Последний круг (И новый Дант в аду)*
Вскипают волны тошноты нездешней
И в черный рассыпаются туман.
И вновь во тьму, которой нет кромешней,
Скользят к себе, в подземный океан.
Припадком боли, горестно-сердечной,
Зовем мы это здесь. Но боль – не то.
Для тошноты подземной и навечной
Все здешние слова – ничто.
Пред болью – всяческой – на избавленье
Надежд раскинута живая сеть:
На дружбу новую, на Время, на забвенье…
Иль, наконец, надежда – умереть.
Будь счастлив, Дант, что по заботе друга
В жилище мертвых ты не всё познал,
Что спутник твой отвел тебя от круга
Последнего – его ты не видал.
И если б ты не умер от испуга –
Нам всё равно о нем бы не сказал.
А тот, кто ведал на земле живой
Чернильно-черных вод тяжелое кипенье
И был, хотя бы час, в их тошном окруженьи
Кто ощущал в себе размерный их прибой,
Тот понял всё: он обречен заране
Познать, что там – в подземном океане, –
Там нет ни Времени, ни звуков, только мгла,
Что кучею по черному легла.
Там только грузное ворчанье вод
И вечности тупой круговорот.
I
Вот Новый Дант в последний Круг пробрался
Один, без спутника, – он очень смел, –
Он наверху чего не навидался!
Едва кой-что в тумане рассмотрел –
Он к одному из тамошних подсел
И начал с ним (на это был он скор)
По-дружески тотчас же разговор.
Тот поднял на него потухший взор,
Сказав с трудом: «Вот странность, и какая!
Не сверху ль вы? Оттуда к нам давно
Не приходили. Впрочем, всё равно,
Пускай и не приходят никогда».
Дант отвечал ему: «Я это знаю,
Но, кажется, не в этом вся беда.
Скажите мне, ведь я пришел как друг,
Что делается, что у нас вокруг?
Я не бывал в подобной темноте,
Едва вошел – и сразу в слепоте.
Всё так черно, черней китайской туши…
И вы здесь не один. Всё это души?»
Качаясь на волне, тот помолчал,
Потом, не без усилия, сказал:
«Не так вопросы ставятся у нас.
Да, впрочем, понимаю: в первый раз
Вы здесь, во тьме, на нашем берегу.
Отвечу, как умею и могу.
Но видите: мне страшно стало вдруг…
Сказали вы земное слово „друг“…
А если я и вам теперь солгу,
Как на земле друзьям я лгал? Боюсь,
Опять к себе земному возвращусь…»
– «Не бойтесь, – живо возразил пришлец.
Я правду чувствую, и, наконец,
Зачем вы будете бесцельно лгать?
Вопросов я не буду предлагать,
Они, я вижу, были неудачны.
Но ваши своды так черны и мрачны,
И сразу я не мог сообразить,
Что лучше вы расскажете мне сами,
Что знаете, и что такое с вами».
«Лишь о себе могу я говорить,
Одну свою историю я знаю.
А о других моих соседях, тех,
Кого порою мельком я встречаю,
Хоть и не знаю, но подозреваю,
Что разные истории у всех.
О нашем месте вы меня спросили.
Иль вам о нем вверху не говорили?
Земное имя вспомнить был я рад.
Но имя здешнее его – Безмерность.
И в здешнем большая, пожалуй, верность,
Чем в простеньком словечке – ад.
Вы захотели знать еще: зачем
Сижу я здесь во тьме. Не то! Не то!
Спросите лучше иначе: за что.
Тогда я дам вам правильный ответ.
А на „зачем“ у нас ответа нет.
А что я делаю? Я жду. Чего?
Жду Времени. Вы спросите: какого?
Да просто Времени. И вот, его
Всё нет еще. Должно быть, не готово.
Иль, вероятно, не готов и я.
Вот, наконец, история моя.
Я всё скажу. Не поскучайте только.
В Безмерности нет времени. И сколько
Из вашего у нас займет она –
Не мне судить. Лишь знаю, что длинна.
Ведь я и там, еще на вашем свете,
Испытывал и волн приливы эти,
И тьму. Я знал, они – предупрежденье,
Но, не желая думать, – забывал,
Сам для себя готовя, за обман,
Качанье волн, и черный океан,
И всё, что видите, и даже ту
Неизъяснимую вам тошноту,
Которую я тоже знал когда-то…
За что теперь я здесь – понять умейте,
Но всё поняв – жалеть меня не смейте!
Ведь это – справедливая расплата
За жизнь мою и за ее растраты…
Вот первое „за что“. Уж из него
И тянется другое ниткой длинной.
Всё – следствия единственной причины.
И если общей не понять картины,
То можно не понять и ничего.
Я здесь – а в этом главное и дело –
За искажение Любви и тела.
Его не я создал. Но мне оно
На время было некое дано.
Зачем? И знать я это не желал.
Оно мое! И я воображал,
Что ежели сочту его своим,
То как хочу – распоряжаюсь им.
А вышло вот что: очень скоро тело
Меня себе поработить сумело.
Оно влекло меня, куда хотело,
Его желанье сделалось моим,
И шел я, покоренный, вслед за ним.
Но было в сердце хитрой тайной сжато –
Как раз вот это, – для меня, – когда-то.
И только здесь, где страшно и темно,
Уж распрямляется слегка оно.
Меня к одним таким же, как и я,
Влекла покорность собственному телу.
И говорил я, что душа моя
Довольна, рада своему уделу.
А так как те, кто влек меня, обычно
Бывали чем-нибудь меня да ниже,
По уровню тому или другому,
То с равными мне стало непривычно,
И как-то скучно. Те ж, напротив, ближе
Всё делались. Ведь если вам знакомы
Дела подобные, где в общем счете
Всё сводится к одной лишь только плоти,
И чувства вы мои тогда поймете:
Я находил приятнее того,
С кем говорить не надо ничего.
Я не судил, однако, и других,
Иль с мягкостью. Причину ж несуждений
Я видел в добродетелях моих –
И лгал. Я даже не жалел о них,
Здесь убедился я, что, без сомненья,
Я просто-напросто не видел их,
В том равнодушьи вечно пребывая
И невниманьи к ним, почти до края,
Что пустоту вкруг смертного рождая,
Его толкают, не спеша, в провал.
Слова святые есть. Я это знал,
И всё же их беспечно оскорблял.
За похотью бежал я собачонкой,
Ее Любовью тотчас называя,
И повторял себе, не уставая,
Что ведь в Любви – всё только чистота.
Так значит, рассуждал я очень тонко,
И каждая „любовь“ моя чиста,
Как нежное дыхание ребенка.
Иль слово „друг“. Святое, но его
Я также постоянно унижал,
Не думая. И кто ж достоин стал
На языке моем такого слова?
Им звал сообщника очередного,
Готового совсем не к тем услугам,
Каких обычно ждем мы от того,
Кто нам действительно бывает другом.
Вот страшное признание одно.
Но будет ли понятно вам оно?
Кто никогда не знал подобной жути,
Тот не уловит в деле этом сути.
Скажу я попросту о том, что было.
Всё это приходило-уходило,
И вновь являлось: изредка во сне,
А то и наяву: душа двоилась,
И даже весь я, – так казалось мне.
Вот, я встречал кого-то вдруг… И мнилось,
Что это я же сам. Уйти пытался,
Но тот не позволял, хитро смеялся:
«Попробуй не узнать! Присядь поближе,
Вглядись в меня. Ну разве я – не ты же?
И разве так не нравлюсь я тебе?
Не лги бесцельно. Думай о себе –
Как обо мне. Ведь я одет прекрасно,
Собою недурен. Ведь мы вдвоем –
Ты это будешь отрицать напрасно! –
Украсили однажды общий дом?
Он был устроен по твоей же вере, –
И по моей. Довольно лицемерий!
Надоедает мне твоя игра,
Признай себя во мне, – давно пора!
Наш общий друг не будет ли доволен?
Меня в себе ты отрицать не волен.
Не вместе ль мы, не оба ли одно?
Один бокал у нас, – одно вино…
А ты мне: „милостивый государь“…
И в мыслях: „низкая и злая тварь“…
А ты себя – уж не творцом ли мнишь?
Хорош творец! Ведь вижу я, дрожишь,
Боишься даже моего и взора
И каждого прямого разговора.
Мы оба тварь. А ежели я низок,
Не потому ли я тебе и близок?
А зло… Но до банальности такой
Не доходили мы еще с тобой.
Нет, милый друг, давай пойдем сейчас
К тому, конечно, кто обоих нас
В игре приятной смешивал не раз…
Ты убедишься. Сам ты говорил…»»
Но Дант с гримасою его остановил:
«Однако, милый, не спадайте с тона,
На вашем месте я бы без урона
Подробности такие опустил».
Тот головою покачал уныло:
«Вот, быть непонятым – судьба моя!
Ведь это он же говорил – не я!
А мне, вы думаете, очень мило
Вот так встречаться с этим двойником?
И до сих пор я не забыл о нем,
Я даже здесь порой дрожу, – боюсь,
Что к старому кошмару возвращусь».
«Но не видали здесь его ни разу? –
Дант подхватил. – Не бойтесь, он сюда
Наверно не придет. А вас я сразу
Не мог понять, не видев никогда
Себя вдвойне. Простите замечанье.
Оно не стоит вашего вниманья.
Мне просто сделалось слегка противно…
Детали ваши чересчур интимны.
Но слушаю я дальше».
Тот безгневно
Всё принял, спорить с Дантом не желая
И прежним голосом, как бы плачевным,
Трагическую повесть продолжая,
Сказал: «Вы правы, лучше бы о нем,
Об этом подлом двойнике моем,
Совсем не вздумал я упоминать.
Но я хотел вам всё, до дна, сказать.
Здесь нет его, какое облегченье!
Хоть в этом от себя освобожденье.
Лишь здесь, когда в Безмерности сижу,
В себе я разбираться начинаю.
А там, на свете, не желал и знать я
Того, что ныне, хоть не всё, а знаю.
Об этом, знаемом, я и скажу:
Я здесь – за громкие себе проклятья,
Для виду – и для рифмы иногда.
За тихое себя же оправданье,
К которому стремился я всегда.
Для этого я, не жалея сил,
Искал, хватал, вытаскивал и крал
Слова и мысли – у кого угодно,
Лишь только были бы они мне годны.
И ежели такие находил, –
Я искажал их, но приспособлял
Опять к тому же самооправданыо.
Ведь было же какое-то сознанье!..
Но я его старательно гасил.
Я жертвенность единственную знал:
Всем жертвовал я собственному телу.
Свои дары я в тлен его бросал,
Но в то же время маску надевал,
Что, будто, делаю такое дело
Из скромности: какие, мол, дары!
И так я жил до самой той поры,
Когда так жить в привычку обратилось,
И ею всё во мне – окаменилось.
Но камень – верностью решился звать я,
Слыть в людях верным – не красиво ль платье?
Другое – быть… А знает ли тот верность,
И даром ли дана ему Безмерность,
Кто верящих ему давно и слепо
Обманывал и грубо, и нелепо,
Всё для того, чтоб плоти угодить,
Ее веления не преступить?
А верящих обманывать легко…
Откроется обман? Когда-нибудь!
Зачем загадывать так далеко?
Сию минуту надо обмануть.
Так вот: привычки в камень обратились.
Тогда и знаки сверху прекратились.
Должно быть, для меня уж был готов
И океан, и этот черный кров.
За что ж еще я ныне здесь качаюсь?
Сказал я много. И теперь признаюсь:
Мне эта исповедь была нужна.
Ее как будто слышит и волна
И ждет еще какого-то признанья.
За что? Вы видите, всегда за то ж:
За неизбытную всей жизни ложь.
И за угрюмые мои молчанья…
Ведь слову моему велел: служи
Покровом ловким, коль сумеешь, – лжи.
Ведь я в самой молитве даже лгал:
Устами равнодушно повторял
Слова святые (если был другой
Вблизи; один, наедине с собой –
Зачем, кому молиться? Я не знал).
Неправда, знал! О, если бы сумел
Я погасить сознанье, как хотел!
Насколько был бы я тогда невинней,
И, может быть, теперь передо мной
Не черный был бы океан, а синий,
И сам я сделался б уже иной…
Но всё равно. Кончаю эту повесть.
Я говорил – подсказывала совесть.
Вы поняли, как жил я на земле,
Вы поняли, что я сижу во мгле
За весь обман, которым я себя
Оправдывал. И за высокий дар,
Мне посланный, среди других, любя.
И вот – я сделал из него кошмар.
Скажу теперь впервые – только вам:
Когда я понял, – о, не здесь, а там! –
Кто этот дар высокий мне послал,
Кто просто от любви его мне дал,
И понял, как Пославшего обидел
Тем, что Любовь великую отверг…
Ведь я Его – Его! – возненавидел!
Тогда-то здесь, должно быть, и померк
Последний свет – как бы в ответ на это.
Вы слушали. Но вашего ответа
Я не хочу. Предвижу я его.
Не говорите лучше ничего.
Вы улыбнетесь – я не рассержусь.
Но есть слова, которых я боюсь.
Вы скажете, конечно, что во мгле
Не видно мне, что нынче на земле.
И что мои, как будто, преступленья –
Ничтожество и пустяки в сравненьи
Со всем, что делается ныне – там.
Вы сразу ошибетесь: здесь, в молчаньи,
Ловлю я сводов тяжкое дрожанье,
И что творится на земле – увы! –
Догадываюсь, знаю, как и вы.
Прибавите: не слишком ли сурово
Наказан я? Делами же своими…
Не слишком ли и здесь я занят ими?
А если вы произнесете Имя…»
Но Данте тут его остановил.
В глазах подземника заметив муку,
Он властным жестом только поднял руку
И не спеша проговорил (недаром
Алигиери имя он носил,
И говорили даже, что со старым
В прямой и родственной связи он был):
«Вы предрешали мой ответ – зачем?
Он был готов, и не такой совсем.
Пусть больше не тревожат вас сомненья.
Ошибки ваши вовсе не ошибки,
Но – говорю вам это без улыбки –
Они действительные преступленья.
Ничуть не меньшие они, чем эти,
Что люди ныне делают на свете.
А то и большие, пожалуй… Вам
Был послан дар сознания, а там –
Они сейчас как брошенные дети,
Иль сами бросившие талисман
В какой-то неизвестный океан.
Вы скажете: „Преступные дела
Один я делал. Смерть их унесла“.
Подумайте: не глядя на других,
Не видя глубины чужих сердец,
Что можно знать? А если у иных
Уж стало в сердце шевелиться то же,
И было это принято – от вас
В какой-то роковой и тайный час?
О, столько их теперь, на вас похожих!
И вы повинны в том. Да, наконец,
Все преступления – одно и то же…
Но недвижимая черта легла,
Непреступимая для всех веков,
Делящая, одна, добро от зла,
Святое от преступного… Увы,
Ее, черту, стереть хотели вы…
Ужель еще не поняли без слов,
Что ваша жизнь была одной изменой,
Одной изменою Тому…»
Но вдруг
Волна вздыбилась дымно-черной пеной
И вместе их обоих залила.
Но, отходя, с собою унесла
Лишь одного. Где Данта новый друг?
Чуть виден на гребне, вдали качаясь.
И голос слышался, всё отдаляясь,
Рыданьями как будто прерываясь:
«Изменой, да… А Он меня любил…
И как любил! А я Его обидел!
Пусть лучше бы меня… Он ненавидел…
А Он любил…»
«И любит до сих пор!» –
Дант крикнул уплывающему вслед.
Но был ли им услышан, или нет?
Его ничей не различит уж взор.
Так с первым кончил Данте разговор.
Вот Новый Дант в последний Круг пробрался
Один, без спутника, – он очень смел, –
Он наверху чего не навидался!
Едва кой-что в тумане рассмотрел –
Он к одному из тамошних подсел
И начал с ним (на это был он скор)
По-дружески тотчас же разговор.
Тот поднял на него потухший взор,
Сказав с трудом: «Вот странность, и какая!
Не сверху ль вы? Оттуда к нам давно
Не приходили. Впрочем, всё равно,
Пускай и не приходят никогда».
Дант отвечал ему: «Я это знаю,
Но, кажется, не в этом вся беда.
Скажите мне, ведь я пришел как друг,
Что делается, что у нас вокруг?
Я не бывал в подобной темноте,
Едва вошел – и сразу в слепоте.
Всё так черно, черней китайской туши…
И вы здесь не один. Всё это души?»
Качаясь на волне, тот помолчал,
Потом, не без усилия, сказал:
«Не так вопросы ставятся у нас.
Да, впрочем, понимаю: в первый раз
Вы здесь, во тьме, на нашем берегу.
Отвечу, как умею и могу.
Но видите: мне страшно стало вдруг…
Сказали вы земное слово „друг“…
А если я и вам теперь солгу,
Как на земле друзьям я лгал? Боюсь,
Опять к себе земному возвращусь…»
– «Не бойтесь, – живо возразил пришлец.
Я правду чувствую, и, наконец,
Зачем вы будете бесцельно лгать?
Вопросов я не буду предлагать,
Они, я вижу, были неудачны.
Но ваши своды так черны и мрачны,
И сразу я не мог сообразить,
Что лучше вы расскажете мне сами,
Что знаете, и что такое с вами».
«Лишь о себе могу я говорить,
Одну свою историю я знаю.
А о других моих соседях, тех,
Кого порою мельком я встречаю,
Хоть и не знаю, но подозреваю,
Что разные истории у всех.
О нашем месте вы меня спросили.
Иль вам о нем вверху не говорили?
Земное имя вспомнить был я рад.
Но имя здешнее его – Безмерность.
И в здешнем большая, пожалуй, верность,
Чем в простеньком словечке – ад.
Вы захотели знать еще: зачем
Сижу я здесь во тьме. Не то! Не то!
Спросите лучше иначе: за что.
Тогда я дам вам правильный ответ.
А на „зачем“ у нас ответа нет.
А что я делаю? Я жду. Чего?
Жду Времени. Вы спросите: какого?
Да просто Времени. И вот, его
Всё нет еще. Должно быть, не готово.
Иль, вероятно, не готов и я.
Вот, наконец, история моя.
Я всё скажу. Не поскучайте только.
В Безмерности нет времени. И сколько
Из вашего у нас займет она –
Не мне судить. Лишь знаю, что длинна.
Ведь я и там, еще на вашем свете,
Испытывал и волн приливы эти,
И тьму. Я знал, они – предупрежденье,
Но, не желая думать, – забывал,
Сам для себя готовя, за обман,
Качанье волн, и черный океан,
И всё, что видите, и даже ту
Неизъяснимую вам тошноту,
Которую я тоже знал когда-то…
За что теперь я здесь – понять умейте,
Но всё поняв – жалеть меня не смейте!
Ведь это – справедливая расплата
За жизнь мою и за ее растраты…
Вот первое „за что“. Уж из него
И тянется другое ниткой длинной.
Всё – следствия единственной причины.
И если общей не понять картины,
То можно не понять и ничего.
Я здесь – а в этом главное и дело –
За искажение Любви и тела.
Его не я создал. Но мне оно
На время было некое дано.
Зачем? И знать я это не желал.
Оно мое! И я воображал,
Что ежели сочту его своим,
То как хочу – распоряжаюсь им.
А вышло вот что: очень скоро тело
Меня себе поработить сумело.
Оно влекло меня, куда хотело,
Его желанье сделалось моим,
И шел я, покоренный, вслед за ним.
Но было в сердце хитрой тайной сжато –
Как раз вот это, – для меня, – когда-то.
И только здесь, где страшно и темно,
Уж распрямляется слегка оно.
Меня к одним таким же, как и я,
Влекла покорность собственному телу.
И говорил я, что душа моя
Довольна, рада своему уделу.
А так как те, кто влек меня, обычно
Бывали чем-нибудь меня да ниже,
По уровню тому или другому,
То с равными мне стало непривычно,
И как-то скучно. Те ж, напротив, ближе
Всё делались. Ведь если вам знакомы
Дела подобные, где в общем счете
Всё сводится к одной лишь только плоти,
И чувства вы мои тогда поймете:
Я находил приятнее того,
С кем говорить не надо ничего.
Я не судил, однако, и других,
Иль с мягкостью. Причину ж несуждений
Я видел в добродетелях моих –
И лгал. Я даже не жалел о них,
Здесь убедился я, что, без сомненья,
Я просто-напросто не видел их,
В том равнодушьи вечно пребывая
И невниманьи к ним, почти до края,
Что пустоту вкруг смертного рождая,
Его толкают, не спеша, в провал.
Слова святые есть. Я это знал,
И всё же их беспечно оскорблял.
За похотью бежал я собачонкой,
Ее Любовью тотчас называя,
И повторял себе, не уставая,
Что ведь в Любви – всё только чистота.
Так значит, рассуждал я очень тонко,
И каждая „любовь“ моя чиста,
Как нежное дыхание ребенка.
Иль слово „друг“. Святое, но его
Я также постоянно унижал,
Не думая. И кто ж достоин стал
На языке моем такого слова?
Им звал сообщника очередного,
Готового совсем не к тем услугам,
Каких обычно ждем мы от того,
Кто нам действительно бывает другом.
Вот страшное признание одно.
Но будет ли понятно вам оно?
Кто никогда не знал подобной жути,
Тот не уловит в деле этом сути.
Скажу я попросту о том, что было.
Всё это приходило-уходило,
И вновь являлось: изредка во сне,
А то и наяву: душа двоилась,
И даже весь я, – так казалось мне.
Вот, я встречал кого-то вдруг… И мнилось,
Что это я же сам. Уйти пытался,
Но тот не позволял, хитро смеялся:
«Попробуй не узнать! Присядь поближе,
Вглядись в меня. Ну разве я – не ты же?
И разве так не нравлюсь я тебе?
Не лги бесцельно. Думай о себе –
Как обо мне. Ведь я одет прекрасно,
Собою недурен. Ведь мы вдвоем –
Ты это будешь отрицать напрасно! –
Украсили однажды общий дом?
Он был устроен по твоей же вере, –
И по моей. Довольно лицемерий!
Надоедает мне твоя игра,
Признай себя во мне, – давно пора!
Наш общий друг не будет ли доволен?
Меня в себе ты отрицать не волен.
Не вместе ль мы, не оба ли одно?
Один бокал у нас, – одно вино…
А ты мне: „милостивый государь“…
И в мыслях: „низкая и злая тварь“…
А ты себя – уж не творцом ли мнишь?
Хорош творец! Ведь вижу я, дрожишь,
Боишься даже моего и взора
И каждого прямого разговора.
Мы оба тварь. А ежели я низок,
Не потому ли я тебе и близок?
А зло… Но до банальности такой
Не доходили мы еще с тобой.
Нет, милый друг, давай пойдем сейчас
К тому, конечно, кто обоих нас
В игре приятной смешивал не раз…
Ты убедишься. Сам ты говорил…»»
Но Дант с гримасою его остановил:
«Однако, милый, не спадайте с тона,
На вашем месте я бы без урона
Подробности такие опустил».
Тот головою покачал уныло:
«Вот, быть непонятым – судьба моя!
Ведь это он же говорил – не я!
А мне, вы думаете, очень мило
Вот так встречаться с этим двойником?
И до сих пор я не забыл о нем,
Я даже здесь порой дрожу, – боюсь,
Что к старому кошмару возвращусь».
«Но не видали здесь его ни разу? –
Дант подхватил. – Не бойтесь, он сюда
Наверно не придет. А вас я сразу
Не мог понять, не видев никогда
Себя вдвойне. Простите замечанье.
Оно не стоит вашего вниманья.
Мне просто сделалось слегка противно…
Детали ваши чересчур интимны.
Но слушаю я дальше».
Тот безгневно
Всё принял, спорить с Дантом не желая
И прежним голосом, как бы плачевным,
Трагическую повесть продолжая,
Сказал: «Вы правы, лучше бы о нем,
Об этом подлом двойнике моем,
Совсем не вздумал я упоминать.
Но я хотел вам всё, до дна, сказать.
Здесь нет его, какое облегченье!
Хоть в этом от себя освобожденье.
Лишь здесь, когда в Безмерности сижу,
В себе я разбираться начинаю.
А там, на свете, не желал и знать я
Того, что ныне, хоть не всё, а знаю.
Об этом, знаемом, я и скажу:
Я здесь – за громкие себе проклятья,
Для виду – и для рифмы иногда.
За тихое себя же оправданье,
К которому стремился я всегда.
Для этого я, не жалея сил,
Искал, хватал, вытаскивал и крал
Слова и мысли – у кого угодно,
Лишь только были бы они мне годны.
И ежели такие находил, –
Я искажал их, но приспособлял
Опять к тому же самооправданыо.
Ведь было же какое-то сознанье!..
Но я его старательно гасил.
Я жертвенность единственную знал:
Всем жертвовал я собственному телу.
Свои дары я в тлен его бросал,
Но в то же время маску надевал,
Что, будто, делаю такое дело
Из скромности: какие, мол, дары!
И так я жил до самой той поры,
Когда так жить в привычку обратилось,
И ею всё во мне – окаменилось.
Но камень – верностью решился звать я,
Слыть в людях верным – не красиво ль платье?
Другое – быть… А знает ли тот верность,
И даром ли дана ему Безмерность,
Кто верящих ему давно и слепо
Обманывал и грубо, и нелепо,
Всё для того, чтоб плоти угодить,
Ее веления не преступить?
А верящих обманывать легко…
Откроется обман? Когда-нибудь!
Зачем загадывать так далеко?
Сию минуту надо обмануть.
Так вот: привычки в камень обратились.
Тогда и знаки сверху прекратились.
Должно быть, для меня уж был готов
И океан, и этот черный кров.
За что ж еще я ныне здесь качаюсь?
Сказал я много. И теперь признаюсь:
Мне эта исповедь была нужна.
Ее как будто слышит и волна
И ждет еще какого-то признанья.
За что? Вы видите, всегда за то ж:
За неизбытную всей жизни ложь.
И за угрюмые мои молчанья…
Ведь слову моему велел: служи
Покровом ловким, коль сумеешь, – лжи.
Ведь я в самой молитве даже лгал:
Устами равнодушно повторял
Слова святые (если был другой
Вблизи; один, наедине с собой –
Зачем, кому молиться? Я не знал).
Неправда, знал! О, если бы сумел
Я погасить сознанье, как хотел!
Насколько был бы я тогда невинней,
И, может быть, теперь передо мной
Не черный был бы океан, а синий,
И сам я сделался б уже иной…
Но всё равно. Кончаю эту повесть.
Я говорил – подсказывала совесть.
Вы поняли, как жил я на земле,
Вы поняли, что я сижу во мгле
За весь обман, которым я себя
Оправдывал. И за высокий дар,
Мне посланный, среди других, любя.
И вот – я сделал из него кошмар.
Скажу теперь впервые – только вам:
Когда я понял, – о, не здесь, а там! –
Кто этот дар высокий мне послал,
Кто просто от любви его мне дал,
И понял, как Пославшего обидел
Тем, что Любовь великую отверг…
Ведь я Его – Его! – возненавидел!
