Том 5

МОРГУНОВ – ГРИМЕР ИЗ МОРГА

Разрешите рассматривать настоящий протокол задержания не только в плане трагически добровольного самораскола моей личности, но как чистосердечную линию самозащиты на будущем судебном заседании по делу, которое незаслуженно возглавляю, то есть иду первым и последним, подобно Карлу Марксу в одноименном преступном Учении.

Не я же, в конце-то концов, а он вкупе со своим Фридрихом устроил шурум-бурум в одной отдельно взятой стране, следовательно, затем уже инициировал происшедший кладбищенский казус, вскрывший гнойно-кровавый фурункул на проблеме захоронения людей русской национальности и прочей дружбы народов, включая сюда неразрешимый еврейско-арабский сионизм Ближнего Востока.

Повторяю: не я должен идти первым и больше всех за это получать, а тот же Ленин. Поэтому отдадим должное Сталину; само собой примыкает к вышеуказанным деятелям Никита, а венчает таковую шеренгу отечественных наших корифеев Горбачев, потому что именно при нем цена на могило-глину особо пейзажированных надгробий и иные похоронные услуги поднялась на небывалую для покойников, ихних дружков и рыдающих родственников планку высоты. Тут, между нами девушками, господа юристы, Америке с Европой, сами знаете, что надо нецензурно делать тыщу лет, чтоб перепрыгнуть огромные наши общеисторические недостатки.

Дрожь пробирает, когда вспомнишь начало перестройки. Плевать я хотел на митинговые говорильни – люди мыло начали варить из бездомных кошек, собак и даже крыс, а дефицитно дорогие гробы для простонародного покойника зачастую приходилось бедным людям замастыривать из досок гардеробов, буфетов, стенок и книжных полок или же разбирать на части палатки в ЦПКО имени Горького.

Суммируя, скажу так: категорически не согласен возглавлять скамью подсудимых. Наоборот, если б не я, то ничего не выплыло бы наружу, большинство слабообеспеченных и преждевременно померших граждан пришлость бы помещать не в официальные могилы, а, допустим, в кадки с цветами или под клубничными грядками приусадебных участков.

Показывать голую свою правду начну в данную партией народу оттепель с того, что конкретно начал существовать на этом свете с пятого марта 1953 года в роддоме Рыбинска, он же бывший Андропов, пока эту больную почку Русской революции не удалили с берегов нашей великой реки в положенное ей ничто, верней, в урну с прахом морального кодекса строителя коммунизма. Перехожу к немногословным азам непосредственной истории болезни своего закононепослушания.

Суд просто обязан учесть, что при рождении был я натурально обморожен, в отличие от тех, кто превратился в отморозков, несмотря на вышеупомянутую оттепель всей нашей системы, воцарившейся на месте матушки-России, доведенной в 17-м до крайнего оледенения загадочной души русского народа.

Дело было так, хотя незаконно подследственному человеку спешить некуда – мне срок уже идет к свободе.

Прохиндейский персонал роддома устроил бурные продолжительные рыдания в связи с временным уходом от нас симпатичного грузина, он же Сосо, он же Кабо, он же корифей всех полководцев и времен. Все, включая рожениц и, следовательно, младенцев, жрали целый день казенный спирт в честь всенародного Муму, как высказался дед Мазай насчет помершего поэта Некрасова.

Замечу, что назначением спирта испокон веков являлся прямой обмыв акушерского инструментария, извлекавшего в жизнь страны новых людей, а вовсе не обмывание культа личности, который недавно перешел в культ черной наличности, но до этого успел сгубить, сука такая, три десятка лимонов крестьян, рабочих, интеллигентов и командный состав всех родов войск.

Так что, поминая дежурно-обмывочным спиртом подохшего, а может, и дружно замоченного всем политбюро классика вопросов языкознания ленинизма, вся эта гнилая клятва Гиппократа в белых халатах продержала младенца, конкретней говоря, лично меня, под открытой форточкой в течение двух часов. Вот чем обернулась для тельца младенца дата смерти второго основоположника исторических страданий нашей бывшей сверхдержавы.

Настойчиво повторяю: Моргунов ни в коем случае не является отморозком столичного значения, хотя заимел после той всенародной смерти аллергию на зимние сквозняки, презрение к роддомам, а также душевную обиду и резкий мозговой протест в сочетании с тягой к самоотогреву спиртом бесплатной медицины. С тех же самых пор ненавижу поминки по руководителям государства в номенклатурном ранге вождей народа. Особенно мстительные чувства питаю к рукоприкладству вытрезвителей, потому что моего родного папашку потоптала похоронная давка у винно-водочного заведения в честь отца и учителя дружбы на-родов, которая трагически была развалена на пьянке в Белой Пуще. Избитого отвезли не в больничку, а отдали в руки бригады маркизо-десадов, где его, то есть папашку, хватил инфаркт от обширного возмущения личности.

Это я все к тому, что в первые же часы своей жизни впитывал с молоком матери смягчающие вину обстоятельства и теперь вот вновь сбиваюсь на гневный ропот против возглавления этого дела моим недобрым, тут уж ничего не поделаешь, именем.

Если хотите знать, я с такой тухлой геной в истории болезни должен был стать многосерийным Чикатилой, а я стал всего-навсего фармазоном народно-погребальной медицины в период размножения рэкета, приватизации, психболезней, проституции, пидарасов всех мастей обоего пола и зверского накопления капитала.

Перед тем как перейти к леденящим и одновременно веселящим душу обстоятельствам показаний по данного делу, хочу в двух словах изобразить свое детство.

Без детства мы с вами превратимся в буржуазную демократию и не сделаем ни шага вперед к моей частично криминальной юности, а тем более к окончательно преступной зрелости в настоящее время.

Личное мое детство полностью было лишено внимания партии и правительства, которым в то время понравилось давать в долг разномастным доходягам международной арены, прогрессивно вставшим на генеральный путь нашего застоя. Проблемы малолеток были членам политбюро, как говорится, до одной очень немаловажной, но нецензурно и тоже незаслуженно оскорбляемой части, можно сказать, каждого человекотела, особенно женского.

