Том 4. Поэмы, сказки

Они схватились на конях;

. . . . . . . . . .

Их члены злобой сведены;

Объяты, молча, костенеют, и проч.?

О поле, поле! кто тебя

Усеял мертвыми костями?

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

Зачем же, поле, смолкло ты

И поросло травой забвенья?..

Времен от вечной темноты,

Быть может, нет и мне спасенья! и проч.?

Молчи, пустая голова!

. . . . . . . . . .

Хоть лоб широк, да мозгу мало!

Я еду, еду, не свищу,

А как наеду, не спущу!

. . . . . . Знай наших! и проч.?

. . . . . . . . . .

Шатры белеют на холмах?

Tes pourquoi, dit le dieu, ne finiront jamais[23].³

…Шутите вы со мною –

Всех удавлю вас бородою!..

Каково?..

…Объехал голову кругом

И стал пред носом молчаливо.

Щекотит ноздри копием…

Я еду, еду, не свищу,

А как наеду, не спущу…

Мать дочери велит на эту сказку плюнуть.

Напрасно говорят, что критика легка:

Я критику читал Руслана и Людмилы:

Хоть у меня довольно силы,

Но для меня она ужасно как тяжка.

Руслан, не знаешь ты мученья

Любви, отверженной навек.

Увы! ты не сносил презренья.

И что же, странный человек!

И ты ж тоскою сердце губишь.

Счастливец! ты любим, как любишь

В надежде сладостных наград,

В восторге пылкого желанья,

Творю поспешно заклинанья,

Зову духо́в – и виноват! –

Безумный, дерзостный грабитель,

Достойный Черномора брат,

Я стал Наины похититель.

Лишь загадал, во тьме лесной

Стрела промчалась громовая,

Ужели бог нам дал одно

В подлунном мире наслажденье?

Вам остаются в утешенье

Война, и музы, и вино.

Людмила! где твоя светлица?

Где ложе радости младой?

Одна, с ужасной тишиной

Лежит несчастная девица

Вы знаете, что наша дева

Была одета в эту ночь,

По обстоятельствам, точь-в-точь

Как наша пра́бабушка Ева.

Наряд невинный и простой!

Наряд Амура и природы!

Как жаль, что вышел он из моды!

Пред изумленною княжной

Три девы красоты чудесной,

В одежде легкой и прелестной

Явились, молча подошли

И поклонились до земли.

Цветут и дышат но тропам,

Усеянным песком алмазным;

Игривым и разнообразным

Волшебством дивный сад блестит.

О люди, странные созданья!

Меж тем как тяжкие страданья

Тревожат, убивают вас,

Обеда лишь наступит час –

И вмиг вам жалобно доносит

Пустой желудок о себе

И им заняться тайно просит.

Что скажем о такой судьбе?

Мужьям, девицам молодым

Их замыслы не так ужасны.

Неправ фернейский злой крикун!⁸

Всё к лучшему: теперь колдун

Иль магнетизмом лечит бедных

И девушек худых и бледных,

Пророчит, издает журнал –

Дела достойные похвал!

Но есть волшебники другие,

Дерзну ли истину вещать?

Дерзну ли ясно описать

Не монастырь уединенный,

Не робких инокинь собор,

Но… трепещу! в душе смущенный,

Дивлюсь – и потупляю взор.

О страшный вид! Волшебник хилый

Ласкает сморщенной рукой

Младые прелести Людмилы;

К ее пленительным устам

Прильнув увядшими устами,

Он, вопреки своим годам,

Уж мыслит хладными трудами

Сорвать сей нежный, тайный цвет,

Хранимый Лелем для другого;

Уже… но бремя поздних лет

Тягчит бесстыдника седого –

Стоная, дряхлый чародей

В бессильной дерзости своей

Пред сонной девой упадает;

В нем сердце ноет, плачет он,

Но вдруг раздался рога звон,

И кто-то карлу вызывает.

В руках Руслана чародей

Томился в муках ожиданья;

И князь не мог отвесть очей

От непонятного созданья…

Но головы в тот самый час

Кончалось долгое страданье

В долине тихой под горою,

Меж трех дубов в тени ветвей

Открылась перед ним избушка,

И на пороге у дверей

За самопрялкою старушка.

«Не проезжал ли кто-нибудь?» –

Спросил Рогдай . . . . .

«Вчера, мой свет, – она сказала, –

Проехал он» . . . . .

Ужели нет и мне спасенья!

И в беспробудной тишине

Моих побед погибнут звуки,

И никогда не будут мне

Завидовать младые внуки.

Что нужды, свет души моей,

Людмила, ангел незабвенный,

Воспомнив взор твоих очей,

Пускай умру, молвой забвенный,

Твоейлюбовию блаженный.

