Лавка древностей

Глава XII

Наконец кризис миновал, и старик начал выздоравливать.

Медленно, постепенно к нему возвращалась и память, но разум его ослабел. Его ничто не раздражало, ничто не беспокоило. Он мог часами сидеть в задумчивости, отнюдь не тягостной, и легко отвлекался от нее, увидев зайчика на стене или потолке; не жаловался на длинные дни и томительные ночи и, судя по всему, не испытывал ни тревог, ни скуки, утеряв всякое представление о времени. Маленькая рука Нелл подолгу лежала в его руке, и он то перебирал ее пальцы, то вдруг гладил по голове или целовал в лоб, а заметив слезы у нее на глазах, озирался по сторонам, недоумевая, что же могло огорчить внучку, и тут же забывал об этом.

Нелл часто вывозила его на прогулки по городу; старик сидел в кебе, обложенный подушками, девочка рядом с ним; и как всегда – они были рука об руку. На первых порах уличная сутолока и шум утомляли его, но он воспринимал все это равнодушно, ничем не интересуясь, ничему не радуясь, не удивляясь. Когда внучка показывала ему что-нибудь и спрашивала: «Помнишь ли ты это?», он отвечал: «Да, да! Как же! Конечно, помню», – а потом вдруг вытягивал шею и долго смотрел вслед какому-нибудь прохожему, но на вопрос, что его так заинтересовало, обычно не отвечал ни слова.

Как-то днем, когда они сидели у себя в комнате – старик в кресле, Нелл на табуретке возле него, – за дверью послышался мужской голос: просили разрешения войти.

– Войдите, – совершенно спокойно ответил старик. – Это Квилп. Теперь Квилп здесь хозяин. Пусть войдет.

И Квилп вошел.

– Очень рад, любезнейший, видеть вас снова в добром здоровье, – начал карлик, усаживаясь напротив него. – Ну, как вы себя чувствуете, хорошо?

– Да, – чуть слышно ответил старик. – Да.

– Мне не хочется вас торопить, любезнейший. – Карлик повысил голос, опасаясь, что его не расслышат. – Но чем скорее вы устроитесь где-нибудь, тем лучше.

– Правильно, – сказал старик. – Это для всех лучше – и для вас и для нас.

– Дело в том, – продолжал Квилп после небольшой паузы, – что, когда отсюда все вывезут, какое же вам здесь будет житье, в пустом доме?

– Да, это верно, – согласился старик. – А Нелл! Ей-то, бедняжке, каково бы пришлось!

– Вот именно! – во весь голос рявкнул карлик и закивал головой. – Совершенно справедливое замечание. Так вы об этом подумаете, любезнейший?

– Да, непременно, – ответил старик. – Мы здесь не останемся.

– Я сам так предполагал, – сказал карлик. – Имущество ваше продано. Выручил я за него гораздо меньше, чем рассчитывал, но все же достаточно, вполне достаточно. Сегодня у нас вторник. Так когда же будем вывозить? Торопиться некуда… может, сегодня днем?

– Лучше в пятницу утром.

– Прекрасно, – сказал карлик. – Так и порешим, но только с одним условием, любезнейший, – больше не откладывать ни под каким видом.

– Хорошо. В пятницу. Я запомню.

Мистера Квилпа озадачил этот странный, как будто совершенно безучастный тон, но поскольку старик, кивнув, повторил еще раз: «Я запомню. В пятницу утром», – у него не было никаких оснований задерживаться здесь, и он простился, не скупясь на сердечные излияния и комплименты по поводу прекрасного вида своего любезнейшего друга, после чего отправился вниз – сообщить мистеру Брассу о только что состоявшихся переговорах.

И этот день и весь следующий старик провел как во сне. Он бродил по дому, заглядывал то в одну, то в другую комнату, словно прощаясь с ними, но ни единым словом не касался ни своего утреннего разговора с карликом, ни того, что теперь им надо подыскивать себе какое-то новое пристанище. Смутная мысль все же маячила где-то в глубине его сознания: внучка несчастна, о ней надо позаботиться. И он нет-нет да прижимал ее к груди и утешал, говоря, что они всегда будут неразлучны. Но отдать себе ясный отчет в том, каково их положение, он, видимо, не мог и проявлял все ту же безучастность и апатию, которые оставил в нем недуг, поразивший не только его тело, но и разум.

Мы говорим про таких людей, что они впали в детство, но это все равно, что сравнивать смерть со сном. Какое неуместное уподобление! Кто видел в тусклых глазах слабоумных стариков светлый, жизнерадостный блеск, веселье, не знающее удержу, искренность, не боящуюся холодной острастки, неувядающую надежду, мимолетную улыбку счастья? Кто находил в застывших безобразных чертах смерти безмятежную красоту сна, который вознаграждает нас за прожитый день и сулит мечты и любовь дню грядущему? Сличите смерть со сном – и кто из вас сочтет их близнецами? Посмотрите на ребенка и слабоумного старика и постыдитесь порочить самую светлую пору нашей жизни сравнением с тем, в чем нет ни малейшей прелести, ни малейшей гармонии.