Подведем итоги. Из первоклассного работ-ника ОТК в почтовом ящике папашка с ходу превратился в сторожа гастронома, где по ночам вставлял в пробки бутылок самодельный клизмошприц и, заметая следы своей слабости, доливал пять звездочек заваркой цейлонского чая. Имея до инвалидности золотые руки, он также смастырил в часы дежурства вскрывалку-закрывалку стеклянных банок с икрою черной и красной для банкетов обкома партии, откуда и закусывал разбавленный коньяк вплоть до бурного развития цирроза печени. Трагический арест, к сожалению, прервал всю эту выпивку и закуску. Как это у нас повелось, директор гастронома списал на пьющего «стрелочника» громадную недостачу, после чего приобрел новую «Волгу». Но до приговора по делу о злоупотреблении сторожевым постом папашка не дожил. Он пал в зале суда от разрыва левого желудочка сердца, которое, по вине следствия, видимо, перейдет мне в наследство.

В общем, потом мы с матушкой оставили Рыбинск и заняли комнатенку в общаге стройтреста, оказавшись в первых рядах великого нашествия иногородней лимиты на будущего Юрия Лужкова. С шестьдесят пятого к общеизвестной бабушке бросаю школу, протестуя прогулами против ослабления качества завтраков и усиления сбора металлолома.

Кто, думаете, на этом богател? Отечественная металлургия? Нет – завуч, падла и директор наживались. Мы там ногти себе посрывали на руках и ногах, собирая бронзу, медь, железки и чугун. Зина, бедная, Ларкина навек лишилась невинности, травматическим образом наткнувшись на рог велосипедного руля, а эти гниды руководящие дубленок понакупали, в которых голых десятиклассниц охмуряли брызгами шампанского, и все это грехопадение совершалось под предлогом золотого и серебряного медалирования зрелости девических ихних аттестатов.

Вспоминаю, как постепенно в моей душе начали нарастать глубокие противоречия и накапливаться резкие контрасты. В уме пробудился острый интерес к запрещенному предпринимательству. Имею в виду фарцовый бизнес и необходимость установления при-личного курса рубля, в первую очередь для лиц американского, а потом уже для англо-франко-германо-испано-итальяно и прочего туризма. Кроме того, в Москву поперла расколонизированная нами на нашу же голову Африка. Немедленно возникла нужда в универсальном международном языке для переговоров с приезжими бакланами свободного мира.

Во многом именно поэтому наиболее финальная часть моего переходного возраста прошла в обоюдополезной близости с хромо-ногой училкой английского, в остальном была она вполне грудастой теткой. На уроках и перед сном бесстыжее мое воображение шло по следам ее былой красоты рука об руку с дерзкой половой мечтой. Не выдержав, я взял и написал правдивую записку, что так, мол, и так, ай лав ю верри, верри матч энд ай эм редди ту тейк эни хот лэссэнс ин ё сингл найс бэд, короче говоря, кисс ю, ёр мистер Моргунов.

Училка жила в нашей же хрущёбке. Естественно, наломал я в ЦПКО махрово-иранской сирени. Заботясь о конспирации, лезу ночью по пожарке к ее заветному окошку. Сердце, помню, так стучало, что лестница тряслась. Вишу, одним словом, на левой руке, а правой стучу букетом в окно. Открывает. Если, быстро шепчу срывающимся от секса и страха голосом, не впустите, то через минуту превращусь на газоне в студень, бесполезный для дальнейшей жизни на земле. Расчет мой оказался верным, хотя от головокружительного сердцебиения я чуть-чуть не сверзнулся с пятого этажа…

Из-за волнения чувств и высокой темпера-туры воспоминаний прошу сделать перерыв в показаниях…

Продолжаю. О тех счастливых уроках близости подробно говорить не желаю, потому что джентльмены о любви не говорят, о ней все сказано тем же Ульяновым, он же Ленин, в романе «Что делать?».

Да! Что прикажет суд делать, когда от вида женщины – с противоположным под клетчатою юбкой огнедышащим полом – глаза у тебя на лоб лезут, а сам ты беспринципным об-разом бешено ищешь нежности в области промежности?

Никто не даст мне на этот вопрос вопросов ответа ответов – ни Бог, ни царь и ни герой.

Я джентльмен, но все же проговорюсь в двух словах, что чирикали мы друг с другом очень нежно, как два волнистых попугайчика на ветках персика, привезенных из белогвардейского Парижа задолго до нынешней свободы инакомыслящего слова и нецензурных выражений.

В общем, до этих вот решительных показаний было еще далеко, но бабки свободного рынка уже летали над моей легкомысленной бестолковкой. Я отлично насобачился вести деловые разговоры на вшивоватом английском, хотя турист, англо-американ, понимал меня получше, чем Черчилль Сталина в Ялте. С высшей бухгалтерией в левой руке и с хрустящей капустой в правой я мягко аргументировал невыгодность обмена одного бакса на шестьдесят с чем-то вшивых совковых копеек.

Так что, Солж мощно дал под дых ГУЛАГу, Сахаров морил голодом себя и свою единородную бомбу, а я и мне подобные тунеядцы скромно подрывали фуфло империи зла экономически валютными диверсиями.

– Тебя, – втолковываю, скажем, американу, – финансовый беспредел нашего госбанка безжалостно грабит прямо на виду Декларации независимости от английской короны, а я, простой человек доброй воли, всего лишь желаю частным образом удержать справедливый баланс между наличными бабками наших народов от подлого перевеса в сторону туфтового рубля. Ду ю андестэнд? – Всю эту длинную умную фразу мне придумала любимая мною училка, и я ее шпарил наизусть.

О’кей? О’кей. И тебе, говорю американу, хорошо, а мне еще лучше. Я даже русско-английскую пословицу придумал: бьютифул – беги, даютифул – бери, потому что это на инглиш ягода, а на нашем глагол.

Вот я и снимал иногда с разрядки международной напряженки по сто-двести баксов в день. Пей, гуляй, води училку в кабаки подальше от дома, чтоб никто не просек нашей внеклассной близости.

А бегать от всякой ментовки и поганки с Лубянки – недолго мне пришлось, недолго. У нас же тогда сексотов было больше на душу населения, чем отдельной колбасы, туалетной бумаги и приличных женских трусиков с черными кружевами на розовых бедрышках, при мысли о которых лично мои ноги отказывались канать в школу. Ну а поскольку я обнаглел и начал отовариваться исключительно в «березе», то сосед училки Эллы Ивановны, с которым она не желала иметь ничего общего ни в ласках, ни в так называемом оргазме, – он не побрезговал, гаденыш, вытащить из помойки пустые пачки «Мальборо», кожу от финской салями, баночки из-под гусиного паштета, пузыри коньячные, клевый пакет от трусиков Диор и другую заграничную упаковку.

