каком ветру горит сейчас свечка, зажженная Природой многие тысячи лет назад.

Озабоченность судьбою прекрасной птицы заставила занести орланов на страницы Красной книги и предпринять попытки создать резервную популяцию птиц в неволе. Задача была непростой. Первыми ее в 80-х годах решили в Московском зоопарке — был получен приплод от пары орланов. Следом таких же успехов добились в зоопарках Алма-Аты, Новосибирска и Таллина. Совершенствуется опыт размножения птиц в неволе. И в этом есть некоторая гарантия уберечь их в природе в случае каких-нибудь катаклизмов.

О тех, кто бегает, плавает и летает

Камчатка была когда-то островом. Все живое формировалось тут при влиянии этого фактора. До сих пор число видов животного мира заметно ниже, чем на материке. Но, с другой стороны, островная и даже полуостровная жизнь предполагает некоторое измельчанье животных.

На Камчатке же, наоборот, многие ее обитатели крупнее материковых. Объясняется это обилием пищи. Ею является рыба, доступность летом ее для всех. Завзятыми рыболовами считаются медведи. И нигде, кроме еще Аляски (тоже обилие рыбы), нет таких крупных зверей, как на Камчатке. Рыбу умело ловят также и волки, лисы, росомахи, выдры, соболь, норки. Весь прибрежный мир птиц — орланы, бакланы, чайки, топорки, кайры — кормится рыбой. Не бедствуют и травоядные: лоси, олени, зайцы, ондатры, бобры — зеленый покров полуострова очень богат.

Триста лет назад землепроходцы в своих «скасках» (отчетах) о неведомой раньше земле перечислили почти всех названных выше животных, особо выделяя, конечно, пушных. В те времена соболь, лиса, песец, горностай были главным «двигателем» продвиженья людей по Сибири до океанского побережья. Вслед за открывателями земель (а иногда и вместе с ними) шли мастера звериного промысла — Москва требовала соболей, бобров и «моржового зуба». (Бобром в то время по ошибке считали морскую выдру калана.) Естественно, численность этих зверей на Камчатке стала стремительно убывать. Моржи изначально водились по всему побережью до южной оконечности полуострова. Сейчас появленье их даже на северных островах — редкость. Почти полностью истреблены были каланы (сейчас число их медленно возрастает). И соболь был почти полностью «выбран». Только решительные меры в годы существования СССР сделали соболя на Камчатке снова объектом промысла.

Любопытна зависимость численности одних животных от присутствия рядом других. В тундре всех кормят и побуждают плодиться лемминги — мелкие грызуны. В годы высокой численности леммингов благоденствуют и плодятся волки, лисы, песцы, полярные совы. Исчезли лемминги (это случается с постоянством четкого ритма) — вся ткань северной жизни заметно редеет. На Камчатке не было рысей. Появились они с Чукотки недавно в год необычайно высокой численности зайцев. Появились и прижились. Число их небыстро растет. Одну из рысей любопытство привело даже в Петропавловск, на шумную улицу. Ее пришлось ловить и отвозить в лес.

Не было на Камчатке белок. Появлению их препятствовал соболь. Резкое убывание этого хищника открыло дорогу зверьку с Чукотки. Сейчас все пришло в равновесие — белки, рыси, зайцы и соболи нашли свои ниши для жизни, близко друг с другом соседствуя.

Ученые считают, что превращенье Камчатки из острова в полуостров породило этот процесс заполнения пустующих ниш и человек в этом процессе может (обдуманно) принять участие. Выпущена и хорошо прижилась тут норка. Способствовало этому обилие рыбы. Как и везде, нашла для себя приемлемой среду обитанья «большая американская крыса»-ондатра.

Лося не было на Камчатке. С Чукотки не мог он проникнуть из-за преграды больших пустынных болот, где крупному зверю, склонному к расселеньям, совершенно нечем было кормиться.

В 70-х годах прошлою века было решено лося с Чукотки переселили. Это была хорошо осмысленная и четко выполненная программа. Лосей на западных границах болот ловили, обездвиживая с вертолета легкими пулями, снаряженными специальным химическим препаратом. А дальше — тысяча пятьсот километров пути по воздуху и выпуск зверей в лесной долине реки Камчатки. За пять лет таким образом «десантировано» было полсотни лосей. Они сразу же хорошо прижились. Сейчас на полуострове их больше двух тысяч.

Этот успех заставил подумать о поселении тут и оленей. Северные олени на Камчатке жили всегда. Теперь завезены маралы с Алтая. Я побывал в местечке у огороженной территории близ поселения Мильково. За акклиматизацией «алтайцев» наблюдает специально переселившийся к их загону охотовед Юрий Пономарев. У него за плечами бесценный опыт переселенья лосей, и он уверен: «Олени, как и лоси, обязательно приживутся».

Поселенцы с Алтая.

Не было на Камчатке бобров. Этих переселять было легче. Выбрали зверей канадских — они лучше, чем европейские, приспособлены к условиям севера. Выли сомненья: «Перегородят плотинами нерестовые речки…» Но посчитали: лососи легко эти препятствия одолеют, как одолевают они пороги и водопады. Так все и случилось. Бобры сейчас живут на Камчатке, как будто извечно тут жили.

И еще один новосел с материка числится на Камчатке — воробей. Этих спутников человека тут не было. Первая партия прибыла «нелегально» в трюме морского судна, перевозившего пшеницу из Владивостока.

Камчадалы ахали от умиленья, увидев оживленную стайку милых переселенцев около городской мельницы. Думали, что померзнут зимой. Нет, выжили и за гнездились. Для пополненья этой самой дальней воробьиной колонии кто-то привез из Москвы еще четыре десятка птиц. Как удалось сосчитать, не ясно, но полагают, что Камчатку обживает сейчас тысяча воробьев. Удивительный факт: расселяясь, они добрались до охотничьих хижин в лесах. Какой компас указывал нм дорогу к избушкам? Легко понять радость охотника, когда в морозный день у избушки его чириканьем встречает парочка неунывающих птиц.

Случается, на Камчатку ветры заносят и экзотических летунов. Однажды тут видели черного лебедя, живущего и Австралии. А белоголовые орланы с Аляски — гости нередкие. Погостил и вернулся домой — с одного полуострова до другого рукой подать…

И немного о маленьком чуде, живущем в краю довольно суровом. Этого старожила Камчатки, распространенного по всей Евразии, зовут углозубом. Похож он на крокодильчика величиною с на четверть источенный карандаш.

Не будем дальше интриговать, это четырехпалый тритон. Знаменит он тем, что в отличие от змей, ежей и лягушек приспособился жить на Камчатке, где морозы под 40 градусов — явленье обычное. Живет тритон скрытно. В летнее время ловит червей, пауков и разных козявок, а зимует в трухлявых, гниющих дуплах возле воды. Никакой шубы, никакого привычного для других утепленья у этой героической личности нет. Частенько морозы превращают углозуба в ледяшку. Но чуть пригрело — оттаял, шевельнул лапками и смотрит — чего бы поесть.

Замерзанье этот тритон переносит без всяких плохих последствий. Объясняется это тем, что в теле тритона к зиме накапливается глицериноподобное вещество, не дающее образоваться кристаллам, разрывающим замерзшее тело. Вмерзнув в лед, тритон остается живым.

В Сибири однажды нашли углозуба в глыбе мерзлоты, образованной (специально исследовали!) около ста лет назад. Когда мерзлоту растопили, тритончик ожил. Вот такие чудеса существуют в тайниках у Природы!

От моржей, китов и медведей до чудесного неприметного, нежного телом тритона — таков диапазон жизни на полуострове, омываемом океаном. Жизнь эта по меркам лет, исчисляемых сотнями миллионов, молода и, надо это хорошо понимать, хрупка. Сообщество многих живых существ легко погубить невиданным раньше натиском человека. На Камчатке для крайнего ее обедненья довольно истощения рыбных богатств. Если порушить эту «несущую конструкцию» всего храма здешней природы, полуостров в пустыню, конечно, не превратится, но это будет означать конец экономики края и деградацию всего живого), что пока еще радует человека.

Грустные эти мысли возникают сейчас не полому только, что ловят и увозят десятками кречетов на продажу, не только потому, что бесконтрольно стреляют медведя, выбивая самых крупных из них. Больше всего беспокоит почти на всех больших и маленьких речках рыболовное браконьерство. Это тот самый случай, когда рубят сук, на котором сидят. Одни рубят, чтобы хоть как-то выжить, другие — разбогатеть. Для Камчатки сегодня это серьезная и большая проблема.

Край света

Вертолет не пришел. Сидим, привалившись спиной к рюкзакам. Грустная тишина в горах. Пахнет старым костром. Летом тут была, наверное, самая неустроенная, самая дальняя на всей земле туристская база. Это место больших ветров. Березы на склонах к самой земле нагнулись и не распрямились — так и растут, наклонив головы, узловатые, кора не белая, а смугло-коричневая. А сегодня тишина. Душу щемило от такой тишины.

— Сколько придется ждать вертолета?

— Может, три дня, может, недели три…

— Сколько до Жупанова?

— Около ста.

— Горы?

— Все время.

Решаем идти, и сейчас же… Тропа идет по березам. Лес прозрачный. За сотню шагов видно рябины. Листья на маленьких деревцах опали, сияют красные ягоды. Тут, на Камчатке, рябина особенная, крупная, как вишня, без горечи, вкуса мягкого, кисловатого яблока.

Временами мы не бежим, прямо катимся вниз но тропе. Идет дождь. Спина сухая только под рюкзаком. Идем, идем — океана все нет. И наконец, видим просветы…

Какой неприветливый и сердитый Тихий океан. Рваные тучи, белые хлопья пены висят на камнях. Океан темным лохматым горбом поднимается к горизонту. Еще восемь километров по берегу, а там большая река — надо вброд переправиться и на том берегу разыскать землянку.

За пять часов мы отмахали тридцать пять километров — по семь в час…

В моей жизни это был самый неуютный ночлег. Мы подошли к реке и по шуму воды поняли: сегодня не видать нам землянки на том берегу. Фонарик осветил черную литую воду. До океана оставалось каких-нибудь пятьсот метров, и река бешено катится книзу. Луч фонарика иссякает где-то на половине реки.

Молчим. Несколько дней назад через такую же реку переправлялись на лошадях муж и жена — вулканологи. Одну лошадь свалило теченьем. Сама лошадь кое-как выбралась, а всадницу даже найти не могли.

Тут у опасной реки придется заночевать. В зарослях тальника и ольшаника ощупью готовим дрова (хорошо, топор догадались взять), дерем бересту. Удивительно — мокрые дрова разгораются.

Дождь, сушиться нет смысла. Хотя бы согреться. Глотаем обжигающий губы чай. Греем над костром спальные мешки и лезем в них… Влажные, пахнут дымом.

Ночью поднялась буря. Кажется, океан подкатил к берегу сотню орудий и бьет-бьет частыми залпами по прижавшимся друг к другу людям. Удар — и обвалы воды. Смешанный с дождем ветер сорвал с нас брезент, навалился на жидкий ольховый лесок. Что-то ломалось и падало в темноте. Свист. Тяжелые глухие удары. И ничего нельзя сделать: ни побежать, ни закричать, только плотнее друг к другу…

Чуть просветлело, увидели — лежим почти на острове, река вышла из берегов. Как же переправляться?..

С огромным риском, обвязавшись веревками, со страховкой на берегу все-таки переправились.

Впереди у нас день и пятьдесят километров пути по горам около океана. В рюкзаке завернутая в клеенку лежит у меня книжка. Эту книжку читал еще Ломоносов. Пушкин с великим интересом прочел и даже законспектировал. Степан Крашенинников. «Описание земли Камчатки».

Достаю книгу и обвожу ногтем строчки как раз о тех километрах земли, которые надо пройти. «По всему восточному берегу нет пути более трудного… Места гористые и лесистые. Подъемов и спусков столько, сколько речных долин. Кроме крутизны склонов, следует опасаться и того, чтобы с разбега о дерево не удариться. Это грозит большой опасностью для жизни».

Двести с лишним лет назад прошел по этому берегу Крашенинников. Для земли это ничтожно малый срок, чтобы перемениться. Все те же подъемы, от которых стучит в висках, и спуски бегом между гнутых берез. Неглубокие шумные речки переходим по бревнам и вброд. Мокрая лиса впереди нас бежит, ищет трофеи после отлива. Нас почти не боится. Что-то нашла, разгрызает, повернув голову набок…

Этажи береговой жизни.