Как я люблю мою княжну,

Мою прекрасную Людмилу,

В печалях сердца тишину,

Невинной страсти огнь и силу,

Затеи, ветреность, покой,

Улыбку сквозь немые слезы…

И с этим юности златой

Все нежны прелести, все розы!..

Бог весть, увижу ль наконец

Моей Людмилы образец!

К ней вечно сердцем улетаю…

Но с нетерпеньем ожидаю

Судьбой сужденной мне княжны

(Подруги милой, не жены,

Жены я вовсе не желаю).

Но вы, Людмилы наших дней,

Поверьте совести моей,

Душой открытой вам желаю

Такого точно жениха,

Какого здесь изображаю

По воле легкого стиха…

Он видит милые красы,

Коварным карлой похищенны,

И грудь и ноги обнаженны,

И распущенные власы.

Нежданным счастьем упоенный,

Руслан безмолвный слезы льет,

Лобзает очи, сети рвет.

Злосчастный град! Увы! Рыдай,

Твой светлый опустеет край,

Ты станешь бранная пустыня!..

Где грозный пламенный Рогдай?

И где Руслан, и где Добрыня?

Кто князя-Солнце оживит?

Один, в глуши Кавказских гор,

Покрытый буркой боевою,

Черкес над шумною рекою

В кустах таился. Жадный взор

Он устремлял на путь далекий,

Булатной шашкою сверкал

И грозно в тишине глубокой

Своей добычи ожидал.

Товарищ верный, терпеливый,

Питомец горных табунов,

Стоял недвижно конь ретивый

В тени древес, у берегов.

Прохлада веет над водами.

Оделся тенью небосклон…

И вдруг пустыни мертвый сон

Прервался… пыль взвилась клубами,

Гремят колеса! Конь кипит,

Черкес верхом, черкес летит…

Зачем, о юноша несчастный,

Зачем на гибель ты спешишь?

Порывом смелости напрасной

Своей главы не защитишь! –

Его настигнул враг летучий.

Несчастный пал на чуждый брег.

И слабого питомца нег

К горам повлек аркан могучий.

Помчался конь меж диких гор

На крыльях огненной отваги…

Всё путь ему: болото, бор,

Кусты, утесы и овраги…

Кровавый след за ним бежит

И гул пустынный раздается.

Седой поток пред ним шумит,

Он в глубь кипящую несется…

На темной синеве небес

Луна вечерняя блеснула.

Вот хаты ближнего аула

Во тьме белеют меж древес.

С полей под желтыми скалами

Влекутся с праздными сохами

Четы медлительных волов,

И глухо вторится горами

Веселый топот табунов.

В косматых бурках, с чубуками

Черкесы дружными толпами

В дыму сидели вкруг огней.

Пред ним затмилася природа.

Прости, надежда и свобода,

Он раб…

Усталою главой

К земле чужой припал он снова,

Как будто в ней от скорби злой

Искал приюта гробового.

Не льются слезы из очей,

В устах сомкнутых нет роптанья.

В душе, рожденной для страстей,

Стеснил он горькое страданье,

И в мыслях он твердит одно:

«Погиб! мне рабство суждено».

Родился он среди снегов,

Но в нем пылал сокрытый пламень,

В минуты счастья друг пиров,

Во дни гоненья хладный камень.

Когда, друзьями окруженный,

Он пенил праздничный бокал,

Когда роскошных дев веселья

Младыми розами венчал

И жар безумства и похмелья

Минутной страсти посвящал.

Но поздно, поздно!.. неба ярость

Меня преследует, разит,

Души безвременная старость

Во цвете лет меня мертвит.

Вот скорбный след любви напрасной,

Душевной бури след ужасный.

Во цвете невозвратных дней

Минутной бурною порою

Утраченной весны моей,

Плененный жизнию младою,

Не зная света, ни людей,

Я верил счастью: в упоенье

Летели дни мои толпой,

И сердце, полное мечтой,

Дремало в милом заблужденье.

Я наслаждался; блеск и шум

Пленяли мой беспечный ум,

Веселье чувство увлекало,

Но сердце втайне тосковало

И, чуждое младых пиров,

К иному счастью призывало.

Услышал я неверный зов,

Я полюбил – и сны младые

Слетели с изумленных вежд,

С тех пор исчезли дни златые,

С тех пор не ведаю надежд…

О, милый друг, когда б ты знала,

Когда бы видела черты

Неотразимой красоты,

Когда б ты их воображала, –

Но нет… словам не передать

Красу души ее небесной.

О, если б мог я рассказать

Ее моленья звук чудесный!

Ты плачешь?..

Но зачем об ней

Тревожу я воспоминанья?

Увы, тоска без упованья

Осталась от любви моей.

Она мне враг. Одни мученья

Она послала мне в удел.

И я отвык от наслажденья

И для любви оледенел.

Светила ночи затмевались,

Яснели кровли и забор;

В дали прозрачной означались

Громады светлоснежных гор.