Мы ведь дураки были с училкой. Швыряли международную рекламу вместе с огрызками сыра бри в ведро, позабыв о том, что соседи – это люди, которые особенно злы, подлы, завистливы и ничтожны в природе. Вот они и оттаранили всю нашу посленовогоднюю помойку в приемную Лубянки.

Ну и понеслась жизнь с гэбэшными хвостами на улицах и с ушами в стенах кабаков. Но ничего такого я не замечал, ведя дела с туристами как инвалютный конкурент партии ленинско-сталинских банкротов и правительства застоя.

Тогда ведь еще не прогнали по «ящику» «Семнадцать мгновений». Наш брат-фарцовщик, можно сказать, был без Штирлица как без рук, то есть не имел руководства по уходу проходняками от ищеек андропогестаповцев. Ну они и косили нас пулеметными очередями, как Петьку с Чапаевым из того анекдота. Петька говорит: «Василий Иваныч, что делать? Всюду пулеметные очереди!» «Выбирай, – Чапай отвечает, – ту очередь, что покороче, но сначала вежливо спроси: "Кто у вас тут, господа, крайний?" и тогда уж стой до последнего патрона». Не будем отвлекаться.

Одним словом, когда вздернули железного Феликса над Лубянкой, я рукоплескал Ельцину бурными овациями вместе с прогрессивной частью нашего народа, потому что это означало свободу частного бизнеса и буйного цветения веток персика в койках бывших рабов Утопии.

Правда, до этих положительных событий в отрицательной истории нашей страны я успел оттянуть срок, включая туда химию полимеров и псевдонавозных удобрений для бесплодной целины.

Должен сказать, что хромоногая Элла Ивановна тогда же выскочила замуж за моего следователя Храпко, который на этот раз был старше ее на пять лет, и у него дрожали руки с бодуна.

В маляве она мне тиснула, что ветка нашего персика должна не только цвести, но и полезно плодоносить на старости лет.

Я был не в обиде. Ничто не делает детскую сказку взрослой былью так кайфово, как ненормативное обладание училкой с повсеместными следами былой красоты. Кроме того, Храпко вывел ее из моего последнего дела. А то бы она пошла по нему в роли активной вдохновительницы малолетки на потерю невинности и незаконное фарцло.

Само дело Храпко довел до суда в значительно смягченном виде. Дескать, Моргунов, ранее отмороженный халатностью роддома, в одиночку вымогал у туристов загнивающих стран дефицитные лекарства, тем самым грудью встав на борьбу с ишемической болезнью родной матери, к тому же он являлся очередной жертвой экономической пропаганды радио «Свобода».

Итак, я подсел по валютке и фарцлу. Как говорил великий Вивальди, лагерный год – это осень-зима-весна и лето. На нарах английскому, да и музыке тоже меня, как достаточно юного жеребчика, подковывал пожилой дирижер симфоний Берцович, которого билетер, старый гетерочлен партии, засек в оркестровой яме с двадцатилетним контрабасом из Бенилюкса. Кстати, Берцович никогда не пытался изменить мою проженскую ориентацию на сто восемьдесят градусов, а приучал к задаткам культуры.

С одной стороны, – извините, но не могу пройти мимо такого вопроса, – Андропов отбирал у интеллигенции дирижерскую палочку за связь с контрабасом сексуального меньшинства, а с другой – внутренне противоречиво вламывал ей мужских лагерей, где она могла кататься как сыр в масле, с заранее опущенным контингентом, то есть с петухами, козлами и так далее. Вот какова была логика преступления и наказания самого передового в мире застоя в правосудии! Ведь пидарасов надо было бросать для исправления как раз на женские нары, а не на мужские. Я не против другой ориентации, но зачем же, спрашивается, пропускать стаю волков в курятник? При сильной руке Сталина такое называлось вредительством. Но ладно.

Возвращаюсь к конкретной предыстории моего соучастия в необычном преступлении.

Если бы годы не шли, я бы в лагере обязательно удавился от скуки. Пришлось заиметь благодарную связь с медсестрой лазарета, которую на воле никто не расматривал как объект желания интимной близости. Но до сих пор лично я считаю, что вместо следов былой не-красивости имелась на плечах у той медсестры вторая душа. Благодаря ей и умным образованным пидарасам я с науками, аспирином, витамином це и библиотекой удачно отволок оста-ток срока и вышел на лучшую из двух сторон решетки более образованным человеком, чем до преступления и наказания. А урки в законе положили глаз на мою эрудицию и способность отлично вертеться вокруг собственной оси. Они тоже въехали в то, что кадры решают все, особенно в условиях первоначального накопления оборотных средств.

Выхожу на свободу. Так. Присмотревшись, замечаю, что родная страна, она же СССР, сменила стройку коммунизма на окучивание теневых лимонов в загашниках коррупщиков и на офшорах. Если в двух словах, то фонды на пирамидах сидят и банки подгоняют кнутами урок. На этом фоне в Москву тянутся караваны поездов и грузовиков за дефицитом для обеспечения дальнейшей аритмии пищеварения периферии, сидящей на подсосе с семнадцатого года. А в воздухе уже пахнет не грозой, а гораздо смердливей, чем после праздничных гонок в раздевалке девической сборной по велосипеду, куда авторитетные люди направили меня инструктором по педалям и покрышкам, по совместительству вербующим лица данного пола на курсы выездных стриптизерш.

– Нет, – говорю авторитетам, поработав пару дней, – я уважаю только нейтральный запах девушки с веслом в ЦПКО имени Горького, а в раздевалке спортшколы мучает чих, слезы текут и шалят нервишки от вредной для тестикул моих работенки – увольте.

– О’кей, – отвечают урки, – тогда мы направляем тебя на кладбище с большим будущим, где ты и возглавишь нужную нам систему Станиславского.