Тогда-то здесь, должно быть, и померк
Последний свет – как бы в ответ на это.
Вы слушали. Но вашего ответа
Я не хочу. Предвижу я его.
Не говорите лучше ничего.
Вы улыбнетесь – я не рассержусь.
Но есть слова, которых я боюсь.
Вы скажете, конечно, что во мгле
Не видно мне, что нынче на земле.
И что мои, как будто, преступленья –
Ничтожество и пустяки в сравненьи
Со всем, что делается ныне – там.
Вы сразу ошибетесь: здесь, в молчаньи,
Ловлю я сводов тяжкое дрожанье,
И что творится на земле – увы! –
Догадываюсь, знаю, как и вы.
Прибавите: не слишком ли сурово
Наказан я? Делами же своими…
Не слишком ли и здесь я занят ими?
А если вы произнесете Имя…»
Но Данте тут его остановил.
В глазах подземника заметив муку,
Он властным жестом только поднял руку
И не спеша проговорил (недаром
Алигиери имя он носил,
И говорили даже, что со старым
В прямой и родственной связи он был):
«Вы предрешали мой ответ – зачем?
Он был готов, и не такой совсем.
Пусть больше не тревожат вас сомненья.
Ошибки ваши вовсе не ошибки,
Но – говорю вам это без улыбки –
Они действительные преступленья.
Ничуть не меньшие они, чем эти,
Что люди ныне делают на свете.
А то и большие, пожалуй… Вам
Был послан дар сознания, а там –
Они сейчас как брошенные дети,
Иль сами бросившие талисман
В какой-то неизвестный океан.
Вы скажете: „Преступные дела
Один я делал. Смерть их унесла“.
Подумайте: не глядя на других,
Не видя глубины чужих сердец,
Что можно знать? А если у иных
Уж стало в сердце шевелиться то же,
И было это принято – от вас
В какой-то роковой и тайный час?
О, столько их теперь, на вас похожих!
И вы повинны в том. Да, наконец,
Все преступления – одно и то же…
Но недвижимая черта легла,
Непреступимая для всех веков,
Делящая, одна, добро от зла,
Святое от преступного… Увы,
Ее, черту, стереть хотели вы…
Ужель еще не поняли без слов,
Что ваша жизнь была одной изменой,
Одной изменою Тому…»
Но вдруг
Волна вздыбилась дымно-черной пеной
И вместе их обоих залила.
Но, отходя, с собою унесла
Лишь одного. Где Данта новый друг?
Чуть виден на гребне, вдали качаясь.
И голос слышался, всё отдаляясь,
Рыданьями как будто прерываясь:
«Изменой, да… А Он меня любил…
И как любил! А я Его обидел!
Пусть лучше бы меня… Он ненавидел…
А Он любил…»
«И любит до сих пор!» –
Дант крикнул уплывающему вслед.
Но был ли им услышан, или нет?
Его ничей не различит уж взор.
Так с первым кончил Данте разговор.
II
Но тут другой жилец подплыл, качаясь,
Спросил несмело, видимо стесняясь:
«Вы сверху, да? Вели вы разговор…
Я голоса людского с давних пор
Не слышу. Да и сам молчу равно
И, кажется мне, очень уж давно.
Ах, если б было здесь, у нас, хоть Время!
Молчанье же – всегда такое бремя!»
«Как для кого, – ответил Дант с улыбкой.
Уж не попали ль вы сюда ошибкой?»
– «О нет, я знаю, это всё расплаты
За все мои душевные растраты,
Как у того, кто с вами говорил.
Но у меня как будто больше сил.
Моя история совсем другая,
И схожая – однако не такая,
Которую невольно я подслушал.
Что делать, у меня такие уши».
– «Ну что же, расскажите и свою», –
Сказал лениво Дант. Он был расстроен.
Второй жилец казался беспокоен.
Но как же быть?..
«И я не утаю.
Совсем как тот, что каялся пред вами,
От вас моих ошибок и грехов.
Но разница большая между нами;
Ее увидите вы тотчас сами
Из всех моих последующих слов.
Есть общее у нас, конечно, тоже.
Ведь если б были мы совсем несхожи –
В другом бы океане я сидел,
А то в огне каком-нибудь горел.
Любил жару, но рад и океану.
Задерживать, однако, вас не стану,
И сразу вам всю правду расскажу,
За что и почему я здесь сижу.
И я – жду Времени. Но жизнь моя –
Вся, будто, цепь. И Время в ней звено.
Вот, жду его. И как хотел бы я,
Чтобы пришло, чтобы меня простило,
Чтоб не было того, что было!
Я здесь – за вечные ему проклятья,
В котором жить мне было суждено,
И ничего не пожелал и брать я
От времени, которое дано.
Я осуждал его с огнем и пылом,
Его – и всё, что только было в нем,
Мечтая о другом каком-то, милом…
Оно хотя и будет – но потом.
Я ж дерзко требовал его сейчас
И ждать не соглашался. А подчас
Я проклинал всё Время, целиком.
Ведь знал же я, однако, что оно
Не мною, а Другим сотворено,
И что его создавший не случайно
Нам, людям, Время дал, и по любви.
Я знание о том носил в крови.
Но, не смущаясь этой нежной тайной,
Я жил с негодованьем на устах.
И даже не тревожил сердца страх.
Равно я все народы ненавидел,
В их поведеньи разницы не видел,
Один лишь только признавал я – свой.
И как иначе? Это был ведь мой.
Всему, что в нем, искал я оправданья:
Войне, жестокости и окаянству,
В которое, от духа рабства, впал он.
Я говорил: ведь это от незнанья,
А всё же прав он, и в большом и малом,
Пускай мы с ним разделены пространством,
Я знаю, что он прав, как прав и я.
И я тому единственный судья.
Зато людей, что были тут же, близко,
Их всех оценивал я очень низко,
Положим, что не сразу. А вначале
Я с меркой святости к ним подходил.
Они, конечно, ей не отвечали.
И вот тогда уж я их и громил.
Я не считался, что они мне братья
И что пока еще я сам не свят,
Я сыпал едкие мои проклятья,
Их уверял, что я тому не рад,
Но зло в них чувствуется слишком ясно,
Бороться надо с ним и быть прекрасным.
Я проницателен. Мне удалось
Всё понимать и видеть всех насквозь.
Я говорил, что надо в самом корне
Зло пресекать. Что буду тем упорней
Я с ними спорить, что один я – вещий,
Они ж не понимают эти вещи.
Пожалуй, действовал я слишком смело,
Да не всегда, быть может, и умело…
Но возражений сердце не терпело.
Сказал один какой-то: „Он жесток“.
– „Так что ж такое? Это не порок, –
Ответил быстро я. – Жесток наш век,
Жестоким должен быть и человек“.
Однако собеседник не унялся
(Впервые, кажется, такой попался!)
И говорит: «Ну, это дело ваше,
Не всем нам пить из той же общей чаши.
Вам – ваше слово обличенья любо,
Мне ж кажутся слова такие грубы.
Другие я люблю в их тишине:
„Кто будет кроток сердцем и смирен…“»»
Я закричал тогда: «Смиренье – плен!
Я творчески хочу любить и жить!
А можно ли в смирении – творить?»
Тут собеседник мой пожал плечами
И отошел. С улыбкою невольной
Ушел и я, победою довольный.
На этом кончился и спор меж нами.
Но слушайте: признаюсь в первый раз
И говорю лишь только вам, для вас, –
Жесток я не был. Был, скорее, груб.
Особо с тем, кто – видел я – не глуп,
Кто даже не вступал со мною в спор,
Глядел лишь молча на меня в упор,
Чуть улыбался и – не соглашался.
О, с эдаким я вовсе распускался,
И резкостям, и грубостям моим
Уж никакого не было предела.
Но сколько я потом ни бился с ним,
И резкости не улучшали дела.
О том «смиренном» спорщике моем
Я скоро позабыл. И лишь потом
Раздумался я как-то о смиреньи.
О творчестве своем и назначеньи.
Мне всё хотелось допытаться – кто я?
Пророк ли я, иль попросту поэт?
А может, вместе, – то я и другое?
На это надо ж дать себе ответ.
Иль даром мне дано повсюду видеть
Одно ужасное, одно худое,
И обличать везде начатки зла?
Недаром и дано их ненавидеть.
Средь них моя дорога пролегла,
В борьбе я должен вырывать их корни
И чем бороться буду злей, упорней…
Но тут другая мысль вступала: как?
Оружием любви! – я утверждал нередко.
Однако, сам боролся и не так:
Ведь не всегда оружье это метко.
Я о любви говаривал так много!
Не любящих судил особо – строго.
Любил ли сам? Как дать себе ответ?
Казалось – да. А может быть, и нет.
Но очень много о любви мечтал.
Мечтал, что близок час, – его я ждал, –
Когда заветный этот час придет,
А он не может не прийти! – и вот
Я встречусь с той, которую любить
Мне суждено любовью совершенной,
Единственной, святой и неизменной.
Пока же лучше без любви прожить,
Не жалуясь, что и от той далек,
Что издавна в подруги мне дана,
Пусть любит с верностью меня она,
Но что же делать? С ней я одинок.
Ей не нужны мои живые речи,
Не слушает она моих поэм…
Нет, буду ждать иной и новой встречи,
Когда уж полюблю – совсем.
Понравилась однажды мне другая.
Я тоже ей понравился тогда.
Мое влеченье – чисто, как всегда
(Уж если добродетелью какой
Мне похваляться – это чистотой),
Но всё ж, влеченье от себя скрывая,
Решил я думать, что ее – спасаю,
Что только ради этого спасенья
И в ней начатков добрых утвержденья,
Ее любовь к себе и принимаю.
Но сам я полюбить ее не мог.
Хоть думалось порою: не она ль?
И вижу – нет. И вновь смотрю я вдаль…
Так я и оставался одинок.
Но правду ежели сказать – я им,
Вот этим одиночеством моим,
Совсем не очень даже тяготился:
Скорее, в глубине души, гордился.
Святые жили же одни в пустыне
И не считали, при своем смиреньи,
Что это – одиночество гордыни
Иль, вообще, что это некий грех,
Но каждый, вероятно, в ощущеньи
Считал себя, – как я же – лучше всех.
Совсем не понимал я слова «друг».
Кто мог мне другом быть из тех, вокруг?
Я обличал их, я боролся с каждым,
И к дружбе с ними не имел и жажды.
Был, впрочем, случай… Только я не знаю,
Сумею ль это рассказать я вам?
Дружил я раз… И друг мой, не скрываю,
Вначале был мне – вроде как я сам.
И хоть природно не были мы схожи,
О Главном думали одно и то же.
Но я считал себя всегда в движеньи.
Каком, куда же? Думалось – вперед,
К чему-то новому! Но кто меня поймет?
Не понимал я сам. Притом забвенье
Того, что в прошлом, у меня тогда
В душе так искренно и полно было,
Как будто не случалось никогда.
Еще я помнил, что меня касалось,
Но что моих касалось отношений
С ним, с этим другом, – сразу забывалось.
Должно быть, это враг мой, – Время, – мстило,
Легко из памяти моей стирая
Всё, что хотело, и меня толкая
Прочь от людей. Но вовсе не вперед,
А лишь за ту неверную черту,
Туда, в крутящуюся пустоту,
Где мы теряем прошлого оплот,
Где всё исполнено противоречий,
И где меняется всё каждый час…
А уж о верности – там нет и речи…
Однако, вижу, – я запутал вас.
Но подождите, это ничего.
И для меня тут многое туманно,
Уж очень вышло с этим другом странно.
Ведь знал же я давно, что у него, –
В душе и сердце друга моего, –
Всё было мне – как раз наоборот:
Он по своей природе верен был,
И в памяти всё прошлое хранил…
Но я и это вдруг о нем забыл,
И сделался он для меня – не тот.
Я уж жалел, что был с ним откровенен,
Хоть он и оставался неизменен.
Ну, словом, наступили дни иные,
И стал он для меня – как все другие.
Я убедил себя, что он совсем
Застыл в недвижности. А между тем
Он должен бы, как я, вперед стремиться,
Чтобы творить… Я начал даже злиться.
И как других я прежде обличал
И мерку святости к ним прилагал,
Так начал я и к другу относиться…
Коль он как все – того ж, мол, и достоин.
Лишь я один совсем иначе скроен.
Так дружба наша и сошла на нет.
Во мне едва ее остался след.
Он, думаю, меня не забывает,
Да ведь ему и Время не мешает,
Оно над ним совсем не знает власти.
А я… Да разве сам я очень рад?
И чем, скажите, тут я виноват?
Не разорваться ж для него на части!
Но о любви он больше понимал,
Чем понимал и знал о ней тогда я.
Я проповедовал любовь к Тому,
О Ком мы с другом столько говорили.
Я утверждал, что всё отдам Ему,
И думал, что люблю Его… Не зная,
Что ведь Любовь… она совсем как боль:
Уж если есть – о ней не забываешь.
Тебя живит она и ест, как соль.
Ее ни с чем иным и не смешаешь.
Но, кажется, я понял – здесь, не там! –
Как обижал я Время и Того,
Кто в дальний мир, на свет, послал меня,
Послал не для судящего огня,
Не для боренья с волею Его…
В меня любви Он искру заложил,
Любви, которою Он сам любил,
Во дни, когда был в мире, между нами.
Я искру не разжег в святое пламя…
Но если сделать это я не мог,
То почему же Он мне не помог?
И вот, я здесь…
Но кончил я рассказ.
Боюсь, что очень утомил он вас.
Я знаю, – приблизительно, конечно, –
Какой вы можете мне дать ответ.
Соседу моему – с каким укором,
И как жестоко, – вы сказали «нет».
Но я другой. Так будьте же сердечней,
Не убивайте вашим приговором,
Я сам к себе достаточно суров,
И тяжек здешний каменный покров.
Здесь сидя молча, и один, во мгле,
Значение проступков на земле
Я, может быть, преувеличил сам…
Зачем же нужно делать это – вам?
Подумайте: а если я поверю?
Перенесу ль последнюю потерю –
Последнюю надежду – на прощенье?
А это всё единой цепи звенья…»
Дант слушал океанца, стиснув губы,
Потом сказал ему, немножко грубо:
«Мой милый друг, напрасны просьбы эти.
Еще не лгал я никому на свете.
Ужель вам первому, в аду, солгу?
Коль не желаешь слушать – так не слушай,
Закрой свои всеслышащие уши,
Но правды не сказать я не могу.
Ведь ты еще не понял ничего!
Ты слово повторяешь: „Я обидел
Того иль тех, но зло я ненавидел…“
Ты обижал – а знаешь ли, Кого?
И слова понимаешь ли значенье?
Нет, цепь твоя цела, все целы звенья…
Когда кого-нибудь мы обижаем,
На свете мы страданье умножаем,
И тем еще страдание Того,
Кто до сих пор страдает – за тебя.
Когда обиженный ребенок плачет,
Ты знаешь ли, скажи, что это значит?
Его обидел ты – и для себя.
А ты Иного обижал – тем паче.
Подумай сам: могу ли не сказать я,
Как это всё, – твой холод и проклятья,
На души неповинные легло?
Иль ты не ведал, как им тяжело?
Нет, не сурово это искупленье
Твоих неисчислимых преступлений,
Оставивших зловещие следы
На душах многих… Да и на твоей.
Еще не понял ты своей беды:
Черна вода, а всё же и под ней
Не угасает твой огонь не жгущий, –
Ожесточающий сердца живущих.
Ты не дошел до своего предела,
Тебе осталось здесь немало дела,
Ты – с лаской вспоминаешь о себе;
О прошлой жизни, о своей борьбе
Ты говорил почти что с умиленьем…
И тут же всё мечтаешь о прощеньи.
Не верю, чтоб душа твоя посмела
Отречься, отойти от всех надежд, –
Последних человеческих одежд, –
А ведь должна! Ее прямое дело –
Всего совлечься, до пылинки снять,
И быть готовой вечно умирать.
А к жалости напрасно не зови:
В тебе самом ее немало было,
Не жалости одной, но и любви.
Но на земле, такой тебе постылой,
Кого ты истинно жалел – любя?
Вся жизнь твоя – лишь самолюбованье,
Вся жизнь твоя – великое страданье,
Но не твое страданье, а Того…»
Тут, Данта не дослушав, собеседник,
Вскочив на кучу, бросился стремглав
Во встречную, высокую волну,
И с криками: «Не прав! Да, я не прав!»
Тотчас же погрузился в глубину.
Дант проворчал: «Ну что за привередник!
Не вынырнет ли он? Я подожду.
Нехорошо же, если так уйду».
Тот вынырнул, крича свое: «Не прав!
Не надо мне прощения! Клянусь,
К себе я прежнему не возвращусь!
Прощений не хочу, боюсь, боюсь!»
А Данте рад. Ведь сердце-то не камень.
Заслышав искренность какую-то и пламень
В далеком голосе, он крикнул вслед:
«Не бойся! Он простит! Он всё прощает!»
Прислушался: что ж он? Ответа нет.
Волна вернулась: нет его в волне.
Опять прислушался: не отвечает.
Еще волна – лишь пена на гребне.
«Остался, очевидно, в глубине, –
Дант бормотал. – Я слишком резок был,
Меня как будто он же заразил,
И принялся и я за обличенье…
Ну нет, благодарю, мое почтенье!
Пожалуй, первый-то куда похуже,
Чем этот… Был же с тем я мил?..
Какая тьма, однако… Да и лужи.
Тут самому себе не будешь рад.
Да, поживи-ка в эдакой стране!»
Опять волна. Он отступил назад
И прислонился к каменной стене,
Напрасно в темноту вперяя взор…
Сердился на себя за разговор.
Но тут другой жилец подплыл, качаясь,
Спросил несмело, видимо стесняясь:
«Вы сверху, да? Вели вы разговор…
Я голоса людского с давних пор
Не слышу. Да и сам молчу равно
И, кажется мне, очень уж давно.
Ах, если б было здесь, у нас, хоть Время!
Молчанье же – всегда такое бремя!»
«Как для кого, – ответил Дант с улыбкой.
Уж не попали ль вы сюда ошибкой?»
– «О нет, я знаю, это всё расплаты
За все мои душевные растраты,
Как у того, кто с вами говорил.
Но у меня как будто больше сил.
Моя история совсем другая,
И схожая – однако не такая,
Которую невольно я подслушал.
Что делать, у меня такие уши».
– «Ну что же, расскажите и свою», –
Сказал лениво Дант. Он был расстроен.
Второй жилец казался беспокоен.
Но как же быть?..
«И я не утаю.
Совсем как тот, что каялся пред вами,
От вас моих ошибок и грехов.
Но разница большая между нами;
Ее увидите вы тотчас сами
Из всех моих последующих слов.
Есть общее у нас, конечно, тоже.
Ведь если б были мы совсем несхожи –
В другом бы океане я сидел,
А то в огне каком-нибудь горел.
Любил жару, но рад и океану.
Задерживать, однако, вас не стану,
И сразу вам всю правду расскажу,
За что и почему я здесь сижу.
И я – жду Времени. Но жизнь моя –
Вся, будто, цепь. И Время в ней звено.
Вот, жду его. И как хотел бы я,
Чтобы пришло, чтобы меня простило,
Чтоб не было того, что было!
Я здесь – за вечные ему проклятья,
В котором жить мне было суждено,
И ничего не пожелал и брать я
От времени, которое дано.
Я осуждал его с огнем и пылом,
Его – и всё, что только было в нем,
Мечтая о другом каком-то, милом…
Оно хотя и будет – но потом.
Я ж дерзко требовал его сейчас
И ждать не соглашался. А подчас
Я проклинал всё Время, целиком.
Ведь знал же я, однако, что оно
Не мною, а Другим сотворено,
И что его создавший не случайно
Нам, людям, Время дал, и по любви.
Я знание о том носил в крови.
Но, не смущаясь этой нежной тайной,
Я жил с негодованьем на устах.
И даже не тревожил сердца страх.
Равно я все народы ненавидел,
В их поведеньи разницы не видел,
Один лишь только признавал я – свой.
И как иначе? Это был ведь мой.
Всему, что в нем, искал я оправданья:
Войне, жестокости и окаянству,
В которое, от духа рабства, впал он.
Я говорил: ведь это от незнанья,
А всё же прав он, и в большом и малом,
Пускай мы с ним разделены пространством,
Я знаю, что он прав, как прав и я.
И я тому единственный судья.
Зато людей, что были тут же, близко,
Их всех оценивал я очень низко,
Положим, что не сразу. А вначале
Я с меркой святости к ним подходил.
Они, конечно, ей не отвечали.
И вот тогда уж я их и громил.
Я не считался, что они мне братья
И что пока еще я сам не свят,
Я сыпал едкие мои проклятья,
Их уверял, что я тому не рад,
Но зло в них чувствуется слишком ясно,
Бороться надо с ним и быть прекрасным.
Я проницателен. Мне удалось
Всё понимать и видеть всех насквозь.
Я говорил, что надо в самом корне
Зло пресекать. Что буду тем упорней
Я с ними спорить, что один я – вещий,
Они ж не понимают эти вещи.
Пожалуй, действовал я слишком смело,
Да не всегда, быть может, и умело…
Но возражений сердце не терпело.
Сказал один какой-то: „Он жесток“.
– „Так что ж такое? Это не порок, –
Ответил быстро я. – Жесток наш век,
Жестоким должен быть и человек“.
Однако собеседник не унялся
(Впервые, кажется, такой попался!)
И говорит: «Ну, это дело ваше,
Не всем нам пить из той же общей чаши.
Вам – ваше слово обличенья любо,
Мне ж кажутся слова такие грубы.
Другие я люблю в их тишине:
„Кто будет кроток сердцем и смирен…“»»
Я закричал тогда: «Смиренье – плен!
Я творчески хочу любить и жить!
А можно ли в смирении – творить?»
Тут собеседник мой пожал плечами
И отошел. С улыбкою невольной
Ушел и я, победою довольный.
На этом кончился и спор меж нами.
Но слушайте: признаюсь в первый раз
И говорю лишь только вам, для вас, –
Жесток я не был. Был, скорее, груб.
Особо с тем, кто – видел я – не глуп,
Кто даже не вступал со мною в спор,
Глядел лишь молча на меня в упор,
Чуть улыбался и – не соглашался.
О, с эдаким я вовсе распускался,
И резкостям, и грубостям моим
Уж никакого не было предела.
Но сколько я потом ни бился с ним,
И резкости не улучшали дела.
О том «смиренном» спорщике моем
Я скоро позабыл. И лишь потом
Раздумался я как-то о смиреньи.
О творчестве своем и назначеньи.
Мне всё хотелось допытаться – кто я?
Пророк ли я, иль попросту поэт?
А может, вместе, – то я и другое?
На это надо ж дать себе ответ.
Иль даром мне дано повсюду видеть
Одно ужасное, одно худое,
И обличать везде начатки зла?
Недаром и дано их ненавидеть.
Средь них моя дорога пролегла,
В борьбе я должен вырывать их корни
И чем бороться буду злей, упорней…
Но тут другая мысль вступала: как?
Оружием любви! – я утверждал нередко.
Однако, сам боролся и не так:
Ведь не всегда оружье это метко.
Я о любви говаривал так много!
Не любящих судил особо – строго.
Любил ли сам? Как дать себе ответ?
Казалось – да. А может быть, и нет.
Но очень много о любви мечтал.
Мечтал, что близок час, – его я ждал, –
Когда заветный этот час придет,
А он не может не прийти! – и вот
Я встречусь с той, которую любить
Мне суждено любовью совершенной,
Единственной, святой и неизменной.
Пока же лучше без любви прожить,
Не жалуясь, что и от той далек,
Что издавна в подруги мне дана,
Пусть любит с верностью меня она,
Но что же делать? С ней я одинок.
Ей не нужны мои живые речи,
Не слушает она моих поэм…
Нет, буду ждать иной и новой встречи,
Когда уж полюблю – совсем.
Понравилась однажды мне другая.
Я тоже ей понравился тогда.
Мое влеченье – чисто, как всегда
(Уж если добродетелью какой
Мне похваляться – это чистотой),
Но всё ж, влеченье от себя скрывая,
Решил я думать, что ее – спасаю,
Что только ради этого спасенья
И в ней начатков добрых утвержденья,
Ее любовь к себе и принимаю.
Но сам я полюбить ее не мог.
Хоть думалось порою: не она ль?
И вижу – нет. И вновь смотрю я вдаль…
Так я и оставался одинок.
Но правду ежели сказать – я им,
Вот этим одиночеством моим,
Совсем не очень даже тяготился:
Скорее, в глубине души, гордился.
Святые жили же одни в пустыне
И не считали, при своем смиреньи,
Что это – одиночество гордыни
Иль, вообще, что это некий грех,
Но каждый, вероятно, в ощущеньи
Считал себя, – как я же – лучше всех.
Совсем не понимал я слова «друг».
Кто мог мне другом быть из тех, вокруг?
Я обличал их, я боролся с каждым,
И к дружбе с ними не имел и жажды.
Был, впрочем, случай… Только я не знаю,
Сумею ль это рассказать я вам?
Дружил я раз… И друг мой, не скрываю,
Вначале был мне – вроде как я сам.
И хоть природно не были мы схожи,
О Главном думали одно и то же.
Но я считал себя всегда в движеньи.
Каком, куда же? Думалось – вперед,
К чему-то новому! Но кто меня поймет?
Не понимал я сам. Притом забвенье
Того, что в прошлом, у меня тогда
В душе так искренно и полно было,
Как будто не случалось никогда.
Еще я помнил, что меня касалось,
Но что моих касалось отношений
С ним, с этим другом, – сразу забывалось.
Должно быть, это враг мой, – Время, – мстило,
Легко из памяти моей стирая
Всё, что хотело, и меня толкая
Прочь от людей. Но вовсе не вперед,
А лишь за ту неверную черту,
Туда, в крутящуюся пустоту,
Где мы теряем прошлого оплот,
Где всё исполнено противоречий,
И где меняется всё каждый час…
А уж о верности – там нет и речи…
Однако, вижу, – я запутал вас.
Но подождите, это ничего.
И для меня тут многое туманно,
Уж очень вышло с этим другом странно.
Ведь знал же я давно, что у него, –
В душе и сердце друга моего, –
Всё было мне – как раз наоборот:
Он по своей природе верен был,
И в памяти всё прошлое хранил…
Но я и это вдруг о нем забыл,
И сделался он для меня – не тот.
Я уж жалел, что был с ним откровенен,
Хоть он и оставался неизменен.
Ну, словом, наступили дни иные,
И стал он для меня – как все другие.
Я убедил себя, что он совсем
Застыл в недвижности. А между тем
Он должен бы, как я, вперед стремиться,
Чтобы творить… Я начал даже злиться.
И как других я прежде обличал
И мерку святости к ним прилагал,
Так начал я и к другу относиться…
Коль он как все – того ж, мол, и достоин.
Лишь я один совсем иначе скроен.
Так дружба наша и сошла на нет.
Во мне едва ее остался след.