Наступил четверг; с утра старик был все такой же вялый, но вечером, когда они с Нелли молча сидели у себя, в нем произошла какая-то перемена.

В маленьком дворике, куда выходило их окошко, росло дерево – довольно зеленое и ветвистое для такого унылого места, – и листья его, трепеща на ветру, отбрасывали зыбкую тень на белые стены комнаты. Старик смотрел на ее кружевной узор до самого захода солнца. Наступил вечер, на небо медленно выплыла луна, а он все сидел и сидел у окошка.

Ему, протомившемуся столько дней в постели, приятно было видеть и эти зеленые листья и этот спокойный свет – правда, льющийся из-за крыш и дымовых труб. Они наводили на мысли о тихом местечке где-нибудь далеко-далеко отсюда, на мысли об отдыхе и покое.

Девочка чувствовала, что в душе старика что-то происходит, и боялась нарушить молчание. Но вот слезы полились у него из глаз – слезы, при виде которых ей сразу полегчало, – и он взмолился:

– Прости меня!

– Простить? За что? – воскликнула Нелл, не давая ему упасть перед собой на колени. – Дедушка, за что я должна тебя простить?

– За все, что было, за все, что ты выстрадала, Нелл! За все, что я сделал, когда мною владел этот дурной сон!

– Не надо! – сказала она. – Прошу тебя, не надо! Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом.

– Да, лучше о другом… О том, о чем мы говорили давным-давно… несколько месяцев назад… месяцев, или недель, или дней?.. Когда это было, Нелл?

– Я не понимаю тебя, дедушка.

– Сегодня мне все вспомнилось, и я сидел тут с тобой и думал. Да благословит тебя за это Господь, Нелл!

– Дедушка, милый, за что?

– За твои слова в тот день, когда на нас обрушилась нищета, Нелл. Только давай говорить тихо! Тсс! Если эти люди там, внизу, услышат нас, они скажут, что я лишился разума, и тебя отнимут у меня, Нелл! Мы больше не останемся здесь, ни одного дня. Мы уйдем далеко-далеко!

– Да, уйдем отсюда! – твердо сказала девочка. – Оставим этот дом и никогда больше не вернемся сюда, никогда больше не вспомним о нем. Лучше исходить босиком весь мир, чем жить здесь!

– Да, да! – воскликнул старик. – Мы будем странствовать по полям и лесам, по берегам рек – там, где незримо обитает Господь, и положимся во всем на его волю! Лучше ночевать под открытым небом, – вон оно – посмотри, какое чистое! – чем задыхаться в душных комнатах, в плену забот и тяжелых сновидений. Мы с тобой еще узнаем радость и счастье, Нелл, и забудем прошлое, словно его и не было.

– Мы еще узнаем счастье! – повторила девочка. – Но только не здесь!

– Да, только не здесь… только не здесь, это верно! – согласился старик. – Давай уйдем завтра утром, пораньше, так, чтобы никто нас не увидел, никто не услышал… уйдем и никому не скажем куда, не оставим никаких следов. Бедняжка моя, Нелл! Какая ты бледная! Сколько слез пролили твои глаза, сколько ты провела бессонных ночей – и все из-за меня! Да, да! Из-за меня! Но подожди! Мы уйдем отсюда, и ты снова оживешь, снова повеселеешь. Завтра утром, родная, чуть свет, мы покинем эти печальные места и будем свободны и счастливы, как птицы.

И старик сомкнул руки над ее головой и проговорил срывающимся голосом, что отныне они всегда будут вместе и не разлучатся до тех пор, пока смерть не унесет одного из них.

Сердце девочки загорелось надеждой и верой. Мысли о холоде, голоде, жажде и страданиях не тревожили ее. Она видела впереди только тихие радости, конец тягостному одиночеству, избавление от бессердечных людей, омрачавших своим присутствием и без того тяжелую для нее пору, надеялась на то, что к старику снова вернется здоровье и душевный покой и жизнь их снова будет полна безмятежного счастья. Солнце, ручейки, луга, летние дни – вот что рисовалось ее воображению, и ни одного темного пятна не было на этой радужной картине!

Старик уснул крепким сном, а она занялась приготовлениями к побегу: уложила в корзинку одежду для себя и для деда, взяв на дорогу что похуже – как им, бездомным странникам, и подобало теперь. Не забыла и палку – подспорье для старческих ног. Но это было не все, – оставалось еще в последний раз обойти дом.