Рождался день… Они расстались.

Заря на знойный небосклон

За днями новы дни возводит,

За ночью ночь вослед приходит,

Черкешенки не видит он,

В глухой степи, в горах он бродит,

Забыли очи легкий сон.

Задумчивый, воссев у брега,

Напрасно жаждет он побега,

Он скован, цепь его тяжка,

Быстра глубокая река.

На влажный берег стадо гонит,

Его палит полдневный зной

И тихий сон невольно клонит.

Он спит, а с верною стрелой

Чеченец ходит над рекой.

Его томительную негу

Вкусила тут она вполне,

Потом рука с рукой ко брегу

Сошли – и русский в тишине

Ревучей вверился волне.

Плывет и быстры пенит волны,

Живых надежд и силы полный.

Желанных скал уже достиг,

Нас было два брата – мы вместе росли

И жалкую младость в нужде провели…

Но алчная страсть овладела душой,

И вместе мы вышли на первый разбой.

Курган серебрился при ясной луне,

Купец обробелый скакал на коне,

Его мы настигли . . . . .

И первою кровью умыли кинжал.

Мы… к убийству привыкли потом

И стали селеньям ужасны кругом.

На Волге, в темноте ночной

Ветрило бледное белеет,

Бразда сверкает за кормой,

Попутный ветер тихо веет.

Недвижны весла, руль заснул,

Плывут ребята удалые –

И стоя . . . . . Есаул

. . . . . песню . . . . .

Умолк и буйной головою

Разбойник в горести поник,

И слез горючею рекою

Свирепый оросился лик.

Смеясь, товарищи сказали:

«Ты плачешь! полно, брось печали,

Зачем о мертвых вспоминать?

Мы живы: станем пировать,

Ну, потчевай сосед соседа!»

И кружка вновь пошла кругом;

На миг утихшая беседа

Вновь оживляется вином;

У всякого своя есть повесть,

Всяк хвалит меткий свой кистень.

Шум, крик. В их сердце дремлет совесть:

Она проснется в черный день.

Исполню я твое желанье,

Начну обещанный рассказ.

Давно, когда мне в первый раз

Поведали сие преданье,

Мне стало грустно; пылкий ум

Был омрачен невольной думой,

Но скоро пылких оргий шум

Развеселил мой сон угрюмый.

О возраст ранний и живой,

Как быстро легкой чередой

Тогда сменялись впечатленья:

Восторги – тихою тоской,

Печаль – порывом упоенья!

Там некогда, мечтаньем упоенный,

Я посетил дворец уединенный.[27]

———

Дивлет Гирей задумчиво сидит;

Драгой янтарь в устах его дымится,

Угрюмый двор кругом его молчит…

В черновой рукописи имеются стихи, пропущенные в окончательном тексте:

Иль только сладостный предмет

Любви таинственной, унылой –

Тогда… но полно! вас уж нет,

Мечты невозвратимых лет.

Во глубине души остылой

Не тлеет ваш безумный след.

Ты возмужал средь испытаний,

Забыл проступки ранних лет,

Постыдных слез, воспоминаний

И безотрадных ожиданий

Забудь мучительный предмет.

Бледна, слаба, Земфира дремлет –

Алеко с радостью в очах

Младенца держит на руках

И крику жизни жадно внемлет:

«Прими привет сердечный мой,

Дитя любви, дитя природы,

И с даром жизни дорогой

Неоцененный дар свободы!..

Останься посреди степей;

Безмолвны здесь предрассужденья,

И нет их раннего гоненья

Над дикой люлькою твоей;

Расти на воле без уроков;

Не знай стеснительных палат

И не меняй простых пороков

На образованный разврат;

Под сенью мирного забвенья

Пускай цыгана бедный внук

Лишен и неги просвещенья,

И пышной суеты наук –

Зато, беспечен, здрав и волен,

Тщеславных угрызений чужд,

Он будет жизнию доволен,

Не зная вечно-новых нужд.

Нет, не преклонит он колен

Пред идолом какой-то чести,

Не будет вымышлять измен,

Трепеща тайно жаждой мести, –

Не испытает мальчик мой,

Сколь . . . . . жестоки пени,

Сколь черств и горек хлеб чужой¹³ –

Сколь тяжко медленной ногой

Всходить на чуждые ступени;

От общества, быть может, я

Отъемлю ныне гражданина, –

Что нужды, – я спасаю сына,

И я б желал, чтоб мать моя

Меня родила в чаще леса,

Или под юртой остяка,

Или в расселине утеса.

О, сколько б едких угрызений,

Тяжелых снов, разуверений

Тогда б я в жизни не узнал, –

О, сколько . . . . .

Моей любовью насладись,

В молчанье ночи безмятежной,

Приди, я таю, друг мой нежный,

Не изменись, не изменись.