Он, думаю, меня не забывает,
Да ведь ему и Время не мешает,
Оно над ним совсем не знает власти.
А я… Да разве сам я очень рад?
И чем, скажите, тут я виноват?
Не разорваться ж для него на части!
Но о любви он больше понимал,
Чем понимал и знал о ней тогда я.
Я проповедовал любовь к Тому,
О Ком мы с другом столько говорили.
Я утверждал, что всё отдам Ему,
И думал, что люблю Его… Не зная,
Что ведь Любовь… она совсем как боль:
Уж если есть – о ней не забываешь.
Тебя живит она и ест, как соль.
Ее ни с чем иным и не смешаешь.
Но, кажется, я понял – здесь, не там! –
Как обижал я Время и Того,
Кто в дальний мир, на свет, послал меня,
Послал не для судящего огня,
Не для боренья с волею Его…
В меня любви Он искру заложил,
Любви, которою Он сам любил,
Во дни, когда был в мире, между нами.
Я искру не разжег в святое пламя…
Но если сделать это я не мог,
То почему же Он мне не помог?
И вот, я здесь…
Но кончил я рассказ.
Боюсь, что очень утомил он вас.
Я знаю, – приблизительно, конечно, –
Какой вы можете мне дать ответ.
Соседу моему – с каким укором,
И как жестоко, – вы сказали «нет».
Но я другой. Так будьте же сердечней,
Не убивайте вашим приговором,
Я сам к себе достаточно суров,
И тяжек здешний каменный покров.
Здесь сидя молча, и один, во мгле,
Значение проступков на земле
Я, может быть, преувеличил сам…
Зачем же нужно делать это – вам?
Подумайте: а если я поверю?
Перенесу ль последнюю потерю –
Последнюю надежду – на прощенье?
А это всё единой цепи звенья…»
Дант слушал океанца, стиснув губы,
Потом сказал ему, немножко грубо:
«Мой милый друг, напрасны просьбы эти.
Еще не лгал я никому на свете.
Ужель вам первому, в аду, солгу?
Коль не желаешь слушать – так не слушай,
Закрой свои всеслышащие уши,
Но правды не сказать я не могу.
Ведь ты еще не понял ничего!
Ты слово повторяешь: „Я обидел
Того иль тех, но зло я ненавидел…“
Ты обижал – а знаешь ли, Кого?
И слова понимаешь ли значенье?
Нет, цепь твоя цела, все целы звенья…
Когда кого-нибудь мы обижаем,
На свете мы страданье умножаем,
И тем еще страдание Того,
Кто до сих пор страдает – за тебя.
Когда обиженный ребенок плачет,
Ты знаешь ли, скажи, что это значит?
Его обидел ты – и для себя.
А ты Иного обижал – тем паче.
Подумай сам: могу ли не сказать я,
Как это всё, – твой холод и проклятья,
На души неповинные легло?
Иль ты не ведал, как им тяжело?
Нет, не сурово это искупленье
Твоих неисчислимых преступлений,
Оставивших зловещие следы
На душах многих… Да и на твоей.
Еще не понял ты своей беды:
Черна вода, а всё же и под ней
Не угасает твой огонь не жгущий, –
Ожесточающий сердца живущих.
Ты не дошел до своего предела,
Тебе осталось здесь немало дела,
Ты – с лаской вспоминаешь о себе;
О прошлой жизни, о своей борьбе
Ты говорил почти что с умиленьем…
И тут же всё мечтаешь о прощеньи.
Не верю, чтоб душа твоя посмела
Отречься, отойти от всех надежд, –
Последних человеческих одежд, –
А ведь должна! Ее прямое дело –
Всего совлечься, до пылинки снять,
И быть готовой вечно умирать.
А к жалости напрасно не зови:
В тебе самом ее немало было,
Не жалости одной, но и любви.
Но на земле, такой тебе постылой,
Кого ты истинно жалел – любя?
Вся жизнь твоя – лишь самолюбованье,
Вся жизнь твоя – великое страданье,
Но не твое страданье, а Того…»
Тут, Данта не дослушав, собеседник,
Вскочив на кучу, бросился стремглав
Во встречную, высокую волну,
И с криками: «Не прав! Да, я не прав!»
Тотчас же погрузился в глубину.
Дант проворчал: «Ну что за привередник!
Не вынырнет ли он? Я подожду.
Нехорошо же, если так уйду».
Тот вынырнул, крича свое: «Не прав!
Не надо мне прощения! Клянусь,
К себе я прежнему не возвращусь!
Прощений не хочу, боюсь, боюсь!»
А Данте рад. Ведь сердце-то не камень.
Заслышав искренность какую-то и пламень
В далеком голосе, он крикнул вслед:
«Не бойся! Он простит! Он всё прощает!»
Прислушался: что ж он? Ответа нет.
Волна вернулась: нет его в волне.
Опять прислушался: не отвечает.
Еще волна – лишь пена на гребне.
«Остался, очевидно, в глубине, –
Дант бормотал. – Я слишком резок был,
Меня как будто он же заразил,
И принялся и я за обличенье…
Ну нет, благодарю, мое почтенье!
Пожалуй, первый-то куда похуже,
Чем этот… Был же с тем я мил?..
Какая тьма, однако… Да и лужи.
Тут самому себе не будешь рад.
Да, поживи-ка в эдакой стране!»
Опять волна. Он отступил назад
И прислонился к каменной стене,
Напрасно в темноту вперяя взор…
Сердился на себя за разговор.
III
Тень
Всей этой тьмой, подземными жильцами,
Дант понял наконец, что утомлен.
«Достаточно поговорили с вами!» –
Сказал себе он, направляясь вон.
Но выход-то из подземелья – где же?
Где узенькая щелочка в камнях,
В какую он тогда пролез? Всё те же
Кругом и волны с дымом на гребнях,
И та же мгла, не гуще и не реже.
Но сердцу Данте незнаком был страх.
И он немедленно пустился в путь,
То вплавь, а то по черноте шагая:
«Найдется эта щель когда-нибудь!
Не эта щелка – будет и другая!»
Не находилась, впрочем, никакая.
Лишь ноги вязнут в кучах черноты,
Да молнии в глазах от темноты.
Вдруг что-то запищало у него
Под правою ногою. «На кого
Я наступил? – И Данте рассердился. –
Вот не было напасти! Лягушонка
Я раздавил, а то еще ребенка?
Да, впрочем, здесь не может быть ребят,
Ведь как-никак – а всё же это ад».
Чтоб рассмотреть, что там, – он наклонился,
Не увидав, конечно, ничего.
А что пищало – больше не пищало,
Оно – и Дант немало удивился –
Совсем обычным голосом сказало:
«Мой милый, не ищите. Никого
Не раздавили вы. Я – существо,
Которому не сделаешь вреда.
А вот у вас, пожалуй, и беда:
На свет хотите выбраться. Напрасно!
Не так легко. Но я могу помочь.
Я знаю здешние места прекрасно.
Сейчас и мне уж надоела ночь».
Дант усмехнулся: «Коль вы здешний житель,
Так надоело вам – не надоело,
Здесь никому до этого нет дела.
Сюда попали – значит, и сидите».
Но существо спокойно возразило:
«О, я не тот, с кем ваша болтовня
Рассеяла, забавила меня.
Как хороши вы были, укоряя,
Обоих напоследок утешая,
А сами толком ничего не зная!
Моя позиция – совсем другая:
Я здесь повсюду без препон гуляю.
Вот и сюда порою захожу…
Но больше ничего вам не скажу.
А вон хотите? Следуйте за мной.
Иль оставайтесь. Мне, ведь, всё равно».
«Нет, нет! Иду!» – воскликнул Дант, спеша
За белой Тенью, что теперь, из вод
Поднявшись, двигалась легко вперед.
«Должно быть, это чья-нибудь душа, –
Подумал Данте. – Как она стройна,
Как движется, по черноте скользя!
Хотел бы знать, однако, кто она?»
«Вы любопытны, – вдруг сказала Тень. –
Здесь мыслить тайно ни о чем нельзя,
И ваши мысли мне ясны, как день.
Те двое исповедались пред вами, –
Могли бы утолиться вы словами».
– «Мне ваша исповедь и не нужна, –
Ответил живо Дант, идя вперед. –
Но слышали вы мысль мою… И вот
Лишь на одно ответьте, если можно:
Вы – женщина? Вы „он“ – или „она“?»
Ответа нет. И Тень скользит безмолвно
По дымно-черным подземелья волнам.
Лишь вдолге, обратя на Данте взор,
Проговорила: «Что за разговор!
Здесь слово лишнее – неосторожно,
И надо знать, что важно – что ничтожно.
Но имя предка вашего я чту
И для него молчания черту
Переступлю, на ваш вопрос ответив.
Ответ мой прост: не знаю».
«Невозможно!» –
Воскликнул Дант. И тут же, не заметив
Какой-то кучи, в воду соскользнул
И в океане чуть не утонул.
Но выбрался. И тотчас к Тени снова:
«Сказали вы: „Не знаю“. Что за слово!
Вы были же и на земле, а там…»
– «Там, на земле, я женщиной считался.
Но только что заговорю стихами,
Вот как сейчас, сию минуту, с вами,
Немедленно в мужчину превращался.
И то же в случаях других… Как знать
Могу, кто я? И было так до смерти.
Хотите верьте мне, а то не верьте…
Но я другого не могу сказать.
Не отставайте, мы почти у цели.
Вы видите полоску – свет из щели?
Но если сквозь нее вы не пройдете
Немедленно, тотчас же вслед за мной,
Нигде меня вы больше не найдете,
Ни выхода, оставшись за стеной».
– «Пройду, пройду!» Хоть Дант был очень строен
Вглядевшись, чувствовал, что не спокоен:
Уж очень эта щель была узка –
Белела, как черта, издалека.
Хотел подумать: «Ей-то что за дело!
Скользнет… На мне же, как-никак, а тело!»
Но не подумал. Не желал. Как знать,
Вдруг мысль его у слышится опять?
Черта на камне темном всё белела…
Скользнула Тень в нее – и тотчас вслед
Дант кинулся, уж не жалея тела,
Не думая о том, пройдет – иль нет.
Но щелка раздалась, как будто… Свет!
Хоть оказался он не очень ярок –
Для Данте и белесый, как подарок.
А Тень? Ах, вот. И на свету светла,
Чуть контуры другие приняла.
Но на лице туман какой-то лег,
И Данте рассмотреть его не мог.
«Я очень рад, что выйти вам помог, –
Сказал приветливо вожатый странный. –
Когда б не имя ваше… Но теперь
Простимся. Я иду в другие страны.
А вы – всё прямо. Низенькую дверь
Вы встретите. За ней ступени…»
– «Я знаю их, – Дант перебил. – Но Тени, –
Столь благодетельной, – чем отплачу?
От вас так сразу не уйду я прочь,
Мне надо, – чувствую, – и вам помочь.
О предке вы моем упоминали,
И я – его достойным быть хочу.
Вы что-то слышали о нем, иль знали…
В чужой душе читать я не умею,
Но вы умеете, и я вас смею
Просить: взгляните, видите, что я
Готов на всё, и что душа моя
Не может вас покинуть без оплаты.
Я вас уже люблю, люблю как брата…
Куда идете вы опять? Зачем?
О, если бы мне знать – хотя бы это!»
«Для вас, пожалуй, тут и нет секрета,
И вы меня растрогали совсем, –
Сказала Тень. – Но я не вижу, право,
Что вы могли бы сделать для меня.
Да, предка вашего близка мне слава,
И в вас есть что-то от его огня.
Где мы стоим сию минуту – путь
В Чиспшище. Туда я захожу
Не в первый раз! И там не нахожу
Кого ищу. Найду ль когда-нибудь?»
«Я догадался! – Дант вскричал. – Я знал!
Вы ищете кого-то здесь, в аду.
В Чистилище хоть я и не бывал,
Да уж туда сегодня не пойду.
Но вы позвольте мне вас проводить
Не до дверей, а хоть бы часть пути.
Навязчивым я не хочу прослыть,
Но не могу же так от вас уйти!»
И вот идут они, вдвоем, и рядом.
Дорога тихая. Не пахнет адом.
Дант удивлен: «Который это круг?
В других бывал я: шум и крик всегда.
А здесь такая тишина вокруг!»
– «Здесь шума не бывает никогда, –
Тень отвечала. – Так, должно быть, надо,
Чтоб путь в Чистилище был тих. И ада
Чтобы не помнили идущие туда.
Но вы не знаете, как длинен он!
Столетий семь, по-вашему считая.
Иной, что адом слишком удручен,
Идет – и падает, не достигая».
Был Данте этим тоже удивлен:
«А как же вы, не раз…» – «О, надо мною
Не знало время и малейшей власти,
Ни здесь, в аду, ни на земле. Отчасти –
Другие говорили мне, – к несчастью,
Что горько ничего не забывать,
Как детища не забывает мать.
Чувств матери, положим, я не знаю…
Я просто ничего не забываю.
Вот потому просил так горячо я
Мою Терезу и других святых,
Чтоб мне послали что хотят другое,
Но лишь не то, что было – и недаром! –
Моим предчувствием, моим кошмаром…
Чтоб не осталась на земле одною
Моя душа. Просил я о надежде
Уйти с земли, ее покинуть прежде,
Чем тот, кого душа моя любила,
Чем тот, которого теперь ищу…
Но укорять святых я не хочу,
Ни тех, моих, и никаких других:
Ведь, может, было то не в воле их.
Поймите же: я был всегда не сущим,
А если попросту сказать – ничто.
Лишь в нем одном жила душа моя.
Когда ж ушел, кто жизнь мне был несущим,
Я на земле лишился бытия.
Другие этого – что я никто –
Там, на земле, конечно, не видали.
И разные мне имена давали.
Моя ж душа была к себе строга.
И вам, пожалуй, я открыть готов,
Как звал себя я, без высоких слов:
Мое простое имя – пустельга».
«О нет, о нет! – воскликнул Дант тревожно.
Какая пустота в душе возможна,
Какая пустота – и в вашей, строгой! –
Когда идет она такой дорогой
Страданья и любви? Нет, не пустая,
Она полна, и, может быть, до края!»
Но спутница как будто рассмеялась:
«Все вы, земные, – вечно не о том!
Спросите лучше, как я жил потом,
Что на земле еще со мною сталось.
Не исповедуюсь я вовсе вам,
Суды мне ваши тоже не нужны,
Но имя Данте… Помню я, как там
Мы повторяли имя и горам
Флоренции, родной его страны…
Быть может, говорю я слишком много
И осторожней было б помолчать.
Но так тиха в Чистилище дорога,
И я как будто с ним… и там… опять.
Но он ушел. Давно? Вчера? Сейчас?
Не знаю. Только я не мог понять,
Хоть размышлял об этом много раз,
С какою целью, для чего мне дан
Остаток этих дней моих земных?
Не видел смысла никакого в них.
Иль справедливость высшая – обман?
И для чего испытывать мне ту
Неизъяснимую словами тошноту…
Ее все знают в черном океане,
А я узнал ее вверху, заране…
Однако, я привык еще при нем
Бессмыслие и случай отрицать.
И в отраженном бытии моем
Пытался смысл какой-то отыскать.
Был друг у нас. Иль полудруг. И он
Был постоянно чьею-то заботой –
Не знаю почему – но окружен.
Не стоил, мнилось, он ее. Но сон
Привиделся тогда мне очень странный,
Не ясный сон, не сложный, но туманный.
В тумане словно говорил мне кто-то:
«Больные не останутся одни.
Нуждаются в заботе лишь они».
Проснувшись, я подумал: если прочь
Мой полудруг не отошел совсем,
Не велено ли мне ему помочь?
Но я, ведь, сам не знаю, как и чем,
И тоже болен, да и что могу?
Никто не будет слушать пустельгу.
«Ах, бросьте спорить, ничего не зная!»
И там никто не знал, что пустельга я.
Не получил даров я никаких,
Лишь дар любви. Но вот, порой, играя,
Нарочно сам выдумывал я их
И приводил тем многих к заблужденью.
Я внял, однако, сонному веленью.
Ведь человек-то все-таки был болен:
У тела своего он жил в неволе,
Но жил, не думая об этом плене
И не стремясь нимало к перемене.
Я ласково с ним речи заводил,
С терпением, с любовью говорил,
Он и не слушал. Думал о другом.
О чем? Как знать! О чем-то о своем.
Еще трудней мне было оттого,
Что я, ведь, знал: он не любил того,
Кого уж не было. Оттолкновений
От нас обоих он и не скрывал:
С трудом он нашим воздухом дышал,
В грош никогда не ставил наших мнений.
Конечно, я ему и не помог.
Он только сам себе помочь бы мог,
Когда б любить и верить мне посмел…
Но дар любви он извратил давно
И верил, что таков его удел…
Да уж теперь и это всё равно.
Итак – не удивлю, конечно, вас,
Сказав, что боль моя, мои страданья,
Мое усилие, – и в этот раз, –
Всё разбивалось о его молчанья,
Как волны океана об утес.
Не видел он ни моего страданья,
Ни братской нежности моей, ни слез.
Я до конца исполнил повеленье,
Весть о конце мне новый сон принес.
Но не о нем, а о другом виденьи.
Мне хочется вам, Данте, рассказать,
Прервав повествованье на мгновенье.
Об этом рано вам еще и знать,
И вы меня, конечно, не поймете…
Однако же – вам это передать
Хотел бы я, в моей о вас заботе.
И так дрожит сейчас душа моя…
Послушайте же, раньше чем уйдете.
На всей земле, должно быть, он – да я,
Одни мы знали тайну – без названья,
Закрытую еще для бытия.
Вот оттого, от этого незнанья,
Нет у людей и слова для нея.
Все имена – не то: любовь, страданье…
Неловко – иль предчувственно – ее
Мы, между нами, «сверх-любовью» звали,
А «нежность братскую» (названье чье?)
Уж люди и совсем не понимали.
Доныне скрыто от сердец и глаз,
Что где-то там, в тысячелетней дали,
Такое чувство посетило раз
Земное сердце… Как благоуханно
Цвело оно в тот незабвенный час!
Я говорю о сердце Иоанна
Святою ночью… Милый Данте мой,
Слова мои вам кажутся туманны,
Вы их забудете, придя домой,
И это хорошо. Ведь раньше надо
Пройти вам путь борения с судьбой…
Но после, знаю, будете вы рады
На этой тайне сердцем отдохнуть,
Коль суждена вам светлая отрада
Понять мои слова когда-нибудь.
Вас отступленье, верно, утомило, –
Ему – конец. И кончен был мой путь.
И вот, сама та благостная сила,
Что так заботливо его хранила,
Увидела, как тщетно мучусь я, –
И от земли меня освободила,
Чтоб успокоилась душа моя.
За послушанье же дала награду:
Позволила везде гулять по аду,
Искать того, кого с тех пор ищу,
И с ним остаться, если захочу.
А полудруг – свободней без меня
Стал жить, свое оберегая тело,
И всё примернее день ото дня. –
Заботы отдал он ему всецело,
Однако, всё ж его не уберег,
И, кажется, через недолгий срок
Как я, был тоже от земного взят,
Хоть этому и вовсе был не рад.
Вы знаете его: ведь он тот первый,
С кем рассуждали в океане вы.
Он вам порядочно расстроил нервы,
Но вы не потеряли головы,
А хорошо утешили, я знаю…
Я в подземельи изредка бываю,
Как раз его я там и навещаю,
Но непременно в виде старушонки…
Он любит так… Ну что же, ничего!
Ведь очень я всегда любил его,
А он теперь невиннее ребенка».
«Да, а другой? Я так несправедливо
С ним говорил, и это, право, жаль…» –
«О, не беда, – Тень возразила живо. –
О нем напрасная у вас печаль.
Его я знаю – и отлично – тоже.
Мы как-то на земле дружили с ним.
Ему полезен ваш урок… Похоже,
Что лишь со мною на земле одним
Он мог дружить. Он очень избалован,
Всем нравился, и льнули все к нему,
А он ни мне не верил – никому, –
И странно жил, как будто зачарован, –
Но он хороший. Помните ответ,
Который бросили ему вы вслед?
Его он слышал, очень понял верность,
Ему уж легче претерпеть Безмерность…
Вы не обидели второго друга.
А знаете ли вы? У нас нет круга,
В каком бы места не было надежде.
Иначе было – говорили – прежде…
Теперь не то, и ад уже иной…»
Дант слушал невнимательно. В забвенье
Каком-то странном, и почти в смятеньи
Остановился вдруг. Прервав рассказ,
Сказала Тень: «Как утомил я вас!
Пора, я вижу, милый Данте мой,
Пора вам, наконец, идти домой.
Простимся здесь…» Но Дант, в своем волненьи
И этого почти не услыхав,
Проговорил: «Есть у меня сомненье,
За вас какой-то непонятный страх.
Быть может, я, конечно, и не прав,
Но не уйду, пока, хоть в двух словах,
Вы не расскажете о том, кого
Искали здесь давно, во всех местах.
Ведь я о нем не знаю ничего.
Какой он был? Как прожил жизнь свою?
Хочу я правды всей – и беспристрастной,
Без имени, коль это вам опасно,
Лишь правда мне нужна. Не утаю,
Мне самому не всё еще тут ясно.
Его вы знали…»
«Мне ль не знать того,
С кем нерасстанно прожил я полвека
По счету вашему. Нет человека,
Который лучше видел бы его.
Пускай я думаю о нем, любя,
Умею правду знать и вне себя.
Вот правда: выпало ему на долю
Нести изгнанье, бедности неволю,
Но те богатые свои дары
Не исказил он, в землю не зарыл,
Пославшему сторицей возвратил.
Трудился он до самой той поры,
Когда был взят от жизни темноокой…
О, этот час, столь для меня жестокий!
Но обо мне не речь. Ушел достойно,
И с простотою, тихой и спокойной.
Он никогда и никому не лгал,
Да лжи как будто и не понимал.
Он славы не хотел и брал с улыбкой,
Считая, кажется, ее ошибкой.
Спокоен был, и страстен лишь в борьбе
Со злом, которое так ясно видел.
Его он гнал, забыв и о себе,
Его одно он только ненавидел.
Любил не многих. Но кого любил,
Тем до конца уже не изменил.
Был добр он добротою неприметной,
Так целомудренно ее тая,
Что, кажется, один на свете – я
И знал о черточке его заветной.
Еще: он веровал в Того и в то,
Во что теперь не верует никто
Там, на земле. И, знаю, даже вы,
Мой милый Дант, не верите, увы!
Сказал я всё, и, думаю, довольно.
Но почему душа у вас в смятеньи?
Вам кажется опять, что я невольно,
Любви покорный, как-то лицемерю?»
Но Дант, дрожа, вскричал: «Я верю! Верю!
Обманутой могу ль не верить Тени?
Которая ее приговорила
Всегда искать – но так, чтоб не найти!
Недаром я не мог от вас уйти!
Пускай я дерзновенно говорю –
Мои слова пред всеми повторю!
Пусть грех падет на голову мою…
Вы думали, что это вам в награду
Позволено искать его по аду?
А вам позволено ль искать – в раю?»
Тень вздрогнула, как будто бы впервые
Услышала она слова такие.
И даже что-то изменилось в ней:
Весь облик стал и легче, и нежней,
И был теперь уже не бел, а розов.
Вот-вот заговорит, казалось, прозой
И станет женщиной. Однако, нет.
Лишь, розового не меняя цвета,
Сказала: «Отчего-то это
Не приходило мне еще на ум.
Как странно! Было, ведь, немало дум.
Два раза шел, и даже не случайно,
Я мимо рая. К белым воротам
Меня влекла несознанная тайна.
Уж видели и тамошние дети,
Но тут старик, опять рукой грозя,
Мне закричал: „Тебе туда нельзя!“ –
Два раза так. Ужель пойду и в третий?»
В восторге Данте закричал: «О да!
Но в третий раз пойдете вы туда
Не так, и не один – со мной вдвоем.
Старик не зол, не думайте о нем,
Обоих нас он не прогонит прочь.
О, знал же я, что вам могу помочь!
Идем скорее. Где дорога?» Тень,
Однако, покачала головою:
«Теперь нельзя. Домой теперь идите,
Сейчас у вас еще покуда день,
Но дверь запрут. Ее я не открою,
И вы в аду, пожалуй, просидите.
Нет, вы за мною после приходите».
Дант сдвинул брови: «После? Но когда?»
– «Я времени не знаю. Всё равно.
Не знаю, что сегодня, что давно.
Когда успеете… и захотите».
– «О, захотеть… Но где ж я вас найду?
В последний круг я больше не пойду».
– «Я тотчас знаю, кто по ступеням
Спускается неосторожно к нам.
Мы встретимся… Но только знайте, верьте:
Всё это может вам грозить и смертью».
Но Дант опять на спутницу взглянул
Заботливо, серьезно и любовно,
И руку ей, как равный, протянул,
Сказав: «Отвечу я немногословно:
Алигиери именем клянусь –
Что я для вас и смерти не боюсь!
Приду, приду…»
И так они расстались.
Всей этой тьмой, подземными жильцами,
Дант понял наконец, что утомлен.
«Достаточно поговорили с вами!» –
Сказал себе он, направляясь вон.
Но выход-то из подземелья – где же?
Где узенькая щелочка в камнях,
В какую он тогда пролез? Всё те же
Кругом и волны с дымом на гребнях,
И та же мгла, не гуще и не реже.
Но сердцу Данте незнаком был страх.
И он немедленно пустился в путь,
То вплавь, а то по черноте шагая:
«Найдется эта щель когда-нибудь!
Не эта щелка – будет и другая!»
Не находилась, впрочем, никакая.
Лишь ноги вязнут в кучах черноты,
Да молнии в глазах от темноты.
Вдруг что-то запищало у него
Под правою ногою. «На кого
Я наступил? – И Данте рассердился. –
Вот не было напасти! Лягушонка
Я раздавил, а то еще ребенка?
Да, впрочем, здесь не может быть ребят,
Ведь как-никак – а всё же это ад».
Чтоб рассмотреть, что там, – он наклонился,
Не увидав, конечно, ничего.
А что пищало – больше не пищало,
Оно – и Дант немало удивился –
Совсем обычным голосом сказало:
«Мой милый, не ищите. Никого
Не раздавили вы. Я – существо,
Которому не сделаешь вреда.
А вот у вас, пожалуй, и беда:
На свет хотите выбраться. Напрасно!
Не так легко. Но я могу помочь.
Я знаю здешние места прекрасно.
Сейчас и мне уж надоела ночь».
Дант усмехнулся: «Коль вы здешний житель,
Так надоело вам – не надоело,
Здесь никому до этого нет дела.
Сюда попали – значит, и сидите».
Но существо спокойно возразило:
«О, я не тот, с кем ваша болтовня
Рассеяла, забавила меня.
Как хороши вы были, укоряя,
Обоих напоследок утешая,
А сами толком ничего не зная!
Моя позиция – совсем другая:
Я здесь повсюду без препон гуляю.
Вот и сюда порою захожу…
Но больше ничего вам не скажу.
