Том 7. Это было

Е. Осьминина. Как это было

«Я в ужасе. Доходит до сердца. Кто-то отравляет нас токами (Вы не знаете!). Я борюсь с собой. У нас в семье наследственность ужасная. Мы все погибаем от этого проклятого электричества. Брат погиб, сестра… Теперь до меня. Но я борюсь и не хочу верить. Это только остатки наследственности. И потом – прошло время – мне доктора говорили, что лечили Корсакова, – мне уже 48 лет. А 48 лет – это уже 5 лет за пределом для того, чтобы уже не бояться этой проклятой наследственности»[1].

«Но то была петля Рока. Этот Рок смеется мне в лицо – и дико, и широко. Я слышу, визг-смех этого Рока. О, какой визг-смех! Железный, в 1000° мороза – визг ледяного холода. Он заморозил мне мозг, и я точно весь из стекла-льда – вот паду и рассыплюсь. Не уписать в тысячу книг. Века в один месяц прожиты. О, я мог бы теперь писать о Роке, о страдании»[2].

Эти письма дают представление о том, в каком состоянии Ив. Шмелев работал над рассказом «Это было». Шли самые страшные для него годы: 1919-1922-й. Страдания о сыне, неизвестность, догадка об ужасной правде – расстреле… В этих обстоятельствах и человек, не отягченный никакой наследственностью, способен сойти с ума.

Но Шмелев – не сошел. Зато сумел художественно изобразить сознание героя, находящегося в бреду и полубезумии: сдвиг времени и пространства, прерванные логические связи, странные выводы. То реалии первой мировой войны, то какая-то… Южная Америка; компания шпионов и страх за казну; оргии с гашишем и дорогими винами, а в конце – не то больница, не то тюрьма.

И все это тоже было, и все это наблюдал Иван Сергеевич Шмелев, закончивший свой рассказ 9 мая 1922 года, уже по приезде из красно-бело-красного Крыма в нэповскую Москву. Приведем в качестве своеобразного комментария следующие наблюдения очевидцев:

Вот Крым: «…целый ряд нездоровых явлений, мелкая и крупная спекуляция… Атмосфера загнанности, сменяющихся надежд и страхов способствовали возникновению самых фантастических слухов: об объявлении царя, о прибытии немецких аэропланов или о выходе в поход казачьей армии во главе с ген. Красновым. Возлагались огромные надежды на новые, более или менее серьезные изобретения. Так, например, 27 июля Совет при главнокомандующем ассигновал „не свыше шести миллионов рублей на устройство опытной станции“ для испытания изобретенного инженером-поручиком Ф. М. Синицыным „генератора вынужденных незатухающих колебаний для радиотелеграфных станций“»[3].

А вот и Москва: «В России опять голод местами, а Москва живет, ездит машинами, зияет пустырями, сияет Кузнецким, Петровкой и Тверской, где цены не пугают <…> гладкое хайло – новую буржуазию». «Нэп жиреет и ширится, бухнет, собирает золото про запас, блядлив, и пуглив, и нахален, когда можно»[4].

Что же касается основного сюжета рассказа, то только на первый взгляд он весьма далек от реальности. Это – изобретение (в числе других названий – «Последняя система») сумасшедшего полковника: волны лунного света способны нейтрализовать силу черных волн «радиокрови»; и бунт в сумасшедшем доме. Критика сразу отметила перекличку с известным рассказом Э. По «Система доктора Смоля и профессора Перро». Но отметила она и другое – злободневность сего безумного изобретения. Р. Киплинг писал Шмелеву: «One begins though it to comprehend in some small measure the deeps though which your land is passing»[5]. A.B. Амфитеатров, анализируя ситуацию в Советской России, сравнил Ленина с сумасшедшим полковником и заметил, что все ЧК заражено массовым безумием[6].

Нам, однако, кажется, что здесь не все так однозначно. Слишком уж симпатичен рассказчику сумасшедший полковник, слишком неприятны подчеркнуто здоровые люди. Не есть ли борьба лунных лучей с «радиокровью» – отражение борьбы белых и красных в общем безумии гражданской войны? Шмелев естественно должен был прибегнуть к аллегории: он писал рассказ в России и для России, и впервые «Это было» печаталось в московском литературно-художественном сборнике «Недра» (1923. № 1).

Следующие произведения из настоящего тома созданы уже в эмиграции. Только «Музыкальное утро» (впервые: Звено. 1923. 19 февр. № 3) набрасывалось еще в Крыму: в отделе рукописей РГБ хранится вариант рассказа с датой: «2 окт. 1920», заголовком «Колыбельная песня. Музыкальное утро» и подзаголовком «Будущим гражданам детям». Начало, сюжет, порядок следования эпизодов, портреты героев (их только зовут по-другому: сероглазый Сергей, кареглазый Левка), тексты песен в этой рукописи – те же. Но – меньше географических названий, политических примет времени, имен собственных (нет указаний мест, куда заходили двое, не называется Гуляй-поле, столица махновцев), нет разговоров с дрогалем и Гель-брасом. Это тоже понятно: рассказ писался в весьма смутное время, перед эвакуацией белых из Крыма (описана зима 1919/20 года, когда морозы доходили до – 22°), при живом еще сыне Сергее: отсюда более мягкий тон и светлые краски «Музыкального утра».

В остальных крымских[7] рассказах, как и в «Это было», Шмелев предстает скорбным и трагическим писателем. В «Каменном веке» (впервые: Современные записки. 1925. № 25) все географически точно: Алушта с Космодамианским монастырем в окрестностях, с горами Чатыр-Даг (на ее плато – пещера Бинь-Баш-Коба, «пещера тысячи голов» с огромным количеством черепов, и Суук-Коба, «холодная пещера»), Демерджи со скалой «Бюст Екатерины», Аю-Даг, похожий на склонившегося к морю медведя, Бабуган, Кастель… Но герой, находящийся на грани безумия, теряющий чувство реального времени; стиль, передающий «поток сознания» главного действующего лица, – все напоминает «Это было». Интересно, что в основе сюжета лежит какая-то действительная ситуация. В «Материалах жизни» (1922) под пунктом 46 значится «Черная кошка и лужа (Убийство)»[8].

В «Гуннах» (впервые: Возрождение. 1927. № 658) описаны так называемые «вторые большевики», с апреля по июль 1919 года продержавшиеся в Крыму, при этом Керченский полуостров (поселок Ак-Манай находился в самом узком месте при переходе на полуостров) все время оставался в руках белых. Здесь уже трагедия гражданской войны показана без всяких аллегорий.

А вот «Панораму» в газете «Возрождение» сначала «Маковский не хотел печатать, ибо ему „не позволяет редакторская совесть давать такой мрак читателям“»[9]. В конце концов рассказ все-таки был напечатан в этой газете (1928. 7 окт. № 1223) вслед за «Туманом» (1928. 3 апр. № 1036). Причины проволочек на самом деле тут были несколько другие – об истории «Возрождения» мы скажем ниже. Но рассказ действительно очень горький. В нем отразилось отношение Шмелева к интеллигенции, которое составилось, видимо, еще в Крыму. Во всяком случае он писал в 1922 году: «Сил нет – как наши интеллигенты даже могут жить свиньями! Зачерствел и опоганился русский интеллигент! Никогда не любил я нашу болтливую, лживую, мелкую, себялюбив, интеллиг. Теперь вижу ее оголившейся. И куда мне больше по сердцу еще не нюхнувший „культуры“ простяк-человек. У него все прямолинейней и проще. И скорее дороетесь до его души. Ему простишь все»[10].

Что же касается цикла «Крымские рассказы»: «Стенька-рыбак», «Однажды ночью», «Ентрыга» (соответственно: Иллюстрированная Россия. 1936. 18 апр. № 17; 30 мая, № 23; 20 июня, № 26), из 2-го тома настоящего собрания сочинений к нему относятся «Крест» и «Виноград» – он написан о С. Н. Сергееве-Ценском и, вероятно, докторе Шипине. Ситуации здесь тоже реальные: убийство работницы на ферме, а в «Материалах жизни» под пунктом 56 значится: «По венерич. надобности» – явно о рассказе «Однажды ночью». Шмелев вспомнил крымские страдания, словно предчувствуя новую потерю – 22 июня 1936 года скончалась жена писателя. Смерть ее была страшным ударом для Ивана Сергеевича. Он отвечал на соболезнования: «Мне больно и сил нет писать. Спасибо за ласку, за утешение. Чувствую минутой, что Оля со мной, как волна накрывает покоем, – и опять, отчаяние <…> Не дай Бог пережить любим, человека! А мы… 41 год не разлучались, да 5 лет до того были любящими, юными…»[11].

Эти чувства – скорби, тоски и отчаяния, а также полубезумные герои, сдвиг пространства и времени, нарушение логики, определенные символы (луны, крови в «Это было», камня в «Каменном веке») – все это черты экспрессионизма. Сей стиль безусловно был присущ Шмелеву, особенно в начале 1920-х годов, потом он постепенно исчезает. Совершенно справедливо критик А. Я. Левинсон вспомнил «Красный смех» Л. Н. Андреева и «Четыре дня» В. М. Гар-шина, говоря об «Это было»[12]. Экспрессионизм был свойствен не одному Шмелеву в первые послереволюционные годы: многие произведения о гражданской войне и революции написаны в подобном духе. Впрочем, эта тема лежит уже вне направления нашей статьи – нас интересует сейчас скорее фактическая, нежели литературоведческая сторона дела, поскольку мы подошли к публицистике Шмелева.

…Переехать из Берлина в Париж в январе 1923 года помог Шмелеву И. А. Бунин: «Визу достать в Париж очень трудно, но думаю, что достану мгновенно»[13]. И достал. А также устроил сбор средств в пользу Шмелева, рекомендовал его литератору М. О. Цетлину, редактору ежемесячника «Окно», а затем консультанту журнала «Современные записки», и политику, публицисту П. Б. Струве, редактору журнала «Русская мысль», позже – газеты «Возрождение»[14]. Таким образом Шмелев познакомился и с «левыми», и с «правыми». Дважды – 13 марта и 11 апреля – он посетил Республиканско-демократический клуб[15]. Но выбор сделал в пользу Русского Национального комитета под председательством богослова и политика А. В. Кар-ташева – по поводу предполагаемого сборника от этого комитета Бунин писал: «У меня проводит лето Иван Сергеевич Шмелев. Он уже сжег свои корабли, уже написал яростную статью для сборника А. В. Карташева»[16].

Однако первой темой Шмелева, над которой он начал работу как раз летом 1923 года в гостях у Бунина, оказалась тема: Россия и Европа. Никак напрямую не связанная с борьбой партий, она вообще стала первой темой русских эмигрантов. Андреев еще в 1919 году закричал свой «SOS» на всю Европу, скорбя, недоумевая и предупреждая иностранцев – большевизм заразителен. Через год А. И. Куприн в хельсинкской «Новой русской жизни» писал о том же, замечая, что мир уже готов к торговым соглашениям и компромиссам с советской властью[17]. В 1922-м Д. С. Мережковский в «Царстве Антихриста» обрушился на «буржуйско-большевистский заговор против всего христианского человечества». У Шмелева в эмиграции эта тема впервые зазвучала в «Солнце мертвых». Отсюда произошли его дальнейшие статьи – первая из них «Глаза открываются» (1924) о том, что мы сами виноваты в европейском отношении к нам.

По мере того как Европа выгодно торговала с большевиками, Шмелев писал свои статьи. В «Диком поле» (1924) – о деятельности известного полярника Ф. Нансена, Верховного комиссара Лиги Наций по делам русских беженцев (так называемый «нансеновский паспорт» русских эмигрантов стал для них притчей во языцех по тем сложностям, которые причинял). В «Открытом письме Томасу Манну»[18] (1928) – о распродаже русских сокровищ на аукционе у Лепке в Берлине. Здесь надо сказать, что русских писателей особенно больно ранило «писательское» же признание большевиков. О позиции Р. Роллана, Г. Уэллса, А. Барбюса высказывались и Бунин, и Амфитеатров, и Мережковский, и А. Ф. Даманская, и филолог Н. С. Трубецкой[19]. О том же статьи Шмелева – «К писателям мира», «„Похоть“ совести», «Анри Барбюс и Российская корона» (все – 1927).

Но как же он надеялся, что хоть что-нибудь изменится! Как благословлял оставшихся верными России югославов, принявших наших инвалидов как своих, давших возможность русским детям получить образование – больше всего начальных русских школ было в Югославии. Этой стране Шмелев посвятил несколько статей: «Событие» (1928) – о съезде русских писателей, проходившем 25 сентября – 1 октября в Белграде; сам Иван Сергеевич там не присутствовал по болезни. «Ты победил, Галилеянин» (1934) – о гибели короля Югославии Александра Карагеоргиевича, убитого хорватскими террористами 9 октября 1934 года. 28 октября Шмелев выступил на собрании в память убиенного. «Письмо патриарху Варнаве Сербскому» (1935).

Временное ухудшение англо-советских отношений в конце 20-х годов вызвало появление статьи «Лед треснул?» (1929). Это уже чисто шмелевский поворот в теме: Россия и Европа.

Но мы остановились на лете 1923 года, немного забежав вперед. По приезде 5 октября из Грасса Шмелевы всю зиму и весну 1923/24 года живут в Париже, на квартире племянницы жены, Ю. А. Кутыриной. По ее воспоминаниям[20], среди частых гостей Шмелева – писатели В. Н. Ладыженский, Куприн, Саша Черный. Последние два – активные сотрудники «Русской газеты в Париже» (1923–1925). Менялось название издания – «Русская газета», менялся состав редакции, но неизменным ее редактором оставался публицист А. И. Филиппов. Французский журналист С. Лозан так описывает условия, в которых создавалась газета: маленькое помещение винного погребка… разговоры с Куприным и Филипповым, который с гордостью сообщает, что у них сотрудничают лучшие русские писатели (туда действительно писали Бунин, Куприн, Шмелев, Саша Черный, А. Т. Аверченко, И. С. Лукаш, В. В. Шульгин)… наконец, типографская «кухня»: «Сильным рывком бывший гвардейский офицер потянул тачку и пропал с нею в ночи, унося четыре тяжелые страницы из свинца, над которыми все эти люди работали 12 часов и вложили, я не знаю, какую смесь и пота, и души»[21].

Для «Русской газеты» написаны едва ли не лучшие (во всяком случае, программные) статьи Шмелева: в 1924 году он достаточно много сил отдает полемике с идеологическими противниками газеты: с изданиями политика, публициста П. Н. Милюкова и эсеров (соответственно с газетами «Последние новости» и «Дни»). Его статьи: «Слово о Татьяне», «Крушение кумиров», «Пути мертвые и живые», «Большой без козырей», «Болезнь ли?!» – весьма злободневны и полны конкретных политических намеков. Так, Шмелев рассматривает доклад Милюкова по национальному вопросу, сделанный в Смиховском народном доме, и прения вокруг него – выступления украинцев, грузин, белорусов и представителей Союза горских народов: все они выдвигали лозунг «самостийности»[22]. Негативно оценивает политику «возвращенства»: лозунг «засыпания рва» между СССР и эмиграцией, провозглашенный лидером энэсов А. В. Пешехоновым и публицисткой Е. Д. Кусковой[23]. Говорит об отклике левой эмиграции на советские преследования и т. д. Достаточно прозрачны намеки на А. Ф. Керенского, бывшего главу Временного правительства, редактора «Дней».

Шмелеву, конечно, отвечали. Ряд критических отзывов вызвал вечер «Миссия русской эмиграции», на котором Иван Сергеевич (наряду с Буниным, Карташевым, Мережковским) произнес речь «Душа Родины». В одном из этих отзывов – статье С. Л. Полякова[24] – именно Шмелев рассматривался как глашатай целого эмигрантского направления, которое идеализирует прошлое России и во всех бедах считает виноватой русскую интеллигенцию. Статью «Слово о Татьяне» сам Милюков вспомнил через шесть (!) лет, говоря о «бывших людях» и причисляя к ним Струве, генерала Е. К. Миллера и Шмелева[25].

Вместе с тем Шмелев вовсе не был «непримиримым». Действительно, говоря о вине интеллигенции – ее ненациональности, попустительстве большевикам, атеизме, он скорее скорбел и сожалел, нежели громил и обличал. Он писал о прекраснодушии, маниловщине, самых благих намерениях своих противников. Партийные расколы ему глубоко претили. Он писал Г. А. Алексинскому, одному из временных редакторов «Русской газеты», что его беспокоит «наша незадача российская» – различные правые и левые группировки[26]. И шутливо – эсеру М. В. Вишняку из «Современных записок»: «Правда, друзей у меня мало в левых кругах, но… <…>. А посему, протягиваю Вам правую руку (несмотря ни на что!) в надежде, что… и т. д.»[27].

И «политическим противником» у левых Шмелев не считался. Он мог печататься в «Последних новостях» и даже под одной «шапкой» с Милюковым (воззвание «Срок платежа». 1936), – однако обратим внимание, где он публиковал свои программные статьи, а где – лишь заметки, воззвания, заявления (с этой целью мы и ставили непосредственно после публицистических текстов Шмелева их выходные данные[28]). «Последние новости» вместе с рижской газетой «Сегодня», где перепечатывались многие произведения Шмелева, отметили на своих страницах шестидесятилетие писателя. Наконец, сам Иван Сергеевич с некоторым удивлением писал: «Как меня щипали (в „Последних новостях“), пока… Сам же Милюков не сказал: „Шмелёв – есть Шмелев“. И просил меня еще в 37-8 годах дать для журнала „Русские записки“ рассказ или роман. Он был мой читатель! Да!!! – узнал я»[29].

…Национальную, консервативную, умеренно монархическую линию «Русской газеты», которая писала: «Наша цель – Россия. Та Россия, которую веками строили наши предки и которую так безжалостно разрушило наше поколение»[30], – продолжила парижская газета «Возрождение» (1925–1940), первые годы выходившая под редакцией Струве. «Возрождение» было создано на деньги нефтепромышленника А. О. Гукасова для созыва всеобщего Зарубежного съезда, поддержки РОВС, выработки идеи, объединяющей эмиграцию. Программной в данном случае была статья Струве «Вождь» в связи с его беседой с великим князем Николаем Николаевичем. Шмелев поддерживал идею Струве: «…народ болеет именно – без Вождя, без средоточия своим неясным устремлениям, без оплота правды… Вокруг Вас должны сплотиться люди русские, лучшие люди русские, закваска русская, и великое тесто примется отлично и высоко поднимется»[31].

К сожалению, Зарубежный съезд, который состоялся в Париже с 4 по 11 апреля 1926 года, не объединил эмиграцию (при том, что крайне правые и крайне левые на съезд изначально не явились), а еще более расколол. Образовались два объединения – Центральное и Патриотическое, и Струве, разойдясь с Гукасовым по политическим мотивам, ушел из Центрального объединения и из газеты «Возрождение» в августе 1927 года. Вместе с ним ушло много сотрудников – начиная с Бунина и кончая И. А. Ильиным. Зато пришли Мережковские, Б. К. Зайцев, большую роль стал играть В. Ф. Ходасевич…

Шмелев остался. Он объяснял Бунину, «что не уходит из газеты, национальный облик которой необходимо сохранить»[32], и – более подробно – Амфитеатрову: «Но, увидим. Все эти „модернисты“: Ходас, Мережковск., Нина Берберова – жена Ходас. <…> и как тут „вязаться“ Ренникову, мне… – мешанина порядочная…ей-ей, не знал, что войдут Мережковские. Впрочем, если сии старцы будут действит. ПОЛЕЗНЫ… – готов тянуть»[33].

И тянул около двух лет. Терпел редактуру С. К. Маковского, на которого жаловались Б. А. Лазаревский, Куприн, Ладыженский; терпел, когда выкинули тридцать строк из его статьи «Русский колокол» о кризисе современного искусства. Дважды пытался исправить положение: ходил лично объясняться к Гукасову и Ю. Ф. Семенову, новому редактору «Возрождения», заверившим его: «Этого больше не будет, вы же наш столп!» Как вице-председатель Союза русских писателей и журналистов выступил на собрании в конце 1928 года, говорил «о безобразиях и обидах писателям, мне, Амфитеатрову, Чирикову и др., систематически наносившихся Маковским. Гукасов вздумал смягчить мой бой и дал нам неожиданно обед. Я не ел по режиму, но извинившись, поднес после сладкого – горького… и по 15 пунктам всего коснулся. Благородней других были Гукасов и Семенов (все на себя принявший!»[34].

В 1929 году разрыв все-таки произошел (об обстоятельствах – см. письмо в «Россию и славянство», газету (1928–1934) Струве, уделявшую много внимания литературе. Там были напечатаны многие рассказы и статьи Шмелева. О «Возрождении» он с горечью писал Амфитеатрову: «Или – национальная газета, с ЛИНИЕЙ во всем, или кормежная лавка для ловких скотов, которым некуда девать время. Позор, мы спим, мы все еще наслаждаемся звуками и „изысканиями“, мы – то есть ОНИ – все еще в Питере до войны!»[35] Шмелева же в конце 20-х годов волновала совсем другая тема – тема «отцов и детей» эмиграции.

В сущности, он обращался к ней с первых лет изгнания. Статьей «Болезнь ли?!» еще в 1924 году Шмелев подхватил дискуссию о национальном самоопределении молодежи, широко развернувшуюся в эмиграции[36]. Писатель выступил здесь на стороне «детей», также считая, что старшее поколение предало, проговорило Россию, и молодым пришлось своей кровью искупать их грехи. Он писал о чувстве русского, родного; о религиозности («Как нам быть?». См. т. 2), о необходимости выработки характера, твердости (две речи «К родной молодежи», 1928)[37]. Эти три статьи были опубликованы в журнале И. А. Ильина «Русский колокол» (1927–1930), и в них чувствуется влияние – волевой напор – главного редактора. Обычно Иван Сергеевич более мягок, он подчеркивает, скорее, страдания, жертвенность, «крестный подвиг» молодых. Это видно из множества шмелевских воззваний, призывов, заметок о судьбе бывших добровольцев в эмиграции. Он был близок военным кругам, поддерживал Лигу Обера – Лигу по борьбе с III Интернационалом, созданную в 1924 году по инициативе швейцарского адвоката Теодора Обера, защитника убийц В. В. Воровского на процессе в Лозанне. Принимал участие в вечерах Союза галлиполийцев, национальной организации русских разведчиков, Общества помощи учащим и учащимся. На многие вечера добровольцев присылал свои книги. Печатался как непосредственно в военных изданиях: «Русском инвалиде», «Добровольце», «Галлиполийце», «Часовом», так и в «России и славянстве», и в «Возрождении», куда вернулся в 1934 году и оставался уже вплоть до закрытия газеты. Его чувства по этому поводу выражены в речи к десятилетию газеты (обращаем внимание на замечание современного исследователя, что «Возрождение» Семенова со временем поправело[38]).

…Но вообще в 30-е годы ситуация в эмигрантской печати достаточно изменилась. Полемика между левыми и правыми постепенно стихала. Все реже появлялись серьезные передовые статьи, не говорилось уже о пораженчестве, примиренчестве, законности советской власти. Только фашизм обсуждался весьма бурно, но как раз о нем Шмелев писал мало[39]. В целом же газетные передовые становились все более похожими на информации, первые страницы заполнялись перепечатками из иностранных газет[40]. Меняются и темы публицистики Шмелева.

Все чаще он выступает как художник-критик, нежели как идеолог, общественный деятель. Впрочем, с самого начала писатель принимал участие в литературной жизни эмиграции: состоял в парижском Союзе русских писателей и журналистов, был членом Общества друзей «Современных записок». С его интересом к молодым неоднократно посещал Общество русских студентов по изучению и упрочению славянской культуры, Союз молодых писателей и поэтов, Клуб молодых литераторов, народный университет. В 30-е годы он просто стал больше писать на литературные темы.

Особенно ярко его отличительные черты видны по сравнению с Буниным – именно потому, что их общие эстетические взгляды очень близки. Но Шмелев практически не говорит о том, чего не любит (исключение – ответ на анкету о Прусте, однако тут тема была задана не им). Жалеючи и достаточно спокойно, не переходя наличности, он отзывается о советской литературе. Наконец, даже когда дело касается близкого ему человека, он пишет далеко не все. Достаточно сравнить его статью о Бунине с горестным недоумением в частном письме Амфитеатрову: в своей нобелевской речи Бунин ни словом не обмолвился о России[41].

Сам Шмелев о ней не забывал никогда. Говоря о критике Ю. И. Айхенвальде (1928), он подчеркивал его служение России, называл великую цель искусства – «воплощение Бога в жизни, воплощение жизни в Боге». Если речь шла о П. М. Пильском (1931), редакторе «Сегодня», то писал о его вкладе в родную культуру. Если об Амфитеатрове (1932) – то о родной речи, подобной раздольной русской реке, о метком народном слове, об «учительной» нашей литературе. Если об Ильине (1937) – то о тайне искусства, об искусстве как «священном роднике». Если о поэте И. И. Новгород-Северском (1943), муже Кутыриной, – то о радости творчества, о разном искусстве «вдохновения» и «необузданного поползновения», повторяя свою излюбленную мысль Пушкина.

В сущности, Шмелев говорил о том же, что и в «большой» своей публицистике – о душе Родины, о ее стремлении к Христовой правде. Для всей русской культуры, для русского просвещения – главный девиз, выбитый на университетской церкви св. Татьяны: «Свет Христов просвещает всех». Так мученица Татьяна связалась для него с пушкинской Татьяной. В своих высказываниях о наших великих писателях Шмелев столь же современен и злободневен. Кажется, не имея возможности для открытой полемики или не желая ее продолжать, он развивает свои взгляды в статьях на литературные и даже литературоведческие темы.

Первый «великий» для Шмелева – Пушкин. Пушкин вообще стал своего рода знаменем русской эмиграции, «непреложным свидетельством единой России»[42]. День русской культуры отмечался в день рождения поэта. К столетию пушкинской гибели готовилось 119 комитетов не только в Европе, но и в Китае, Южной Америке… Во Франции на торжественном заседании Пушкинского комитета 11 февраля 1937 года выступали Шмелев, Мережковский, Карташев (Иван Сергеевич также выступал в мае 1937 года на пушкинских днях в Праге).

Эмигрантский подход к Пушкину был достаточно идеологич-ным. И Шмелев в своих статьях поднимает темы: Пушкин и добровольчество («Сынам России», 1937), университет и русское просвещение, западники и славянофилы («Мученица Татьяна», см. т. 2; «Верный идеал», 1936). Речь же его И февраля имеет прямую ориентацию на пушкинскую речь Достоевского. Современные исследователи отмечают, что две традиции в пушкинистике – Тургенева и Достоевского – продолжались в эмиграции. Наиболее ярким выражением первой была книга Милюкова «Живой Пушкин»; большинство же, в том числе и Шмелев, шло за Достоевским с его темами: «пророческое» явление Пушкина; смирение как единственный путь к подлинной свободе; «всечеловечность» и «всемирность» Пушкина и русского человека вообще; Пушкин – русский национальный поэт; назначение русской души – «изречь окончательное слово великой общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону» и т. д.[43]

Второй «великий» для Шмелева – Чехов. Непосредственным поводом для двух статей о нем послужила возможность составить сборник для швейцарского издательства и снабдить его предисловием (Anton Tschechov. Meinsten novellen. – Zurich, 1946). Интересно, что выбрал Шмелев: «Палату № б», «Даму с собачкой», «Скучную историю», «Студента», «В овраге», «Святой ночью», «Свирель», «Степь», «Мисюсь» (так был назван «Дом с мезонином») – конечно, наиболее близкие ему произведения. Разбор «В овраге» заставляет вспомнить «Солнце мертвых»; «Студента» и «Святой ночью» – «Лето Господне» и т. д. В своем чеховедении Шмелев также продолжает определенную традицию, начатую философом С. Н. Булгаковым в речи «Чехов как мыслитель» (1904) и подхваченную в эмиграции литератором М. Курдюмовым (псевдоним М. А. Каллаш) книгой «Сердце смятенное» (1934), – Чехов как религиозный писатель.

На Курдюмова Шмелев прямо указал в черновике первой статьи[44] (1945), перекликаются и начала, и некоторые выводы. Если Курдюмов пишет о Чехове: «…центр тяжести для него отнюдь не в язвах общественного строя, как принято у нас было прежде выражаться, а в какой-то более высокой и абсолютной оценке людских действий и побуждений. Чехов прежде всего участвует и изображает зло, как грех; окутанность жизни грехом, порабощенность человека греху»[45], то Шмелев подхватывает: «О Грехе-Зле, о распаде жизни через Зло-Грех, о страдании… – главная тема Чехова». Шмелевская характеристика – более горькая, чем у Курдюмова, несмотря на такие светлые слова о Мисюсь из второй статьи (1947), ответ читателю-иностранцу. Она была сразу (первая статья – уже посмертно) опубликована в «Русской мысли», последней газете, в которую много писал Шмелев и где им очень дорожили.

И, наконец, Достоевский. О «Зле-Грехе» Шмелев пишет и когда рассматривает Достоевского, изобразителя темных сил в человеке, соблазна греха. От ранних упоминаний в «Крушении кумиров» (об этой статье см. т. 2), «Христос воскресе!» (1924) до «Мученицы Татьяны», «Верного идеала» (1936) и большого предисловия к «Идиоту»: «F. M. Dostojewski. Der Idiot. Roman. – Zurich, 1951», вышедшего впоследствии отдельной брошюрой[46].

В некоторых своих положениях Шмелев, подобно многим зарубежным литераторам, идет за философом Н. А. Бердяевым, который называл Федора Михайловича пророком грядущей катастрофы (в книге «Миросозерцание Достоевского», 1923). Есть у Шмелева и свой интерес: он расценивает «Идиота» как попытку «религиозного романа», сам собираясь писать «Пути небесные» как «духовный роман». По его письмам видно, что рассуждения об Аглае Епанчиной, о ее матери («О, какой удавшийся Достоевскому образ, эта „генеральша“. Вот – закваска подлинно-русской женской души!»[47]), о Соне Мармеладовой переплетаются с размышлениями о героине «Путей небесных».

Современные исследователи отмечают, что в эмиграции было сравнительно немного биографических работ о Достоевском[48]. Шмелев включает биографию писателя в свое предисловие, и наиболее сильные строки тут – о страданиях Достоевского. Иван Сергеевич знал, о чем пишет – у него был свой страшный опыт страдания. И думается, здесь причина того, что в эмиграции именно Шмелев считался продолжателем Достоевского. Как писал Амфитеатров: «Да, Шмелев, конечно, глава и вождь „достоевщины“ в современной литературной эпохе, но „достоевщины“ в новом издании, пересмотренном и дополненном. Ибо она пережила Великую войну и русскую революцию и видела, и на шкуре своей претерпела неистовство „бесов“, когда они, предвиденные и предсказанные Достоевским, вырвались из ада и забушевали над опозоренной и в кровавой грязи захлебнувшейся Русскою Землей.

Страдальческий вопль Шмелева производит тем более острое впечатление, что вырывается он вовсе не из груди титана, а скорее из груди ребенка, за что-то брошенного капризом судьбы в переживание чудовищной трагедии, тогда как ему и хочется, и следовало бы жить и творить в обстановке идиллии»[49].

Составляя настоящий том, мы просто собрали доступные нам эмигрантские произведения Шмелева, не вошедшие в предыдущие тома, просмотрев его книги, а также газеты в собраниях РГБ, ГАРФа, ГИПБ, ИНИОН. И в предисловии, не имея возможности для комментария, лишь стремились рассказать, как это было. И когда все само собой составилось, стало еще раз ясно, что было все это горько, страшно и больно. Если публицистика Бунина, по меткому выражению современного исследователя, «страстное слово»[50], то статьи Шмелева – крик боли. И страдания, и сострадания ко всем погибшим и погибающим русским людям.

Да, он написал очень светлые, добрые, гармоничные романы о России. Но, видимо, мы никогда не должны забывать, как ему доставался этот свет и как вообще этот свет достается всегда. Говоря словами самого Шмелева (не зря его друг Ильин поставил их эпиграфом к книге об Иване Сергеевиче): «И пришло это сияние через муку и скорбь…»

Елена Осьминина