Ночлеги покупают златом;

Балуя прихоть суеты,

Торгуют вольностью, развратом

И кровью бледной нищеты.

Или ты вспомнил край родной?

Весна блистает ли там доле?

Там слаще ль воздух полевой,

И девы краше ли собой?

Почто ж, безумец, между вами

В пустынях не остался я,

Почто за прежними мечтами

Меня влекла судьба моя!

(Той, что мадамою была

При маленьком Наполеоне).

Отрада девушки невинной,

Покойной тетушки моей.

Уж ободрясь вина стаканом,

Кряхтит Пикар над чемоданом,

Уж из передней двое слуг

Несут отвинченный сундук.

Пока весь дом кругом хлопочет,

Соседок завсегда бранит,

Порой за слуг опальных просит,

Но чаще на весь дом ворчит,

При нужде с барином кричит

И лжет за барыню отважно.

Вертится Нулин – грешный жар

Его сильней, сильней объемлет,

Он весь кипит, как самовар,

Пока не отвернула крана

Хозяйка нежною рукой,

Иль как отверстие волкана,

Или как море под грозой,

Или… сравнений под рукой

У нас довольно, – но сравнений

Боится мой смиренный гений:

Живей без них рассказ простой.

В потемках пылкий наш герой

Теперь воображает живо

Хозяйки взор красноречивый

Граф местной памяти орган

Имел по Галевой примете¹⁴,

Он в темноте, как и при свете,

Нашел бы дверь, окно, диван.

Он чуть дыханье переводит,

Желаньем пламенным томим

(Или боязнью). Пол под ним

Скрыпит. Украдкой он подходит

К безмолвной спальне. «Здесь она!

Ждет, нетерпения полна,

Ее склонить не будет трудно!..»

Глядит, однако ж это чудно:

Дверь заперта! Герой слегка

Жмет ручку медную замка

К хозяйке как ему явиться,

Не покраснев? Что скажет ей?

Не лучше ль, мыслит, в путь пуститься?

Да не готово колесо.

Какая мука это всё!

За чьи грехи я погибаю?

Но вот его позвали к чаю

Убитый ею, к ней одной

Стремил он страстные желанья,

И горький ропот, и мечтанья

Души кипящей и больной…

Еще хоть раз ее увидеть

Безумной жаждой он горел;

Ни презирать, ни ненавидеть

Ее не мог и не хотел.

Но ежели средь мутной думы

Мазепу он воображал,

То все черты его угрюмы

Смех ярый зверски искажал.

«Ей-богу, – говорит она, –

Старуха лжет; седой проказник

Там в башне спрятался. Пойдем,

Не будем горевать о нем.

Пойдем, какой сегодня праздник,

Народ бежит, народ поет,

Пойду за ними; я на воле,

Меня никто не стережет.

Алтарь готов; в веселом поле

Не кровь… о, нет! вино течет.

Сегодня праздник. Разрешили.

Жених – не крестный мой отец;

Отец и мать меня простили;

Идет невеста под венец…»

Но вдруг, потупя взор безумный,

Виденья страшного полна, –

«Однако ж, – говорит она, –

Звездой горят ее глаза,

Но редко в них видна слеза,

Улыбка оживляет их.

Природа странно воспитала

Ей душу в тишине степей,

И в жертву пламенных страстей

Судьба Наталью назначала.

Еще поспорим мы с Мазепой,

Старик лукавый и свирепый

Тебя забудет – и другой

Жених найдется, молодой…

Ее неровный, дикий нрав,

Ее потупленные очи,

Ее встревоженные ночи

И дни без девичьих забав.

Урок тяжелый и кровавый

Ей задал шведский паладин,

Гроза младенческой державы,

Сих неудач из рода в род

Воспоминанье прозвучало –

Одной из оных бы достало,

Чтоб сокрушить другой народ.

Другие тайные заботы

Гнездилися, быть может, в нем

И сердце средь его дремоты

Точили медленным огнем.

В младые годы к ней одной

Стремил пылающие взоры

И посвящал души больной

И тайны слезы и укоры.

Ни презирать, ни ненавидеть

Ее не мог и не хотел,

Еще хоть раз ее увидеть

Безумной жаждою горел,

Когда же мстительною думой

Мазепу он воображал,

Тогда багровел лик угрюмый

И саблю юноша хватал.

При звездах и при луне

Мчится витязь на коне

Во степи необозримой.

Конь бежит неутомимо –

Он на север[28] правит путь

И не хочет отдохнуть

Ни в деревне, ни в дубраве,

Ни при быстрой переправе.

Сабля верная блестит,

Кошелек его звенит,

Конь бежит неутомимо

По степи необозримой.

Деньги надобны ему,

Сабля верный друг ему,

Конь ему всего дороже

. . . . . . . . . .