В подследственном эксперименте я уже показывал, что на том кладбище имелся морг, а при нем – уборная, как в Большом театре, типа грим, укладка, маникюр, костюмерия-парфюмерия и все такое прочее для последнего пути за сто первый километр по соборной, как говорится, вертикали на тот свет. В морге экстерном овладеваю совмещенной профессией гримеро-костюмеро-парикмахеро-маникюрщика, потому что в атмосфере совершенно бесперспективного застоя широкие массы стали относиться к похоронам с необыкновенно возросшим душевным почтением. Массы просто разочаровались в совковых праздниках, особенно в Первом мае, Седьмом ноября и Дне вооруженных сил. Многие люди, не вы-держав финансово-идеологических перегрузок перестройки, начали, откровенно признаюсь, врезать дубаря более быстрыми темпами, чем даже при царе, не говоря уж о Сталине, который раком поставил все глубоко марксистские вопросы ленинизма. А врезать дубаря было от чего: паленая водяра, дальнейшее одеревянение рубля, поднятие цен на продукты и ширпотреб, усиление резких социальных контрастов, появление на голубых экранах красивых пидарасов и так далее.

Тем более нашим вооруженным силам пришлось свинцовыми гробами родных солдат и офицеров отдавать вождям афганских коммуняк громадный интернациональный долг, который наделали на международной арене оглоеды из прохиндейского политбюро, включая, между прочим, того же Горбачева. Они всем нам двинули фуфло, то есть кинули шестнадцать республик на растерзание современному положению России плюс обшенациональная коррупция, помноженная на катастрофу экономики.

Делаю вывод: исключительно из-за мертвых душ политбюровских оглоедов – с ужасом посторонились от гоголевской тройки коррупщика Чичикова даже те народы и государства, все флаги которых были в гости к нам – фарцовщикам и валютчикам в особо опасных размерах.

Возвратимся к исторически обширной теме ухода людей на тот свет. Вообще-то на столичных кладбищах родная наша демография достигла к тому времени высших достижений в области перевеса человекопраха над живым веществом дружбы народов. В воздухе просто носилось искреннее желание всех тех, кто временно еще оставался в живых, провести напоследок своих близких покойников в более приличный, то есть в почти что живой и более красивый, чем в жизни, вид.

Поэтому в связи с агонией банкротства развитого социализма КПСС подготовка к похоронам стала приобретать все больший вес в унылых настроениях обеспеченной публики и малоимущих слоев народа.

Коротко перечисляю скорбные заботы: деревянный крест, неверующее мраморное надгробие, барельефные портреты павших на стрелках и разборках, музыка. Не могу не заявить, что забота о внешнем виде покойного зачастую принимала предпраздничный характер, можно сказать, смело затмевавший своим надрывным трауром казенщину мероприятий Первомая и Седьмого ноября. И на фоне ужасного разочарования народа в солидарности трудящихся, особенно в выстреле «Авроры» из главного ствола, мы, гримеро-парикмахеры, стали специалистами намба уан во всем этом погребальном ху из ху.

Если еще смелей вступить на стезю откровенности, то лично мне нравилось работать со всеми ушедшими от нас, даже с очевидными подлецами и злодеями. Ясно было видно по лицам, что бывшие их владельцы до конца дней, включая последний час, продолжали считать действительной потерянную печать Каина-первоубийцы. Вместе с тем полная неспособность безвременно ушедших от нас, прямо скажу, покойников потребовать у тебя книгу жалоб и предложений за халтурку в гриме, недоклад губной помады, случайный мусор в парадной бороде или за кривую планировку улыбки вечного покоя – все это буквально обязывало лично меня исполнять на совесть свои прямые обязанности. А наловчился я заделывать самые противоречивые выражения на лицах клиентов так, что смело мог бы загримировать даже шпионско-антисоветскую внешность Пеньковского под геройское лицо Олега Кошевого. К сожалению, на такой беспринципной работе долго я в морге не мог продержаться.

Собственно говоря, заваливается однажды в станиславку – такая кликуха была у нашей гримерной подсобки – ватага поддатых родственников какого-то спившегося чмурофета, типа сантехника правительственных дач или же официанта кремлевских банкетов – не ниже.

С ходу берут меня за горлянку, к чему я отношусь всю свою жизнь более чем скептически.

Так, мол, и так, говорят, откажешь – кишку на лыжную палку намотаем, а если согласишься, заплатим «березовыми» чеками. Исходя из по-по, то есть из последнего пожелания, от тебя требуется звукофикация всей могилы нашего Серого, начиная с третьего, кончая сороковым днем прощания, а потом уже ангелы или еще кто-нибудь пущай дергают его на пересылку, хер с ним, но можно и с ходу на Страшный суд. Это – как кому нравится. И сообщи ему вид полулещенки-полукобзона, только нос возвысь и заостри соответственно бывшему положению нашей державы на международной арене.

В общем, сулят, мы столько тебе отстегнем капусты, что можешь пару телок свозить на Кипр. Но учти: все должно быть как на свадьбе Зыкиной с Косыгиным. А если что не так…

Резко прерываю тираду алкогольно-траурного треканья. Конкретней, говорю, обрисуйте суровый или же лирический каприз ушедшего от вас.

Вот тебе, отвечают, гондон кладбищенский, магнитофон «соня» и ровно тридцать семь кассет, потому что три кассеты отзвучали свое с момента врезки данного покойника, то есть Серого, от рака горла. Когда отмогилим его, проигрывай каждую кассету два раза, то есть по утрянке и часа в три дня – пущай душа друга нашего кайф ловит, понял? Таково завещание, и за ценою мы не постоим, как сказал записанный на «соню» поэт грузинской нации и автор песен.

О’кей, отвечаю, врублен, вбаксован и вмаркован, так что чеки-бонусы-купоны, пожалуйста, – на крышку гроба, мне ведь необходимо начальству отколупнуть с этой вашей булки целое кило замазки. Взял аванс.

Ну Серого этого ихнего я так разрисовал, что выглядел он посвежей, чем Леонид Ильич в засаде на дальнейшего кабана политбюро, хотя подобные внешности реставрировать очень и очень не просто после ихней бурной жизни и продолжительной агонии.

Похоронили они своего Серого. Я все организовал на высоком могильном уровне неподдельной скорби всего народа по очередному, безвременно ушедшему от нас человеку. Кладу под венки и букеты позже конфискованный всеми вами магнитофон.

Честно признаюсь, на халяву подвел к нему энергию государства, которой еще было у нас до Чубайса аж до электроотрыжки на душу населения. Нажал кнопку, звук приглушил, наслаждайся, говорю, Серый, в угоду своему высококультурному завещанию.