Все-таки мы прошли эти пятьдесят километров у океана. И увидели к ночи огни Жупанова…

Это все записал я в 1965 году, когда первый раз прилетел на Камчатку. А в этот раз мы специально побывали на побережье — «помыть ботинки» в океанской воде и как следует оглядеться.

Восточный берег Камчатки почти везде живописен. Он высок и резко обрывается у воды. Кое-где уступает он океану высокие скалы. На гребне их почти всюду видишь черные силуэты бакланов, ниже их — чайки, на пиках-кекурах любят гнездиться орланы, у самой воды на камнях лежат сивучи. Это все постоянные обитатели побережья. А со стороны суши сюда наведываются те, кого океан подкармливает.

С огромных пространств океан приносит и оставляет на берегу массу всего съедобного и несъедобного. Тут оседает мусор — горы рваных рыболовных сетей, стеклянные поплавки-кухтыли, бутыли, бочки, канистры, веревки, доски, иногда разбитая лодка — все, что теряют или бездумно бросают в океан люди.

Животных привлекает на берег всякого рода корм: мертвые, погубленные штормами птицы, съедобная морская капуста, а в ней еще всякая мелюзга — моллюски, черви, морские ежи. Но больше всего едоков привлекают мертвые нерпы (часто погибшие в рыболовных сетях), моржи, сивучи, а изредка и киты.

Кому служит эта дарованная океаном еда? Прибрежную полосу суши регулярно посещают все, кого гонит голодный желудок. У воды держатся и постоянно патрулируют побережье не брезгающие падалью орланы. Вечно голодные песцы оставляют следы на мокром песке. Лисы — вроде вот этой — роются в морской капусте, ищут мертвую рыбу.

Дары океана.

Падальщица росомаха непременно что-нибудь находит на берегу, олени приходят к воде полизать соленую землю. Но полный хозяин на побережье, конечно, медведь, особенно в голодную пору после спячки зимой. Неторопливо, разгоняя своим появлением всех, кто прибыл раньше него, идет медведь по песчаной отмели, обнаженной океанским отливом, и подбирает все, что может утолить голод. Случается, медведь-шатун, не легший в берлогу, ищет прокорма. Но морская капуста его не спасет. Другое дело, если на берег океан выбросит моржа, а лучше кита. Тогда у горы мяса собираются все алчущие. Медведь мелюзгу вроде лис и песцов прогоняет, но те ждут часа, когда «хозяин» поживы набьет живот и ляжет где-то поблизости спать. Но медведь при удаче старается кое-что запасти. Известен случай: зверь обнаружил погибших в рыболовной сети молодых нерп. Это был подарок судьбы. Одну нерпу зверь тут же, на побережье, сожрал, а восемь других «складировал» в прибрежном лесу, где спугнули его охотники.

Китов океан выбрасывает на берег нечасто. Если это случается, то всем еды достает. Однако и этот подарок судьбы медведи «приватизируют». Чаще хозяйствует тут не один, а сразу несколько едоков, уступая первенство «за столом» самому сильному.

Лет двадцать назад получил я письмо с Чукотки, из поселка Биллингса. В этом краю белых медведей туша кита собрала четыре десятка (!) зверей. Три недели, не сильно ссорясь, медведи пировали у горы мяса. Поедят, отоспятся и, прогоняя вороватых песцов и воронов, снова собираются возле еды. Когда от кита остались лишь кости, орава зверей пришла в поселок и, принюхиваясь, стала ломиться в амбары с запасами рыбы и оленьего мяса. Легко представить, что испытали при этом нашествии люди.

Белый медведь сейчас находится под охраной закона. На материк по радио передали просьбу попугать разбойников выстрелами. Пальба — без жертв с обеих сторон сняла осаду с поселка. Медведи нехотя разошлись, но долго еще у места их пира крутились песцы и вороны.

Часа два пропели мы у берега, «на краю света», прощаясь с Камчаткой. Утро в тот день было тихое, солнечное. Океан катил к суше пологие, остекленевшие волны. Мы шли, разглядывая ночные следы на мокром песке. Десятка два куличков небоязливо рылись в оставленном приливом мусоре. Низко, повторяя очертания берега, в дозорном полете проследовал белоплечий орлан. Резвый ворон игриво пикировал на тяжелую птицу. Но орлан летел, будто не видя его. Отсветы солнца ярко искрились там, где вода разбивалась о камни. Оксан к горизонту уходил пологой горой. В синеватой дали мелькали белые хлопья чаек и виднелся дымок — к Петропавловску шло какое-то судно. На часах было девять часов утра, а в Москве часы в это время пробили полночь, до нового дня там было еще далеко.

До свидания, Камчатка! Всегда радость — видеть тебя.

На таком берегу люди выглядят муравьями.

_{Фото автора. 8 феврали — 22 марта 2007 г.}

Наперсток с хвостиком

(Окно в природу)

Среди мышей — домашняя, полевая, лесная — есть еще немногим известная мышь-малютка.

Впервые ученый глаз заметил ее в Сибири в послепетровские времена. Академик Паллас точно мышь описал и удачно зарисовал. Но не сразу сообщения академика стали известны натуралистам. А число их росло. Из многих европейских равнинных мест стали поступать известия: «Обнаружено новое животное!» Но скоро поняли: везде это была мышь-малютка. Встречали ее на хлебных полях, но чаще возле болот в кустах, камышах, тростниках. Великий Брем, познакомившись с мышью, был очарован «милым созданьем» и пропел ему гимн восхищенья в своем знаменитом труде. А вслед за Бремом каждый натуралист, познакомившись с мышью, считал долгом сказать о ней доброе слово.

Все мыши — существа симпатичные (непонятно, почему так боятся их дамы). Но репутацию этому шустрому народцу портит способность, обретаясь возле людей, покушаться на съестные припасы. («Не столько съедят, сколько попортят», — говорила моя бабушка, запирая на ночь в чулане кошку.)

Мышь-малютку, теперь известно, можно встретить в хлебном стогу, в амбаре или сидящей на стебле пшеничного колоса, обернув его хвостиком. Но я ни разу не слышал, чтобы эту крошку кто-нибудь обругал. Возможно, причина этого — крайняя малость мыши. «Наперсток с хвостом», — говорил мой приятель.

И еще потому, что все же нечасто она попадается на глаза и всегда удивляет увидевшего. Подозреваю, сам я видел малютку, но принимал не за взрослую мышь, а за «ребенка», еще не успевшего вырасти. Подтверждает это недавняя встреча с немаленьким царством милых созданий.

Но сначала соберем в букет все восхищения мышью. Во-первых, очень красива — рыжевато-бурая с белым брюшком. Сразу внимание на себя обращают острая мордочка и гибкий послушный хвост, помогающий мыши взбираться на ветки кустов, на тростниковые стебли и даже на стебли хлебных колосьев. Испуганная, она прыгает вниз «без парашюта» и немедленно резво скрывается — поймать ее стоит большого труда. Не боится малютка воды и хорошо плавает. Кормится, как все мыши, семенами злаков и диких трав, но ловит и насекомых. Зиму проводит под снегом. Если холодно — спит, потеплело — принимается за еду, что побуждает делать заготовки на зиму.

На тонком прутике этот акробат лазанья чувствует себя вполне уверенно.

Брема особо очаровало жилище мышки. У ее более крупных сородичей это обычно норка, ведущая в подполье, а в лесу и на пашне — земляное убежище. Малютка же, как птица, строит гнездо над землей — на ветках кустов и всякого рода стеблях. По незнанью ее домишко и принимают за птичий, причем сооруженный очень искусно. Среди птиц есть особые мастера-гнездостроители, например африканские ткачики или наша синица ремез.

Так вот, в умении строить жилища малютка мышь, лишенная клюва, ставится в ряд птиц-мастеров. Постройки ее (уже опустевшие) встречал я не раз. Представьте узкий длинный лист тростника. Мышка его протаскивает через гребешок острых, как иглы, своих зубов. И в ее лапках оказываются прочные податливые нити. Из них она и строит гнездо, переплетая их так умело, что образуется легкий и прочный шар с боковым лазом в него. Сунув в шар палец, чувствуешь прочную мягкую «штукатурку» из пуха болотных растений и ворсинок с сережек ивы.

Сооружение это следовало бы назвать родильным домом, ибо оно покидается, как только восемь или девять мышаток, в самом деле похожих на наперстки с хвостами, станут способными видеть, двигаться и кормиться. До этого мать, покидая на время гнездо, заплетает растительными волокнами лаз в него так, чтобы мышата ненароком не выпали.

За лето и осень мама-мышь приносит три выводка. Растут мышата скоро, и наступает момент, когда мамаша весь выводок сразу выводит на свет. Сей процесс много раз видел наблюдательный Брем. Дадим ему слово.

«Это одна из самых привлекательных семейных картин из жизни млекопитающих. Как ни ловки уже молодые мышата, они еще нуждаются в некотором обучении и очень привязаны к матери, перед тем как начать самостоятельную жизнь, полную разных опасностей.

Вот одна из малюток взбирается по одной, другая по другой соломинке, третья писком просится к матери, четвертой хочется молока, пятая чистится, шестая уже нашла зернышко, держит его передними лапками и пытается грызть…

Центром всего является добродушная и умелая мама. Она наблюдает и охраняет сообщество, с которым скоро расстанется».

А теперь о недавней встрече с нашей героиней, да не с одной, а с целым царством мышей-малюток на одном из неубранных кукурузных полей. В декабре из Рязани мне позвонил друг: «Помнишь, говорили о маленькой мыши? Приезжай, увидишь их сколько угодно».

Километрах в двадцати от Рязани, у поселка Жилые Дома, то ли забыли, то ли поленились убрать кукурузу с довольно большой полосы. Желтые стебли ее унизаны были початками зерен и шуршали на ветерке. Уже недели четыре стояло пугавшее всех тепло.

«Середина декабря, а вороны начали строить гнезда, ямщиком по-весеннему свистит поползень, ухают по ночам совы, началось сокодвижение у берез», — сообщил накануне приятель из Окского заповедника. Неурочное тепло, возможно, и стало причиной скопленья мышей в кукурузе, но только мышей-малюток, умевших лазать вверх по стеблям.

Скопление это было замечено: по желтым зарослям кукурузы ходили с фотокамерами трое подростков. И мы тоже с ходу начали фотографическую охоту.

Мышей можно было увидеть повсюду — темными шариками они пробегали у нас под ногами. Но поймать бегунов было трудно.

«Откуда берутся?» Друг, улыбаясь, поманил меня пальцем и показал глазами на упакованный в жухлые листья початок. Чуть отвернув один лист, я увидел в уютном убежище мышь. Ее застали мы за обедом — половина янтарных зерен початка была уже съедена. Из-под протянутой к ней руки мышка прыгнула сверху и была такова. Вторая попытка поймать окончилась так же. Тогда тактику мы изменили. Заметив «жилой початок», подносили снизу к нему пакет из пластика, и мышь прыгала прямо в него. Таким образом наловили мы десятка три едоков и стали пробовать их снимать, усаживая на кукурузные стебли, на сухие прутья полыни.

Глянув сверху на землю, большинство пленниц без колебания прыгали вниз и исчезали в «кукурузном лесу». Сажали очередную. Некоторые оглядывались, обезопасив себя от паденья обернутым хвостиком на присаде. Других привлекал блестящий глаз фотокамеры. Объектов съемки было сколько угодно, но пленка имеет свойство кончаться, и мы выпустили маленьких пленниц на волю…

Декабрьский день короток. Бредем к машине, обсуждая увиденную картину. Откуда они появились? Сбежались с большого пространства? Но как узнали об обилии корма, поглощать который к тому же можно было, прячась в футляре початка? Скорее всего, теплая осень, перешедшая в теплую зиму, дала возможность при обильной еде дать лишний обильный приплод мышиному царству.

Что стало с мелким народцем, когда пришли морозы со снегом? Ничего плохого, скорее всего, не случилось. Но если прознали о кукурузном клондайке лисы и кошки из ближайшей деревни, мышиному царству, конечно, пришел конец. Случайные вспышки численности животных сама природа и укрощает.

_{Фото автора. 29 марта 2007 г.}

Таежный тупик: рубеж ухода

(Окно в природу)

В марте я получил письмо из Ишима. «В. М., вам интересно будет узнать, Лыковы, о которых вы пишете, — выходцы из наших мест. Деревня Лыково до сих пор сохранилась, есть и свидетельства жизни тут староверов. Приезжайте!»

Я вспомнил беседы с главой семьи Лыковых Карпом Осиповичем. Он говорил: «Мы родом из-под Тюмени. Был там округ Ялуторовский, там наши предки образовали сельцо. Потом утекли они к Енисею. Мы с женою родились уже в этих местах».