Средь Енаральной старшины

Ясней он москаля поносит

И, жалуясь, у неба просит

Возврата вольной старины.

Так юный плющ, виясь, глядится

В решетку сумрачной тюрьмы,

Где преступление томится

Во глубине печальной тьмы.

И, мнится, пылкою душой

Воспоминает дни былые,

Свои потехи удалые,

Потехи жизни молодой.

Но с неприязненною думой

Ему внимал старик угрюмый,

Главою белой покачал,

Махнул рукой и отвечал:

«Тому, кто в бой вступить не смеет,

Кто слаб и телом и умом,

Кто мстить за брата не умеет,

Кто робок даже пред рабом,

Кто изгнан и проклят отцом…

. . . . . . . . . .

Какой, безумец, сам ты знаешь,

Отдаст любимое дитя!

Ты мой рассудок искушаешь,

Иль празднословя, иль шутя.

Ступай, оставь меня в покое».

Глубоко в сердце молодое

Тяжелый врезался укор,

Тазит сокрылся – с этих пор

Ни с кем не вел он разговора

И никогда на деву гор

Не возводил несчастный взора.

. . . . . . . . . .

Не для тайного совета,

Не для битвы до рассвета,

Не для встречи кунака,

Не для свадебной потехи

Ночью съехались адехи

К сакле . . . . . . . .

Хищник смелый, сын Гасуба,

Вся надежда старика,

Близ развалин Татартуба

Пал от пули казака.

Пока меня без милости бранят

За цель моих стихов – иль за бесцелье

И важные особы мне твердят,

Что ремесло поэта – не безделье,

Что славы прочной я добьюся вряд,

Что хмель хорош, но каково похмелье?

И что пора б уж было мне давно

Исправиться, хоть это мудрено.

———

Пока сердито требуют журналы¹⁷,

Чтоб я воспел победы россиян

И написал скорее мадригалы

На бой или на бегство персиян,

А русские Камиллы, Аннибалы

Вперед идут . . . . . .

У нас война. Красавцы молодые!

Вы, хрипуны (но хрип ваш приумолк),

Сломали ль вы походы боевые?

Видали ль в Персии Ширванский полк?

Уж люди! мелочь, старички кривые,

А в деле всяк из них, что в стаде волк.

Все с ревом так и лезут в бой кровавый.

Ширванский полк могу сравнить с октавой.

Поэты Юга¹⁸, вымыслов отцы,

Каких чудес с октавой не творили!

Но мы ленивцы, робкие певцы,

На мелочах мы рифмы заморили,

Могучие нам чужды образцы,

Мы новых стран себе не покорили,

И наших дней изнеженный поэт

Чуть смыслит свой уравнивать куплет.

Ну, женские и мужеские слоги![29]

. . . . . . . . . .

Октавы трудны (взяв уловку лисью,

Сказать я мог, что кисел виноград).

Мне, видно, с ними над парнасской высью

Век не бывать. Не лучше ли назад

Скорей вести свою дружину рысью?

Уж рифмами кой-как они бренчат –

Кой-как уж до конца октаву эту

Я дотянул. Стыд русскому поэту!

Но возвратиться всё ж я не хочу

К четырестопным ямбам, мере низкой.

С гекзаметром… о, с ним я не шучу:

Он мне невмочь. А стих александрийский?..

Уж не его ль себе я залучу?

Извивистый, проворный, длинный, склизкий

И с жалом даже – точная змия;

Мне кажется, что с ним управлюсь я.

Он вынянчен был мамкою не дурой

(За ним смотрел степенный Буало¹⁹),

Шагал он чинно, стянут был цезурой,

Но пудреной пиитике назло

Растреплен он свободною цензурой –

Учение не впрок ему пошло:

Hugo с товарищи, друзья натуры,

Его гулять пустили без цезуры.

От школы прежней он уж далеко,

Он предался совсем другим уставам.

Как резвая покойница Жоко²⁰,

Александрийский стих по всем составам

Развинчен, гнется, прыгает легко,

Ломается, на диво костоправам –[30]

Они ворчат: уймется ль негодяй,

Какой повеса! экий разгильдяй!..

О, что б сказал поэт законодатель,

Гроза несчастных, мелких рифмачей,

И ты, Расин, бессмертный подражатель,

Певец влюбленных женщин и царей,

И ты, Вольтер, философ и ругатель,

И ты, Делиль, парнасский муравей,

Что б вы сказали, сей соблазн увидя, –

Наш век обидел вас, ваш стих обидя.

У нас его недавно стали гнать

(Кто первый? – можете у Телеграфа

Спросить и хорошенько всё узнать).

Он годен, говорят, для эпиграфа

Да можно им, порою, украшать

Гробницы или мрамор кенотафа,

До наших мод, благодаря судьбе,

Мне дела нет: беру его себе.

Как весело стихи свои вести

. . . . . . . . . .