А вон хотите? Следуйте за мной.
Иль оставайтесь. Мне, ведь, всё равно».
«Нет, нет! Иду!» – воскликнул Дант, спеша
За белой Тенью, что теперь, из вод
Поднявшись, двигалась легко вперед.
«Должно быть, это чья-нибудь душа, –
Подумал Данте. – Как она стройна,
Как движется, по черноте скользя!
Хотел бы знать, однако, кто она?»
«Вы любопытны, – вдруг сказала Тень. –
Здесь мыслить тайно ни о чем нельзя,
И ваши мысли мне ясны, как день.
Те двое исповедались пред вами, –
Могли бы утолиться вы словами».
– «Мне ваша исповедь и не нужна, –
Ответил живо Дант, идя вперед. –
Но слышали вы мысль мою… И вот
Лишь на одно ответьте, если можно:
Вы – женщина? Вы „он“ – или „она“?»
Ответа нет. И Тень скользит безмолвно
По дымно-черным подземелья волнам.
Лишь вдолге, обратя на Данте взор,
Проговорила: «Что за разговор!
Здесь слово лишнее – неосторожно,
И надо знать, что важно – что ничтожно.
Но имя предка вашего я чту
И для него молчания черту
Переступлю, на ваш вопрос ответив.
Ответ мой прост: не знаю».
«Невозможно!» –
Воскликнул Дант. И тут же, не заметив
Какой-то кучи, в воду соскользнул
И в океане чуть не утонул.
Но выбрался. И тотчас к Тени снова:
«Сказали вы: „Не знаю“. Что за слово!
Вы были же и на земле, а там…»
– «Там, на земле, я женщиной считался.
Но только что заговорю стихами,
Вот как сейчас, сию минуту, с вами,
Немедленно в мужчину превращался.
И то же в случаях других… Как знать
Могу, кто я? И было так до смерти.
Хотите верьте мне, а то не верьте…
Но я другого не могу сказать.
Не отставайте, мы почти у цели.
Вы видите полоску – свет из щели?
Но если сквозь нее вы не пройдете
Немедленно, тотчас же вслед за мной,
Нигде меня вы больше не найдете,
Ни выхода, оставшись за стеной».
– «Пройду, пройду!» Хоть Дант был очень строен
Вглядевшись, чувствовал, что не спокоен:
Уж очень эта щель была узка –
Белела, как черта, издалека.
Хотел подумать: «Ей-то что за дело!
Скользнет… На мне же, как-никак, а тело!»
Но не подумал. Не желал. Как знать,
Вдруг мысль его у слышится опять?
Черта на камне темном всё белела…
Скользнула Тень в нее – и тотчас вслед
Дант кинулся, уж не жалея тела,
Не думая о том, пройдет – иль нет.
Но щелка раздалась, как будто… Свет!
Хоть оказался он не очень ярок –
Для Данте и белесый, как подарок.
А Тень? Ах, вот. И на свету светла,
Чуть контуры другие приняла.
Но на лице туман какой-то лег,
И Данте рассмотреть его не мог.
«Я очень рад, что выйти вам помог, –
Сказал приветливо вожатый странный. –
Когда б не имя ваше… Но теперь
Простимся. Я иду в другие страны.
А вы – всё прямо. Низенькую дверь
Вы встретите. За ней ступени…»
– «Я знаю их, – Дант перебил. – Но Тени, –
Столь благодетельной, – чем отплачу?
От вас так сразу не уйду я прочь,
Мне надо, – чувствую, – и вам помочь.
О предке вы моем упоминали,
И я – его достойным быть хочу.
Вы что-то слышали о нем, иль знали…
В чужой душе читать я не умею,
Но вы умеете, и я вас смею
Просить: взгляните, видите, что я
Готов на всё, и что душа моя
Не может вас покинуть без оплаты.
Я вас уже люблю, люблю как брата…
Куда идете вы опять? Зачем?
О, если бы мне знать – хотя бы это!»
«Для вас, пожалуй, тут и нет секрета,
И вы меня растрогали совсем, –
Сказала Тень. – Но я не вижу, право,
Что вы могли бы сделать для меня.
Да, предка вашего близка мне слава,
И в вас есть что-то от его огня.
Где мы стоим сию минуту – путь
В Чиспшище. Туда я захожу
Не в первый раз! И там не нахожу
Кого ищу. Найду ль когда-нибудь?»
«Я догадался! – Дант вскричал. – Я знал!
Вы ищете кого-то здесь, в аду.
В Чистилище хоть я и не бывал,
Да уж туда сегодня не пойду.
Но вы позвольте мне вас проводить
Не до дверей, а хоть бы часть пути.
Навязчивым я не хочу прослыть,
Но не могу же так от вас уйти!»
И вот идут они, вдвоем, и рядом.
Дорога тихая. Не пахнет адом.
Дант удивлен: «Который это круг?
В других бывал я: шум и крик всегда.
А здесь такая тишина вокруг!»
– «Здесь шума не бывает никогда, –
Тень отвечала. – Так, должно быть, надо,
Чтоб путь в Чистилище был тих. И ада
Чтобы не помнили идущие туда.
Но вы не знаете, как длинен он!
Столетий семь, по-вашему считая.
Иной, что адом слишком удручен,
Идет – и падает, не достигая».
Был Данте этим тоже удивлен:
«А как же вы, не раз…» – «О, надо мною
Не знало время и малейшей власти,
Ни здесь, в аду, ни на земле. Отчасти –
Другие говорили мне, – к несчастью,
Что горько ничего не забывать,
Как детища не забывает мать.
Чувств матери, положим, я не знаю…
Я просто ничего не забываю.
Вот потому просил так горячо я
Мою Терезу и других святых,
Чтоб мне послали что хотят другое,
Но лишь не то, что было – и недаром! –
Моим предчувствием, моим кошмаром…
Чтоб не осталась на земле одною
Моя душа. Просил я о надежде
Уйти с земли, ее покинуть прежде,
Чем тот, кого душа моя любила,
Чем тот, которого теперь ищу…
Но укорять святых я не хочу,
Ни тех, моих, и никаких других:
Ведь, может, было то не в воле их.
Поймите же: я был всегда не сущим,
А если попросту сказать – ничто.
Лишь в нем одном жила душа моя.
Когда ж ушел, кто жизнь мне был несущим,
Я на земле лишился бытия.
Другие этого – что я никто –
Там, на земле, конечно, не видали.
И разные мне имена давали.
Моя ж душа была к себе строга.
И вам, пожалуй, я открыть готов,
Как звал себя я, без высоких слов:
Мое простое имя – пустельга».
«О нет, о нет! – воскликнул Дант тревожно.
Какая пустота в душе возможна,
Какая пустота – и в вашей, строгой! –
Когда идет она такой дорогой
Страданья и любви? Нет, не пустая,
Она полна, и, может быть, до края!»
Но спутница как будто рассмеялась:
«Все вы, земные, – вечно не о том!
Спросите лучше, как я жил потом,
Что на земле еще со мною сталось.
Не исповедуюсь я вовсе вам,
Суды мне ваши тоже не нужны,
Но имя Данте… Помню я, как там
Мы повторяли имя и горам
Флоренции, родной его страны…
Быть может, говорю я слишком много
И осторожней было б помолчать.
Но так тиха в Чистилище дорога,
И я как будто с ним… и там… опять.
Но он ушел. Давно? Вчера? Сейчас?
Не знаю. Только я не мог понять,
Хоть размышлял об этом много раз,
С какою целью, для чего мне дан
Остаток этих дней моих земных?
Не видел смысла никакого в них.
Иль справедливость высшая – обман?
И для чего испытывать мне ту
Неизъяснимую словами тошноту…
Ее все знают в черном океане,
А я узнал ее вверху, заране…
Однако, я привык еще при нем
Бессмыслие и случай отрицать.
И в отраженном бытии моем
Пытался смысл какой-то отыскать.
Был друг у нас. Иль полудруг. И он
Был постоянно чьею-то заботой –
Не знаю почему – но окружен.
Не стоил, мнилось, он ее. Но сон
Привиделся тогда мне очень странный,
Не ясный сон, не сложный, но туманный.
В тумане словно говорил мне кто-то:
«Больные не останутся одни.
Нуждаются в заботе лишь они».
Проснувшись, я подумал: если прочь
Мой полудруг не отошел совсем,
Не велено ли мне ему помочь?
Но я, ведь, сам не знаю, как и чем,
И тоже болен, да и что могу?
Никто не будет слушать пустельгу.
«Ах, бросьте спорить, ничего не зная!»
И там никто не знал, что пустельга я.
Не получил даров я никаких,
Лишь дар любви. Но вот, порой, играя,
Нарочно сам выдумывал я их
И приводил тем многих к заблужденью.
Я внял, однако, сонному веленью.
Ведь человек-то все-таки был болен:
У тела своего он жил в неволе,
Но жил, не думая об этом плене
И не стремясь нимало к перемене.
Я ласково с ним речи заводил,
С терпением, с любовью говорил,
Он и не слушал. Думал о другом.
О чем? Как знать! О чем-то о своем.
Еще трудней мне было оттого,
Что я, ведь, знал: он не любил того,
Кого уж не было. Оттолкновений
От нас обоих он и не скрывал:
С трудом он нашим воздухом дышал,
В грош никогда не ставил наших мнений.
Конечно, я ему и не помог.
Он только сам себе помочь бы мог,
Когда б любить и верить мне посмел…
Но дар любви он извратил давно
И верил, что таков его удел…
Да уж теперь и это всё равно.
Итак – не удивлю, конечно, вас,
Сказав, что боль моя, мои страданья,
Мое усилие, – и в этот раз, –
Всё разбивалось о его молчанья,
Как волны океана об утес.
Не видел он ни моего страданья,
Ни братской нежности моей, ни слез.
Я до конца исполнил повеленье,
Весть о конце мне новый сон принес.
Но не о нем, а о другом виденьи.
Мне хочется вам, Данте, рассказать,
Прервав повествованье на мгновенье.
Об этом рано вам еще и знать,
И вы меня, конечно, не поймете…
Однако же – вам это передать
Хотел бы я, в моей о вас заботе.
И так дрожит сейчас душа моя…
Послушайте же, раньше чем уйдете.
На всей земле, должно быть, он – да я,
Одни мы знали тайну – без названья,
Закрытую еще для бытия.
Вот оттого, от этого незнанья,
Нет у людей и слова для нея.
Все имена – не то: любовь, страданье…
Неловко – иль предчувственно – ее
Мы, между нами, «сверх-любовью» звали,
А «нежность братскую» (названье чье?)
Уж люди и совсем не понимали.
Доныне скрыто от сердец и глаз,
Что где-то там, в тысячелетней дали,
Такое чувство посетило раз
Земное сердце… Как благоуханно
Цвело оно в тот незабвенный час!
Я говорю о сердце Иоанна
Святою ночью… Милый Данте мой,
Слова мои вам кажутся туманны,
Вы их забудете, придя домой,
И это хорошо. Ведь раньше надо
Пройти вам путь борения с судьбой…
Но после, знаю, будете вы рады
На этой тайне сердцем отдохнуть,
Коль суждена вам светлая отрада
Понять мои слова когда-нибудь.
Вас отступленье, верно, утомило, –
Ему – конец. И кончен был мой путь.
И вот, сама та благостная сила,
Что так заботливо его хранила,
Увидела, как тщетно мучусь я, –
И от земли меня освободила,
Чтоб успокоилась душа моя.
За послушанье же дала награду:
Позволила везде гулять по аду,
Искать того, кого с тех пор ищу,
И с ним остаться, если захочу.
А полудруг – свободней без меня
Стал жить, свое оберегая тело,
И всё примернее день ото дня. –
Заботы отдал он ему всецело,
Однако, всё ж его не уберег,
И, кажется, через недолгий срок
Как я, был тоже от земного взят,
Хоть этому и вовсе был не рад.
Вы знаете его: ведь он тот первый,
С кем рассуждали в океане вы.
Он вам порядочно расстроил нервы,
Но вы не потеряли головы,
А хорошо утешили, я знаю…
Я в подземельи изредка бываю,
Как раз его я там и навещаю,
Но непременно в виде старушонки…
Он любит так… Ну что же, ничего!
Ведь очень я всегда любил его,
А он теперь невиннее ребенка».
«Да, а другой? Я так несправедливо
С ним говорил, и это, право, жаль…» –
«О, не беда, – Тень возразила живо. –
О нем напрасная у вас печаль.
Его я знаю – и отлично – тоже.
Мы как-то на земле дружили с ним.
Ему полезен ваш урок… Похоже,
Что лишь со мною на земле одним
Он мог дружить. Он очень избалован,
Всем нравился, и льнули все к нему,
А он ни мне не верил – никому, –
И странно жил, как будто зачарован, –
Но он хороший. Помните ответ,
Который бросили ему вы вслед?
Его он слышал, очень понял верность,
Ему уж легче претерпеть Безмерность…
Вы не обидели второго друга.
А знаете ли вы? У нас нет круга,
В каком бы места не было надежде.
Иначе было – говорили – прежде…
Теперь не то, и ад уже иной…»
Дант слушал невнимательно. В забвенье
Каком-то странном, и почти в смятеньи
Остановился вдруг. Прервав рассказ,
Сказала Тень: «Как утомил я вас!
Пора, я вижу, милый Данте мой,
Пора вам, наконец, идти домой.
Простимся здесь…» Но Дант, в своем волненьи
И этого почти не услыхав,
Проговорил: «Есть у меня сомненье,
За вас какой-то непонятный страх.
Быть может, я, конечно, и не прав,
Но не уйду, пока, хоть в двух словах,
Вы не расскажете о том, кого
Искали здесь давно, во всех местах.
Ведь я о нем не знаю ничего.
Какой он был? Как прожил жизнь свою?
Хочу я правды всей – и беспристрастной,
Без имени, коль это вам опасно,
Лишь правда мне нужна. Не утаю,
Мне самому не всё еще тут ясно.
Его вы знали…»
«Мне ль не знать того,
С кем нерасстанно прожил я полвека
По счету вашему. Нет человека,
Который лучше видел бы его.
Пускай я думаю о нем, любя,
Умею правду знать и вне себя.
Вот правда: выпало ему на долю
Нести изгнанье, бедности неволю,
Но те богатые свои дары
Не исказил он, в землю не зарыл,
Пославшему сторицей возвратил.
Трудился он до самой той поры,
Когда был взят от жизни темноокой…
О, этот час, столь для меня жестокий!
Но обо мне не речь. Ушел достойно,
И с простотою, тихой и спокойной.
Он никогда и никому не лгал,
Да лжи как будто и не понимал.
Он славы не хотел и брал с улыбкой,
Считая, кажется, ее ошибкой.
Спокоен был, и страстен лишь в борьбе
Со злом, которое так ясно видел.
Его он гнал, забыв и о себе,
Его одно он только ненавидел.
Любил не многих. Но кого любил,
Тем до конца уже не изменил.
Был добр он добротою неприметной,
Так целомудренно ее тая,
Что, кажется, один на свете – я
И знал о черточке его заветной.
Еще: он веровал в Того и в то,
Во что теперь не верует никто
Там, на земле. И, знаю, даже вы,
Мой милый Дант, не верите, увы!
Сказал я всё, и, думаю, довольно.
Но почему душа у вас в смятеньи?
Вам кажется опять, что я невольно,
Любви покорный, как-то лицемерю?»
Но Дант, дрожа, вскричал: «Я верю! Верю!
Обманутой могу ль не верить Тени?
Которая ее приговорила
Всегда искать – но так, чтоб не найти!
Недаром я не мог от вас уйти!
Пускай я дерзновенно говорю –
Мои слова пред всеми повторю!
Пусть грех падет на голову мою…
Вы думали, что это вам в награду
Позволено искать его по аду?
А вам позволено ль искать – в раю?»
Тень вздрогнула, как будто бы впервые
Услышала она слова такие.
И даже что-то изменилось в ней:
Весь облик стал и легче, и нежней,
И был теперь уже не бел, а розов.
Вот-вот заговорит, казалось, прозой
И станет женщиной. Однако, нет.
Лишь, розового не меняя цвета,
Сказала: «Отчего-то это
Не приходило мне еще на ум.
Как странно! Было, ведь, немало дум.
Два раза шел, и даже не случайно,
Я мимо рая. К белым воротам
Меня влекла несознанная тайна.
Уж видели и тамошние дети,
Но тут старик, опять рукой грозя,
Мне закричал: „Тебе туда нельзя!“ –
Два раза так. Ужель пойду и в третий?»
В восторге Данте закричал: «О да!
Но в третий раз пойдете вы туда
Не так, и не один – со мной вдвоем.
Старик не зол, не думайте о нем,
Обоих нас он не прогонит прочь.
О, знал же я, что вам могу помочь!
Идем скорее. Где дорога?» Тень,
Однако, покачала головою:
«Теперь нельзя. Домой теперь идите,
Сейчас у вас еще покуда день,
Но дверь запрут. Ее я не открою,
И вы в аду, пожалуй, просидите.
Нет, вы за мною после приходите».
Дант сдвинул брови: «После? Но когда?»
– «Я времени не знаю. Всё равно.
Не знаю, что сегодня, что давно.
Когда успеете… и захотите».
– «О, захотеть… Но где ж я вас найду?
В последний круг я больше не пойду».
– «Я тотчас знаю, кто по ступеням
Спускается неосторожно к нам.
Мы встретимся… Но только знайте, верьте:
Всё это может вам грозить и смертью».
Но Дант опять на спутницу взглянул
Заботливо, серьезно и любовно,
И руку ей, как равный, протянул,
Сказав: «Отвечу я немногословно:
Алигиери именем клянусь –
Что я для вас и смерти не боюсь!
Приду, приду…»
И так они расстались.
IV
Рай
<1>
Intermezzo
«Как захотите – вот и приходите», –
Сказала Данту, с ним прощаясь, Тень.
О, если так, и дело в «захотите» –
Идти хотел он на другой же день.
«Но почему прибавила туманно:
„Когда успеете“?.. – Вот это странно!
Ведь времени-то вовсе нет в аду…
Да что тут думать? Завтра и пойду», –
Решил он твердо. Был в решеньях смел.
Их взвешивать – не то что не умел,
Но если общий план казался строен –
Себя не утруждал, и был спокоен.
И вот, мечтая о грядущем дне,
Уж видел он и стертые ступени,
Что в ад спускаются. А там, на дне,
Он видел, как идет навстречу Тени,
И как вдвоем идут они туда,
Где он доселе не был никогда,
Но будет завтра с нею… «Что сказать
Привратнику? Он может помешать,
Как помешал не раз, – два раза, – Тени…
И всё ж я поклялся – и мы пойдем!
Не я один, и не она – вдвоем!»
Дант делал множество предположений:
«Да вот: я попросту скажу ему,
Что к родичу пришел я своему.
Что он давно уж посылал за мной,
Он хочет повидаться, да и с той,
Которую я тоже взял с собой.
С ним сговоримся вмиг… Он даст совет…
Да, хорошо… А если вдруг да предка,
Столь славного, – пока еще там нет?
Вдруг он еще в Чистилище? Нередко
Ведь там сидят по пять и шесть столетий,
Пока не станут чистыми, как дети…
У предка ж знаменитого грехов
Немало было… Вот и не готов.
Не Дон-Жуана ль вызвать? О, скандал!
Его-то уж наверно не видал
Никто по тем местам, и не увидит.
Его привратник, верно, ненавидит…
Но – эврика! Нашел я наконец!
Я вызову синьору Беатриче.
История двух любящих сердец
Известна мне. А Беатриче – там,
Об этом предок мой поведал сам.
И хоть в лицо синьоры я не знаю,
Меж душами не много, ведь, различий,
И эту Биче тотчас угадаю.
Заступится она, и за ограду
Пройдем мы с Тенью, что одно и надо.
А там…» – Он не додумал, засыпая
В мечтаниях о завтра и о рае.
2
Но это – «завтра»… На него недаром
Ни рифм, ни ассонансов даже нет
(Что знает самый маленький поэт).
Без всякой связи с днем «сегодня», – старым,
Оно готовит новый, свой, привет.
Привет, как правило, всегда нежданный
И неприветливый, и нежеланный.
Мудрее не загадывать заране,
Чтоб «завтра» оставалось как в тумане.
В аду нет спешки: всё идет привычно,
Медлительно, и очень методично.
Столетия – и те в аду не прытки:
Не птицы, и не кони, а улитки.
Там неожиданного нет. Однако,
Здесь, на земле, случается и всяко.
Для мудрости был Данте слишком молод,
Но он стоял у самого преддверья.
Как иначе? Он знал уж адский холод,
И тьму. Он слышал голоса неверья…
Хоть многое ему и удавалось,
Но промахнуться все-таки случалось.
Тогда без жалобы, без лицемерья
Он в неудаче лишь себя винил,
А это очень прибавляет сил.
3
Вот так и утром, в тот же самый день,
Когда он с полной твердостью решил
Спуститься в ад опять, увидеть Тень, –
Он вспомнил вдруг… о чем совсем забыл,
Мечтаньями о рае очарован.
Забыл, что он… ведь он мобилизован!
А эти дни – он был лишь в отпуску.
Возможно ли, своим занявшись делом,
Такую вещь забыть, – и как посмел он?
Он чувствовал тяжелую тоску,
И даже стыд… Не пропустил ли срока?
Мог провести в аду, ведь, год он.
В волненье, озабоченный глубоко,
Тотчас же бросился наш Данте вон.
Но, к счастью, не случилось ничего.
Должно быть, время сжалось для него,
И дни течения не изменили, –
По счету все остались, как и были.
И Дайте вовремя пришел, как раз
В тот самый день и даже в тот же час,
Чтобы принять – он думал, искупленье
Вины своей – а принял назначенье,
И новое, которому был рад.
Он сразу позабыл и Тень, и ад.
Ему поручено святое дело,
И надо совершить его умело.
Италия… Она теперь такая,
Что не Флоренция, а вся родная.
Ведь Данте – летчик был, и очень ловкий,
Отлично знал воздушные уловки,
Уже имелось на его счету
Заслуг – да и порядочных! – немало.
Сбивал три авиоиа на лету,
А то и больше… Всякое бывало.
Когда он действовал, то времена
Немного, правда, были поспокойней.
Как жестоко горит теперь война!
Ну что ж, тем лучше, слаще и достойней
Тому, кто верный родине слуга,
Уничтожать и бить ее врага,
Храня Италию от разрушенья…
4
Вот Время, цепь свою сквозь жизнь влача,
Цепь, от которой нет у нас ключа,
Еще проволокло куда-то звенья…
О, как горит воздушная война!
Чем завершится, наконец, она?
Неаполь, Генуя… до Таормины –
Нет города, где б не было руины.
Не пощажен и вечный город Рим.
Где Данте наш? Уж жив ли он? Что с ним?
Он жив. За ним теперь уж целый ряд
Геройских подвигов… да и наград.
Сам Муссолини наградил его…
Но нам другое в Данте интересно:
Каким он стал? Что в сердце у него?
Конечно, чуждым это неизвестно,
Для них – лишь славный он герой. Но те,
Кто этого героя знал и ране,
Кто близок был живой его мечте,
Кто слышал разговоры в океане
И мог в Чистилище за ним идти, –
По тихому пустынному пути, –
И знать, какими увлечен он снами, –
Те догадаются о многом сами.
Вначале долг он исполнял беспечно,
Бесстрашно, жертвенно и безупречно.
Да, впрочем, так же делал и потом,
Когда беспечность уж иссякла в нем.
Он славою своей не дорожил:
Он просто – действовал. И просто – жил.
А жил теперь он днем и ночью – в шумах.
Притом в таких, каких никто и в думах,
В воображении, не представлял:
Различные – один в другой врывался,
Один в другой – и так наперерыв.
И с пулеметным стрекотом сливался
Упавших авионов острый взрыв.
И с диким лаем, в облака-подушки
Плевались ядрами в кого-то пушки.
И мерное жужжанье авиона
Не заглушало сдавленного стона.
И были это уж не шумы, – грохот,
Как пьяных дьяволов бесстыдный хохот,
Иль сатаны в проклятом вожделеньи…
Но Дант, как будто, не терял терпенья.
Всё так же он бесстрашен, горд и смел,
Всё так же точен, быстр его прицел,
Он бьет врага… И только всё суровей
Его глаза и сдвинутые брови.
Кому заметить было в тех местах,
Что он опять живет – в своих мечтах?
Мечты прямому долгу не мешали,
Казалось даже, в чем-то помогали,
Но в чем? Он этого не понимал,
Не зная сам еще, о чем мечтал.
Раз Данте опустился очень низко
К аэроплану, – он его и сбил, –
И увидал того, – но близко-близко, –
Кого он только что, и сам, убил.
Он в темной луже головой лежал
И, кажется, был жив еще, – дрожал.
Он был уже не враг, – он умирал.
И вот – душа у Данта пронзена
Не жалостью – а завистью престранной;
И мысль пришла ему, совсем нежданно:
«Едва пройдет минуточка одна –
Где был и я когда-то… там, в аду…
А я туда сейчас не попаду!»
Как много понял Данте в этот миг!
Ведь он в мечтания свои проник.
Он понял, что мечтает не о Тени,
Не думает он и о райском саде,
Что за сады! Мечтает он – об аде.
«Хоть океан! Пусть воет там волна,
Но в этом вое всё же тишина.
В других кругах бывают крики, пени,
Но с тем, что здесь, – какое же сравненье!
А этот длинный, семисотный путь
В Чистилище? Пустыня, тишь вокруг.
Вот где бы можно было отдохнуть!
И если б дали выбирать мне круг…»
Мысль ядовитая мелькнула вдруг
«Ведь я бы мог и сам… Одно движенье,
Руль в глубину… Никто б и не узнал…»
Но тотчас Дант, с великим отвращеньем,
О смерти нарочитой мысль прогнал.
Не знал он, только чувствовал невольно,
Иль кто-то знал, – и в нем же, – за него,
Что там, за этой смертью самовольной,
Ни ада нет, ни рая – ничего.
А «ничего» не мог же Дант желать?
Для ничего не стоит умирать.
Однако, смертный жить без тишины
Не может, ни душа его, ни тело.
Ему на это силы не даны.
А если он, как будто, без предела
Выдерживать всего того не может,
Что делают и с ним, и он с собой, –
Пусть верит, что предел ему положат,
И каждому иной, особый – свой.
Всё понял Дант средь грохота, в огне,
И затаил в сердечной глубине,
Всегда такой таинственной и цельной.
Тогда приблизился и час предельный.
Отдача сил его была полна,
Душевных и телесных, – вся сполна.
Бесшумная, нежданная, без гула,
Вдруг молния какая-то сверкнула,
Мысль оборвав последнюю. И он
В такой бездумный погрузился сон,
Что будто и не думал никогда
И ни о чем. И будто без следа
Исчез он сам в волшебном этом сне,
В его святой, нездешней тишине,
Как на ночь мать целует, уходя,
Свое родное, милое дитя,
Так, с поцелуем, Время отступило,
С собою унеся что есть и было.