Потом самолично, между прочим, заслушался, подобно покойнику, – так клево зазвучала заваленная венками могила. Мне, думаю, все равно: был ты, Серый, сантехником кремлевских дач, где до последних метастаз из номенклатурных унитазов не вылезал, или кладовой там заведовал и тырил из-под носа у Фиделя Кастро с Помпиду бастурму с икоркой. Главное то, что врубился ты в искусство народа по-культурней всего политбюро.

Просто не мог я не прислушаться к звездному пению королев и королей эстрадной нашей жизни, которые, по словам великой Аллы Пугачевой, все могут себе позволить. После нее Магомаев пошел с Окуджавой, потом Марк Бернес, потом Утесов, за ним оба Лещенки. А там и бесподобный Вертинский существенно усилил еще лагерное мое влечение к маленькой балерине. Но больше всего оставили мне заказчики запретных некогда записей Владимира Семеныча, царство ему небесное, Высоцкого.

Как только он запел, я буквально завыл от глубины чувства и слинял в гастроном, чтобы впасть в закономерную грусть щадящего запоя. Вот что такое реальное, думаю, и круглосуточно звучащее бессмертие. Работу почти забросил, пью и слушаю, слушаю и пью – словом, как по анекдоту, веду жизнь в искусстве.

Тут заявляются мои авторитетные покровители с очень сложным и уголовно наказуемым заказом от группировки. Но кинуть своих благодетелей и отказаться от того заказа я не мог. Не мог. Это все равно что сказать в свое время Андропову: да пошел ты на хер вместе со своей больной почкой, не поеду я шпионить ни в какую заграницу, у меня и на родине рыло в шоколаде.

Меня с ходу замочили бы. Я и ответил, что все будет как в мавзолее, верней, никто из широких ментовских масс и из родственников не въедет, что тут к чему и кому отдают последний долг родственники, друзья и сослуживцы. О сущности заказа – позже.

Я ведь из-за песен буквально не просыхал. Поишачу – иду с бутылкою в кусты, к могилке, где ниша у меня образовалась в аромате хвойно-хризантемовом во глубине подножия горы венков. Короли эстрады приелись, может быть, поэтому и пить я начал без закуски. Слегка глотну, врубаю очередную кассету Владимира Семеныча и погружаюсь вместе с Серым в душераздирающе-откровенную правду почти всей нашей совковой жизни. Там же, в цветочной нише, и оставался на ночевку в связи с невозможностью дальнейших телодвижений к троллейбусу. Так я продержался до девятого дня.

И вот что вышло на девятый день из всего этого поминального мероприятия.

Влетает в уборную просто-таки нагло огнедышащий ящер в лице гендиректора кладбища. В руках у него – с корнем вырванный из могилы Серого тот самый магнитофон «Сони».

Ну как мне было не воскликнуть с полупьяным умилением: «Вечная, господа, слава японской радиотехнике!» Я и воскликнул, потому что Владимир Семеныч Высоцкий продолжал в бошке у меня умолять коней, чтобы они чуть помедленнее, понимаете, чуть помедленнее, кони…

Влетает, значит, гендиректорская и коррумпаторская рожа и орет: «Твоих рук дело? Колись, проказа уголовно-процессуальная!»

К подобному хамству я тоже отношусь более чем скептически, но все же с мягкой отвечаю усталостью, что всего лишь самозабвенно ввел в наш сектор новый вид культурного обслужи-вания завещаний населения и лично вам, Вячеслав Омарыч, было мною на пятый день отстегнуто выше Ленина, который, извиняюсь, стоит на Калужской площади. И с безымянной этой минуты никому, говорю, не позволю плевать в родное удостоверение профсоюза погребальных работников – НИ-КО-МУ! За нанесение таких обид я ведь в состоянии наебнуть по вашей падлючьей физии импортным, понимаете, разглаживателем морщин!

А он все бакланит и противоречиво бесчестит артиста своего дела, то есть лично меня: «Ни на одном кладбище нашей Родины ноги твоей больше не будет, подонок… ты, сукоедина, всех нас ЗАФИТИЛИЛ на хуй!»

Об основных эпизодах дела могу показать следующее: понесся там у нас настоящий Николай Васильевич Гоголь.

Гендиректор приглашает меня полюбоваться панорамой происшествия, трагически изменившего мою судьбу с одной уголовной статьи на другую. Подходим к могиле Серого, а там стоят две автомашины. На борту одной написано «Мосфильм», на другой «Фитиль». Само собой, везде полно ментов, ОБХСС и молчаливых людей в длинных макинтошах. Я, естественно, ничего еще не понял, но, цензурно выражаясь, буквально обомлел.

Произошло же следующее: какая-то старая чекистка в порядке шефства привела два отряда старшеклассников к урне с прахом какого-то соратника железного Феликса. Это было, кажется, на седьмой день Серого и, кажется, на четвертый моей духовной грусти в запое. Ну, проходя мимо Серого, все эти комсомолы присели вдруг на примогильные скамейки, и их моментально заворожил гений Владимира Семеновича, а затем юной Аллы Пугачевой и других корифеев микрофона, обожаемых народом. Мумия начинает тащить молодежь к урне чекиста, а молодежь справедливо посылает ее за «Байкалом» и вафлями «Чудо-юдо», выпускаемыми «теневой» экономикой Марьиной Рощи.

Короче говоря, письма в нашей стране идут долго, а доносы доносятся гораздо быстрей молниеносных телеграмм. Мумия сигналит в органы, в газеты, в министерства и с ходу вламывается на прием к Сергею Михалкову, который официально являлся дядей Степой, первым и вторым гимном, а по совместительству – «Фитилем». «Фитиль» уважаю, но мумия наплела ему страхов про Высоцкого и Пугачеву, фитилеобразно, по ее словам, то есть безостановочно воспевающих прямо из свежей могилы чувства и мысли, порочащие кровь, пролитую, не побоюсь сказать, за огромный дефицит колбасы и масла на душу населения. Кроме того, доносит стерва, все это является нарушением тишины покойников и издевательством над безутешной слезой нашей идеологии.

Если бы я тогда заметил чекистскую мумию, то безусловно раскинул бы темноту с чернотой. Но я в тот момент, видимо, дремал с залитым глазом посреди венков и букетов или же халатно выполнял в высшей мере секретный заказ авторитетных покровителей. Идем дальше.