Надо ли говорить, с каким интересом я ехал в «тюменские земли». И вот последний участок пути. Машина бежит по мартовской лесостепи. Черноземные пашни, островками-леса. У поворотного столба нас ожидали. А приветствовал глава земледельческого предприятия обрусевший немец Альберт Альбертович Гольцман.

На вопрос, чего не захотел в Германию, засмеялся: «Мне и тут хорошо. Съездил туристом. Дней через десять сердце заныло: домой, домой! У нас тут вольно, просторно». По дороге узнаем: несколько сел, Лыково в том числе, объединились в земледельческое предприятие, вполне благополучное по нынешним временам. Везде есть работа. В хозяйстве четыре десятка автомобилей, несколько комбайнов, более трех десятков тракторов. «Развитие продолжается. Собираемся на пробу купить американский трактор «Джон Дир». Наверное, слышали о такой марке?»

И вот оно, Лыково. Большие приземистые дома, характерные для полустепного ветреного края. Из труб идет дым — первый признак, что село живо. Во дворах коровы, овцы, куры. У десятка домов «тарелки» телевизионных антенн. Бегают ребятишки, собаки вертят хвостами возле машины. В селе семьдесят дворов, более сотни жителей.

Нас особо интересует край Лыкова, примыкающий к речке. Возле моста осматриваемся. С этого места начиналось селенье, основанное староверами, пришедшими сюда предположительно в конце XVII века. Места в то время были тут дикие, почти безлюдные, пришельцам, «утекавшим от мира», они понравились.

На повороте в деревню.

Исторический край селения у реки.

Имеет смысл освежить в памяти то далекое уже время. Церковные реформы честолюбивого патриарха Никона, которого поддержал царь Алексей Михайлович — отец Петра I, взбудоражили православный мир, разделив его надвое. Великие страсти заставили старообрядцев покидать родные места и селиться в лесах на севере. Вождей раскола, яростно защищавших старую веру, власть подвергла гоненьям. Неистовый протопоп Аввакум, сосланный в припечорский Пустозерск, был сожжен. На картине Сурикова «Боярыня Морозова» мы видим еще одного протестанта. Боярыню на дровнях везут в Боровск, где она была посажена в яму и в ней скончалась. Царь Петр пошел дальше отца и начал большие гоненья на староверов. С севера они «потекли» на восток, обосновавшись поначалу в скитах за Волгой у реки Керженец, а потом, теснимые быстрым развитием государства, «потекли» далее.

Клан Лыковых (братья родные и двоюродные) дошел до земель Тюменской губернии, до земель «пашенных», примыкавших к лесам, из которых текла небольшая, но чистая, богатая рыбой река Боровая. Тут и осели.

Остановившись возле моста, по неглубокому снегу прошли мы по берегу речки, куда выходили лыковские огороды. Дома на приречной улице ныне стоят большие, но сохранилось меж ними несколько почерневших нежилых сейчас изб, принадлежавших, по рассказам уже умерших стариков, братству Лыковых. Занимались поселенцы хлебопашеством — сеяли рожь, пшеницу, ячмень, просо, выращивали коноплю, лен. Держали скот. Кормил их и лес, богатый ягодами и грибами. Житье было длительным, если судить по кладбищу с восьмиконечными староверческими крестами, теперь исчезнувшему. Лыковы принадлежали к старообрядческой секте «бегунов». Их главным правилом в жизни было: «От мира надо бегати и таиться». И когда рядом с ними стали селиться ревнители новой веры, Лыковы где-то во второй половине XIX века снялись с насиженного места и подались к Енисею, растворившись в сибирских лесах.

Карп Осипович и жена его Акулина родились уже в таежной Сибири. С тюменской земли ушли их родители. Со слов матери и отца младшие Лыковы узнали, где жили предки. А здешние местные люди, тоже по рассказам людей, теперь тоже умерших, знают, как жили основатели поселенья у реки Боровой.

После подробного рассказа в нашей газете о лыковской одиссее на реке Абакан тюменский профессор Витольд Игнатьевич Шадурский снарядил экспедицию к староверам. Застал живым Карпа Осиповича, беседовал с ним, и тот по рассказам матери и отца поведал, как Лыковы уходили с тюменской земли. Витольд Игнатьевич хранит командировку, «отмеченную» Агафьей, и привез в подарок местному музею лыковскую обувку из бересты. Я тоже привез сюда посошок и берестяной туес, подаренные Лыковыми в первые дни знакомства с ними — летом 1982 года.

Главной рассказчицей о давних жильцах селения у реки была Галина Андреевна Калунина — пенсионерка, учительница местной школы. Она подчеркнула, что говорит со слов матери, и показала реликвии давней жизни.

Дорога из Лыкова через мост.

Беседа с Галиной Андреевной Калуниной.

К нашему приезду находки выставили в помещении школы, и я увидел примитивную прялку, точно такую же, какую видел в таежном убежище. Была тут и глиняная посуда, остатки ткацкого стана, чесалка для шерсти и конопли, источенные ножи, большой деревянный молот, долбленное из тополя корыто, совок для зерна и муки, шило, сверло, заржавевшие ножницы…

Сходили мы посмотреть и нежилые избушки Лыковых. Кровля у них сейчас шиферная, нижние венцы срубов менялись, но средние были старинные, изначальные…

Уже приехав в Москву, получил я письмо, начинавшееся словами: «Мы тоже Лыковы…» Написала его Надежда Федоровна (в девичестве Лыкова) из тюменского села Бердюжье.

Ссылаясь на рассказ матери, Надежда Федоровна говорит, что не все Лыковы удалились в тайгу. Часть остались, но жизнь разметала их по разным местам. Одних раскулачили в свое время, другие благополучно живут по сию пору с фамилиями Лыковы в Сибири, в Москве и других местах. «Про дядю Проню написано в книге «Золотые имена». Он хорошо работал и воевал, имеет медали и орден. Но прославили наш род Лыковы, которых приютила тайга. А все мы, скорее всего, потомки староверов, рожденных в Каргополе».

За столом в школе, уставленным местными яствами — салом, бараниной, солеными груздями и вареньем из лесной земляники, — мне тоже кое-что пришлось рассказать. Школьники, создавшие маленький музей старины, немедля уткнулись в книжку о Лыковых, а старшие за столом о многом спрашивали и подарили для Агафьи-таежницы лестовку (мягкие староверческие четки) и старинную трепалку для конопли.

На прощанье мы постояли возле моста, наблюдая, как над заснеженной речкой играют сороки, как громко спорят о чем-то у трактора на бугре чумазые парни. Я подумал: «А что сейчас там, в тайге, у Агафьи?» Среди вопросов, мне заданных, главным был этот: как там сейчас?

Я был в гостях у Агафьи минувшим летом, но свежие новости получил неделю назад от редактора красноярской газеты, тоже у Агафьи бывавшего. До него окольными путями дошло письмо с жалобами таежницы на драматические трудности, которых следовало ожидать. Резко ухудшилось здоровье. «Козы орут, а я не могу встать дать им корма. Есть нужда в лекарствах, обувке». Но проблема главная — одиночество, не хватает «хорошего человека».

Уголок старины в школьном музее.

За двадцать пять лет наблюдений за бытьем остатков семьи я не знаю случая, чтобы кто-нибудь тут прижился. Конец был всегда одинаковый: уходили — кто сразу, кто немного пожив. Причины понятные, но, к сожаленью, неустранимые. И самое главное, к человеку, живущему в таежной глуши, сейчас крайне трудно попасть. Вертолет — это тысячи не рублей даже, а долларов. Кого и как сюда переправить, заранее зная, какими будут последствия? Об этих последствиях Агафье было сказано, когда я привозил ее к родственникам и все вместе мы уговаривали ее остаться у них. Один старик из родни даже встал на колени: «Агаша, останься! Одна погибнешь, и мы не сможем к тебе дотянуться, чтобы помочь». Агафья решительно отказалась. Сейчас старики уже умерли, а молодым Агафья, можно сказать, чужая.

На помощь издалека рассчитывать ей сейчас трудно. Это и есть тупик — не первый и не последний драматический финал всякого отшельничества.

_{Фото В. Пескова и Г. Крамора. 10 мая 2007 г.}

Коростели и «водяной бык»

(Окно в природу)

В детстве две птицы занимали мое воображенье — коростель и «водяной бык». Коростель обитал в мокрых лугах у речки, и в начале лета каждый вечер я слышал его монотонный скрипучий голос: «Крэке! Крэке!» Временами птица кричала так близко, что казалось: чуть подбежав, непременно заставлю ее взлететь. Но ни разу не получилось! Птица убегала бесшумно и незаметно. Как она одолевала травяные заросли, было загадкой. Через две-три минуты она снова невдалеке подавала свой голос. Опять я бежал на него, но результат был прежним — травяные джунгли надежно скрывали резвого бегуна.

Коростель превратился для меня в существо таинственное и загадочное. Желанье его увидеть укрепилось после того, как однажды где-то прочел: коростель с юга к местам гнездовий не летит, а бежит. Это оказалось легендой, рожденной, видимо, тем, что мало кто коростеля видел летящим.

Спустя много лет — уже в Подмосковье — я все же увидел таинственного бегуна. Шли мы с внуком в начале лета по лугу у Внукова. С ревом поднимались ввысь самолеты, и в это же время скрипел на лугу, как видно, привыкший к этому шуму «дергач» (так коростеля иногда называют).

Простой прием заставил птицу взлететь. Заметив точку, где она пряталась, мы с внуком побежали к ней с двух сторон. И коростель «себя показал». Летел он низко и неуверенно. Глядя вслед ему, заметил я красноватое оперение у спины. Позже мы не раз, хотя и не всегда успешно, использовали прием, заставлявший бегуна стать на крыло.

А однажды я нечаянно коростеля спугнул. Взлетел он в панике из-под ног и тут же ударился о тонко натянутую проволоку садовой ограды. Удар был сильным — проволока зазвенела гитарной струной, и пострадавшего я увидел в канавке ограды. Коростель ушибся, но серьезного повреждения, видимо, не имел. Я взял его в руки — как следует рассмотреть. Был он примерно с перепела и так же окрашен, но вытянутое тело плавно переходило в клюв, напоминая обтекаемый клин. Это и помогает птице раздвигать траву и легко в ней бежать. Минут пять я держал коростеля в руке. Оправившись от шока, он стал вырываться, и я его отпустил. Полетел он, как всегда, неуверенно и нырнул в травы.

Что касается «птицы-быка», то речь идет о более редком, чем коростель, ночном ревуне с названием выпь. О ней рассказывал мне наш деревенский охотник — старик Самоха. «Ночью, часов в одиннадцать, выйди на огород и обрати лицо в сторону Горок. Ты услышишь, будто в тынчалах (в болоте) ревет большой бык». Несколько поздних вечеров подряд я слушал «водяного быка», не представляя, как птица выглядит, но уже знал, что это самец, кричащий в брачную пору.

В первый раз увидел я птицу при драматических обстоятельствах. Охотником был я с рожденья. До школы моим оружием были рогатки — стрелял воробьев. По мере взросленья окрепла страсть к настоящей охоте. В пятнадцать лет уговорил отца купить ружье. Отец, зная страсть сына ходить по болотам, купил за семнадцать рублей одноствольную «тулку». Но по возрасту меня не могли принять в общество охотников, а не имея билета, я не мог покупать порох. Но голь на выдумку хитра. Стал порох изготовлять сам, по формуле из учебника химии.

Селитру мы «добыли» с приятелем в школьном шкафу, сера нашлась в сарае — лечили ею лошадей от чесотки, а уголь древесный нажгли в костре. В нужной пропорции все смешали, и получился порох, но не в гранулах, как фабричный, а «прах», летевший пылью от дуновенья. Но заряд этим зельем пробил фанеру, и начал я на болоте около речки караулить уток и горлинок, прилетавших напиться. Попадали под выстрел и чибисы. За этим занятием увидел меня однажды охотник, приезжавший в наши места из Воронежа. Подержав в руках разболтанное самодельным порохом недорогое мое ружьишко и кое о чем расспросив, охотник вдруг кинул «тулку» мою в омуток, тем самым взвалив на плечи свои воспитание дикаря, стрелявшего рублеными гвоздями во все, что попало.

Всю жизнь вспоминаю ту встречу. Городской гость, усадив меня рядом, попросил о ружье не тужить: «Самодельным порохом ты его разорвешь и себя изувечишь. У меня три ружья. Одно легкое — как раз для тебя. Бери когда хочешь. И дам тебе кое-что почитать».

Для начала дал он мне книжку Сетона Томпсона и толстенный том Брема. А замечательное ружье я брал у него раза четыре. Именно с ним встретил однажды я выпь.