5
Возвращенье
Открыв глаза, увидел Данте: свет, –
И что-то незнакомое вокруг.
«Какой же свет, когда меня уж нет?
Иль это новый, неизвестный Круг?»
Но тотчас понял, в тяжком отвращеиьи:
«Да это просто… просто возвращенье!»
И вот уже склоняется над ним
Лицо хоть доброе, но человечье.
Тихонько трогает его предплечье.
И чей-то голос говорит, с заботой:
«Однако, задали ж вы нам работы!
Но сильный организм. И если б вас
Сюда, ну скажем, хоть бы через час,
А не чрез шесть, ко мне бы принесли,
Вы скоро бы опять летать могли.
И эта бы рука…» – «Рука? Что с ней?»
– «Так, ничего. Ведь не болит сильней?
Не движется она у вас покуда.
Но вы пришли в себя – уж это чудо.
Рука поправится, не бойтесь. Только
Ей время нужно, и не знаю сколько.
Вот оттого и говорю: летать
Придется вам немного обождать.
Как понимаю вашей жизни стиль я!
Крылатым тяжело покинуть крылья.
Им на земле уж как-то скучно, душно…»
Но Дант ему ответил равнодушно:
«Нет, мне не скучно это, отчего же?
И по земле ходить люблю я тоже.
Ведь ноги-то мои, надеюсь, целы?»
– «О, совершенно! Можете вы смело
Начать прогулки с завтрашнего дня.
Но небольшие. Слушайтесь меня.
Ничем выздоровленью не мешайте.
Еще вы слабы. Лестниц избегайте».
– «Да, лестниц! Как не так!» Но лекарь вышел
И этих слов насмешливых не слышал.
6
В рай
Вот, наконец, опять, опять она!
Ее давно истертые ступени…
И сырость лестницы, и глубина…
Да, всё, как было, всё без изменений.
Боялся очень он, что не найдет
Случайно им тогда открытый ход.
Но всё на месте. Только Дант не тот.
Решимостью глаза его горят,
Он бледен, и рука на перевязке,
Но шепчет про себя: «Ну, это сказки!
Я Тени помогу – на то, ведь, ад.
Пусть встанут на меня все силы ада,
Я это дело кончу – и как надо».
Вот он спускается всё ниже, ниже,
Уж скользкими становятся ступени…
Где им конец? Казалось, что он ближе.
Иль это лестница не та, и Тени
Он, по условию, внизу не встретит,
На зов – упырь какой-нибудь ответит,
Сова, иль мышь летучая?.. Их там,
И даже здесь, так много по стенам
Висит уныло головами вниз…
Приятный, нечего сказать, сюрприз!
Да всё равно, назад не подыматься,
Хоть бы пришлось на лестнице остаться!
Решимость и была награждена:
Оборвались ступени – над провалом.
В провале не было заметно дна,
Лишь брезжила неясно серизна –
Как будто свет. И, не смутясь нимало,
Дант прыгнул к этой серости, в провал,
И очень ловко на ноги упал.
Повязка сдвинулась слегка с руки,
Но он решил, что это пустяки.
И, оглядевшись, увидал направо,
Как подворотня, низенькую дверь –
Чуть годную, пожалуй, для мышей,
Для душ бесплотных, но не для людей.
Но Дант сказал: «Уж не смешно ли, право,
Бояться узости? Прошел я в щель
Тогда, из океана… Неужель
Я не пролезу как-нибудь теперь
И в окаянную такую дверь?»
Он лег ничком, пополз… И вот, едва
Отверстия коснулась голова,
Как дверь высоко поднялась над ним
И стала дверью. Так что за порог,
Встав на ноги, шагнуть он мог.
Давно к удачам он привык своим,
И этому не очень удивился,
Как и тому, что за порогом Тень,
Знакомая, стояла перед ним.
Она – такая же, и розовело
В ней, сквозь туман, как будто бы и тело.
Дант, в радости, ей низко поклонился,
Сказав: «Какой удачный нынче день!
Идем скорее, кончим наше дело,
Привратника я вовсе не боюсь,
Но действовать нам нужно смело,
И оба мы туда пройдем, – клянусь!
Но поспешим. Здесь длинные дороги,
А у меня еще не крепки ноги.
Вы знаете, я мог прийти сюда
Не так, как приходил тогда,
А иначе, как и другие…» – «Нет! –
Сказала Тень. – Всей силою и волей
Я требовал, чтобы земной ваш свет
Вы не покинули теперь неволей.
Вы были на краю… Я не желал –
И вас моим желаньем удержал».
– «Но почему? – сказал он беспокойно. –
А я мечтал… Рвалась душа моя
Прийти сюда скорей, и сразу, вдруг…
И к этому был очень близок я.
Иль не устроили еще тот Круг,
Где поместиться мог бы я достойно?»
Они тихонько двигались вперед,
Куда-то дальше, влево от сарая.
Там снова опустилась эта дверь,
Что вверх взлетела, Данте пропуская.
«Про этот Круг я ничего не знаю, –
Тень отвечала. – Знаю лишь одно:
В каком бы круге вы ни оказались.
В таком или другом, но всё равно
Вы в этом Круге так бы и остались…
Пришедшим не как вы – запрещено
Круг, им определенный, покидать…
Вам это раньше надо было б знать.
Таких же, чтоб повсюду здесь ходили,
Из нас лишь двое: я, – да он, Вергилий».
– «Ах, вот что! Понимаю! Я вам нужен.
Я недогадлив. Право, я сконфужен.
Для этого меня в аду земном
Так бережно вы, значит, сохраняли?
Ну что ж, тем лучше, я приду потом…»
– «О Данте, Данте, вы капризны стали.
Ведь вы бы чувствовать должны прекрасно,
Что я люблю вас…» – «Да? Меня – иль предка?»
– «Нет, Данте, невозможно! Вы кокетка!
Вы избалованы, теперь мне ясно.
И все-таки вас нежно я люблю.
А споров, знайте, я не потерплю».
Но Дант уже опомнился. Смиренно
Прощения у Тени попросил.
Он неизменен. Да и неизменно
Его решенье. Полон новых сил.
Боится лишь, туда ль они идут?
Всё как-то очень незнакомо тут.
Какие-то всё пустыри, пески,
Болит рука, но это пустяки.
Вдруг Тень заметила на перевязке
У Данта темно-бурое пятно
И побледнела вдруг, как полотно.
Он сдвинул перевязь, тогда, в провале,
И выступила кровь из свежей раны.
«Что с вами, друг мой? Как бледны вы стали!
Я должен вам сказать, что наши раны…
Ну, словом, здесь (и, кажется, давно)
Показывать нельзя, запрещено,
Кровь человеческую адским сводам,
Как солнцу – на земле. Земным народам
Хоть это запрещенье и дано –
Да разве думают они о нем?
У нас, коль запрещенье преступаем,
Никем наказаны мы не бываем,
А сами же собой, и это знаем.
И вот, теперь, с таким на вас пятном,
Нам шагу дальше сделать невозможно:
Здесь, в пустоте, – и то неосторожно».
– «Но как же быть? – воскликнул Дант в смущеньи.
Назад? Да ни за что! О, без сомненья,
Я не вернусь. А эта кровь – моя,
И за нее не отвечаю я».
(Заметим в скобках: Данте лишь сейчас,
В аду, о крови вспомнил в первый раз.
Положим, видел-то ее он мало:
Ведь там – орудие его стреляло
В летучую машину. А людей,
Что падали на землю вместе с ней, –
Сама земля же их и убивала.)
Тень вдруг проговорила: «Погодите,
Здесь место есть недалеко одно,
Песком забвения усыпано оно.
Я принесу песок. И если оба,
И я, и вы, – мы правы, и не злоба,
Не что-нибудь худое движет нами,
А только всемогущая любовь –
Тогда увидите вы чудо сами:
Сотрет песок забвенья эту кровь».
Скользнула прочь, и сразу – никого.
Но средь пустынных адовых низин
Недолго оставался Дант один:
Вновь спутник верный около него
И сыплет золотистое пшено
Забвения – на бурое пятно.
Смеется Тень: «Взгляните, где ж оно?»
Дант опустил глаза, взглянул несмело:
Но и следов от темного пятна
Уж не было на перевязи белой:
Как новый снег теперь чиста она.
«Идем, идем! Пред нами долгий путь.
Да ничего, придем когда-нибудь!»
Они идут, бегут… «Здесь поворот, –
Сказала Тень. – Направо будет грот,
А там, сейчас же, видите, за гротом
Идет дорога новым поворотом.
Нарочно он так незаметно слажен.
А он, меж тем, довольно-таки важен.
Ведь это вход, я знаю, в Пятый Круг.
Я был и там. Но вам понятно, друг,
Там были поиски мои напрасны;
И сам я это понимал… А вдруг?..
Жалел потом. Зачем мне безучастно,
Мне, полному заботою своей,
Глядеть на эту гущу, на несчастных,
Которые всё время тонут в ней?..
Там озеро, широкое, большое,
Но не вода в нем – а сплошной елей,
Иль масло из лампадок, прегустое,
И там-то я рассматривал их всех:
Они захлебывались маслом, – тех
Изменников, смиренников, что падки
Замалчивать свой были грех,
Всё время тепля разные лампадки.
Но истина – их нынешний удел
Не может им казаться очень сладким:
Купание в холодном масле тел,
Тяжелое ворочанье в елее…
Что может быть еще, скажите, злее?
И я ушел… мне слишком больно стало, –
Оставив в масле задыхаться их…
Да, всякое случалось, всё бывало
Со мной в скитаньях адовых моих…
Но вы задумчивы. Я не могу понять
Всех ваших дум, хоть пристально смотрю.
Должно быть, я напрасно говорю,
Что мысли всякие читать умею».
– «Я так хотел бы вам их рассказать,
Мой милый спутник, только не посмею,
Уж слишком спутаны они, неясны…
О чуде, о забвении… Прекрасным
Мне кажется забвенье иногда…»
– «А я, – сказала Тень, – его не знаю,
Да не знавал и раньше никогда.
Но не жалел, что память сохраняю,
Из прошлого крупинки не теряю…
А чудо, – иль не большее, – в прощеньи?..
(Ах, Данте, вы, – ведь вы мое забвенье,
Мгновенное от боли от влеченье…
Но это в сторону я говорю,
И даже вам уже не повторю.)
Оставим это. Поскорей вперед,
Ведь нас нелегкая задача ждет».
И шли они, почти бежали, скоро.
Но в почве точно не было упора,
Так горяча, мягка была она.
«Под нами здесь пустая глубина,
Девятый Круг. Он на короткий срок.
Я был и там. Но там такая марка,
Что я и Тень – а выдержать не мог.
Едва войду – тотчас же за порог.
И для меня, для Тени, слишком жарко.
Оттуда их, по окончаньи срока,
В тот мглистый, черный океан бросают.
Они, конечно, тотчас замерзают».
– «О, как жестоко! – Дант промолвил с дрожью.
Но что это? Идем по бездорожью?»
– «Да, нет дороги. Путь не обозначен.
Был план когда-то, ныне он утрачен,
Иль отменен. А вы за мной идите,
По сторонам не очень-то глядите,
Я вижу знаки, где он сделан начерн.
А о жестокости – о ней молчите!
О ней, о здешней, вам ли спорить с нами?
Девятый Круг, и океан, – всё сами
Жильцы понатворили для себя.
И все-таки, и все-таки, любя,
Им послана надежда на прощенье.
А там, у вас…
Не путайтесь в коренья,
Ведь этак даже и упасть легко.
Здесь травы цепки. Уж недалеко».
– «А отчего, скажите, пахнет медом? –
Дант неожиданно остановился:
– Тут пустота, каким же это родом?..
Почувствовав, я сразу удивился…»
– «А для меня здесь в воздухе сирень. –
Сказала, живо обернувшись, Тень. –
Вы любите его, должно быть, – мед?»
– «О да, и запах лип в цвету…» – «Ну вот.
Поэтому и дан вам запах меда.
У этих мест известная природа,
И это знак, что мы почти у рая.
Я не был в нем, но говорят, я знаю,
Что все там слышат, что кому дороже,
И видят это, и имеют тоже».
– «Какая странность! – путаясь в траве,
Заметил Данте. – Но и как прелестно!
Нельзя придумать более чудесно!
Ну как не закружиться голове?
Не знал подобных райских я примет:
Желанью сердца каждого – ответ!
Как мне хотелось бы туда пробраться,
Но чтоб уж навсегда там и остаться!»
– «Вы можете, но только надо прежде
Вам на земле так жить и так хотеть
Лишь этого, чтоб вы могли, в надежде,
Светло и непорочно умереть.
Но бросим наши рассужденья. Вот
Я вижу арку белую ворот.
Ворота широки – но узок вход».
Дант, в восхищеньи, громко закричал:
«А розы чайные! На мед похожи!
Ворота белые я вижу тоже».
– «А старика? – спросила Тень. – Он спал?»
– «Как будто – да. Но вот, теперь проснулся
И, кажется, на нас он оглянулся».
Они, уж не спеша, пришли к воротам.
Старик поднялся грузно с камня: «Кто там?
А, эту мы уже видали штучку!
Два раза дал тебе я нахлобучку.
Скажи, ты Пустельга?» На это Тень
Лишь головой кивнула. «Знай, ноги
Не будет за Вратами Пустельги!
А это кто? – Он указал на Данта. –
Я этого еще не видел франта».
Дант, посмотрев, проговорил серьезно:
«Подумай, надо ль говорить так грозно?
Мы вместе, да… Я Дант Алигиери,
Я правнук Данта, что у вас уж был, –
Наверно, этого ты не забыл, –
А то так на слово прошу мне верить.
Он был, ушел, теперь у вас опять,
Его хочу я очень повидать.
Пусти меня и спутника вдвоем,
Мы иначе, как вместе, не войдем.
Я в первый раз пришел, она – уж в третий,
Ее уж видели вот эти дети,
Которые глядят из-за кустов,
Что вместо роз цветут теперь сиренью…
Ужели ты ее отгонишь вновь?
Не пустельга. Узнал ее я тенью,
Но имя подлинное ей – Любовь.
Открой же нам скорей. Довольно слов».
Старик лишь головою замотал
И ключ тяжелый крепче в пальцах сжал.
«Уж тут ли он? – шепнула Тень в смущеньи.
И ваше, может быть, предположенье…
Я так боюсь! Но верить всё ж хочу,
Что здесь он… Тот, которого ищу…»
Вдруг из кустов сиреневых раздался –
Из тех кустов, что ограждали рай, –
Неистовый, но очень тонкий лай.
Он визгом радостным сопровождался,
Царапаньем, и даже подвываньем.
И был он полн великим ожиданьем.
Тень вскрикнула: «Да это ведь она!
Собачка-Булька, милая моя!
Теперь мне ясно: здесь он, знаю я!
Она бы не осталась тут одна.
Она любила нас – осталась с ним,
Раз нет меня – так хоть из двух с одним.
Теперь почуяла меня, зовет…»
Старик вскочил, и мечет он и рвет:
«Да что это? Да что это такое?
Собака– здесь! Вот наважденье злое!
Откуда пес? Откуда, от кого?» –
И вдруг замолк он сразу. Отчего?
Как будто не случилось ничего,
Лишь ветер нежно шевелил кустом.
Но ветер говорить со стариком
Умел ему понятным языком.
И на слова: «Откуда этот пес?»
Прошелестел: «Его привел Христос».
«Так что ж, старик, откроешь или нет? –
Сказал Алигиери, уж суровей:
Огонь в глазах и сдвинутые брови. –
Искать ли нам здесь на любовь ответ?
Иль в этом месте не дают ответа?
Тогда скажу я, правды не скрывая,
Что нет и не было еще здесь рая.
Смотри, старик, ты не хранишь завета –
Его ты слышал сам из уст святых:
Для любящих – иль ты забыл про это? –
Все двери открываются для них!
Ты видишь, даже этот малый песик,
Что из кустов просовывает носик,
И в нем любовь. И как она светла!»
Собачка будто бы и замолчала,
И, нежным взором обменявшись с Тенью,
Глаза на старика перевела
И на него тихонько зарычала.
«Я больше убеждать тебя не буду, –
Прибавил Дант. – Но знай, что я войду,
И вместе с ней. Любовь ее зовет.
Когда же там она ее найдет,
Найдет, – кого ты знаешь! – я уйду,
Она – останется. Приду опять,
Но часа этого я не забуду.
Я ничего не смею забывать,
И слову не умею изменять».
Старик поднялся, с пояса снимая
Заветный ключ, и, медленно шагая,
Ворчал: «Гляди, наговорил-то сколько!
Уйду… приду… останется… А только
Коли беда – она уж не одна.
Как ей остаться, коли тень она?
Здесь нет теней. У каждого есть тело.
Ну, не такое, – ткнул опять на Данта, –
Как у тебя, у пришлого гиганта,
Получше, малость… А она хотела…»
– «Да замолчишь ли ты! Не рассуждай!
Забыл от старости – любовь всё может!
Она и тело даст, она поможет!»
Взглянул на Тень: совсем порозовела,
Как будто было у нее и тело.
Старик опять: «Беда с таким народом…»
– «Довольно! – крикнул Данте. – Открывай!»
Ключ зазвенел. Открылись двери в рай,
И Данта обняло его дыханье;
Дышал он цветом липовым и медом…
Они вошли…
А дале, по незнаныо,
Как встретил рай обоих, Данта с Тенью,
С какими свиделись они святыми, –
Мне надо нового ждать откровенья.
Пока ж молчу. Лишь помню, что за ними
Закрылись двери белою сиренью.
«Как захотите – вот и приходите», –
Сказала Данту, с ним прощаясь, Тень.
О, если так, и дело в «захотите» –
Идти хотел он на другой же день.
«Но почему прибавила туманно:
„Когда успеете“?.. – Вот это странно!
Ведь времени-то вовсе нет в аду…
Да что тут думать? Завтра и пойду», –
Решил он твердо. Был в решеньях смел.
Их взвешивать – не то что не умел,
Но если общий план казался строен –
Себя не утруждал, и был спокоен.
И вот, мечтая о грядущем дне,
Уж видел он и стертые ступени,
Что в ад спускаются. А там, на дне,
Он видел, как идет навстречу Тени,
И как вдвоем идут они туда,
Где он доселе не был никогда,
Но будет завтра с нею… «Что сказать
Привратнику? Он может помешать,
Как помешал не раз, – два раза, – Тени…
И всё ж я поклялся – и мы пойдем!
Не я один, и не она – вдвоем!»
Дант делал множество предположений:
«Да вот: я попросту скажу ему,
Что к родичу пришел я своему.
Что он давно уж посылал за мной,
Он хочет повидаться, да и с той,
Которую я тоже взял с собой.
С ним сговоримся вмиг… Он даст совет…
Да, хорошо… А если вдруг да предка,
Столь славного, – пока еще там нет?
Вдруг он еще в Чистилище? Нередко
Ведь там сидят по пять и шесть столетий,
Пока не станут чистыми, как дети…
У предка ж знаменитого грехов
Немало было… Вот и не готов.
Не Дон-Жуана ль вызвать? О, скандал!
Его-то уж наверно не видал
Никто по тем местам, и не увидит.
Его привратник, верно, ненавидит…
Но – эврика! Нашел я наконец!
Я вызову синьору Беатриче.
История двух любящих сердец
Известна мне. А Беатриче – там,
Об этом предок мой поведал сам.
И хоть в лицо синьоры я не знаю,
Меж душами не много, ведь, различий,
И эту Биче тотчас угадаю.
Заступится она, и за ограду
Пройдем мы с Тенью, что одно и надо.
А там…» – Он не додумал, засыпая
В мечтаниях о завтра и о рае.
Но это – «завтра»… На него недаром
Ни рифм, ни ассонансов даже нет
(Что знает самый маленький поэт).
Без всякой связи с днем «сегодня», – старым,
Оно готовит новый, свой, привет.
Привет, как правило, всегда нежданный
И неприветливый, и нежеланный.
Мудрее не загадывать заране,
Чтоб «завтра» оставалось как в тумане.
В аду нет спешки: всё идет привычно,
Медлительно, и очень методично.
Столетия – и те в аду не прытки:
Не птицы, и не кони, а улитки.
Там неожиданного нет. Однако,
Здесь, на земле, случается и всяко.
Для мудрости был Данте слишком молод,
Но он стоял у самого преддверья.
Как иначе? Он знал уж адский холод,
И тьму. Он слышал голоса неверья…
Хоть многое ему и удавалось,
Но промахнуться все-таки случалось.
Тогда без жалобы, без лицемерья
Он в неудаче лишь себя винил,
А это очень прибавляет сил.
Вот так и утром, в тот же самый день,
Когда он с полной твердостью решил
Спуститься в ад опять, увидеть Тень, –
Он вспомнил вдруг… о чем совсем забыл,
Мечтаньями о рае очарован.
Забыл, что он… ведь он мобилизован!
А эти дни – он был лишь в отпуску.
Возможно ли, своим занявшись делом,
Такую вещь забыть, – и как посмел он?
Он чувствовал тяжелую тоску,
И даже стыд… Не пропустил ли срока?
Мог провести в аду, ведь, год он.
В волненье, озабоченный глубоко,
Тотчас же бросился наш Данте вон.
Но, к счастью, не случилось ничего.
Должно быть, время сжалось для него,
И дни течения не изменили, –
По счету все остались, как и были.
И Дайте вовремя пришел, как раз
В тот самый день и даже в тот же час,
Чтобы принять – он думал, искупленье
Вины своей – а принял назначенье,
И новое, которому был рад.
Он сразу позабыл и Тень, и ад.
Ему поручено святое дело,
И надо совершить его умело.
Италия… Она теперь такая,
Что не Флоренция, а вся родная.
Ведь Данте – летчик был, и очень ловкий,
Отлично знал воздушные уловки,
Уже имелось на его счету
Заслуг – да и порядочных! – немало.
Сбивал три авиоиа на лету,
А то и больше… Всякое бывало.
Когда он действовал, то времена
Немного, правда, были поспокойней.
Как жестоко горит теперь война!
Ну что ж, тем лучше, слаще и достойней
Тому, кто верный родине слуга,
Уничтожать и бить ее врага,
Храня Италию от разрушенья…
Вот Время, цепь свою сквозь жизнь влача,
Цепь, от которой нет у нас ключа,
Еще проволокло куда-то звенья…
О, как горит воздушная война!
Чем завершится, наконец, она?
Неаполь, Генуя… до Таормины –
Нет города, где б не было руины.
Не пощажен и вечный город Рим.
Где Данте наш? Уж жив ли он? Что с ним?
Он жив. За ним теперь уж целый ряд
Геройских подвигов… да и наград.
Сам Муссолини наградил его…
Но нам другое в Данте интересно:
Каким он стал? Что в сердце у него?
Конечно, чуждым это неизвестно,
Для них – лишь славный он герой. Но те,
Кто этого героя знал и ране,
Кто близок был живой его мечте,
Кто слышал разговоры в океане
И мог в Чистилище за ним идти, –
По тихому пустынному пути, –
И знать, какими увлечен он снами, –
Те догадаются о многом сами.
Вначале долг он исполнял беспечно,
Бесстрашно, жертвенно и безупречно.
Да, впрочем, так же делал и потом,
Когда беспечность уж иссякла в нем.
Он славою своей не дорожил:
Он просто – действовал. И просто – жил.
А жил теперь он днем и ночью – в шумах.
Притом в таких, каких никто и в думах,
В воображении, не представлял:
Различные – один в другой врывался,
Один в другой – и так наперерыв.
И с пулеметным стрекотом сливался
Упавших авионов острый взрыв.
И с диким лаем, в облака-подушки
Плевались ядрами в кого-то пушки.
И мерное жужжанье авиона
Не заглушало сдавленного стона.
И были это уж не шумы, – грохот,
Как пьяных дьяволов бесстыдный хохот,
Иль сатаны в проклятом вожделеньи…
Но Дант, как будто, не терял терпенья.
Всё так же он бесстрашен, горд и смел,
Всё так же точен, быстр его прицел,
Он бьет врага… И только всё суровей
Его глаза и сдвинутые брови.
Кому заметить было в тех местах,
Что он опять живет – в своих мечтах?
Мечты прямому долгу не мешали,
Казалось даже, в чем-то помогали,
Но в чем? Он этого не понимал,
Не зная сам еще, о чем мечтал.
Раз Данте опустился очень низко
К аэроплану, – он его и сбил, –
И увидал того, – но близко-близко, –
Кого он только что, и сам, убил.
Он в темной луже головой лежал
И, кажется, был жив еще, – дрожал.
Он был уже не враг, – он умирал.
И вот – душа у Данта пронзена
Не жалостью – а завистью престранной;
И мысль пришла ему, совсем нежданно:
«Едва пройдет минуточка одна –
Где был и я когда-то… там, в аду…
А я туда сейчас не попаду!»
Как много понял Данте в этот миг!
Ведь он в мечтания свои проник.
Он понял, что мечтает не о Тени,
Не думает он и о райском саде,
Что за сады! Мечтает он – об аде.
«Хоть океан! Пусть воет там волна,
Но в этом вое всё же тишина.
В других кругах бывают крики, пени,
Но с тем, что здесь, – какое же сравненье!
А этот длинный, семисотный путь
В Чистилище? Пустыня, тишь вокруг.
Вот где бы можно было отдохнуть!
И если б дали выбирать мне круг…»
Мысль ядовитая мелькнула вдруг
«Ведь я бы мог и сам… Одно движенье,
Руль в глубину… Никто б и не узнал…»
Но тотчас Дант, с великим отвращеньем,
О смерти нарочитой мысль прогнал.
Не знал он, только чувствовал невольно,
Иль кто-то знал, – и в нем же, – за него,
Что там, за этой смертью самовольной,
Ни ада нет, ни рая – ничего.
А «ничего» не мог же Дант желать?
Для ничего не стоит умирать.
Однако, смертный жить без тишины
Не может, ни душа его, ни тело.
Ему на это силы не даны.
А если он, как будто, без предела
Выдерживать всего того не может,
Что делают и с ним, и он с собой, –
Пусть верит, что предел ему положат,
И каждому иной, особый – свой.
Всё понял Дант средь грохота, в огне,
И затаил в сердечной глубине,
Всегда такой таинственной и цельной.
Тогда приблизился и час предельный.
Отдача сил его была полна,
Душевных и телесных, – вся сполна.
Бесшумная, нежданная, без гула,
Вдруг молния какая-то сверкнула,
Мысль оборвав последнюю. И он
В такой бездумный погрузился сон,
Что будто и не думал никогда
И ни о чем. И будто без следа
Исчез он сам в волшебном этом сне,
В его святой, нездешней тишине,
Как на ночь мать целует, уходя,
Свое родное, милое дитя,
Так, с поцелуем, Время отступило,
С собою унеся что есть и было.
Возвращенье
Открыв глаза, увидел Данте: свет, –
И что-то незнакомое вокруг.
«Какой же свет, когда меня уж нет?
Иль это новый, неизвестный Круг?»