Гендиректору – что делать в тот моменто мори? Он ведь являлся номенклатурой горкома партии в деле распределения особо престижных могил, находившихся на кладбищах, перенаселенных различными покойниками. Держа знамя, перешедшее в его взяточные руки с другого кладбища, он безуспешно пытался соблазнить «Фитиль» перспективой будущего обеспечения основного персонала «Мосфильма» самым замечательным пейзажем во вверенных ему могилах. Но сцена под-купа со всеми словами и надрывными клятва-ми в неповторимости подобных безобразий была надежно зафиксирована соратниками дяди Степы и Гимна в работе над очередным «Фитилем».

Естественно, ОБХСС не дремлет и с ходу оккупирует контору с документами. Ну и захватывает с собой гендиректора, который успел задержать более чем красноречивый взгляд на моей виноватой фигуре.

В итоге родственники и кирюхи Серого двигают мне фуфло на весь остальной сертификат, поскольку я их, выходит дело, кинул. Возникают они и говорят, что, по слухам, я устроил на могиле святотатство ОБХСС, на много дней нарушил завещание и оставил могилу Серого, да и его самого, без звукофикации любимых песен. Каково ему, спрашивают, там лежать под карканье ворон? Это раз. Во-вторых, с меня еще причитается за сломанный «Сони», но можно и рыло ярко начистить за такое бездуховное обслуживание мертвого населения.

В результате переговоров мы дипломатически распили пузырь «Посольской». Я сказал, что неигранные кассеты отныкали менты, и навеки зарекся озвучивать умерших любителей песни и романса. Дал обещание купить в комке новый магнитофон и возобновить око-ломогильное озвучивание знаменитых песен, сначала Владимира Высоцкого, потом других сочинителей и исполнителей, продолжающих жечь мелодиями и тестами слов сердца всех простых людей доброй воли.

И вот тут-то, задолго до широкоэкранности крокодильского «Фитиля», начался финал моей блестящей кладбищенской карьеры. Секретный заказ авторитетов я хоть с трудом, но все-таки успел закончить в срок.

В субботу прибывает к нашему моргу общая группа близких людей обработанных мною умерших лиц двух охлажденных фигур и целый оркестр.

Он целиком был собран из алкашей прославленных музколлективов Отечества, вечно компрометируемого подавляющим большинством его граждан. В тылу всей этой скорбящей группы передвигался поддатый батюшка в полуштатской полуризе, ибо случайно арестованный гендиректор развел тут у нас передовой атеизм, зверски половиня заработки основных религий человечества и мелких сект. Причем большую половину он отныкивал для себя.

За березами главной аллеи на процессию давил косяка представитель авторитетных заказчиков, с которыми я втихаря имел дело. Самих авторитетов, благодетелей моих, я не увидел, но мне это было и ни к чему. Сделав свое дело в состоянии бодунового пессимизма, стою себе в сторонке. Предвкушаю расплату в виде второй половины бабок за целый ряд дерзких художественных качеств гримокосметики. Хоть как-то, надеюсь, скомпенсируется потеря сертификатов из-за проклятой чекистки и дяди Степы и самозабвенно мечтаю все о той же нежности в области промежности.

Известное дело, вскоре начались наши русские рыдания, еврейские стоны, похоронные марши немецкой и польской национальностей, засып гробов кавказской ботаникой – не похороны, а просто конец света и так далее. Когда повезли трупы к могилам на электрокарах, представитель авторитетных заказчиков, подобно Штирлицу, скользнул мимо, перепулил в мой карман остальные бабки и начал было сваливать с места моего перелицовочного преступления против личностей покойников.

Я тоже скромно удаляюсь в сторону бушующей жизни, перебирая в уме кандидаток на коньячно-шампанский обмыв халтуры в кабаке «Националь».

И вместо музыки вдруг слышу нечеловечески громкие вопли. Оркестр почему-то закочумал. Представитель, смотрю, авторитетных моих заказчиков остановился, прислушался и направился, сука, обратно, настороженно при этом подняв воротник бежевого пальтугана, цвет его выпал из глаз.

От дурного предчувствия страшной беды моментально заиндевело между ног у меня так, что в несчастной моей промежности при жаркой погоде там можно было бы охладить пару бутылок пива. Тоскливо бреду к месту захоронения клиентов.

С неподдельным интересом наблюдаю, как одного уже раздели родственники и жёны догола, а второго ворочают с боку на бок и восторженно инвентаризируют ихние материально телесные низы, как говорили нам на курсах повышения квалификации.

С ходу въезжаю в высший смысл беды. Вот чего не предусмотрели мои дорогие заказчики, оптимисты-рецидивисты хреновы. Заказ-то был на перелицовку двух гавриков не ниже пупков. И вот я с ужасом в душе наблюдаю, как жена рыжего русского и подружка кучерявого брюнета еврейской национальности – с верой, надеждой и любовью успешно смывают носовыми платками, мокрыми к тому же от слез, смывают весь мой преступный марафет с физиономий клиентов. Вот смыли и просто по-верить еще не могут, что это какие-то совсем другие жмурики, а не ушедшие от них мужья, отцы семейств и так далее. Слышу, как наперебой предлагаются различные версии происшедшего, близкие к правде действительности. Но тут и дурак догадался бы, что к чему. Ясно же, что рыжий Иван с каким-то кирюхой Зямой после перелицовки внешностей успешно свалят от ментов с чужими корочками. А личности двух парней, убитых в зверской драке, так и считались бы без вести пропавшими до Страшного суда или же эксгумации для сличения отпечатков пальцев.

Счастливая, благодаря моей ошибке, логика всего этого дела, естественно, сразу же дошла до счастливых друзей и родных. Кому-кому, а им-то, друзьям и родным, было известно, что за люди, слава богу, временно не ушли от них и какими делами занимались они в своих биографиях.

Горе близких до этой самой минуты было неимоверным, их ведь держали в тайне, но поэтому реакция на подобный сюрприз стала поистине неописуемой.

И вот они уже качают на руках подружку брюнета, которая в апогее женской скорби перед вечной разлукой с любимым телом рванула на его трупе ширинку, полное имея человеческое право на прощание с тем, без чего, по-моему, не было бы никакой истории древнего мира. А жизнь на Земле давно бы уже приобрела характер застоя чумовой бессмысленности в царстве микробов, которым даже некого заразить скарлатиной, оспой, гриппом и СПИДом.

Рванула она, значит, ширинку и видит перед собой совершенно незнакомый орган доставления радости взаимообладания в родной брачной койке. Конечно же, за подобной очной ставкой с чем-то категорически не опознаваемым последовало немыслимое потрясение верной подруги трупа, загримированного мною под ее родного человека.