Как не похоже оказалось это прощание на то, которое она ждала и так часто рисовала себе мысленно! Да и можно ли было думать, что эта минута принесет ей чувство торжества! Разве воспоминание о прошлых днях – пусть печальных и одиноких – не переполнило теперь до краев ее сердце, укоряя его в черствости! Она села к окну, где провела столько вечеров, гораздо более мрачных, чем сегодняшний, – и все былые надежды, все мимолетные радости, посещавшие ее здесь, ожили сами собой, мгновенно стерев и былую тоску и былую печаль.

А маленькая каморка, где она так часто молилась по ночам, призывая в своих молитвах то счастье, которое, кажется, забрезжило сейчас! Ее маленькая каморка, где она так мирно спала и видела такие светлые сны! Как тяжело, что туда нельзя даже зайти, нельзя окинуть ее признательным взглядом и поплакать на прощанье. Там остались кое-какие вещи – жалкие безделушки, но ей так хотелось бы взять их с собой! Увы! Теперь это невозможно!

И тут она вспомнила свою птичку и залилась горькими слезами; но вдруг, сама не зная почему, решила, что ее бедная любимица обязательно попадет к Киту, а он сбережет ее ради своей бывшей хозяйки и, может, будет думать, что она нарочно оставила ему такой подарок в знак благодарности. Эта мысль успокоила, утешила ее, и она пошла спать, не чувствуя прежней тяжести на сердце.

Ей снилось, как они с дедом бродят по прекрасным, залитым солнцем полям, но все эти сновидения пронизывала смутная тоска по чему-то недостижимому, и она проснулась среди ночи, когда звезды еще поблескивали в небе. Наконец занялось утро, звезды потускнели и угасли одна за другой. Убедившись, что день близок, девочка поднялась и оделась в дорогу.

Она решила не беспокоить старика раньше времени и разбудила его в последнюю минуту, но он собрался быстро – так ему хотелось поскорее уйти из этого дома.

Рука об руку они осторожно спускались по лестнице, замирая от страха, когда ступеньки скрипели у них под ногами, останавливаясь на каждом шагу и прислушиваясь.

Но вдруг старик хватился забытой котомки, куда была сложена его легкая поклажа, за ней пришлось вернуться, и эти две-три минуты задержки показались им нескончаемыми.

Наконец они ступили в коридор в нижнем этаже, где уже слышалось страшное, как львиный рык, храпенье мистера Квилпа и его ученого друга. Ржавые засовы заскрежетали, несмотря на все предосторожности, но когда Нелл отодвинула их, дверь оказалась запертой и, что всего хуже, ключа в замке не было. И тут она вспомнила, как одна из сиделок говорила ей, что Квилп сам запирает на ночь и переднюю и заднюю двери, а ключи кладет на стол в спальне.

Немало волнений и страха пришлось испытать девочке, когда она, скинув туфли и тенью проскользнув через комнату, загроможденную антикварными вещами, среди которых самым чудовищным экземпляром был спящий на тюфяке мистер Брасс, вошла в свою маленькую спальню.

Увидев мистера Квилпа, она в ужасе замерла на пороге. Карлик спал, так низко свесившись с кровати, что казалось, будто он стоит на голове. Зубы у него были оскалены – то ли по свойственной ему милой привычке, то ли от неестественного положения, – в горле что-то клокотало и булькало, из-под приоткрытых век виднелись белки (вернее, мутные желтки) глаз, заведенных под самый лоб. Но у Нелли не было времени справляться о его самочувствии, и, окинув комнату беглым взглядом, она схватила со стола ключ, миновала распростертого на полу мистера Брасса и благополучно вернулась к деду.

Они бесшумно отперли дверь, вышли на улицу и остановились.

– Куда? – спросила девочка.

Старик бросил нерешительный, беспомощный взгляд сначала на нее, потом по сторонам, потом снова на нее и покачал головой. Было ясно, что наступила минута, когда его вожатым и его советчицей должна стать она. И, сразу почувствовав это, девочка не испугалась, не усомнилась в себе, а протянула ему руку и бережно повела прочь от дома.

Было раннее июньское утро. Синева неба не омрачалась ни единым облачком, и оно сияло ослепительным светом. Прохожие на улицах встречались редко, дома и лавки были еще закрыты, и благотворный утренний ветерок веял над спящим городом словно дыхание ангелов.

Старик и девочка шли сквозь эту блаженную тишину, полные радости и надежд. Одни, снова одни! Все вокруг – такое чистое, свежее – только по контрасту напоминало им гнетущее однообразие жизни, оставшейся позади. Колокольни и шпили, такие темные и хмурые в другое время дня, сейчас искрились и светились на солнце; невзрачные улицы и закоулки ликовали в его лучах, а небосвод, таявший в немыслимой высоте, слал свою безмятежную улыбку всему, что расстилалось под ним.

Все дальше и дальше, стремясь скорее выбраться из погруженного в дремоту города, уходили двое бедных странников – уходили, сами не зная, куда лежит их путь.