Немного отдохнем на этой точке

. . . . . . . . . .

Что за беда? не все ж гулять пешком[31]

. . . . . . . . . .

Скажу, рысак! Парнасский иноходец[32]

. . . . . . . . . .

И табор свой писателей ватага

Перенесла с горы на дно оврага.

И там колышутся себе в грязи

Густой, болотистой, прохладной, клейкой,

Кто с жабой, кто с лягушками в связи,

Кто раком пятится, кто вьется змейкой.

Но, муза, им и в шутку не грози –

Не то тебя покроем телогрейкой²¹

Оборванной и вместо похвалы

Поставим в угол Северной пчелы.

Иль наглою, безнравственной, мишурной²²

Тебя в Москве журналы прозовут,

Или Газетою Литературной

Ты будешь призвана на барский суд,

Ведь нынче время споров, брани бурной,

Друг на друга словесники идут,

Друг друга жмут, друг друга режут, губят

И хором про свои победы трубят…

Читатель, можешь там глядеть на всех,

Но издали, и смейся то над теми,

То над другими: верх земных утех

Из-за угла смеяться надо всеми.

Но сам в толпу не суйся… или смех

Плохой уж выйдет: шутками однеми

Тебя, как шапками, и враг и друг,

Соединясь, все закидают вдруг.

Тогда давай бог ноги… Потому-то

Здесь имя подписать я не хочу.

Порой я стих повертываю круто.

Всё ж, видно, не впервой я им верчу,

А как давно? того и не скажу-то.

На критиков я еду, не свищу,

Как древний богатырь – а как наеду…

Что ж? поклонюсь и приглашу к обеду.

Покамест можете принять меня

За старого, обстреленного волка

Или за молодого воробья,

За новичка, в котором мало толка.

У вас в шкапу, быть может, мне, друзья,

Отведена особенная полка,

А может быть, впервой хочу послать

Свою тетрадку в мокрую печать.

Когда б никто меня под легкой маской

(По крайней мере, долго) не узнал!

Когда бы за меня своей указкой

Другого строго критик пощелкал,

Уж то-то б неожиданной развязкой

Я все журналы после взволновал!

Но полно, будет ли такой мне праздник?

Нас мало. Не укроется проказник

А вероятно, не заметят нас,

Меня, с октавами моими купно.

Однако ж нам пора. Ведь я рассказ

Готовил – а шучу довольно крупно

И ждать напрасно заставляю вас.

Язык мой враг мой: всё ему доступно,

Он обо всем болтать себе привык!..

Фригийский раб, на рынке взяв язык,

Сварил его… (у господина Копа²³

Коптят его). Езоп его потом

Принес на стол… Опять! зачем Езопа

Я вплел с его вареным языком

В мои стихи? Что вся прочла Европа,

Нет нужды вновь беседовать о том.

Насилу-то, рифмач я безрассудный,

Отделался от сей октавы трудной.

Над Петербургом омраченным

Осенний ветер тучи гнал;

Нева в теченье возмущенном,

Шумя, неслась. Упрямый вал,

Как бы проситель беспокойный,

Плескал в гранит ограды стройной

Ее широких берегов.

Среди бегущих облаков

Вечерних звезд не видно было –

Огонь светился в фонарях,

По улицам взвивался прах

И буйный вихорь выл уныло,

Клубя капоты дев ночных

И заглушая часовых.

В своем роскошном кабинете

В то время Рулин молодой

Сидел один при бледном свете

Одной лампады; ветра вой,

Волненье города глухое

Да бой дождя в окно двойное –

Всё мысли усыпляло в нем.

Согретый дремлющим огнем,

Он у чугунного камина

Дремал – . . . . . . . .

Видений сонных перед ним

Менялась тусклая картина.

. . . . . . . . . .

Порой сей поздней и печальной

В том доме, где стоял и я,

Неся огарок свечки сальной,

В конурку пятого жилья

Вошел один чиновник бедный,

Задумчивый, худой и бледный.

Вздохнув, свой осмотрел чулан,

Постелю, пыльный чемодан,

И стол, бумагами покрытый,

И шкап со всем его добром;

Нашел в порядке всё; потом,

Дымком своей сигарки сытый,

Разделся сам и лег в постель

Под заслуженную шинель.

Вбежав по ступеням отлогим

Гранитной лестницы своей,

В то время Волин с видом строгим

Звонил у запертых дверей

И тряс замком нетерпеливо.

Дверь отворилась, он бранчиво

Андрею выговор прочел

И в кабинет ворча пошел.

Андрей понес ему две свечи.

Цербер по долгу своему

Залаял, прибежал к нему

И положил ему на плечи

Свои две лапы – и потом

Улегся тихо под столом.