Это ее догадливый счастливый вопль услышал я, удаляясь на обмыв халтуры. Не буду скрывать, чарличаплинизм этого эпизода дела бросил меня в безумный хохот, перешедший в безотчетные опасения относительно моей личной жизни на Земле после всего случившегося.

Иначе говоря, я просто почувствовал себя динозавром, которого вот-вот ни за что ни про что вынудят покинуть к чертовой матери всю эту жестокую эволюцию живых существ, а заодно и бестолковую историю Советской власти.

Меня же одного, думаю, теперь во всем обвинят. Подобная сенсация не может пройти бесследно для ментов и того же «Фитиля». Чтобы крыша не съехала от страхов дурной интуиции, иду в толпу врезать полстакана с опупевшей от счастья толпой прощающихся.

А там уже поддали и рассуждают, что если б попал им сейчас в руки морговый спец, то есть я, то они, не задумываясь, кинули меня живым в одну из могил за моральный ущерб, нанесенный собравшейся здесь компашке.

Грустно рассуждаю, что чье-то счастье иногда обеспечивается чьим-то горем, но, в конце концов, я не убийца, а гример Моргунов, человек с не случайной фамилией. Так вот и скажут девушки над моею могилой: «Был гример – да весь помер». А я уж понадеялся было, что ноги моей не будет ни на одном из кладбищ…

Подхожу. Стакашок налил мне батюшка, имевший в распоряжении бутылку. Он успел наклюкаться и не понимал, что за анекдот тут происходит, почему народ перешел с рыданий к непонятному веселью, и все пытался успеть врубиться в оплаченную панихиду до полной своей отключки от нелепостей смерти, особенно нынешней жизни.

Напрасно пытаюсь разглядеть в толпе фигуры настоящих заказчиков, чтобы подстраховочно с ними объясниться. По масти взаимоуважения должны ведь они, думаю, приканать на понтовое «захоронение» двух своих корешей. Благородно ведь скинулись на немалый аванс за незаконную перелицовку с целью побега от прокурора. Гробы для обоих пошикарней выглядят, чем у римских пап, не говоря о прочих расходах на это самое моменто мори.

В довольно двусмысленной атмосфере полупоминок-полувоскресок какой-то фраер, ни во что не въехав, начал высказываться задним умом в том плане, что в челюстях рыжего и в морщинах брюнета он с ходу усек нечто туфтово-фуфловое. Никогда, кидает, сволочь, очередной комок грязной глины в адрес самой матушки-России и в мою профессию, не будет нам места в высоком качестве захоронений европейских народов, потому что безбожно халтурим даже на самом святом этапе последнего пути умершего человека. Я, заявляет сволочь, начинаю верить слухам, что в Мавзолей вместо Ленина диссиденты заложили артиста блатной песни Высоцкого.

Это был пугающий намек и бросок зловещей тени на плетень моей гримерной деятельности. Но, с другой стороны, обе жены, случайно заметившие полное несовпадение членов трупов с теми же органами любимых своих мужей, на все кладбище возопили здравицу в честь спасительности совковой халтуры, слава Тебе, кричат, Господи, слава Тебе!

Одна из жен поддала, подходит ко мне и делится со мной своим мнением: а что, мол, было бы, если бы мое горе случайно сдержало свое чувство и я не добралась бы до правды? Я ведь намеревалась направиться вслед за Фимочкой с петлей на шее прямо на тот свет – вы это себе представляете? Меня нет, а он, подонок, где-то на островах охмуряет какую-то шмакодявку. Если вы, сударь, адвокат, я готова сейчас же подать на развод.

Отхожу от этого намека в сторону, а там вторая жена радуется, что как бы то ни было, оба похороненных были бы живы-здоровы вдали от нас, а тайное стало бы явным после второго пришествия Витька и Ефима.

Батюшка же бедный все звал и звал народ продолжить погребение в трезвом виде, но – где уж там. Все начали поддавать, а это дело должно было окончиться драчкой, как часто бывает в русской нашей жизни при безмерной радости и от непревозмогаемого горя.

Наконец физиогномически-ярко различаю среди рядовых лиц фигуру одного из авторитетных заказчиков. Самый вшивенький на вид дядёк вдруг резко обратился к толпе счастливцев и с большим намеком произнес следующие очень разумные слова: «Люди, женщины и мужчины, дальнейшие успехи зависят только от вас и вашего кочумалова. Давайте в темпе и вне безобразий закончим похоронное мероприятие, предав земле двух дорогих нашим сердцам людей. Въехали? Подробности – своим этапом и в свой час. Так что заткните на время свои ротовые отверстия».

После этих слов я обратил внимание, что заказчики своевременно предотвратили участие во всей этой пантомиме бригады могильщиков. Этих ханыг и гонимых диссидентов додержали на стакане до глубочайшего самозабвения и полной потери чувства действительности. Впоследствии они были брошены на элитарные погосты престижной части знакового Востряковского объекта. В социальном плане это приравнивается к резкому повышению солдат могил до майоров катафалков и полковников обелисков.

В этом месте начинаю заговариваться, поэтому желаю показать следующее: батюшку не привлекайте. Он сумел учуять в происходящем нечто демоническое и уклончиво свел отпевание сомнительных покойников к поддатой гражданской речи о своей судьбе. В ней он поведал, что некогда злые силы чудом не вывели его в расход, наоборот, Сталин велел Берии выдать ему небольшой приход. Потом были им помянуты все миллионы невинно убиенных в Смутные времена создания нового советского человека. После этого какие-то пришлые пацаны быстро погребли два никому не известных трупа.

Осмелев после стакана (терять мне было нечего), подхожу к явному заказчику и бесстрашным шепотом решительно объясняюсь: «Штукатурка нижезахороненных лиц была мною произведена первоклассно. Я, сами видели, произвел тихую революцию в технологии заметания портретных следов вашей теневой экономики, преследуемой передовым учением банды четырех классиков марксизма. Не моя вина, что перегримировка иных членов тела осталась за бортом заказа. А то бы я сумел что-нибудь схимичить, хотя являюсь не Склифосовским, но официальной фигурой приведения умерших лиц к виду возвышенному и полностью уверенному, что все там будем. Передайте вашим людям, что готов к труду и обороне от ментов. Могу вернуть аванс в связи с тем, что утрачено беспроигрышное инкогнито трупов».

Дядёк отвечает, что не бэ, все будет хэ, время пока что сработало на нас, а в остальном я не замазан, все замастырил, как Аркадий Райкин во Дворце съездов. Трудись, мол, кочумай и гуляй по буфету…

У меня с ходу отлегло от сердца. Но из морга, думаю, пора рвать когти, после «Фитиля» там начнется борьба за власть над землей, лопатой и мрамором, а ОБХСС такой переворот устроит, что все пойдет под следствие – от вторичного оборота венков до сужения размера могил с целью увеличения взяток. Дело, думаю, до того может дойти, что ликвиднут старые захоронения, куда за громадные бабки будут помещать замачиваемых банкиров, видных демократов и звезд эстрады, откинувших копыта из-за передозняка.

И вот иду я однажды от метро до дому. Ветер, дождь со снегом – не погода, а роковая ночь перед Октябрьской революцией. Иду себе и пою: «Имел бы я златые горы, когда б не первый залп Авроры, и реки по-о-олные вина…» Пою, вдруг ангел как будто крылом меня в спину толкает, оборачиваюсь – прямо на меня бесшумно летят две фары и начисто ослепляют. В последний момент резко отшатываюсь за столб фонаря и еще более резко отскакиваю от него назад. Эта тачка в свою очередь врубается в тот массивный фонарь. Искры, шипение воды, вонь, огонь. Подхожу поближе – кровища, все стекло ветровое в дурацких киллерских мозгах, тачка вот-вот взорвется, внутри – все, кто там был, как говорится, в жопе, иначе не скажешь. В этот момент ясно осознаю, что только я мог бы привести ихние кашеобразные лица и фигуры в человеческий вид перед последним путем, видимо, прямо в ад.

Трагически трезвею и линяю к дежурной подруге – подальше от своего дома. И понимаю, благодарно прижавшись к ее груди, что заказчики решили меня замочить, ибо любой человек, как сказал еще кровавый прокурор Вышинский, неожиданно может превратиться в свидетеля обвинения.

Что мне оставалось делать? В морге неохота появляться ни в живом, ни тем более в ином каком-нибудь виде. Грустно ошиваюсь то у одной, то у другой подруги, слушаю Высоцкого, стою у зеркал и сам себя гримирую то мысленно, то практически. Мне стало интересно, как буду выглядеть, скорей всего, в самом близком будущем.

И действительно, замечаю, что сели-таки подлые заказчики мне на хвост, сели. Имелся, конечно, шанс свалить за бугор, причем с фиктивной женой израильской национальности или, на худой конец, с одной дебелорозовой немочкой Поволжья.

Но я желал жить, чтобы открыть свое собственное похоронное бюро, например, «Все для Того Света», исключительно и принципиально на родине, которая дается русскому человеку только один раз для того, чтобы ему всю жизнь было мучительно стыдно перед мировым общественным мнением за хроническое головокружение от родных исторических неудач, бесхозяйственность на местах, плохие дороги и дальнейшее увеличение рэкета на душу населения в стране.

Такая безотрадная картина настоящего, переходящего в мерцательную аритмию будущего, снова заставила меня броситься в валютный сектор тихого омута «теневой» экономики. Скрываюсь в разных концах развалившегося СССР, где были у меня связи с видной фарцлой, ушедшей в бизнес. Сшибаю деньгу. Но зачем, скажите, бабки человеку, которого рано или поздно ожидает мочилово и гроб с музыкой под чужой фамилией? Бабки, думаю, нужны тебе теперь, Моргунов, как фанату «Спартака» сказка о тройном прыжке в высоту всей этой поникшей футбольной команды.

Наконец, все эти метания и редкие свалы с насиженных мест просто мне встали поперек горла. Ах, раз так, раз мочить вы меня, свидетеля, задумали и, выходит дело, уже заказали, то извольте, гады, трепетать, потому что никогда бы я вас, идиотов, не продал. И не меня надо мочить, а того, кто не предусмотрел открытия ширинок на брюках подделанных мною неизвестных трупов. Сказали бы, что и как – я бы оставил от них нижние половины, а остальное затрещало бы в котельной. Если вы покусились на благородного артиста морга, то пусть теперь Родина спасает мою жизнь – жизнь одного из своих непутевых патриотов.

Перед явкой с повинной и чистосердечными показаниями простился на какой-то срок с любимыми девушками. Но сексом ведь надолго не запасешься, секс, к сожалению, это не табак, не сало и не черные сухари.

Вот я и направился сюда к вам. Иду и мечтаю: скорей бы в зону спецкомандировки, где свидетели вроде меня тянут срок и проворовавшаяся номенклатура общества мрачно ходит по бараку из угла в угол… там личные пойдут за взятки свидания с кисулями по вызову… займусь повышением эрудиции с умным каким-нибудь и образованным пидарасом, мускулатуру подкачаю… кроме того, тоска по свободе – не худшее из душеразрывающих чувств… возможно, пристроюсь к моргу межлагерного госпиталя, ведь убийц на белом свете уйма, а отличного гримера днем с огнем не найдешь, да и смерть скоро возьмет верх над рождениями – такой работы по горло и на Урале, и в Сибири, и на Дальнем Востоке, мы же как-никак еще остаемся не одной шестой частью света, а восьмой или десятой – Африка и Азия отдыхают.

Бросаю тискать лишнее. Фамилий никаких не выпытывайте, потому что никто их мне не открывал. Особых примет посредника и заказчиков не помню из-за шока психики после попытки наезда и образования хвоста убийц. На суде торжественно заявлю, что отвечаю только за себя одного и снимаю со своего дела лавры чистосердечной явки с повинной. Я явился за решетку Уголовного кодекса не из-за страданий совести, а исключительно из-за страха, не буду врать.

Кроме того, имею неутолимую отцовскую мечту спасти свою жизнь для улучшения демографии нашей сверхдержавы при помощи будущих Невтонов и быстрых разумом Плутонов. Пусть авторы подлого покушения и преследователи твердо знают следующее: если буду найден на нарах с заточкой в груди, то подробное изложение особых примет, имен и всего такого прочего пришлет вам по почте та, которая – жди меня и я вернусь, только очень жди. В этом случае намерен сменить злосчастную фамилию Моргунов на более перспективное удостоверение личности свободного гражданина своей эпохи.