Но тотчас понял, в тяжком отвращеиьи:
«Да это просто… просто возвращенье!»
И вот уже склоняется над ним
Лицо хоть доброе, но человечье.
Тихонько трогает его предплечье.
И чей-то голос говорит, с заботой:
«Однако, задали ж вы нам работы!
Но сильный организм. И если б вас
Сюда, ну скажем, хоть бы через час,
А не чрез шесть, ко мне бы принесли,
Вы скоро бы опять летать могли.
И эта бы рука…» – «Рука? Что с ней?»
– «Так, ничего. Ведь не болит сильней?
Не движется она у вас покуда.
Но вы пришли в себя – уж это чудо.
Рука поправится, не бойтесь. Только
Ей время нужно, и не знаю сколько.
Вот оттого и говорю: летать
Придется вам немного обождать.
Как понимаю вашей жизни стиль я!
Крылатым тяжело покинуть крылья.
Им на земле уж как-то скучно, душно…»
Но Дант ему ответил равнодушно:
«Нет, мне не скучно это, отчего же?
И по земле ходить люблю я тоже.
Ведь ноги-то мои, надеюсь, целы?»
– «О, совершенно! Можете вы смело
Начать прогулки с завтрашнего дня.
Но небольшие. Слушайтесь меня.
Ничем выздоровленью не мешайте.
Еще вы слабы. Лестниц избегайте».
– «Да, лестниц! Как не так!» Но лекарь вышел
И этих слов насмешливых не слышал.
Вот, наконец, опять, опять она!
Ее давно истертые ступени…
И сырость лестницы, и глубина…
Да, всё, как было, всё без изменений.
Боялся очень он, что не найдет
Случайно им тогда открытый ход.
Но всё на месте. Только Дант не тот.
Решимостью глаза его горят,
Он бледен, и рука на перевязке,
Но шепчет про себя: «Ну, это сказки!
Я Тени помогу – на то, ведь, ад.
Пусть встанут на меня все силы ада,
Я это дело кончу – и как надо».
Вот он спускается всё ниже, ниже,
Уж скользкими становятся ступени…
Где им конец? Казалось, что он ближе.
Иль это лестница не та, и Тени
Он, по условию, внизу не встретит,
На зов – упырь какой-нибудь ответит,
Сова, иль мышь летучая?.. Их там,
И даже здесь, так много по стенам
Висит уныло головами вниз…
Приятный, нечего сказать, сюрприз!
Да всё равно, назад не подыматься,
Хоть бы пришлось на лестнице остаться!
Решимость и была награждена:
Оборвались ступени – над провалом.
В провале не было заметно дна,
Лишь брезжила неясно серизна –
Как будто свет. И, не смутясь нимало,
Дант прыгнул к этой серости, в провал,
И очень ловко на ноги упал.
Повязка сдвинулась слегка с руки,
Но он решил, что это пустяки.
И, оглядевшись, увидал направо,
Как подворотня, низенькую дверь –
Чуть годную, пожалуй, для мышей,
Для душ бесплотных, но не для людей.
Но Дант сказал: «Уж не смешно ли, право,
Бояться узости? Прошел я в щель
Тогда, из океана… Неужель
Я не пролезу как-нибудь теперь
И в окаянную такую дверь?»
Он лег ничком, пополз… И вот, едва
Отверстия коснулась голова,
Как дверь высоко поднялась над ним
И стала дверью. Так что за порог,
Встав на ноги, шагнуть он мог.
Давно к удачам он привык своим,
И этому не очень удивился,
Как и тому, что за порогом Тень,
Знакомая, стояла перед ним.
Она – такая же, и розовело
В ней, сквозь туман, как будто бы и тело.
Дант, в радости, ей низко поклонился,
Сказав: «Какой удачный нынче день!
Идем скорее, кончим наше дело,
Привратника я вовсе не боюсь,
Но действовать нам нужно смело,
И оба мы туда пройдем, – клянусь!
Но поспешим. Здесь длинные дороги,
А у меня еще не крепки ноги.
Вы знаете, я мог прийти сюда
Не так, как приходил тогда,
А иначе, как и другие…» – «Нет! –
Сказала Тень. – Всей силою и волей
Я требовал, чтобы земной ваш свет
Вы не покинули теперь неволей.
Вы были на краю… Я не желал –
И вас моим желаньем удержал».
– «Но почему? – сказал он беспокойно. –
А я мечтал… Рвалась душа моя
Прийти сюда скорей, и сразу, вдруг…
И к этому был очень близок я.
Иль не устроили еще тот Круг,
Где поместиться мог бы я достойно?»
Они тихонько двигались вперед,
Куда-то дальше, влево от сарая.
Там снова опустилась эта дверь,
Что вверх взлетела, Данте пропуская.
«Про этот Круг я ничего не знаю, –
Тень отвечала. – Знаю лишь одно:
В каком бы круге вы ни оказались.
В таком или другом, но всё равно
Вы в этом Круге так бы и остались…
Пришедшим не как вы – запрещено
Круг, им определенный, покидать…
Вам это раньше надо было б знать.
Таких же, чтоб повсюду здесь ходили,
Из нас лишь двое: я, – да он, Вергилий».
– «Ах, вот что! Понимаю! Я вам нужен.
Я недогадлив. Право, я сконфужен.
Для этого меня в аду земном
Так бережно вы, значит, сохраняли?
Ну что ж, тем лучше, я приду потом…»
– «О Данте, Данте, вы капризны стали.
Ведь вы бы чувствовать должны прекрасно,
Что я люблю вас…» – «Да? Меня – иль предка?»
– «Нет, Данте, невозможно! Вы кокетка!
Вы избалованы, теперь мне ясно.
И все-таки вас нежно я люблю.
А споров, знайте, я не потерплю».
Но Дант уже опомнился. Смиренно
Прощения у Тени попросил.
Он неизменен. Да и неизменно
Его решенье. Полон новых сил.
Боится лишь, туда ль они идут?
Всё как-то очень незнакомо тут.
Какие-то всё пустыри, пески,
Болит рука, но это пустяки.
Вдруг Тень заметила на перевязке
У Данта темно-бурое пятно
И побледнела вдруг, как полотно.
Он сдвинул перевязь, тогда, в провале,
И выступила кровь из свежей раны.
«Что с вами, друг мой? Как бледны вы стали!
Я должен вам сказать, что наши раны…
Ну, словом, здесь (и, кажется, давно)
Показывать нельзя, запрещено,
Кровь человеческую адским сводам,
Как солнцу – на земле. Земным народам
Хоть это запрещенье и дано –
Да разве думают они о нем?
У нас, коль запрещенье преступаем,
Никем наказаны мы не бываем,
А сами же собой, и это знаем.
И вот, теперь, с таким на вас пятном,
Нам шагу дальше сделать невозможно:
Здесь, в пустоте, – и то неосторожно».
– «Но как же быть? – воскликнул Дант в смущеньи.
Назад? Да ни за что! О, без сомненья,
Я не вернусь. А эта кровь – моя,
И за нее не отвечаю я».
(Заметим в скобках: Данте лишь сейчас,
В аду, о крови вспомнил в первый раз.
Положим, видел-то ее он мало:
Ведь там – орудие его стреляло
В летучую машину. А людей,
Что падали на землю вместе с ней, –
Сама земля же их и убивала.)
Тень вдруг проговорила: «Погодите,
Здесь место есть недалеко одно,
Песком забвения усыпано оно.
Я принесу песок. И если оба,
И я, и вы, – мы правы, и не злоба,
Не что-нибудь худое движет нами,
А только всемогущая любовь –
Тогда увидите вы чудо сами:
Сотрет песок забвенья эту кровь».
Скользнула прочь, и сразу – никого.
Но средь пустынных адовых низин
Недолго оставался Дант один:
Вновь спутник верный около него
И сыплет золотистое пшено
Забвения – на бурое пятно.
Смеется Тень: «Взгляните, где ж оно?»
Дант опустил глаза, взглянул несмело:
Но и следов от темного пятна
Уж не было на перевязи белой:
Как новый снег теперь чиста она.
«Идем, идем! Пред нами долгий путь.
Да ничего, придем когда-нибудь!»
Они идут, бегут… «Здесь поворот, –
Сказала Тень. – Направо будет грот,
А там, сейчас же, видите, за гротом
Идет дорога новым поворотом.
Нарочно он так незаметно слажен.
А он, меж тем, довольно-таки важен.
Ведь это вход, я знаю, в Пятый Круг.
Я был и там. Но вам понятно, друг,
Там были поиски мои напрасны;
И сам я это понимал… А вдруг?..
Жалел потом. Зачем мне безучастно,
Мне, полному заботою своей,
Глядеть на эту гущу, на несчастных,
Которые всё время тонут в ней?..
Там озеро, широкое, большое,
Но не вода в нем – а сплошной елей,
Иль масло из лампадок, прегустое,
И там-то я рассматривал их всех:
Они захлебывались маслом, – тех
Изменников, смиренников, что падки
Замалчивать свой были грех,
Всё время тепля разные лампадки.
Но истина – их нынешний удел
Не может им казаться очень сладким:
Купание в холодном масле тел,
Тяжелое ворочанье в елее…
Что может быть еще, скажите, злее?
И я ушел… мне слишком больно стало, –
Оставив в масле задыхаться их…
Да, всякое случалось, всё бывало
Со мной в скитаньях адовых моих…
Но вы задумчивы. Я не могу понять
Всех ваших дум, хоть пристально смотрю.
Должно быть, я напрасно говорю,
Что мысли всякие читать умею».
– «Я так хотел бы вам их рассказать,
Мой милый спутник, только не посмею,
Уж слишком спутаны они, неясны…
О чуде, о забвении… Прекрасным
Мне кажется забвенье иногда…»
– «А я, – сказала Тень, – его не знаю,
Да не знавал и раньше никогда.
Но не жалел, что память сохраняю,
Из прошлого крупинки не теряю…
А чудо, – иль не большее, – в прощеньи?..
(Ах, Данте, вы, – ведь вы мое забвенье,
Мгновенное от боли от влеченье…
Но это в сторону я говорю,
И даже вам уже не повторю.)
Оставим это. Поскорей вперед,
Ведь нас нелегкая задача ждет».
И шли они, почти бежали, скоро.
Но в почве точно не было упора,
Так горяча, мягка была она.
«Под нами здесь пустая глубина,
Девятый Круг. Он на короткий срок.
Я был и там. Но там такая марка,
Что я и Тень – а выдержать не мог.
Едва войду – тотчас же за порог.
И для меня, для Тени, слишком жарко.
Оттуда их, по окончаньи срока,
В тот мглистый, черный океан бросают.
Они, конечно, тотчас замерзают».
– «О, как жестоко! – Дант промолвил с дрожью.
Но что это? Идем по бездорожью?»
– «Да, нет дороги. Путь не обозначен.
Был план когда-то, ныне он утрачен,
Иль отменен. А вы за мной идите,
По сторонам не очень-то глядите,
Я вижу знаки, где он сделан начерн.
А о жестокости – о ней молчите!
О ней, о здешней, вам ли спорить с нами?
Девятый Круг, и океан, – всё сами
Жильцы понатворили для себя.
И все-таки, и все-таки, любя,
Им послана надежда на прощенье.
А там, у вас…
Не путайтесь в коренья,
Ведь этак даже и упасть легко.
Здесь травы цепки. Уж недалеко».
– «А отчего, скажите, пахнет медом? –
Дант неожиданно остановился:
– Тут пустота, каким же это родом?..
Почувствовав, я сразу удивился…»
– «А для меня здесь в воздухе сирень. –
Сказала, живо обернувшись, Тень. –
Вы любите его, должно быть, – мед?»
– «О да, и запах лип в цвету…» – «Ну вот.
Поэтому и дан вам запах меда.
У этих мест известная природа,
И это знак, что мы почти у рая.
Я не был в нем, но говорят, я знаю,
Что все там слышат, что кому дороже,
И видят это, и имеют тоже».
– «Какая странность! – путаясь в траве,
Заметил Данте. – Но и как прелестно!
Нельзя придумать более чудесно!
Ну как не закружиться голове?
Не знал подобных райских я примет:
Желанью сердца каждого – ответ!
Как мне хотелось бы туда пробраться,
Но чтоб уж навсегда там и остаться!»
– «Вы можете, но только надо прежде
Вам на земле так жить и так хотеть
Лишь этого, чтоб вы могли, в надежде,
Светло и непорочно умереть.
Но бросим наши рассужденья. Вот
Я вижу арку белую ворот.
Ворота широки – но узок вход».
Дант, в восхищеньи, громко закричал:
«А розы чайные! На мед похожи!
Ворота белые я вижу тоже».
– «А старика? – спросила Тень. – Он спал?»
– «Как будто – да. Но вот, теперь проснулся
И, кажется, на нас он оглянулся».
Они, уж не спеша, пришли к воротам.
Старик поднялся грузно с камня: «Кто там?
А, эту мы уже видали штучку!
Два раза дал тебе я нахлобучку.
Скажи, ты Пустельга?» На это Тень
Лишь головой кивнула. «Знай, ноги
Не будет за Вратами Пустельги!
А это кто? – Он указал на Данта. –
Я этого еще не видел франта».
Дант, посмотрев, проговорил серьезно:
«Подумай, надо ль говорить так грозно?
Мы вместе, да… Я Дант Алигиери,
Я правнук Данта, что у вас уж был, –
Наверно, этого ты не забыл, –
А то так на слово прошу мне верить.
Он был, ушел, теперь у вас опять,
Его хочу я очень повидать.
Пусти меня и спутника вдвоем,
Мы иначе, как вместе, не войдем.
Я в первый раз пришел, она – уж в третий,
Ее уж видели вот эти дети,
Которые глядят из-за кустов,
Что вместо роз цветут теперь сиренью…
Ужели ты ее отгонишь вновь?
Не пустельга. Узнал ее я тенью,
Но имя подлинное ей – Любовь.
Открой же нам скорей. Довольно слов».
Старик лишь головою замотал
И ключ тяжелый крепче в пальцах сжал.
«Уж тут ли он? – шепнула Тень в смущеньи.
И ваше, может быть, предположенье…
Я так боюсь! Но верить всё ж хочу,
Что здесь он… Тот, которого ищу…»
Вдруг из кустов сиреневых раздался –
Из тех кустов, что ограждали рай, –
Неистовый, но очень тонкий лай.
Он визгом радостным сопровождался,
Царапаньем, и даже подвываньем.
И был он полн великим ожиданьем.
Тень вскрикнула: «Да это ведь она!
Собачка-Булька, милая моя!
Теперь мне ясно: здесь он, знаю я!
Она бы не осталась тут одна.
Она любила нас – осталась с ним,
Раз нет меня – так хоть из двух с одним.
Теперь почуяла меня, зовет…»
Старик вскочил, и мечет он и рвет:
«Да что это? Да что это такое?
Собака– здесь! Вот наважденье злое!
Откуда пес? Откуда, от кого?» –
И вдруг замолк он сразу. Отчего?
Как будто не случилось ничего,
Лишь ветер нежно шевелил кустом.
Но ветер говорить со стариком
Умел ему понятным языком.
И на слова: «Откуда этот пес?»
Прошелестел: «Его привел Христос».
«Так что ж, старик, откроешь или нет? –
Сказал Алигиери, уж суровей:
Огонь в глазах и сдвинутые брови. –
Искать ли нам здесь на любовь ответ?
Иль в этом месте не дают ответа?
Тогда скажу я, правды не скрывая,
Что нет и не было еще здесь рая.
Смотри, старик, ты не хранишь завета –
Его ты слышал сам из уст святых:
Для любящих – иль ты забыл про это? –
Все двери открываются для них!
Ты видишь, даже этот малый песик,
Что из кустов просовывает носик,
И в нем любовь. И как она светла!»
Собачка будто бы и замолчала,
И, нежным взором обменявшись с Тенью,
Глаза на старика перевела
И на него тихонько зарычала.
«Я больше убеждать тебя не буду, –
Прибавил Дант. – Но знай, что я войду,
И вместе с ней. Любовь ее зовет.
Когда же там она ее найдет,
Найдет, – кого ты знаешь! – я уйду,
Она – останется. Приду опять,
Но часа этого я не забуду.
Я ничего не смею забывать,
И слову не умею изменять».
Старик поднялся, с пояса снимая
Заветный ключ, и, медленно шагая,
Ворчал: «Гляди, наговорил-то сколько!
Уйду… приду… останется… А только
Коли беда – она уж не одна.
Как ей остаться, коли тень она?
Здесь нет теней. У каждого есть тело.
Ну, не такое, – ткнул опять на Данта, –
Как у тебя, у пришлого гиганта,
Получше, малость… А она хотела…»
– «Да замолчишь ли ты! Не рассуждай!
Забыл от старости – любовь всё может!
Она и тело даст, она поможет!»
Взглянул на Тень: совсем порозовела,
Как будто было у нее и тело.
Старик опять: «Беда с таким народом…»
– «Довольно! – крикнул Данте. – Открывай!»
Ключ зазвенел. Открылись двери в рай,
И Данта обняло его дыханье;
Дышал он цветом липовым и медом…
Они вошли…
А дале, по незнаныо,
Как встретил рай обоих, Данта с Тенью,
С какими свиделись они святыми, –
Мне надо нового ждать откровенья.
Пока ж молчу. Лишь помню, что за ними
Закрылись двери белою сиренью.
Терцины
I
Вот новый Дант в последний Круг пробрался,
Один, без спутника – он очень смел,
Да и вверху – чего не навидался!
Едва на подземелье посмотрел,
Как, одного из тамошних заметив,
Без церемонии к нему подсел
И, очень вежливо его приветив,
Затеял с ним, – на это был он скор,
Особенно внимание приметив, –
По-дружески тотчас же разговор.
Верней – стал вопрошать его прилежно.
Тот поднял на него потухший взор,
Проговорив, не очень, впрочем, нежно:
«Вы сверху, да? Оттуда к нам давно
Никто не приходил. И дух мятежный
Земли забыл я. Впрочем, всё равно»,
«Я знаю, – Даит ответил. – Расскажите,
Что здесь такое? Почему темно?
И почему вы на волне сидите?
Мне быть во тьме случалось иногда,
Но холод здесь… А вы и не дрожите,
Как будто это вам и не беда.
Всё волны, волны… Нет почти что суши.
В таких местах я не был никогда.
Кругом черно, черней китайской туши,
Я, как вошел, – чуть не ослеп совсем.
И вы здесь не один. Всё это – души?
Не понимаю также я, зачем
Вы на волне всё той же, мглисто-черной,
Не очень-то спокойны. Между тем
Качанье ваше мерное упорно,
И кажется порою мне оно
Как будто бы довольно тошнотворно».
«Я не умею, не смеюсь давно, –
Ответил тот, качаться продолжая. –
А то, пожалуй, было б мне смешно,
Что будто вы, и главного не зная,
Вопросы ставите как наугад.
Ведь вам известно же, предполагаю,
Что это место, по-земному, – ад.
По-здешнему – Безмерность. Океану
Подходит это больше во сто крат.
По крайней мере, точно, без обману:
Нет времени у нас, и меры нет.
Я тоже вас обманывать не стану,
Могу ли дать, да и какой ответ?
Нельзя же спрашивать, зачем в аду я,
Иль почему не выхожу на свет?
Другой бы вам ответил, негодуя,
Но я отвечу попросту: не то!
Я не взял это за насмешку злую,
Хоть не сидит в аду зачем – никто.
Вы лучше бы не так меня спросили:
Сидите, мол, в аду, во тьме, – за что?»
Даит отвечал: «Мои вопросы были,
Я вижу, неудачны. Предлагать
Не буду их. Но если вам усилий
Не много стоит просто рассказать,
Что можете, как сами захотите,
И что считаете, что можно знать
Мне и про вас, – за что вы здесь сидите,
Да и про то, что здесь у нас вокруг,
Меня вы этим очень одолжите.
Когда во тьме я очутился вдруг –
Соображенье у меня застыло…
Но верьте мне, я говорю как друг…»
«Земное слово „друг“ мне слышать мило, –
Сказал подземник. – Я вам расскажу
Историю мою, и всё как было.
Я часто сам ее себе твержу.
Вот, слушайте: за искаженье тела,
За лживую любовь я здесь сижу…»
Так начал он уныло и несмело:
«Я сам готовил этот океан,
И тьму себе, и мглу – за то же дело.
Ах, да за мой умышленный обман,
За вечное себя им оправданье,
Я не таких еще достоин стран!
Меня спасти могло бы хоть незнанье,
Что делаю и почему, но я
Старательно гасил свое сознанье,
И в этой лживости душа моя,
Да в слабости, которой нет прощенья, –
Жила, от всех и от себя тая,
Что будет – неизбежно! – искупленье.
Ведь тело-то не мной сотворено
И было мне, как некое даренье,
На время только, по любви, дано.
Оно ж меня поработить сумело,
И так распоряжалось мной оно,
Что я хотел – чего оно хотело,
Но говорил – и было это ложь, –
Что я покорен своему уделу,
А от него – куда же, мол, уйдешь!
Как хочет плоть – так должен и любить я, –
Вот принцип мой. Не правда ли, хорош?
За эти-то дела – могу ль забыть я? –
Сижу теперь в холодной темноте,
За них, а также и за их прикрытье.
Не веря больше никакой мечте
И не жалея ни о чем нимало,
Ни о своей погибшей красоте…
Мне в океане всё яснее стало,
Мне надо было пережить удар,
И чтоб волна до тошноты качала,
За то, что посланный мне свыше дар
Я исказил… Да нет, гораздо хуже, –
Я просто сделал из него кошмар.
И вечно ложь я повторял всё ту же,
Слова святые ею оскорблял,
Узлы мои я стягивал всё туже,
И видел это, знал и понимал,
Однако, видеть вовсе не желая,
Глаза на всё упрямо закрывал,
И даже будто бы не понимая
Ниспосланных мне знаков, что даны
Не раз уж были мне, предупреждая.
А знаки эти – явны и грозны.
Вот, например: душа порой двоилась
И даже весь я сам. Со стороны
Смотрел тогда я на себя. И мнилось,
Что вот идет – не человек, а хмарь,
Смеясь, ко мне подходит. Сердце билось,
Шепчу: «Вы, милостивый государь,
Что от меня, скажите, вам угодно?»
А он… о подлая и злая тварь! –
Одет, как я, с иголочки и модно,
Хохочет: «Не валяй, мол, дурака!»
Со мной садится рядом пресвободно:
«Не узнаешь? Задачка-то легка!
Вглядись в меня. Придвинься же поближе.
Меня-то не обманешь, en tout cas[133].
Ведь я не кто-нибудь иной, а ты же.
Ну да, ты сам. Всё тот же кавалер,
И от меня не навостришь ты лыжи.
Давно ли мы, на общий наш манер,
Устроили – и оба нежно вместе –
В конце аллеи тайный sanctuaire[134],
Чтоб нашей общей угодить невесте…
Или, вернее, жениху… Оно –
Такое дело, говоря без лести,
И для меня и для тебя равно
Приятным стало, даже натуральным.
Мы позабыли баб, и всех, давно.
Не притворяйтесь, милый мой, печальным,
А то испуганным, как будто вдруг
Ты сделался ce qu’on appelle[135] – нормальным.
Ведь я с тобой. И больше я, чем друг,
Я ты же сам, я лгать тебе не буду.
Не забывай – один у нас супруг,
И что ж такое, разве это к худу?
Я недурен и веселей тебя,
Но будь уверен, я с тобой – повсюду,
Захочешь – вмиг развеселю, любя…
Пристало ли тебе меня бояться?
Ведь не боишься ж самого себя?
А наши шалости, – не может статься,
Чтоб ты их так совсем и позабыл.
Я для тебя готов еще стараться…»
Тут океанца Дант остановил,
Сказав с гримасой: «Не спадайте с тона.
На вашем месте я бы опустил
Подробности иные без урона».
«Вот, быть непонятым – судьба моя! –
Ответил тот без гнева, полусонно.
Ведь это он же говорил – не я!
Вы думаете – рад я был встречаться
Вот с эдаким моим проклятым „я“?
Я от всего готов был отказаться,
Чтоб только с этим двойником моим
Я мог совсем и никогда не знаться.
Да хоть бы здесь мне не столкнуться с ним,
Здесь, в океане, в царстве темной мути!
Но мы о нем напрасно говорим.
Кто сам не испытал подобной жути,
Тот чужд окажется ей навсегда
И не поймет в моем признанье сути».
В раздумьи Дант ему ответил: «Да,
Себя вдвойне не видел я ни разу, –
Надеюсь и не видеть никогда.
Поэтому не понял вас я сразу.
Но вот, подумав, увидал тотчас,
Что видно даже и простому глазу,
Какая мука тут была для вас.
Себя увидеть – это ль не страданье?
И встречи ждать в какой не знаешь час…
Простите ж грубое вам замечанье,
Я не успел моих обдумать слов,
Они не стоят вашего вниманья.
Я слушать дальше ваш рассказ готов».
Жилец и не сердился (от смиренья?) –
Мог Данте быть не так еще суров, –
Он лишь вздохнул: «А здесь – освобожденье
От двойника. Здесь нет его совсем
В Безмерности – хоть это облегченье».
Опять вздохнул, качаясь, и затем,
Трагическую повесть продолжая,
Сказал: «А на земле тогда ничем
Не мог его отвадить от себя я…
Должно быть, стал я ныне уж другой.
В себе я разбираться начинаю:
И уж не прав ли был он, что со мной
Он говорил так нагло и бесстыдно?
Ведь я, пожалуй, был и сам такой…
Тогда ж казалось это мне обидно
И самого себя мне было жаль.
Нет, не напрасно здесь сижу я, видно!
И не в морали дело – что мораль!
С моралью тоже можно лицемерить.
Здесь я учусь смотреть иначе, в даль,
В Безмерности – себя иначе мерить,
Я сердцем знал, Кого я обижал,
В Кого хотел – и всё ж не мог не верить,
Но лгать себе упорно продолжал,
Что я не знаю, – и могу ли знать я, –
Кто это тело, и зачем мне дал.
Однако, знал, и в этом всё проклятье.
Я знал, что от любви мне всё дано,
Но этого и не желал признать я,
А потому вокруг меня темно…
Когда б не знал – ведь был бы я невинней,
Я это понял в темноте давно,
И был бы, может быть, пред нами ныне
Не этот мутный, черный океан, –
Совсем другой, приветливый и синий…
Но стоит ли мечтать!.. А там обман,
Всю жизнь без перерыва продолжая,
Привычкой сделал я. Но, обуян
Желаньем оправдать себя, считая
Ее за верность, надо ж верным слыть!
Но верность у меня была иная,
Я верен только телу мог и быть.
А верящих в меня давно и слепо
Я, для того, чтоб плоти угодить,
Обманывал и грубо, и нелепо.
Откроется обман? Когда-нибудь!
Не дорожил я с верящими скрепой
И, если выгодно их обмануть,
Минутой пользовался просто данной,
Не думая о будущем ничуть.