Во время смуты безначальной²⁴,

Когда то лях, то гордый швед

Одолевал наш край печальный

И гибла Русь от разных бед,

Когда в Москве сидели воры,

А с крулем вел переговоры

Предатель умный Салтыков²⁵,

И средь озлобленных врагов

Посольство русское гладало,

И за Москву стоял один

Нижегородский мещанин, –

В те дни Езерские немало

Сменили мнений и друзей

Для пользы общей (и своей).

Когда средь Думы величавой

Приял Романов свой венец

И под отеческой державой

Русь отдохнула наконец,

А наши вороги смирились,

Тогда Езерские явились

Опять в чинах и при дворе.

При императоре Петре

Один из них был четвертован

За связь с царевичем, другой,

Его племянник молодой,

Прощен и милостью окован,

Он на голландке был женат

И умер знатен и богат.

Царя не стало; государство

Шаталось, будто под грозой,

И усмиренное боярство

Его железною рукой

Мятежной предалось надежде:

«Пусть будет вновь, что было прежде,

Долой кафтан кургузый. Нет!

Примером нам да будет швед²⁶».

Не тут-то было. Тень Петрова

Стояла грозно средь бояр.

Бессилен немощный удар,

Что было, не восстало снова;

Россию двинули вперед

Ветрила те ж, средь тех же вод.

И тут Езерские возились

В связи то с этим, то с другим,

На счастье Меншикова злились,

Шептали с хитрым Трубецким²⁷,

И Бирон, деспот непреклонный,

Смирял их род неугомонный,

И Долгорукие князья

Бывали втайне им друзья.

Матвей Арсеньевич Езерский,

Случайный, знатный человек,

Был очень славен в прошлый век

Своим умом и злобой зверской.

Имел он сына одного

(Отца героя моего).

Во фраке очень устарелом

Он молча, сидя у бюро,

До трех часов в раздумье зрелом

Чинил и пробовал перо.

Вам должно знать, что мои чиновник

Был сочинитель и любовник;

Свои статьи печатал он

В «Соревнователе». Влюблен

Он был в Коломне по соседству

В одну лифляндочку. Она

С своею матерью одна

Жила в домишке, по наследству

Доставшемся недавно ей

От дяди Франца. Дядя сей…

———

Но от мещанской родословной

Я вас избавлю – и займусь

Моею повестью любовной,

Покамест вновь не занесусь.

Мне жаль, что домы наши новы,

Что выставляют стены их

Не льва с мечом, не щит гербовый,

А ряд лишь вывесок цветных,

Что наши бабушки и деды

Для назидательной беседы

С жезлами, с розами, в звездах,

В роброндах, в латах, париках

У нас не блещут в старых рамах

В простенках светлых галерей;

Мне жаль, что шайка торгашей

Лягает в плоских эпиграммах

Святую нашу старину

. . . . . . . . . .

Что мы с любовью беспечальной

Не знаем жизни феодальной

В своих поместьях родовых

Среди подручников своих,

Мне жаль, что мы, руке наемной

Вверяя чистый свой доход,

С трудом в столице круглый год

Влачим ярмо неволи темной

И что спасибо нам за то

Не скажет, кажется, никто.

Имел пятнадцать тысяч душ,

Из коих шиш ему достался.

Он регистратором служил

И малым жалованьем жил,

На службу каждый день таскался

И, сев смиренно у бюро,

Чинил да пробовал перо.

Какой вы строгий литератор!

Вы говорите, критик мой,

Что уж коллежский регистратор

Прежалкий для меня герой,

Что в списках целого Парнаса

Героя нет такого класса.

Вы правы, но, божиться рад,

И я совсем не виноват.

Недоработанная строфа:

К тому же это подражанье

Поэту Байрону: наш лорд

(Как говорит о нем преданье)

Не только был отменно горд

Высоким даром песнопенья,

Но и . . . . . рожденья.

. . . . . . Ламартин

(Я слышал) также дворянин,

Юго – не знаю . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

В России же мы все дворяне,

Все, кроме двух иль трех, зато

Мы их не ставим ни во что.

Начало неоконченной строфы к строфе XV:

Он одевался нерадиво,

На нем сидело всё не так,

Всегда бывал застегнут криво

Его зеленый узкий фрак.

Но надо знать, что мой чиновник

Был сочинитель и любовник,

Не только малый деловой…

Цветные дротики уланов,

Звук труб и грохот барабанов,

Люблю на улицах твоих

Встречать поутру взводы их,

Или крестит, средь невских вод,

Меньшого брата русский флот,

Или Нева весну пирует

И к морю мчит разбитый лед.

Что вряд еще через два года

Он чин получит; что река

Всё прибывала, что погода

Не унималась, что едва ль

Мостов не сымут, что, конечно,

Параше будет очень жаль…

Тут он разнежился сердечно

И размечтался, как поэт:

«Жениться, что ж? зачем же нет?