Был серенький день конца октября. Шел я опушкой к болотцу. Сухой камыш шумел на ветру. Оглядев блюдечко подернутой рябью воды в камышах, я решил уже двинуться к дому, как вдруг из гущи зарослей поднялась какая-то странная ржавого цвета птица и на широких крыльях низко полетела над камышами. В угон я выстрелил. И попал.

Слово «потрясение» у меня связано с неожиданной этой добычей. Я внимательно разглядел птицу, догадался, что это и есть «водяной бык», припозднившийся почему-то с отлетом на юг. Незнакомое прежде чувство вдруг совершенно мной овладело: зачем? зачем я убил эту птицу? Летела бы зимовать. Весной бы вернулась сюда, на болото…

С вечерним поездом поехал я в город. Покровитель мой, оглядев птицу, сразу сказал: «Это выпь, малая выпь…» Стрелка он, к удивлению моему, не упрекнул. Достал с полки книгу и заложил нужное место бумажкой: «Дома прочтешь…»

С этого случая ружье в руки я уже не брал никогда, заменила его фотокамера. А о выпи я вот что в ту осень узнал. Это близкая родня цапель, но с другим поведением и образом жизни. Живет она летом в умеренной зоне Европы и Азии. Гнездится и кормится у воды в камышах. Ее добыча — мелкая рыба, змеи, ящерицы, лягушки, птенцы мелких птиц.

«Хватает все, что без труда одолеет». Охотится ночью, ухитряется как-то видеть свою добычу. Из-за коротких ног может бродить только по мелкой воде. Ходит медленно — словно бы по лености, так же медленно и бесшумно летает — почти всегда низко над камышами. Знаменита ревом, действительно похожим на бычий. Достигает этого самец выпи, погружая клюв в воду и всасывая ее. Выпускает воду он сильным выдохом, заставляя резонировать широкое горло.

Ночную «музыку» выпи слышно на три километра. Вряд ли иная какая птица способна так громко о себе заявлять.

Известна выпь также умением «действовать по обстоятельствам». Если не сумела вовремя улететь, затаивается, сильно вытянув кверху шею, и, таким образом, становится малозаметной среди стеблей тростника.

Перечитав сейчас Брема, я удивился неприязни патриарха натуралистов к обитательнице камышей. «Леность, равнодушие, трусость и подозрительность, хитрость и лукавство, злобность и коварство составляют черты характера выпи». Возможно, Брем писал это в плохом настроении. Мне кажется, никакое другое животное не «заклеймил» он такой характеристикой.

При разных обстоятельствах и в разных местах я слышал ночное «мычание» выпи, но живую птицу видеть не приходилось.

А четыре года назад на Верхнем Дону, сидя вечером с лесником на ступеньках кордона, услышал я выпь в тростниках где-то рядом. «Днем можно застать подругу этого крикуна на гнезде», — лесник рассказал, как в камышах можно к гнезду подобраться.

На ветру камыши шуршали и шевелились, что помогло подойти к гнезду незаметным. Птица и я друг друга увидели одновременно. Выпь предпочла затаиться, сильно вытянув шею и почти слившись со стеблями осоки и камышей. Не делая резких движений, я сделал несколько снимков. Запомнились острый и длинный клюв птицы, желтые «очки» глаз и толстая — конусом — шея. Долго наседка терпеть меня не могла. Шевельнулась и, задевая широкими крыльями мешавшие взлету растенья, поднялась и почти сразу же опустилась среди прутиков тростника.

Зная, с каким нетерпением ожидает выпь моего удаленья, я спешно вылез из камышей, подавая издали знаки сидевшему под ветлою леснику.

Выпь затаилась..

Коростель — это «шило» в траве.

_{Фото из архива В. Пескова. 24 мая 2007 г.}

Дикуша

(Окно в природу)

Большинство животных человека боятся. Особо боятся гонимые. Волки, например. Эти умные, дерзкие звери вынуждены не удаляться от человека в лесные дебри, кормятся возле людей падалью на скотомогильниках и грабежом — режут овец и собак. Но они знают могущество человека, и если тот, обнаружив звериное логово, будет кидать в мешок волчат, ни мать-волчица, ни папа-волк даже не пикнут в защиту потомства, зная, какую цену придется им заплатить в этом случае.

Большинство же зверей и птиц предпочитают держаться подальше от человека или скрываться при его приближении. Не случайно огородное чучело всегда имеет человеческий облик.

Но есть животные, которым человек покровительствует. И они это знают. Скворцы, ласточки, аисты селятся на виду у людей. Это гарантирует им сохранность гнезда от хищников, не рискующих приближаться к человеческому жилью.

Не боятся людей и те животные, которые исторически человека не знали, не видели. Пример — пингвины. Исследователи Антарктиды рассказывают: пингвины стаями собирались у бросившего якорь судна, чтобы посмотреть на стоявшее у кромки льда чудовище и на людей, сновавших возле него.

Людей они не боятся — устраивали «экскурсии» на берег, где люди строили свои жилища. Любопытство их было так велико, что они по наклонным доскам поднимались кверху посмотреть на работающих людей, послушать не знакомый им стук молотков.

Появление человека в стойбище этих странных созданий их нисколько не беспокоит. Я ходил в их скоплениях, как ходят в толпе на не очень тесном базаре. Пингвины пришельца разглядывали, но ни одному из них в голову не пришло убежать. И только если рукой я касался спины аборигена Антарктики, это ему не нравилось. Но пингвин не пытался в ответ меня ущипнуть, а просто делал два-три быстрых шага и опять становился воплощеньем спокойствия и степенности.

Есть и еще впечатляющие примеры терпимости птиц к человеку. В Соединенных Штатах на берегу озера Эри у входа в одноэтажный домик гостиницы стояла лестница со ступеньками из узких досок. На одной из ступенек я увидел гнездо красногрудого дрозда. Самочка сидела на яйцах и лишь повернула голову, когда я шел, почти касаясь плечом лестницы. Однажды я погладил птицу ладонью. Она не слетела. Потом три дня я демонстрировал это приветствие, и ни разу птица гнездо не покинула. Тут было доверие к человеку, и это роднило дрозда с ласточками, скворцами и аистами. А вот с пингвинами, доверяющими человеку по незнанью его натуры, роднится ставшая ныне исключительно редкой дальневосточная птица дикуша.

Кто видел родню тетеревов — рябчиков, легко представит дикушу. Это и есть рябчик («черный рябчик») величиною чуть больше близкого родича и темноокрашенный. Однако при большем знакомстве выясняется: сходства между дикушей и рябчиком меньше, чем разницы. И касается это образа жизни дальневосточной птицы.

На этом снимке — самец дикуши. Он темно-бурый с нарядной россыпью белых пятен по низу и по кончикам хвостовых перьев. Шея и голова его черные с буроватой оторочкой воротника. Ярко-красные брови, поднятый воротник и распущенные перья на шее свидетельствуют: снимок сделан в брачную пору — петушок демонстрирует яркий наряд подружке, окрашенной более скромно, в серые с буроватым узором тона. О том, как и где был сделан портрет жениха, расскажем позже, а сейчас посмотрим, где и как живет эта птица.

Хорошо известна дикуша жителям Дальнего Востока на территории в низовьях Амура и вблизи Охотского моря. Сплошного ареала у птицы нет, держится «пятнами» в густых еловых лесах. Предпочитает одиночество. Малоподвижна, почти безмолвна. Свое спасение видит в возможности спрятаться, затаиться, никому не попасть на глаза. Очень привязана к одному месту.

Но к зиме дикуши собираются в стайки до двадцати голов. Но и в этом случае кормятся обособленно, поедая исключительно только хвою ёлок и пихт. Корма много, и птицам нет нужды двигаться, искать его — сидят и неспешно глотают хвоинки. За один день дикуша съедает примерно сто пятьдесят граммов смолистых «иголок». Перерыв в кормлении делает на дремотные полчаса отдыха. А к вечеру слетает с дерева и зарывается в снег до рассвета, чтобы снова приняться за любимую ею хвою. Летом птицы перемещаются на поляны и поедают разнообразные ягоды.

В брачную пору молчаливые таежницы слегка возбуждаются. Но тут нет, как у обычных рябчиков, шумного соперничества самцов. Петушок выбирает площадку для тока, принимает бравые жениховские позы и, соблюдая строгий порядок во всех движеньях, включая прыжки вверх, слегка завывает («как ветер в трубе») — призывает самку увидеть, какой он нарядный и ловкий.

Как и у всех куриных, у дикуши нет постоянных пар. На другой день самочка может выбрать нового жениха, выставляющего себя напоказ где-нибудь метрах в тридцати от первого.

«Смиренный рябчик» в брачном наряде.

Биолог Борис Вепринцев, летавший на Дальний Восток записывать голоса птиц, мне рассказывал о поведении дикуш на току и видел гнездо с семью коричневыми в крапинах яйцами. Гнездо дикуши всегда расположено на земле в укромном, скрытом зарослями месте.

Самка сидит в нем плотно, соблюдая главный в жизни дикуши закон: остаться незамеченной. Птенцы дикуши после вылупления из яиц, обсохнув, становятся подвижными коричневато-желтыми пушистыми шариками. На второй день они уже бегают, а на четвертый — вспархивают на ветки. Самец в опеке гнезда не участвует, но когда наседка начинает с выводком путешествовать по небольшой родовой территории, петушок роль свою видит в предупреждении опасности. Птенцы у дикуши пугливые, но постепенно, как и взрослые птицы, становятся словно бы равнодушными ко всему, что вблизи происходит.

Дикуша прославилась тем, что совершенно не боится людей. К ней можно подойти вплотную, когда сидит на земле, и стать прямо под веткой, на которую она вспорхнула. На собаку сверху она глядит с любопытством, не прячется, не улетает. Обнаружив, ее легко подстрелить (это не юркий, непоседливый рябчик), но часто стрелять и не надо. Птицей легко завладеть, имея в руках лишь палку с петлей на конце. Выстрел или поимка птицы не заставляет других улететь — сидят, как осужденные судьбой на закланье. Бессердечный охотник перебивает всю стайку. А геологи рассказывают, что эта странность дикуши стоит ей жизни, но спасла многих людей, оказавшихся в тайге без пищи.

Стратегия «затаиться, быть незаметной» обернулась против дикуши. Врагов у нее немного, но два из них стали для нее роковыми: человек и соболь. Соболю преследовать «смиренного рябчика» не запретишь, человеку же закон сейчас запрещает на дикушу охотиться. Но ведь известно: медведь в тайге — прокурор.

Как уследить за теми, у кого нет сердца? Остатки дикуш в относительной безопасности находятся лишь в заповедниках.

Делаются попытки разведения птиц в зоопарках. У Московского зоопарка есть для этого загородный «родильный дом» (фактически территория, в несколько раз превышающая территорию в городе). Тут в покое, в условиях, по возможности приближенных к дикой природе, звери и птицы могут давать потомство. Есть тут «жизненное пространство» и для парочки милых дальневосточников — самочки и петушка. Я застал их в брачную пору. Краснобровый петух дремал на мхом покрытой валежине. Серовато-бурая курочка пряталась в зарослях возле ограды. Мое появленье в вольере птиц нисколько не испугало, лишь самочка неспешно переменила место, чтобы лучше укрыться. Ее движение словно бы пробудило дремавшего ухажера. Он принял бравую позу и выскочил на открытое токовое местечко.

Присутствие человека его не смущало, но раздражало. Он видел во мне соперника, явно нарушившего какие-то правила, и подбежал к ногам моим, с вызовом подняв кверху голову. Заметив, где спряталась курочка, он начал ее преследовать. А я, сделав снимок, поспешил удалиться, чтобы не мешать таинству, которое даже и у животных не терпит стороннего глаза.

_{Фото автора. 21 июня 2007 г.}

Один в лесу

(Окно в природу)

Отшельничество (отход от людей) — явление древнее. Раньше уходили кто в леса, кто в «пещёры» от «греховного мира». Одни — по собственной воле, другие — по обстоятельствам. Бывают отшельники легендарные, староверы Лыковы, например, а бывает, одиноко живущего в глуши человека отшельником сделали обстоятельства. В какой-нибудь испустившей дух лесной деревеньке доживает старуха, ждет смерти в родительском доме, уйти ей некуда.

Таких «отшельников» сейчас много. Человек — существо социальное. Живущий отшельником всегда возбуждает к себе интерес, как одинокое дерево в поле. Мимо леса проходишь, не думая о деревьях, стоящих плечом к плечу, а дерево одинокое всегда рождает какие-то чувства. Даже и песни об этом есть: «Среди долины ровные», «Во поле березонька стояла…», «При долине куст калины».

Прошлой осенью наведался я в Михайловское, где вдали от «шумного света» жил молодой Пушкин. От местного егеря узнал: обретается в лесу километрах в десяти от Михайловского человек-одиночка. Захотелось отшельника увидеть.

И вот с егерем едем в Воскресенское — сельцо, от которого сейчас ничего не осталось, кроме разваленных изб, остатков кузни, старых сараев, одичавших садов. Стоит еще стожок сена, объеденный скотиной и оттого похожий на гриб. Возле старой, похожей на белую кость березы без веток стоит явно жилая изба. Возле нее на цепи от радости, что кто-то сюда приехал, лают, виляя хвостами, две рослые собаки. И две ухоженные, но диковатые лошади вышли из леса, с расстояния безопасного разглядывали двух пришельцев.

Жильца дома не было, о чем свидетельствовал замок на двери. Предположив, что к вечеру отшельник у дома появится, мы решили его дождаться. Но не дождались. Уже в сумерках, угостив собак, повесили на гвоздик у двери гостинец и для хозяина с запиской, что завтра приедем.

Приехали. Знаков вчерашнего нашего присутствия не было, но и теперь на двери красовался замок. Возле дома стояла телега, под навесом лежала брезентовая байдарка, которую можно было унести под мышкой. У стенки на гвоздях лежали удочки и висела связка капканов. Заглянув в окошко, мы увидели стол, на котором лежал патронташ, стояла сковородка с остатком еды, какие-то банки, железки, бумажки. Мы уехали, озадаченные отсутствием хотя бы записки.

А в марте я вновь приехал в Михайловское на пуск водяной мельницы. И на празднике этом обратил вниманье на привязанную к столбу лошадь с легкой телегой. Захотелось именно лошадь сфотографировать возле мельницы. Не молодой, но и не старый еще возница с полуслова понял желанье. Снимок мы сделали, и в разговоре я спросил, не знает ли мой знакомый Сергея Семёнова, живущего в покинутой всеми деревне. Собеседник мой улыбнулся: «Я и есть Сергей Семёнов…»

После короткого разговора предложил, если желание есть, сейчас же поехать к нему в Воскресенское.

Сергей Семёнов с Полканом.

Часа полтора под мелким дождем тряслись мы в телеге по заросшей лесной дороге. На ходу и знакомились. Сергею пятьдесят лет. Служил в армии. Вернувшись, застал деревню полупустой. Скоро она совсем обезлюдела, даже отец и мать Сергея уехали. А он в деревне остался. Один. И так живет уже двадцать семь лет.

— Что же тебя задержало?

— Трудно все объяснить. В первую очередь привязанность ко всему, чем жил тут в детстве. Короче, не мыслю жизни без того, чтобы рядом была природа.

— Чем жив, чем кормишься?

— Рыбалка, охота. Деньги на хлеб и на самое необходимое сшибаю случайными заработками. Лошади мне помогают. Но бывают, конечно, дни, когда в доме нет хлеба. Вот сейчас едем, а я думаю: что там у вас в пакете из магазина?

Под дождем на ходу мы обедали. Сергей почти что беззубым ртом кусал хлебный мякиш, кое-как справлялся с нежестким сыром.

Подкрепившись, философствовали. У Сергея четкая формула понимания жизни: «Все в ней — плюс на минус». Я поддакивал: «Да, верно — борьба противоположностей…» Но Сергею нравится больше, видно, годами отшлифованная формула: «Все — плюс на минус». Так мы приехали в Воскресенское.

В избе немедленно зажигаем дрова в печурке. «Я как бы часть всего, что в лесу обретается. Но меня никто тут не тронет, я же постоянно с ружьем», — говорит Сергей, грея руки у печки. По его мнению, самый вредный зверь тут — енот. «Шкодлив — ко всему подберется, все украсть может, никому пощады не даст. А сам, если прищучишь, притворяется мертвым. Есть тут и волки. Но эти никогда на глазах не окажутся — знают: у меня ружье. Тем не менее пятнадцать коз во время моих отлучек расчетливо извели. Оставляли, как в сказке, рога да копыта. Но я на них не сердит — волк грибы есть не будет. А лиса специализировалась по гусям. Так звери истребили во мне прилежного животновода.

Правда, с коровой долго не расставался. Доил утром и вечером, а летом с ведром ходил в лес и находил кормилицу по звону колокольчика на ее шее. Но и на корову я обнаружил однажды охотника…»

Сергей подробно рассказал, как, придя однажды в одичавший соседский сад, увидел картину неправдоподобную. Под дикой яблоней собирала кислицу корова, а метрах в пятнадцати от нее отрясала яблоню большая медведица. Мать трясет, а два медвежонка из-за яблок дерутся. «Почуяв меня, медведица рыкнула на детей и сломя голову убежала.

А я подумал: яблоками от интереса к этому месту не откуплюсь, непременно дойдет очередь до коровы. Это подтвердил визит медвежьей семьи, когда яблок перед снегом уже не осталось. Мамаша мне на глаза не явилась, а медвежата пытались заглядывать в окна. Пришлось дать выстрел. После этого случая буренку продал».

А лошади у Сергея — вроде мустангов, вольно ходят по лесу. Если надо куда ехать, он их находит. «Но бывает, они сами ко двору льнут. Если ночью лают собаки и лошади топчутся под окном, значит, волки подошли близко, и я с ружьем выхожу их пугнуть».

«Крупные звери — все же тут редкость. Но обычны бобры. Идешь мимо озера, подают друг другу сигналы тревоги — ударяют об воду хвостами. Хорь иногда прибегает поохотиться на мышей. И обычные соседи мои — лисы и зайцы. Лиса словно бы знает, что летом я не стрельну, любит дразнить собак — проходит близко и наслаждается лаем Полкана. Он у меня голосист, как Шаляпин. Но, удивительное дело, ту же страсть — дразнить псов — имеет и живущий тут рядом заяц. Я зову его ветераном и не трогаю даже зимой. Так вот этот нахал тоже бегает на виду у собак. Если не лают, садится и стучит по земле лапами. Когда собаки залают, убегает он с аппетитом — без лая, видишь ли, бегать ему неинтересно».

Поговорили еще о куропатках, о ловле рыбы зимой, о глухариных и тетеревиных токах. «Глухарей стало много. А тетерева без химикатов поначалу стали вроде бы множиться, а теперь прибавленья не замечаю. Причину вижу в том, что тетереву нужен не только лес, но и поле, где можно зернышко клюнуть. А где оно, зернышко, если землю не пашут…»

Почитал Сергей свои, местами вполне приличные вирши из видавшей виды тетрадки. Догадываюсь, чтенье стихов для всех тут бывающих — что-то вроде десерта.

Пили и чай напоследок. Сергей ложкой, как в колодец, лазил за медом на дно огромной молочной фляги, стоявшей возле стола.

— Не страшно в лесу одному? — спросил я, разглядывая лесную опушку и поле.

— Да нет, боязни нет — чего с меня взять? Но однажды все-таки испугался, и сильно — болезнь внезапно свалила. А кто поможет? Этот «звонок» о многом заставил подумать. В жизни все «плюс на минус».

Мы еще бы поговорили. Но небо расчистилось. Зарей обозначился след ушедшего на покой солнца. Сергей привел к телеге явно не хотевшую расставаться с теплом сарая лошадку, и поехали мы опять лесом в Михайловское. Подъехали прямо к окошку замечательного приюта. И тут под месяцем попрощались с Сергеем.

Забравшись в постель, я долго не мог заснуть, представлял: вот едет он возле пруда, и бобры бьют хвостами о воду. Вот проехали опасную промоину на дороге. Вот лошадь фыркнула, почуяв живность в лесу… А вот изба без огня. Сергей выпрягает лошадь, кладет ей сена. Заходит в избу, зажигает керосиновую коптилку, может быть, запишет в тетрадку какой-нибудь новый стишок. Поскребет сковородку гнутой алюминиевой ложкой и, послушав недолго радио, скажет формулу доморощенной своей философии: «Все в этой жизни приходится плюс на минус».

Вечером мы возвращались в Михайловское.

_{Фото автора. 19 июля 2007 г.}

В тени человека

(Окно в природу)

Человек в мире животных — фигура особая. Большинство птиц и зверей смертельно его боятся, стараются не встречаться, убегают, как только увидят, услышат шаги, почувствуют его запах. Не случайно в качестве пугала в огородах ставят чучело человека — рубаха на палках, картуз или шапка.

Есть, однако, животные, которым не страшны люди, они даже селятся исключительно близ человеческого жилья. Таких не много. Почти всегда это всем известные птицы: белые аисты (черные — нелюдимы!), ласточки, скворцы, воробьи. Воробьи кормятся возле людей, а скворцов, ласточек, аистов привлекает покровительство человека — близость его защищает от хищников.

Остальной мир человека боится. Близкая и неожиданная встреча сильно пугает даже крупных зверей: известны случаи гибели от испуга таких хищников, как волк и медведь.

Олень, встреченный в Воронежском заповеднике на повороте лесной дороги, от шока не мог бежать — на глазах у меня лишь судорожно топтался на месте.

А вот характерный случай, описанный тамбовчанином Михаилом Ниловичем Костюковым. «Пас я коров. Лошадь ходила рядом. Разморенный жарой, прикорнул под кустом. Минут десять вздремнув, я вдруг увидел занятную картину: по морде моего Воронка, щипавшего траву, сердито бил лапой лежавший заяц. Не нравилось ему беспокойство, и лошади они не боятся. Я рассмеялся, чуть приподнявшись. И тут заяц такого дал стрекача, что коровы испуганно сторонились. Я зайцу был страшен».

Предрасположенность к боязни людей у животных врожденная. И все-таки малыши опасаются человека вначале как существа лишь незнакомого. Но скоро школа родителей и собственный опыт их заставляют остерегаться людей и даже панически их бояться.

По молодости зверята могут даже из любопытства приблизиться к человеку. Щенок енотовидной собаки, отставший от матери, бежал за мной в лесу у Льгова минут пятнадцать, пока не услышал лай деревенских псов. Лисят в аляскинской тундре я подражанием писку мышей подозвал к самой дороге, проложенной около нефтепровода. Звери в этом месте не пуганы. Мать пятерых шалопаев осталась на месте, а лисята наперегонки неслись на звук, «записанный» в их наследственной памяти. То же самое было однажды на опушке Хопёрского заповедника. Детвору мать-лиса приводила перед сумерками из леса к полю. Я заметил одного малыша и опять попищал мышью. К автомобильному колесу подбежали сразу три мышееда. Но опытная мать, тревожно гавкнув в кустах, вернула детвору в лес.

Взрослея, разные звери начинают постигать степень опасности, исходящей от человека. Волк всю жизнь подозрителен и недоверчив к людям. Но он привык воровством кормиться возле людей — зарежет теленка, утащит из деревни овцу, собаку. Зная свои грехи, человека волки смертельно боятся, проявляя при этом поразительную дерзость и находчивость.

Медведи более покладисты. Встречи с человеком не ищут, а встретившись, стараются мирно с ним разойтись. Но тощий, не легший в берлогу медведь-шатун, терять которому нечего, для человека очень опасен. В то же время в местах, от жилья далеких, привлеченный едой к стану геологов, нефтяников, топографов или туристов медведь начинает регулярно ходить за подачками. Эта близость для человека опасна, поскольку «доброта» у медведя может мгновенно смениться агрессией.

Подсвинок, отставший от стада, еще плохо знает, насколько опасен для него человек.

Лиса — умелый добытчик мышей, и они составляют основу ее питанья. Но лисы охотятся и на кур. И если этот промысел не пресечь, перетаскают всех. Человека они опасаются, но могут жить, выводя потомство, невдалеке от людей, приспособились даже к жилью в городах, посещая свалки отбросов, охотясь на крыс, голубей и мышей. Известны случаи, когда Лизавета, чутко улавливая грани опасности, принимает оставленную человеком еду, подходит к жилищу. Из Швейцарии, с берегов Женевского озера, супруги Татьяна и Сергей Крикорьяны прислали мне снимок, где лиса принимала угощение прямо в жилище. «Сначала были краткие появленья гостьи из леса, — написали мне Крикорьяны. — Схватила еду — и в лес! Потом стала брать угощенье из рук. Потом как бы случайно стала забегать в дом. А теперь охотно в нем остается и ведет себя как хозяйка — расхаживает по коврам, самовольно таскает что ей вздумается со стола. Подумываем теперь, как ее от этого отучить».

Много значит в отношеньях с людьми жизненный опыт каждого из животных. В африканских национальных парках многие звери — львы, гепарды, бегемоты, жирафы, слоны — не боятся автомобилей. Но они сразу сорвутся с места, стоит выйти из стоящей машины, а хищники и напасть могут. Но и машины в разных местах воспринимаются по-разному.

В Ботсване мы снимали слонов, щипавших траву в десяти шагах от нашего вездехода. Это было привычным. И вдруг на открытом местечке около озера мы увидели двух слонов, в паническом страхе убегавших от нас. В чем дело? Проводник объяснил: «Наши слоны привыкли к машинам, знают, что они безопасны. А эти два пришли сюда из зоны, где на слонов охотятся, и машина для них — знак смертельной опасности».

Вороны в городе могут сейчас сидеть у дорожки, по которой мы ходим. В деревне же или тем более где-нибудь на опушке так близко человека вороны никогда не подпустят-эти птицы хорошо чувствуют обстановку.

Особый разговор о случаях, когда попавшие в беду звери и птицы ищут у человека защиты и помощи. Можно вспомнить множество случаев: мелкие птицы, спасаясь от ястреба или сокола-чеглока, садились на плечо человека или опускались к его ногам. Я однажды стал невольным спасителем ласточки, севшей на грудь, — чеглок, увлеченный охотой, отвернул в сторону, едва не задев мою кепку крылом.

Но ласточка знает покровительство человека, а вот тетерев человека очень боится и тем не менее тоже может искать возле него спасенья. Знакомый охотник рассказал такой случай. Тетерев, спасаясь от ястреба, сел прямо у его ног. И так уберегся.

Животные за долгое сожительство рядом с нами хорошо знают могущество и возможности человека. Они боятся его. Но если другая опасность превышает угрозу от человека, они ищут у него защиты. И чаще всего успешно, ибо в этот момент даже у охотников срабатывает милосердие к терпящим бедствие. Известно много примеров этому. Художник Василий Михайлович Звонцов, рассказывая в своей книге об окрестностях пушкинского сельца Михайловское, вспоминает эпизод, когда к трактору, пахавшему поле, из леса подбежала лосиха с лосенком. Оказалось, спасались от волка.

В другом случае (кажется, это было в Смоленской области) в деревню прибежала лосиха «и как-то странно себя вела — не убегала, а тихо уходила, словно бы приглашая идти за ней». Людей лосиха привела к яме на краю леса, из которой не могла выбраться другая лосиха.

И недавний случай, рассказанный мне в дороге шофером. «Вижу, стоит у шоссе лось. Подъезжаю — не убегает. Остановившись, вижу: передняя нога у лося поднята и наступать на нее зверь не может — где-то в лесу впилась ему в ногу донная часть стеклянной бутылки. С известным риском (лось — зверь опасный) монтировкой освободил я его от «лесного подарка», и лось сразу же заковылял в заросли».

И два случая почти невероятных. Рассказывает в письме из Башкирии В. Ф. Латыпова.

«После утреннего приема больных я вышла с другими врачами районной больницы в Бижбумене к палисаднику подышать воздухом. День был тихий, спокойный. И вдруг видим, со стороны дороги к нам идет волк. Мы, конечно, замерли, но не от страха, от неожиданности. Волк прошел на площадку возле больницы и сел к нам спиной. Мужчины перестали курить, воцарилось молчанье.

Я говорю: «Ну вот, еще один запоздавший больной. Пойду посмотрю, что с ним». Все заохали, стали меня отговаривать. Но я имела дела с собаками и совсем не боялась явно страдавшего зверя.

Подошла осторожно: «Ну что с тобой, друг, случилось?» Правая лопатка зверя была прострелена дробью, из дырок сочился гной. «Давай я посмотрю твою рану. Хирурги, — говорю, — это ваш пациент, надо ему помочь».

Операция длилась полчаса. Рану промыли раствором, посыпали антибиотиком. Волк не проронил ни звука и той же тропинкой, что пришел к нам, удалился. Вот такая история была в моей врачебной практике».

А дальневосточник, опытный биолог-натуралист Сергей Петрович Кучеренко рассказал о не менее интересном случае. Волк угодил в ловушку. Долгие мученья и голод заставили его искать помощи у человека. И зверь притащился с капканом к леснику, который как раз его и ловил.

Вот такие отношения у человека с миром животных.

_{Фото автора. 30 августа 2007 г.}

Колесо жизни

(Окно в природу)

В августовскую жару оказались мы с другом в центре Мещеры — близ Касимова. Горели леса. На дорогах то и дело попадались пожарные машины, бульдозеры, автомобили с озабоченными людьми. Леса заполнила синева дыма, глаза от него слезились, местами машины ехали с зажженными фарами. В какой-то низине задымленную лощину, как призрак, перебежал лось.

Мы стали искать, где бы надежней заночевать, и, углубившись по проселку с мощеной дороги в сосновый бор, услышали вдруг крик петуха. Это был знак жизни. И сразу мы увидели деревеньку, уютную, но маленькую и, как оказалось, оживающую только летом, когда наезжали дачники из Рязани. «Неужели из старожилов никого не осталось?» — «Да нет, живет кое-кто и зимой. Но хозяйство сохранилось только у дяди Коли. Вон его дом».

Дядя Коля спал после обеда и вышел к нам, щурясь от солнца и приглаживая ладонью густую, как у молодого, шевелюру, побеленную восемью десятками лет. «Ко мне…» — «Да, вот заехали, отчасти убегая от дыма, отчасти — из любопытства». — «Ну-ну, — сказал неопределенно старик, поглаживая рукой черного кобелька. — С пожарами, боюсь, не получилось бы, как в 72-м. Огонь у нас на Мещере всегда был бедствием. Недаром перед избами в деревнях кирпичные амбары ставили. В них добро сохранялось».

Говорил дядя Коля (Николай Гаврилович Клюев), слегка шепелявя. Он, понимая это, со стариковской улыбкой, приоткрыв рот, показал один-единственный зуб. «Остальные колесо жизни съело». Сказано это было без огорченья, всему, мол, свое время. Присев на скамейку, слово за слово, узнали обычную по деревенским меркам жизнь тут, в мещерском бору.

Мальчиком дядя Коля был пастухом. «Скотину держали в каждом дворе. Пастух в деревне — не первое лицо. Но мне это дело нравилось…

С каких лет себя помню? С пяти: пожар тогда был — страшно вспомнить. Все ж кругом деревянное, если и ветерком потянуло, то в амбарах только и можно было спасти барахлишко. А как пастушество… В нем много было приятного для меня. Лес для тех, кто его понимает, — царство небесное. Каждая травинка с травинкой в нем шепчется. По утрам роса блестит под ногами. И едва ли не каждый день видишь что-нибудь новое: глухарка под елью сидит и думает, что не вижу ее; зайчишка под носом у коровы зелень пощипывает; цветы разные появляются; затаившись, видишь, как птица гнездо мастерит. Однажды видел, как лось, смешавшись с коровами, на коленях, вытянув шею, грибы собирал. Мы мухоморов боимся, а лоси едят их жадно и, полагаю, с пользою для здоровья. День у пастуха длинный, но мне в лесу скучно никогда не было.

Николай Гаврилович Клюев.

Но непочетным в деревне считалось пастушье дело, и родня настояла, чтобы я в ФЗУ учиться пошел. Я послушался и поехал в Москву. Учился прилежно. Выучился на сантехника: трубы, раковины, отхожие места в домах. Два месяца проработал в Москве и вдруг потянуло назад в деревню, так потянуло, что снился мне лес с дорожками в сосняках, с муравейниками, с пенечками заветными, где сиживал. Бросил сантехнику и объявился тут, в Бучневе, и опять — в пастухи. Потом армия. Пошел охотно — интересно было новые места увидеть. И повезло очень — попал в пограничники. Ну, знаете — зеленая фуражка, лошадь послушная под седлом, винтовка, бинокль. Гляну, бывало, в стекла через границу — интересно, но сравниваю и с радостью думаю: у нас, у Оки, на Мещере лучше. А как свое отслужил — опять сюда, и опять в пастухи. Как мальчишка, радовался каждому дню. Двенадцать лет баб будил по утрам хлопаньем своего кнута.

А зимой пастух отдыхает. Домишко себе соизладил, сарай, сеновал, конюшню, курятник, амбар, колодец с соседом вырыли — вот оно все, что полагается иметь человеку в деревне. Но лес и зимой к себе звал. С ружьем я не баловался, любил наблюдать все живое. И как-то так получилось, переманили меня из пастухов в лесники. Двадцать пять лет в этой должности опять топтал я лесные дорожки. Для кого-то лес — дрова и строительный материал, а для меня — радость жизни. Кажется, все живое в лесу меня понимало и принимало. Видел, как ловит ястреб тетерок, как филин слетает с гнезда, как сойка прячет орехи во мху, как лоси от комаров по уши залезают в воду».

— «С волками приходилось встречаться?»

— «А как же, много раз. Волк нахален, но человека боится…»

На этом вечерняя беседа наша окончилась. А утром мы снова встретились на скамейке.

Во всей деревне только у дяди Коли сохранился хозяйский двор с живностью. Корова в нем, теленок, две лошади, две собаки, утки с утятами, генеральского вида петухе гаремом пестреньких кур. Кот Дымок, поглядывая на гостей, ревниво терся о хозяйскую ногу. «Они все его любят…» — вставляет слово в наш разговор жена Николая Гаврилыча.

Корову хозяйке доить уже тяжело. Выручает бывший пастух — ставит ведерко и, как заправский дояр, наполняет его молоком. «Летом две такие посудины в день наполняем».

«А что лошади?» — «Лошади… Сейчас покажу». Николай Гаврилыч выводит из конюшни стройную, с лоснящимися боками кобылу Каштанку. Радуясь свободе, лошадка заливисто ржет — хочет, чтобы выпустили и подругу. Мальчишки дачников сбегаются поглядеть на лошадок. «Каштанка — донской породы. Такой резвости лошадь была разве что у Буденного, — по-мальчишески хвастается хозяин. — Конечно, нелегкое дело в мои-то годы заготовить на зиму сена двум лошадям и корове. Но пока что справляюсь. С лошадями я кое-что подрабатывал раньше — кому огород вспахать, кому дров привезти. Но теперь это уже не под силу. Лошадей держу только из-за любви к этим друзьям деревенского человека. И они эту любовь понимают. Знали бы радость, когда Каштанка мордой тычет мне в щеку, благодарит за гостинец — подсоленный кусочек хлеба».

У двора Николая Гаврилыча стоят сани, телега и возле нее пара старых, давней работы колес. Хозяин этого снаряжения стал рассказывать, как раньше такие колеса гнули. Собака крутится рядом, демонстрируя приязнь Гаврилычу. «Принеси Джеку чего-нибудь на зуб», — просит зятя старик. Собака благодарно сует нос в плошку с едой, а «лесной человек», наблюдая за Джеком, вспоминает вдруг о волках.

«Волк первый раз себя показал, когда я был еще пастушком. Вечером пригоняю стадо в деревню — одного теленка в нем не хватает. Туда-сюда — нет теленка! И только утром обнаружили его возле опушки километрах в трех от деревни. Половину добычи волки сожрали, остальное было уже облеплено зелеными мухами. И обнаружился человек из соседней деревни, видевший, как зверь, вцепившись зубами в ухо теленка, хвостом его подгонял — уводил от места, где паслось стадо.

Позже волков видел я не однажды. Запомнился случай: волк трусцой нес в зубах зайца, оравшего, как ребенок, — видно, хотел отец волчат поучить, как охотиться. По следам видел, как волки гнались за лосем. Этого великана они побаиваются, норовят на лед его выгнать.

Последний случай был в марте три года назад. И где? Вот тут, у дома. Вечером залаяли обе собаки. Хозяйка выбежала и шумит мне в избу: «Волк! Волк! Джека нашего поволок!» Ну, я выскочил не одетый, заорал что есть мочи, палкой по изгороди застучал. Волк бросил Джека и скрылся. Я оглядел пострадавшего — ни ран, ни царапин на нем не увидел, но смертельно волк его напугал. Потолковав о странном случае, успокоились. А через день утром сосед прибежал, рассказывает, что видел волка — рылся в отбросах у дома. Потом еще видели зверя два раза. Я стал догадываться, в чем дело.

И тут опять сосед прибегает: «Волк залез под крыльцо!» Я схватил вилы и к тому месту. Сразу понял, что боя не будет — зверь лежал мертвый. Это была волчица. Старая, со «съеденными» зубами. Охотиться уже не могла и прибилась к деревне — разжиться хоть чем-нибудь. У волка колесо жизни не очень большое — пятнадцать лет, и вот она, старость: бегать, как прежде, не может, и нечем жертву схватить. Этой волчице околеть суждено было под деревенским крыльцом. Она удалилась, как видно, от стаи, иначе ее бы свои сожрали — по волчьим законам это вполне возможное дело. Все живое на кругу жизни имеет конечную станцию».

«Кости мои чуют: погода должна измениться. И слава богу, это поможет пожары в лесах потушить», — сказал на прощанье старожил мещерского Бучнева.

_{Фото автора. 4 октября 2007 г.}

Река-легенда

(Окно в природу)

В степи близ Острогорска течет речка с названьем Потудань. Одни говорят, что название связано с данью кочевникам, другие — что речка течет по ту сторону Дона. Речка невелика, но почему-то еще в детстве я слышал о ней от охотников, приезжавших к Потудани из разных мест.

Читаю земляка Платонова, и у него Потудань — действующее лицо. Проезжал по песчаным дорогам над Доном я много раз, но познакомиться с речкой не удавалось. И вот опять же охотники из Воронежа предложили: «Это же почти рядом. Два часа — и мы на Потудани!»

В августе по раскаленным пескам съезжаем к зеленому морю тростников, осоки, вётел, ольшаника и черемухи, перевитых плетями хмеля. Все кругом пожелтело, а тут — зеленая крепость с узкой тропинкой к воде. На двух плоскодонках отчаливаем и сразу уподобляемся путешественникам, плывущим где-то вблизи Амазонки.

На карте речка, текущая в Дон, имеет крутой и очень высокий правый берег, а левый — широкая равнинная пойма с большим числом стариц, озер и болот. Местами они с рекою соединяются. К некоторым добраться по зарослям вряд ли возможно. В целом пойма Потудани — царство зелени, по которому река петляет подобно серебристой змее. Наши лодочки речка подхватывает и несет узким камышовым каньоном с хорошей скоростью — грести не надо, действуй веслом, как рулем. Но время от времени заросли расступаются, река замедляет бег и разливается плесами с кувшинками, рогозом, осоками. Сквозь водные заросли продвигаешься тут с трудом и облегченно вздыхаешь, когда Потудань сузится до пяти метров и опять понесет тебя к Дону.

В прогалине слева видишь деревья, никогда не знающие жажды, ключи и запасы весенних разливов питают пойму до самого ледостава. А справа в прогалинах видишь горы с выгоревшей травой. Пастух с коровами на вершине, одинокое дерево. А на пути снова заросший плес, потом опять резвый бег холодной, прозрачной воды, качающей донные травы. Вверху, не махая крыльями, скользит, наблюдает за лодками коршун. Повсюду редкий орлан-белохвост срывается с сухого старого тополя и сразу пропадает в кронах деревьев за поворотом Потудани. При хорошей глубине (до семи метров) и здоровой воде в реке много рыбы — той, что любит стоячие воды, и той, что не может жить без теченья. — «Сомы есть?» — «А как же, — с кормы отзывается рулевой. — Иногда и очень большие. Весенний разлив все это море зелени затопляет, объединяя мир Потудани с Доном».

Зеленые двери к воде.

Летом пойма маленькой речки богаче жизнью, чем пойма Придонья. Но мы сейчас видим лишь коршуна темным крестиком в небе. Все остальное скрыто от глаз. Но кто-то, возможно, следит за нами — у воды видно много разных следов. Живут тут олени, кабаны, исчезнувшие почти везде выдры, норки. Много больших и маленьких птиц живут в зеленом непроходимом пространстве, не попадаясь на глаза человеку. Охотились тут, надо думать, с давних времен, но извести живность в зеленой крепости — среди болот и озер — невозможно. И те, кто не любит легкой добычи, приезжают сюда испытать свои силы и сметку.

Непросто тут взять, например, кабана. Умный зверь спасается там, куда человеку добраться трудно или совсем невозможно. Рассказывают о «заговоренном» кабане-одиночке, который «обводит охотников вокруг пальца». Вес его в молве непрерывно растет и достигает сейчас едва ль не полутонны.

На носу одного из наших челноков сидит пес, «не раз повисавший на кабанах». Как и мы, зверей этот завзятый охотник не видит, но чует близкое их присутствие. От напряженья он повизгивает, иногда не выдерживает — бросается в воду и плывет, раздувая ноздри, к берегу. Он побежал бы по следу, но боится отстать от уносимой течением лодки и возвращается, довольный тем, что слегка охладился в воде.

Проплываем бобровую хатку. Видим гнездо ремезов, вплетенное в гибкие косы дерева над водой. «А вот — если не видели — следы выдры. Лучше ее никто тут рыбу не ловит». Косо над поймой пролетает повсюду редкий орел-змееяд. Сверху он может видеть ужа, плывущего по воде, и змею где-нибудь на болотной кочке. Повсюду стесненный в добывании пропитанья, тут похититель змей процветает. Но главная птица качаемых ветерком, шуршащих зарослей — камышовка. Свои гнезда искусный строитель сплетает между трех-четырех камышинок.

В мае эти постройки ищут кукушки — подкинуть камышовкам свое яичко. А кукушек тут жучит похожий на них же ястреб-перепелятник. На пролете весной можно увидеть скопу, гусей, лебедей. Забредают в зеленое море нередко и лоси. Для пролетных гостей места лучшего, чем это, для отдыха не сыскать. И всех речка тут бережет как заповедник, созданный самой природой. Это ее и прославило.

Плыть по извилистой Потудани до самого Дона не было времени. В каком-то месте вылезаем на берег размяться и с высоты глянуть на волнующий мир камышей, древес и воды. В дымке слева угадывается исток Подутани, видны блюдечки плесов, а где-то справа за горизонтом чудится Дон.

Плывем назад по протокам между озер и стариц — против теченья плыть трудно. Пугаем стрекоз, сидящих на прутиках у воды. С сухой ветлы дружно взлетает стайка щурок, для которых стрекозы — объект охоты. В стороне суши на мыске видим двух словно бы одичавших в этом безлюдье коров.

Но люди в этот мир все-таки проникают. В одном месте из воды торчат старые сваи моста, в другом егерь показывает сваи водяной мельницы, говорит, что много жерновов крутила тут мускулистая речка. Одна мельница будто бы сохранилась, но стоит в стороне от Потудани, близ селения Колодяжного.

Путь к мельнице нам указали, и почти в сумерках мы к ней подъехали. Огромное колесо мукомольного сооружения крутил когда-то мощный родниковый поток, поныне бегущий из прибрежного склона. Снаряд для размола зерна, построенный еще до Октябрьской революции, работал до 1995 года. Сейчас не работает, но находится почти в полной сохранности.

Мы не единственные, кого молчаливое сооружение привлекает. Порадовались: постройка не только сохранилась, но и выглядит очень опрятно, ничем не загажена. Люди с любовью заглядывают в открытую дверь массивного сруба — увидеть огромных размеров деревянные зубчатые колеса жерновов. Водяное наружное колесо с висевшей на нем высохшей тиной тоже хорошо сохранилось. Ручей его сейчас обтекал стороной. Все сюда пришедшие как чуду дивятся старинной постройке. Отцы поднимают детишек на плечи, чтобы те могли как следует все рассмотреть. Мужчина в казачьей одежде привез сюда из Воронежа пятнадцать подростков и водит у мельницы, объясняя, что и как тут работало.

Мы тоже порадовались этой встрече, пожалев о невозможности в сумерках сделать снимки. Хочется посоветовать местной власти и селянам славного Колодяжного сохранить маленький островок старинного быта для всех, кто хочет его увидеть. Речь не идет о восстановлении мельницы до рабочего состоянья. Важно сберечь то, что осталось. Средства для этого нужны маленькие — надо поставить пару прочных опор, мощеную дорожку продлить так, чтобы она мельницу огибала, аккуратно направить ручей мимо мельницы в нужное русло, а на сруб повесить резную доску с такою примерно надписью: «Водяная мельница. Построена тогда-то. Находится под охраной. Просим бережно относиться к этому памятнику сельского быта».

Такого «экспоната» сейчас уже нигде не найти. Уверен, старая мельница будет привлекать всех, кто в этот край приезжает. И, если опека над нею будет существовать, я с радостью побывал бы тут еще раз — сделать снимки этого пусть уже не живого, но хорошо сохранившегося «мамонта» не таких уж далеких времен.

Путешествие наше у Дона было коротким, но интересным. Спасибо охотоведу Александру Владимировичу Рощупкину, егерю Вадиму Нечаеву и моим друзьям в Воронеже Александру Масалыкину и Алексею Туркову.

На быстром течении…

_{Фото автора. 11 октября 2007 г.}

Лесной бог из Елабуги

(Окно в природу)

Пейзаж в русской живописи подобающее ему место занял с появленьем «Грачей» Саврасова. Будете в Третьяковке, присмотритесь: сразу за Саврасовым явилась миру череда даровитых художников, показавших нам радость созерцанья родной природы. В лесной стороне неизбежно должен был появиться и певец леса — зеленой стихии с ее величием, тайнами, красотой. И художник такой появился.

Есть в Заволжье у Камы город Елабуга. 175 лет назад родился в нем мальчик, названный самым обычным в России именем Ваня. Ребенок с детства познал волшебную силу и красоту леса, всю жизнь был силой этой пленен и, познавая ее, передал и нам очарованье лесов. Уже несколько поколений людей в России знаменитые его картины знают со школьных лет. Называешь их — и сразу встают перед глазами «Утро в сосновом лесу», «Рожь», «Корабельная роща», «Среди долины ровныя…».

Я вырос в деревне, отроком собирал репродукции знаменитых картин. Мне их дарили гости, отец выдирал картинки из «Огонька». Наслаждением было доставать из сундучка и раскладывать свои сокровища перед всеми, кто желал их увидеть. С тех лет я знаю Ивана Ивановича Шишкина, одного из любимых и чтимых в стране художников.

Знаменитое полотно Шишкина «Рожь».

Лес был главным героем творений Шишкина.

Недавно открылась в Москве юбилейная выставка живописца, она позволяет увидеть все, что сделано было художником, и каким был путь к вершинам искусства уроженца Елабуги. Его любовь к рисованию подкреплялась ученьем: самообразование, училище живописи и академия в Петербурге, поездки в Европу. И всюду на всех тропинках и бездорожьях вдохновлял художника лес. Шишкин видел его в Германии, Швейцарии, в других странах. Осталась память об этом в его картинах, этюдах и зарисовках. Но поездки лишь помогали понять и верно оценить лесное богатство родной России.

Шишкин был не только талантлив, но и очень трудолюбив. Открытая в Москве выставка показывает, как много успел он сделать, как много ходил и ездил в «лесной России», сколько не всем известных картин было им создано. Лес он знал и чувствовал не хуже ученого-лесовода, но, кроме этого, художника волновала поэзия и эпическая сила зеленого творенья Природы.

Шишкин знал все тонкости жизни леса в разные времена года и в разное время дня (особенно любил солнечный летний полдень).

Пройдя по выставке, видишь: у Шишкина было два особо любимых дерева — дубы и сосны. Дуб для него — олицетворение непокорной времени мощи, будь то дубовая роща или одинокое дерево.

Помню, отец, отдавая картинку из «Огонька» «Среди долины ровныя…», сказал: «Какой дуб! Ему, наверное, тысяча лет!» Я вспомнил эти слова на выставке: именно чувство вечности, прочности видишь в этой картине.

Такой же эпической силой веет от всем известной картины «Рожь». Все просто, ясно и убедительно в ней, как в самой жизни. Главное тут — хлебное поле, дорога во ржи с низко летящими ласточками, цветочками на обочине и сама рожь, желтым морем уходящая к горизонту.

Нечто похожее видим и на более ранних полотнах художника. Новые тут — сосны во ржи. Они соединяют небо и землю. Золотая нива под ними словно бы паруса обретает. Вся картина становится символом жизни, от нее исходит надежда, благополучье. Это вершина творения живописца, хотя лес тут представлен лишь частью всего, что нас радует на земле.

Рядом полотна опять с лесами, сосновым главным образом. От могучих стволов исходят, кажется, солнечный свет и тепло. Дорожки и тропы, каменистые ручейки манят заглянуть туда, где синеть начинает даль, где видится тень пролетающей птицы. Людей в лесах этих, как правило, нет. А если и есть, то присутствие их не очень заметно, человеческие фигурки лишь оттеняют мощь первобытных боров. Но там, где надо передать дремучесть и непролазность елового леса, человек в нем, под стать древесам, выглядит много пожившим и повидавшим стариком-лесником («В лесу графини Мордвиновой»).

И вдруг какой-то «неожиданный Шишкин» является нам в картине «Дождь в дубовом лесу». Тут схвачено мимолетное состоянье природы, причем особенно трудно передаваемое в живописи, — летний дождик с туманом, со спешащими по дороге в дубраве людьми. Есть и другие находки такого же рода, где эпическое сменяется лирикой, тоже доступной зрелому мастеру.

Можно на выставке проследить путь живописца к своим шедеврам. Вот, например, небольшое полотно с ржаным полем, написанное в Подмосковье. Удача явная — картину у молодого художника сразу покупает для своей коллекции Третьяков. Но сам живописец видел в этом сюжете что-то более значительное. Еще раз было написано поле созревающей ржи. Но только с третьей попытки художник создал ту «Рожь», которую все мы знаем. Зеленые паруса сосен над полем сделали свое дело. Неизвестным осталось: видел ли Шишкин именно этот пейзаж или, подчиняясь законам искусства, перенес со свойственным ему мастерством к дороге во ржи сосны из иного какого-то места.

Шишкин хорошо знал и любил лесное свое отечество. «Безмерная любовь к родной земле, к русской природе сообщила силу его искусству и сохранила полотнам художника популярность до наших дней».

В поисках вдохновлявшей его натуры художник много ездил и ходил по российским проселкам, по лесным дорогам и тропам. Таким «легким на ногу», в высоких сапогах изобразил живописца на одном из полотен художник Крамской. Именно этот портрет встречает сегодня приходящих на выставку — богатырь, которому все нипочем.

И поражаешься, зная, что умер Иван Иванович Шишкин в расцвете жизненных сил от нелепой случайности: натер ногу новыми башмаками, и воспаление охватило все тело. От кого-то я знал это с детства. Позже прочел: такой же богатырь (лесничий, отец Владимира Маяковского) умер от укола пальца иголкой, сшивая бумаги. И это при том, что солдаты в те же времена, когда антибиотиков еще не было, выживали со страшными ранами в грязных окопах. Судьбу угадать невозможно. Человек в жизни поразительно уязвим или, напротив, поразительно жизнестоек.

Портрет И. Шишкина. Работа художника И. Крамского.

_{Фото из архива В. Пескова. 15 ноября 2007 г.}

Легендарная Mышковка

(Окно в природу)

В 1975 году я беседовал с маршалом Василевским. Среди множества разных вопросов ему был и такой:

— Разглядывая карты, невольно обращаешь вниманье: многие из сражений проходили по рекам и даже вошли в историю по названьям рек: битва на Волге, на Днепре, Висло-Одерская операция…

— Да, это действительно так. Можно вспомнить битву на Сомме в первую мировую войну. Битву на Калке — предвестницу татаро-монгольского ига. Полезно вспомнить, почему московского князя Дмитрия стали звать Дмитрием Донским, а новгородского — Александром Невским. Реки всегда были рубежами, которые обязательно учитывались противниками. Волга и Днепр — реки большие. Но случалось, и маленькая речушка становилась местом очень жестоких боев.

Мы с вами разговор этот ведем для читателей молодых. Пусть на карте юго-западней Сталинграда они отыщут синюю жилку с названием Мышкова.

Речка эта впадала в Дон чуть выше станицы Нижне-Чирская. На этой речке решалась судьба Сталинградской битвы. Манштейн, спешивший на выручку окруженному Паулюсу, был остановлен именно тут. Прямо с тяжелого марша войска Малиновского заняли оборону по Мышкове. Она была единственным местом на голой равнине, где бугры родной земли могли помочь нам выстоять.

Для тех, кто хочет узнать подробности ключевого сраженья у Волги, советую прочитать (или перечитать!) роман Бондарева «Горячий снег». Я два раза его не прочел — проглотил и жаждал увидеть небольшую речку, текущую ныне в Цимлянское море.

Минувшим летом с другом Анатолием Яковлевичем Митронькиным, живущим в Саранске, мы на его «газике», изучив карту, двинулись к Мышкове. Первое впечатление от этих мест: желто-бурая степь, почти пустыня после жаркого лета. Много пологих балок, помогавших в 42-м году скрытно сосредоточить и сомкнуть наши войска вокруг Сталинграда. Только тут, на месте, понимаешь: в котел окруженья попало немаленькое пространство. Нашему командованию было ясно: немцы сделают все возможное, чтобы вызволить окруженных. 12 декабря 1942 года несколько собранных в кулак армий во главе с опытным и авторитетным фельдмаршалом Манштейном со стороны Ростова были двинуты к котлу на Волге.

Мы ехали по тем местам, где триста танков, много другой бронетехники, пехота и авиация Манштейна вошли в соприкосновенье с войсками, преграждавшими путь им до окруженных.

В почти безлюдных степных пространствах мы добрались до поселка Октябрьского, где к нам присоединились проводники — местные краеведы Ольга Белякова, Виктория Власова и вооруженный металлоискателем Юрий Михайлович Луговой.

Степными проселками, на которых лишь здешние люди могут не заблудиться, мы подъехали к месту, куда стремились. В низине, в космах осоки и камыша, блестела вода, слева за рощицей у реки пряталось сельцо Васильевка, справа навесной вантовый мост вел в Капкинку. Оба селения были центральным местом решающего сраженья.

С воды взлетела беспечная стайка уток, а на другом берегу Мышковы два молодых гуртоправа на лошадях гнали коров к водопою. Сколько в жизни перевидал я больших и маленьких рек — от родной Усманки до Миссисипи, Юкона, Лимпопо, Нила, — такого волненья не испытывал. «Вот тут, где стоим, все и было шестьдесят пять лет назад…» Хорошо знающий свое дело Юрий Михайлович подает мне четыре позеленевших в земле патрона и осколок от бомбы — все найдено тут, под ногами.

Хотелось увидеть речку у истока ее. И мы это место находим минут через сорок, остановившись у огромного камня, неведомо как попавшего на степную равнину. Рядом с ним из земли вытекает тощенький ручеек, уже способный, однако, тянуть брошенный в него коробок спичек. Далее он течет, окруженный осокой и лозняком, и очень скоро превращается в речку, перепрыгнуть которую уже невозможно.

Непомерно жаркое минувшее лето выпило в этой степи всякую воду. Мышкова в верхнем течении временами превращается в цепь плесов и бочагов. Раздвигая осоку, ее можно перейти посуху.

Мышкова невелика. Если провести прямую линию от истока до владенья ее в Цимлянское море, выйдет семьдесят километров, но если в прямую линию растянуть речку, то будет больше двухсот километров — Мышкова огромными петлями вьется в этих степях.

Помеченная метелками камыша и гривой осоки, река напоминает юркую мышкующую лису — за что, возможно, и названа Мышковой. Лругая особенность речки — ее высокий правый северный берег. На него и сейчас от воды непросто подняться, зимой же по снегу и для танка, и для солдата это преграда серьезная. И потому-то равнинная Мышкова стала врагом колесной и гусеничной техники Манштейна и верным союзником тех, кто держал оборону.

В этом месте спускаем лодку и меряем глубину Мышковы. Река и сейчас способна потопить танк, рискнувший бы выехать на ее лед.

На снимке, тут помещенном, видна диспозиция: я с фотокамерой стою на кромке правого берега, где были окопы и укрытья для пушек, а гуртоправы на лошадях и три наших спутника стоят на берегу южном. Сразу видно, кому помогала река в ставшем тут неизбежным сражении.

Для танков это была преграда серьезная.

Сраженье шло в этих местах.

Земля хранит тут много металла войны.

Немцы, в кровопролитных боях сюда прорвавшиеся, сразу оценили серьезность препятствия.

«Находясь на северных высотах, русские контролировали южный берег. На открытом пространстве почти невозможно было найти хороших позиций для артиллерии», — читаем в записках немецкого генерала Шейберта.

«Гладко было на бумаге…» Эту старинную истину войско Манштейна сразу же хорошо осознало. «Первой Мышковой» была для него речка Аксай, тоже небольшая, но тоже помогавшая тем, кто держал оборону. С потерями, огромным напряжением сил Аксай немцы все же форсировали. А в междуречье Аксая и Мышковы наступавшие, расходуя силы, топтались неделю. Сраженье шло за каждый сгепной хутор, за каждую высоту, от которой дороги вели к Сталинграду.

Невозможно в этих заметках перечислить все точки сраженья, назвать имена героев, не счесть погибших. Особенно часто всеми, кто помнит дни далекого теперь декабря, упоминается хутор Верхне-Кумский. Селеньице из горстки домов окружалось, штурмовалось, несколько раз переходило из рук в руки — стороне оборонявшейся надо было выиграть время для созданья надежной обороны на Мышкове. Стойкость и мастерство сражавшихся поражали даже опытных немцев. Все тот же Шейберт пишет: «Мы должны были снова и снова учиться у противника».

Измотанные, обозленные, потерявшие много живой силы и техники, но все еще надеявшиеся достигнуть котла, «манштейновцы» добрались наконец к Мышкове. В западне Сталинграда уже слышали отзвуки канонады, видели на ночном небе зарницы сражений и затаили дыханье: «Манштейн идет…» Для решительного танкового рывка оставалась малость — одолеть оборону на Мышкове.

Советское командование сознавало степень опасности. Маршал Василевский рассказывал, что получил из Ставки директиву: ослабить вниманье к котлу и немедленно перебросить часть войск для разгрома Манштейна. К Мышкове срочно были двинуты свежие силы — 2-я Гвардейская армия Малиновского. 150 эшелонов в нужном месте были разгружены, и армия пешим маршем двинулась к надежному рубежу обороны. (О том, как все было, хорошо написано Бондаревым в «Горячем снеге».) Измотанные переходом люди хорошо понимали, что надо спешить окопаться до подхода немцев к реке.

Соприкосновенье двух сил, готовых заплатить за победу на этом месте любую цену, произошло 20 декабря. Слово «ад» не вполне может определить то, что было тут в следующие два дня. Над северным берегом непрерывно пикировали немецкие самолеты. Танки, изрыгая огонь, искали пологие спуски к реке и броды в воде, по глубокому снегу на берег пыталась вылезть пехота. Но северный берег отвечал столь же сильным огнем орудий, огнеметов, бронебойных ружей, гранат. Двое суток, показавшихся людям тут бесконечными, сраженье не утихало ни на минуту.

Пылали внизу коробки подбитых немецких танков, повсюду темнели трупы погибших, снег был черен от копоти, из него торчало изорванное железо, раздавленные гусеницами пушки и люди. В одном месте немцам удалось овладеть плацдармом на северном берегу, и уже появилась у них надежда на успех в последней схватке на Волге. Но силы наступавших иссякли — почти все танки оказались на этом плацдарме без горючего. Танкистами с них немецкие командиры пополняли пехоту.

Из многих близких и дальних мест следили за этим сраженьем. Несомненно, ловил каждое слово сообщений с реки Манштейн. Наверняка ждали их в ставке Гитлера. И Москва, несомненно, ждала вестей с Мышковы. Координатор сражений на Волге маршал Василевский в беседе об этих днях рассказал: «Я, находясь с Малиновским в Верхне-Царицынском, с затаенным дыханием слушал известия с Мышковы. До фашистских позиций в кольце Манштейну надо было пройти всего 35–40 километров. Окруженные слышали грохот боя и ждали: вот-вот Манштейн протянет им руку. Но Манштейна разбили. В маленькой речке потонула надежда фашистов поправить дело под Сталинградом».

Сложилось все так, что немцы на Мышкове выдохлись, а наши стали наращивать силы и сработало стратегическое предвиденье ситуации: в нужный момент, угрожая тылам Манштейна, началась намеченная заранее операция «Сатурн». Таким образом на маленькой степной речке была подведена победная черта в грозном, видимом всему миру сражении у Сталинграда.

Война покатилась теперь туда, откуда пришла. До вечера сидели мы на самой высокой точке над Мышковой. Без труда нашли много следов того, что было тут в декабре 42-го. Металлоискатель буквально гудел, соприкасаясь с землей. Но и без него, раздвигая коренья степной травы, находили мы уже изъеденное временем железо. Я выкопал обрывок колючей проволоки, осколки снарядов, позеленевшие гильзы патронов, обломок каски, смятый помазок для бритья…

Потом мы подъехали к обелиску над братской могилой и молча постояли возле него.

«Сколько их в серых шинелях легло тут за нас…»

А Мышкова сверкала внизу освещенной зарею водой. Утки плавали по багровому зеркалу, мальчишка из Васильевки ловил на отмели пескарей, а южный берег уходил далеко-далеко. На нем два парня-гуртовщика гнали коров в селенье.

Мы попрощались с рекой, как с живым существом: «Спасибо тебе, Мышкова!»

_{Фото автора. 13 декабря 2007 г.}