Ведь те, кто были для меня желанны,
Мне были не равны. Они всегда
Стояли в чем-то ниже, как ни странно.
И замечать я стал, что иногда –
Всё чаще – с равными мне непривычно
И как-то скучно. Это не беда,
Казалось мне. Ведь это так обычно!
И я не трогал чувства моего,
Насилие считая неприличным.
И был мне тот приятнее всего –
Вы это даже без труда поймете, –
С кем говорить не надо ничего.
Подобные дела, где, в общем счете, –
Ведь вам известно кое-что о них? –
Всё сводится к одной лишь только плоти,
Решаются в условиях своих.
Итак – мои мне делались всё ближе.
Но не судил я строго и других,
Хоть и общался с теми, кто пониже.
А несужденьем прочих – щеголял.
Я говорил себе: „Они не ты же,
По-доброму суди их“. Но я лгал,
Не добродетель – эти несужденья,
Не доброта, когда я им прощал –
И что прощал? – но если не презренье,
То невниманье к ним и к жизни их.
Теперь я даже знаю: без сомненья,
Я никого и не видал из них,
Так были мне они неинтересны.
Я жил среди сообщников моих.
Порой и с ними мне бывало тесно,
Уж очень тело я избаловал.
Поил его, кормил, и неизвестно,
Чего еще ему не отдавал.
И всё же был я телом недоволен
И очень за него бояться стал.
Мне, что ни день, казалось, что я болен.
Хранил я тело, всячески лечил,
Но сохранить его я не был волен.
И потерял, как ни заботлив был.
Там, где-то на земле, оно истлело…
Но не довольно ли я говорил?
Теперь вы знаете, в чем было дело,
Как на земле я прожил жизнь мою,
И как меня поработило тело.
Вы поняли, что я судьбу свою
Сам для себя готовил, притворяясь,
Что правды даже в сердце не таю,
Себя незнаньем оправдать стараясь.
Вы поняли, что этот океан,
И то, что на волне я так качаюсь,
Всё это мне – за лживость, за обман…
О, только здесь я понял, как обидел
Того, кем дар высокий был мне дан,
И лучше бы меня Он ненавидел!
А Он любил… Но я понять не мог,
И на земле я этого не видел.
Теперь конец: Прошел последний срок.
Рассказ мой кончен тоже. И заране
Ответ ваш слышу. Дам себе зарок
Ни с кем не говорить, сидеть в тумане,
Чтобы земных ответов не слыхать.
Ведь как к моей вы прикоснетесь ране?
Вы скажете – давно, мол, ясно вам,
Что все мои ошибки – лишь пустое
В сравненье с тем, что делается там,
Там, на земле… Ведь там теперь такое,
Что психологии, мол, ваши – вздор.
И что вы можете сказать другое?
Так пусть вам будет это не в укор,
Но я прошу вас очень: помолчите.
Такой ответ – ведь это приговор…
И лучше ничего не говорите.
Слова мне будут тяжелей всего.
А что касается земных событий –
Они известны здесь… И оттого
Я не хочу сравнений ваших с ними.
Нет, нет, не отвечайте ничего!
А если вы произнесете Имя…»
Он много бы еще наговорил,
Весь в увлеченьи бедами своими,
Но Данте здесь его остановил.
Алигиери звался он недаром,
Он с честью имя славное носил,
Да был и в родственной связи со старым.
Отважен, неподатлив, горд и смел,
Он обладал еще особым даром:
И боль, и страсть он умерять умел.
В глазах подземника заметив муку,
Он на него серьезно поглядел
И властным жестом только поднял руку,
Проговорив спокойно: «Вижу, нет,
Еще не пережили вы разлуку
С собой земным. Из всех грехов и бед
Вы не успели вынести морали.
Когда б не это, вы бы мой ответ
С поспешностью такой не предваряли.
Увидите, что он совсем не тот,
Как вы его себе воображали.
Он даже вашему наоборот.
И к вашим – не ошибкам, преступленьям,
Один такой, по-моему, идет.
Да, преступлениям. И, без сомненья,
Они не лучше, коль не хуже тех,
Что от незнанья или от забвенья
Творятся на земле. И этот грех
Ваш тяжелее, чем теперь на свете –
Лежащий камнем на плечах у всех.
Вам послано сознание. А эти,
Несчастные сыны различных стран,
Они теперь как брошенные дети,
Иль сами бросившие в океан,
Но по невинности, неосторожно,
Последний свой, заветный талисман.
И сравнивать их с вами – как возможно?
Вы скажете: „Но я в моих делах,
Пускай они всегда и были ложны,
Я действовал один, на свой же страх.
Со мною и дела мои пропали.
Что на земле от них осталось? Прах!“
Когда и как об этом вы узнали?
Не думая нисколько о других,
Вы даже их как будто не видали,
Так что же можете вы знать о них?
А если стало шевелиться то же,
Порою тайно, в сердце у иных?
Ведь столько их теперь на вас похожих!
А если это принято от вас?
Что, если вы заворожили ложью
Невинных – в некий неизвестный час?
Но есть черта. Она непреступима,
Хоть преступаема была не раз.
А вы – вы хуже. Не прошли вы мимо,
Но прежде, чем дано вам умереть, –
Так вам черта казалась нестерпима, –
Ее всегда пытались вы – стереть.
Ее, одну, делящую святое
От злого и преступного. Как сметь
На это посягнуть? И что другое,
Что людям больше может повредить,
Чем это дело: тихое – и злое?
Я только человек. Не мне судить.
Но, кажется, и мгла, и эти стены,
Всё нужно было вам, чтоб не забыть,
Что ваша жизнь была одной изменой,
Одной изменою Тому…»
И вдруг
Волна вздыбилась дымно-черной пеной,
Обоих залила, и всё вокруг.
Но унесла с собою, отступая,
Лишь одного. Где Данта бедный друг?
Чуть виден, как волна его, качая,
Уносит вдаль, куда-то в темноту,
И, слышно, силился кричать, рыдая
Сквозь адскую, должно быть, тошноту:
«Любил меня… А я любви не видел…
Стереть хотел Его любви черту…
Уж лучше бы… меня… Он ненавидел…
Всю жизнь изменою… я вел с Ним спор,
Но Он любил… а я Его обидел…
Меня любил…»
– «И любит до сих пор!» –
Дант крикнул громко, чтобы, уплывая,
Тот правду услыхал. Но Данте, взор
В подземную напрасно тьму вперяя,
Не различал уж боле никого.
Где ж он? И Дант нахмурился, не зная,
Услышан ли ответ. «Но ничего,
Опомнится когда-нибудь от бреда,
Полезно это будет для него».
Так кончилась подземная беседа.
II
Но тут другой жилец подплыл, качаясь.
«Вы сверху, да? Вели вы разговор… –
Спросил он Данта, видимо стесняясь. –
Я слышал ваш и разговор, и спор,
И было мне, сказать по правде, странно.
Ведь голоса людского с давних пор
Я не слыхал. Лишь волны неустанно
Здесь воют. И уж так давно
Я сам молчу, средь этой мглы туманной,
А мне молчать – совсем не всё равно.
Молчание – такое, право, бремя,
Особенно когда вокруг темно.
Ах, если б здесь у нас хоть было Время!
И я, ведь, жду его – и ничего!»
«А разве вы не говорите с теми,
Кто рядом, здесь? Не проще ли всего?
Да иногда неплохо и молчанье,
И если бремя – как и для кого!»
«Вам чуждо, вижу я, мое страданье! –
Ответил тот, качаясь на волне. –
Вы оказали первому вниманье,
Так почему б не оказать и мне?
Моя история – совсем другая,
А если вам и кажется извне,
Что мы не на земле уже, не там,
Где все общаются, а вот бы сели
Вы на волну, так стало б ясно вам,
Что мы давно друг другу надоели…
Печется каждый о себе одном.
Недаром тот окончил еле-еле,
Начав рассказы о себе самом.
Был рад найти не здешнего…
Он на земле со мною был знаком,
Но я не знал тогда о нем такого,
Что вам он откровенно рассказал».
«А вы подслушали?» – И Дант сурово
Взглянул. Но тот, спеша, ему сказал:
«Ах, не сердитесь, это я невольно…
И хоть не знал – я всё подозревал.
Вас огорчить мне, право, было б больно.
Я не подслушал… Да и что о нем!»
Но Дант опять прервал его: «Довольно!
Хотите рассказать мне о своем –
Так говорите!» Данте был расстроен.
Ведь все они, должно быть, об одном!
Да и жилец казался беспокоен.
Ему б уняться и рассказ начать,
Так нет, завел: «Я, право, недостоин
Подобных подозрений. Я не тать,
Но у меня уже такие уши.
Я был вблизи, я не хотел мешать,
И, не подслушивая, всё же слушал.
Однако, вот история моя:
Различные мы с этим, первым, души.
И я скажу вам, правды не тая,
Что если в чем-нибудь мы с ним и схожи
В одном, ведь, океане он – и я, –
То это видимая лишь похожесть,
А на земле я по-иному жил.
Пусть наказание одно и то же,
Но у меня как будто больше сил.
За Время – главная моя расплата
Я с ним не очень на земле дружил.
Я не считал его напрасной траты,
И Время, то, что было мне дано,
Я проклинал. Я веровал когда-то,
Что мне оно ошибкою дано.
Я о другом мечтал, о лучшем, милом,
Которому прийти хоть суждено,
Да после… С этим же, моим, постылым,
Я даже вовсе знаться не хотел.
Мне это просто было не по силам.
И я проклятий прекратить не смел.
Вот Время мне за них и отомстило,
С ним справиться я, видно, не умел,
Сюда оно меня и засадило,
Как водяной сижу какой-то зверь.
Ах, если бы оно меня простило!
Пусть лишь придет, скажу ему: «Поверь,
Я понял здесь, что без тебя мне худо.
Прости меня, не прежний я теперь».
Да вот, ни Время, и никто оттуда
Не приходил сюда, один лишь вы.
И я смотрю на вас – ну как на чудо.
Боюсь, не потерять бы головы!
Хочу еще признаться: ненавидел
Не Время только я одно, – увы! –
Но все народы на земле. Не видел
В их поведеньи правды никакой.
Лишь здесь узнал, Кого я тем обидел!
А признавал один народ я – свой.
Мы были с ним разделены пространством,
И уж давно… Но так как был он мой –
Его оправдывал я с постоянством
Упорным. Быстро находил всему
В нем объясненье, даже окаянству,
Которое, любя, прощал ему, –
С людьми ж имел другое повеленье:
Я не прощал почти что никому.
Я зло в них видел. Злу же нет прощенья,
Бороться надобно со злом всегда.
И зачастую я терял терпенье,
Что для меня немалая беда;
Я, позабыв, что все они мне братья,
Не зло, – самих людей громил тогда,
И щедро сыпал я на них проклятья.
Сказал один какой-то: «Он жесток».
Но, не желая этого признать, я
Такого слова выдержать не мог,
Кричу: «Покорствовать такому веку?
Рекой широкой разлит в нем порок!
Жестоким надо быть и человеку!»
Он что-то о смиреньи… «Это плен! –
Я закричал. – Переплывите реку
Сначала и убейте зло измен,
Потом уж о смиреньи говорите.
Атак оно – один словесный тлен.
В тлену смиренья – что вы сотворите?
А надо творчески любить и жить!
Смирением вы зла не победите!»
Так и не мог меня он убедить,
Что в наше время истина – смиренье.
Но я потом задумался: как быть.
Какое же мое-то назначенье?
Кто сам-то я – пророк или поэт?
Я долго думал в этом направленьи.
И всё казалось, что ответа нет.
Потом пришло мне в голову такое:
Примеры есть; и может быть ответ
Как раз – что вместе то я и другое.
Не вижу ль ясно я начатки зла?
Искоренять мне надобно всё злое,
Средь зла моя дорога пролегла,
Но где оружия, каких мне надо,
Бороться с ним, чтобы душа могла
Победу получить себе в награду?
Я об оружии везде кричал,
Кричал, что знаю, и что сердце радо
Оружию, какое я избрал.
Оно – любовь. Но сам-то я всегда ли
Его одно в борьбе употреблял?
Я вижу, да, вы верно угадали,
Признанием не удивлю я вас:
Когда особенно мне возражали,
Оружием боролся я подчас
Другим, не очень с этим первым схожим,
И не один бывало это раз.
Да выходило всё одно и то же,
А чаще даже ровно ничего,
Хоть обличал я с каждым разом строже.
И зло вокруг меня росло. Его
Без устали во всех искореняя,
Я не жалел и тела своего,
От тягостных трудов заболевая.
Но о любви – не счесть моих речей!
Особенно о той, что я, мечтая,
Сам ожидал и для себя. О ней
Я думал так: «Придет же сокровенный
Тот час, когда – о, только бы скорей! –
Час встречи с той, кого я совершенной
И вечною любовью полюблю.
Он будет же, – я верю неизменно
И лишь о нем судьбу всегда молю.
Тогда, конечно, будет всё иное,
И жизнь я надвое переломлю;
Я одиночество забуду злое…
Свята любовь, когда она одна.
А не одна – так это уж другое,
Но не любовь. И та, что мне дана
В подруги издавна, – ведь я же с нею
Так одинок! Пускай меня она
И любит с верностью. Но не умею
О дорогом я с нею говорить.
Своих поэм ей и читать не смею…
Нет, лучше вовсе без любви прожить
До будущей моей блаженной встречи
И с тем же пламенем произносить
Мои громящие безумство речи.
И, коль придется, жертвенно страдать
Да биться средь чужих противоречий.
А если и своих? Хотел я звать
Людей к Тому, Кого… ведь я увидел,
Но только здесь – а раньше мог ли знать?
Как вместе с Временем – Его обидел…
А на земле я лишь в раздумья час
И океан, и эту мглу провидел…
Но кажется, я затянул рассказ.
Еще одно последнее признанье,
И утомлять не стану больше вас.
Я приобрел здесь новое сознанье,
Но даже в этой мертвой тишине,
Осталось у меня непониманье
Того, что раз случилось. Странно мне
Подумать, почему оно так было.
Я кой-чего не помню. Но вполне
Вот этот случай сердце не забыло.
Вы видели: я столько знал людей,
И все ко мне ужасно были милы,
Но не знавал я среди них – друзей.
Единственный мне другом показался
И дружбы удостоился моей.
И он ко мне сердечно привязался,
Хотя природы был совсем другой.
Он наших мыслей дорогих касался
И в разговорах был открыт со мной,
Но постепенно, сам не понимаю,
В моих глазах он стал как бы иной.
Стремился вечно я, куда – не знаю,
Воображал, однако, что вперед.
А он – решил я, – мне не подражая,
Застыл на месте, никуда нейдет.
И сделался он мне – как все другие,
Как те, кого я обличал. И вот –
Пришли для дружбы времена иные:
Его теперь я также обличал,
Что недвижим, что дни его пустые…
А он… Он даже мне не возражал,
Он только слушал, как всегда спокоен,
И тем еще сильнее раздражал.
Коль он как все – того же и достоин!
Достаточно я всеми угнетен.
Ведь я не так, а по-иному скроен.
В душе-то знал я хорошо, что он
Останется, как прежде, неизменен.
Но знал и помнил это, как сквозь сон,
И уж жалел, что был с ним откровенен.
Так дружба наша и сошла на нет.
Он помнит всё, он ей, конечно, верен,
Ну а во мне – едва остался след.
Да ведь над ним не знает Время власти,
Я ж Время не любил, и я – поэт,
Я весь в движеньи, в переменах, в страсти.
Мне друга жаль, но чем я виноват?
Не разорваться ж для него на части!
Меня любил, я знаю, он как брат,
Но – кончено, не начинать сначала.
Пускай он примирится, рад – не рад,
И не такая дружба пропадала.
Теперь я понял суть ее вполне,
И на него не сетую нимало.
Здесь, сидючи один, и в тишине,
Я не успел понять, в чем было дело,
Кой-что в разрыве странно было мне.
Теперь же сердце всё раскрыть сумело.
Вам рассказав, я понял: друг не знал
Меня совсем, хоть много раз, и смело,
Он в разговоре это утверждал.
Меня он ни пророком, ни поэтом –
Сказать по истине – не признавал.
Недаром никаким его советам
Не думал следовать я никогда.
А был ли прав? Да что теперь об этом!
Он взят уж от земного… Иногда
Его я вижу здесь. Он навещает
Какого-то из наших. Но тогда
Скользнет как тень и тотчас исчезает,
Мне улыбнувшись только. Не пойму,
Как это он свободно здесь гуляет?
Мне правила известны. Почему
Допущено такое отступленье?
За что оно позволено ему?
Я беспристрастен…» Данте в нетерпеньи
Прервал его: «Да бросьте, всё равно!
Ведь он уж вам не друг, и, без сомненья,
Вам безразлично, что ему дано –
Что не дано… Постойте, вы сказали…
Я слушаю вас, кажется, давно…»
«Да, я кончал, но вы меня прервали.
О друге ж я затем упомянул,
Чтоб беспристрастие мое вы знали.
И вот, скажу: он больше понимал
Любовь, чем понимал ее тогда я.
Вы знаете, к Кому людей я звал.
Я проповедовал Любовь, не зная,
Люблю ли я Его, люблю ли сам.
И друг советовал, – не упрекая, –
Поставить хоть предел своим словам.
Он мне шептал – как помню этот шепот!
«Вы говорите: „Все Ему отдам…“
Не нужно ли пройти вам раньше опыт?»
Не слушал я. За то, что он суров,
В душе к нему – досада или ропот,
Не слышит он, мол, искренности слов,
Моей борьбе и мне всегда мешает…
Теперь я должное ему готов
Отдать. Я думал, он меня не знает,
А знал он всё, и был он прав тогда.
Здесь это понял я, но не узнает
Мой бывший друг об этом никогда.
Оставим же его. Пора, кончаю.
Ясна вам жизнь моя, моя беда.
Вам ясно также, что теперь я знаю,
Как я обидел время и Того,
Кого любить хотел, и не прощаю
Себе еще покуда ничего.
Не я, ведь, создал Время; с ним боренье
Бореньем было с волею Его.
Ах, всё это единой цепи звенья!
И Тот, Кто в жизнь послал меня, на свет,
Послал не для такого искушенья,
Не для судящего огня – о нет! –
А для любви и для огня иного…
За это я и дам Ему ответ.
Скажите же теперь мне ваше слово.
Соседу вы сказали – слышал я, –
Сказали правду прямо и сурово.
Но я не он. Не та и жизнь моя.
Во многом виноват и я, конечно,
И сам себе я строгий судия,
Но вы… не надо ли вам быть сердечней
И милосерднее меня судить?
Ужель вам кажется, что бесконечно
Могу я в этом подземельи быть?
Имейте же немного сожаленья,
Вы приговором можете убить
Ее – мою надежду на прощенье.
А без надежды, даже и в аду,
Поверьте мне, и лишнего мгновенья
Пробыть нельзя. И я не проведу».
Дант слушал океанца, сдвинув брови,
А тот опять: «Ответьте же, я жду!»
Но Дант молчал, и только всё суровей
И строже делалось лицо его.
«Уж лучше б обойтись без предисловий, –
Сказал он наконец. – Ты ничего
Еще не понял! Новое сознанье?
Нет, новое – оно не таково!
Не понял ты и смысла наказанья.
Не увидав его в своей судьбе,
Ты – прежний весь. И в этом состояньи
Ты с лаской повествуешь о себе.
Хотел ты цепь разбить – но целы звенья!
Ты вспоминаешь о своей борьбе
Там, на земле, – почти что с умиленьем,
А вечность друга позабыл легко.
И ныне ты – мечтаешь о прощенья?..
Нет, до него, пожалуй, далеко!
Тебе осталось здесь немало дела,
Не залетай же сразу высоко.
Ты и покаяться не мог умело
И главного, увы, не мог понять:
Ведь надо, чтоб душа твоя посмела
Всего совлечься, до пылинки снять,
Отречься от того, что было прежде,
И быть готовой вечно умирать,
Не веря больше никакой надежде…
Какие-то слова ты повторял,
Но так как в той же, старой, был одежде,
Значенья этих слов не понимал.
Ты говорил, что, Время проклиная,
Не только Время этим обижал.
О да, конечно! Зная иль не зная –
Тут одинаковый тебе укор, –
Ты жил, Того страданья умножая,
Кто за тебя страдает – до сих пор…
Вся жизнь твоя – лишь самолюбованье,
Вот человеческий мой приговор.
Ты дал Ему великое страданье…»
Тут океанец, что-то вдруг поняв,
Вскочив на кучу, с горестным стенаньем
В густые волны бросился стремглав
И в глубину тотчас же погрузился.
Дант недоволен был: «Ну что за нрав!
Совсем как мячик в океан скатился.
Не вынырнет ли он? Я подожду.
Ведь не дослушал, даже не простился…
Нехорошо же, если так уйду».
Тот вынырнул и, в длительном томленьи,
Стенал: «Я понял, понял всю беду!
Я был не прав! Не надо мне прощенья!
Я не хочу прощения! Клянусь
Вот в это незабвенное мгновенье,
Что к прежнему себе я не вернусь!
Пусть за меня Он больше не страдает.
Прощенья не прошу, боюсь, боюсь!»
Обрадовался Дант: «Он понимает!»
И крикнул уплывающему вслед:
«Не бойся! Ты прощен! Он всё прощает!»
Прислушался: что ж он? Ответа нет.
Волна вернулась и вздыбилась снова.
Дант слушает: не будет ли ответ?
Но ничего. Ответа – никакого.
Еще волна. Лишь пена на гребне.
«Нет, моего не услыхал он слова, –
Дант проворчал. – Остался в глубине.
Я слишком резок был с ним, очевидно,
Вот он, бедняга, и погиб в волне…
Уж это, право, как-то и обидно.
Да у меня – откуда этот пыл?
Принялся я за обличенья… Видно,
Меня своим он пылом заразил.
Ведь первый этого куда похуже,
А с ним я все-таки милее был…
Какая тьма, однако… Да и лужи…
Вот, поживи-ка в эдакой стране!
Вода не замерзает, хоть и стужа…»
Он прислонился к каменной стене,
Всё время сам с собой о чем-то споря:
«И нужно было ввязываться мне!»
Жалел о неприятном разговоре.
Вот новый Дант в последний Круг пробрался,
Один, без спутника – он очень смел,
Да и вверху – чего не навидался!
Едва на подземелье посмотрел,
Как, одного из тамошних заметив,
Без церемонии к нему подсел
И, очень вежливо его приветив,
Затеял с ним, – на это был он скор,
Особенно внимание приметив, –
По-дружески тотчас же разговор.
Верней – стал вопрошать его прилежно.
Тот поднял на него потухший взор,
Проговорив, не очень, впрочем, нежно:
«Вы сверху, да? Оттуда к нам давно
Никто не приходил. И дух мятежный
Земли забыл я. Впрочем, всё равно»,
«Я знаю, – Даит ответил. – Расскажите,
Что здесь такое? Почему темно?
И почему вы на волне сидите?
Мне быть во тьме случалось иногда,
Но холод здесь… А вы и не дрожите,
Как будто это вам и не беда.
Всё волны, волны… Нет почти что суши.
В таких местах я не был никогда.
Кругом черно, черней китайской туши,
Я, как вошел, – чуть не ослеп совсем.
И вы здесь не один. Всё это – души?
Не понимаю также я, зачем
Вы на волне всё той же, мглисто-черной,
Не очень-то спокойны. Между тем
Качанье ваше мерное упорно,
И кажется порою мне оно
Как будто бы довольно тошнотворно».
«Я не умею, не смеюсь давно, –
Ответил тот, качаться продолжая. –
А то, пожалуй, было б мне смешно,
Что будто вы, и главного не зная,
Вопросы ставите как наугад.
Ведь вам известно же, предполагаю,
Что это место, по-земному, – ад.
По-здешнему – Безмерность. Океану
Подходит это больше во сто крат.
По крайней мере, точно, без обману:
Нет времени у нас, и меры нет.
Я тоже вас обманывать не стану,
Могу ли дать, да и какой ответ?
Нельзя же спрашивать, зачем в аду я,
Иль почему не выхожу на свет?
Другой бы вам ответил, негодуя,
Но я отвечу попросту: не то!
Я не взял это за насмешку злую,
Хоть не сидит в аду зачем – никто.
Вы лучше бы не так меня спросили:
Сидите, мол, в аду, во тьме, – за что?»
Даит отвечал: «Мои вопросы были,
Я вижу, неудачны. Предлагать
Не буду их. Но если вам усилий
Не много стоит просто рассказать,
Что можете, как сами захотите,
И что считаете, что можно знать
Мне и про вас, – за что вы здесь сидите,
Да и про то, что здесь у нас вокруг,
Меня вы этим очень одолжите.
Когда во тьме я очутился вдруг –
Соображенье у меня застыло…
Но верьте мне, я говорю как друг…»
«Земное слово „друг“ мне слышать мило, –
Сказал подземник. – Я вам расскажу
Историю мою, и всё как было.
Я часто сам ее себе твержу.
Вот, слушайте: за искаженье тела,
За лживую любовь я здесь сижу…»
Так начал он уныло и несмело:
«Я сам готовил этот океан,
И тьму себе, и мглу – за то же дело.
Ах, да за мой умышленный обман,
За вечное себя им оправданье,
Я не таких еще достоин стран!
Меня спасти могло бы хоть незнанье,
Что делаю и почему, но я
Старательно гасил свое сознанье,
И в этой лживости душа моя,
Да в слабости, которой нет прощенья, –
Жила, от всех и от себя тая,
Что будет – неизбежно! – искупленье.
Ведь тело-то не мной сотворено
И было мне, как некое даренье,
На время только, по любви, дано.
Оно ж меня поработить сумело,
И так распоряжалось мной оно,
Что я хотел – чего оно хотело,
Но говорил – и было это ложь, –
Что я покорен своему уделу,
А от него – куда же, мол, уйдешь!
Как хочет плоть – так должен и любить я, –
Вот принцип мой. Не правда ли, хорош?
За эти-то дела – могу ль забыть я? –
Сижу теперь в холодной темноте,
За них, а также и за их прикрытье.
Не веря больше никакой мечте
И не жалея ни о чем нимало,
Ни о своей погибшей красоте…
Мне в океане всё яснее стало,
Мне надо было пережить удар,
И чтоб волна до тошноты качала,
За то, что посланный мне свыше дар
Я исказил… Да нет, гораздо хуже, –
Я просто сделал из него кошмар.
И вечно ложь я повторял всё ту же,
Слова святые ею оскорблял,
Узлы мои я стягивал всё туже,
И видел это, знал и понимал,
Однако, видеть вовсе не желая,
Глаза на всё упрямо закрывал,
И даже будто бы не понимая
Ниспосланных мне знаков, что даны
Не раз уж были мне, предупреждая.
А знаки эти – явны и грозны.
Вот, например: душа порой двоилась
И даже весь я сам. Со стороны
Смотрел тогда я на себя. И мнилось,
Что вот идет – не человек, а хмарь,
Смеясь, ко мне подходит. Сердце билось,
Шепчу: «Вы, милостивый государь,
Что от меня, скажите, вам угодно?»