И в самом деле. Я устрою

Себе смиренный уголок

И в нем Парашу успокою.[33]

Кровать, два стула; щей горшок

Да сам большой; чего мне боле?

Не будем прихотей мы знать,

По воскресеньям летом в поле

С Парашей буду я гулять;

Местечко выпрошу; Параше

Препоручу хозяйство наше

И воспитание ребят…

И станем жить – и так до гроба

Рука с рукой дойдем мы оба,

И внуки нас похоронят…»

Так он мечтал. Но грустно было…

Со сна идет к окну сенатор²⁸

И видит – в лодке по Морской

Плывет военный губернатор.

Сенатор обмер: «Боже мой!

Сюда, Ванюша! стань немножко,

Гляди: что видишь ты в окошко?»

– «Я вижу-с, в лодке генерал

Плывет в ворота, мимо будки».

– «Ей-богу?» – «Точно-с». – «Кроме шутки?»

– «Да так-с». – Сенатор отдохнул

И просит чаю: «Слава богу!

Ну! Граф наделал мне тревогу,

Я думал: я с ума свихнул».

И он как будто околдован,

Как будто силой злою скован

Недвижно, к месту одному…

И нет возможности ему

Перелететь! Гроза пирует,

Мостов уж нет – исчез народ,

Нева на площади бунтует.

Несчастный молча негодует…

И прямо перед ним, из вод

Возникнул медною главою

Кумир на бронзовом коне,

Неве безумной в тишине

Грозя недвижною рукою…

Он был чиновник небогатый,

Безродный, круглый сирота,

Собою бледный, рябоватый,

Без роду, племени, связей,

Без денег, то есть без друзей,

А впрочем, гражданин столичный,

Каких встречаете вы тьму,

От вас нимало не отличный

Ни по лицу, ни по уму.

Как все, он вел себя нестрого,

Как вы, о деньгах думал много,

Как вы, сгрустнув, курил табак,

Как вы, носил мундирный фрак.

И молвил: «С божией стихией

Царям не сладить». Он глядел

На злое бедствие. Такого

Уже не помнил град Петра

От лета семьдесят седьмого²⁹.

Судьбы заметная пора:

Вчера была ей годовщина.

Тогда еще Екатерина

Была жива, и Павлу сына

В тот год всевышний даровал…

И гимн младенцу . . . . .

Бряцал Державин…

Стоял у сада!³⁰ Караула

Снять не успели. Той порой

Верхи деревьев буря гнула

И рыло корни их волной.

Три дня купеческая дочь

Наташа пропадала,

Она на двор в четверту ночь

Без памяти вбежала,

И кинулась, рыдая, мать

Свою Наташу обнимать:

«Ты наша, наша снова»,

Наташа ей ни слова.

Стоит бледна как полотно,

Открыв недвижно очи,

И всё глядит она в окно,

В печальный сумрак ночи.

С вопросами отец и мать

К Наташе стали приступать.

Наташа их не слышит,

Дрожит и еле дышит.

Плести поутру стала мать

Наташе тихо косу,

Но только станет приступать

К заветному вопросу,

Наташа снова задрожит

И взоры снова устремит

То в окна, то к порогу,

Молясь тихонько богу.

Печально слушает семья,

Качая головою.

«Наташа милая моя, –

Отец ей, – что с тобою?

Откройся мне ты от души,

Хоть след его нам укажи,

Обидел кто Наташу,

Одну отраду нашу».

Но безответна и бледна

Стоит Наташа снова,

Молитву лишь творит она,

И более ни слова.

Семья качает головой:

– Иль шутит шутки домовой?

Проходит другая неделя,

Вздурилась опять его старуха,

Отыскать мужика приказала –

Приводят старика к царице,

Говорит старику старуха:

«Не хочу я быть вольною царицей,

Я хочу быть римскою папой!³¹»

Старик не осмелился перечить,

Не дерзнул поперек слова молвить.

Пошел он к синему морю,

Видит: бурно черное море,

Так и ходят сердитые волны,

Так и воют воем зловещим.

Стал он кликать золотую рыбку.

———

Добро, будет она римскою папой.

———

Воротился старик к старухе,

Перед ним монастырь латынский,

На стенах латынские монахи

Поют латынскую обедню.

———

Перед ним вавилонская башня.

На самой на верхней на макушке

Сидит его старая старуха.

На старухе сарачинская шапка,

На шапке венец латынский,

На венце тонкая спица,

На спице Строфилус птица.

Поклонился старик старухе,

Закричал он голосом громким:

«Здравствуй ты, старая баба,

Я чай, твоя душенька довольна?»

Отвечает глупая старуха:

«Врешь ты, пустое городишь,

Совсем душенька моя не довольна,

Не хочу я быть римскою папой,

А хочу быть владычицей морскою,

Чтобы жить мне в Окияне-море,

Чтоб служила мне рыбка золотая

И была бы у меня на посылках».