А он… о подлая и злая тварь! –
Одет, как я, с иголочки и модно,
Хохочет: «Не валяй, мол, дурака!»
Со мной садится рядом пресвободно:
«Не узнаешь? Задачка-то легка!
Вглядись в меня. Придвинься же поближе.
Меня-то не обманешь, en tout cas[133].
Ведь я не кто-нибудь иной, а ты же.
Ну да, ты сам. Всё тот же кавалер,
И от меня не навостришь ты лыжи.
Давно ли мы, на общий наш манер,
Устроили – и оба нежно вместе –
В конце аллеи тайный sanctuaire[134],
Чтоб нашей общей угодить невесте…
Или, вернее, жениху… Оно –
Такое дело, говоря без лести,
И для меня и для тебя равно
Приятным стало, даже натуральным.
Мы позабыли баб, и всех, давно.
Не притворяйтесь, милый мой, печальным,
А то испуганным, как будто вдруг
Ты сделался ce qu’on appelle[135] – нормальным.
Ведь я с тобой. И больше я, чем друг,
Я ты же сам, я лгать тебе не буду.
Не забывай – один у нас супруг,
И что ж такое, разве это к худу?
Я недурен и веселей тебя,
Но будь уверен, я с тобой – повсюду,
Захочешь – вмиг развеселю, любя…
Пристало ли тебе меня бояться?
Ведь не боишься ж самого себя?
А наши шалости, – не может статься,
Чтоб ты их так совсем и позабыл.
Я для тебя готов еще стараться…»
Тут океанца Дант остановил,
Сказав с гримасой: «Не спадайте с тона.
На вашем месте я бы опустил
Подробности иные без урона».
«Вот, быть непонятым – судьба моя! –
Ответил тот без гнева, полусонно.
Ведь это он же говорил – не я!
Вы думаете – рад я был встречаться
Вот с эдаким моим проклятым „я“?
Я от всего готов был отказаться,
Чтоб только с этим двойником моим
Я мог совсем и никогда не знаться.
Да хоть бы здесь мне не столкнуться с ним,
Здесь, в океане, в царстве темной мути!
Но мы о нем напрасно говорим.
Кто сам не испытал подобной жути,
Тот чужд окажется ей навсегда
И не поймет в моем признанье сути».
В раздумьи Дант ему ответил: «Да,
Себя вдвойне не видел я ни разу, –
Надеюсь и не видеть никогда.
Поэтому не понял вас я сразу.
Но вот, подумав, увидал тотчас,
Что видно даже и простому глазу,
Какая мука тут была для вас.
Себя увидеть – это ль не страданье?
И встречи ждать в какой не знаешь час…
Простите ж грубое вам замечанье,
Я не успел моих обдумать слов,
Они не стоят вашего вниманья.
Я слушать дальше ваш рассказ готов».
Жилец и не сердился (от смиренья?) –
Мог Данте быть не так еще суров, –
Он лишь вздохнул: «А здесь – освобожденье
От двойника. Здесь нет его совсем
В Безмерности – хоть это облегченье».
Опять вздохнул, качаясь, и затем,
Трагическую повесть продолжая,
Сказал: «А на земле тогда ничем
Не мог его отвадить от себя я…
Должно быть, стал я ныне уж другой.
В себе я разбираться начинаю:
И уж не прав ли был он, что со мной
Он говорил так нагло и бесстыдно?
Ведь я, пожалуй, был и сам такой…
Тогда ж казалось это мне обидно
И самого себя мне было жаль.
Нет, не напрасно здесь сижу я, видно!
И не в морали дело – что мораль!
С моралью тоже можно лицемерить.
Здесь я учусь смотреть иначе, в даль,
В Безмерности – себя иначе мерить,
Я сердцем знал, Кого я обижал,
В Кого хотел – и всё ж не мог не верить,
Но лгать себе упорно продолжал,
Что я не знаю, – и могу ли знать я, –
Кто это тело, и зачем мне дал.
Однако, знал, и в этом всё проклятье.
Я знал, что от любви мне всё дано,
Но этого и не желал признать я,
А потому вокруг меня темно…
Когда б не знал – ведь был бы я невинней,
Я это понял в темноте давно,
И был бы, может быть, пред нами ныне
Не этот мутный, черный океан, –
Совсем другой, приветливый и синий…
Но стоит ли мечтать!.. А там обман,
Всю жизнь без перерыва продолжая,
Привычкой сделал я. Но, обуян
Желаньем оправдать себя, считая
Ее за верность, надо ж верным слыть!
Но верность у меня была иная,
Я верен только телу мог и быть.
А верящих в меня давно и слепо
Я, для того, чтоб плоти угодить,
Обманывал и грубо, и нелепо.
Откроется обман? Когда-нибудь!
Не дорожил я с верящими скрепой
И, если выгодно их обмануть,
Минутой пользовался просто данной,
Не думая о будущем ничуть.
Ведь те, кто были для меня желанны,
Мне были не равны. Они всегда
Стояли в чем-то ниже, как ни странно.
И замечать я стал, что иногда –
Всё чаще – с равными мне непривычно
И как-то скучно. Это не беда,
Казалось мне. Ведь это так обычно!
И я не трогал чувства моего,
Насилие считая неприличным.
И был мне тот приятнее всего –
Вы это даже без труда поймете, –
С кем говорить не надо ничего.
Подобные дела, где, в общем счете, –
Ведь вам известно кое-что о них? –
Всё сводится к одной лишь только плоти,
Решаются в условиях своих.
Итак – мои мне делались всё ближе.
Но не судил я строго и других,
Хоть и общался с теми, кто пониже.
А несужденьем прочих – щеголял.
Я говорил себе: „Они не ты же,
По-доброму суди их“. Но я лгал,
Не добродетель – эти несужденья,
Не доброта, когда я им прощал –
И что прощал? – но если не презренье,
То невниманье к ним и к жизни их.
Теперь я даже знаю: без сомненья,
Я никого и не видал из них,
Так были мне они неинтересны.
Я жил среди сообщников моих.
Порой и с ними мне бывало тесно,
Уж очень тело я избаловал.
Поил его, кормил, и неизвестно,
Чего еще ему не отдавал.
И всё же был я телом недоволен
И очень за него бояться стал.
Мне, что ни день, казалось, что я болен.
Хранил я тело, всячески лечил,
Но сохранить его я не был волен.
И потерял, как ни заботлив был.
Там, где-то на земле, оно истлело…
Но не довольно ли я говорил?
Теперь вы знаете, в чем было дело,
Как на земле я прожил жизнь мою,
И как меня поработило тело.
Вы поняли, что я судьбу свою
Сам для себя готовил, притворяясь,
Что правды даже в сердце не таю,
Себя незнаньем оправдать стараясь.
Вы поняли, что этот океан,
И то, что на волне я так качаюсь,
Всё это мне – за лживость, за обман…
О, только здесь я понял, как обидел
Того, кем дар высокий был мне дан,
И лучше бы меня Он ненавидел!
А Он любил… Но я понять не мог,
И на земле я этого не видел.
Теперь конец: Прошел последний срок.
Рассказ мой кончен тоже. И заране
Ответ ваш слышу. Дам себе зарок
Ни с кем не говорить, сидеть в тумане,
Чтобы земных ответов не слыхать.
Ведь как к моей вы прикоснетесь ране?
Вы скажете – давно, мол, ясно вам,
Что все мои ошибки – лишь пустое
В сравненье с тем, что делается там,
Там, на земле… Ведь там теперь такое,
Что психологии, мол, ваши – вздор.
И что вы можете сказать другое?
Так пусть вам будет это не в укор,
Но я прошу вас очень: помолчите.
Такой ответ – ведь это приговор…
И лучше ничего не говорите.
Слова мне будут тяжелей всего.
А что касается земных событий –
Они известны здесь… И оттого
Я не хочу сравнений ваших с ними.
Нет, нет, не отвечайте ничего!
А если вы произнесете Имя…»
Он много бы еще наговорил,
Весь в увлеченьи бедами своими,
Но Данте здесь его остановил.
Алигиери звался он недаром,
Он с честью имя славное носил,
Да был и в родственной связи со старым.
Отважен, неподатлив, горд и смел,
Он обладал еще особым даром:
И боль, и страсть он умерять умел.
В глазах подземника заметив муку,
Он на него серьезно поглядел
И властным жестом только поднял руку,
Проговорив спокойно: «Вижу, нет,
Еще не пережили вы разлуку
С собой земным. Из всех грехов и бед
Вы не успели вынести морали.
Когда б не это, вы бы мой ответ
С поспешностью такой не предваряли.
Увидите, что он совсем не тот,
Как вы его себе воображали.
Он даже вашему наоборот.
И к вашим – не ошибкам, преступленьям,
Один такой, по-моему, идет.
Да, преступлениям. И, без сомненья,
Они не лучше, коль не хуже тех,
Что от незнанья или от забвенья
Творятся на земле. И этот грех
Ваш тяжелее, чем теперь на свете –
Лежащий камнем на плечах у всех.
Вам послано сознание. А эти,
Несчастные сыны различных стран,
Они теперь как брошенные дети,
Иль сами бросившие в океан,
Но по невинности, неосторожно,
Последний свой, заветный талисман.
И сравнивать их с вами – как возможно?
Вы скажете: „Но я в моих делах,
Пускай они всегда и были ложны,
Я действовал один, на свой же страх.
Со мною и дела мои пропали.
Что на земле от них осталось? Прах!“
Когда и как об этом вы узнали?
Не думая нисколько о других,
Вы даже их как будто не видали,
Так что же можете вы знать о них?
А если стало шевелиться то же,
Порою тайно, в сердце у иных?
Ведь столько их теперь на вас похожих!
А если это принято от вас?
Что, если вы заворожили ложью
Невинных – в некий неизвестный час?
Но есть черта. Она непреступима,
Хоть преступаема была не раз.
А вы – вы хуже. Не прошли вы мимо,
Но прежде, чем дано вам умереть, –
Так вам черта казалась нестерпима, –
Ее всегда пытались вы – стереть.
Ее, одну, делящую святое
От злого и преступного. Как сметь
На это посягнуть? И что другое,
Что людям больше может повредить,
Чем это дело: тихое – и злое?
Я только человек. Не мне судить.
Но, кажется, и мгла, и эти стены,
Всё нужно было вам, чтоб не забыть,
Что ваша жизнь была одной изменой,
Одной изменою Тому…»
И вдруг
Волна вздыбилась дымно-черной пеной,
Обоих залила, и всё вокруг.
Но унесла с собою, отступая,
Лишь одного. Где Данта бедный друг?
Чуть виден, как волна его, качая,
Уносит вдаль, куда-то в темноту,
И, слышно, силился кричать, рыдая
Сквозь адскую, должно быть, тошноту:
«Любил меня… А я любви не видел…
Стереть хотел Его любви черту…
Уж лучше бы… меня… Он ненавидел…
Всю жизнь изменою… я вел с Ним спор,
Но Он любил… а я Его обидел…
Меня любил…»
– «И любит до сих пор!» –
Дант крикнул громко, чтобы, уплывая,
Тот правду услыхал. Но Данте, взор
В подземную напрасно тьму вперяя,
Не различал уж боле никого.
Где ж он? И Дант нахмурился, не зная,
Услышан ли ответ. «Но ничего,
Опомнится когда-нибудь от бреда,
Полезно это будет для него».
Так кончилась подземная беседа.
Но тут другой жилец подплыл, качаясь.
«Вы сверху, да? Вели вы разговор… –
Спросил он Данта, видимо стесняясь. –
Я слышал ваш и разговор, и спор,
И было мне, сказать по правде, странно.
Ведь голоса людского с давних пор
Я не слыхал. Лишь волны неустанно
Здесь воют. И уж так давно
Я сам молчу, средь этой мглы туманной,
А мне молчать – совсем не всё равно.
Молчание – такое, право, бремя,
Особенно когда вокруг темно.
Ах, если б здесь у нас хоть было Время!
И я, ведь, жду его – и ничего!»
«А разве вы не говорите с теми,
Кто рядом, здесь? Не проще ли всего?
Да иногда неплохо и молчанье,
И если бремя – как и для кого!»
«Вам чуждо, вижу я, мое страданье! –
Ответил тот, качаясь на волне. –
Вы оказали первому вниманье,
Так почему б не оказать и мне?
Моя история – совсем другая,
А если вам и кажется извне,
Что мы не на земле уже, не там,
Где все общаются, а вот бы сели
Вы на волну, так стало б ясно вам,
Что мы давно друг другу надоели…
Печется каждый о себе одном.
Недаром тот окончил еле-еле,
Начав рассказы о себе самом.
Был рад найти не здешнего…
Он на земле со мною был знаком,
Но я не знал тогда о нем такого,
Что вам он откровенно рассказал».
«А вы подслушали?» – И Дант сурово
Взглянул. Но тот, спеша, ему сказал:
«Ах, не сердитесь, это я невольно…
И хоть не знал – я всё подозревал.
Вас огорчить мне, право, было б больно.
Я не подслушал… Да и что о нем!»
Но Дант опять прервал его: «Довольно!
Хотите рассказать мне о своем –
Так говорите!» Данте был расстроен.
Ведь все они, должно быть, об одном!
Да и жилец казался беспокоен.
Ему б уняться и рассказ начать,
Так нет, завел: «Я, право, недостоин
Подобных подозрений. Я не тать,
Но у меня уже такие уши.
Я был вблизи, я не хотел мешать,
И, не подслушивая, всё же слушал.
Однако, вот история моя:
Различные мы с этим, первым, души.
И я скажу вам, правды не тая,
Что если в чем-нибудь мы с ним и схожи
В одном, ведь, океане он – и я, –
То это видимая лишь похожесть,
А на земле я по-иному жил.
Пусть наказание одно и то же,
Но у меня как будто больше сил.
За Время – главная моя расплата
Я с ним не очень на земле дружил.
Я не считал его напрасной траты,
И Время, то, что было мне дано,
Я проклинал. Я веровал когда-то,
Что мне оно ошибкою дано.
Я о другом мечтал, о лучшем, милом,
Которому прийти хоть суждено,
Да после… С этим же, моим, постылым,
Я даже вовсе знаться не хотел.
Мне это просто было не по силам.
И я проклятий прекратить не смел.
Вот Время мне за них и отомстило,
С ним справиться я, видно, не умел,
Сюда оно меня и засадило,
Как водяной сижу какой-то зверь.
Ах, если бы оно меня простило!
Пусть лишь придет, скажу ему: «Поверь,
Я понял здесь, что без тебя мне худо.
Прости меня, не прежний я теперь».
Да вот, ни Время, и никто оттуда
Не приходил сюда, один лишь вы.
И я смотрю на вас – ну как на чудо.
Боюсь, не потерять бы головы!
Хочу еще признаться: ненавидел
Не Время только я одно, – увы! –
Но все народы на земле. Не видел
В их поведеньи правды никакой.
Лишь здесь узнал, Кого я тем обидел!
А признавал один народ я – свой.
Мы были с ним разделены пространством,
И уж давно… Но так как был он мой –
Его оправдывал я с постоянством
Упорным. Быстро находил всему
В нем объясненье, даже окаянству,
Которое, любя, прощал ему, –
С людьми ж имел другое повеленье:
Я не прощал почти что никому.
Я зло в них видел. Злу же нет прощенья,
Бороться надобно со злом всегда.
И зачастую я терял терпенье,
Что для меня немалая беда;
Я, позабыв, что все они мне братья,
Не зло, – самих людей громил тогда,
И щедро сыпал я на них проклятья.
Сказал один какой-то: «Он жесток».
Но, не желая этого признать, я
Такого слова выдержать не мог,
Кричу: «Покорствовать такому веку?
Рекой широкой разлит в нем порок!
Жестоким надо быть и человеку!»
Он что-то о смиреньи… «Это плен! –
Я закричал. – Переплывите реку
Сначала и убейте зло измен,
Потом уж о смиреньи говорите.
Атак оно – один словесный тлен.
В тлену смиренья – что вы сотворите?
А надо творчески любить и жить!
Смирением вы зла не победите!»
Так и не мог меня он убедить,
Что в наше время истина – смиренье.
Но я потом задумался: как быть.
Какое же мое-то назначенье?
Кто сам-то я – пророк или поэт?
Я долго думал в этом направленьи.
И всё казалось, что ответа нет.
Потом пришло мне в голову такое:
Примеры есть; и может быть ответ
Как раз – что вместе то я и другое.
Не вижу ль ясно я начатки зла?
Искоренять мне надобно всё злое,
Средь зла моя дорога пролегла,
Но где оружия, каких мне надо,
Бороться с ним, чтобы душа могла
Победу получить себе в награду?
Я об оружии везде кричал,
Кричал, что знаю, и что сердце радо
Оружию, какое я избрал.
Оно – любовь. Но сам-то я всегда ли
Его одно в борьбе употреблял?
Я вижу, да, вы верно угадали,
Признанием не удивлю я вас:
Когда особенно мне возражали,
Оружием боролся я подчас
Другим, не очень с этим первым схожим,
И не один бывало это раз.
Да выходило всё одно и то же,
А чаще даже ровно ничего,
Хоть обличал я с каждым разом строже.
И зло вокруг меня росло. Его
Без устали во всех искореняя,
Я не жалел и тела своего,
От тягостных трудов заболевая.
Но о любви – не счесть моих речей!
Особенно о той, что я, мечтая,
Сам ожидал и для себя. О ней
Я думал так: «Придет же сокровенный
Тот час, когда – о, только бы скорей! –
Час встречи с той, кого я совершенной
И вечною любовью полюблю.
Он будет же, – я верю неизменно
И лишь о нем судьбу всегда молю.
Тогда, конечно, будет всё иное,
И жизнь я надвое переломлю;
Я одиночество забуду злое…
Свята любовь, когда она одна.
А не одна – так это уж другое,
Но не любовь. И та, что мне дана
В подруги издавна, – ведь я же с нею
Так одинок! Пускай меня она
И любит с верностью. Но не умею
О дорогом я с нею говорить.
Своих поэм ей и читать не смею…
Нет, лучше вовсе без любви прожить
До будущей моей блаженной встречи
И с тем же пламенем произносить
Мои громящие безумство речи.
И, коль придется, жертвенно страдать
Да биться средь чужих противоречий.
А если и своих? Хотел я звать
Людей к Тому, Кого… ведь я увидел,
Но только здесь – а раньше мог ли знать?
Как вместе с Временем – Его обидел…
А на земле я лишь в раздумья час
И океан, и эту мглу провидел…
Но кажется, я затянул рассказ.
Еще одно последнее признанье,
И утомлять не стану больше вас.
Я приобрел здесь новое сознанье,
Но даже в этой мертвой тишине,
Осталось у меня непониманье
Того, что раз случилось. Странно мне
Подумать, почему оно так было.
Я кой-чего не помню. Но вполне
Вот этот случай сердце не забыло.
Вы видели: я столько знал людей,
И все ко мне ужасно были милы,
Но не знавал я среди них – друзей.
Единственный мне другом показался
И дружбы удостоился моей.
И он ко мне сердечно привязался,
Хотя природы был совсем другой.
Он наших мыслей дорогих касался
И в разговорах был открыт со мной,
Но постепенно, сам не понимаю,
В моих глазах он стал как бы иной.
Стремился вечно я, куда – не знаю,
Воображал, однако, что вперед.
А он – решил я, – мне не подражая,
Застыл на месте, никуда нейдет.
И сделался он мне – как все другие,
Как те, кого я обличал. И вот –
Пришли для дружбы времена иные:
Его теперь я также обличал,
Что недвижим, что дни его пустые…
А он… Он даже мне не возражал,
Он только слушал, как всегда спокоен,
И тем еще сильнее раздражал.
Коль он как все – того же и достоин!
Достаточно я всеми угнетен.
Ведь я не так, а по-иному скроен.
В душе-то знал я хорошо, что он
Останется, как прежде, неизменен.
Но знал и помнил это, как сквозь сон,
И уж жалел, что был с ним откровенен.
Так дружба наша и сошла на нет.
Он помнит всё, он ей, конечно, верен,
Ну а во мне – едва остался след.
Да ведь над ним не знает Время власти,
Я ж Время не любил, и я – поэт,
Я весь в движеньи, в переменах, в страсти.
Мне друга жаль, но чем я виноват?
Не разорваться ж для него на части!
Меня любил, я знаю, он как брат,
Но – кончено, не начинать сначала.
Пускай он примирится, рад – не рад,
И не такая дружба пропадала.
Теперь я понял суть ее вполне,
И на него не сетую нимало.
Здесь, сидючи один, и в тишине,
Я не успел понять, в чем было дело,
Кой-что в разрыве странно было мне.
Теперь же сердце всё раскрыть сумело.
Вам рассказав, я понял: друг не знал
Меня совсем, хоть много раз, и смело,
Он в разговоре это утверждал.
Меня он ни пророком, ни поэтом –
Сказать по истине – не признавал.
Недаром никаким его советам
Не думал следовать я никогда.
А был ли прав? Да что теперь об этом!
Он взят уж от земного… Иногда
Его я вижу здесь. Он навещает
Какого-то из наших. Но тогда
Скользнет как тень и тотчас исчезает,
Мне улыбнувшись только. Не пойму,
Как это он свободно здесь гуляет?
Мне правила известны. Почему
Допущено такое отступленье?
За что оно позволено ему?
Я беспристрастен…» Данте в нетерпеньи
Прервал его: «Да бросьте, всё равно!
Ведь он уж вам не друг, и, без сомненья,
Вам безразлично, что ему дано –
Что не дано… Постойте, вы сказали…
Я слушаю вас, кажется, давно…»
«Да, я кончал, но вы меня прервали.
О друге ж я затем упомянул,
Чтоб беспристрастие мое вы знали.
И вот, скажу: он больше понимал
Любовь, чем понимал ее тогда я.
Вы знаете, к Кому людей я звал.
Я проповедовал Любовь, не зная,
Люблю ли я Его, люблю ли сам.
И друг советовал, – не упрекая, –
Поставить хоть предел своим словам.
Он мне шептал – как помню этот шепот!
«Вы говорите: „Все Ему отдам…“
Не нужно ли пройти вам раньше опыт?»
Не слушал я. За то, что он суров,
В душе к нему – досада или ропот,
Не слышит он, мол, искренности слов,
Моей борьбе и мне всегда мешает…
Теперь я должное ему готов
Отдать. Я думал, он меня не знает,
А знал он всё, и был он прав тогда.
Здесь это понял я, но не узнает
Мой бывший друг об этом никогда.
Оставим же его. Пора, кончаю.
Ясна вам жизнь моя, моя беда.
Вам ясно также, что теперь я знаю,
Как я обидел время и Того,
Кого любить хотел, и не прощаю
Себе еще покуда ничего.
Не я, ведь, создал Время; с ним боренье
Бореньем было с волею Его.
Ах, всё это единой цепи звенья!
И Тот, Кто в жизнь послал меня, на свет,
Послал не для такого искушенья,
Не для судящего огня – о нет! –
А для любви и для огня иного…
За это я и дам Ему ответ.
Скажите же теперь мне ваше слово.
Соседу вы сказали – слышал я, –
Сказали правду прямо и сурово.
Но я не он. Не та и жизнь моя.
Во многом виноват и я, конечно,
И сам себе я строгий судия,
Но вы… не надо ли вам быть сердечней
И милосерднее меня судить?
Ужель вам кажется, что бесконечно
Могу я в этом подземельи быть?
Имейте же немного сожаленья,
Вы приговором можете убить
Ее – мою надежду на прощенье.
А без надежды, даже и в аду,
Поверьте мне, и лишнего мгновенья
Пробыть нельзя. И я не проведу».
Дант слушал океанца, сдвинув брови,
А тот опять: «Ответьте же, я жду!»
Но Дант молчал, и только всё суровей
И строже делалось лицо его.
«Уж лучше б обойтись без предисловий, –
Сказал он наконец. – Ты ничего
Еще не понял! Новое сознанье?
Нет, новое – оно не таково!
Не понял ты и смысла наказанья.
Не увидав его в своей судьбе,
Ты – прежний весь. И в этом состояньи
Ты с лаской повествуешь о себе.
Хотел ты цепь разбить – но целы звенья!
Ты вспоминаешь о своей борьбе
Там, на земле, – почти что с умиленьем,
А вечность друга позабыл легко.
И ныне ты – мечтаешь о прощенья?..
Нет, до него, пожалуй, далеко!
Тебе осталось здесь немало дела,
Не залетай же сразу высоко.
Ты и покаяться не мог умело
И главного, увы, не мог понять:
Ведь надо, чтоб душа твоя посмела
Всего совлечься, до пылинки снять,
Отречься от того, что было прежде,
И быть готовой вечно умирать,
Не веря больше никакой надежде…
Какие-то слова ты повторял,
Но так как в той же, старой, был одежде,
Значенья этих слов не понимал.
Ты говорил, что, Время проклиная,
Не только Время этим обижал.
О да, конечно! Зная иль не зная –
Тут одинаковый тебе укор, –
Ты жил, Того страданья умножая,
Кто за тебя страдает – до сих пор…
Вся жизнь твоя – лишь самолюбованье,
Вот человеческий мой приговор.
Ты дал Ему великое страданье…»
Тут океанец, что-то вдруг поняв,
Вскочив на кучу, с горестным стенаньем
В густые волны бросился стремглав
И в глубину тотчас же погрузился.
Дант недоволен был: «Ну что за нрав!
Совсем как мячик в океан скатился.
Не вынырнет ли он? Я подожду.
Ведь не дослушал, даже не простился…
Нехорошо же, если так уйду».
Тот вынырнул и, в длительном томленьи,
Стенал: «Я понял, понял всю беду!
Я был не прав! Не надо мне прощенья!
Я не хочу прощения! Клянусь
Вот в это незабвенное мгновенье,
Что к прежнему себе я не вернусь!
Пусть за меня Он больше не страдает.
Прощенья не прошу, боюсь, боюсь!»
Обрадовался Дант: «Он понимает!»
И крикнул уплывающему вслед:
«Не бойся! Ты прощен! Он всё прощает!»
Прислушался: что ж он? Ответа нет.
Волна вернулась и вздыбилась снова.
Дант слушает: не будет ли ответ?
Но ничего. Ответа – никакого.
Еще волна. Лишь пена на гребне.
«Нет, моего не услыхал он слова, –
Дант проворчал. – Остался в глубине.
Я слишком резок был с ним, очевидно,
Вот он, бедняга, и погиб в волне…
Уж это, право, как-то и обидно.
Да у меня – откуда этот пыл?
Принялся я за обличенья… Видно,
Меня своим он пылом заразил.
Ведь первый этого куда похуже,
А с ним я все-таки милее был…
Какая тьма, однако… Да и лужи…
Вот, поживи-ка в эдакой стране!
Вода не замерзает, хоть и стужа…»
Он прислонился к каменной стене,
Всё время сам с собой о чем-то споря:
«И нужно было ввязываться мне!»
Жалел о неприятном разговоре.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги