Том 8. Рассказы, повести 1892-1894 - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Антон Павлович Чехов (Комментарии) #3

Письма Ал. Чехова — Письма А. П. Чехову его брата Александра Чехова. Подготовка текста писем к печати, вступит. статья и коммент. И. С. Ежова. М., Соцэкгиз, 1939 (Всесоюз. б-ка им. В. И. Ленина).

ПССП — А. П. Чехов. Полное собрание сочинений и писем, тт. I–XX. М., Гослитиздат, 1944–1951.

Слово, сб. 2 — «Слово», сборник второй. К десятилетию смерти А. П. Чехова. Под ред. М. П. Чеховой. М., 1914. Кн-во писателей в Москве.

Чехов — Антон Чехов. Рассказы. Изд. А. Ф. Маркса. СПб., <Сочинения А. П. Чехова, тт. V, VI, VIII, 1901>.

Чехов в воспоминаниях — А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., Гослитиздат, 1960.

Чехов и его среда — Чехов и его среда. Сб. под редакцией Н. Ф. Бельчикова. Academia, Л., 1930.

В восьмой том входят рассказы и повести Чехова 1892–1894 годов.

За исключением четырех юмористических «мелочей», написанных специально для «Осколков» («Отрывок», «История одного торгового предприятия», «Из записной книжки старого педагога», «Рыбья любовь»), все художественные сочинения этого времени вошли в издание А. Ф. Маркса.

В 1892–1894 годах существенно изменились литературно-издательские связи Чехова.

Прекратилось сотрудничество Чехова в «Северном вестнике», где раньше (в 1888–1889 годах) были напечатаны такие значительные вещи, как «Степь», «Скучная история», «Иванов». Последним произведением Чехова в этом журнале был рассказ «Жена», опубликованный в январской книжке 1892 года.

Почти семь лет (с 1886 г.) Чехов печатался в «Новом времени», опубликовав в этой газете несколько десятков рассказов, очерков, фельетонов. В 1892 г. в ней появился только один его рассказ («Страх»). С февраля 1893 года Чехов перестал сотрудничать в суворинской газете.

Началось сотрудничество в журнале «Русская мысль» и в газете «Русские ведомости». В «Русской мысли» Чехов опубликовал в 1892–1894 годах «Палату № 6», «Рассказ неизвестного человека», «Бабье царство», «Остров Сахалин». В «Русских ведомостях» — рассказы «Володя большой и Володя маленький», «Скрипка Ротшильда», «Студент», «Учитель словесности», «В усадьбе», «Рассказ старшего садовника».

Высказывалось мнение, что редакция «Русской мысли» не сразу решилась пригласить Чехова. «Журнал был ярко либеральный, — писал в своих воспоминаниях Вл. И. Немирович-Данченко, — редактором был Гольцев, долгое время журнал относился к Чехову осторожно, как к писателю с репутацией безыдейного. Но любовь публики к Чехову так крепла и ширилась, что в конце концов „Русской мысли“ пришлось капитулировать и обратиться к нему с приглашением» (Вл. И. Немирович-Данченко. Из прошлого. М., 1938, стр. 52). Это было не совсем так.

Еще в 1886 г. «Русская мысль» (одною из первых среди толстых журналов) поместила рецензию на «Пестрые рассказы» Чехова. Особенно отличалась «честность мысли», что, как подчеркивалось в рецензии, делает «для нас г. Чехова особенно симпатичным писателем» (№ 7, стр. 10). В архиве Чехова хранится сделанная им выписка из этой рецензии (ГБЛ). Чехов следил за журналом.

Вскоре редакция пригласила Чехова сотрудничать в журнале. О приглашении и о своем желании написать в «Русскую мысль» рассказ Чехов сразу же сообщил Н. А. Лейкину (письмо от 30 июля; см. ему же, 20 августа). Намерение дать рассказ в журнал Чехов не осуществил. До 1890 г. «Русская мысль» не раз писала о нем (о повести «Степь», рассказе «Огни»). Чехов продолжал внимательно следить за журналом; в его письмах этих лет отзывы о «Русской мысли» встречаются неоднократно. Вопрос о привлечении Чехова к сотрудничеству в эти годы в редакции, несомненно, вставал. Н. С. Лесков впоследствии вспоминал: «Виктор Александрович <Гольцев> когда-то там говорил мне, что если бы мне довелось встретить даровитого работника, то чтобы я не упустил случая привлечь такого для „Р<усской> мысли“. Я <…> на этом основании указывал на Чехова…» (письмо В. М. Лаврову от 11 сентября 1894 г. — ГБЛ).

В 1890 г. у Чехова с редакцией «Русской мысли» произошел конфликт. В третьей книжке журнала за 1890 г. в общем обзоре Чехов был назван, наряду с И. И. Ясинским, «жрецом беспринципного писания». Чехов обратился к Лаврову с большим письмом: «Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не был. <…> Обвинение Ваше — клевета» (10 апреля 1890 г.). Всякие отношения с членами редакции («даже обыкновенное шапочное знакомство») были прерваны более чем на два года. Инициатором примирения выступил П. М. Свободин, который в июне 1892 г. гостил то у Лаврова, то у Чехова (В. Лавров. У безвременной могилы. — «Русские ведомости», 1904, № 202, 22 июля). «Ну, разумеется, „вся редакция“ в восторге, — писал Свободин Чехову 23 июня 1892 г. о результатах своих переговоров, — кланяются и благодарят. Вы получите письмо, которое послужит Вам документальным доказательством, что никто Вас кушать не хотел и все желают Вам здравия и долгоденствия» (ГБЛ). Доказательство вскоре явилось; это было письмо Чехову Лаврова от того же 23 июня. Издатель «Русской мысли» выражал надежду, что «печальное недоразумение, возникшее между нами года два тому назад», будет покончено, и заверял: «Редактируемый мною журнал всегда с величайшим сочувствием следил за Вашею литературной деятельностью», «Ваше произведение найдет самый радушный прием на страницах „Русской мысли“» (ГБЛ). «У меня сенсационная новость, — сообщил Чехов Л. С. Мизиновой 28 июня, — „Русская мысль“ в лице Лаврова прислала мне письмо, полное деликатных чувств и уверений. Я растроган, и если б не моя подлая привычка не отвечать на письма, то я ответил бы, что недоразумение, бывшее у нас года два назад, считаю поконченным».

Сначала Чехов предназначал в «Русскую мысль» только «Рассказ неизвестного человека». Но когда решено было взять «Палату № 6» из «Русского обозрения», сотрудником которого Чехов так и не стал, она тоже была отдана «Русской мысли». В 1894 г. в журнале был опубликован рассказ «Бабье царство»; в 1893–1894 гг. печатался «Остров Сахалин».

Чехов был внимательным читателем газеты «Русские ведомости» задолго до того как стал ее сотрудником (см. письмо Лейкину от 16 февраля 1886 г. с рекомендацией прочесть опубликованный в газете «Праздный разговор» М. Е. Салтыкова-Щедрина). В Москве «есть единственная приличная и платящая газета — это „Русские ведомости“», — писал Чехов В. В. Билибину 28 февраля 1886 г., высказывая в этом же письме критические замечания по поводу «сухости» тона газеты и прочих ее недостатков (см. об этом также в письме Лейкину от 20 сентября 1886 г.). Чехов уже в 1888 г. состоял с редакцией «Русских ведомостей» в достаточно близких отношениях для того чтобы рекомендовать как постоянных сотрудников для газеты И. Л. Леонтьева (Щеглова) и К. С. Баранцевича (см. письма Чехова Леонтьеву (Щеглову) от 28 января 1888 г. и Баранцевичу от 4 февраля 1888 г.). Теснее сблизился Чехов с редакцией «Русских ведомостей» во время подготовки сборника «Помощь голодающим», изданном «Русскими ведомостями» в 1891 г. (см. письмо А. С. Суворину от 13 октября 1891 г.). Начиная с 1893 г. преимущественно в этой газете Чехов помещал небольшие свои рассказы.

Чехов постоянно получал приглашения все в новые и новые журналы — редакторы хорошо понимали притягательную силу его имени. Так, В. А. Тихонов, редактор «Севера» — журнала, в котором была в январе 1892 г. опубликована «Попрыгунья», — писал Чехову 12 сентября 1891 года: «„Север“ нужно поднять. Помогите мне в этом деле, помогите мне встать на ноги. Вы, конечно, несмотря на всю Вашу скромность к себе, отлично понимаете, какое громадное значение имеет Ваше участие в нашем журнале, а потому позвольте мне выставить Ваше имя в числе сотрудников „Севера“» (ГБЛ). «Непременно хочу открыть будущий год А. Чеховым, — писал он два месяца спустя. — <…> Только тогда буду считать себя счастливым, когда в первом номере 1892 г. будет красоваться Ан. Чехов» (20 ноября 1891 г. там же).

Когда Чехов прислал в журнал «Всемирная иллюстрация» свой рассказ, там был дан анонс: «В ближайшем нумере „Всемирной иллюстрации“ появится новое произведение нашего высокоталантливого беллетриста Антона Павловича Чехова „В ссылке. (Бытовой очерк)“» (1892, № 18, 25 апреля). Анонс был напечатан очень крупным шрифтом на первой странице, сразу под названием журнала; обычно на этом месте публиковались только редакционные извещения о подписке. Это вызвало недовольство Чехова. «Передайте редакции, — писал он П. В. Быкову 4 мая 1892 г., — что анонс, в котором она величает меня „высокоталантливым“ и заглавие моего рассказа печатает буквами вывесочного размера, — этот анонс произвел на меня самое неприятное впечатление <…> Я знаю цену рекламе и не против нее, но для литератора скромность и литературные приемы в отношениях к читателю и товарищам составляют самую лучшую и верную рекламу». Сотрудничество Чехова в журнале после опубликования рассказа «В ссылке» прекратилось.

Еще в 1889 г. редактор «Недели» П. А. Гайдебуров обращался к Чехову с предложением сотрудничать в журнале. В январе 1891 г. он снова написал: «Сегодня я случайно узнал, что у Вас есть две новые готовые вещи. Я был бы очень благодарен, если бы Вы дали что-нибудь из них для „Недели“, и мог бы напечатать в мартовской книжке» (ГБЛ). Чехов на эти просьбы не откликнулся; сближение с редакцией «Недели» произошло позже, после знакомства с ее секретарем М. О. Меньшиковым. Рассказ Чехова («Соседи») был напечатан в «Книжках Недели» в июле 1892 г. После этого в течение длительного времени редакция вела переписку с Чеховым, напоминая про обещание дать новое произведение. Чехов прямо не отказывался, но в ближайшие годы так и не дал рассказа. Второй раз он выступил в этом журнале только в 1899 году.

В журнале «Артист», где в 1889–1890 годах были помещены драматические миниатюры Чехова «Калхас», «Медведь», «Трагик поневоле», «Предложение», после четырехлетнего перерыва был опубликован один его рассказ («Черный монах», 1894 г.). Редактор журнала Ф. А. Куманин имел намерение перепечатывать произведения Чехова, появившиеся в других изданиях. Очевидно, именно это привело к осложнению отношений. 21 ноября 1894 г. Чехов писал Лаврову о Куманине: «Так как эта трудолюбивая пчела намерена собирать мед упрощенным способом — не трогая цветов, брать его прямо из чужих ульев, то я ей ответил, что дать свое согласие на такой способ я могу не иначе, как только с разрешения тех, кто владеет этим ульем». Больше в журнале «Артист» Чехов не печатался.

Один рассказ («После театра») был опубликован в «Петербургской газете», где Чехов давно уж не печатался, и несколько мелочей — в журнале «Осколки», в котором Чехов тоже не выступал более пяти лет.

В 1898–1894 годах появилось несколько отдельных изданий чеховских рассказов в «Посреднике». Но это были старые вещи, отданные туда уже давно и не вышедшие ранее только из-за издательских задержек. Эти задержки вызвали обострение отношений с «Посредником» (см. комментарий к «Палате № 6^*» в наст. томе). И хотя все в конце концов уладилось, из новых произведений там были изданы только «Палата № 6» и «Бабье царство».

В 1894 г. вышли «Повести и рассказы» Чехова в издании И. Д. Сытина. В сборник вошли рассказы «Бабье царство», «Попрыгунья», «Черный монах», «В ссылке», «Скрипка Ротшильда», «Володя большой и Володя маленький», «Учитель словесности», «В усадьбе», «Отец», «Студент», «Соседи». За исключением рассказа «Отец» (1887) все остальные были написаны в 1892–1894 годах. Знакомство с издателем возникло в связи с сотрудничеством Чехова в «Посреднике» («Посредник» печатал свои издания в типографии Сытина). Возможно, что первый разговор об издании сборника рассказов произошел в конце октября или начале ноября 1893 г. (Иер. Ясинский. Роман моей жизни. М. — Л., 1926, стр. 267). Но договор был заключен позднее. 18 декабря 1893 г. Чехов писал Суворину: «На днях я был у Сытина и знакомился с его делом. Интересно в высшей степени. Это настоящее народное дело. Пожалуй, это единственная в России издательская фирма, где русским духом пахнет и мужика покупателя не толкают в шею». Контракт был заключен 16 декабря 1893 г. (хранится в ГБЛ). В нем предусматривалось, помимо выпуска десятитысячным тиражом сборника, состоящего из двенадцати листов, отдельное издание двух рассказов — «Черный монах» и «Бабье царство» (отдельное издание «Черного монаха» осуществлено не было).

Состав сборника определился не сразу. Первоначально он был меньше. Это не устраивало издателя. «К сожалению, нам нельзя кончать печатание, — писал Сытин Чехову 1 сентября 1894 г. — У нас вышло только 9 лист<ов> — вся книжка, а следовало 12. Я думаю, что Вы будете так добры, пришлете дополнительный рассказ, а иначе по цензурным условиям менее 10 лист<ов> мы не можем печатать без предварительной цензуры, благоволите пополнить» (ГБЛ). Очевидно, тогда же сборник и был дополнен до нужного объема (среди добавленного скорее всего были «Отец» и только что опубликованный рассказ «В усадьбе»). Корректуру сборника Чехом держал по возвращении из-за границы, в октябре 1894 г. (письма Суворину от 15 октября и И. И. Горбунову-Посадову от 24 октября). В первых числах ноября начал печататься тираж; в конце декабря Чехов получил авторские экземпляры (22 декабря 1894 г. датирована надпись на экземпляре, подаренном И. М. Ежову; ПССП, т. XX, стр. 334). Основной тираж был отпечатан, как видно из письма Чехова Суворину от 21 января 1895 г., в этом месяце.

Переговоры о подготовке второго издания начались с Сытиным в сентябре 1897 г. (письмо Сытина Чехову от 22 сентября 1897 г. — ГБЛ; см. также письмо Чехова П. Л. Сергеенко от 20 января 1899 г.; письма Чехова Сытину этой поры неизвестны). «Книжку Вашу я издам и печатать ее начнем около Нового года», — писал Сытин Чехову 7 октября 1897 г., высказывая далее свои соображения насчет тиража (5 тыс.) и гонорара за второе издание. Очевидно, издание задержалось, в связи с пребыванием Чехова за границей, до мая 1898 г. (в письме от 16 мая 1898 г. Сытин просил Чехова прислать для набора просмотренныей экземпляр). Для второго издания Чехов перечитал тексты и внес поправки.

В 1893 г. в «Посреднике» был переиздан сборник «Палата № 6», только что вышедший у Суворина. В сборник, кроме «Палаты № 6», вошли еще три рассказа: «Бабы» (1891), «Страх» (1892) и «Гусев» (1890). У Суворина сборник переиздавался до 1899 года еще шесть раз; в «Посреднике» он был повторен в 1894 и 1899 годах.

Отдельным изданием в 1892 г. вышел рассказ «Каштанка» (изд. Л. С. Суворина, СПб.); до 1894 г. было еще два издания. В 1892–1894 годах вышли 3–5 изд. «Пестрых рассказов», 6 и 7 изд. сборника «В сумерках», 3–5 изд. «Хмурых людей», 6–8 изд. «Рассказов», 2–4 отдельные издания повести «Дуэль».

По-видимому, в конце 1894 г. у Чехова впервые явилась мысль о собрании сочинений; 2 ноября 1894 г. он писал Суворину: «Если в самом деле издавать мои произведения томиками…» (см. также письмо Суворину от 27 ноября 1894 г.).

Начиная с 1890-х годов, больше, чем за предшествующие годы, дошло документальных материалов о творческой работе Чехова — его писем, рукописей, воспоминаний современников, дарительных надписей; 1891-м годом датирована первая известная нам его записная книжка. Все это дает возможность в большем объеме установить творческую историю произведений Чехова этого времени, их связь с реальными событиями; позволяет сделать вывод о значительнейшей, чем иногда считают, фактической основе чеховской прозы (см., например, комментарий к рассказу «В ссылке»).

Поездка на Сахалин уходила в прошлое. Наступило время осмысления путешествия и картин «каторжного острова». «Я умею писать только по воспоминаниям, — говорил он несколько лет спустя, — и никогда не писал непосредственно с натуры. Мне нужно, чтобы память моя процедила сюжет и чтобы на ней, как на фильтре, осталось только то, что важно или типично» (письмо Ф. Д. Батюшкову 15 декабря 1897 г.). Впечатления сибирского пути легли в основу рассказа «В ссылке»; сахалинские размышления, несомненно, нашли отражение в «Палате № 6» и «Рассказе неизвестного человека».

В письмах Чехова этого времени сохранились упоминания о некоторых замыслах, которые не были осуществлены.

В начале 90-х годов Чехов задумывал «пьесу из сибирской жизни» (см. письмо Суворину от 28 июля 1893 г.). Слухи о ней даже проникли и печать. «Одесские новости» 16 июня 1893 г. (№ 2648) писали: «Известный беллетрист Антон Чехов только что окончил новую комедию, героем которой является один из сосланных в Сибирь известных петербургских дельцов». Но пьеса написана не была; заметку в газете Чехов опровергал, называя ее «чистейшей выдумкой» (письмо к Л. Я. Гуревич 28 июня 1893 г.).

4 июня 1892 г. Чехов сообщал Суворину о замысле комедии «Портсигар». 26 января 1892 г. он писал Е. П. Егорову о какой-то пьесе, которая «поставлена не будет».

В письме Суворину 16 февраля 1894 г. Чехов обрисовывал тип героя из пьесы, которую он собирался писать в Крыму. В этом же письме он подробно излагал сюжет какого-то рассказа.

Известно о замысле Чехова (из письма к нему Л. Б. Яворской) написать одноактную пьесу: «Сюжет Вы мне рассказали, он до того увлекателен, что я до сих пор под обаянием его и решила почему-то, что пьеса будет называться „Грезы“. Это отвечает заключительному слову графини: „Сон!“» (2 февраля 1894 г. — ГБЛ).

В 1894 г. Чехов неоднократно высказывал в письмах намерение издавать журнал. 6 октября 1894 г. он писал В. Л. Гольцеву: «Хочу скопить тысячи 3–4 и начать издавать журнал». Это не было настроением минуты: 28 ноября 1894 г. он о том же писал Ежову; через год эта мысль повторяется в письме к И. Л. Леонтьеву (Щеглову) (5 октября 1895 г.).

В эти годы в своих высказываниях о литературе, в письмах начинающим авторам Чехов продолжает настойчиво говорить о принципе объективности изображения (ср. предисловие к комментариям VII тома Сочинений). «Когда изображаете горемык и бесталанных и хотите разжалобить читателя, — советовал он Л. А. Авиловой 19 марта 1892 г., — то старайтесь быть холоднее — это даст чужому горю как бы фон, на котором оно вырисуется рельефнее. А то у Вас и герои плачут и Вы вздыхаете. Да, будьте холодны». «Как-то писал я Вам, — разъяснял он через полтора месяца свою мысль, — что надо быть равнодушным, когда пишешь жалостные рассказы. И Вы меня не поняли. Над рассказами можно и плакать, и стенать, можно страдать заодно со своими героями, но, полагаю, нужно это делать так, чтобы читатель не заметил. Чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление. Вот что и хотел сказать» (Авиловой, 29 апреля 1892 г.).

В собственной художественной практике Чехова объективная манера окончательно складывается и завершается. В эти годы даны такие ее образцы, как «Попрыгунья», «Черный монах», «Скрипка Ротшильда». Но в одном произведении («Палата № 6») есть черты, не свойственные манере Чехова этого времени. Наряду с обычным для Чехова объективным повествователем в повести, написанной в целом в третьем лице, обнаруживается некий персонифицированный рассказчик, выступающей в первой лице. Он обращается к читателю, сообщает о своем знакомстве с персонажами, выступает с прямыми оценками. В поэтике Чехова зрели перемены.

В 1892–1894 годах Чехов — в центре внимания литературной критики. Почти каждое его напечатанное в журналах произведение (газетных рассказов критика по традиции почти не замечала) становилось литературным событием, вызывало долго не затихающую полемику.

Но старые оценки и репутации меняются медленно; одной из главных в критических статьях этих лет продолжала быть давнишняя мысль об отсутствии в творчестве Чехова «общей идеи», четкого миросозерцания, объединяющего начала. Наиболее последовательно эта точка зрения была сформулирована Н. К. Михайловским в статье «Об отцах и детях и о г. Чехове» («Русские ведомости», 1890, № 104, 18 апреля). Редкая общая статья о Чехове обходилась без цитирования его высказывания о том, как «Чехову все едино, — что человек, что его тень, что колокольчик, что самоубийца…» В новой статье о Чехове Михайловский подтвердил свой старый взгляд. По-прежнему из всего чеховского творчества им выделялась только «Скучная история», «едва ли не единственное сравнительно большое произведение г. Чехова, которое представляет собой не ряд прекрасно ограненных бус, механически нанизанных на нитку, а цельный самородок. В „Палате № 6“ мы опять имеем бусы, да еще перепутанные» (Н. Михайловский. Случайные заметки. «Палата № 6». — «Русские ведомости», 1892, № 335, 4 декабря).

Высказывания Михайловского не только цитировались. Они обосновывались и развивались. «Отношение г. Чехова к своему творчеству напоминает приемы фотографа, — писал П. П. Перцов. — С одинаковым беспристрастием и увлечением снимает этот беллетристический аппарат и прелестный пейзаж <…> и задумчивое лицо молодой девушки, и взъерошенную фигуру русского интеллигента-неудачника, и оригинальный тип одинокого мечтателя, и тупоумного купца, и безобразные общественные порядки <…> Чехову как писателю, как однажды уже было замечено критикой, действительно все равно — колокольчики ли звенят, человека ли убили, шампанское ли пьют…» (П. Перцов. Изъяны творчества[14]. — «Русское богатство», 1893, № 1, стр. 43–44). Эту позицию полностью разделял и М. А. Протопопов. По его мнению, суждения и картины Чехова, среди которых хотя и много «настоящих драгоценностей», тем не менее «представляются какою-то беспорядочною кучей материала»; «в чем состоит миросозерцание его — этого никто не скажет, потому что у г. Чехова его вовсе нет» («Жертва безвременья…» — «Русская мысль», 1892, № 6, стр. 112–113).

Но на подобных позициях стояли не только последователи и сторонники Михайловского. В той или иной мере эту точку зрения поддерживали критики самых разных направлений. «Во всех последних произведениях г. Чехова, — писал М. Южный (М. Г. Зельманов), — <…> прежде всего поражает совершенное отсутствие идеи, являющееся, без сомнения, последствием неопределенного, колеблющегося миросозерцания автора» («Гражданин», 1893, № 89, 2 апреля). Постоянный обозреватель одного из ведущих консервативных органов Ю. Николаев (Ю. Н. Говоруха-Отрок) утверждал, что «упрек в отсутствии тенденциозности, или, как теперь выражаются, „идейности“, стал обыкновенным припевом всех либеральных критиков» («Московские ведомости», 1894, № 48, 17 февраля). Но и сам он говорил почти то же: «Чехов никак не может осмыслить своих собственных наблюдений, чувств и впечатлений» («Московские ведомости», 1892, № 335, 3 декабря). Так писали многие; здесь были солидарны «Русское обозрение» и «Северный вестник», «Наблюдатель» и «Новое слово», «Московские ведомости» и «Биржевые ведомости». Как констатировал один из критиков, Чехов «давно приобрел репутацию литератора, совершенно равнодушного к каким-либо идеям, своего рода чистого художника, непосредственно и бесцельно сообщающего публике плоды своих наблюдений» (И. Иванов. Заметки читателя. — «Артист», 1894, № 1, стр. 103). О подобной репутации Чехова говорили и другие — А. М. Скабичевский («Новости и биржевая газета», 1892, № 44, 13 февраля) и В. А. Гольцев («Русская мысль», 1894, № 5, стр. 42).

Таковы были, по мнению критики, основные черты мировоззрения и мировосприятия Чехова. С ними тесно связывались особенности его поэтики. Так, Перцов прямо заявлял, что от непонимания Чеховым «общественного характера своих произведений» происходит их «неясность и отрывочность», «незаконченность», «обилие лишних фигур и эпизодов», «разбросанность изложения» («Русское богатство», 1893, № 1, стр. 52, 64). «У г. Чехова, — писал К. П. Медведский, — очевидно, нет художественного цемента, которым он мог бы соединить свои разрозненные наблюдения в одно целое». Причина этого, по Медведскому, в «отсутствии стройного миросозерцания» («Наблюдатель», 1892, № 9, стр. 193).

Начиная с первой крупной вещи Чехова, повести «Степь», все его большие по объему произведения вызывали упреки в отсутствии четкости композиции, в загроможденности повествования случайными, не идущими к делу деталями. При появлении новых повестей обвинения повторились. В «Палате № 6» и «Рассказе неизвестного человека» нашли те же недостатки. Причину их критика видела в отсутствии «объединяющей идеи». Так, М. Южный писал: «Г. Чехов не раз пытался выйти из узкой сферы тех сценок и набросков, которые когда-то дали ему такой большой успех, но все попытки его были напрасны <…> Нет идеи, которой одухотворялась бы деятельность этого писателя, и все его средства остаются бесплодными» («Гражданин», 1892, № 325, 24 ноября). «Он все свое внимание устремляет на подробности, оставляя сущность в стороне» (Ю. Николаев. Литературные заметки. — «Московские ведомости», 1893, № 83, 25 марта.).

Повторялись уже не раз высказанные прежде упреки в «мозаичности» эпизодов, из которых невозможно «составить, общую картину» (М. Полтавский <М. И. Дубинский>. Литературные заметки. — «Биржевые ведомости», 1894, № 77, 19 марта).

Большие сомнения вызывали у критиков основные принципы построения чеховского сюжета: отсутствие обширных вступлений, «концов», детально разработанной предыстории героев, подробной мотивировки их действий и т. п. Критик «Русского обозрения» писал, что на него рассказ «Бабье царство» «производит впечатление начала обширной повести или даже романа <…> Коль скоро мы имеем перед собой „рассказ“, мы вправе требовать, чтобы он имел начало и конец» (W. Летопись современной беллетристики. — «Русское обозрение», 1894, № 10, стр. 898). В «отрывочности», «недоделанности» сюжета упрекал Чехова А. Л. Волынский («Северный вестник», 1893, № 5, стр. 131). Обе эти статьи заканчивались серией недоуменных вопросов: «Зачем было „неизвестному человеку“ переодеваться в лакеи, если уже с первой страницы ясно, что мировоззрение его переменилось? <…> Какие психологические мотивы заставили его прибегнуть к лганью? <…> Кто такая Красновская?» («Северный вестник», 1893, № 5, стр. 141). «Почему же она никого другого не видит? Неизвестно. Почему она не живет в Москве или в Петербурге? Неизвестно» («Русское обозрение», 1894, № 10, стр. 899). Новые способы построения сюжета встречались настороженно.

Чеховские принципы изобразительности понимались как нарушение традиционных беллетристических канонов. В этом смысле его все чаще сопоставляли с новыми течениями в европейском искусстве, давшими новые формы; слово «импрессионист», которое так широко вошло в обиход, литературы о Чехове в XX веке, уже было произнесено.

Постоянное внимание критиком привлекала чеховская объективная манера. Они не уставали отмечать отсутствие прямых авторских оценок, открыто явленной точки зрения автора на изображаемое. Рассматривая «Палату № 6», Скабичевский замечал, по автор «ни разу не промолвился, какая основная мысль рассказа и какого мнения он о своем герое» («Новости и биржевая газета», 1892, № 334, 3 декабря). Это новое по сравнению с предшествующей традицией качество расценивалось как очевидный недостаток; нормою считалась литература, где «все ясно, точно, определенно: цель автора, личность героя, наши отношения к нему» (Н. Михайловский. Случайные заметки. «Палата № 6». — «Русские ведомости», 1892, № 335, 4 декабря).

В другое время, когда поэтика Чехова оценивалась уже иначе, А. И. Богданович писал именно о такой точке зрения: «Критика доброго старого времени <…> приучила <…> требовать от художников, чтобы они всякий раз подчеркивали свое отношение, и писатель, предоставляющий самому читателю делать выводы из данной им картины, для них прямо непонятен. Литература представляется им чем-то вроде дореформенного учителя с указкой в руке, которою она руководит читателя в прямом смысле слова, и первый вопрос, с которым они обязательно обращаются к писателю, — „како веруешь?“ Правдива ли данная им картина это вопрос второстепенный, и потому такой огромный писатель, как Чехов, давший такую поразительную по пестроте и многообразию жизни картину, но не позаботившийся расписаться, как он сам к ней относится, конечно, человек безыдейный и к добру и злу постыдно равнодушный» («Мир божий», 1902, № 10, стр. 12).

Причины многих произвольных и неожиданных толкований коренились именно в необычности, новизне чеховской «объективной манеры». Уже тогда Скабичевский объяснял: «Вышеозначенное недоразумение, т. е. отрицание у г. Чехова идеалов, происходит между прочим и от той причины, что, как художник в истинном смысле этого слова, г. Чехов никогда не формулирует своих идеалов теоретически» («Новости и биржевая газета», 1893, № 87, 1 апреля). О мастерстве Чехова говорили во всех статьях середины 90-х годов. Но почти всегда оно отмечалось как бы отдельно, в глазах критики оно существовало вопреки основным принципам чеховской поэтики.

В это же самое время взгляд на Чехова как писателя, лишенного миросозерцания и «не подающего надежды» (Перцов) в будущем большем понимании общественной жизни, начинает встречать сильную оппозицию. В последних произведениях Чехова «Жена», «Палата № 6», «Рассказ неизвестного человека», «Остров Сахалин» многие увидели существенно новое, некий перелом в творчестве.

Опровергая сложившуюся репутацию Чехова как писателя, «равнодушного к каким-либо идеям», Иванов категорически заявлял: «Последние произведения г. Чехова идут безусловно наперекор такому представлению о его таланте. Именно здесь подняты серьезнейшие вопросы общественного содержания, именно здесь с полной ясностью сказалось стремление литературы отдать отчет в знамениях времени!» («Артист», 1894, № 1, стр. 103–104).

В публичной лекции о Чехове, прочитанной 23 марта 1894 г. в Историческом музее, Гольцев говорил: «Не могу согласиться с критиками Чехова, которые находят некоторую случайность в выборе им тем и бесполезную иногда трату большого дарования на воспроизведение ничтожных явлений. На это были свои условия, и надо надеяться, что художественное творчество Чехова вышло теперь на настоящую дорогу» (В. Гольцев. А. П. Чехов… — «Русская мысль», 1894, № 5, стр. 42). В. Голосов в последних повестях Чехова видел признаки «нового удачного периода творчества с сильно общественно-прогрессивным направлением» («Новое слово», 1894, № 1, стр. 378). Полемизируя с Михайловским, Р. И. Сементковский замечал, что у Чехова «начинает все сильнее звучать» общественная нота (Р. Сементковский. Шестидесятые годы и современная беллетристика. — «Исторический вестник», 1892, № 4, стр. 197).

Переменил свой взгляд на Чехова и Скабичевский, постоянно упрекавший его в общественном индифферентизме. Уже после появления «Дуэли» и «Жены» он писал: «До сих пор г. Чехов отличался полным отсутствием какой бы то ни было идейности в своих произведениях, всякой осмысленности <…> Но ныне и он, по-видимому, стремится отдать себе отчет в изображаемых явлениях жизни, осмысливать их, проливать на них высшие философские взгляды» («Новости и биржевая газета», 1892, № 44, 13 февраля). После выхода в свет «Рассказа неизвестного человека» Скабичевский написал статью под названием «Есть ли у г. А. Чехова идеалы?» («Новости и биржевая газета», 1893, № 87, 94, 101; 1, 8, 15 апреля). На заглавный вопрос он отвечал положительно. Разобрав сцену объяснения героев в XVII главе «Рассказа неизвестного человека», Скабичевский заканчивал статью обращением «ко всем мало-мальски беспристрастным читателям»: «<…> неужели подобную сцену, которую можно смело поставить на одном ряду со всем, что только было лучшего в нашей литературе, мог создать писатель, не имеющий никаких идеалов?» (№ 101).

К числу критиков, признававших перемены, происшедшие в творчестве Чехова в 1892–1894 гг., присоединился — правда, значительно позже — и Михайловский. В статье «Кое-что о г. Чехове» он писал: «Как „Палата № 6“, так и „Черный монах“ знаменуют собою момент некоторого перелома в г. Чехове как писателе; перелома в его отношениях к действительности» («Русское богатство», 1900, № 4, стр. 133).

По мнению некоторых критиков, этот перелом отразился и в чеховской поэтике. Так, Иванов считал, что в 1892–1893 гг. уже в самой манере Чехова явно стала ощущаться «известная тенденция»: «Автор будто торопится высказать свой личный взгляд, представить читателям общие выводы. Герои нередко рассуждают, очевидно, за счет автора, и такие рассуждения подчас настоящие публицистические речи» («Артист», 1894, № 1, стр. 103–104). Была высказана даже мысль почти беспрецедентная в литературе о Чехове — о преобладании в его последних произведениях «идейности над художественностью», о том, что у Чехова теперь «ясно сказывается» «желание поучать, но не трогать, действовать на ум, а не на сердце», что он «заговорил речью Толстого, Бьернсона и прочих моралистов-философов наших дней» (Р-ий. Смелый талант. — «Гражданин», 1892, № 34, 3 февраля).

Общая оценка творчества Чехова в начале 90-х годов установилась. Талант его признан.

Даже очень скептически в целом относившиеся к Чехову критики — М. Южный, Ю. Николаев, Протопопов — снабжали свои статьи оговорками, иногда весьма существенными. «Значительный литературный талант г. Чехова не подлежит сомнению, — писал Протопопов в статье „Жертва безвременья“. — Г. Чехов одинаково силен и как пейзажист, и как бытописатель, и как психолог. Его описания природы блещут тургеневскою красотой и поэзией, его картины провинциальной жизни правдивы и широки, его психологический анализ тонок и отчетлив» («Русская мысль», 1892, № 6, стр. 110). Перцов, посвятив свою статью доказательству тезиса об отсутствии у Чехова «ясного миросозерцания», при этом заявлял: Чехов «талант настолько сильный, что ему нет равного в действующей русской беллетристике; талант, в три-четыре года выбившийся из трущоб наших юмористических журналов на первый план, но обращавший на себя внимание еще в этих трущобах; талант, каждая новая вещь которого читается с жадностью, производит сильное впечатление и подымает массу разговоров, — одним словом, светлое и отрадное явление, еще раз доказывающее, что „не бедна еще природа, не погиб еще тот край…“» («Русское богатство», 1893, № 1, стр. 41).

И критики, и читатели теперь уже решительно выделяют Чехова среди его литературных сверстников; рядом с ним ставили только В. М. Гаршина и В. Г. Короленко. А. И. Эртель 14 декабря 1892 г. писал Лаврову: «Глубоко радуешься, когда на плоскостях современного „промысла“, который лишь с натяжкою можно именовать „искусством“, возрастают такие будущие вершины, как Чехов и Короленко» (Записки ГБЛ, вып, 8, стр. 94).

«Из молодых беллетристов, выступивших на литературное поприще в восьмидесятых годах, — писал М. Белинский (И. И. Ясинский), — Антон Чехов, бесспорно, самый даровитый, и его ожидает блестящая литературная будущность» («Труд», 1892, № 2, стр. 479). Гольцев начинал свой «Опыт литературной характеристики» Чехова с утверждения: «Среди современных беллетристов, которые привлекают особенно сочувственное внимание читателей и с именами которых связаны большие надежды нашей литературы, одно из наиболее выдающихся мест занимает Антон Павлович Чехов» («Русская мысль», 1894, № 5, стр. 39). «Особенно пленяет в г. Чехове его самобытность и оригинальность. Он не похож ни на одного другого писателя <…> В русской литературе г. Чехов стоит совершенно особо», — замечал П. Н. Краснов (Пл. Краснов. Осенние беллетристы. Ан. П. Чехов. — «Труд», 1895, № 1, стр. 210).

Высоко оценил Чехова Л. Толстой: «Какая хорошая вещь Чехова „Палата № 6“» (Горбунову-Посадову, 24 декабря 1892 г.). «Он очень даровит», — писал Толстой через три года (Л. Л. Толстому, 4 сентября 1895 г.) (Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч. и писем в 90 тт. М., т. 66, стр. 288; т. 68, стр. 158).

В рецензии на сборник «Повести и рассказы» С. А. Андреевский отмечал, что в его авторе «все видят общепризнанного наследного принца наших крупных писателей» («Новое время», 1895, № 6784, 17 января). Против такой оценки Чехова на страницах той же газеты выступил В. П. Буренин: «Признаюсь откровенно, я должен себя выключить из этих всех <…> По-моему, г. Чехов до сих пор не создал еще ничего такого, что бы давало ему право на титул, любезно преподносимый г. Андреевским. Если под крупными писателями разуметь Пушкина, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Толстого, то, я полагаю, сулить г. Чехову в будущем трон этих королей родной литературы немножечко рискованно» (В. Буренин. Критические очерки. — «Новое время», 1895, № 6794, 27 января).

Но этот фельетонист был уже одинок. Все чаще в критике, переписке, высказываниях современников Чехов ставился именно в этот литературный ряд — вместе с Гоголем, Тургеневым, Л. Толстым.

Тексты и варианты подготовили: Т. И. Орнатская («Попрыгунья», «После театра», «Отрывок», «История одного торгового предприятия», «Из записной книжки старого педагога», «В ссылке», «Рыбья любовь», «Соседи», «Палата № 6», «Страх», «Скрипка Ротшильда», «Студент», «Учитель словесности», «В усадьбе», «Рассказ старшего садовника»), Е. М. Сахарова («Рассказ неизвестного человека», «Володя большой и Володя маленький», «Черный монах», «Бабье царство»), А. П. Чудаков (беловой автограф «Попрыгуньи»).

Комментарии подготовили: А. П. Чудаков («Попрыгунья», «После театра», «Отрывок», «История одного торгового предприятия», «Из записной книжки старого педагога», «В ссылке», «Рыбья любовь», «Соседи», «Палата № 6», «Страх»), Е. М. Сахарова («Рассказ неизвестного человека», «Володя большой и Володя маленький», «Черный монах», «Бабье царство») и Л. М. Долотова («Скрипка Ротшильда», «Студент», «Учитель словесности», «В усадьбе», «Рассказ старшего садовника»).

Вступительная статья к примечаниям написана А. П. Чудаковым.

ПОПРЫГУНЬЯ

Впервые — журнал «Север», 1892, № 1, 5 января (ценз. разр. 4 января) и № 2, 12 января (ценз. разр. 10 января). Подпись: Антон Чехов.

Сохранился беловой автограф рассказа (ЦГАЛИ).

Пошло с исправлениями в сборник «Повести и рассказы» (М., 1894; изд. 2-е — М., 1898).

Включено в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. VIII, стр. 53–82, с исправлением:

Стр. 20, строка 28: В девять часов вместо: В десять часов (по беловой рукописи (ЦГАЛИ), текстам журнала «Север» и первого издания сборника «Повести и рассказы»).

Из всех произведений Чехова рассказ «Попрыгунья», быть может, наиболее близок к реальным жизненным фактам, положенным в его основу.

О фактической основе «Попрыгуньи» существует большая литература. Основными мемуарными источниками можно считать следующие: М. П. Чехов. Антон Чехов и его сюжеты. М., 1923, стр. 51–55; Вокруг Чехова, стр. 161–164; Т. Л. Щепкина-Куперник. В юные годы. Мои встречи с Чеховым и его современниками. — В сб.: А. П. Чехов. Затерянные произведения. Неизданные письма. Воспоминания. Библиография. Л., 1925, стр. 243–247; А. С. Лазарев (Грузинский). Антон Чехов и литературная Москва 80-х и 90-х годов, 1923. — ЦГАЛИ, ф. 549; он же. «Попрыгунья». — ИРЛИ, ф. 45, оп. 5, ед. хр. 49; С. Г. Кара-Мурза. «Попрыгунья» Чехова и салон С. П. Кувшинниковой. 1928. — ГБЛ, ф. 561 (Кара-Мурза беседовал со многими посетителями салона; некоторые по его просьбе изложили свои воспоминания письменно). Интересные материалы находим в альбоме Кувшинниковой — рисунки, стихи, дневниковые записи владелицы (1882–1899 гг.; ЦГАЛИ, ф. 1949, оп. 1, ед. хр. 6); любопытные сведения содержатся в письмах И. И. Левитана и С. П. Кувшинниковой к Чехову и другим лицам, в письмах и воспоминаниях художников М. В. Нестерова, А. Я. Головина, артиста Л. Д. Донского.

Накопилось и много работ исследовательского типа, анализирующих принципы творческой работы Чехова над фактическим материалом и также вводящих в научный оборот новые данные (главные из них: А. Измайлов. Чехов. М., 1916, стр. 384–385; Ю. Соболев. Чехов. Статьи. Материалы. Библиография. М., 1930, стр. 132–157; Е. Добин. Жизненный материал и художественный сюжет. Л., 1956, стр. 213–214; Л. П. Гроссман. Чехов о подвиге русского врача. — «Советское здравоохранение», 1954, № 4, стр. 7-11).

Опираясь на реальные жизненные факты, Чехов, разумеется, использовал их лишь как материал. Герои «Попрыгуньи», несомненно, «шире» этого материала, как сам рассказ шире реальной ситуации, нашедшей отражение в фабуле.

Прототипами героев рассказа, как отмечают мемуаристы, послужили С. П. Кувшинникова и в какой-то мере участники ее известного в Москве и конце 80-х — начале 90-х годов салона. В квартире у Кувшинниковых бывали художники А. С. Степанов, Н. В. Досекин, Ф. И. Рерберг, А. Л. Ржевская, Д. А. Щербиновский, М. О. Микешин; артисты Малого театра М. Н. Ермолова, А. П. Ленский, Л. Н. Ленская, А. И. Южин, Е. Д. Турчанинова, К. С. Лошивский (Шиловский) и др., Большого театра — Л. Д. Донской, Погозова; композитор Ю. С. Сахновский, литераторы — Е. П. Гославский, С. С. Голоушев (Глаголь), Т. Л. Щепкина-Куперник, Мих. П. и А. П. Чеховы. Было много дам — Кувшинникова, не боясь соперничества, «любила окружать себя молодыми лицами» (Щепкина-Куперник). Героине «Попрыгуньи» была придана противоположная черта («Дам не было, потому что Ольга Ивановна всех дам, кроме актрис и своей портнихи, считала скучными и пошлыми»), восходящая, возможно, к хозяйке другого известного литературного салона этого времени — З. Н. Гиппиус-Мережковской (Иер. Ясинский. Роман моей жизни. М. — Л., 1926, стр. 255).

Современники утверждали, что «певец из оперы» — это артист Большого театра Л. Д. Донской; «артист из драматического театра <…>, отличный чтец» — актер Малого театра А. П. Ленский, известный и как чтец-декламатор. В литераторе «молодом, но уже известном» угадывали драматурга и беллетриста Е. П. Гославского. В барине, иллюстраторе и виньетисте Василии Васильиче легко узнавали москвича, дилетанта-рисовальщика и дилетанта-стихотворца графа Ф. Л. Соллогуба. Прототипом доктора Коростелева послужил художник-анималист и пейзажист А. С. Степанов, приятель и постоянный собеседник хозяина дома, не участвовавший в разговорах остальных гостей.

Тон и стиль журфиксов Кувшинниковой был близок к описанному в рассказе; совпадал в основных деталях, как вспоминали М. П. Чехов и Щепкина-Куперник, и сам их распорядок. Широко использованы в «Попрыгунье» реалии быта, обстановки квартиры Кувшинниковых (ср. стихи в альбоме Кувшинниковой: «Смотри, статуэтки, этюды, эскизы <…> Смотри же, как все здесь художницей дышит…»).

Но наиболее близко к своему прототипу Чехов подошел в героине рассказа — Ольге Ивановне.

Кувшинникова (Сафонова) происходила из артистической семьи. Она занималась музыкой, живописью, участвовала в любительских спектаклях; жрицей «душевного, умственного и художественного» наименовала она себя на титуле своего альбома. Экстравагантность, восторженность, своеобразные жесты, тип поведения в целом — все это было использовано в рассказе. Речь Ольги Ивановны явно восходит к любимым выражениям Кувшинниковой, запомнившимся мемуаристам, и даже — к сохранившимся образцам ее письменной речи: «Начинаю просто думать, что Вы, Чехов, страшно завидовали его успеху <…> Но Вы все-таки милый…» (приписка Кувшинниковой в письме Левитана к Чехову, июль 1891 г. — ГБЛ). Сходный стиль — в ее письме к актеру М. И. Писареву (без даты, ИРЛИ, ф. 321). Особенно выразительны параллели тексту рассказа — в дневниковых записях Кувшинниковой, находившихся в ее альбоме; их вместе с остальным его содержимым могли читать все посетители ее салона: «Бедный отец!» «А она? она стремится за 2000 верст разделить с человеком его участь… какая я гадкая!» «В 10 час. подали от него телеграмму: огорчен моей болезнью — бедный и добрый. А тут…»

Образ жизни, настроения героини рассказа («Счастью не будет конца!» «Мирная, счастливая жизнь без печалей и тревог») близки к общему мироощущению Кувшинниковой того времени, зафиксированному ею же в автобиографии: «Жизнь шла шумно, разнообразно, часто необычайно, вне всяких условностей». «Поклоняясь театру, музыке, всему прекрасному, доблестному, я часто сталкивалась с очень интересными людьми <…> Жизнь моя была почти сплошным праздником» (С. Пророкова. Левитан. М., 1960, стр. 67).

При изображении художника Рябовского были использованы некоторые черты И. И. Левитана. По словам А. С. Лазарева (Грузинского), «серьезный и вдумчивый Левитан совершенно не походил на ничтожного Рябовского» (Чехов в воспоминаниях, стр. 176), но характерные черточки поведения Левитана нашли отражение в рассказе. Наиболее частый характеристический эпитет, применяемый к Рябовскому, — «томный». Но именно этот эпитет отнесен к Левитану в письме Чехова близкого времени («томный Левитан» — Чеховым, 23 апреля 1890 г.). В другом письме, говоря о Левитане, Чехов прибегает к тем же словам, что и при изображении героя своего рассказа (А. С. Суворину, 8 апреля 1892 г.). В характере героя подчеркивались резкие перепады настроения, приступы хандры и тоски — свойственные Левитану и так хорошо знакомые Чехову и по личному общению, и по письмам Левитана (см. письма Чехова Н. А. Лейкину 9 мая 1885 г., М. В. Киселевой 21 сентября 1886 г.; письмо Левитана к Чехову 1887 г. — в кн.: С. Глаголь, И. Грабарь. Исаак Ильич Левитан. Жизнь и творчество. М., 1912, стр. 43).

Еще более далек от своего прототипа — Д. П. Кувшинникова — другой герой «Попрыгуньи», Осип Дымов. От Д. П. Кувшинникова взяты только некоторые черты поведения в сложившейся ситуации, одна-две характерных реплики. В остальном ординарный полицейский врач не имеет никакого сходства с талантливым молодым ученым, «будущим профессором» Дымовым. Л. П. Гроссман считал, что при создании образа Дымова Чехов использовал черты характера и биографии известного московского врача и общественного деятеля И. И. Дуброво, который погиб в 1883 г. при той же ситуации, что и герой Чехова, — высасывая дифтеритные пленки из гортани больного. Гроссман указывает, что, кроме самих качеств личности Дуброво и сходства с героем в биографии (незадолго до смерти Дуброво защитил диссертацию и обещал стать большим ученым), совпадают и некоторые другие детали. «Ближайшим товарищем доктора И. И. Дуброво был один из учредителей Московского хирургического общества С. И. Костарев <…> Не случайно Чехов называет в „Попрыгунье“ лучшего друга Осипа Дымова фамилией Коростелев» («Советское здравоохранение», 1954, № 4, стр. 10). Упоминающийся в рассказе Шрек, считает Гроссман, — измененная фамилия известного врача, профессора Штерка (там же).

В основу фабулы рассказа легли действительные факты: Левитан, как и Рябовский, давал Кувшинниковой уроки живописи; они вместе ездили на этюды на Волгу; наконец, у Кувшинниковой и Левитана был длительный роман. Характер взаимоотношений участников «треугольника» — поведение Д. П. Кувшинникова, который, как писала Кувшинникова в своем дневнике, «бескорыстно, отрешась, от своего я, умел любить меня» (альбом Кувшинниковой), «догадывался и молча переносил свои страдания» (Вокруг Чехова, стр. 163); новые увлечения Левитана и т. п. — все это также нашло отражение в рассказе. (Подробно о фактической основе рассказа «Попрыгунья» и ее художественном претворении см.: А. П. Чудаков. Поэтика и прототипы. — В сб.: В творческой лаборатории Чехова. М., 1974).

К тому времени, когда началась работа над рассказом, Чехов был знаком с Кувшинниковыми уже несколько лет. Еще в 1888 г. (а скорее всего и раньше[15]) он посещал журфиксы Софьи Петровны (письмо Чехова Кувшинниковой 25 декабря 1888 г.). Рассказывалось ему и о летних поездках Кувшинниковой и Левитана — во всяком случае, он настолько хорошо представлял внешний вид и расположение их дома в Плёсе, что узнал его, проплывая мимо по Волге на пароходе по пути на Сахалин (письма Чехова родным и Кувшинниковой от 23 апреля 1890 г.). Чехов сам увидел места реальных событий; здесь же происходит действие IV и V глав рассказа. В «Попрыгунье» художники также живут недалеко от Кинешмы; путь Ольги Ивановны домой занял двое с воловиной суток — примерно столько же, сколько ехал дотуда Чехов. Места эти автор «Попрыгуньи» видел в плохую погоду (письмо Чеховым, 23 апреля 1890 г.). Рассказы Левитана о первой поездке на Волгу, когда его почти все время преследовало ненастье, его письма, собственные впечатления Чехова — все это получило отражение в пятой главе рассказа с ее мрачным пейзажем и «тусклой и холодной» Волгой.

Мемуаристы единодушно уверяют, что Кувшинникова была гораздо глубже героини, прототипом которой она послужила: занятия ее музыкой были серьезны, а живописью еще более того — одно ее полотно было куплено П. М. Третьяковым (в 1888 г.), впоследствии была выставка ее работ и т. п. Но в глазах Чехова все это имело, видимо, меньшую цену. Он иронически относился и к самому этому типу жизненного поведения, и к декоративной обстановке, подобной той, какой окружала себя Кувшинникова. «Поставили в передней японское чучело, ткнули в угол китайский зонт, повесили на перила лестницы ковер и думают, что это художественно, — описывал он свои впечатления от одного дома. — <…> Если художник в убранстве своей квартиры не идет дальше музейного чучела с алебардой, щитов и вееров на стенах, если все это не случайно, а прочувствовано и подчеркнуто, то это не художник, а священнодействующая обезьяна» (Суворину, 3 ноября 1888 г.).

Через два года после опубликования рассказа Чехов написал Щепкиной-Куперник: «Я прочел Ваше „Одиночество“ <…> Однако Вы не удержались и на странице 180 описали Софью Петровну» (24 декабря 1894 г.). Щепкина-Куперник в своих воспоминаниях это отрицала. Но в данном случае важнее другое: что́ Чехов воспринимал как изображение С. П. Кувшинниковой. Вот этот портрет на указанной Чеховым странице: «Инна Павловна была молодая дама с удобным мужем, независимым характером и прелестною квартиркой, где по четвергам собиралось премилое общество. Гостиную ее называли маленьким отелем Рамбулье; у нее было можно найти последний модный роман, последнее научное сочинение и каждую новую знаменитость. В карты у нее не играли, и она этим очень гордилась <…> Она делала все — и не делала ничего, говорила обо всем — и не знала ничего. <…> Готова была бежать в бальных туфельках по снегу за доктором, если кто-нибудь заболеет, и не способна была пожертвовать ему получасом, чтобы тихо посидеть у постели» («Русская мысль», 1894, № 12, стр. 180–181).

В одном из писем Чехову Кувшинникова писала: «Чаще всего, послушная первому порыву, я и сейчас иду на риск — показаться Вам не по летам экзальтированной и смешной. Пусть так! Посмейтесь, милый Антон Павлович…» (15 февраля 1889 — ГБЛ). Ироническое отношение Чехова к художнице отмечается в мемуарах; следы его видны и в письмах (например, к Л. С. Мизиновой). «Я помню, — писал впоследствии М. П. Чехов, — как он вышучивал Софью Петровну, как называл ее „Сафо“, как смеялся и над Левитаном» («Антон Чехов и его сюжеты». М., 1923, стр. 54).

Внешне отношения между Чеховым и Кувшинниковой все годы знакомства были вполне приязненными. Но в конце 1891 г. что-то изменилось. На отдельном издания «Дуэли» Чехов сделал такую надпись: «Софье Петровне Кувшинниковой от опального, но неизменно преданного автора» (18 дек. 1891 г. — ЛН, стр. 276; см. илл. на стр. 229 наст. тома). За четыре дня до этого Чехов дал новое заглавие (взамен прежнего — «Великий человек») только что написанному рассказу: «Надо назвать как-нибудь иначе — это непременно <…> Итак, значит „Попрыгунья“. Не забудьте переменить» (В. А. Тихонову, 14 декабря 1891 г.).

Впечатления, факты, легшие в основу рассказа, накапливались задолго до его написания. Но окончательно замысел сложился всего за несколько месяцев до начала непосредственной работы над рассказом.

18 августа 1891 г. Чехов писал поэту и беллетристу Ф. А. Червинскому, что у него есть «подходящий рассказик» для «Нивы», и просил узнать гонорарные условия. Червинский сообщил о рассказе В. А. Тихонову, недавно ставшему редактором журнала «Север». С этого времени судьба будущего рассказа оказалась связанной с этим журналом. Тихонов, высоко ценивший Чехова (см. вступит. статьи к комментариям т. VII Сочинений и наст. тома^*), просил его в письме от 12 сентября 1891 г.: «Если у Вас сейчас нет ничего готового, то, может быть, есть что-нибудь в проекте и потому сообщите мне хоть заглавие Вашего произведения, чтобы я мог напечатать в объявлении не только одно Ваше имя, но и название вещи, имеющей появиться в „Севере“» (ГБЛ). Судя по ответу Чехова, рассказ действительно был еще «в проекте»; «Рассказ и пришлю <…>, но сказать, как он будет называться, я не могу. Назвать его теперь так же трудно, как определить цвет курицы, которая вылупится из яйца, которое еще не снесено» (14 сентября 1891 г.). Тихонов торопил. 10 октября он снова напоминал об обещанном рассказе. Но в конце сентября и начале октября Чехов был занят другими своими вещами (см. комментарий к рассказу «Жена» в т. VII Сочинений). К замыслу нового рассказа он вернулся только в десятых числах октября (письма Тихонову от 11 октября и А. С. Суворину от 16 октября). Но рассказ вряд ли продвинулся далеко; в это время автор готов дать ему самое общее заглавие: «Если уж так нужно, то назовите просто „Рассказ“ или же „Обыватели“. Оба названия подойдут» (Тихонову, 11 октября). «Так как мой рассказ нужен Вам для единого из первых номеров, то пришлю я его не раньше конца ноября, — сообщал Чехов в этом же письме. — Теперь занят по горло». Действительно, всю вторую половину октября и начало ноября Чехов усиленно работал над рассказом «Жена». 20 ноября он был отослан.

Как раз в этот день Тихонов опять пишет Чехову: «Не ленитесь ради всего святого! Пишите „Обывателей“! Всей душой желаю в первом моем номере будущего года поместить Ан. Чехова <…> Отвечайте — как „Обыватели“? Пол-„Севера“ за „Обывателей“! (ГБЛ). «Я не ленюсь, сударь, а я болен, — отвечал Чехов 21 ноября. — <…> Тем не менее сегодня засяду писать для „Севера“». Чехов болел почти весь ноябрь; но как раз в это время здоровье его «пошло на поправку» (письма Чехова Суворину 22 ноября; А. С. Лазарева — Н. А. Лейкину 17 ноября; ГПБ), ф. 427, оп. 1, ед. хр. 32). Уже 27 ноября Чехов писал Суворину: «Завтра посылаю рассказ в „Север“». Чехов, как обычно, ошибся на несколько дней в сроках подготовки беловой рукописи; она была отправлена Тихонову 30 ноября. «Посылаю Вам маленький, чювствительный роман для семейного чтения», — сообщал Чехов в сопроводительном письме. Здесь же он подтверждал, что это тот самый рассказ, о котором шла речь в его прежних письмах.

Около 11 декабря Чехов держал корректуру рассказа (письмо Тихонова от этого числа ГБЛ). В корректуру, по сравнению с беловой рукописью, были внесены некоторые изменения. Большинство дополнений явно имело своей целью изменить внешность героев по сравнению с их прототипами. Были введены указания на возраст Рябовского («лет 25»), выделены иные черты его внешности («краснощекий», «с голубыми глазами» — в противовес брюнету Левитану), дана другая квалификация его как живописца: в рукописи он был пейзажистом, теперь стал еще жанристом и анималистом. Точно так же в самом начале рассказа сделана вставка, указывающая, что у героини «льняные волосы» (Кувшинникова была, по свидетельству Щепкиной-Куперник, женщиной «с смуглым лицом мулатки и вьющимися темными волосами»). Подобная же вставка сделана и в пятой главе рассказа. В рукописи рассказ назывался «Великий человек». Письмом от 14 декабря к Тихонову это заглавие было изменено: «„Великий человек“ мне совсем не нравится <…> Назовите так — „Попрыгунья“».

Новые исправления были внесены в текст при включении рассказа в сборник «Повести и рассказы» (1894). Еще в журнальной корректуре было сделано исправление, касающееся доходов Дымова от частной практики (они были уменьшены с семисот до пятисот рублей в год); в этом же направлении было и изменение в сборнике. При включении в издание Маркса исправления были невелики.

Отклики на рассказ были не совсем литературного свойства.

Главные герои были наделены другими внешними данными; вся вторая часть рассказа не соответствовала действительным обстоятельствам (Д. П. Кувшинников был жив, а роман С. П. Кувшинниковой и Левитана далеко еще не окончился); по свойствам личности персонажи явно отличались от своих прототипов. Но черты сходства в глазах современников получили решительный перевес. К ним было приковано всеобщее внимание; их обсуждали, их ставили в упрек автору. Герои «узнали» себя. «Вчера я был в Москве, — писал Чехов Л. А. Авиловой 29 апреля 1892 г., — но едва не задохнулся там от скуки и всяких напастей. Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама, узнала себя в двадцатилетней героине моей „Попрыгуньи“ („Север“, № 1 и 2), и меня вся Москва обвиняет в пасквиле. Главная улика внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор и живет она с художником». А. П. Ленский написал Чехову «убийств<енное> письмо, которое не нашлось в чеховском архиве» (А. А. Измайлов. Дела и люди. — ЦГАЛИ, ф. 227, оп. 1, ед. хр. 3, л. 56); Левитан хотел вызвать Чехова на дуэль и на несколько лет прервал с ним общение; Ленский не кланялся с Чеховым восемь лет (М. П. Чехова. Письма к брату А. П. Чехову. М., 1954, стр. 136); навсегда были прерваны отношения и с С. П. Кувшинниковой.

Собственно критических отзывов «Попрыгунья» собрала немного; все они были положительными. Даже критик «Гражданина» М. Южный (М. Г. Зельманов), в эти годы почти все произведения Чехова оценивавший резко отрицательно, в статье, посвященной «Дуэли» и «Жене» (где он объявлял, что эти произведения вызывают «только одно недоумение»), отозвался о новом рассказе вполне благосклонно («Гражданин», 1892, № 21, 21 января). «„Попрыгунья“, несомненно, причислится к жемчужинам между нашими новеллами, — писал С. А. Андреевский. — Вы не найдете другого рассказа, где бы простота и терпимость благородного, поистине великого человека выступала бы так победно, в таком живом ореоле над нервною ничтожностью его хорошенькой, грациозной и обожаемой им жены» (С. Андреевский. Новая книжка рассказов Чехова. — «Новое время», 1895, № 6784, 17 января). Об «очень сильном впечатлении», произведенном на него «Попрыгуньей», писал Чехову 9 июня 1897 г. Б. А. Лазаревский (ГБЛ).

20 октября 1892 г. к Чехову по поручению редактора «Оренбургского края» обратился В. Л. Кигн: «Я очень прошу Вас позволить перепечатать <…> Вашу чудесную „Попрыгунью“» (ГБЛ). Чехов позволил; рассказ был перепечатан в «Оренбургском крае» (1893, № 27, 28, 30, 33 от 28 февраля, 2, 7, 14 марта) с сопроводительной заметкой Кигна в № 27 о творчестве Чехова (см. т. VII Сочинение, стр. 623), «„Попрыгунья“, — говорилось в заметке, — ознакомит читателей с талантом ее автора лучше всяких критических разъяснений».

Специальные отзывы были посвящены Дымову. (См., например: Г. П. Задера. Медицинские деятели в произведениях А. П. Чехова. — «Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения к „Ниве“», 1903, № 10, стр. 322). А. Л. Липовский причислил этого персонажа вместе с Лихаревым, Лаевским, Рагиным к галерее чеховских русских «талантливых неудачников», «лишних людей», продолжающих «развитие знакомых нам типов Чацкого, Онегина, Печорина, Бельтова…» (А. Л. Липовский. Представители современной русской повести и оценка их литературной критикой. — «Литературный вестник», 1901, № 5, стр. 25).

При жизни Чехова рассказ был переведен на болгарский, немецкий, венгерский, сербскохорватский, французский, чешский и шведский языки.

Стр. 12. Счастью не будет конца! — Возможная лексико-синтаксическая перекличка: «…царствию не будет конца!» (Евангелие от Луки, гл. 1, ст. 33). О близости некоторых ритмико-мелодических фигур прозы Чехова к церковным текстам см.: А. Дерман. Творческий портрет Чехова. М., 1929, стр. 250–252;он же: О мастерстве Чехова. М., 1959, стр. 123.

Стр. 22. «Укажи мне такую обитель…» — Отрывок из стихотворения «Размышления у парадного подъезда» (у Н. А. Некрасова: «Назови»); с шестидесятых годов XIX в. — популярная в среде демократической интеллигенции песня. По воспоминаниям М. П. Чехова, ее часто пели в кружке врачей Чикинской больницы, где А. П. Чехов в 1883 г. проходил врачебную практику (Вокруг Чехова, стр. 138).

Стр. 26. …потом к Барнаю — Барнай Людвиг (1842–1924), знаменитый немецкий актер. Гастролировал в России в труппе мейнингенцев в 1890 году, вызывая «энтузиазм и восторг публики, в который он приводил ее своей высокохудожественной игрой» («Петербургский листок», 1896, № 299, 29 октября).

…гоголевского Осипа — герой «Ревизора» Гоголя.

ПОСЛЕ ТЕАТРА

Впервые — «Петербургская газета», 1892, № 94, 7 апреля. Заглавие: Радость. Подпись: Антон Чехов.

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. III, стр. 103–105.

Рассказ «После театра», возможно, первоначально входил в состав романа, над которым Чехов работал в конце 80-х годов. Роман писался в необычной жанровой форме — в виде «отдельных законченных рассказов, тесно связанных между собою общностью интриги, идеи и действующих лиц. У каждого рассказа особое заглавие» (Чехов — А. С. Суворину, 11 марта 1889 г.). Несколько таких рассказов Чехов написал, некоторые даже переписал набело (письмо А. М. Евреиновой, 10 марта 1889 г.), предполагая соединить их общей нумерацией (см. письмо Н. А. Лейкину от 22 мая 1889 г.). Следы этой нумерации сохранились на рукописях двух не опубликованных при жизни Чехова рассказов: «I. У Зелениных». «III. Письмо» (подробнее см. в т. VII Сочинений, а также: Д. Медриш. Страницы ненаписанного романа. — «Русская литература», 1965, № 2). Рассказ «После театра» («Радость») близок к этим вещам своими жанровыми особенностями (во всех трех произведениях в центре находится письмо, вокруг которого и группируются остальные события), проблематикой (вопросы содержания и судеб искусства). Наконец, его героиня принадлежит к семье Зелениных — той самой, о которой повествуется в рассказе «I. У Зелениных» и упоминается в рассказе «III. Письмо».

В «Петербургской газете» Чехов не печатался с 1888 г. Во время пребывания Чехова в Петербурге в декабре 1891 — январе 1892 г. издатель газеты С. Н. Худеков предложил ему возобновить сотрудничество. «Худеков назначил мне 40 к. за строчку и дал 200 р. в счет будущего, хотя я не просил его об этом», — писал Чехов Н. М. Ежову 2 января, через два дня после визита редактора. В счет этого аванса Чеховым и был прислан в апреле в «Петербургскую газету» рассказ «Радость». Никаких упоминаний о работе над ним в письмах Чехова этого времени нет. Скорее всего, Чеховым и был использован написанный ранее рассказ, входивший в незаконченный роман. Возможно, поэтому в его бумагах и отсутствует рукопись под цифрой II, связанная сюжетно с семьей Зелениных.

При включении рассказа в издание А. Ф. Маркса он был значительно сокращен. Были исключены размышления Нади об «идее художественного произведения», сопоставительная характеристика Горного и Груздева. В результате сюжет в значительно большей степени сконцентрировался вокруг переживаний героини.

При жизни Чехова рассказ был переведен на польский, чешский, словацкий и сербскохорватский языки.

ОТРЫВОК

Впервые — «Осколки», 1892, № 16, 18 апреля (ценз. разр. 17 апреля), стр. 5. Подпись: Человек без селезенки.

Печатается по журнальному тексту.

«Отрывок» — первый рассказ, напечатанный Чеховым в «Осколках» после пятилетнего перерыва. В течение этих лет Н. А. Лейкин неоднократно просил дать что-нибудь для журнала; Чехов обещал (например, в письме Лейкину от 27 марта 1889 г.).

31 марта 1892 г. Чехов сообщал Лейкину из Мелихова: «На лоне природы вспомнил я старину и написал рассказ и две мелочишки в осколочном духе. Написал и бросил в стол. Как-нибудь соберусь с духом, напишу еще несколько штучек и пришлю оптом». Это и были «Отрывок», «Из записной книжки старого педагога» и «История одного торгового предприятия». Чехов переехал в Мелихово 4 марта; таким образом, юморески были написаны не ранее этого числа.

7 апреля все они были отосланы в «Осколки». Лейкин отвечал 12 апреля: «И рассказ и мелочишки прелестны. Помещу их, разумеется, не сразу, а в трех номерах, на подкраску» (ГБЛ). В. В. Билибин сообщил Н. М. Ежову 16 апреля 1892 г. об отзыве редактора «Осколков»: «Лейкин хвалит его рассказы» (ЦГАЛИ, ф. 189, оп. 1, ед. хр. 2).

Стр. 35. …подражая отчасти Цинциннату — Цинциннат Луций Квинкций (р. около 519 г. до н. э.), римский полководец и государственный деятель; занимался земледельческим трудом на своем поле. 21 марта Чехов писал брату Александру Павловичу: «Мы живем в собственном имении. Как некий Цынцынатус, я провожу все время в труде и кушаю хлеб свой в поте лица». Цинцинатус упоминается в письме В. А. Тихонова Чехову от 15 марта 1892 г.

…отчасти же профессору Кайгородову~наблюдения над природой. — Кайгородов Д. Н. (1846–1924), фенолог. В библиотеке Чехова была его книга: Д. Кайгородов. Собиратель грибов. Карманная книжка, содержащая в себе описание важнейших съедобных, ядовитых и сомнительных грибов, растущих в России. Изд. 2-е, СПб., изд. А. С. Суворина, 1891, 104 стр. (Чехов и его среда, стр. 347).

ИСТОРИЯ ОДНОГО ТОРГОВОГО ПРЕДПРИЯТИЯ

Впервые — «Осколки», 1892, № 18, 2 мая (ценз. разр. 1 мая), стр. 4. Подпись: Грач.

Печатается по журнальному тексту.

Рассказ написан между 5 и 31 марта (см. комментарии к рассказу «Отрывок^*» в наст. томе).

Псевдонимом «Грач» Чехов ранее в «Осколках» не подписывался. «Чехонте уже упразднен мною, — мотивировал он в письме Н. А. Лейкину эту подпись, — а Чехова позвольте оставить для рассказов иного тона» (7 апреля 1892 г.).

4 мая 1892 г. А. С. Лазарев (Грузинский) писал Чехову: «С величайшим удовольствием и даже трепетом увидел Ваши вещи в „Осколках“. Сколько лет Вы не писали туда…» (ГБЛ).

Стр. 37. …третий том Писарева…— у героя рассказа был том из «Сочинений» Д. И. Писарева, ч. I–X, СПб., изд. Ф. Павленкова, 1866–1869.

Стр. 38. …вторую часть «Родного слова» — школьная хрестоматия.

Стр. 39. …и десять томов Михайловского…— К моменту написания рассказа вышло собр. соч. Н. К. Михайловского в 4-х томах, СПб., 1879–1885.

Стр. 40. …последнюю книжку «Вестника Европы» — либеральный журнал, издававшийся в Петербурге с 1866 г.

ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ СТАРОГО ПЕДАГОГА

Впервые — «Осколки», 1892, № 21, 23 мая (ценз. разр. 22 мая), стр. 5. Заглавие: Из записной книжки отставного старого педагога. Подпись: Человек без селезенки.

Печатается по журнальному тексту с исправлением заглавия.

Авторское заглавие рассказа восстанавливается по письму Н. А. Лейкина Чехову от 12 апреля 1892 г.: «Цензура не любит, когда мы трогаем педагогов, хотя и старых, потому, посылая в цензуру мелочишку, слово „старого“ заменил словом „отставного“. Суть не изменится, а цензура не так испугается» (ГБЛ). Однако при публикации рассказа Лейкин не заменил, а только добавил в заглавии слово «отставного».

В ССЫЛКЕ

Впервые — «Всемирная иллюстрация», 1892, т. XLVII, № 20, 9 мая (ценз. разр. 7 мая), стр. 354–355. Подзаголовок: Очерк Ант. П. Чехова. Подпись — факсимиле.

Включено в сборник «Повести и рассказы» (М., 1894; изд. 2-е — М., 1898).

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. V, стр. 212–222.

В рассказе нашли отражение сибирские впечатления Чехова и в первую очередь — два эпизода его путешествия. Первый — переправа на пароме через большую сибирскую реку (очевидно, Ишим) около 4–5 мая 1890 г. и второй — когда 7 мая из-за плохой погоды Чехов не мог переправиться через Иртыш и провел ночь на берегу реки, в избе перевозчиков. Первый эпизод был зафиксирован Чеховым дважды — в письме к родным из Томска от 16 мая и в первом из очерков «По Сибири», писанном там же между 17 и 20 мая (при этом был использован краткий дневник, который Чехов вел в дороге). Второй — трижды: в письме к М. В. Киселевой, написанном в ту же ночь непосредственно на месте события — в избе перевозчиков; в письме к родным от 16 мая; в четвертом очерке «По Сибири».

Эти материалы позволяют установить, в какой степени опирался Чехов в своем рассказе на действительные факты, как группировал детали реальной обстановки.

В рассказе были взяты, главным образом, реалии второго эпизода. Действие происходит на берегу реки, в избе и у избы перевозчиков холодной весенней ночью.

Полностью совпадает топография местности. Вот как она дана в письмах: «Подъезжаем к Иртышу… Тот берег крутой, а сей — отлогий. Сей изгрызен, скользок на вид, противен, растительности ни следа…» «Отлогий берег Иртыша <…> глинист, гол, изгрызен, склизок на вид <…> Белые волны хлещут по глине». «Перед очами моими расстилается громадное озеро, на котором кое-где <…> торчат кустики — это залитые луга». В рассказе этот берег тоже глинистый и отлогий, залитый водой (видны «кусты тальника на воде»; баржа поплыла меж кустов тальника). Другой — высокий и обрывистый. Река не названа, но, как и в очерке, это большая, широкая река, в ней тоже водится «щука и нельма». И тут и там поздняя весна, голые, без зелени берега, лёд и холод. В описании местности одно отличие от реальной география деревня в рассказе на том же берегу реки, что и изба перевозчиков. На самом деле она находилась на другом берегу и от перевоза не была видна.

За день до иртышского эпизода Чехов наблюдал, как жгут траву; описание в очерке начиналось фразой: «По сторонам дороги и вдали на горизонте змееобразные огни: это горит прошлогодняя трава…» Сравнение было использовано в рассказе (см. стр. 42, строки 26–28). Редкое для жителя европейской части России явление — снег в мае — Чехов наблюдал в эти же дни (14 мая). Деталь также была включена в рассказ.

На пароме через Иртыш Чехов так и не переправился — на другой день его перевезли на лодке. В изображении обстановки, техники перевоза, вида баржи и т. п. — узнаются впечатления предыдущей переправы, описанной в письме и очерке; сохранено даже число гребцов (в рассказе кроме татарина и Семена — еще два перевозчика). Ссыльных перевозчиков Чехов видел также на предыдущей переправе; перевоз же, на котором он ночевал, держала артель из местных хозяев-крестьян; ссыльных среди них не было.

Факты двух реальных эпизодов были объединены и использованы для создания одного — художественного — эпизода.

Но совпадают не только реалии. Есть сходство и в общем настроении рассказа с теми чувствами, которые пережил тогда, два года назад, Чехов. «Куда я попал? Где я? Кругом пустыня, тоска; виден голый, угрюмый берег Иртыша…» «Чувствую во всем теле промозглую сырость, а на душе одиночество, слушаю <…> как ревет ветер, и спрашиваю себя: „где я? зачем я здесь?“ (7 мая 1890 г., М. В. Киселевой). Во втором из очерков «По Сибири» Чехов описывает свой сон: «уж снятся мне моя постель, моя комната, снится, что я сижу у себя дома…»

Подобные чувства в рассказе, мотивированные судьбой ссыльного, испытывает главный герой, татарин: «зачем он здесь, в темноте и в сырости…» Ему тоже спится, что «он дома, в Симбирской губернии…» В соответствии с общими чеховскими художественными принципами этих лет изображение окружающего дано через восприятие центрального героя. Но в данном рассказе, очевидно, вследствие его близости к конкретным, реальным, уже не раз описанным эпизодам, сохранилась позиция рассказчика — самостоятельного наблюдателя, например, в эпизоде отплытия парома (см. стр. 48, строки 26–28). Это настроение рассказчика также находит соответствие в том же письме Чехова к Киселевой: «Вам снился часто Божаровский омут; так мне теперь будет сниться Иртыш».

В этих же письмах и очерках находим и людей, чьи черты увидим потом в рассказе «В ссылке» — ссыльных «озорных», бранчливых мужиков-перевозчиков, татар. На протяжении всего пути встречал Чехов и интеллигентных ссыльных, подобных третьему герою рассказа, барину Василию Сергеичу. Большой материал дал и Сахалин — среди ссыльных Чехов видел всех своих будущих героев — и татар, и чиновников, и дворян, и крестьян. Возможно, в образе Семена Толкового использованы некоторые черты старого сахалинского перевозчика — каторжного Красивого («Остров Сахалин», гл. IV) с его философией полной удовлетворенности своим положением: «Жизнь, нечего бога гневить, хорошая. Слава тебе господи!» Как и Красивый, Толковый находится на каторге двадцать два года.

В рассказе много чисто словесных совпадений с очерками «По Сибири» и письмами. В первом очерке Чехов объяснял, что в «Сибири „реветь“ — значит „кричать от боли, плакать, звать на помощь, вообще звать“». «Давай, ваше благородие, реветь», — предлагает автору возница у перевоза. Ср. в рассказе: «Это на той стороне ревут, — сказал старик <…> — Скажи, ревут» (журнальный вариант). Воспроизводятся в рассказе приведенные в очерке ругательства перевозчиков («язви их душу»), некоторые эпитеты, сравнения (например, вёсел с рачьими клешнями).

Все это дает возможность заключить, что при писании рассказа Чехов основывался не только на воспоминаниях, но и широко привлекал записи, сделанные на месте событий или по свежим их следам. Эти записи помогли и в воспроизведении самого настроения, окрасившего весь рассказ. Чехов с самого начала придавал значение своим путевым заметкам. Родственников он просил не выбрасывать его письма; о том же писал он Суворину: «Вы не бросайте эти листки, я соберу их и по ним, как по нотам, буду рассказывать то, что не умею передать на бумаге» (27 июня 1890 г.).

Сведений о начале работы над рассказом «В ссылке» не сохранилось. Разговор о рассказе был во время пребывания Чехова в Петербурге в самых первых числах января 1892 г. (в ресторане «Медведь» — см. письмо Чехова И. И. Ясинскому от 12 марта 1892 г.). Второй разговор о рассказе и о гонораре (20 коп. за строчку) возник во время визита Чехова к Ясинскому 6 января (дата дарственной надписи Ясинского на своем романе «Вечный праздник», СПб., 1891. — Чехов и его среда, стр. 318; письмо Чехова от 12 марта). Был ли начат тогда рассказ — неизвестно. 12 марта 1892 г. он уже был отправлен в редакцию «Всемирной иллюстрации». 25 апреля в № 18 этого журнала был помещен анонс о рассказе, вызвавший недовольство Чехова (см. предисловие к комментариям наст. тома^*).

Рассказ вошел в состав сборника «Повести и рассказы». В письме от 24 февраля 1894 г. (ГБЛ) издатель особо спрашивал Чехова об этом рассказе; при включении его в сборник в текст были внесены изменения — очевидно, во второй половине апреля 1894 г. Работу эту Чехов предполагал сделать в марте 1894 г. в Крыму — см. письмо с дороги от 2–4 марта к М. П. Чеховой с просьбой прислать текст рассказа из «Всемирной иллюстрации». Вероятно, М. П. Чехова обратилась по этому поводу к Сытину, который писал Чехову 11 апреля 1894 г.: «По желанию Вашему посылаю Вам рассказ в „Иллюстрации“ <…> Я не хотел рассказ посылать Вам в Ялту, чтобы не беспокоить мелкими делами» (ГБЛ). В новом варианте был исключен эпизод с побегом дочери; барина теперь покидает только жена. В речах Семена Толкового сокращены примеры, иллюстрирующие его философию; исключены бранные выражения.

По словам Ясинского, рассказ «очень хвалил» редактор «Всемирной иллюстрации» П. В. Быков (Ясинский — Чехову, 1892 г. — ГБЛ). Принципиальное значение рассказу придавал Е. А. Ляцкий. Подводя итоги творчества Чехова, он счел этот рассказ почти единственным проблеском среди «безысходно-мрачной» картины жизни, встающей со страниц чеховских произведений. «Чеховский татарин оказывается на стороне деятельной любви к жизни, верности нравственным устоям. И в пьесе М. Горького („На дне“) подобный же татарин является живым воплощением народного здравого смысла и здорового отношения к упорядоченной внутренним законом жизни. Это случайное совпадение довольно любопытно. От него один шаг к признанию этих черт в русском мужике, которому они более к лицу, при всем хаосе его понятий и бестолковости в жизненном укладе. В таинственной глубине темного народного чувства сверкают искры глубокой любви к жизни и вера в возможность ее совершенства» (Евг. Ляцкий. А. П. Чехов и его рассказы. Этюд. — «Вестник Европы», 1904, № 1, стр. 159–160).

При жизни Чехова рассказ был переведен на английский, немецкий, польский, сербскохорватский, японский и словацкий языки.

Стр. 46… а общество рассудило не по совести и составило приговор…— Сельские общества имели право выносить своим членам общественные приговоры, по которым эти лица передавались властям для водворения на жительство в Сибирь в административном порядке. Чехов писал о таких ссыльных в письме к родственникам 14 мая 1890 г.: «Перевозчики — народ озорной, все больше ссыльные, присланные сюда по приговорам общества за порочную жизнь».

РЫБЬЯ ЛЮБОВЬ

Впервые — «Осколки», 1892, № 24, 13 июня (ценз. разр. 12 июня), стр. 4. Подпись: Человек без селезенки.

Печатается по журнальному тексту.

Рассказ был послан Чеховым 11 мая 1892 г. (письмо Н. А. Лейкина Чехову 16 мая 1892 г. — ГБЛ). Но напечатан он был спустя месяц. О причинах задержки Лейкин писал Чехову 7 июня 1892 г.: «Господи! Что цензура делает! Уж чего, кажется, невиннее Вашего рассказа „Рыбья любовь“, но и он был задержан в цензуре на две недели, рассматривался в общем собрании цензоров и хотя и дозволен к печати, но с помарками нескольких слов» (ГБЛ).

СОСЕДИ

Впервые — «Книжка Недели», 1892, № 7, стр. 88-114. Подпись: Антон Чехов.

Включено в сборник «Повести и рассказы» (М., 1894; изд. 2-е — М., 1898).

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. VIII, стр. 193–215, с исправлением: стр. 64, строка 28: топорщится вместо: торопится (по «Книжкам Недели»).

Сюжет рассказа, как показывают материалы первой записной книжки, Чехов обдумывал во время своей заграничной поездки весной 1891 г. В пути Чехов работал. «Пробовал приспособление для писанья в вагоне, — отмечает он в записной книжке на другой день после отъезда из Петербурга. — Ничего, пишется, хотя и плохо» (18 марта). 18 или 19 апреля по пути из Ниццы в Париж (судя по почерку, в вагоне) в книжке сделана запись: «Тут мимо леса, где хорошая тяга, он ехал с Власовым и пел „не любить — погубить значит жизнь молодую“» (см. т. XVII Сочинений). Этот эпизод с небольшими изменениями вошел в рассказ (Власов стал Власичем); роль его в сюжете существенна — это воспоминание служит эмоциональным завершением размышлений героя о «свободной любви».

Осенью 1891 г. Чехов, как видно из его письма к А. С. Суворину от 16 октября, работал сразу, по меньшей мере, над тремя вещами. Возможно, что именно к будущему рассказу «Соседи» относятся слова из этого письма: «Ах, какой у меня сюжет для повести! Если б сносное настроение, то начал бы ее 1-го ноября и кончил бы к 1-му декабря. Листов на пять». Если исходить только из размера известных нам произведений Чехова, то речь идет о будущей «Палате № 6». Но вряд ли это может относиться к вещи, о которой автор писал, что «от нее воняет больницей и покойницкой» и что он «не охотник <…> до таких повестей» (В. М. Лаврову, 23 октября 1892 г.). Между тем именно «Соседи» — единственное произведение ближайшего времени, которое Чехов писал «с удовольствием, находя приятность в самом процессе письма» (Суворину, 1 июня 1892 г.). Близок к указанному в письме от 16 октября и первоначальный предполагаемый объем «Соседей» — до четырех листов (письмо Чехова М. О. Меньшикову, 19 мая 1802 г.).

7 января 1892 г. Чехов познакомился у И. Л. Леонтьева (Щеглова) с секретарем редакции «Недели» М. О. Меньшиковым и обещал ему дать рассказ в журнал в апреле или мае. 4 марта 1802 г. Леонтьев (Щеглов) напомнил в письме Чехову о его обещании (ГБЛ). Чехов отвечал 9 марта: «Желание Ваше будет исполнено: и пошлю в „Неделю“ рассказ. И сделаю это тем более охотно, что сей журнал мне симпатичен». Дата присылки рассказа в этом письме указывается прежняя — «не позже апреля». Леонтьев (Щеглов) сообщил про обещание Меньшикову и просил Чехова написать «лично Гайдебурову», редактору «Недели» (Леонтьев (Щеглов) — Чехову, 19 марта 1892 г., ГБЛ). П. А. Гайдебурову Чехов не написал; 9 апреля Меньшиков напоминал Чехову о его обещании: «И. Л. Леонтьев показал мне Ваше письмо, где Вы подтверждаете обещание дать что-нибудь для „Недели“ — обещание, любезно выраженное Вами на именинах И<вана> Л<еонтьевича>. Павел Александрович Гайдебуров припоминает, что он тоже обращался к Вам с просьбою писать в „Неделе“, и тем приятнее для него, что Вы собрались наконец это сделать <…> Спешу известить Вас, что Ваш рассказ (повесть или роман) редакция начнет печатание в следующей же, майской „Книжке Недели“, ввиду чего благоволите прислать рукопись не позже 20 апреля, иначе не пришлось бы отложить до июньской книжки» (ГБЛ). Чехов отвечал 23 апреля, что «рассказ еще не готов» и что он постарается прислать его в мае. Очевидно, в это время Чехов вообще не работал над рассказом. «Хлопоты по хозяйству <…> и поездки в Москву по делам положительно мешают мне работать» (то же письмо Меньшикову). Кроме того, в эти дни он кончил «Палату № 6» (письмо к Л. А. Авиловой от 29 апреля).

13 или 14 мая Чехов сообщал Меньшикову: «Повесть для „Недели“ пишу»; о том же 15 мая — Суворину. В редакции повесть Чехова очень ждали: «Я известил П. А. Гайдебурова, — отвечал Меньшиков после сообщения Чехова, — о близкой присылке Вашей повести и доставил ему этим большое удовольствие. <…> Не будете ли Вы столь любезны <…> сообщить хоть приблизительно, в каких числах следующего месяца ожидать Вашей повести и также сколько, примерно, оставить для нее места (чем больше, тем, само собой, лучше)». О том, что повесть ожидается «с нетерпением», Меньшиков снова писал 27 мая (ГБЛ).

Весь май Чехов работал над повестью для «Недели». 19 мая он писал Меньшикову: «Повесть я постараюсь прислать в конце этого месяца или же в начале июня. Мне кажется, что к этому времени она будет готова <…> Повесть будет содержать около трех листов обычного толстожурнального размера. Этак между 3 и 4 листами».

Из этого письма можно заключить, что работа над повестью подвинулась не очень далеко — именно на начальной стадии Чехов часто ошибался относительно объема будущей вещи (см. комментарий к «Дуэли» в т. VII Сочинений). В процессе работы замысел претерпел какие-то изменения, повесть вышла втрое короче. Речь же несомненно идет о «Соседях»: вряд ли Чехов хотел отдать в «Неделю» «Рассказ неизвестного человека», не подошедший по цензурным условиям «Северу» и отложенный печатаньем даже в «Русской мысли». Сведений же о его работе над другими произведениями в это время не имеется.

В конце мая и в июне Чехов писал о том, что много работает (Суворину 28 мая и 4 июня, Н. А. Лейкину 8 июня). Из письма Суворину от 4 июня видно, что это работа над «Соседями»: «Я пишу повесть — маленькую любовную историю».

Но времени оставалось немного: для того, чтобы появиться в июльской книжке, рассказ должен был быть в редакции 15 июня (сроки называл Меньшиков). Эта причина тоже, возможно, повлияла на его объем. Отзвуки того, что рассказ мог быть иным (с «началом» и «концом»), встречаются в письме Леонтьеву (Щеглову) от 24 октября 1892 г.: «Сунулся я было в „Неделю“ с рассказом („Соседи“), но вышло нечто такое, что не следовало бы печатать: ни начала, ни конца, а какая-то облезлая середка».

При подготовке сборника 1894 года в текст рассказа были внесены существенные изменения, касающиеся основных персонажей.

В журнальном варианте либерализм Власича осуждается Петром Михайлычем гораздо более категорично: о Власиче говорится, что «он страшно отстал в своих идеях». В тексте 1894 г. то, что у Власича есть и «хорошие, честные идеи», не отрицается, но акцент переносится на форму их выражения, на самую личность Власича: эти идеи «он умудряется выражать так, что они кажутся банальными и отсталыми». В этом направлении сделан и ряд других исправлений. Сделана вставка, существенно меняющая отношение Петра Михайлыча к Власичу и его воззрениям. В тексте 1894 г. значительно ослаблено самоуничижение главного героя — снято два больших куска текста, где Петр Михайлыч осуждает робость в отстаивании своих мыслей, нерешительность. В этом же направлении шла и правка рассказа при включении его в издание А. Ф. Маркса — были исключены рассуждения героя о своем «мягком, ленивом сердце».

13 августа 1892 г. в тифлисском «Новом обозрении» (№ 2969) появилась статья Г. (Г. М. Туманова) «Новые течения в русской журналистике», в которой подробно рассматривались «Соседи» в связи с полемикой по поводу статей А. Л. Волынского в «Северном вестнике». Туманов считал, что в отношении к шестидесятникам «несомненно более прав» Чехов, «обвиняющий их в незнании жизни и увлечении непрактичными идеями», чем Волынский, упрекающий их в «рьяном реализме». Но, изображая шестидесятника Власича, «Чехов не сумел удержаться на объективном изображении <…> а пустился в сатиру». По мнению Туманова, <у автора слишком сильно было желание своего героя, увлекавшегося Писаревым и Добролюбовым, выставить жалким и ни на что негодным тупицей, и художественное чутье изменило ему в данном случае настолько, что у него вместо живого и верного типа получилась уродливая карикатура». Заканчивалась статья упреками в том, что «момент для обличения представителен 60-х гг. выбран неудачно. Они почти отжили свой век, не пользуются ни в каких сферах каким бы то ни было влиянием».

По поводу сборника «Повести и рассказы», где «Соседи» были и конце книжки, И. Е. Репин писал Чехову 13 февраля 1895 г.: «…развернув Вашу книжку, я уже не мог оторваться от нее: я уже с грустью дочитывал последнюю повесть, последнюю страницу. Кончились эти полные жизни, полные глубокого смысла рассказы; действующие лица, как живые, проходят в моем воображении <…> А „Соседей“ жаль. Да, все эти люди сделались мне почему-то близки…» (И. Е. Репин. Письма к писателям и литературным деятелям. 1880–1929. М., 1950, стр. 122).

С. А. Андреевский в «Соседях», вместе с «Володей большим и Володей маленьким», видел рассказы, которые «в новых, тонких варьянтах затрагивают амурные вопросы» («Новая книжка рассказов Чехова». — «Новое время», 1895, № 6784, 17 января).

В. Альбов связывал рассказ с одной из основных, с его точки зрения, тем в творчестве Чехова — неустойчивости «идеальной стороны человеческой жизни». «Как быстро и как бесследно гибнут все эти высокие, благородные порывы, гибнут среди окружающего мрака, животных интересов, обыденной пошлости <…> И как часто бессилен человек вызвать в себе какой-нибудь благородный порыв, какое-нибудь прекрасное чувство, а вызвав („Неприятность“, „Соседи“), как он бессилен удержать его, а тем более провести в жизнь» (В. Альбов. Два момента к развитии творчества Антона Павловича Чехова. Критический очерк. — «Мир божий», 1903, № 1, стр. 101).

Стр. 59. «Не любить — погубить значит жизнь молодую…» — Студенческая песня «Наша жизнь коротка» (см. «Русские песни XIX–XX в.» Сост. проф. И. Н. Розанов; М., 1944, стр. 409),

Стр. 60. Если тебе~возьми ее. — Процитировано в пьесе Чехова «Чайка» (3-е действие). По воспоминаниям Л. А. Авиловой, на брелоке, посланном ею (анонимно) Чехову в 1895 г., было вырезано: («Повести и рассказы. Соч. Ан. Чехова. Стран. 267, стр. 6 и 7»). Надпись указывала именно на эти слова в рассказе Чехова (Чехов в воспоминаниях, стр. 234).

Стр. 67. Хома Брут — герой повести Н. В. Гоголя «Вий».

ПАЛАТА № 6

Впервые — «Русская мысль», 1892, № 11, стр. 76-123. Подпись: Антон Чехов.

С исправлениями включено в сборник «Палата № 6», СПб., изд. А. С. Суворина, 1893, и с незначительными изменениями повторено во 2–7 изданиях того же сборника (1893–1899). Вышло в серии «Для интеллигентных читателей», изд. «Посредник», М., 1893 (изд. 2 и 3-1894 и 1899).

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. VI, стр. 131–196, с исправлениями:

Стр. 72, строка 32: их — вместо: их (по всем другим источникам).

Стр. 98, строка 17: схватил вместо: хватил (по всем другим источникам)

Стр. 110, строка 21: ты — вместо: ты (по всем другим источникам).

Повесть вобрала в себя многие размышления и впечатления Чехова конца 80-х — начала 90-х гг. Врач А. П. Архангельский вспоминал, что Чехов очень заинтересовался его «Отчетом по осмотру русских психиатрических заведений» (М., 1887, 325 стр.), корректурные листы которого автор просматривал летом 1887 г. в Бабкине, — «пересмотрел его, тщательно прочел его заключительную часть». (В ней, в частности, говорилось, что в «сумасшедших домах» больных «приводят к порядку силою кулака», что они часто напоминали «каземат», «тюрьму», что «врачи заходили <…> только мимоходом <…> больные находились в полном распоряжении смотрителя…» — стр. 290–291). Речь об этом отчете заходила еще несколько раз при встречах его автора с Чеховым — вплоть до отъезда Чехова на Сахалин (А. П. Архангельский. Из воспоминаний о Чехове. — В кн.: Юрий Соболев. Антон Чехов. Неизданные страницы. М., 1916, стр. 138–139). В рассуждениях Рагина о сказочных успехах медицины за последние двадцать пять лет — хирургии, открытиях Коха и т. п. — явно слышатся собственные мысли Чехова недавнего времени: «Все это, т. е. кохины. термины и проч., кажется публике каким-то чудом <…> Одна хирургия сделала столько, что оторопь берет. Научающему теперь медицину время, бывшее 20 лет тому назад, представляется просто жалким» (письмо А. С. Суворину, 24 декабря 1890 г.).

В эти годы Чехов заинтересовался философией мыслителя позднеантичного стоицизма Марка Аврелия Антонина (121–180 гг. н. э.). Имя Аврелия упоминается в «Скучной истории» (писалась с марта по сентябрь 1889 г.) и дважды в письмах Чехова этого времени — А. П. Ленскому 9 апреля 1889 г. и Суворину 11 апреля 1889 г. Посылая Ленскому из своей библиотеки книгу «Размышления императора Марка Аврелия Антонина о том, что важно для самого себя» (пер. кн. Л. Урусова, Тула, 1882), Чехов в сопроводительном письме дал ей высокую оценку: «На полях Вы увидите заметки карандашом — они не имеют никакого значения для читателя; читайте все подряд, ибо все одинаково хорошо».

Книга эта сохранилась (Дом-музей А. П. Чехова в Ялте): в ней действительно много чеховских пометок — подчеркнуты строки, один параграфы (или их части) особо отмечены, другие зачеркнуты. Многие Чеховым озаглавлены: «убеждения», «как жить», «цель и смысл жизни», «обмен материи» (см. С. Балухатый. Библиотека Чехова. — Чехов и его среда, стр. 319–322; зарегистрированы не все пометы).

В «Палате № 6» философия Марка Аврелия отразилась в разных планах.

Несомненно сходство многих мыслей Рагина с афоризмами Аврелия. Андрей Ефимыч неоднократно высказывается на тему о ничтожности всего внешнего и противопоставлении ему внутреннего, «успокоения в самом себе», своем разуме. Эта мысль — одна из основных в философской доктрине Аврелия; в своих «Размышлениях» он вновь и вновь возвращается к ней: «В область духа не должно вторгаться внешнее и чувственное; для духа, сознающего свою силу, нет внешней власти, он не боится ни огня, ни железа, ни клеветы и ничего на свете» (стр. 120). Близки к мыслям Аврелия о том, что смерть — «непреложный закон природы» (стр. 128) и поэтому «не есть зло» (стр. 134), рассуждения Рагина о смерти как «нормальном и законном конце»; к афоризмам о пользе бедствий для души человека — размышления доктора о том, что «страдания ведут к совершенству». С мыслями Аврелия о «единении с разумением общечеловеческим» (стр. 76) сходны высказывания Андрея Ефимыча об «обмене гордых, свободных идей» между мыслящими людьми. Центральный пункт спора Громова и Рагина — должен ли человек «реагировать на раздражение». Позиция Рагина и здесь близка к Аврелию, который уподоблял человека, «гневно и ожесточенно» встречающего испытания, животному, тащимому на бойню; отличительным же свойством «разумного существа» считал «свободное подчинение своей судьбе, а не постыдную борьбу с ней» (стр. 149). Программе Аврелия, который советовал, «беспрестанно сталкиваясь с людской ложью и несправедливостью, не уставать самому быть кротким», Рагин следовал и в своем жизненном поведении.

Вместе с тем во взглядах героя повести и древнего мыслителя есть большие расхождения. Самое существенное из них — полное неприятие Рагиным нравственно-этических принципов учения Аврелия, призывающих к «помощи ближнему», к заботе об «общем благе» (см. об этом: А. Скафтымов. О повестях Чехова «Палата № 6» и «Моя жизнь». — В его кн.: Нравственные искания русских писателей. М., 1972, стр. 381–386). Есть в рассуждениях Рагина и прямая полемика с Марком Аврелием.

Одна из любимых идей Аврелия, многажды варьируемая в его «Размышлениях», та, что смерть — не более чем перемена состояния. «Вот вышла лошадь, затем, когда она сгниет, из нее выйдет дерево, а потом человек» (стр. 95). «Только природа человека изменится, а он останется жив» (стр. 126) и т. д. Аврелий призывал «бодро встретить смерть как момент разложения плоти на те самые части, которые входят в состав каждого животного» (стр. 23). Против этих слов на полях книги рукой Чехова написано: «Обмен вещ<еств>». Именно с этих слов начинается в VII главе страстная филиппика Рагина: «Обмен веществ! Но какая трусость утешать себя этим суррогатом бессмертия! <…> Только трус <…> может утешать себя тем, что тело его будет со временем жить в траве, в камне, в жабе…» (см. также варианты, стр. 362, строки 7–8). В сравнении обмена веществ с футляром — также явная полемика с Аврелием, использовавшим этот же образ в обратном смысле (стр. 95). В пылу спора Андрей Ефимыч начинает даже сожалеть «зачем человек не бессмертен», вступая тем самым в противоречие с собственными прежними утверждениями насчет «нормальности» и «законности» смерти. В полемике героя в какой-то степени нашли отражение собственные мысли Чехова об этом предмете. Рассказывая про свой разговор с Л. Толстым о бессмертии, Чехов писал: «Мое я — моя индивидуальность, мое сознание сольются с этой массой, — такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его» (М. О. Меньшикову, 16 апреля 1897 г.).

Аналогичные высказывания Чехова записал в своем дневнике (23 июля 1897 г.) Суворин: «Несколько мыслей Чехова:…Смерть — жестокость, отвратительная казнь. Если после смерти уничтожается индивидуальность, то жизни нет. Я не могу утешиться тем, что сольюсь с вздохами и муками в мировой жизни, которая имеет цель. Я даже цели этой не знаю» (А. С. Суворин. Дневник. М. — Пг., 1923, стр. 167; ср. полемику с Аврелием в письме к Суворину от 11 апреля 1889 г.). Аврелий считал, что все мироздание и человек в нем подчинены высокой цели, все полно глубокого смысла. Рагин полагает «смысл и цель своего существования» неизвестными, а самоё жизнь — «ловушкой».

Высказывалось мнение о близости философии Рагина к Шопенгауэру с его пессимизмом, интеллектуальным гедонизмом и созерцательностью (см. А. Скафтымов, указ. соч., стр. 387–389). Выписку из Шопенгауэра находим в чеховской рукописи «Врачебное дело в России» (см. т. XV Сочинений); шопенгауэровские «Афоризмы и максимы» (пер. Ф. В. Черниговца, т. II, СПб., изд. А. С. Суворина, 1892, цензурное разрешение — 26 июля 1891 г.) вышли как раз накануне начала работы над «Палатой № 6»; книга эта была в библиотеке Чехова (Чехов и его среда, стр. 396). Совпадения действительно есть, хотя и не такие, как с Марком Аврелием. Но схождения с Аврелием есть и у самого Шопенгауэра (удовлетворение внутри своего «я», радость познания и т. п.).

Находили близость философии Рагина и с учением Л. Толстого (А. Дерман, Ю. Соболев). Но это могло быть также вследствие некоторой общности высказываний Шопенгауэра и Толстого. Все это не исключает возможности какого-то косвенного использования положений этих учений при создании образа Рагина. Чехов черпал из многих источников.

Важнейшее значение для создания повести имели сахалинские впечатления. А. Роскин считал, что «о „Палате № 6“ можно говорить как о повести, продиктованной Сахалином <…> Смотрителей Никит, людей за решеткой и многое другое Чехов видел прежде всего на Сахалине» (А. Роскин. А. П. Чехов. Статьи и очерки. М., 1959, стр. 215–216). Гимназический товарищ Чехова писал: «„Палата № 6“ — это таганрогский сумасшедший дом» (Тан <В. Г. Богораз>. На родине Чехова. — «Современный мир», 1910, № 1, стр. 170). Вполне возможно; вместе с тем изображение палаты умалишенных в повести удивительно близко к описаниям сахалинских тюремных лазаретов («Остров Сахалин», гл. XXIII), которые не удовлетворяют элементарным медицинским и гигиеническим требованиям, где отсутствуют самые необходимые инструменты, где, как и в палате № 6, не переводится рожа. (Интересно такое частное совпадение: в Александровском лазарете оказывается только два тупых скальпеля; в «Палате № 6» также «на всю больницу было два скальпеля»).

Память мемуариста донесла до нас любопытную чеховскую ассоциацию. Когда Чехов познакомился с «Отчетом по осмотру русских психиатрических заведений», его первый вопрос к автору был: «А ведь хорошо бы описать также тюрьмы, как Вы думаете?» (см. А. П. Архангельский. Из воспоминаний о Чехове. — В кн.: Юрий Соболев. Антон Чехов. Неизданные страницы. М., 1916, стр. 134).

Центральная коллизия повести — споры героев, есть ли разница «между теплым, уютным кабинетом и этой палатой» и должен ли человек реагировать на «боль, подлость, мерзость» — разрешается для героя признанием правоты оппонента — того, что естественны «борьба, чуткость к боли, способность отвечать на раздражение», что именно в этом и заключается чувство самой жизни. В конце герой протестует против причиняемых ему страданий, против своего заключения в палату № 6. В сходном аспекте поставлена Чеховым подобная проблема в главе «Беглые на Сахалине», законченной в конце августа 1891 г.: «Причиною, побуждающею преступника искать спасения в бегах, а не в труде и не в покаянии, служит главным образом не засыпающее в нем сознание жизни. Если он не философ, которому везде и при всех обстоятельствах живется одинаково хорошо, то не хотеть бежать он не может и не должен» (сб. «Помощь голодающим», М., 1892, стр. 228, дата предисл. — 14 декабря 1891 г.). Эта мысль — центральная в главе. Глава была для Чехова важной. «У меня вышла интересною и поучительною глава о беглых и бродягах», — писал он Суворину 30 августа 1891 г. Подобные самооценки у Чехова редки.

Современный критик считал, что смысл таких произведений Чехова, как «Палата № 6», «можно выразить <…> его собственными словами» именно из книги «Остров Сахалин»: «Вот что он говорит <…> об интеллигенции на каторге: „<…> порядочные <…> люди шли сюда во нужде и потом бросали службу при первой возможности или спивались, сходили с ума, убивали себя, или же мало-помалу обстановка затягивала их в свою грязь подобно спруту-осьминогу, и они тоже начинали красть, жестоко сечь“» (В. Альбов. Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова. Критический очерк. — «Мир божий», 1903, № 1, стр. 94.).

Первое упоминание о «Палате № 6» у Чехова встречается в его письме Суворину от 31 марта 1892 г.: «Пишу повесть. Прежде чем печатать, хотел бы прислать Вам ее для цензуры, ибо Ваше мнение для меня золото, но надо торопиться, так как нет денег». Но в марте он уже работает; замысел повести, как это всегда бывало у Чехова, сложился, несомненно, гораздо раньше. Возможно, это было в конце 1891 года, когда Чехов, усиленно трудясь над книгой о «каторжном острове», все лето и осень находился в кругу сахалинских впечатлений. Вряд ли он работал над повестью до марта — весь конец 1891 и начало 1892 года были заняты писанием других вещей (см. комментарий к рассказам «Жена» в VII т. Сочинений; «Попрыгунья^*», «В ссылке^*», «Рассказ неизвестного человека^*» — в наст. томе).

В начале апреля в работе был небольшой перерыв. «Рассказ еще не готов, — писал Чехов Суворину 8 апреля 1892 г. — С пятницы Страстной до сегодня у меня гости, гости, гости… и я не написал ни одной строки». Но, очевидно, вчерне повесть к этому времени была закончена — уже через неделю, 16 апреля, Чехов писал Ясинскому, что привез ее «теперь в Москву продавать в „Русское обозрение“». В письме к Л. Я. Гуревич от 22 мая 1893 г. Чехов говорил о том же примерно времени: «„Палата № 6“ была написана мною в марте прошлого года».

Но этот вариант был далеко не окончательным. «Месяц — два» Чехов хотел оставить себе «для поправок» (письмо Суворину от 31 марта). В двадцатых числах апреля повесть была в типографии «Русского обозрения» набрана (см. письмо С. И. Бычкову от 25 апреля); Чехов продолжал работу над нею уже в корректуре (письмо Авиловой от 29 апреля 1892 г.). Так, только в начале мая он послал в редакцию конец (письмо Суворину 15 мая 1892 г.).

Повесть для самого Чехова была не совсем обычной.

В обеих своих, данных по свежим следам, оценках повести он особо подчеркивает, например, что в ней «отсутствует элемент любви» (письма Суворину от 31 марта и Авиловой от 29 апреля 1892 г.). Чехов отказывался здесь, таким образом, от «элемента», роль которого в сюжете, как известно по другим его высказываниям, считал весьма существенной. Но, очевидно, дело было не только в этой особенности. Дважды в письме к Суворину он выражает опасения, что сделает что-то не так и высказывает желание поговорить о будущей вещи: «В повести много рассуждений <…> Есть фабула, завязка и развязка. Направление либеральное <…> разрешите мне прислать Вам корректуру. По нынешним временам эта предосторожность необходима <…> Живя замкнуто в своей самолюбивой эгоистической скорлупе и участвуя в умственном движении только косвенно, рискуешь нагородить чёрта в ступе, не желая этого» (31 марта 1892 г.).

«Палата № 6» была не совсем обычна для Чехова начала 90-х годов и по типу повествования. Обращения к читателю, персонифицированный рассказчик («как я уже сказал»), прямые его оценки («нравится мне он сам») — черты, давно ушедшие из его прозы и в таком явном виде никогда больше не повторявшиеся.

Но автора не удовлетворял не только тот вариант, который был написан в марте 1892 г. Уже после чтения корректур и исправления конца повести, буквально перед самым ее выходом в свет, Чехов не оставляет мыслей об ее переделке. «Я говорил Боборыкину, — писал он В. М. Лаврову 25 октября 1892 г., — что беру повесть от него только для того, чтобы подержать ее у себя год и переделать. Я ему не врал <…> В самом деле, „Палату“ следовало бы перекрасить, а то от нее воняет больницей и покойницкой. Не охотник я до таких повестей!..» (ср. письмо Н. М. Боборыкину от 20 сентября 1892 г.). В письмах Чехова этого времени повесть постоянно называется «скверной», «непервостатейных достоинств» и т. п. (письма Гуревич 10 сентября 1892 г., Суворину 10 октября 1892 г., И. Л. Леонтьеву (Щеглову) 24 октября 1892 г., И. Е. Репину 23 января 1893 г.).

Повесть в «Русском обозрении», в которое она первоначально предназначалась, опубликована не была. Сначала трения возникли по вопросу о гонораре — редакция не выполняла данных обязательств. «Порядки в московских редакциях изумительны, — писал Чехов брату И. П. Чехову около 12 мая. — Когда будешь в пятницу в „Обозрении“ и тебе не выдадут корректуры, то скажи, чтобы тебе немедленно возвратили рукопись и что я к подобному отношению к себе не привык <…>. В редакции скажи, что я беру назад рукопись потому, что князь не сдержал обещание, которое дал мне». 12 мая редактор Д. Н. Цертелев написал Чехову извинительное письмо. 20 мая Чехов был в редакции и получил аванс.

Однако это не уладило конфликт окончательно; причины его, видимо, лежали глубже. А. А. Измайлов считал, что консервативной редакции «очевидно, идейно не нравился рассказ», но она «не имела мужества заявить это прямо» (А. Измайлов. Чехов. М., 1916, стр. 383–384).

Книжки журнала задерживались (так, июньская книжка ожидалась только в августе — см. письмо П. М. Свободина от 19 августа 1892 г. — ГБЛ). Выход повести в свет все время откладывался. Это волновало Чехова. Он пишет в начале августа письмо Цертелеву, в котором, очевидно, снова подымает вопрос о возврате рукописи. Одновременно он просит Свободина зайти в редакцию «Русского обозрения» и узнать о состоянии дел. И Цертелев, который в это время уже вышел из редакции, и Свободин советовали взять рукопись из «Русского обозрения» (письма Цертелева от 17 августа и Свободина от 19 и 24 августа 1892 г. — ГБЛ). Это и было сделано (см. письма Чехова Боборыкину от 20 сентября 1892 г., А. А. Александрову и Лаврову от 22 октября).

В это самое время Чехов сблизился с журналом «Русская мысль». Туда он и отдал свою повесть.

«Русское обозрение» возвратило рукопись не сразу, то обещая, то настаивая на своих правах (письма Свободина Чехову в сентябре 1892 г. — Записки ГБЛ, вып. 16, стр. 230; Лаврова — Чехову, октябрь 1892 г. — ГБЛ; Чехова — Лаврову от 22 октября 1892 г.). В конце октября все наконец устроилось. 25 октября Лавров писал: «Ура! Дело с „Русским обозрением“ окончилось самым лучшим образом: рукопись Вашу и расписку в получении Вами 500 рублей отобрали обратно. Все это теперь находится в наших руках» (ГБЛ). В этом же письме Лавров просил разрешения по цензурным соображениям печатать «Палату № 6» «раньше „Рассказа моего пациента“, т. е. в ноябре <…>. Если мы получим Ваше согласие, то велим тотчас же набирать „Палату № 6“ и немедленно вышлем Вам корректуру» (ГБЛ). Чехов разрешил. «Палата № 6» была напечатана в ноябрьской книжке «Русской мысли».

Вскоре после того Чехов исправил текст «Палаты № 6» для сборника под тем же заглавием (над корректурой сборника Чехов работал во время своего приезда в Петербург в декабре 1892 — январе 1893 г.). При включении повести в сборник было изменено деление ее текста на главы. В журнальном варианте вся история Ивана Дмитрича Громова составляла одну главу. В сборнике каждый существенный период его жизни (детство и юность, начало болезни, жизнь в палате № 6) выделен в самостоятельные главы. То же сделано и с жизнеописанием доктора Рагина. Без изменения оставлены только III и заключительная, VI (они стали соответственно IX и XIX главами) главы, имеющие особое значение в развитии сюжета (III гл. — знакомство доктора Рагина с Громовым, VI гл. — смерть Рагина). В результате вместо шести глав стало девятнадцать; в последующих изданиях сборника и в издании А. Ф. Маркса количество это не менялось. Как видно из письма И. И. Горбунову-Посадову от 23 марта 1893 г., новому разделению на главы Чехов придавал большое значение. «Как жаль, — писал он, — что я не догадался посоветовать Вам набирать с суворинского издания! Там много перемен. Деление на главы совсем иное, и есть прибавки». Прибавки были небольшими. Так, в финале восстановлена фраза, мотивирующая предсмертное видение доктора (стадо антилоп, «о которых он читал вчера»). Эта фраза была пропущена Чеховым при переписке рукописи набело (письмо Горбунову-Посадову, 23 марта 1893 г.). При включении повести в издание Маркса исправления тоже были невелики. Текст повести почти полностью сложился сразу и, кроме изменений в делении на главы, существенной переработке при переизданиях не подвергался.

11-я книжка «Русской мысли» вышла в 20-х числах ноября (первая газетная рецензия появилась 24 ноября). В. Г. Чертков, внимательно следивший в это время за новыми вещами Чехова и находившийся с ним в переписке по поводу издания «Именин» и «Жены» в серии «Посредника» «для интеллигентных читателей», сразу же прочел «Палату № 6» и уже 26 ноября 1892 г. обратился к Чехову с просьбой разрешить издать повесть в этой же серии: «Не знаю, как выразить Вам то радостное и благое впечатление, какое чтение этого потрясающего по своей глубине и правде рассказа вызвало во мне и моих товарищах. Благодарю Вас от души за все хорошее, которое мы вынесли и несомненно вынесут все читатели от этой вещи. Радуюсь за Вас за ту высоту, на которой Вы находились, за ширину Вашего кругозора и глубину взгляда, когда писали это истинно художественное произведение <…> Спешу обратиться к Вам с просьбою разрешить мне издать эту повесть в моей серии „для интеллигентных читателей“, на тех же основаниях, как и „Именины“ и „Жену“ <…> 50 руб. с листа за каждые 5 т<ысяч> выпускаемых экземпляров <…> Судя по тону Ваших писем ко мне, я вижу, что Вы не придаете преобладающего значения размеру гонорара» (ГБЛ).

Этот отзыв и вся дальнейшая история печатания «Палаты № 6» в «Посреднике» свидетельствуют о крайней заинтересованности Черткова и других сотрудников издательства в этой повести. Письма Черткова и других сотрудников «Посредника» — первые по времени и наиболее развернутые эпистолярные отзывы о новом произведении Чехова. Одновременно с письмом к Чехову Чертков послал повесть Горбунову-Посадову. Тот столь же быстро прочел ее. «Вчера дочитал Чехова „№ 6“, — пишет он Черткову 2 декабря, — и возвращаю; действительно превосходно, — все самобытно, свежо и оригинально» (ЦГАЛИ, ф. 552, оп. 1, ед. хр. 879).

Чехов на письмо Черткова не ответил. Обеспокоенный Чертков, до которого, возможно, дошли слухи о предполагавшейся поездке Чехова в Петербург, запрашивает его адрес у В. А. Гольцева и сообщает его петербургскому агенту «Посредника» А. М. Хирьякову, поручив ему переговорить с Чеховым. 3 января 1893 г. Хирьяков просил Чехова о свидании (письмо Хирьякова от этого числа — ГБЛ). Свидание состоялось 5 или 6 января 1893 г.

Чехов был раздосадован задержками в печатании «Посредником» своих рассказов «Припадок», «Бабы», «Жена», «Именины» (рассказ «Бабы» лежал уже полтора года), и договориться об издании «Палаты № 6» не удалось. «Я очень долго выслушивал его укоризны, — писал после свидания Хирьяков Черткову, — и объяснял различные причины замедлений, указывая на то, что с „Палатой № 6“ этого, по всей вероятности, не будет, но хотя Чехов в конце концов и укротился, однако сказал, что относительно „Палаты № 6“ ответа не дает до появления „Жены“ и „Именин“, а там еще поговорим» (ЦГАЛИ, ф. 552, оп. 1, ед. хр. 2740).

Получив это сообщение, Чертков написал (15 января 1893 г.) большое письмо Чехову. Извиняясь за издательские задержки (см. комментарии к рассказам «Жена» и «Бабы» в т. VII Сочинений), он снова возвращается к вопросу о «Палате № 6»: «Ради бога, Антон Павлович, не казните нас отказом <…> Позвольте же нам принять участие в содействии тому широкому распространению этого произведения, на какое оно напрашивается ввиду общечеловечности, важности и современности его идеи <…> Сегодня же я послал телеграмму в нашу типографию для того, чтобы узнать, в какой кратчайший срок она возьмется выпустить в свет повесть такого размера. Вас же умоляю сжалиться над нами, главное — над нашим делом, и обрадовать нас этим разрешением, которое никому другому не нужно и не дорого в такой степени, как нам, горячим и искренним почитателям того, что в Вашем даре наиболее свято и высоко» (ГБЛ). В письме от 20 января он еще раз просит дать повесть, снова мотивируя свою просьбу тем, что «Палата № 6» «по содержанию своему как бы прямо напрашивается именно в наши издания, и было бы слишком больно, если бы вы отказали нам в счастье издания того, что нам так дорого по своему духу и так близко к сердцу» (ГБЛ). Свой отказ дать «Палату № 6» в «Посредник» Чехов подтвердил и во второй беседе с Хирьяковым 14 или 15 января (Хирьяков — Черткову, 15 января. — ЦГАЛИ, ф. 552, оп. 1, ед. хр. 2740). Отвечая на письмо Черткова от 15 января, Чехов мотивировал отказ тем, что «Палата № 6» входит в сборник, издаваемый Сувориным. «Уступить Вам этот рассказ значило бы остаться без сборника, который дает мне по меньшей мере тысячу рублей. Деньги же мне теперь адски нужны, так как пишу я мало, а живу одной только литературой. Простите мне этот расчет» (20 января).

После этого письма и трех безуспешных разговоров петербургского агента «Посредника» с Чеховым Чертков поручает продолжение переговоров Горбунову-Посадову. Горбунов-Посадов встретился с Чеховым между 21 и 25 января. Результаты переговоров на этот раз оказались благоприятными для «Посредника», хотя, по-видимому, во многом неожиданными для самого Чехова — на это отчасти указывает его позднейшее письмо. «Черткову я отдал „Палату № 6“ потому, — писал Чехов Суворину 18 августа, — что веред весной и весной я находился в таком настроении, что мне было всё равно. Если бы он стал просить все мои произведения, то я отдал бы, и если бы он пригласил меня на виселицу, то я пошел бы».

Горбунов-Посадов сразу же телеграфировал Черткову об успехе, а 29 января подробно писал о содержании беседы, подчеркивая некоторую неожиданность результата: «Как только я после болезни вышел первый раз из дому, я отправился к нему. Не знаю, больной ли, утомленный мой вид или просто добрые чувства, какие он ощутил ко мне, но у нас не было неприятных разговоров и все быстро уладилось <…> О „Палате № 6“: на него отрицательным образом подействовали 1) очевидно некоторое неудовольствие (мне уже этого он не высказывал), а 2) практическое то, что Суворин выпускает его новую книгу, в ней будет много нового и „Палата № 6“ займет доминирующее место. (Чуть ли <не> даже, по словам А<лександра> М<одестовича> <Хирьякова >, заголовком сей книги будет „Палата № 6“). Но мы в конце концов договорились, что одно издание не будет мешать другому, и он разрешил издавать и „Палату“, так что ее надо теперь представить в цензуру» (ЦГАЛИ, ф. 552, оп. 1, ед. хр. 880).

Это письмо Чертков получил 2 февраля. 3 февраля он послал в Петербург Хирьякову оттиск повести для представления в цензуру (ЦГАЛИ, ф. 122, оп. 2, ед. хр. 110). 4 февраля он писал Чехову: «Большое спасибо Вам за разрешение издать „Палату № 6“. Я уже сделал распоряжение о ее представлении в цензуру; а по разрешении ее мы будем елико возможно торопить печатание» (ГБЛ). Действительно, в этот же день он пишет И. Д. Сытину, в типографии которого печатались издания «Посредника»: «Вам Иван Иванович расскажет, какая история у нас вышла с Чеховым из-за нашей медлительности: мы чуть с ним не поссорились. Но в конце концов он смягчился и даже разрешил нам издать свою только что прогремевшую на всю Россию повесть „Палата № 6“, несмотря на то, что ее сейчас Суворин печатает. В благодарность Чехову и для того, чтобы совсем устранить прошлое дурное впечатление, нам нужно постараться удивить его быстротою выпуска этой книги» (ЦГАЛИ). «Палата № 6» действительно проходила быстро — как ни одна вещь Чехова. 10 февраля оттиск повести был представлен в С.-Петербургский цензурный комитет; 18 февраля цензурное разрешение было дано (с выпуском слов: «Правда, он служил не честно…» и далее, включая фразу: «Почему же он один должен составлять исключение?» — см. стр. 115 наст. тома). 28 февраля оттиск был получен Чертковым от Хирьякова «в разрешенном виде» (ЦГАЛИ, ф. 122, оп. 2, ед. хр. 10, л. 151).

После письма Сытину Чертков снова запрашивает своих сотрудников о сроках, в которые может быть напечатана повесть. 1 марта 1893 г. Горбунов-Посадов, отвечая ему, обещал, что «Палата № 6», «если выйдет из цензуры, будет, конечно, набрана и отпечатана в самое минимальное время» (ЦГАЛИ, ф. 552, оп. 1, ед. хр. 880). И верно: оттиск был отослан Чертковым в Москву 2 марта (ЦГАЛИ, ф. 122, оп. 2, ед. хр. 10), а уже 6 марта Горбунов-Посадов сообщал Черткову, что «„Палата № 6“ набирается на курьерских» (ЦГАЛИ, ф. 552, оп. 1, ед. хр. 880). Одновременно Чертковым предпринимались и другие шаги. Вопреки своему предупреждению о том, что гонорар за «интеллигентную серию» не будет выплачиваться вперед, а «лишь по мере поступления <…> первой чистой выручки» (Чехову, 6 июля 1892 г. — ГБЛ), Чертков 4 марта выслал Чехову деньги за первые 5 тысяч экземпляров еще до того, как была готова корректура издания: «Послано автору 150 руб. за первые 5 т<ысяч> и обещана ему же вся чистая прибыль» («Тетрадь с записью движения книг, намеченных для издания», запись 5 марта. — ЦГАЛИ, ф. 122, оп. 2, ед. хр. 10). Об этом же Чертков писал Чехову в сопроводительном письме от 4 марта (ГБЛ).

Горбунов-Посадов торопится выслать Чехову «по 25 <экземпляров> „Именин“ и „Жены“ и по 1 экз<емпляру> всех интеллиг<ентных> изданий, чтобы поскорее показать ему дело» (Горбунов-Посадов — Черткову, 13 марта. — ЦГАЛИ, ф. 552, оп. 1, ед. хр. 880). Стоило Чехову выразить сожаление, что набор осуществлялся не по изданию Суворина, где «много перемен» (письмо Горбунову-Посадову от 28 марта 1893 г.), Горбунов-Посадов немедленно «выправил корректуру по суворинскому изданию, чтобы он видел наше внимательное отношение» (Черткову, 15 апреля. — ЦГАЛИ, ф. 552, оп. 1, ед. хр. 880).

Набор был закончен менее чем в десять дней. 13 марта корректура повести и цензурный оттиск были высланы Чехову. «Посылаю Вам корректуру „Палаты № 6“ (на Серпухов), — писал Горбунов-Посадов. — Там есть маленькая цензурная помарка. Место очень тонкое и хорошее, но что ж делать? И то к „Палате“ они (для предварительной) были деликатнее других оригиналов. Может, Вы пожелаете вставить там точки? Получив Вашу корректуру, мы немедленно отпечатаем <…> Задержек не будет» (ГБЛ). Ответное письмо Чехова до нас не дошло.

28 марта Чехов отослал Горбунову-Посадову цензурный оттиск. 8 апреля Горбунов-Посадов сообщал Черткову: «„Палата“ завтра окончится печатаньем». 15 апреля он пишет Черткову о выходе ее в свет (ЦГАЛИ, ф. 552, оп. 1, ед. хр. 880).

«Палата № 6», по свидетельству современников, — «самое счастливое произведение Чехова по тем похвалам, которые оно доставило своему автору» (П. Перцов. Изъяны творчества. Повести и рассказы А. Чехова. — «Русское богатство», 1893, № 1, стр. 63). За исключением отрицательного отзыва В. П. Буренина, назвавшего повесть «тягуче-скучной» и писавшего, что «не люди хмуры, не современная русская действительность в общем носит это качество — хмур сам Чехов», «не зная из-за чего и на что» («Новое время», 1895, № 6794, 27 января), статьи М. Южного (М. Г. Зельманова), озаглавленной «Скучная история» («Гражданин», 1892, № 325, 24 ноября), и рецензии Ю. Николаева (Ю. Н. Говорухи-Отрока) в «Московских ведомостях» (1892, № 335, 3 декабря) — во всех прочих отзывах отмечались выдающиеся достоинства нового произведения.

Велик был и читательский резонанс. «Сегодня читаю „Палату № 6“, — писал Чехову 1 декабря Вл. И. Немирович-Данченко, — о которой в Москве говорят во всех углах» (ГБЛ; «Ежегодник Московского Художественного театра», 1944, т. I. М., 1946, стр. 98). «„Палата № 6“ имеет успех огромный, какого у Вас еще не было, — утверждал он в другом письме. — Да Вы видите ли газеты? Только о ней и речь» (там же, стр. 99). После выхода сборника (в изд. Суворина) в начале 1893 г., где повесть была заглавной, успех укрепился. «Ваша „Палата № 6“ выставлена всюду, — сообщал Чехову Н. М. Ежов. — Даже у нас на Плющихе и на Арбате в писчебумажных магазинах есть. Вот как Вас расхватывают» (10 марта 1893 г. — ГБЛ). «Насколько мне известно, — писал Чехову 17 января 1893 г. врач И. И. Островский, товарищ Чехова по гимназии, — „Палата № 6“ имела крупный успех в среде читающей публики Тифлиса и известных мне захолустьях Кавказа» (ГБЛ). Всего через год после появления повести современный критик говорил о ней как о «произведении, известном уже всей читающей публике» (В. Голосов. Незыблемые основы. По поводу последних произведений А. П. Чехова. — «Новое слово», 1894, № 1, стр. 358). Высоко оценил «Палату № 6» Свободин (письмо Чехову 28 июня 1892 г. — ГБЛ). Сразу после выхода 11-й книжки «Русской мысли» А. И. Эртель писал Гольцеву: «Какая мастерская и глубокая вещь „Палата № 6“! Хотя и не без ущерба в смысле пушкинской ясности и трезвости. Это не сама жизнь, но беллетристическое размышление о жизни, — тем не менее талант смахивает на таланты „плеяды“» (14 декабря 1892 г. — ГБЛ, ф. 349, 5.19). Н. С. Лесков вскоре после выхода «Палаты № 6» говорил А. И. Фаресову, тогда же записавшему разговор, что рассказ этот «за границей <…> стал бы выше мопассановских. Он делает честь любой литературе» («А. П. Чехов в воспоминаниях современников». М., 1947, стр. 316).

Восторженный отзыв о повести дал в письме к Чехову И. Е. Репин: «…Даже просто непонятно, как из такого простого, незатейливого, совсем даже бедного по содержанию рассказа, вырастает в конце такая неотразимая, глубокая и колоссальная идея человечества. <…> Я поражен, очарован <…> Спасибо, спасибо, спасибо! Какой Вы силач!..» (Апрель, 1893 г. — ГБЛ; И. Е. Репин. Письма к писателям и литературным деятелям. 1880–1929. М., 1950, стр. 102). «Какая хорошая вещь Чехова „Палата № 6“», — отозвался о повести Л. Толстой (письмо Горбунову-Посадову, 24 декабря 1892 г. — Полн. собр. соч., т. 66, стр. 287). «Нам со всех сторон указывают на эту вещь, — писал Чертков Чехову 20 января 1893 г. — Еще недавно мы получили самый сочувственный о ней отзыв от Л. Н. Толстого» (ГБЛ). С. Л. Толстой вспоминал, что «Палата № 6» и «Черный монах» произвели на Л. Н. Толстого сильное впечатление (С. Л. Толстой. Воспоминания об А. П. Чехове. — «Октябрь», 1944, № 7–8, стр. 145).

Повесть единодушно признавалась лучшим из всего прежде написанного Чеховым. «Перед нами одно из лучших произведений г. Чехова. Давно уже не писал он ничего подобного», — так начинал свою очередную статью в «Литературной хронике» не отличавшийся снисходительностью к творчеству Чехова А. М. Скабичевский («Новости и биржевая газета», 1892, № 334, 3 декабря). «„Палата № 6“ — это, может быть, самая удачная вещь Чехова, — писал Меньшиков, — это горькая драма, заслуживающая не только прочтения, но глубокого, внимательного изучения» («Книжки Недели», 1893, № 1, стр. 204). «Лучшим из последних чеховских произведений, — утверждал А. Огнев, — должно считать „Палату № 6“» («Колосья», 1893, № 11, стр. 237).

Подчеркивались высокие художественные достоинства нового произведения — правдивость психологического изображения, естественность; тонкость и изящество манеры, языка. Выделяя повесть «среда бесцветных беллетристических произведений наших дней» и считая ее лучшим произведением Чехова после «Скучной истории», А. Л. Волынский писал: «Г. Чехов ничего не преувеличивает, и, не прибегая к утрировке ради каких-нибудь посторонних, публицистических целей, ведет свой рассказ с искусством и простотою настоящего артиста. <…> Повсюду, в мельчайших подробностях — печать ума простого, ясного, презирающего ходульные эффекты, неестественную, риторическую декламацию <…> Ни у одного из других наших молодых писателей мы не встретим такого великолепного сочетания редких красок и художественной простоты, такого тонкого психологического анализа, таких потрясающих драматических подробностей» («Литературные заметки». — «Северный вестник», 1893, № 5, стр. 130). В статье «Незыблемые основы», посвященной последним произведениям Чехова, В. Голосов замечал: «Ни в одном из прежних произведений автор не поднимался еще на такую высоту художественней красоты и серьезной, глубокой и ясной мысли, как в рассказе „Палата № 6“. Простота, изящество и сила речи, яркость и живость красок, соблюдение строгой причинности событий, глубокий реализм психологии героев и соразмерность, гармония конструкции частей, выдержанность внутренней перспективы, или, как сказал бы Белинский, внутреннее единство произведения, выдвигают его не только из массы написанного автором, но и из всех лучших произведений русской текущей беллетристики» («Новое слово», 1894, № 1, стр. 358).

Отмечалось «бесспорное общественное» и «общественно-воспитательное» значение повести (Перцов, Меньшиков, Голосов), «широкая общественно-прогрессивная идея», лежащая в ее основе, верность ее типов, встречающихся «во всех сферах русской жизни» (Меньшиков), существенность вопросов современной жизни, затронутых в повести (Скабичевский). Журналистка С. И. Смирнова-Сазонова в письме к Суворину в декабре 1892 г. писала о «Палате № 6» и ее авторе: «Да прежде всего он хочет, чтобы вот такие же несчастные, как я, не спали ночь от его произведений, чтобы яркостью красок, глубиною мысли осветить темные углы вашей жизни. Островский нашел такие углы на Таганке, Достоевский на каторге, Чехов пошел дальше, он спустился еще несколько ступеней, до палаты умалишенных, до самого страшного предела, куда мы неохотно заглядываем <…> Я удивляюсь, как Вы, такой нервный, чуткий человек не оценили чеховского рассказа[16]. В нем каждая строка бьет по нервам <…> той внутренней борьбой человеческого духа, когда он то поднимается на страшную высоту, то падает в пропасть» (полностью письмо см. в т. V Писем, стр. 429). Обобщенно-символический характер новости подчеркнут в отзыве Лескова: «В „Палате № 6“ в миниатюре изображены общие наши порядки и характеры. Всюду — палата № 6. Это — Россия… Чехов сам не думал того, что написал (он мне говорил это), а между тем это так. Палата его — это Русь!» («А. П. Чехов в воспоминаниях современников». М., 1947, стр. 316).

Характерно, что во многих отзывах подчеркивалась именно сила непосредственного эмоционального эффекта, производимого повестью. «Последние шесть страниц рассказа написаны с поражающею силою, — отмечал Волынский. — <…> Все дышит талантом, творческим вдохновением и производит ошеломляющее впечатление» («Северный вестник», 1893, № 5, стр. 136). О силе впечатления писал Н. К. Михайловский («Русские ведомости», 1892, № 335, 4 декабря); с сообщения о чувствах, испытанных при чтении, начал свою статью Скабичевский: «Я <…>, прочтя повесть утром, весь день и всю ночь находился под обаянием ее; она не выходила у меня из головы; ночью я грезил ею». Повесть, по его словам, «производит на читателя потрясающее, неотразимое впечатление» («Литературная хроника». — «Новости и биржевая газета», 1892, № 334, 3 декабря). «Ах, Антон Павлович, как хороша Ваша „Палата № 6“, — писал Чехову А. С. Лазарев (Грузинский). — Какое потрясающее впечатление она произвела на меня. Я всю ночь трясся» (8 декабря 1892 г. — ГБЛ). «Рассказ Чехова мне очень нравится, — писал В. В. Билибин Лазареву (Грузинскому) 7 декабря 1892 г. — Лейкин говорит, что племянница Худекова, прочтя этот рассказ, упала в обморок» (ГБЛ, ф. 82, XXVIIa, 2). В уже упоминавшемся письме Репин также говорит о силе непосредственного воздействия повести.

Однако не все похвалы были безоговорочными. Как писал критик, сделавший краткий обзор мнений о повести, многие положительные отзывы были «несколько двусмысленного свойства, и их точнее всего можно характеризовать выражением „начали за здравие, а свели за упокой“» (П. Перцов. Изъяны творчества… — «Русское богатство», 1893, № 1, стр. 63). В повести увидели множество недостатков. Некоторые приписывались Чехову искони (объективизм, неумение справиться с большой формой); находили и новые. Если оставить в стороне упреки «Гражданина» в очернении Чеховым российской действительности («Откуда автор взял этот мертвый город?..»), то главное обвинение, которое было предъявлено автору, состояло в том, что в его повести нет осмысления им самим же нарисованных картин, нет ясной, четко и однозначно выраженной авторской идеи. Автор, считал Скабичевский, «слишком объективировался <…>, предоставляя читателям самим прийти к заключениям, какие явствуют из повести» («Новости и биржевая газета», 1892, № 334, 3 декабря). Приблизительно эту же точку зрения высказывал и Михайловский. По его словам, Чехов предоставляет читателям комбинировать «полученные при чтении впечатления на свой собственный страх и с риском ошибиться относительно целей и намерений самого автора, относительно того — в чем сам он видит интерес рассказа» («Случайные заметки». — «Русские ведомости», 1892, № 335, 4 декабря). Михайловский противопоставлял повести Чехова рассказ В. М. Гаршина «Красный цветок», в котором «все ясно, определенно». Совершенно присоединялся к позиции своего идейного руководителя сотрудник «Русского богатства» Перцов: «Смысл произведения страдает неясностью и не поддается определенному истолкованию» (1893, № 1, стр. 64).

Высказывание критика «Нового слова» Голосова, что «у Чехова, несмотря на всю его, в общем, большую объективность и бесстрастие, можно все же указать его авторское отношение к событиям и героям» (стр. 375), осталось одиноким.

Мнение о «Палате № 6» как произведении, не содержащем единой и четкой авторской мысли, распространилось; хулители сошлись здесь с хвалителями, лагери смешались: «Гражданин» и «Московские ведомости» в этом были заодно с «Русским богатством», «Новостями» и «Русскими ведомостями». В этом плане критиковал «Палату № 6» и Суворин (см. письмо Чехова Суворину от 25 ноября 1892 г.).

В повести старались обнаружить прямые оценки самого автора, центральных героев пытались разделить на тех, кто высказывает его идеи, и других, кого автор безусловно осуждает. Невозможность сделать это ощущалась как очевидный недостаток. Скабичевский замечал, что автор «ни разу не промолвился, какая основная мысль рассказа и какого мнения он о своем герое» («Новости и биржевая газета», 1892, № 334, 3 декабря). Михайловский также отмечал «иронические нотки», мешающие читателю «обнять душой» «настоящих страдальцев». Приведя рассказ Рагина о себе, М. Южный недоумевал: «Самое странное во всем этом бесспорно то, что никак не уловишь, что все это означает: есть ли это со стороны автора тонкая, ядовитая ирония над современным Кифой Мокиевичем <…> или же автор и впрямь принимает своего героя за гордого страдальца <…>, которому мировая скорбь терзает сердце? <…> Автор себе самому не уяснил этого вопроса, и оттого это колеблющееся отношение к своему герою: то он будто возводит его на пьедестал мученика, то будто посмеивается над ним. И чем дальше подвигается рассказ, тем эта двойственность в отношении автора к изображаемому им лицу выступает резче и резче» («Гражданин», 1892, № 325, 24 ноября).

Сложность, необычность авторской позиции по отношению к героям («то будто возводит на пьедестал, то будто посмеивается») в сравнении с предшествующей литературной традицией была замечена большинством критиков повести. Но как новое литературное качество это не расценивалось.

М. А. Куплетский утверждал, что в основе повести лежит «ложная мысль»: «умственно здоровых людей и сумасшедших различить почти невозможно и что все люди в некотором роде сумасшедшие» (М. К-ский. Журнальная хроника. — «Сын отечества», 1892, № 337, 10 декабря).

Скабичевский значительную часть своих двух фельетонов о «Палате № 6» («Новости и биржевая газета», 1892, №№ 334, 341, 3 и 10 декабря) посвятил раскрытию основной идеи повести, заключающейся, по его мнению, в том, «что десятки, сотни сумасшедших гуляют на свободе потому, что наше невежество не способно отличить их от здоровых <…> Вы положительно теряете сознание, кого в этой среде можно считать здоровыми, кого душевнобольными людьми, где кончается палата № 6 и начинается область якобы здравого смысла?..» (№ 341). Такое изображение было оценено им высоко, но два года спустя Скабичевский эти же самые черты повести оценивал уже иначе, считая их «обещанием будущего декадентства» («Литературная хроника». — «Новости и биржевая газета», 1895, № 274, 5 октября).

Михайловский, считая, что сказать, который из героев «доктор и который сумасшедший, довольно <…> трудно», в целом в понимании повести оказался близок Скабичевскому: «Может быть, значит, сумасшедший Иван Дмитрич прав, когда изумляется, почему он в больнице, а другие, в том числе и доктор, гуляют на свободе? Может быть, и доктор прав, отвечая, что тут нет логики, а одна только пустая случайность? Может быть, здесь именно лежит центр всего рассказа г. Чехова» («Русские ведомости», 1892, № 335, 4 декабря).

Многие видели в повести критику философии равнодушия, непротивления — «крушение философии квиетизма» (Перцов), осуждение пассивности и созерцательности (Ю. Николаев), ведущих «к погибели самого философа» и увеличивающих страдания «окружающих его» (Голосов). Наиболее подробно эта мысль развивалась в большой статье Меньшикова «Без воли и совести» («Книжки Недели», 1893, № 1). По мнению Меньшикова, Андрей Ефимыч, представляющий собой «в нравственном смысле дальнейшую, несравненно более низкую стадию вырождения» обломовского типа, уже не угрызающегося совестью, «просто не хочет помочь несчастным <…> Это болезнь не воли, а <…> болезнь совести» (стр. 212).

Меньшиков впервые высказал мысль, получившую столь широкое распространение в позднейшей (посмертной) чеховской критике, — о направленности повести против принципа «непротивления злу». Но, в отличие от последующих авторов, он считал, что доктор Рагин — носитель лишь «ходячего», упрощенного понимания непротивления, «в котором Лев Толстой <…> неповинен. Знаменитая формула имеет другой, глубокий смысл» — «нравственную борьбу со злом». Андрей Ефимыч и ему подобные «только мнимые непротивленцы злу. На самом деле это пособники злу» (стр. 221).

Вокруг повести сталкивались литературные мнения; толкования были различны. Особенно это выявилось, например, когда повесть была втянута в орбиту полемики, связанной с начинающимся русским декадентством.

Если Скабичевский считал, что в повести есть «сигнал к психиатрической беллетристике», «обещание будущего декадентства», то Волынский (признавая в целом достоинства повести), напротив, провозгласил ее апофеозом умеренности и здравого смысла: Чехов, внушая читателям, что психически здоровый Громов — сумасшедший, поддается «мнению большинства читателей», «ненавидящих <…> свистящие удары безумной критики», держащихся «во всем середины», боящихся всякого стремления «к правде безусловной, окончательной», к «последним, крайним выводам» и считающих это сумасшествием. Эта же мысль усматривалась критиком и в изображении второго центрального персонажа — Андрея Ефимыча. «…он сумасшедший! Кто всю жизнь философствует и разум ставит выше всего на свете, не может быть назван нормальным человеком! <…> Г. Чехов ударил по открытому, совершенно беззащитному нерву русской жизни, и тихий, осторожный смех его над собственным философствующим героем сольется с громким, раскатистым хохотом над философствующими людьми всей разнузданной интеллигентной черни» («Литературные заметки». — «Северный вестник», 1893, № 5, стр. 137). В связи со всем этим идея «Палаты № 6» представлялась Волынскому «узкою и фальшивою».

«Литературные заметки» (и не только в части, касающейся Чехова) были встречены в штыки. «Г. Волынский находит узкую тенденцию, — писал в «Новом слове» (1894, № 1) Голосов. — Я не усматриваю ровно никакой тенденции, а вижу прекрасную идею» (стр. 360). Меньшиков, найдя у Волынского «все внутренние признаки декаданса», резко критиковал его выводы. «Ненависть к нормальному, здравому смыслу, это приписыванье только расстроенному уму стремления к правде — характерная черта декадентов» («Критический декаданс». — «Книжки Недели», 1893, № 7, стр. 221). Меньшиков оспаривал вывод Волынского, будто Чехов считает выражение протеста, высказывание правды прерогативой душевнобольных.

Позднейшая критика во многом повторяла мнения первых рецензентов «Палаты № 6». Об осуждении в повести пассивности, пессимизма, равнодушия («формализма») писали в своих книгах С. Столяров («Новейшие русские новеллисты. Гаршин. Короленко. Чехов. Горький». Киев, 1901, стр. 53–57), Вс. Чешихин («Современное общество в произведениях Боборыкина и Чехова». Одесса, 1899, стр. 43). О разоблачении несостоятельности квиетизма (хотя и с оговоркой, что это — не основная идея повести) писал Альбов («Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова. Критический очерк». — «Мир божий», 1903, № 1, стр. 93). О холодности, отсутствии определенного авторского отношения писал в большой статье, посвященной Чехову, Е. А. Ляцкий («А. П. Чехов и его рассказы. Этюд». — «Вестник Европы», 1904, № 1, стр. 133). Отголосками рассуждений Волынского выглядят утверждения Г. Качереца: «Он смотрит на людей, рвущихся к идеалу <…> как на больных душою» (Г. Качерец. Чехов. Опыт. М., 1902, стр. 71).

Но были и новые толкования, рассматривающие повесть в иных ракурсах. Е. В. Аничков видел в повести изображение потребности, права личности «реагировать» («Литературные образы и мнения». — «Научное обозрение», 1903, № 5, стр. 158). Иначе, чем в предшествующей критике, расценивались центральные персонажи; иной, в связи с этим, виделась основная мысль повести. «Двойной ужас испытываешь при чтении превосходнейшего психологически-психиатрического этюда „Палата № 6“, — замечал С. А. Венгеров. — Сначала при виде тех чудовищных беспорядков, которые в земской больнице допускает герой рассказа — бесспорно лучший человек во всем городе <…> а затем, когда оказывается, что единственный человек с ясно сознанными общественными идеалами — это содержащийся в палате № 6 сумасшедший Иван Дмитриевич» («Антон Чехов. Литературный портрет». — «Вестник и библиотека самообразования», 1903, № 33, стлб. 1371). Альбов одну из главных мыслей повести видел в том, что общество выделяющихся из него людей или сводит с ума, как Громова, или «зачисляет в число сумасшедших» («Мир божий», 1903, № 1, стр. 94).

В 1896 г. один читатель в письме Чехову подписался так: «глубоко Вас уважающий за „Сахалин“, „Палату № 6“» (П. Лабунский — ГБЛ). Для многих читателей Чехов на долгие годы остался в первую очередь автором «Палаты № 6». С самого момента ее опубликования и до конца жизни Чехова эта повесть непременно входила в список самых известных его произведений во всех обзорных статьях о его творческом пути в журналах, газетах, календарях, листовках, энциклопедиях, курсах по истории новейшей русской литературы (см., например: И. П. Мерцалов. Главные представители современной русской беллетристики. — «Известия книжных магазинов т-ва М. О. Вольф», 1898, № 8–9, стлб. 183; И. Игнатов. Галерея русских писателей. М., изд. С. Скирмунта, 1901, стр. 489; Несколько слов об Антоне Павловиче Чехове. Листовка. М., изд. Московского об-ва народных развлечений, дозв. ценз. 18 июля 1901; Ф. Батюшков. О Чехове. — «Санкт-Петербургские ведомости», 1903, № 26, 27 января; Н. Георгиевич. Жизнь Антона Чехова и его произведения. Одесса, книгоиздательство М. С. Козмана, 1903, стр. 6, и др.).

Об оценке повести молодым В. И. Лениным вспоминала его сестра: «Говоря о талантливости этого рассказа, — писала А. И. Ульянова-Елизарова, — о сильном впечатлении, произведенном им, — Володя вообще любил Чехова — он определил всего лучше это впечатление следующими словами: „Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, мне стало прямо-таки жутко, я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня было такое ощущение, точно и я заперт в палате № 6“» («В. И. Ленин о литературе и искусстве». M., 1976, стр. 609).

В архиве Чехова сохранились письма к нему переводчиков «Палаты № 6».

При жизни Чехова «Палата № 6» была переведена на английский, болгарский, венгерский, датский, немецкий, норвежский, сербскохорватский, финский, французский, чешский, шведский и польский языки.

Стр. 87… по медицине же выписывает одного только «Врача», которого всегда начинает читать с конца. — На последних страницах еженедельной медицинской газеты «Врач» (издавалась с 1880 г.) помещался раздел «Хроника и мелкие известия», печатались сведения о перемещении врачей по службе, некрологи, сообщения о редких медицинских случаях и т. п.

…вам не пора пиво пить? — По свидетельству А. И. Куприна, эту фразу произносила сожительница Л. И. Пальмина. «Как же, отлично помню, — говорил А. П., весело улыбаясь, — в пять часов к нему всегда входила эта женщина и спрашивала: „Лиодор Иваныч, а Лиодор Иваныч, а что, вам не пора пиво пить?“ Я тогда же неосторожно сказал: „Ах, так вот откуда это у вас в „Палате № 6“? — „Ну да, оттуда“, — ответил А. П. с неудовольствием» (Чехов в воспоминаниях, стр. 559). Тот же источник этой фразы называет и М. П. Чехов (Вокруг Чехова, стр. 109).

Стр. 92. Пирогов Н. И. (1810–1881), врач, основатель русской военно-полевой хирургии.

Пастер Луи (1822–1895), французский естествоиспытатель и бактериолог, основоположник учения о заразных болезнях и микробиологии.

Кох Роберт (1843–1910), немецкий бактериолог, открыл возбудителей туберкулеза, холеры, сибирской язвы.

Психиатрия с ее теперешнею~горячечных рубах. — Новейшие методы диагностики психических заболеваний и их лечения, устройства лечебниц излагались в книге С. С. Корсакова «Курс психиатрии» (М., 1893), находившейся в библиотеке Чехова (Чехов и его среда, стр. 351). Корсаков выступал, в частности, против горячечных рубах (стр. 259).

Стр 97. У Достоевского или у Вольтера кто-то говорит~выдумали бы люди. — «Если бы бога не существовало, его следовало бы выдумать» (Вольтер, «Послание к автору новой книги о трех самозванцах»). Слова Вольтера процитированы в «Братьях Карамазовых» Достоевского (книга пятая, гл. 3).

Диоген жил в бочке…— Диоген из Синона — ученик Антисфена, принадлежал к школе циников. В учении о личной жизни доводил до крайности аскетические принципы своей школы.

Стр. 100. «Боль есть живое~и боль исчезнет». — Размышления императора Марка Аврелия Антонина о том, что важно для самого себя. Пер. кн. Л. Урусова, Тула, 1882, стр. 36–37.

Стр. 102. …молился в саду Гефсиманском~чаша сия. — Евангелие от Матфея, гл. 26, ст. 39.

СТРАХ

Впервые — «Новое время», 1892, № 6045, 25 декабря. Подпись: Антон Чехов.

Включено в сб. «Палата № 6», СПб., изд. А. С. Суворина, 1893, и почти без изменений повторено во 2–7 изданиях того же сборника (1893–1899).

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. VI, стр. 229–243, с исправлением: стр. 133, строка 13: ты — вместо: ты (по всем другим источникам).

Рассказ был закончен 24 декабря 1892 г. во время пребывания Чехова в Петербурге. «Вчера я целый день выматывал из души рождеств<енский> рассказ», — писал он Н. М. Ежову 25 декабря.

В прозвище персонажа рассказа Гаврилы Северова — «Сорок Мучеников», возможно, использовано прозвище какого-то реального лица (письмо Ал. П. Чехова к Чехову 1 марта 1893 г. — Письма Ал. Чехова, стр. 266).

Почти сразу после выхода рассказа на него обратил внимание В. Г. Чертков. Он поручил переговорить с Чеховым об издании рассказа своему петербургскому агенту А. М. Хирьякову (письмо Хирьякова Чехову от 3 января 1893 г. — ГБЛ; запись Черткова 5 января 1893 г. — «Тетрадь с алфавитным списком писателей — сотрудников „Посредника“ с записью движения книг, намеченных для издания». — ЦГАЛИ, ф. 122, оп. 2, ед. хр. 10). Но беседа с Чеховым (5 или 6 января) приняла иное направление, чем предполагали ее устроители (см. об этом в комментарии к рассказу «Жена» в т. VII Сочинений), и Хирьяков не смог поговорить с Чеховым о новом рассказе.

4 февраля 1893 г. к Чехову обратился сам Чертков «с просьбой разрешить <…> воспользоваться для одного сборника <…> серии „для интеллигентных читателей“ <…> рассказом „Страх“» (ГБЛ). Чехов на это письмо не ответил. 11 февраля о просьбе Черткова Чехову напоминал Хирьяков (ГБЛ). 8 марта Чертков писал И. И. Горбунову-Посадову, что в своих письмах просил Чехова разрешить издать «Страх», «но ответа от него <…> не получил. Теперь прошу его разрешения издать эти рассказы в виде отдельного сборника» (ЦГАЛИ, ф. 122, оп. 1, ед. хр. 1480). По просьбе Черткова Горбунов-Посадов тоже написал об этом Чехову. Чехов, соглашаясь с предложением печатать свои рассказы, особо выделил из них «Страх»: «Мне не кажется, что „Страх“ годится для „Посредника“» (28 марта 1893 г.).

Горбунов-Посадов отзывался о рассказе как производящем «впечатление весьма неопределенное и ничего не говорящее» (Черткову, 15 апреля 1893 г. — ЦГАЛИ, ф. 552, оп. 1, ед. хр. 880) и считал, что для «Посредника» «больше идет, чем „Страх“, рассказ Чехова „Дома“» (Черткову, 20 апреля 1893 г., там же). «За „Страх“ я стою, — возражал Чертков и Чехову, и Горбунову-Посадову. — Это, по моему мнению, прекрасная по своей правдивости и верному освещению вещь. С „Очнулась“ она действительно не может выдержать сравнения и вообще не заслуживает отдельного издания; но в сборнике с другими произведениями она желательна» (Горбунову-Посадову, 6 мая 1893 г. — ЦГАЛИ, ф. 122, оп. 1, ед. хр. 1480). Чертков предложил другой проект сборника, в который опять входил «Страх» (Горбунову-Посадову, 11 апреля 1893 г.). Горбунов-Посадов сообщил об этом Чехову (16 мая 1893 г. — ГБЛ). Чехов высказался «решительно против нового сборника» (Горбунову-Посадову, 20 мая 1893 г.). Ввиду этого издатели «Посредника» решили не настаивать больше на издании новых сборников Чехова (письма Горбунова-Посадова Черткову от 23 и 27 мая 1893 г. — ЦГАЛИ, ф. 552, оп. 1, ед. хр. 880).

В сборник «Палата № 6» рассказ вошел почти без изменений. В текст 5-го издания (1897 г.) вставлены слова «мне кажется» (в рассуждении героя о равнодушии к нему жены), подчеркивающие общую его неуверенность и страх перед жизнью. В этом же направлении сделано и несколько небольших исправлений для издания Маркса: «должно быть», «я не знаю наверное».

Н. А. Лейкин записал 25 декабря 1892 г. в своем дневнике: «В рассказе Чехова в „Новом времени“ виден хороший мастер. Рассказ называется „Страх“, но название это, по-моему, совсем тут ни при чем. Хорошо, впрочем, выведен несколькими удачными штрихами тон пропойцы по деревенскому прозванью „Сорок мучеников“» (ЛН, стр. 501).

М. О. Меньшиков писал, что в рассказе «Страх», как и в других своих вещах близкого времени — «Скучной истории», «Дуэли», «Жене», «Соседях», «талантливый художник выводит на подбор слабых и дряблых русских людей, новейших Обломовых, решительно не умеющих жить, не умеющих устраивать ни своего, ни чужого счастья при самых прекрасных внешних обстоятельствах» (М. О. Меньшиков. Без воли и совести. — «Книжки Недели», 1893, № 1, стр. 204).

Близкую точку зрения высказал Р. И. Сементковский. Он писал, что в типах, выведенных в рассказах «Палата № 6», «Страх», «заключается глубокая жизненная правда, а правда эта состоит в том, что склонность философствовать, увлекаться общими идеями в русском интеллигентном человеке решительно преобладает над уменьем найтись в окружающей нас действительности и служить ей умело для осуществления воодушевляющих нас в университете общих идеалов» (Р. И. Сементковский. Что нового в литературе. Критические очерки. — «Ежемесячные литературные приложения к журналу „Нива“», 1903, № 6, стлб. 302–303). П. И. Краснов, сравнивая Чехова с Мопассаном и отдавая предпочтение отечественному писателю за то, что он «видит людей, а не животных», в качестве одного из примеров приводит рассказ «Страх», где «героиня падает так мотивированно, так неизбежно, что она не вызывает никакого нравственного негодования в читателе» (Пл. Краснов. Осенние беллетристы. Ан. П. Чехов. — «Труд», 1895, № 1, стр. 205).

Волжский (А. С. Глинка) считал рассказ «Страх» одним из самых характерных для Чехова. «Этот мир обыденной жизни, мир житейской бессмыслицы, нескладицы и бестолковщины для героя <…> представляется не менее страшным, чем „мир привидений и загробных теней“». Волжский сближает точку зрения героя рассказа Силина с позицией самого автора (Волжский. Очерки о Чехове. СПб., 1903, стр. 65). Позиции автора и его героя сближал и А. Л. Липовский, писавший, что сам автор порой ненавидит жизнь, «боится ее обыденщины, где перепутана правда и ложь» (А. Л. Липовский. Представители современной русской повести и оценка их литературной критикой. — «Литературный вестник», 1901, № 5, стр. 8).

При жизни Чехова рассказ был переведен на норвежский, венгерский, немецкий, сербскохорватский, словацкий, французский языки.

РАССКАЗ НЕИЗВЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА

Впервые — «Русская мысль», 1893, № 2, стр. 153–186; № 3, стр. 8-129. Подпись: Антон Чехов.

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. VI, стр. 244–335, с исправлением: стр. 167, строка 38: вы — вместо: вы (по «Русской мысли»).

В письме к Л. Я. Гуревич от 22 мая 1893 г. Чехов сообщал, что «Рассказ неизвестного человека» он «начал писать в 1887-88 г., не имея намерения печатать его где-либо, потом бросил; в прошлом году <…> переделал его, в этом же кончил…». Таким образом, между началом работы и окончанием ее произошли события, чрезвычайно значительные в творческой биографии Чехова, в частности, поездка на Сахалин.

Повесть была задумана во второй половине 80-х годов и посвящалась людям 80-х годов (одно из предполагаемых заглавий — «В восьмидесятые годы»). В то время замысел произведения, героем которого был террорист, имел особенно злободневное значение. В 80-е годы деятельность «Народной воли», несмотря на разгром ядра организации в 1881 г., после покушения 1 марта, еще продолжалась. Так, именно в 1887 г., в апреле месяце шел процесс над А. И. Ульяновым и его товарищами, казненными в мае того же года. В июне 1887 г. состоялся процесс над народовольцами Г. А. Лопатиным и поэтом П. Ф. Якубовичем, приговоренными к смертной казни, замененной каторгой.

И в то же время, особенно в конце 80-х годов, наблюдался отход от идей революционного народничества. Различные отклики в обществе вызвало ренегатство Л. А. Тихомирова, одного из руководителей «Народной воли», перешедшего в лагерь реакции. Чехов знал историю Тихомирова, слышал о его исповеди «Почему я перестал быть революционером» (вышла за границей в 1888 г.). 30 декабря 1888 г. Чехов писал А. С. Суворину: «Социализм — один из видов возбуждения. Где же он? Он в письме Тихомирова к царю. Социалисты поженились и критикуют земство». В письме к А. Н. Плещееву 11 февраля 1889 г. Чехов передавал суть разговора, который был у него с П. Н. Островским: «Спорили между прочим о социализме. Он хвалит брошюру Тихомирова „Отчего я перестал быть социалистом“, но не прощает автору его неискренности. Ему не нравится, что Тихомиров свое прошлое называет „логической ошибкой“, а не грехом, не преступлением. Я же доказывал, что нет там греха и преступления, где нет злой воли, где деятельность, добрая или злая — это все равно, является результатом глубокого убеждения и веры. Оба мы друг друга не убедили и остались каждый при своем…»

Очевидно, тогда же возник разговор о повести, героями которой могли бы стать народовольцы. П. Н. Островский, будучи значительно старше Чехова, являлся очевидцем всех этапов народнического движения и мог быть интересен Чехову своими воспоминаниями (см. его письмо И. Л. Леонтьеву (Щеглову) 1 марта 1892 г. в сборнике, посвященном А. Н. Островскому. — Островский. Новые материалы. Письма. Труды и дни. Статьи. Л., 1924, стр. 274). В письме к Леонтьеву (Щеглову) 13 марта 1893 г., написанном по прочтении «Рассказа неизвестного человека», П. Н. Островский указывал на то, что он давно советовал Чехову «взяться за тип русского революционера» (там же, стр. 286.)

В творческом замысле «Рассказа неизвестного человека» могли своеобразно преломиться и жизненные судьбы тех участников революционного движения, с которыми Чехов был знаком.

В самом начале повести ее герой, «неизвестный человек», говорит, что в прошлом он был лейтенантом флота. Для современников Чехова это упоминание значило многое: в 80-е годы проводил ряд процессов над революционерами, в том числе — над группой военных, разделявших программу «Народной воли». Среди морских офицеров, членов военно-революционной организации, особый интерес в связи с творческой историей «Рассказа неизвестного человека» представляет личность И. П. Ювачева. В Николаеве, а затем в Морской академии Петербурга мичман Ювачев проявил себя как талантливый пропагандист и организатор подпольных кружков морских офицеров. 13 августа 1883 г. он был арестован, судим но «процессу 14-ти», или «процессу В. Н. Фигнер», и приговорен к смертной казни через повешение, которая затем, после его ходатайства к царю, была заменена ссылкой в каторжные работы сроком на 15 лет. По словам Фигнер, находившейся в Шлиссельбургской крепости одновременно с Ювачевым, «политические убеждения Ювачева за год заточения совершенно изменились: из борца, завоевателя свободы насильственным путем, он превратился в миролюбца в духе Толстого» (В. Н. Фигнер. Полн. собр. соч., т. 2, ч. 2. М., 1929, стр. 120). В это же время Ювачев пережил и увлечение религией, что хотело использовать тюремное начальство, предлагая ему постричься в монахи (ср. в повести: «То мне хотелось уйти в монастырь…»; о близости героя идеям Толстого см. на стр. 476–477).

В 1887 г. Ювачев был отправлен на Сахалин в селение Рыковское, где заведовал метеостанцией, занимался обследованием берегов Татарского пролива, составил морскую карту западного берега Сахалина. Чехов, находясь в Рыковском, не только встретился с Ювачевым, но в имел возможность довольно хорошо узнать его. В книге «Остров Сахалин» (гл. X) Чехов писал: «В Рыковском есть <…> метеорологическая станция <…> которою неофициально заведует привилегированный ссыльный, бывший мичман, человек замечательно трудолюбивый и добрый; он исправляет еще также должность церковного старосты». О Ювачеве упоминает Чехов в письме к М. О. Меньшикову 4 августа 1895 г.; в библиотеке Чехова сохранилась подаренная ему автором книга: И. Ювачев. Свод метеорологических наблюдений в сел. Рыковском на о. Сахалине [без титула]. 1894 (см. Чехов и и его среда, стр. 397). В 1895 г. Ювачев был освобожден. Он совершенно отошел от революционной деятельности и занялся литературным трудом, взяв псевдоним «И. П. Миролюбов». В советские годы печатались воспоминания Ювачева о периоде его революционной деятельности (см. И. П. Ювачев. Из воспоминаний старого моряка. — «Морской сборник», 1927, № 10).

Для автора «Рассказа неизвестного человека» могли иметь значение и встречи с другими политическими ссыльными на Сахалине (см.: М. Теплинский. Новые материалы о сахалинском путешествии А. П. Чехова. — В кн.: Антон Павлович Чехов. Сб. статей. Южно-Сахалинск, 1959; И. А. Сенченко. Революционеры России на Сахалинской каторге. Южно-Сахалинск, 1963; М. Л. Семанова. Чехов-художник. М., 1976, стр. 111–119).

К творческой истории повести имеет отношение и судьба И. Я. Павловского, на что впервые указала М. Л. Семанова в статье «Тургенев и Чехов» («Ученые записки Ленинградского гос. пед. ин-та. Кафедра русской литературы», № 134, 1957, стр. 191). Павловский, уроженец Таганрога, с 14 лет и до окончания гимназии — с 1869 по 1871 г. — жил в семье Чеховых в Таганроге. «Этот Павловский, — вспоминал М. П. Чехов, — уехал затем в Петербург, где поступил в Медицинскую академию, но вскоре же был арестован, судим по известному процессу 193-х и заключен в Петропавловскую крепость. При депортации в Сибирь он бежал в Америку <…>. Из Америки Павловский переселился в Париж, где <…> напечатал статью о своем пребывании в Петропавловской крепости. Статья эта обратила на себя внимание жившего тогда в Париже Тургенева, который и принял Павловского под свое покровительство. С его легкой руки Павловский стал писать и на французском и на русском языках и скоро сделался видным литератором. Писал он под псевдонимом „И. Яковлев“ и был деятельным сотрудником „Нового времени“» (Вокруг Чехова, стр. 50).

Павловский был арестован за то, что организовал в 1874 г. народнический кружок революционной молодежи в Таганроге. Очерк Павловского «В одиночном заключении…» (у М. П. Чехова — «статья») — появился в парижской газете «Le Temps» с сопроводительным письмом Тургенева (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем в двадцати восьми томах. Сочинения, т. XV, М. — Л., 1968, стр. 116–117). Этот очерк был опубликован в 1890 г. в книге Павловского «Маленькие люди с большим горем», вышедшей в издании Суворина. Герой его заболевает в тюрьме туберкулезом, а получив освобождение и попадая в ту среду, где он находился до ареста, чувствует себя чужим: он не может забыть о своих страданиях, его не трогают рассказы старых друзей «про новые, светлые горизонты, про борьбу за счастье…»

Вскоре после выхода этой книги Чехов встретился с Павловским в Париже весной 1891 г., т. е. как раз в то время, когда возвращался к работе над «Рассказом неизвестного человека» (об этой встрече Чехов писал 21 апреля 1891 г. родным). Возможно, особый интерес для Чехова представляла связь истории Павловского с именем Тургенева, писателя, о значении которого так много говорят герои повести, а также обстоятельства, касающиеся самого Павловского и группы русских эмигрантов, в прошлом — участников революционного движения. Вслед за Тихомировым, получившим амнистию в 1888 г., были удовлетворены ходатайства нескольких политических эмигрантов, в том числе и Павловского, обратившихся к правительству с просьбой — разрешить им вернуться в Россию «для мирных и законных занятий» (см. «Хронику социалистического движения в России. 1878–1887 гг. Официальный отчет». М., Изд. В. М. Саблина, 1907, стр. 325). (Ср. в повести: стр. 209, строки 17–19).

Могла заинтересовать Чехова и судьба таганрогского врача П. М. Шедеви. Свободомыслящий земский врач, тесно связанный с южным центром «Земли и воли», Шедеви после разгрома таганрогского отделения организации и наступивших репрессий в конце 70-х годов бросил работу в земстве, переехал в Таганрог, приобрел значительную практику, выстроил особняк и, как вполне добропорядочный обыватель, был избран членом городской управы (В. Седегов. Чехов и Таганрог. — В кн.: Великий художник. Сб. статей. Ростов н/Д., 1959, стр. 364).

Вероятно, Чехов в работе над повестью опирался и на другие личные воспоминания, связанные с Таганрогом, тем более, что в 1887 г., тогда, когда был начат «Рассказ неизвестного человека», он посетил родной город и мог узнать о судьбе своих бывших гимназических товарищей — в их числе тех, которые не были в стороне от идей революционного народничества. И. Я. Шамкович, учившийся с Чеховым в восьмом классе, в воспоминаниях «А. П. Чехов-гимназист» (ЦГАЛИ, ф. 549, оп. 1, ед. хр. 370) пишет, что многие таганрогские гимназисты в 70-е годы были членами революционных кружков и зачитывались Чернышевским и Бакуниным. В. В. Зелененко, поступивший в таганрогскую гимназию в 1874 г., вспоминал, в частности, об учившемся с Чеховым Всеволоде Гончарове, который, «поступив в Харьковский университет», «занял руководящее место и принял деятельное участие во всех делах и предприятиях местной центральной группы» (В. В. Зелененко. Таганрогская гимназия во II-й половине 70-х и I-й 80-х годов. — ЦГАЛИ, ф. 549, оп. 1, ед. хр. 332, л. 56). Писатель и ученый В. Богораз (Тан), учившийся в гимназии одновременно с Чеховым, в 1886-89 гг. принадлежал к организации революционного народничества, был участником Южнорусского съезда — последнего съезда в истории «Народной воли». В 1889 г. Богораз (Тан) был осужден, заключен в Петропавловскую крепость, а затем сослан на Север.

В прошлом таганрогским гимназистом был и В. Осинский, «один из самых деятельных и известных социалистов-революционеров в России», казненный в 1879 г. (см. «Процесс социалистов Валериана Осинского, Софии Лешерн фон Герцфельд и Варфоломея Волошенко. Краткий отчет 3 заседаний Киевского военно-окружного суда 5 мая 1879 г.». «Земля и воля», Женева, 1879). 6 июня 1879 г., когда Чехов находился в Таганроге, там был арестован террорист Л. Ф. Мирский, известный своими покушениями на шефа жандармов А. Р. Дрентельна («Хроника социалистического движения в России», стр. 43–44). Политический заключенный Боголюбов (А. Е. Емельянов), издевательства над которым вызвали выстрел В. И. Засулич в петербургского градоначальника Трепова, до ареста в 1870 г., был в Таганроге, где быстро сплотил вокруг себя революционно настроенную молодежь (см.: «Процесс Веры Засулич». СПб., Тип. С. Муллер, б/г, стр. 123–124).

Позже, в Москве, Чехов, по свидетельству его университетского товарища Г. И. Россолимо, «бывал на сходках <…> в бурные времена, предшествовавшие и последовавшие за событием 1 марта 1881 года» (Чехов в воспоминаниях, стр. 661).

Сама жизненная ситуация, положенная в основу сюжета повести, была в известной мере типической: С. Н. Халтурин, произведший взрыв в Зимнем дворце в феврале 1880 г., под именем Степана Батышкова поступил во дворец столяром-краснодеревщиком; М. В. Грязнова, одна из участниц первой народовольческом типографии в Петербурге, служила в 1879 г. в целях конспирации кухаркой; М. В. Тетерко, участник покушений на царя в 1879 и 1880 годах, был кучером; Л. Д. Терентьева по окончании гимназии в 1879 г. жила в Херсоне на положении горничной для того, чтобы помочь революционной организации похитить деньги из казначейства. Во всяком случае, когда в апреле 1897 г. группа студентов посетила Чехова в Мелихове, то на их вопрос: «Есть что-нибудь реальное в фабуле „Рассказа неизвестного человека“», Чехов ответил: «Да, кое-что, кажется, есть» («У А. П. Чехова в Мелихове». — «Русские ведомости», 1909, № 150, 2 июля).

В повести отразились также впечатления, полученные Чеховым во время его путешествий в 1890 и 1891 годах. Возвращаясь с Сахалина через Гонконг, Сингапур, Цейлон, Чехов плыл и через Бенгальский залив. По возвращении в Москву он писал Суворину 17 декабря 1890 г.: «Если в царстве небесном солнце заходит так же хорошо, как в Бенгальском заливе, то, смею Вас уверить, царство небесное очень хорошая штука». (Ср. в повести: стр. 140, строки 13–17.)

«Из всех мест, в каких я был доселе, самое светлое воспоминание оставила во мне Венеция», — писал Чехов родным 15 апреля 1891 г. В Венеции проводит самые светлые дни своей жизни также и герой повести; его восприятие этого города во многом близко Чехову. (Ср. описание вечера в Венеции в письме к родным от 25 марта 1891 г. и на стр. 199 повести.) Можно привести еще несколько примеров близости чеховских писем и записных книжек тексту повести. «Вообще говоря, нет местечка, которое не возбуждало, бы воспоминаний и не было бы трогательно. Например, домик, где жила Дездемона, производит впечатление, от которого трудно отделаться» (из письма родным от 25 марта 1891 г.). (Ср. в повести: стр. 199, строки 5–9.) «…В одной из знаменитейших церквей у усыпальницы скульптора Кановы лежит просто чудо: лев положил голову на протянутые передние лапы, и у него такое грустное, печальное, человеческое выражение, какого нельзя передать на словах» (из письма М. Е. Чехову от 25 марта 1891 г.). (Ср. в повести: стр. 199, строки 9-10.)

В своей записной книжке Чехов 22 и 23 марта 1891 г. оставил следующие записи: «22-го вечером приехали в Венецию. Hotel Bauer»; «23-го. Собор св. Марка. Дворец дожей. Дом Дездемоны. Квартал Гвидо. Усыпальница Кановы и Тициана» (№ 1, стр. 4). (Ср. в повести: стр. 197. строки 40–41, и стр. 199, строки 9-12.) Судьба Марино Фальери, о котором упоминается в повести, волновала и самого Чехова: он предполагал написать драму из жизни мятежного венецианского дожа (письмо Д. С. Мережковского Чехову от 14 сентября 1891 г. — ГБЛ). В главе XVII повести есть описание игры в рулетку в Монте-Карло. В апреле 1891 г., находясь в Ницце, Чехов вместе с И. Н. Потапенко несколько раз ездил в Монте-Карло и играл в рулетку, о чем есть упоминание в его записной книжке (№ 1, стр. 8) 13 апреля 1891 г., в письмах родным 12, 13 и 15 апреля 1891 г. и в воспоминаниях Потапенко (Чехов в воспоминаниях, стр. 328–329).

К творческой истории повести имеет отношение и присланное Чехову Сувориным письмо гимназистки, содержание которого видно из письма Чехова к Суворину от 18 мая 1891 г.: «Гимназистку надо в сумасшедший дом, а офицерика, который отделал ее, в крепость на четыре года без лишения чинов. <…> она стала приставать к первому встречному <…> потом едва волокла ноги и написала циническое письмо…» (Ср. в повести: стр. 149, строки 31–37). Суворин увидел в этом свидетельство общего разложения и цинизма. Чехов в письме от 27 мая 1891 г. возражал ему: «Вы пишете, что в последнее время „девочки стали столь откровенно развратны“. Ах, не будьте Жителем! Если они и развратны, то время тут положительно ни при чем <…> И не столько уж у Вас случаев, чтобы делать обобщения». Материалы о создании повести см. в статье: Е. М. Сахарова. Страницы творческой истории «Рассказа неизвестного человека». — В кн.: Чеховские чтения в Ялте. М., 1973, с. 57–71.

В письме к Гуревич от 22 мая 1893 г. Чехов назвал 1892 год — годом возвращения к повести после перерыва. Однако из писем к М. Н. Альбову можно заключить, что уже в 1891 г. Чехов занимался «Рассказом неизвестного человека». 14 августа 1891 г. он писал: «Я непременно пришлю Вам рассказ или небольшую повесть, но не раньше осени, когда вернусь в Москву». 30 сентября 1891 г., в ответ на письмо Альбова — прислать что-нибудь для «Северного вестника» — Чехов сообщал: «<…> у меня почти готова для Вас маленькая повесть: набросана, но не отделана и не переписана начисто. Работы осталось на 1–2 недели, не больше. Называется она так: „Рассказ моего пациента“».

Летом 1892 г. в Мелихове гостил артист П. М. Свободин. М. П. Чехов вспоминает: «… В один из приездов Свободина в Мелихово брат Антон написал свою повесть, вышедшую потом в свет под заглавием „Рассказ неизвестного человека“. Он долго не решался посылать ее в печать и сделал это только после того, как прочитал ее вслух Павлу Матвеевичу. Я помню, как это чтение происходило в саду, днем, причем у Свободина было очень серьезное лицо. Он вставлял свои замечания. Первоначально эта повесть была озаглавлена так: „Рассказ моего пациента…“» (Вокруг Чехова, стр. 185). Свободин, находившийся в дружеских отношениях с редакцией «Русской мысли», в частности, с редактором журнала П. М. Лавровым, убеждал Чехова передать повесть в «Русскую мысль». Чехов после письма Лаврова дал на это согласие, о чем сообщал Л. С. Мизиновой 28 июня 1892 г. («ту либеральную повесть, которую начал при Вас, дитя мое, я посылаю в „Русскую мысль“») и Суворину 3 июля 1892 г. Но и после этого работа над повестью продолжалась. Лавров просил Свободина (20 сентября 1892 г.) поторопить Чехова: «Ради бога, напиши Чехову, попроси его от своего имени дать нам поскорее обещанное. Я сам писал вчера» (ЦГАЛИ, ф. 640, оп. 1, ед. хр. 15). В сентябре 1892 г. Свободин писал Чехову: «Вы вон пишете, что деньги нужны. Хоть бы Вы дострочили, милый, поскорей Сицилиста-то, или даже и другое что-нибудь для „Русск<ой> мысли“» (Записки ГБЛ, вып. 16, стр. 230). А 23 сентября 1892 г. он спрашивал Чехова: «Что ж Вы мне ничего не написали о сношениях с „Русской мыслью“? Дописали Вы нигилиста (так в автографе) или нет? Я еще раз прошу Вас, если это не нарушит Ваших видов и дипломатических соображений, напишите Лаврову…» (там же, стр. 232).

17 октября повесть была передана «Русской мысли» (см. письмо Суворину 18 октября 1892 г.). Чехов сообщал о двух повестях, отданных в журнал. Очевидно, в это время была отдана лишь рукопись «Рассказа неизвестного человека», так как «Палата № 6», обещанная «Русской мысли», находилась еще в «Русском обозрении» (см. примечания к «Палате № 6^*» в наст. томе).

В октябре 1892 г. Чехов читал корректуру, присланную из «Русской мысли» (письмо Лаврову 22 октября 1892 г.). Однако редакция предложила отложить печатание повести до марта из опасений цензурного характера. Лавров писал Чехову 25 октября 1892 года: «Я вполне уверен, что в будущем году „Рассказ моего пациента“ пройдет без всяких затруднений, а теперь, когда цензура насторожилась и смотрит на вас взором аспида и василиска, я опасаюсь, как бы не вышла какая-нибудь пакость. К моей просьбе присоединяются также Гольцов и Ремизов» (ГБЛ).

Чехов, дав согласие, продолжал работу над текстом. Он писал В. А. Гольцеву 20 декабря 1892 г.: «Я понемножку стригу ее <повесть> и подновляю». Это письмо Чехова разошлось с письмом к нему Гольцева от 18 декабря 1892 г., в котором Гольцев писал: «Мы хотим напечатать Ваш новый рассказ в феврале: этот месяц для нас казовый. Вашим „Рассказом пациента“ мы очень дорожим…» (ГБЛ). Получив письмо от Чехова, Гольцев повторил свою просьбу в письме от 22 декабря (ГБЛ).

Корректуру «Рассказа неизвестного человека» Чехов послал 27 октября 1892 г. для чтения Суворину: «Он („Рассказ“) пойдет в мартовской книжке (печатать до подписки боятся — цензура), а мне невтерпеж, хочется Вас угостить поскорее».

Очевидно, повесть была послана не полностью. Чехов писал Суворину 22 ноября 1892 г.: «Передайте Анне Ивановне, что не прислал я ей до сих пор своей новой повести, потому что не отдавал еще в набор последней главы, которую исправляю. Повесть, или, как выражается Анна Ивановна, „труд“, выйдет в свет в марте».

Находясь в Петербурге в конце декабря 1892 г. — начале 1893 г., Чехов правил корректуру повести, внося в нее значительные сокращения и поправки. 5 января 1893 г. С. А. Андреевский, которому Чехов дал прочесть текст после исправлений, оставил писателю записку следующего содержания: «Заходил к Вам, а Вы уже гуляете! Рассказ очень хорош, и я непременно желаю получить продолжение. Боюсь, что Вы мудрите с поправками: многие Ваши зачеркивания нашел неудачными. Кажется, Вы в неблагоприятном настроении для хорошей переделки. Лучше оставьте, как оно есть, и пришлите мне все остальное сегодня. Я прочту на ночь и завтра утром» (Записки ГБЛ, вып. 8, стр. 30–31).

В письмах от 18 и 22 декабря Гольцев просил Чехова переменить заглавие повести (ГБЛ, ф. 77, оп. 1, ед. хр. 36). Чехов ответил 30 декабря 1892 г.: «Повесть пришлю к концу января, как Вы желаете, и постараюсь переменить название. Я сильно постриг ее».

В Москве в январе 1893 г. продолжалась работа над корректурой, причем условия для работы оказались неблагоприятными — в связи с болезнью отца Чехову пришлось срочно выехать в Мелихово (см. его письмо к Н. А. Лейкину 28 января 1893 г.).

Название повести было изменено уже в то время, когда готовилась к выпуску февральская книжка «Русской мысли», после телеграммы Лаврова. Чехов писал Лаврову 9 февраля 1893 г.: «„Рассказ моего пациента“ — не годится безусловно: пахнет больницей. „Лакей“ — тоже не годится: не отвечает содержанию и грубо. Что же придумать?

1) В Петербурге. 2) Рассказ моего знакомого. Первое — скучно, а второе — как будто длинно. Можно просто „Рассказ знакомого“. Но дальше: 3) В восьмидесятые годы. Это претенциозно. 4) Без заглавия. 5) Повесть без названия. 6) „Рассказ неизвестного человека“.

Последнее, кажется, подходит. Хотите? Если хотите, то ладно».

Корректуру для мартовской книжки Чехов послал 27 февраля 1893 г. с письмом Кольцову.

Особое внимание уделял Чехов финалу повести. Он писал Суворину 24 февраля 1893 г: «Окончание Вам не понравится, ибо я его скомкал. Надо бы подлиннее. Но длинно писать было бы тоже опасно, ибо героев мало, а когда, на протяжении 2–3 листов, мелькают все те же два лица, то становится скучно, и сии два лица расплываются». 4 марта 1893 г. Чехов сообщал тому же адресату: «Хотел я дать маленький эпилог от себя, с объяснением, как попала ко мне рукопись неизвестного человека, и написал этот эпилог, но отложил до книжки, т. е. до того времени, когда эта повесть выйдет отдельной книжкой».

Суворин предполагал выпустить повесть отдельным изданием — это видно из письма Чехова Суворину от 4 марта 1893 г.: «А печатать книжку можно уж в апреле. В повести больше 5 листов, т. е. почти вдвое, чем в „Палате № 6“. Стало быть, книга выйдет толстая, и не придется обманывать публику». Это издание осуществлено не было, и, таким образом, не увидел света написанный Чеховым эпилог. Не появился эпилог и в издании А. Ф. Маркса.

На всем протяжении работы над повестью Чехов высказывал опасения, что цензура не пропустит ее. Он начал писать повесть в 1887-88 г., «не имея намерения печатать». Вернувшись к повести в 1891 г., он надеялся ее опубликовать, но боялся, что это может вызвать затруднения. Чехов писал Альбову 30 сентября 1891 г.: «…Меня обуревают сомнения весьма серьезного свойства: пропустит ли ее цензура? Ведь „Северн<ый> вестн<ик>“ подцензурное издание <…> Как социалист, так и сын товарища министра у меня парни тихие и политикой в рассказе не занимаются, но все-таки я боюсь, или, по крайней мере, считаю преждевременным, объявлять об этом рассказе публике. Я пришлю рассказ, Вы прочтете его и решите, как быть. Если он, по Вашему мнению, будет пропущен цензурою, то посылайте его в набор и объявляйте о нем, если же Вы, прочитав, найдете мое сомнение основательным, то благоволите мне возвратить его обратно, не отдавая в набор и на прочтение цензору, потому что если цензор не разрешит его, то мне неудобно будет посылать его в бесцензурное издание: узнав, что рассказ уже не пропущен, здесь побоятся печатать его». 22 октября 1891 г. Чехов опять делился с Альбовым своими опасениями: «Нецензурность ее <повести> не подлежит теперь никакому сомнению, и посылать ее Вам значило бы только тратить попусту время…».

Спустя почти год (10 сентября 1892 г.) он писал Гуревич, что повесть не годится для «Северного вестника» «по цензурным условиям», а 22 мая 1893 г. объяснял ей, что не отдал повесть в «Северный вестник» по этой же причине. Передав «Рассказ неизвестного человека» в «Русскую мысль», Чехов продолжал опасаться цензурных вмешательств (см. его письма Лейкину и Лаврову от 7 и 9 февраля 1893 г.).

В том, что Чехов так долго занимался повестью, «стриг и подновлял», вероятно, прежде всего сказались опасения цензурного свойства.

Не увидело света и задуманное отдельное издание повести. Суворин и ранее высказывал сомнение в возможности публикации повести. 22 октября 1891 г. Чехов писал Альбову: «В Москве недавно был Суворин и, когда я прочел ему первые 20 строк повести и рассказал сюжет, то он сказал: „Я бы не решился это напечатать“». Чехов также сомневался в возможности появления отдельного издания «Рассказа неизвестного человека» (см. письмо Суворину 4 марта 1893 г.). Однако в «Русской мысли», несмотря на опасения автора и редакции, повесть прошла без цензурных затруднений.

О. К. Куманина, издательница журналов «Читатель» и «Театр» и серии «Театральная библиотека», обратилась 19 ноября 1896 г. к Чехову с просьбой позволить ей перепечатать «Рассказ неизвестного человека» в журнале «Читатель» (ГБЛ). Повесть была перепечатана в журнале «Читатель» за 1897 г., № 1, заняв собой почти целый номер.

При включении повести в собрание сочинений Чехов значительно переработал весь текст. При этом были учтены — в равных аспектах — высказанные в письмах корреспондентов Чехова и появившиеся в печати отзывы.

Значительной переработке подверглись образы героев повести — «неизвестного человека», Орлова, Зинаиды Федоровны. При редактировании Чехов снял ряд фраз, в которых образ «неизвестного» представал несколько сниженным, приземленно-бытовым. Зачеркнуты слова «неизвестного человека», содержавшие намек на то, что пребывание в доме Орлова имело для него и некоторый практический смысл (см. стр. 384, строки 22–31). Чехов снял и ряд мест, в которых отмечалась близость «неизвестного человека» с Орловым. Так, в окончательном варианте отсутствует сообщение о телеграмме, которую хотел послать «неизвестный человек» Орлову из Ниццы: «„Мы погубили“ — я зачеркнул: „Мы обманули…“ — зачеркнул». В собрании сочинений сняты слова «неизвестного человека», обличающие Зинаиду Федоровну и в какой-то мере близкие по тону высказываниям Орлова (см. стр. 389, строки 37–40). Сняты также отдельные слова и фразы, характеризующие «неизвестного человека» излишне чувствительным, сентиментальным, жалким, в частности, в конце повести (см. стр. 399, строки 24–26).

Значительно более развернуто были представлены в тексте «Русской мысли» взаимоотношения «неизвестного человека» с Полей. Вначале он надеялся «спасти эту девушку, зажечь в ней потухшее или никогда не горевшее человеческое чувство», «длинно» беседовал с ней о том, «как грешно воровать и оскорблять», и только после многих безуспешных попыток наставить Полю «на путь истинный» убеждался в ее безнадежной испорченности, приходя к мысли — «убить эту девку».

Таким образом, в правке, касающейся характеристики «неизвестного человека», видна определенная тенденция — сокращение тех мест, которые содержали элемента отрицательного, критического отношения автора к этому герою.

Изменения, внесенные в обрисовку Орлова и его кружка, носили иной, противоположный характер. Сокращены, в частности, в X главе критические высказывания Орлова об окружающей среде (стр. 382, строки 15–18). Чехов снял и слова Орлова во время последнего свидания с «неизвестным человеком»: «Нашему поколению — крышка. С этим мириться нужно». В тексте «Русской мысли» это категорическое высказывание Орлова как бы подводило черту в его последнем споре с Владимиром Ивановичем и было ошибочно воспринято критикой (И. Иванов и др.) и некоторыми читателями как идейный итог повести.

Чехов внес существенные изменения и в характер Зинаиды Федоровны. Сняв налет некоторой романтической окрашенности образа, серьезной увлеченности Зинаиды Федоровны высокими идеями, писатель подчеркнул, наоборот, ее женственность, мягкость, незащищенность.

Многочисленны изменения и сокращения, касающиеся второстепенных персонажей — Поли, Грузина, эпизодических лиц.

Сохранились три черновых автографа (см. т. XVII Сочинений), которые можно отнести к первоначальным наброскам повести. Обоснованием является тематическая близость «Рассказу неизвестного человека». Отрывок «Внутреннее содержание этих женщин…» можно отнести к III главе, стр. 149, строка 31 (см. З. С. Паперный. Записные книжки Чехова. М., 1976, стр. 298–299).

В повести нашел отражение интерес Чехова к произведениям ряда крупнейших русских писателей, к тем проблемам их творчества, которые возбуждали живейшее внимание современников, вызывали споры. Здесь прежде всего следует назвать Тургенева. На его романы ссылаются неоднократно герои повести, соглашаясь с писателем или опровергая его взгляды, сочувствуя тургеневским героям или иронизируя над ними (см. об этом в статьях М. Л. Семановой «Тургенев и Чехов» и «„Рассказ неизвестного человека“ А. П. Чехова (К вопросу о тургеневских традициях в творчестве Чехова)». — «Ученые записки Ленинградского гос. пед. ин-та». Кафедра русской литературы, т. 137, 1957 и т. 170, 1958).

В повести Чехова видны следы творческого преломления произведений Л. Н. Толстого. Известно, с каким интересом читал Чехов «Крейцерову сонату» в 1890 г., отзываясь о ней вначале восторженно, а по возвращении с Сахалина критически.

Своеобразную перекличку с Толстым можно усмотреть в судьбе Зинаиды Федоровны, в описании ее несчастного замужества и трагедии ее любви. В журнальной редакции повести содержался ряд прямых указаний на автора «Крейцеровой сонаты» (см. стр. 373, строки 13–15). В повести были и другие ссылки на Толстого, в частности упоминалось об отношении к теории непротивления злу.

Идеи, близкие воззрениям автора «В чем моя вера?» и «Так что же нам делать?», высказывает Владимир Иванович, стремясь убедить Зинаиду Федоровну, что «назначение человека или ни в чем, или только в одном — в самоотверженной любви к ближнему. Вот куда мы должны идти и в чем наше назначение! Вот моя вера!» В последней фразе можно даже усмотреть прямой ответ на вопросы, поставленные в заглавиях религиозно-философских трактатов Толстого. Книга «В чем моя вера?» была в библиотеке Чехова (женевское издание 1888 г.). На ней имеется чеховская пометка — на стр. 150 подчеркнута фраза: «Люди, получив счастье, требуют еще чего-то» (Дом-музей А. И. Чехова в Ялте). Имелся в библиотеке Чехова и 12-й том собр. соч. Толстого 1886 г., где с сокращениями опубликован трактат «Так что же нам делать?» (С. Балухатый. Библиотека Чехова. — Чехов и его среда, стр. 301–302, 388). Критическое отношение к философским трактатам Толстого выражено в признании Владимира Ивановича, следующем за приведенными выше словами («…Я хотел говорить о милосердии, о всепрощении, но голос мой вдруг зазвучал неискренно, и я смутился»).

В то же время в повести можно увидеть влияние идейной направленности Толстого — художника и обличителя, а также самой «толстовской манеры выражаться» (из письма Чехова Суворину 27 марта 1894 г.). Чехов поставил своего героя в положение лакея, который особенно остро поэтому ощущает несправедливость существующих общественных отношений, логическую их несообразность. Среди наиболее «толстовских» мест повести можно назвать, например, описания завтрака Орлова (см. стр. 139, строки 24–29) и нового платья Зинаиды Федоровны (см. стр. 169, строки 27–36) — ср. с описанием обеда и бального платья в трактате «Так что же нам делать?» (Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч. Т. 25. М., 1937, стр. 190, 304).

Представляет интерес также следующее: Ювачев явился одним из прототипов не только «неизвестного человека», но и главного героя рассказа Толстого «Божеское и человеческое» (см.: Е. М. Сахарова. Судьба революционера и ее отражение в творчестве Льва Толстого и Чехова. — В кн: В творческой лаборатории Чехова. М., 1974).

Что касается темы повести, то она получила в современной Чехову литературе достаточно широкое распространение. В 80-90-е годы на страницах журналов в большом количестве появлялись рассказы и повести о бывших участниках революционного движения. Но, как правило, это был сломленный, сбитый с толку, капитулирующий перед жизнью человек, нервный, размагниченный, оплевывающий свое прошлое. Таковы герой рассказа М. Н. Альбова «О том, как горели дрова» («Русская мысль», 1887, № 12), герой рассказа Я. Абрамова «Гамлеты — пара на грош» («Устои», 1882, № 12). Герой повести Юрко (Ю. Н. Говорухи-Отрока) «Эпизод из ненаписанного романа» («Слово», 1880, № 11) абсолютно счастливым почувствовал себя лишь когда поставил крест на своем прошлом. Герой другого рассказа Говорухи-Отрока — «Развязка» («Вестник Европы», 1882, № 10) — тоже социалист, нигилист, изверившийся в прошлых идеалах. В русле этой традиции воспринял «Рассказ неизвестного человека» Лейкин: «Не понимаю, почему Вы опасались, что его вырежут из книжки „Русской мысли“. Там ведь только намеки на социалиста, да притом и на социалиста раскаявшегося, а такие вещи у нас проходят» (Чехову от 27 марта 1893 г. — ГБЛ).

Однако повесть Чехова кардинально отличалась от упомянутых произведений Альбова, Абрамова и др. Герой ее, мучительно переживая перемену в своем мировоззрении, отказываясь от тех конкретных форм борьбы, в которые выливалась его деятельность, страдает от утраты идеи общественного служения.

Показательна разница в отношении к повести редакции «Русской мысли» до знакомства с нею и после прочтения. Свободин писал Чехову 23 июня 1892 г. о своем разговоре в редакции «Русской мысли»: «Всем очень понравилось переданное мной вкратце содержание, — Гольцеву, который Вам кланяется, особенно. Цензурных преград пытаются избежать и просто думают, что их не будет» (ГБЛ). Выше уже говорилось, как боялась позже редакция вмешательства цензуры, считая даже «Палату № 6» менее опасной в цензурном отношении.

В самом начале 90-х годов, т. е. в то время, когда была опубликована повесть Чехова, только в нелегальной печати и в заграничных изданиях появлялись работы, в которых давалась глубокая и объективная оценка исчерпавшего себя к этому времени героического этапа революционного народничества. В. Засулич в статье «Революционеры из буржуазной среды» писала: «Упадок движения в восьмидесятых годах не может быть приписан одной ловкости полиции — в нем играла несомненную роль и нервная усталость интеллигенции. Но еще бесконечно большую роль в утрате самими революционерами прежней бодрости и увлечения играло, конечно, ослабление теоретической, идейной основы движения» («Социал-демократ», Женева, 1890, № 1, стр. 78). «Терроризм как система отжил свой век и воскресить его невозможно», — утверждал в 1893 г. С. Степняк-Кравчинский (С. Степняк-Кравчинский. Соч., т. 1, М., 1958, стр. 549). Вера Фигнер писала в своих воспоминаниях о том настроении одиночества, которое испытывали революционные народники в середине 80-х годов (В. Фигнер. Полн. собр. соч., т. 2, М., 1932, стр. 22).

Все это, несомненно, было вызвано узостью теоретической платформы народников, представлявших на себя «группу интеллигентов, а на деле сколько-нибудь широкого, действительно массового революционного движения не было» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 12, стр. 365).

Такова была та общественная атмосфера, которая сложилась в России к 90-м годам и которую глубоко переживал и Чехов, постоянно говоривший в своих произведениях о необходимости пересмотра тех идеалов и программ прошлого, которые оказались несостоятельными.

«Рассказ неизвестного человека» при своем появлении вызвал большой интерес читателей.

Г. М. Чехов писал Чехову 23 марта из Таганрога: «Читают его нарасхват и „Русс<кую> мысль“ берут с бою…» (ГБЛ).

Однако идейное содержание повести было понято далеко не всеми. Свидетельство этому — письмо, полученное Чеховым в 1893 г. от «читающего кружка» со станции Ярцево, Московско-Брянской железной дороги, и подписанное Н. Ф. Забелло. «На днях только нам удалось прочесть Вашу повесть „Рассказ неизвестного человека“, — говорилось в письме, — и несмотря на все удовольствие, которое мы получили от прочтении ее, как и всего того, что выходит из-под талантливого пера Вашего, тем не менее мы остались под неприятным чувством полной неудовлетворенности того рассказа, как чего-то недосказанного и невыясненного». Автор письма находит, что поведение «неизвестного человека», его планы и намерения не объяснены Чеховым и поэтому вызывают недоумение. Письмо оканчивалось просьбой к Чехову — «внести побольше света в эту темную историю» (ГБЛ). Как видно из письма Н. М. Ежова Чехову от 16 апреля 1893 г., «сильно не одобрил» повесть А. В. Амфитеатров (ГБЛ).

Высоко оценил «Рассказ неизвестного человека» И. И. Горбунов-Посадов. В марте 1893 г. он писал Чехову: «… в общем впечатление очень сильное. Когда мы покончили, — кроме слез, стоявших на глазах при конце, у меня поднялось в душе радостное чувство — чувство радости за нашу литературу, потому что она вовсе уж не так сиротлива, как все казалось, когда в ней живут и растут такие силы, как Ваша. Чувствуешь, что Вам уж один только шаг до создания такого, что взволновало бы и осветило бы сильным дыханьем вялую общественную суету» (ГБЛ). «С большим удовольствием прочитал „Записки неиз<вестного> чел<овека>“», — писал Чехову П. А. Сергеенко 27 марта 1893 г.

Толстой, беседуя с Г. А. Русановым 2 апреля 1894 г., сказал, что «Рассказ неизвестного человека» — «плох» (Н. Н. Гусев. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого. 1891–1910. М., 1960, стр. 130). Впоследствии Толстой изменил свое мнение о повести. По свидетельству Д. П. Маковицкого (дневниковая запись от 30 марта 1907 г.), Толстой заметил, что в том же томе, где напечатана очень понравившаяся ему «Попрыгунья», «еще хороши: „Черный монах“ и „Записки неизвестного человека“» (ГМТ; Н. Н. Гусев. Летопись жизни и творчества…, стр. 582).

Один из первых критических откликов на повесть Чехова не был пропущен цензурой. В Центральном государственном архиве г. Москвы (ф. 31, оп. 3, ед. хр. 2228) имеется материал о статье В. Голоса, видимо, содержавшей обстоятельный анализ «Рассказа неизвестного человека». Текст статьи, не пропущенной цензурой, не сохранился, но о ней можно получить достаточно полное представление из донесения цензора Трескина от 29 октября 1893 г. «В своей повести Чехов, — писал цензор, — нигде не говорил явно: в каких видах намерен был „неизвестный человек“ совершить свое злодеяние. Лишь из намеков чувствуется, что „неизвестный человек“ является орудием какой-то партии». Цитируя отдельные высказывания героя повести, Трескин заключал: «…роль главного героя повести Чехова и ясна и в то же время затемнена недомолвками». Цензор выражал недовольство автором статьи, который стремится раскрыть смысл того, что затушевано Чеховым, — и для доказательства цитировал мнение В. Голоса: «его („неизвестного человека“) политическое мировоззрение, его взгляды на средства политической борьбы по всей вероятности вытекли и даже вымучились в тяжелой внутренней борьбе, с болью и страданием, из глубоких чувств человека — Чехова, его любви и сострадания к обездоленным, ненависти к неправде и многочисленным злоупотреблениям — вот что составило почву для его политического сознания и поисков террористических средств борьбы». Особенно опасным представлялся цензуре тот вывод, который напрашивался при таком подходе к повести: «сознание необходимости уничтожения социальной неурядицы» и неизбежность поисков средств борьбы для социального переустройства.

Автором этой статьи, вероятно, был критик В. Голосов. В только что начинавшем свою деятельность журнале «Новое слово» (1894, № 1) была напечатана статья Голосова «Незыблемые основы (по поводу последних произведений А. П. Чехова)». Ее пафос — в утверждении публицистичности русской литературы и критики. Голосов утверждал, что «Рассказ неизвестного человека» так же богат внутренним содержанием, как и «Палата № 6», и что в нем «есть блестящие художественные страницы» (стр. 358). Заключал свою статью Голосов пожеланием — «чтобы с „Палаты № 6“ и „Рассказа неизвестного человека“ у автора начался бы новый, удачный период творчества с сильно общественно-прогрессивным направлением» (стр. 378).

Критические отзывы о «Рассказе неизвестного человека», появившиеся в печати в 90-е и в начале 900-х годов, многочисленны. Сразу после публикации первой половины повести были помещены развернутые рецензии, а выход в свет мартовской книжки «Русской мысли» вызвал ряд новых статей и обсуждение проблем, поставленных Чеховым. В последующие годы во многих статьях и рецензиях, посвященных творчеству Чехова в целом, повесть по-прежнему привлекала к себе пристальное внимание. Однако глубина чеховского замысла и сложность характера героя, сама неопределенность этого характера, явившаяся в известной мере отражением реальных условий и обстоятельств определенного исторического периода, не были поняты критикой. В ряде случаев характер «неизвестного человека» воспринимался и истолковывался субъективно, прямолинейно, без учета ситуации 80-х годов — времени действия повести.

С точки зрения реакционной печати, Чехов недостаточно осудил своего героя, не «разделался» с ним за его революционное прошлое и не показал, каким путем ему следует идти, чтобы «исправиться» и обрести в существующих условиях душевное спокойствие и смысл жизни. По мнению публицистов «Московских ведомостей» и «Гражданина», Чехов должен был привести своего героя в лоно православия и самодержавия.

Многие представители либеральной и народнической критики, упрекая Чехова в безыдейности и пессимизме, неправомерно сближали взгляды писателя с убеждениями его персонажей, в частности, со взглядами Орлова, сетовали на то, что физиономия главного героя не ясна и писатель не предоставил ему возможности уверовать в тот или иной правильный, с их точки зрения, род общественной деятельности.

Некоторые критики полагали, что «Рассказ неизвестного человека» выгодно отличается от других произведений Чехова, страдающих, как им казалось, бессюжетностью и отсутствием содержания. К. Ф. Головин (Орловский) в книге «Русский роман и русское общество» (СПб., 1897) писал, что в этом произведении «есть <…> черта, г. Чехову, вообще говоря, не свойственная, — цельность содержания, органическая связь между ходом действия и его развязкой» (стр. 460). «Приятно изумившую вещь» увидел в «Рассказе неизвестного человека» П. Н. Островский. «…Это первая вещь, в которой он <Чехов> показал способность к „литературной выдумке“» (из письма Леонтьеву (Щеглову) 13 марта 1893 г. — Островский. Новые материалы. Письма. Труды и дни. Статьи. Л., 1924, стр. 286).

Большинство критиков, писавших о повести, упрекали Чехова в недоговоренности, отрывочности, незавершенности, свойственных, по их мнению, его творчеству вообще и проявившихся также и здесь. М. Южный (М. Г. Зельманов) в статье «Рассказ г. Чехова» («Гражданин», 1893, №№ 89, 95, 2 и 8 апреля) расценивал повесть как неудачу писателя. Чехов, писал М. Южный, «только видит известные внешние факты, которые и описывает со всей добросовестностью и со всем умением, но смысл этих фактов для него закрыт» (№ 89).

Представители либерально-народнической критики упрекали Чехова в неполноте картины. Так, например, И. И. Иванов писал в «Заметках читателя» («Русские ведомости», 1893, №№ 58, 82, 1 и 25 марта): «Какая жалость, что автор оставил столько недоговоренного, неясного, совсем неизвестного! Мы узнаем человека только в период агонии и по ней должны судить, что именно он представитель „нашего поколения“ и оно должно погибнуть» (№ 82).

А. Волынский (А. Л. Флексер) утверждал, что «детали, аксессуары, все второстепенные части рассказа отмечены умом и дарованием, но его главный замысел, идея, художественная концепция — бледны, фальшивы, поражают своею вымученностью» (стр. 139). Вся повесть вызывала у Волынского ряд недоуменных вопросов, на которые, как он полагал, читатель не найдет ответа у Чехова: «Ничто не объяснено, не мотивировано»; «от всего рассказа веет ограниченностью знаний, неподготовленностью, а, быть может, и неспособностью к широкому и вдумчивому анализу русской жизни» («Литературные заметки». — «Северный вестник», 1893, № 5, стр. 139, 141). Умозаключения профессионального критика в данном случае напоминали письмо «читательского кружка», цитируемое выше. То и другое наглядно свидетельствовали, что часть критиков и читателей не была подготовлена к восприятию особенностей творческой манеры Чехова, его идейного и стилевого новаторства.

О том, насколько правдива описанная Чеховым ситуация, насколько соответствуют действительности характеры и обстоятельства, отраженные в ней, в критике были высказаны самые противоположные мнения. К-ский (К. П. Медведский), называя фабулу новости «занятной, причудливой», увидел в ней пренебрежение к действительности («Наша журналистика». — «Наблюдатель», 1893, № 4, стр. 229). В статье «Есть ли у г. Чехова идеалы?» («Новости и биржевая газета», 1893, №№ 87, 94, 101; 1, 8, 15 апреля) А. М. Скабичевский утверждал, что Чехов-реалист правдиво изобразил действительность и предоставил читателям в то же время почувствовать идеалы «сквозь те отрицательные, мрачные краски, какими <он> изображает печальные явления нашей жизни» (№ 87). Меньшиков, признавая жизненную правду чеховских произведений, полагал, что изображенная им «черта дряблости и безволия русского человека» не заслуживает «ни закрепления, ни увековечивания» (стр. 156). «Как капля точит камень, г. Чехов точит русское общество внушениями, что оно ни на что не годится, что оно сгнило до корня. Средства у г. Чехова большие: сила таланта, глубокая вдумчивость и знание русского человека». В результате, по мнению критика, талант Чехова приносит вред, ибо «человек, которому доказали, что он безнадежно погиб, что ему — „крышка“ <…> — уже не может подняться» (М. О. Меньшиков. Критические очерки. СПб., 1899, стр. 150).

Многие критики писали об индифферентизме и пессимизме Чехова, ссылаясь на «Рассказ неизвестного человека». При этом обычно ставился знак равенства между Орловым и «неизвестным человеком», и чеховская повесть воспринималась как реквием целому поколению, лишенному будущего: «…Наши современники — или немощные духом и плотью мечтатели, или пошлые эгоисты. Одних борьба за идею разбивает в прах, другие — заранее смеются и над борьбой и над идеей», — писал Иванов, полагая, что Чехов полностью разделяет слова Орлова «Нашему поколению — крышка. С этим мириться нужно» (И. И. Иванов. Заметки читателя. — «Русские ведомости», 1893, № 82, 25 марта). Свою мысль о том, что Чехов в «Рассказе неизвестного человека» дал изображение опустошенной, равнодушной, зараженной иронией интеллигенции, пришедшей на смену «лишним людям» и народникам, Иванов развивал и в статье «Заметки читателя (Современный герой)» («Артист», 1894, № 1, стр. 100).

Сближая «неизвестного» с Орловым и Скабичевский, полагая, что такие «дилетанты идеалисты», как «неизвестный человек», представляют чуть ли не большее зло, чем Орлов и ему подобные: «последние играют в открытую и, по крайней мере, никогда не обманывают. Дилетанты же, суя вам в руку грязь под видом золота, способны исказить, испортить всякое дело» («Новости и биржевая газета», 1893, № 94, 8 апреля).

С. А. Венгеров утверждал, что Чехов «сводит к какому-то пустому месту революционное движение, но еще злее выставлена в этом же рассказе среда противоположная. Это-то общественно-политическое безразличие и дает ему ту объективную жесткость, с которою он обрисовал российских нытиков» («Антон Чехов. Литературный портрет». — «Вестник и библиотека самообразования», 1903, № 33, стр. 1371).

Ю. Николаев в статье «Нигилисты. А. П. Чехов. „Рассказ неизвестного человека“» («Московские ведомости», 1893, №№ 62, 83, 4 и 25 марта) увидел в главных героях повести — «неизвестном человеке» и Орлове — выражение двух распространенных в обществе форм нигилизма: принципиального и житейского, подчеркивая родственную близость этих форм (№ 62).

Больше всего нареканий вызвал у критиков образ «неизвестного человека».

Николаев высказал неодобрение по поводу накинутого Чеховым «флера» на историю героя повести: «Надо было прямо сказать, что он, „неизвестный человек“ — анархист, что в этом, в анархизме, заключалось то „дело“, которого „серьезным врагом“ был отец Орлова» (№ 62). Николаев полагал, что Чехов должен был показать «историю возрождения души» своего героя, привести его к «незыблемым основам» государства и веры, к признанию христианской морали (№ 83). Точку зрении Николаева разделял и М. Южный. «Но беда в том, — утверждал он, — что именно эту-то задачу автор совершенно как будто потерял из вида и лишь временами, случайно и без всякой связи с общим рассказом сообщает разные отрывочные сведения о душевных настроениях „неизвестного человека“, так что к концу рассказа главная мысль, которая должна бы выступать на первое место, вовсе забыта» («Гражданин», 1893, № 89, 2 апреля).

Свою неудовлетворенность образом главного героя повести высказали Меньшиков в упоминавшейся уже книге и Головин в книге «Русский роман и русское общество». Отмечая сходство «неизвестного человека» с героями-неудачниками 40-х годов, Головин указывал при этом на существенный недостаток чеховского героя. Это, с его точки зрения, «отсутствие психической цельности». «Он остается, — пишет Головин, — нам неизвестен до конца, как не узнаем мы и мотивов его ненависти к сановнику…» (стр. 461).

В. М. Шулятиков утверждал в статье «Восстановление разрушенной эстетики», что развенчание «неизвестного человека» — основная задача Чехова («Очерки реалистического мировоззрения», СПб., 1904, стр. 617). По словам Шулятикова, писатель рассказывает историю обычного для «рыцаря на час» опошления. А на фоне пробудившихся «мещанских» настроений героя неизбежно складывается апология индивидуализма, провозвестником которого, с точки зрения Шулятикова, являлся Чехов.

Г. Качерец, автор книги «Чехов. Опыт» (М., 1902), видел в героях, подобных «неизвестному», «куриц с орлиными крыльями». Критик противопоставлял чеховским героям великих деятелей прошлого — Чернышевского, Некрасова, Щедрина и с этой меркой подходов к «неизвестному человеку» (стр. 65–68). «Инвалида, представителя изверившейся, обанкротившейся эпохи» видел в «неизвестном человеке» И. В. Джонсон (И. В. Иванов), автор статьи «В поисках за правдой и смыслом жизни (А. П. Чехов)» («Образование», 1903, № 12, стр. 25).

Наибольшей удачей писателя, по общему признанию, было описание жизни чиновника Орлова и его окружения.

С точки зрения М. Южного, именно здесь проявился чеховский талант: «Очевидно, автор не только внимательно и пристально наблюдал эту жизнь и хорошо изучил ее, но и глубоко и долго задумывался над ней и проник в тайный ее смысл. Выхватив из этой жизни четырех разнообразных представителей <…> автор заставляет их на себе, как в фокусе, сосредоточить всю жалкую и гадкую сущность петербургской жизни, и впечатление получается прямо неотразимое…» («Гражданин», 1893, № 95, 8 апреля). В очерке «А. П. Чехов» Гольцев писал: «„Рассказ неизвестного человека“ дает нам замечательно удачную картину известной части петербургского бюрократического мира» («Русская мысль», 1894, № 5, стр. 50). Иванов находил, что яркие, живые характеры в чеховской повести — Орлов и его приятели — это выхваченные из жизни «типы современной пошлости и нравственного упадка» («Русские ведомости», 1893, №№ 82, 25 марта). Это мнение разделял Волынский («Северный вестник», 1893, № 5). Е. А. Ляцкий в статье «А. И. Чехов и его рассказы. Этюд» («Вестник Европы», 1904, № 1, стр. 150) отметил, что хотя характер Орлова получился живым, сатира на петербургское общество «вышла бледной».

В книге Волжского (А. С. Глинки) «Очерки о Чехове» (СПб., 1903) была предпринята попытка классифицировать героев Чехова, причем автор утверждал, что в «Рассказе неизвестного человека» «отражаются все основные лучи чеховского творчества» (стр. 105) и поэтому присутствуют разновидности его важнейших типов: сознательно равнодушных, бессознательно равнодушных, беспокойно-ищущих.

И. В. Джонсон расценивал появление повестей «Палата № 6» и «Рассказ неизвестного человека» как новый этап творчества Чехова, когда писатель, с его точки зрения, начал выходить «из роли постороннего созерцателя» («Образование», 1903, № 12, стр. 25–20).

В некоторых работах указывалось на связь «Рассказа неизвестного человека» с творчеством других писателей — Толстого (М. Южный), Тургенева (Волжский).

Одновременно с «Рассказом неизвестного человека» в «Русской мысли» печаталась повесть П. Д. Боборыкина «Наши люди». Это обстоятельство главным образом и вызвало сопоставление современниками двух произведений. В. В. Билибин писал А. С. Лазареву (Грузинскому) 25 марта 1893 г.: «…Рассказ Чех<ова> в„Р<усской> м<ысли>“ слаб и непонятен. Хороши лишь характеристики в первой половине. Боборыкинские лакеи тоже слабы и скучны» (ГБЛ, фонд Л. М., 27^А, 3). В письме Н. С. Лескова к Гольцеву от 26 апреля 1893 г. также говорится о повестях Чехова и Боборыкина: «Рассказ Чехова превосходен, и у Боборыкина изучение всего холопства превосходно, но… повествования нет. Тем не менее это оч<ень> любопытно» (сб. «Памяти Виктора Александровича Гольцева», М., 1910, стр. 252). Боборыкин, сопоставив свою повесть с «Рассказом неизвестного человека» и признав достоинства чеховской повести, посчитал, однако, что Чехов проигрывает при этом сравнении. Он писал Гольцеву 27 февраля 1893 г.: «Мы встретились с Чеховым в лакейской сфере; но его „человек“ фиктивный и только повод и передаточный орган самого автора; а у меня — настоящие „люди“. Не знаю — куда он придет; но вещь хорошая и ловко поднимающая внешний интерес для читателей» (ГБЛ, ф. 77, оп. 1, ед. хр. 45).

В начале 900-х гг. появились первые критические отзывы о повести марксистских критиков. А. В. Луначарский сожалел, что Чехов не показал активно действующих героев, что творчеству писателя не хватает ярких красок, веры в жизнь. Так, в рецензии на книгу Волжского «Очерки о Чехове» («Образование», 1903, № 9, стр. 85–91) Луначарский писал о том, что творчество Чехова пессимистично, ему не хватает жизненной бодрости и доказательством этому может служить «Рассказ неизвестного человека»: «…Вот „неизвестный человек“ <…> вызвал восторг жаждущей света женщины, в его „деле“ она нашла смысл и радость и воскликнула: „вербуйте меня“, а тот же „неизвестный человек“ поет: „хочется прожить жизнь бодро, осмысленно, красиво…“. Но ведь она была у него, эта жизнь! Но его потянуло „к обывательщине“, явилось пристрастие „к юбкам, кастрюлькам, пеленкам“» (стр. 90).

Позже Луначарский признал, что он недооценивал значения Чехова для пробуждения сознания читателей.

При жизни Чехова «Рассказ неизвестного человека» был переведен на сербскохорватский язык.

Стр. 148. Что день грядущий мне готовит? — Строка из «Евгения Онегина» Пушкина, гл. 6, строфа 21; слова арии Ленского в опере П. И. Чайковского «Евгений Онегин» (1878), Чехов в творчестве композитора особенно выделял эту оперу: «…Я ужасно люблю его музыку, особенно „Онегина“» (из письма к Суворину 15 октября 1889 г.).

Стр. 149. …бессмертные существуют только во французской академии. — Французская Академия существует с 1635 г. в составе 40 членов, на место скончавшегося академика тотчас избирается новый. Поэтому за ней закрепилось шутливое название «академия бессмертных».

Стр. 150. Старик Катон женился на молоденькой и все-такипродолжал считаться суровым постником и блюстителем нравов — Катон Марк Старший (234–149 до н. э.), овдовев, жил вместе с семьей взрослого сына и имел наложницу-рабыню. Когда Катон увидел, что сыну неприятно его поведение, он женился на дочери писца. На вопрос сына — чем он огорчил Катона, если тот решился ввести в дом молодую мачеху, Катон ответил: «Все, что ты делаешь, мне нравится, но я хочу иметь больше себе детей, а государству граждан подобных тебе» (Плутарх. Жизнь и дела знаменитых людей древности. Т. 4, гл. 24. М., 1891, стр. 345–348).

Стр. 155. …обедали у Контана или Донона — дорогие рестораны в Петербурге.

…плодитися и размножатися, аки кедры, ливанстие — «Плодитися и размножатися» — по библейскому преданию, слова бога, обращенные к Адаму и Еве. Библия, Книга Бытия, гл. 1, ст. 22 и гл. 9, ст. 7. «Кедры ливанстие» — Псалтирь, псалом 103, ст. 16 («кедры ливанстие их же еси насадил»).

Чему посмеяхомся, тому же и послужиша. — Очевидно, перифраз пословицы «Чему посмеешься, тому поработаешь». — В. Даль. Пословицы русского народа. М., 1892, стр. 970.

Стр. 156. …нарушать седьмую заповедь — Седьмая заповедь Моисеева: «Не прелюбы сотвори» — Библия, Кн. Исход, гл. 20, ст. 14.

Стр. 157. …если мне когда-нибудь понадобится освобождать Болгарию — Имеется в виду герой романа Тургенева «Накануне» (1860) болгарин Инсаров.

Стр. 177. Мы, женщины, не можем сметь свое суждение иметь. — Измененная реплика Молчалина: «В мои лета не должно сметь свое суждение иметь» (А. С. Грибоедов. «Горе от ума». Действие 3, явление 3).

Стр. 185. …заиграл Лебединую песню Сен-Санса. — Сен-Санс Камиль (1835–1921), французский композитор, пианист, дирижер, общественный деятель. Его музыкальная пьеса «Лебедь» входит в оркестровую сюиту «Карнавал животных».

Стр. 189. Я, подобно библейскому силачу, поднял на себя Газские ворота. — Имеется в виду Самсон, поднявший и перенесший ворота города Газы. — Библия. Книга судей израилевых, гл. 16, ст. 3.

Стр. 190. В какой-то повести Достоевского старик топчет ногами портрет своей любимой дочери. — Речь идет о старике Ихменеве, герое повести «Униженные и оскорбленные» (1861) Достоевского, ч. I, гл. 13.

Стр. 191. Разбойник, висевший на кресте — Евангелие от Луки, гл. 23, ст. 39–43.

Стр. 195. …вспомнилась мне почему-то мелодрама «Парижские нищие», которую я раза два видел в детстве. — Мелодрама «Парижские нищие» (авторы Э. Бризбар и Э. Ню) в пер. с французского шла в 70-е годы в Таганроге.

Стр. 199. Я подолгу стоял у могилы Кановы — Канова Антонио (1757–1822), известный итальянский скульптор, представитель классицизма.

А в дворце дожей меня все манило к тому углу, где замазали черною краской несчастного Марино Фальеро. — Марино Фальери (1274–1355), венецианский дож, казненный за организацию заговора с целью создания в Венеции демократической республики.

Стр. 203. …было дело под Полтавой…— Первая строка из стихотворения И. Е. Молчанова (1809–1881), которое широко распространилось как песня.

Стр. 212. Что за комиссия, создатель, быть малой дочери отцом! — Несколько измененные слова Фамусова из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» (действие 1, явление 10): «Что за комиссия, создатель, Быть взрослой дочери отцом!»

Стр. 385. (варианты)…заиграл бетховенскую квазифантазию — Известна как «Лунная соната» (1801) Л. Бетховена.

Стр. 385. (варианты)…сыграл две пьесы Чайковского: «Баркароллу» и, кажется, «Подснежник». — Входят в цикл «Времена года» (1876) П. И. Чайковского.

Стр. 391. (варианты)…у Тургенева кто-то говорит: «И да поможет господь всем бесприютным скитальцам!» — Слова автора в эпилоге романа «Рудин» (1856).

ВОЛОДЯ БОЛЬШОЙ И ВОЛОДЯ МАЛЕНЬКИЙ

Впервые — «Русские ведомости», 1893, № 357, 28 декабря, стр. 2–3. Подпись: Антон Чехов.

Включено в сборник «Повести и рассказы» (М., 1894; 2-е изд. — М., 1898).

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. VIII, стр. 134–148.

Редакция «Русских ведомостей» при печатании рассказа сократила чеховский текст, не согласовав изменения с автором. В связи с этим Чехов писал В. А. Гольцеву 28 декабря 1893 г., в день публикации: «Ах, мой рассказ в „Русских ведомостях“ постригли так усердно, что с волосами отрезали и голову. Целомудрие чисто детское, а трусость изумительная. Выкинь они несколько строк — куда бы ни шло, а то ведь отмахнули середину, отгрызли конец, и так облинял мой рассказ, что даже тошно. Ну допустим, что он циничен, но тогда не следовало его вовсе печатать, или же было бы справедливо сказать хоть слово автору, или списаться с автором, тем более ведь, что рассказ не попал в рождеств<енский> номер, а был отложен на неопределенное время».

Весной 1894 г. Ж. Легра послал переведенный им рассказ в «Revue Bleu», однако писатель просил Легра не публиковать его: «Если Вы уже перевели „Володю большого и Володю маленького“, то не торопитесь печатать. Дело в том, что редакция „Русских ведомостей“ из трусости и целомудрия многое выпустила из этого рассказа. Я пришлю Вам рассказ in toto. Непременно пришлю. Еще лучше, если поскорее Вы напишете мне, что этот рассказ Вами еще не напечатан» (письмо от 27 марта 1894 г.). Доцензурный текст рассказа (в полном виде или в виде вариантов) был Чеховым отправлен: «Благодарю за дополнения к рукописи „Володи большого и Володи маленького“, которые Вы мне послали», — писал Легра Чехову 6 мая 1894 г. (оригинал на французском языке — ГБЛ).

В издании писем Чехова под ред. М. П. Чеховой Легра, комментируя письмо к нему от 27 марта 1894 г., писал: «Перевод „Володи большого и Володи маленького“ не появился. Редакция „Revue Bleu“ отклонила этот рассказ, потому что не нашла его интересным» (Письма, т. IV, стр. 299–300). Судьба посланных Чеховым дополнений и полный текст перевода Легра неизвестны. Архив Легра находится в Дижонском университете, однако названные материалы в нем не выявлены.

Готовя рассказ для сборника, Чехов внес ряд исправлений, сокращений и добавлений. Так, в «Русских ведомостях» не было сцены катания монашенки на тройке и размышлений Софьи Львовны в связи с этим. В сборнике прибавлено несколько реплик Софьи Львовны во время ее свидания с Володей маленьким, в частности, о ее стремлении к новой жизни. Небольшие, но существенные изменения, внесенные Чеховым в описание чувств Софьи Львовны во время свидания, подчеркнули искренность ее переживаний.

Подготавливая рассказ для собрания сочинений, Чехов сделал несколько стилистических исправлений и сокращений. Был снят, в частности, отрывок, содержащий резкое осуждение героиней своего мужа и отца, виноватых в ее неудачной судьбе.

Отзывы о рассказе были немногочисленны. И. И. Островский (товарищ Чехова по Таганрогской гимназии) писал Чехову 11 августа 1894 г.: «Я читал все, что Вы за последние два года печатали в „Русск<ой> мысли“, „Русс<ких> вед<омостях>“ и „Артисте“. Все (за исключением „Володи большого и Володи маленького“) произвело самое приятное впечатление на меня так же, как и на моих знакомых, читающих Вас» (ГБЛ). С. А. Андреевский отнес «Володю большого и Володю маленького» к рассказам, которые «в новых тонких варьянтах затрагивают амурные вопросы» («Новая книжка рассказов Чехова». — «Новое время», 1895, № 6784, 17 января). В. Альбов в статье «Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова…» говорил, что многие персонажи Чехова, «мелькнув светлой точкой», снова сливаются «с окружающей пошлостью. Такова, например, Софья Львовна» («Мир божий», 1903, № 1, стр. 92). Восторженную оценку всем произведениям, включенным в сборник «Повести и рассказы», в том числе и этому рассказу, дал И. Е. Репин в письме к Чехову от 13 февраля 1895 г. (И. Е. Репин. Письма к писателям и литературным деятелям. 1880–1929. М., 1950, стр. 122).

Переводчица Луиза Флакс просила у Чехова разрешения издать переводы на немецкий язык нескольких его рассказов, в том числе «Володя большой и Володя маленький», под названием «Russische Liebelei» (15 апреля 1896 г. — ГБЛ). Ответ Чехова неизвестен.

При жизни Чехова рассказ был переведен на немецкий, венгерский, сербскохорватский, словацкий и шведский языки.

Стр. 216. …благословлял его на дальнейшее, как Державин Пушкина — имеется в виду известный эпизод 8 января 1815 г. на экзамене в Царскосельском лицее.

Стр. 223. Отчего это вам так вдруг науки захотелось? А, может, хотите конституции? Или, может, севрюжины с хреном? — Имеются в виду сатирические фразы М. Е. Салтыкова-Щедрина: «Чего-то хотелось: не то конституций, не то севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать» (М. Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. Т. 12, М., 1971, стр. 295).

Стр. 224. Тара…ра…бумбия…— запел он вполголоса. — Возможно, это русская транскрипция припева известной французской песенки — своеобразного гимна парижского полусвета конца XIX в.: Tha ma га bourn die… (см. в кн.: A. Langux. Amours 1900. Paris, 1961, стр. 198).

ЧЕРНЫЙ МОНАХ

Впервые — «Артист», 1894, № 1 (ценз. разр. 5 января), стр. 1-16. Подпись: Антон Чехов.

Включено в сборник «Повести и рассказы» (М., 1894; изд. 2-е — М., 1898).

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. VIII, стр. 83-121, с исправлением: стр. 242, строка 42: Соображения вместо: Соображение (по журналу «Артист» и первому изданию сб. «Повести и рассказы»).

«Черный монах» был написан в Мелихове летом 1893 г. 28 июля 1893 г. Чехов сообщал А. С. Суворину: «Написал я также повестушку в 2 листа „Черный монах“. Вот если бы Вы приехали, то я дал бы Вам прочесть». О том, что он написал «небольшую повестушку», Чехов сообщил также Н. А. Лейкину 4 августа 1893 г. и В. А. Гольцеву 22 августа 1893 г. Можно предполагать, что Чехов работал над рассказом и осенью 1893 г., так как в Записной книжке писателя (№ 2, стр. 12) имя «Поликрат», встречающееся в «Черном монахе», идет после записи адреса петербургской гостиницы «Россия», с указанием стоимости номера в месяц (20 р.). В письме к брату Александру Павловичу 4 сентября 1893 г. Чехов просил присмотреть ему подходящую гостиницу в Петербурге и узнать о цене номеров. Ал. П. Чехов ему ответил 17 сентября 1893 г. (Письма Ал. Чехова, стр. 286).

Как видно из письма Чехова Суворину от 18 августа 1893 г., последний предполагал напечатать «Черного монаха» в «Новом времени», но Чехов не согласился, «потому что решил не давать в газеты рассказом с „продолжение следует“». А 18 декабря 1893 г. писал тому же адресату: «В янв<арской> книжке „Артиста“ найдете изображение одного молодого человека, страдавшего манией величия; называется эта повесть так: „Черный монах“». «Это рассказ медицинский, historia morbi», — сообщал Чехов и М. О. Меньшикову 15 января 1894 г.

«Черный монах» был отдан в «Артист» после настоятельных просьб редактора-издателя этого журнала Ф. А. Куманина. В письме от 22 сентября 1893 г. Куманин умолял Чехова поддержать журнал: «Обращаюсь к Вам с усердной просьбой — помогите», «если у Вас есть что-нибудь готовое для другого журнала, дайте нам», «бога ради, не откажите» (ГБЛ).

И. Л. Леонтьев (Щеглов) вспоминал о своем разговоре с Куманиным вскоре после получения последним чеховского рассказа. На вопрос Леонтьева (Щеглова) — дал ли Чехов что-нибудь «Артисту» — Куманин «редакторски спесиво надулся» и ответил следующее: «— Дал, положим, рассказец; но вещь, признаться, не из важных. Очень водянистая и неестественная. — И добавил: — „Но знаете, все-таки Чехов — имя… Неловко не напечатать!..“»

«Когда вышла книжка „Артиста“ с помянутым рассказом Чехова, — пишет Леонтьев (Щеглов), — я прямо ахнул: это был „Черный монах“, т. е. квинт-эссенция тончайшей поэзии и творческой проникновенности! Ф. А. Куманину нельзя было отказать в известной чуткости, ни в здравом смысле, но он был слишком „толстокож“ и не его носу было почувствовать такую тонко-сложную вещь, как „Черный монах“» (И. Щеглов. Обида непонимания. — «Биржевые ведомости», 1910, № 11517, 16 января).

16 декабря 1893 г. Чехов заключил с правлением товарищества И. Д. Сытина договор на издание сборника своих рассказов (см. вступит. статью к тому^*). «Черный монах» предполагалось издать отдельно, однако это издание не было осуществлено.

При подготовке сборника и собрания сочинений Чехов сделал небольшие стилистические изменения в тексте рассказа.

Еще 20 октября 1892 г. к Чехову обратился В. Л. Кигн (Дедлов) с просьбой разрешить его приятелю Н. А. Боратынскому, издателю газеты «Оренбургский край», перепечатку некоторых чеховских вещей. Боратынский такое разрешение получил, и между ним и Чеховым началась переписка. В одном из писем 1894 г. Боратынский благодарил за присланную книгу рассказов — очевидно, сборник «Повести и рассказы» (1894) — и сообщил, что Кигн советовал ему просить у Чехова для перепечатки «Черного монаха». «В бытность здесь Владимира Людвиговича <Кигна> мы много толковали с ним о Ваших произведениях, восхищались ими и „присудили“ Вам первое место в русской художественной литературе. В последние полтора года я еще более убедился, что мы судили правильно. Я доволен <…> отношением к Вашим худож<ественным> работам <…> нашего подрастающего поколения, оно Вас любит и все Ваши рассказы читает с большим восторгом» (ГБЛ).

5 сентября 1894 г. Чехов писал Кигну: «Ваш знакомый Н. А. Боратынский <…> как-то просил у меня разрешения перепечатать моего „Черного монаха“, я дал сие разрешение, но вот уже прошло много месяцев, а „Монах“ не появляется на страницах „Края“. Уж не цензура ли?» 27 октября 1894 г. Кигн ответил Чехову: «Сейчас получил от <…> Боратынского письмо. Он пишет, что Вашего разрешения перепечатать „Черного монаха“ не получил, так что Ваше предположение, что тут не без цензуры, может быть некоторым образом и основательно. Я сообщил Боратынскому, что Вы перепечатку разрешаете…» (ГБЛ). «Черный монах» был опубликован в газете «Оренбургский край» (1894, №№ 271, 274, 277, 278 от 30 октября и 6, 13, 16 ноября).

Однако против перепечатки «Черного монаха» возражал Куманин, ссылаясь на то, что эта публикация «была сделана тотчас после выхода книжки „Артиста“» (письмо к Чехову от 25 ноября 1895 г. — ГБЛ). После смерти Куманина его вдова, О. К. Куманина, продолжавшая издательские дела мужа, просила у Чехова разрешения поместить «Черного монаха» в журнале «Читатель» (письма от 9 и 21 октября 1896 г. — ГБЛ). Чехов ответил отказом (см. письмо Куманиной к Чехову от 22 октября 1896 г.).

В «Черном монахе» отразились некоторые впечатления мелиховской жизни. По свидетельству брата, Чехов в Мелихове с увлечением занимался садоводством: «С самого раннего утра <…> он выходил в сад и подолгу осматривал каждое фруктовое дерево, каждый куст, подрезывал его или же долго просиживал на корточках у ствола и что-то наблюдал» (Вокруг Чехова, стр. 244). М. Л. Чехов рассказал и о том, какие конкретные события и впечатления отразились в рассказе «Черный монах». В Мелихово часто приезжали И. Н. Потапенко и Л. С. Мизинова. В такие дни «Лика садилась за рояль и начинала петь входившую тогда в моду „Валахскую легенду“ Брага <…>. В этой легенде больная девушка слышит в бреду доносящуюся до нее с неба песнь ангелов, просит мать выйти на балкон и узнать, откуда несутся эти звуки <…>

Антон Павлович находил в этом романсе что-то мистическое, полное красивого романтизма. Я упоминаю об этом потому, что романс имел большое отношение к происхождению его рассказа „Черный монах“» (Вокруг Чехова, стр. 257–258).

Чехов писал Л. А. Авиловой 1 марта 1893 г.: «Я живу в деревне. Постарел, одичал. У меня по целым дням играют и поют романсы в гостиной рядом с моим кабинетом, и поэтому я постоянно пребываю в элегическом настроении».

М. П. Чехов вспоминал о бывшем в Мелихове разговоре, касающемся происхождения миражей, также имеющем отношение к творческой истории «Черного монаха». «Заговорили <…> о мираже, о преломлении лучей солнца через воздух и так далее, и в результате возник вопрос: может ли и самый мираж преломиться в воздухе и дать от себя второй мираж? Очевидно, может. А этот второй мираж может дать собою третий мираж, третий — четвертый и так далее, до бесконечности. Следовательно, возможно, что сейчас по вселенной гуляют те миражи, в которых отразились местности и даже люди и животные еще тысячи лет тому назад. Не на этом ли основаны привидения?» (Вокруг Чехова, стр. 258).

Судя по письмам того периода и по воспоминаниям современников, Чехов во время работы над «Черным монахом» испытывал чувства внутреннего беспокойства, тревоги, неудовлетворенности жизнью. «Я немедленно прикатил бы к Вам в Петербург — такое у меня теперь настроение, но в 20 верстах холера…» — писал он Суворину 28 июля 1893 г. Писатель жаловался на «смертную тоску по одиночеству» и «отвратительное психопатическое настроение». Однако, когда Суворин, ссылаясь на мнение своей жены, высказал предположение, что в Коврине писатель изобразил самого себя, Чехов ответил ему: «Кажется, я психически здоров. Правда, нет особенного желания жить, но это пока не болезнь в настоящем смысле, а нечто, вероятно, переходное и житейски естественное. Во всяком разе если автор изображает психически больного, то это не значит, что он сам болен. „Черного монаха“ я писал без всяких унылых мыслей, по холодном размышлении. Просто пришла охота изобразить манию величия. Монах же, несущийся через поле, приснился мне…» (25 января 1894 г.).

По словам М. П. Чехова, «в Мелихове у Антона Павловича, вероятно, от переутомления расходились нервы — он почти совсем не спал. Стоило только ему начать забываться сном, как его „дергало“. Он вдруг в ужасе пробуждался, какая-то странная сила подбрасывала его на постели, внутри у него что-то обрывалось „с корнем“, он вскакивал и уже долго не мог уснуть» (Вокруг Чехова, стр. 257). В один из таких дней увидел Чехов «страшный», по его словам, сон про черного монаха. «Впечатление черного монаха, — вспоминает М. П. Чехов, — было настолько сильное, что брат Антон еще долго не мог успокоиться и долго потом говорил о монахе, пока, наконец, не написал о нем свой известный рассказ» (там же, стр. 260).

И. И. Ясинский, в воспоминаниях которого вообще имеются преувеличения и видна тенденция — подчеркивать свое влияние на Чехова, утверждает, что именно он натолкнул Чехова на замысел «Черного монаха», и ссылается при этом на самого Чехова: «— Вы мне как-то рассказывали о каком-то адвокате, — признавался мне Чехов, — который страдал тем, что мушволант[17] разрастались по временам в целую призрачную тень. Никогда не следует делиться нам друг с другом своими замыслами; положим, у Вас был не замысел, а факт в запасе, но видите, я из такого факта сочинил целое произведение. Я подложил под этот факт медицинскую теорию» (Иер. Ясинский. Роман моей жизни. М. — Л., 1926, стр. 268).

Н. А. Худекова, жена редактора «Петербургской газеты» С. Н. Худекова, полагала, что мысль о «Черном монахе» возникла у Чехова после посещения имения ее мужа, который считался известным любителем-садоводом. По словам Худековой, Чехов, приобретя Мелихово, всерьез заинтересовался садоводством и, беседуя с Худековым, «спрашивал и о прививках, и про окулировки», наблюдал «дым, стелющийся по питомнику от костров, которые разводили для предохранения растений от весенних морозов»; «Чехов, как сам говорил потом, тогда же задумал своего „Черного монаха“, полного вдохновения и жуткой красоты» (Н. Х-кова. Мои воспоминания о Чехове. — «Петербургская газета», 1914, № 178, 2 июля).

По свидетельству М. П. Чехова, слова кричавшего на нерадивых рабочих и распекавшего их Песоцкого в «Черном монахе» появились под влиянием рассказов друга чеховской семьи флейтиста А. П. Иваненко, который вспоминал, как его отец, владелец хутора на Украине, вечно недовольный, выходил на крыльцо и кричал: «Черти! Пересквернили, перепоганили, перемерзили! Пропал сад! Погиб сад!» («Антон Чехов и его сюжеты». М., 1923, стр. 108).

Время работы над «Черным монахом» совпало с периодом острого интереса Чехова к психиатрии. В Мелихове Чехов сблизился с доктором В. И. Яковенко, известным психиатром, основателем и директором лучшей в России в конце XIX в. психиатрической лечебницы, находившейся в селе Мещерском Подольского уезда. Т. Л. Щепкина-Куперник пишет в книге «Дни моей жизни» (М., 1928) о Чехове: «Одно время он очень увлекался психиатрией (как раз он писал для „Артиста“ рассказ „Черный монах“) и серьезно говорил мне:

— Если хотите сделаться настоящим писателем, кума, — изучайте психиатрию, это необходимо» (стр. 317).

«Чтобы решать вопросы о вырождении, психозах и т. п., надо быть знакомым с ними научно», — писал Чехов Е. М. Шавровой 28 февраля 1895 г. Упрекая Шаврову, в рассказе которой медицинские вопросы затронуты без должного понимания, Чехов замечает: «Предоставьте нам, лекарям, изображать калек и черных монахов».

Возможно, в творческом сознании автора «Черного монаха» как-то преломилось и восприятие в России произведений немецкого писателя Макса Нордау. Весной и летом 1893 г. в прессе широко обсуждалась книга «Вырождение», в которой Нордау утверждал, что интеллигенция всех стран переживает увлечение явно-психопатическими произведениями — как в области художественной литературы, так и в области философии. По мысли Нордау, это вызвано болезнью века — вырождением, ненормальными условиями жизни, переутомлением и т. д. Книга Нордау вызвала многочисленные отклики, о ней писали Н. К. Михайловский («Русская мысль», 1893, № 4, стр. 176–208), И. И. Иванов («Русские ведомости», 1893, № 147, 31 мая), З. А. Венгерова («Новости и биржевая газета», 1893, № 189, 13 июля). Одна из глав книги Нордау называлась «Гений и толпа», где, в частности, говорилось: «В глазах каждого одаренного благородной душой человек толпы есть „презренное существо“»; «Удел избранных людей — мыслить и желать…» (стр. 20, 21. — Ср. слова черного монаха — стр. 242, строки 10–16, 40–42).

Чехов критически относился к Нордау и к теории вырождения (см. его письма Суворину 27 марта 1894 г. и Шавровой 28 февраля 1895 г.).

В библиотеке Чехова находилась книга Н. Минского «При свете совести. Мысли и мечты о цели жизни» (СПб., 1890). Минский в этой книге проповедовал философско-религиозную систему «меонизма», т. е. несуществующего, расценивая стремление человека к идеальному как его желание познать бога, растворенного во вселенной. Некоторые положения трактата близки мыслям Нордау. «Болезнь, называемая в науке манией величия, по отношению к нашему времени не есть мания или болезнь, а всем общее естественное следствие высшей культуры, созревший плод самолюбия» (стр. 11) — утверждал Минский.

Об интересе Чехова к философии Марка Аврелия, упоминаемого в рассказе, см. в примечаниях к «Палате № 6» (стр. 447 наст. тома).

Рассказ привлек большое внимание современников Чехова.

Меньшикова более всего поразила чрезвычайно убедительно изображенная в чеховском рассказе психическая болезнь героя. «Монах меня ужаснул, — признавался он Чехову 1 февраля 1894 г., — неужели бывают такие галлюцинации? Вам, как доктору, конечно, лучше это знать, но не мешает знать об этом и изнервленной, изнеможенной нашей учащейся молодежи» (ГБЛ). Отец Сергий (С. А. Петров) писал Чехову 8 мая 1897 г.: «Прочитал Вашего Монаха и, право, чуть с ума не сошел» (ГБЛ). «„Черного монаха“ получил. Спасибо большое. Прочел я его с большим интересом, но он мне не так понравился (не общим замыслом — он хорош), как „Бабье царство“», — сообщал Чехову 5 февраля 1894 г. И. И. Горбунов-Посадов (ГБЛ). М. В. Киселева, поблагодарив Чехова за присланную книгу, писала: «Да наградят Вас боги и да внушат Вам и еще как-нибудь утешить меня присылкой хотя бы „Черного монаха“ — вещи, которую я ужасно люблю» (письмо 1895 г. — ГБЛ).

Очень нравился «Черный монах» Л. Н. Толстому. 2 апреля 1894 г. в беседе с Г. А. Русановым он сказал, что «„Черный монах“ — прелесть» (Н. Н. Гусев. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого. 1891–1910. М., 1960, стр. 130). Русанов в письме к Чехову 14 февраля 1895 г. привел этот отзыв: «О „Черном монахе“ Лев Николаевич с живостью и с какою-то особенною нежностью сказал: „Это прелесть! Ах, какая это прелесть!“» (Записки ГБЛ, вып. 8, стр. 58–59). В том же письме Русанов назвал «Черного монаха» среди произведений, причисляемых им самим к «перлам русской литературы». При делении лучших рассказов Чехова на два сорта Л. Н. Толстой отнес «Черного монаха» к первому (письмо И. Л. Толстого к Чехову 25 мая 1903 г. — ГБЛ).

В. Э. Мейерхольд писал Чехову в конце декабря 1901 г.: «Опять перечитываем Вас, Антон Павлович! Опять „Дуэль“, „Палата № 6“, „Черный монах“, „По делам службы“… С этими рассказами связаны воспоминания юности, печальной, но светлой. Опять сдавленные слезы, опять ласки поэзии и трепетное ожидание лучшего будущего…» (ЛН, стр. 443).

Известно, что первые критические отзывы о «Черном монахе» не удовлетворили Чехова. С. Т. Семенов, встретившийся с писателем зимой 1894 г. в редакции «Посредника», вспоминал: «А. П. медленно ходил по кабинету и рассказывал, в чем сущность его рассказа «Черный монах» и как его не поняли. Я не читал тогда рассказа и не мог понять, чем тогда огорчили А. П., но хорошо помню, что он был крайне недоволен таким поверхностным отношением критиков к художественным произведениям» (Чехов в воспоминаниях, стр. 365).

Леонтьев (Щеглов) писал: «Тогда не поняли, какая чудная вещь его „Черный монах“. В особенности профессора обнаружили поразительную близорукость и неблагодарность» (ЛН, стр. 487).

Многие критики расценили рассказ лишь как точное и впечатляющее описание душевной болезни героя, трагически отразившейся на жизни близких людей.

С. А. Андреевский в рецензии на чеховский сборник «Повести и рассказы» (1894) писал: «„Черный монах“ дает нам глубокий и верный этюд психического недуга <…>. Фигуры фанатического помещика-садовода и его слабонервной, симпатичной дочери <…> обрисованы чрезвычайно живо. Роковая размолвка между душевно-здоровыми и душевно-больным приводит к ужасной, по своей бессмысленности, трагедии» («Новое время», 1895, № 6784, 17 января). А. М. Скабичевский также увидел в «Черном монахе» лишь «весьма интересное изображение процесса помешательства». С точки зрения критика, «никакой идеи, никакого вывода читатель из всего этого не выносит» («Новости и биржевая газета», 1894, № 47, 17 февраля).

Г. Качерец полагал, что Чехов «смотрит на людей, рвущихся в идеалу, переполненных жаждой его и страдающих ради него, как на больных душою», поэтому «увлечения, искренность, чистые страсти ему представляются как симптомы близкого душевного расстройства» («Чехов. Опыт». М., 1902, стр. 71–73). Д. М., автор статьи «Журнальные новости» в «Русских ведомостях» (1894, № 24, 24 января), также относил рассказ целиком к «области психиатрии» и в заключение делал вывод: «Очень может быть, что г. Чехов не думал противопоставлять психиатрического рассказа другим своим произведениям, тем не менее согласно его изображению сильное стремление и истинная благородная страсть возможны только в погоне за призраками…»

Волжский (А. С. Глинка) утверждал, что «Черный монах» — типический случай разрешения конфликта идеала и действительности «путем какой-нибудь прекрасной иллюзии» (Волжский. Очерки о Чехове. СПб., 1903, стр. 122).

Ю. Николаев (Ю. Н. Говоруха-Отрок) в статье «Литературные заметки. Современные Поприщины» относил «Черного монаха» к рассказам фантастическим и считал этот опыт неудачей Чехова. Он полагал, что «маленький человек с ущемленным самолюбием — этот характернейший человек нашего времени — мог выразиться гораздо яснее. Ведь Коврин г. Чехова — это тот же Поприщин, только Поприщин, пропитанный духом современности». Коврину, по мысли Николаева, незачем было сходить с ума, так как «всегда найдутся Тани, готовые признать современного Поприщина за „гения“ и „необыкновенного человека“» («Московские ведомости», 1894, № 34, 3 февраля).

Михайловский в статье «Литература и жизнь. Кое-что о г. Чехове» возражал тем, кто видел в «Черном монахе» только экскурс в область психиатрии («Русское богатство», 1900, № 4, стр. 128). Михайловский расценивал появление рассказа как еще одно свидетельство намечающегося перелома в творчестве Чехова. Однако, авторская позиция, выраженная в этом рассказе, казалась Михайловскому недостаточно ясной. «Но что значит самый рассказ? Каков его смысл? Есть ли это иллюстрация к поговорке: „чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало“, и не следует мешать людям с ума сходить, как говорит доктор Рагин в „Палате № 6“? Пусть, дескать, по крайней мере те больные, которые страдают манией величия, продолжают величаться, — в этом счастье, ведь они собой довольны и не знают скорбей и уколов жизни… Или это указанно на фатальную мелкость, серость, скудость действительности, которую надо брать так, как она есть, и приспособляться к ней, ибо всякая попытка подняться над нею грозит сумасшествием? Есть ли„черный монах“ добрый гений, успокаивающий утомленных людей мечтами и грозами о роли „избранников божиих“, благодетелей человечества, или, напротив, злой гений, коварной лестью увлекающий людей в мир болезни, несчастия и горя для окружающих близких и, наконец, смерти? Я не знаю. Но думаю, что как „Палата № 6“, так и „Черный монах“ знаменуют собою момент некоторого перелома в г. Чехове, как писателе; перелома в его отношениях к действительности…» (стр. 132–133).

В. Альбов в статье «Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова…» также связывал идею рассказа «Черный монах» с поисками писателем «общей идеи». «Только мечта и идеал дает цель и смысл жизни, только она делает жизнь радостною и счастливою. Пусть это будет какая угодно мечта, хотя бы бред сумасшедшего, все-таки она лучше, чем эта гнетущая душу действительность» («Мир божий», 1903, № 1, стр. 103).

Ф. Батюшков утверждал, что автор «Черного монаха», не принимая на веру представлений, выработанных прошлыми поколениями, стремится проверить привычные нормы общественной и индивидуальной жизни. «Мы понимаем теперь, — пишет Батюшков, — почему Чехов так настаивал на относительности и подвижности всяких человеческих норм; они суть только ступени к чему-то высшему, далекому от нас, едва предугадываемому нашим сознанием» («О Чехове». — «Санкт-Петербургские ведомости», 1903, № 26, 27 января).

Во всех отзывах о «Черном монахе» внимание критиков сосредоточивалось главным образом на фигуре центрального героя, значении его галлюцинаций. Все остальные персонажи представлялись второстепенными или, как их назвал Михайловский, «подсобными».

Большой интерес вызвал рассказ у зарубежных исследователей и переводчиков.

Ж. Легра увидел в «Черном монахе» сюжет не для повести, а для романа. Легра писал Чехову 9 июня 1895 г.: «Это целый роман нервозного, образованного русского человека». Вторая часть рассказа показалась Легра скомканной, по сравнению с началом, которое «было довольно широко рассказано». Но для того, чтобы писать роман, Чехов, с точки зрения Легра, должен «изменить значительно свою manière, и писать уже не только мелкими, чудно выработанными фразами», а «больше участвовать» в описываемом. По словам Легра, Чехов-новеллист является «жестоким наблюдателем», в романе же надо наблюдать жизнь «с любовью» (ГБЛ).

7 июля 1898 г. Р. Лонг писал Чехову из Лондона: «Если бы Вы дали согласие на перевод Ваших произведений, я предлагаю перевести „Палату № 6“, „Мужиков“, „Черного монаха“ и некоторые рассказы…» (Н. А. Алексеев. Письма к Чехову от его переводчиков. — «Вестник истории мировой культуры», 1961, № 2, стр. 105).

В 1903 г. в Англии вышел сборник «„Черный монах“ и другие рассказы» («The Black Mouk and Other Tales») (см. А. Л. Тове. Переводы Чехова в Англии и США. — «Филологические науки», 1963, № 1, стр. 145). Этот сборник впервые серьезно познакомил англичан с творчеством Чехова. Одновременно с Лонгом журнал «Review of Revieng» в 1898 г. запрашивал Чехова о переводе и выпуске в свет желательных для издания повестей и рассказов, в том числе и «Черного монаха» (ГБЛ).

Переводчица Е. Конерт писала Чехову в 1896 г. о том, что она познакомилась с его рассказами. В особенности ее внимание привлек «Черный монах», и она просила разрешения перевести его на немецкий язык (ГБЛ).

А. Г. Константиниди уведомлял Чехова 29 сентября 1900 г., что редакция одного греческого журнала, «желая представить своим читателям произведения современной русской литературы в греческом переводе», обратилась к нему с просьбой «выбрать таковые из самых талантливых и выдающихся писателей современной России». Константиниди у Чехова перевел «Черный монах», «Пассажир 1-го класса», «Произведение искусства» и «Скрипка Ротшильда» — «в полной уверенности, что греческая читающая публика оценит по достоинству» эти рассказы (ГБЛ).

Посылая свой перевод «Черного монаха» на чешский язык, Елизавета Била писала Чехову 6 мая 1896 г.: «Мне особенно хочется ознакомить нашу публику с вашими произведениями. Пока я перевела для разных чешских газет почти все рассказы из вашей книжки („Орден“, „Детвора“ и др.) и „Черного монаха“» (ЛН, стр. 749).

При жизни Чехова переведено на английский, немецкий, польский, сербскохорватский, финский, французский и чешский языки.

Стр. 230. …запел тихо:

Онегин, я скрывать не стану,

Безумно я люблю Татьяну…

— Слова из арии Гремина в опере П. И. Чайковского «Евгений Онегин» (1878 г., либретто П. И. Чайковского и К. С. Шкловского).

Стр. 232. …разучивали известную серенаду Брага. — «Серенада (Валахская легенда)» итальянского композитора Гаэтано Брага (1829–1907).

Стр. 235. …прочти сначала статью Гоше — В конце 80-х — начале 90-х годов были изданы «Руководство к прививке древесных и кустарных растений». Сост. по сочинениям Гоше (М., газета «Сад и огород», 1889) и книга Н. Гоше «Руководство к плодоводству для практиков». Пер. с нем. с изменениями и дополнениями относительно России. Ч. 1–2 (СПб., А. Ф. Девриен, 1890).

Стр. 242. …в дому Отца Моего обители многи суть. — Евангелие от Иоанна, гл. 14, ст. 2.

Стр. 247. Незаметно подошел Успенский пост — с 1 по 14 августа старого стиля.

Стр. 248. И меня, как Поликрата, начинает немножко беспокоить мое счастье. — Легенда о Поликрате изложена в «Истории» Геродота — см. Геродот. История в 9-ти книгах. Т. I. М., изд. А. Г. Кузнецова, 1888, стр. 237–241, 280–283.

И апостол говорит: постоянно радуйтеся. — «Всегда радуйтеся» — слова апостола Павла из первого послания к солонянам (тоже фессалоникийцам). — «Новый завет», гл. 5, ст. 16.

Стр. 250. Под Ильин день — 20 июля по старому стилю.

Стр. 253. …я — Ирод, а ты и твой папенька — египетские младенцы. — Евангельское сказание об избиении младенцев царем Иродом в Вифлееме (Евангелие от Матфея, гл. 2, ст. 16–19).

БАБЬЕ ЦАРСТВО

Впервые — «Русская мысль», 1894, № 1, стр. 154–189. Подзаголовок: Рассказ. Подпись: Антон Чехов.

Включено в сборник «Повести и рассказы» (М., 1894; изд. 2-е — М., 1898).

Издано отдельно (М., изд. И. Д. Сытина, 1896).

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. VIII, стр. 4-52.

«Бабье царство» было закончено до 25 ноября 1893 г. В письме к А. С. Суворину от этого числа Чехов сообщал о недоразумении, возникшем у него с редакцией «Северного вестника», где настойчиво требовали от него повесть в счет полученного аванса. Чехов вынужден был обратиться к Л. Я. Гуревич с просьбой принять у него аванс обратно. «Сегодня, — писал Чехов, — я получил от Гуревич телеграмму. Просит немедленно выслать ей деньги, так как в субботу предстоит ей большой платеж. А я, как нарочно, написал две повести. Теперь Гуревич скажет, что я нарочно не давал ей ничего, чтобы протянуть время» («две повести» — «Черный монах» и «Бабье царство»).

Существуют разные гипотезы относительно прототипа героини. С. И. Смирнова (Сазонова) записала в дневнике в феврале 1894 г.: «Читала с Н<иколаем Сазоновым> рассказ Чехова „Бабье царство“, где он, по моему разумению, вывел Анну Ивановну Суворину» (ИРЛИ, ф. 285, ед. хр. 23).

П. С. Попов в статье «Прообраз „Бабьего царства“» (в кн.: В творческой лаборатории Чехова. М., 1974) высказывает предположение, что «Бабье царство» навеяно определенными картинами фабричного быта, которые писатель наблюдал в Воскресенске в 1883–1887 годах. Владелица Ивановской суконной фабрики Анна Сергеевна Цурикова после смерти своего мужа, малограмотного человека, стала во главе дела. Сама Анна Сергеевна была женщиной образованной и с претензиями, любила благотворительствовать и была попечительницей той школы, где преподавал брат писателя, И. П. Чехов. К хозяйке фабрики на праздники приходили многочисленные визитеры: местное духовенство, фабричный церковный хор, мастера с фабрики и т. д. Чехов не был лично знаком с Цуриковой, но знал жившего на фабрике учителя С. В. Соловьева, бывал у него, посещал и фабричного фельдшера.

Сохранились черновые наброски к рассказу «Бабье царство» (см. т. XVII Сочинений). Из этих записей видно, что первоначально Чехов задумал произведение, более широкое по объему материала. Действие рассказа должно было продолжаться дольше, чем одни сутки, как это стало в окончательном варианте. Так (судя по черновикам), адвокат бывал в гостях у Анны Акимовны не менее двух раз. Первоначально был задуман образ Сливы, наперсницы или компаньонки Анны Акимовны, с которой она ездила в ресторан, в отдельный кабинет. Не получили развития и намеченные в записях сюжетные линии, касающиеся взаимоотношений Сливы с Лысевичем и лакеем Мишенькой. Упомянутый в черновиках некий Каницын, с лентой Станислава, которого адвокат называет «Ваше превосходительство», очевидно, в дальнейшем получил фамилию Крылин. Значительно большее место по первоначальному замыслу занимали в рассказе Пименов: в черновиках имеются его рассуждения о благотворительности и бедных, есть намек на то, что Пименов знал об отношении к нему Анны Акимовны. Записи, касающиеся Анны Акимовны, тетушки Жужелицы, пошли в рассказ, но иногда в значительно измененном виде.

Слова адвоката Лысевича «Милая, читайте Мопассана» и «Читайте, читайте Мопассана!» напоминают высказывания А. И. Урусова, адвоката, литературного критика, близкого знакомого Чехова. Урусов, обожавший Флобера, однажды, давая автограф, написал под своим портретом по-французски «Читайте Флобера!», что явилось, по воспоминаниям Т. Л. Щепкиной-Куперник, предметом шуток Чехова (Чехов в воспоминаниях, стр. 318).

Готовя рассказ для сборника, Чехов сделал небольшие исправления: изменил в некоторых местах пунктуацию, произвел сокращения. Во втором издании сборника правка также была незначительной. При включении в собрание сочинении Чехов сделал небольшие стилистические поправки.

Отзывы первых читателей были разноречивы. В. В. Билибин восторженно отозвался о рассказе в письме к Н. М. Ежову 17 февраля 1894 г.: «„Бабье царство“ мне очень нравится. Это глубоко задуманная и мастерски выполненная вещь…» («Вопросы литературы», 1960, № 1, стр. 105). Высоко оценил «Бабье царство» И. И. Горбунов-Посадов в письме Чехову от 5 февраля 1894 г.: «…написано прекрасно»; «Все лица его <рассказа> стоят передо мной как живые и наводят на печальные и строгие размышления. Прекрасно приведено у Вас, что мир рабочих, мир придавленной силы все вдали, как бы не является на сцену, но все время чувствуется» (ГБЛ). Иным было отношение А. И. Эртеля, который писал Гольцеву 2 февраля 1894 г.: «…Опечален я был „Бабьим царством“ Антона Павловича: кропотливая канитель, в которой основной мотив рассказа потонул без возврата. Так „скулить“ (по выражению Тургенева) дозволительно Григоровичу, но зачем же Чехову-то это понадобилось? А между тем вещь могла бы быть очень интересной, если бы не этот культ подробностей и нравственного безразличия» (Записки ГБЛ, вып. 8, стр. 93).

В современной Чехову критике распространено было мнение, что произведения Чехова, в частности «Бабье царство», страдают незавершенностью, эскизностью, а отсюда — в неясностью основной идеи. В. П. Буренин полагал, что «Бабье царство» напоминает «начало большого романа», оборванного автором «именно тогда, когда читатель ожидает дальнейшего развития этого интересного начала» («Новое время», 1895, № 6794, 27 января). Эту точку зрения Буренина разделял М. Полтавский (М. И. Дубинский) («Литературные заметки». — «Биржевые ведомости», 1894, № 77, 19 марта). С ними был согласен и автор статьи, опубликованной в «Русском обозрении» за подписью W. Он предполагал даже, что Чехов опубликовал начало какой-то повести или романа, так как, с его точки зрения, писатели, достигшие, подобно Чехову, славы, имеют обыкновение выкладывать «из своего портфеля все свои залежавшиеся наброски, этюды и обрывки» и спускать «их в журнале под видом как бы цельных „рассказов“» (1894, № 10, стр. 899).

О том, что рассказ написан «несколько эскизно, как и большинство вещей» Чехова, писал и В. П. (В. К. Петерсен). По его мнению, «обилие лиц, введенных г. Чеховым в этот сравнительно небольшой рассказ наряду с главным лицом, делает фигуру каждого из них несколько бледной (за исключением самой Анны Акимовны)» (В. П. Литературные заметки. — «Семья», 1894, № 8, стр. 4)

Автор статьи «Журнальные новости» также утверждал, что «рассказ растянут, а местами даже и скучен, благодаря чрезмерно подробному описанию каждой минуты длинного рождественского дня», хотя, с точки зрения критика, «это описание придает рассказу своего рода couleur locale: перечисление мелочей у места там, где вся жизнь состоит из них; благодаря ему нам яснее рисуется, как минута за минутой, час за часом, медленно, томительно и скучно тянется жизнь владелицы завода» («Русские ведомости», 1894, № 24, 24 января; подпись — Д. М.).

Е. А. Ляцкий считал, что в ряде произведений Чехова именно описание быта в бытовых подробностей характеризует писателя как «настоящего, а иногда и превосходного художника», и в качестве примера приводил «Бабье царство» («А. П. Чехов и его рассказы…» — «Вестник Европы», 1904, № 1, стр. 153).

В неопубликованной рецензии А. Г. Горнфельда (1895 г.) на сборник «Повести и рассказы» содержится наблюдение над архитектоникой и характером финалов чеховских произведений (ГПБ, ф. 211, ед. хр. 82). Автор считал, что «преобладающую тему новых рассказов» можно сформулировать как «день итога». По словам Горнфельда, чеховский «герой неожиданно для себя и для читателя остановился, одумался, оглянулся — и страшный итог всей прожитой жизни вдруг появляется перед ним во всей беспощадной обнаженности и простоте: он жил не так — не так как хотел, как надо жить» (л. 4). «Кончился день Анны Акимовны, — писал он, — шумный, праздничный день. Ничего в этот день не произошло ни особенного, ни печального, она не сделала ничего дурного. Но оставшись одна, она вдруг „зарыдала от стыда и скуки“» (л. 6).

О том, насколько соответствуют действительности описанные Чеховым характеры и обстоятельства, насколько типичны герои и злободневна затронутая писателем проблематика, в критике и в письмах корреспондентов Чехова были высказаны самые разные мнения.

По мнению Петерсена, «правдивый рассказ г. Чехова обладает и тем достоинством, что избранная им тема невольно заставляет читателя задуматься над некоторыми вопросами общественной и личной морали» («Семья», 1894, № 8, стр. 5). С. А. Андреевский отметил широту охвата Чеховым жизненных явлений и богатство проблематики: «В „Бабьем царстве“ вы встретите целую толпу типических лиц, как в „Крестном ходе“ Репина. Здесь есть и любопытные жанровые снимки с малоизвестных уголков московского быта, здесь и социальный вопрос, и вера, и ханжество, и жажда жизни, и жажда правды» («Новая книжка рассказов Чехова». — «Новое время» 1895, № 6784, 17 января). И отличие от Андреевского, М. Полтавский не увидел в «Бабьем царстве» «цельных художественных типов» («Биржевые ведомости», 1894, № 77, 19 марта).

Споры вызвал образ Анны Акимовны. А. М. Скабичевский утверждал, «что со смерти Островского не появлялось еще у нас такого замечательного типа из купеческой среды», как героиня рассказа («Литературная хроника». — «Новости и биржевая газета», 1894, № 47, 17 февраля). Это замечание Скабичевского признал удачным Билибин (в цитированном выше письме Ежову), на него сослался и Гольцев в статье «А. П. Чехов (Опыт литературной характеристики)» («Русская мысль», 1894, № 5, стр. 50).

С точки зрения Петерсена, «личность героини, то положение, в которое она поставлена, и те душевные перипетии, которые она переживает, — если и не вполне новы в литературе <…>, то, во всяком случае, обличают в авторе живую наблюдательность и, так сказать, самостоятельное отношение к предмету, не довольствующееся уже пройденными путями и стремящееся найти новые черты в данной среде, лицах и явлениях» («Семья», 1894, № 8, стр. 5).

В. Альбову поведение героини представлялось недостаточно ясным и обусловленным: «…Почему она не может уйти <…>? По-видимому, просто потому, что она, как и Лаптев в рассказе „Три года“, раба своего положения. Но это не освещено в рассказе» («Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова…» — «Мир божий», 1903, № 1, стр. 100). М. Полтавский, говоря об интересном замысле писателя — создать «замечательным тип женщины», пришел к заключению, что Чехов не справился с этой задачей («Биржевые ведомости», 1894, № 77, 19 марта). Ляцкий считал, что замысел Чехова — «раскрыть ложную психологию молодой купчихи-миллионерши» — представляет собой всего-навсего «наивную попытку», не увенчавшуюся успехом («Вестник Европы», 1904, № 1, стр. 153).

Мнения критики разошлись и в понимании образа адвоката Лысевича. И. И. Иванов увидел в Лысевиче идейный центр, главный фокус произведения, а в Анне Акимовне — только «фон для портрета героя». Рассказ Чехова интересовал критика прежде всего как «документ для характеристики русского декаданса» («Заметки читателя». — «Артист», 1894, № 3, стр. 155). Иванов, ссылаясь на книги М. Нордау, писавшего о вырождении, проявлением которого, с его точки зрения, являются символизм и декадентство (подробнее о М. Нордау см. примечания к «Черному монаху^*»), утверждал, что в лице Лысевича Чехов изобразил современного «героя такими правдивыми и яркими чертами, что знай Нордау о рассказе русского автора — он непременно уделил бы ему место в своих ссылках» (стр. 154). «Лысевич, — писал Иванов, — буквально повторяет то самое, что Бодлэр и его ученики воспевают в стихах», но «фигура Лысевича исполнена жизненной правды, она остается в памяти читателя до мельчайших подробностей, остается нечто большее, чем черты, соответствующие бодлэризму» (стр. 155).

Другие критики, останавливавшиеся на характере Лысевича, считали, что Чехов в этом случае отошел от жизненной достоверности — фигура эта утрирована, карикатурна (Петерсен; Д. М. в «Русских ведомостях», 1894, № 24, 24 января). По мнению М. Полтавского, личность Лысевича «обрисована автором крайне небрежной выставлена им в таком свете, что поневоле кажется лишенною всякого реального значения» («Биржевые ведомости», 1894, № 77, 19 марта).

Ю. Николаев (Ю. Н. Говоруха-Отрок) отнес «Бабье царство» к тем рассказам, в которых, с его точки зрения, выражено скептическое отношение к интеллигенции. В «Бабьем царстве» критик увидел противопоставление интеллигентной дряблости — ясности простых людей. В Анне Акимовне «отчасти сохранившаяся <…> простота чувства еще борется с искусственною атмосферой всяческого „интеллигентного“ разврата мысли и чувства, в котором она вращается, — и в этой борьбе ее несчастие и драматизм ее положения» («Литературные заметки». — «Московские ведомости», 1894, № 27, 27 января).

А. В. Луначарский, признавая выдающийся талант Чехова, сожалел, что этот талант направлен на изображение только теневых сторон жизни. «Довольно давно уже, — писал Луначарский, — этот исключительный, очаровательный, милый талант посвятил себя описанию самой серой, самой тусклой жизни. С страшной правдой выступала жизненная пошлость в „Трех годах“, „Бабьем царстве“, в удивительной „Моей жизни“» («О художнике вообще и некоторых художниках в частности». — «Русская мысль», 1903, № 2, стр. 58). Луначарский выражал надежду, что Чехов поможет своим героям «прорвать тину и вынырнуть из омута».

Переводчица В. Кислянская писала Чехову 15 мая 1904 г.: «Восхищаясь всеми Вашими сочинениями, как темой, избранной в них, так равно языком и отличным стилем, желаю перевести на польский язык Ваши повести и рассказы». Среди названных Кислянской произведений — «Бабье царство». В письме от 8 июня 1904 г. Кислянская благодарила Чехова за разрешение переводить «упомянутые рассказы и повести» (ГБЛ).

При жизни Чехова переведено на немецкий, венгерский и сербскохорватский языки.

Стр. 272. «Рождество твое, Христе боже наш…» — Тропарь на праздник Рождества Христова.

Стр. 275. Про богатых сказано: бездна бездну призывает. — «Бездна бездну призывает» — Псалтирь, псалом 41, ст. 8. Лакей Мишенька, очевидно, вкладывает в изречение обывательский, житейский смысл: деньги к деньгам идут.

Стр. 280. …определяет подобные отношения Leconte de Lisle. — Шарль Леконт де Лиль (1818–1894), французский поэт, глава парнасской группы поэтов.

…скоро приедет Дузе. — Элеонора Дузе, итальянская драматическая актриса, посетила Россию в 1891–1892 годах.

Стр. 282. Герцогиня Джосиана полюбила Гуинплена — Имеются в виду герои романа В. Гюго «Человек, который смеется» (1869).

Стр. 286. Последняя его вещь истомила меня, опьянила! — Вероятно, имеется в виду роман Ги де Мопассана «Наше сердце», вышедший в русском переводе в 1890 г.

Стр. 290. …запела альтом «Рождество твое», потом спела «Дева днесь», потом «Христос рождается» — «Рождество твое» — см. выше^*; «Дева днесь» — кондак на праздник Рождества Христова: «Христос рождается» — песнопение вечернего богослужения на праздник Рождества Христова.

Стр. 292. …читает: «В рождестве девство сохранила еси» — Тропарь на праздник Успения божьей матери.

СКРИПКА РОТШИЛЬДА

Впервые — «Русские ведомости», 1894, № 37, 6 февраля, стр. 2. Подпись: Антон Чехов.

Включено в сборник «Повести и рассказы» (М., 1894; изд. 2-е — М., 1898).

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. VIII, стр. 122–183, с исправлением: стр. 300, строки 1–2: слава богу вместо: славу богу (по «Русским ведомостям» и сб. «Повести и рассказы», изд. 1–2).

Время написания определяется по письмам Чехова и по записи сюжета «Скрипки Ротшильда» в Записной книжке Чехова (№ 2, стр. 12–13. — ГБЛ). Запись содержит эпизод, узловой для развития сюжета и для характеристики гробовщика: «Гроп для Ольги. У гробовщика умирает жена; он делает гроб. Она умрет дня через три, но он спешит с гробом, потому что завтра и в следующие за тем дни — праздник, напр<имер> Пасха. На 3-1-й день она все-таки не умерла; приходят покупать гроб. Он, находясь в неизвестности, продает; она умирает. Он бранит ее, когда ее соборуют. Когда она умирает, он записывает гроб в расход. С живой жены снял мерку. Она: „помнишь, 30 лет назад у нас родился ребеночек с белокурыми волосиками? Мы сидели на речке“. После ее смерти он пошел на речку; за 30 лет верба значительно выросла». Слова «Гроп для Ольги» написаны с отступом и могут быть истолкованы как рабочее заглавие записи, позволявшее сразу выделить ее из числа прочих. Написание «Гроп» дало основание публикатору записных книжек, Е. Н. Коншиной, предположительно считать слова «Гроп для Ольги» «имитацией записи гробовщика в своей расходной книжке» («Записные книжки как материал для изучения творческой лаборатории А. П. Чехова». — В кн.: А. П. Чехов. Сборник статей и материалов. Вып. 2, Ростов н/Д., 1960, стр. 121).

Запись не датирована. Вслед за ней в записную книжку внесен перечень заметок Чехова, опубликованных в «Новом времени» с 14 по 26 января 1894 г., — ясно, что запись сюжета «Скрипки Ротшильда» сделана не позже середины января 1894 г.

Письма Чехова дают возможность уточнить время написания рассказа. Из письма А. С. Суворину от 18 декабря 1893 г. следует, что в этот момент у Чехова не было ничего только что написанного или оконченного; сообщая о публикации «Бабьего царства» и «Черного монаха», Чехов прибавлял: «За сим я хочу наградить русскую публику еще многими произведениями, но так как они еще не написаны или же только что еще начаты, то пока умолчу о них». Письмо Чехова М. О. Меньшикову от 20 января 1894 г. позволяет уточнить дату окончания «Скрипки Ротшильда»: «И. И. Горбунов, вероятно, ослышался или не понял меня. Помнится, у нас был разговор о рассказе, давно уже напечатанном. Был у меня один маленький рассказ, Ивану Ивановичу неведомый, но я уже сдал его в „Русские ведомости“». Чехов встретился с Горбуновым-Посадовым в Москве 13 января, как это видно из письма И. П. Чехова Горбунову-Посадову от 12 января и из письма Горбунова-Посадова Меньшикову от 14 января 1894 г. (ЦГАЛИ, ф. 122, оп. 1, ед. хр. 1488 и оп. 2, ед. хр. 55, л. 296). Очевидно, тогда же Чехов отдал «Скрипку Ротшильда» в «Русские ведомости». Таким образом, писание рассказа длилось месяц — с середины декабря 1893 г. до середины января 1894 г.

При включении рассказа в сборник «Повести и рассказы» Чехов сделал одну вставку и переписал заново эпизод о том, как Яков с ругательствами прогоняет Ротшильда. Кроме того, в повествовании были усилены черты несобственно-прямой речи, характеризующие бытовой антисемитизм Якова. Так, слово «еврей» было изменено на «жид» (стр. 298, строка 1), в то время как фраза нейтрального авторского текста оставлена без изменения (стр. 298, строка 12). Во второе издание сборника текст вошел без изменений. При подготовке собрания сочинений в речь Ротшильда были внесены черты местечкового произношения («швадьба», «целовека»).

Замысел рассказа «Скрипка Ротшильда» складывался у Чехова, по-видимому, очень долго, так как к нему тянутся нити от самых ранних рассказов. Мотив вербы — свидетельницы человеческих жизней — возникал в его творчестве неоднократно. В рассказе «Верба», опубликованном в «Осколках» 9 апреля 1883 г., дерево персонифицировано: «Оба, старуха-верба и Архип, день и ночь шепчут… Оба на своем веку видывали виды. Послушайте их…» (т. II Сочинений, стр. 102). Внешне этот мотив был связан с обязательной для сотрудника еженедельной прессы предпраздничной тематикой (вербная неделя завершала великий пост и предшествовала Пасхе). Однако характерно, что у Чехова эта тема постоянно приобретала серьезное звучание. Таков рассказ «Верба», таков был, очевидно, и рассказ «Старая верба», который Н. А. Лейкин возвратил 27 марта 1884 г. Чехову со словами: «Спешу возвратить „Старую вербу“. Совсем не для юмористического журнала» (ГБЛ); рассказ не сохранился.

25 ноября 1885 г. в «Петербургской газете» был опубликован рассказ Чехова «Горе». Сюжет рассказа — смерть жены токаря, осознание им своей жизни как пустой и зряшной, прожитой «в пьяном полузабытьи», — обнаруживает родство с мотивом «пропащей, убыточной жизни» в «Скрипке Ротшильда». Детальное сравнение этих рассказов сделано в статье: Д. Иоаннисян. Три рассказа («Капитанский мундир», «Горе», «Скрипка Ротшильда»). — В кн.: А. П. Чехов. Сборник статей и материалов. Вып. 2, Ростов н/Д., 1960. Автор статьи прослеживает сходство в основных мотивах: жизнь как бы во сне, в угаре пьянства («Горе») или в ежедневных мыслях об убытках; болезнь жены, смутные мысли о виновности перед ней; воспоминания о прожитой жизни; поездка в больницу с умирающей женой; разговор с фельдшером (в рассказе «Горе» — воображаемый); Иоаннисян указывает на почти дословное совпадение вопросов и ответов фельдшера. Можно еще отметить повтор словесной конструкции: «А ведь она по миру ходила!» («Горе»); «А ведь она каждый день топила печь, варила и пекла, ходила по воду, рубила дрова, спала с ним на одной кровати…» («Скрипка Ротшильда»). Но и без детального сравнения ясно, что элементы сюжета рассказа «Горе» вошли составной частью в новый замысел.

Один из первых читателей рассказа А. И. Урусов писал 15 февраля 1895 г. Е. А. Бальмонт: «„Скрипка Ротшильда“ — превосходная вещь, чистый шедевр» (Князь Александр Иванович Урусов. Статьи его о театре, о литературе и об искусстве. Письма его. Воспоминания о нем… Т. II и III. M., 1907, стр. 330).

Рассказ «Скрипка Ротшильда» не привлек внимания критики. С. А. Андреевский в рецензии на сборник «Повести и рассказы» (1894) в общих фразах охарактеризовал впечатление от рассказа: «„Скрипка Ротшильда“, сквозь юмор и сарказм, звучит глубокою лирическою печалью. Вы проникаетесь неимоверною жалостью к суровому терпению убогих, безвестных людей и к долгим сумеркам их упорной, тяжелой жизни» («Новая книжка рассказов Чехова». — «Новое время», 1895, № 6784, 17 января).

При жизни Чехова рассказ был переведен на английский, немецкий, сербскохорватский, чешский и словацкий языки.

СТУДЕНТ

Впервые — «Русские ведомости», 1894, № 104, 15 апреля, стр. 2. Заглавие: Вечером. Подпись: Антон Чехов.

Включено под заглавием «Студент» в сборник «Повести и рассказы», М., 1894 (изд. 2-е — М., 1898).

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. VIII, стр. 188–192.

«Студент» был написан Чеховым, по-видимому, в Ялте, где Чехов провел март 1894 г. В письмах из Крыма не содержится прямых упоминаний об этом рассказе, но по возвращении в Мелихово Чехов сообщил А. С. Суворину 10 апреля 1894 г.: «Пьесы в Крыму я не писал <…> А прозу писал». Известно, что Чехов в Ялте продолжал работать над книгой «Остров Сахалин» (см. примечания к цитированному письму в т. V Писем). Однако упоминание о прозе по характеру своему применимо скорее к художественным произведениям, чем к книге «Остров Сахалин». Судя по времени публикации произведений Чехова в 1894 г., слова в письме Суворину могли относиться только к рассказу «Студент».

При подготовке в 1894 г. сборника «Повести и рассказы» Чехов сделал три существенные вставки в текст «Студента». Появилась фраза, подчеркивающая ассоциативность восприятия героем окружающей обстановки — «Он посмотрел кругом на потемки, судорожно встряхнул головой и спросил», прибавилось прямое объяснение того, почему заплакала Василиса, и, затем, в концовке рассказа было усилено утверждение мысли о вечности и непрерывности правды и красоты на земле. Во втором издании сборника текст был перепечатан без изменений. В собрание сочинений рассказ вошел с двумя мелкими поправками.

Рассказ «Студент» при своем появлении вызвал единичные отклики. С. А. Андреевский в рецензии на сборник «Повести и рассказы», основываясь, по-видимому, на тематике рассказа, нашел, что его герой — «вдохновенный, поэтический образ юноши в толстовском вкусе, с живою и радостною верою в силу евангельской проповеди» («Новая книжка рассказов Чехова». — «Новое время», 1895, № 6784, 17 января).

М. В. Лавров, сын редактора «Русской мысли», в письме Чехову от 18 марта 1899 г. особенно восхищался его способностью ставить самые острые вопросы: «<…> в Ваших рассказах находят то, что всех мучает, чего многие еще и не сознают, а только чувствуют и не понимают, почему им так тяжело и скверно <…> И к Вам все прислушиваются, но никто не ждет ответа, но как дорог всем Ваш студент, возвращающийся домой с охоты в холодную ночь» (ГБЛ).

О чтении чеховского рассказа в доме Л. Н. Толстого сохранилась запись в «ежедневнике» С. А. Толстой от 16 августа 1903 г.: «Вечером прочли „Студент“ Чехова» (ГМТ. Архив С. А. Толстой. 316. 37).

А. Г. Горнфельд в неопубликованной рецензии на сборник «Повести и рассказы» (1894) выделил рассказ «Студент» из числа прочих, «преобладающую тему» которых он определил как «день итога» (ГПБ, ф. 211 (А. Г. Горнфельд), ед. хр. 82, л. 3). Горнфельд особенно отметил в рассказе контраст «почти мистического содержания» и «простой, жизненной реальной обстановки».

В январе 1903 г. почти одновременно появились две статьи о Чехове, где рассказ «Студент» был расценен как поворотный пункт в творчестве Чехова: В. Альбов. Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова. Критический очерк. — «Мир божий», 1903, № 1; Ф. Батюшков. О Чехове. — «Санкт-Петербургские ведомости», 1903, № 26, 27 января.

Альбов этот перелом видит в том, что в творчестве Чехова «все сильнее слышится что-то новое, бодрое, жизнерадостное, глубоко волнующее читателя и порой необыкновенно смелое» (стр. 103). По его мнению, «эти новые черты уже заметно и, кажется, впервые сказались в маленьком рассказе „Студент“» (стр. 104). Перемена проявляется в том, что «Великопольскому первому из персонаж<ей> г. Чехова жизнь показалась „полною высокого смысла“» (там же). Альбов отождествляет автора с его персонажем: «Итак, правда, справедливость, красота как элементы самой жизни и притом основные, главные — вот, наконец, ответ на вопрос — в чем смысл жизни, чем люди живы <…> Что студент Великопольский и Полознев в данном случае высказывают мысли самого г. Чехова или близкие и дорогие ему мысли — в этом не может быть сомнения» (стр. 105). Альбов считает, что с этого времени главная задача Чехова — «открыть это неизвестное, то, о чем люди тоскуют, найти в самой жизни элементы правды, справедливости, красоты, свободы» (стр. 107).

Батюшков также исходит из понимания рассказа «Студент» как произведения нового периода в творчестве Чехова. Новизна эта, по его мнению, — в перемене миросозерцания Чехова, которое тесно связано с особенностями его поэтики. Чехов с самого начала «вступил на путь аналитической проверки тех широких обобщений и принятых „норм“ общественной и индивидуальной жизни, которые были выработаны предшествовавшими поколениями». Новая форма искусства «естественно вылилась из потребности его духовной организации», из «стремления личности выразить свое непосредственное отношение к действительности» — в сфере творчества и «в области отвлеченных принципов». «Не принимать ничего на веру, сомневаться даже в том, что кажется общепризнанным, пока внутренне не ощутишь его истинность, это — то же, что в искусстве доверять лишь личным впечатлениям, принять их за исходный пункт творчества и только под углом личного настроения воспроизводить действительность». Но раннему Чехову жизнь, как пишет Батюшков, представлялась состоящей «из ряда случайностей, отдельных, изолированных явлений», и при этом терялось «причинное отношение явлений жизни», связь между прошлым и настоящим.

Теперь же, и именно в рассказе «Студент», «Чехов сам же высказался против такого вывода», передав герою мысли о правде и красоте, всегда составлявших «главное в человеческой жизни и вообще на земле», — мысли, которые Чехов «смутно ощущал <…> давно». «Мы понимаем теперь, почему Чехов так настаивал на относительности и подвижности всяких человеческих норм: они суть только ступени к чему-то высшему, далекому от нас, одна предугадываемому нашим сознанием <…> Пессимизм Чехова есть пессимизм отдельных моментов, а не выработанная система в данном направление, и, в общем, прогресс все же представляется ему в значении морального категорического императива».

Рассказ «Студент» в это же время был оценен и за рубежом. П. Бауйе, профессор русского языка в Париже, сообщил 6 апреля 1902 г. Чехову: «<…> издатели „Revue Blanche“, те же, которые издали „Quo vadis“ <„Камо грядеши?“> и множество других книг, рассчитанных на громкий успех, только что взялись за напечатание отдельным изданием образцового перевода четырех Ваших сочинений: „Убийство“, „Мужики“, „Студент“, „На подводе“» (ГБЛ); мотивировкой выбора послужило то, что эти произведения «показались большинству наших ценителей Вашего таланта как нельзя лучше выразившими главные особенности Вашего творчества». Трактовка рассказов Чехова в предисловии Л. Бонье к этому сборнику связана с его общим восприятием русского национального характера: «Каждый народ страдает по-своему; и я не знаю писателя, которому удалось бы лучше, чем Чехову, выразить русскую печаль, сотканную из тоски, гордости, фатализма и усталости» (A. Beaunier. Préface. — In: Anton Tchekhov. Un Meurte. Traduit du russe par M^lle C. Ducreux. Paris, 1902, p. 6). Очевидно, Бонье и в «Студенте» воспринял только мысль о том, что нищета, невежество и «чувство гнета», дарившие на Руси несколько веков назад, так и останутся, «и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше» (стр. 306 наст. тома). Перемена в настроения героя, противоположное восприятие им жизни и антитезис рассказа были игнорированы при этом.

В Германии рассказ «Студент», насколько можно судить по письму Чехову переводчика В. А. Чумикова от 29 января 1899 г. из Лейпцига, был воспринят как явление новой поэтики: «Здесь <…> „Студента“ считают перлом „нового направления“, der modernen Kunst» (ГБЛ).

Из воспоминаний родных и близких Чехова известно, что «Студент» был любимым рассказом писателя. У И. А. Бунина эта авторская оценка связана с отрицательным отношением Чехова к восприятию его как пессимиста:

«— Читали, Антон Павлович? — скажешь ему, увидев где-нибудь статью о нем.

А он только покосится поверх пенснэ:

— Покорно вас благодарю! Напишут о ком-нибудь тысячу строк, а внизу прибавят: „а то вот еще есть писатель Чехов: нытик…“ А какой я нытик? Какой я „хмурый человек“, какая я „холодная кровь“, как называют меня критики? Какой я „пессимист“? Ведь из моих вещей самый любимый мои рассказ „Студент“… И слово-то противное: „пессимист“» (И. А. Бунин. Собр. соч. Т. 9. М., 1967, стр. 186).

И. П. Чехов дает несколько иное объяснение авторской оценке рассказа «Студент»; в анкете на вопрос «Какую свою вещь Чехов ценил больше других?» И. П. Чехов ответил: «„Студент“. Считал наиболее отделанной» (ПССП, т. VIII, стр. 564).

При жизни Чехова рассказ был переведен на болгарский, венгерский, сербскохорватский, чешский, немецкий и французский языки.

Стр. 307. «С тобою я готов и в темницу, и на смерть». — Евангелие от Луки, гл. 22, ст. 33.

В этом и следующих случаях указываются только точные цитаты из Евангелия. Они вкраплены в свободное изложение событий священной истории, в котором органически сочетаются формы разговорной речи и евангельского рассказа. В этом у Чехова сказалось не только знание с детства текстов священного писания, но и восприятие библейской лексики, фразеологии в живой обиходной речи отца и дяди Чехова и в окружающей их среде. Бунин, говоря о тяжелых сторонах детства Чехова, находил, что «единственное оправдание если бы не было церковного хора, спевок, то и не было бы рассказов ни „Святой ночью“, ни „Студента“, ни „Святых гор“, ни „Архиерея“, не было бы, может быть, и „Убийства“ без такого его тонкого знания церковных служб и простых верующих душ» (И. А. Бунин. Собр. соч. Т. 9, стр. 170).

Говорю тебе, Петр~трижды отречешься, что не знаешь меня». — Евангелие от Луки, гл. 22, ст. 34.

Стр. 308. …работники тем временем~стоял Петр и тоже грелся…— Почти дословная передача стиха 18 из гл. 18 Евангелия от Иоанна: «Между тем рабы и служители, разведши огонь, потому что было холодно, стояли и грелись. Петр также стоял с ними и грелся».

«И этот был с Иисусом» — Евангелие от Матфея, гл. 26, ст. 71; Евангелие от Луки, гл. 22, ст. 56.

«Я не знаю его». — Евангелие от Луки, гл. 22, ст. 57.

«И ты из них». — Евангелие от Луки, гл. 22, ст. 58.

«Да не тебя ли сегодня я видел с ним в саду?» — Евангелие от Иоанна, гл. 18, ст. 26.

«И исшед вон, плакася горько». — Евангелие от Матфея, гл. 26, ст. 75; Евангелие от Луки, гл. 22, ст. 62.

УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ

Впервые опубликовано: первая глава — «Новое время», 1889, № 4940, 28 ноября. Заглавие: Обыватели. Подпись: Антон Чехов. Посвящение: Посв. Н. Н. Об — му. Вторая глава — «Русские ведомости», 1894, № 188, 10 июля. Заглавие: Учитель словесности. Подзаголовок: Рассказ. Подпись: Антон Чехов.

Включено под заглавием «Учитель словесности» в сборник «Повести и рассказы» (М., 1894; изд. 2-е — М., 1898).

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. VIII, стр. 149–177.

Первое упоминание о работе над «Учителем словесности» содержится в письме Чехова А. С. Суворину от 1 ноября 1889 г.: «Поздравляю Вас с семейною радостью: a) Курепин женился и b) Ваш сотрудник Ан. Чехов начал родить субботник. Теперь я занят всякой чепухой, так что пришлю его не раньше будущей недели. Начало вышло ничего себе». Очевидно, о нем же идет речь в письме Чехова А. П. Ленскому от 2 ноября 1889 г.: «Пишу рассказик». Через десять дней первая глава рассказа была окончена и отослана, как это видно из письма Чехова Суворину от 12 ноября 1889 г.: «Посылаю рассказ для фельетона. Несерьезный пустячок из жизни провинциальных морских свинок. Простите мне баловство… Между прочим, сей рассказ имеет свою смешную историю. Я имел в виду кончить его так, чтобы от моих героев мокрого места не осталось, но нелегкая дернула меня прочесть вслух нашим; все взмолились: пощади! пощади! Я пощадил своих героев, и потому рассказ вышел так кисел. В фельетон он влезет, а если не влезет, то придется мне сократить его <…> Если не затруднит, пришлите мне корректуру». Была ли исполнена просьба Чехова о корректуре, неизвестно, так как 25 ноября, за три дня до появления рассказа, он справлялся в письме к Суворину: «А мои „Обыватели“? Годятся?»

По выходе номера «Нового времени» от 28 ноября 1889 г. с рассказом «Обыватели» Чехов писал Оболонскому: «Influenza, овладевшая всем моим существом, лишает меня возможности посетить Вас и рекомендовать Вам возможно скорее приобрести 4940 № „Нового времени“ (вторник), где напечатан рассказ, украшенный инициалами Вашего имени».

Название «Обыватели» несколько раз встречается у Чехова в произведениях, не связанных между собой. Сначала он озаглавил так рассказ, опубликованный в 1887 г. в «Петербургской газете», затем в 1889 г. — первую главу будущего «Учителя словесности». «Обыватели» — один из первоначальных вариантов заглавия «Попрыгуньи» (см. примечания в наст. томе, стр. 434). 30 ноября 1891 г., посылая «Попрыгунью» В. А. Тихонову, редактору журнала «Север», Чехов пообещал прислать ему в скором времени «другой рассказ, который будет называться „Обыватели“». Это не могло быть продолжением юмористического рассказа 1887 г., совершенно законченного. Вряд ли Чехов собирался использовать это название для нового рассказа — скорее можно предположить, что он намеревался дописать первую главу «Учителя словесности». Однако это не было им осуществлено ни в 1891, ни в 1892 г.

Написание второй главы «Учителя словесности» следует отнести, по-видимому, к маю-июню 1894 г. Март 1894 г. Чехов провел в Крыму. Из письма Суворину от 10 апреля 1894 г. известно, что в Крыму он «прозу писал», но относятся эти слова к рассказу «Студент» («Вечером»), который появился в газете «Русские ведомости» 16 апреля 1894 г. (см. примечания к этому рассказу^* в наст. томе). В апреле 1894 г. Чехов постоянно обсуждает с Сувориным планы совместной поездки по Волге или по Днепру. В мае его намерения меняются. 9 мая Чехов пишет Суворину из Мелихова: «Когда же в Киев и на Волгу? Не дождавшись Вас, я придумал себе работу и теперь раньше 20-го уезжать не согласен». Речь не могла идти здесь ни о книге «Остров Сахалин», над которой Чехов работал постоянно в течение всего 1894 года, ни о повести «Три года», которую Чехов вынашивал долгое время, постепенно заполняя набросками к ней записную книжку. К тому же слова «придумал себе работу» именно отвечают намерению окончить старый рассказ. 22 июня Чехов уже пишет Суворину о новых творческих планах: «С 16 июля сажусь писать пьесу» — очевидно, к этому времени работа над второй главой «Учителя словесности» была закончена.

В литературе о Чехове с «Учителем словесности» связывали текст на стр. 101 первой записной книжки писателя: «Собака ненавидит учителя, ей запрещают лаять на него, она глядит, не лает, но плачет от злобы» (ПССП, т. XII, стр. 249 и 377; так же в издании: Из архива А. П. Чехова. М., 1960, стр. 148). Однако это недоразумение: приведенная фраза связана с другими записями об учителе на стр. 101–102, относящимися к сюжету ненаписанного или неизвестного нам рассказа; судя по тому, что эти записи идут вслед за набросками к рассказам «Крыжовник», «О любви», «Ионыч», повести «В овраге», они более позднего происхождения, чем рассказ «Учитель словесности».

В том же 1894 г. рассказ под заглавием «Учитель словесности» вошел в сборник «Повести и рассказы». Чехов снял посвящение, переменил в тексте первой главы фамилию отца героини Шидловский на Шелестов, сократил характеристику Вари. Остальная правка выразилась в отдельных стилистических, лексических и грамматических заменах. В тексте второй главы Чехов сделал несколько вставок, которые раскрывают нарастающее у Никитина недовольство собой и раздражение окружающим.

Сведений о просмотре Чеховым текста для второго издания сборника «Повести и рассказы» нет; отличия небольшие.

Первоначальный вариант окончания «Обывателей» до сих пор неизвестен. Ю. Соболев высказал предположение, что прототипом Никитина послужил учитель латинского языка в таганрогской гимназии Старов (Ю. Соболев. Чехов. Статьи. Материалы. Библиография. М., 1930, стр. 166). В своей гипотезе Ю. Соболев основывается на истории Старова, рассказанной П. П. Филевским («Очерки из прошлого таганрогской гимназии. По случаю столетнего юбилея гимназии». Составил П. П. Филевский. Таганрог, 1906, стр. 27). Соболев считает, что, хотя «в рассказе Чехова трагический финал смягчен», «контуры романа молодого учителя, вхожего в городское общество, с хорошенькой девушкой, женившей его на себе, вполне совпадают» (там же, стр. 166). Однако это лишь гипотеза, так как известный нам текст рассказа не дает оснований для сближения его с историей учителя Старова.

Публикация первой главы «Учителя словесности» сразу же вызвала отклики в писательской среде. Поразила в этом рассказе прежде всего свежесть восприятия Чеховым жизни, новизна форм воспроизведения ее. 3 декабря 1889 г. И. Л. Леонтьев (Щеглов) писал Чехову: «„Обыватели“ мне очень понравились. Что свежо, то свежо, и об этом не может быть ни у кого разноречия. Разве Житель <А. А. Дьяков> будет протестовать» (ГБЛ). А. Н. Плещеев в письме Чехову от 29 ноября 1889 г. также отмечал, что хотя в рассказе нет «никакого серьезного содержания, никакой особенно глубокой задачи — но зато сколько свежести, поэзии, правды…» (ГБЛ; Слово, сб. 2, стр. 277). Плещеев особенно отметил мастерство чеховских деталей в воспроизведении быта: «Это прелестнейшая бытовая картинка где вся прелесть в подробностях, в мелких штрихах, в „бликах“, как говорят живописцы. Все это живые лица — которых встречал, видел, знал. Я особенно люблю у Вас этого рода рассказы». Позднее, 9 июня 1897 г., Б. А. Лазаревский писал Чехову о второй главе «Учителя словесности»: «Очень обрадовался, когда увидел Вашего „Учители словесности“ в фельетоне „Русск<их> вед<омостей>“, у меня мелькнула глупая мальчишеская мысль, что, значит, в фельетонах печататься не позорно, если и Вы пишете. „Учитель словесности“ и „Попрыгунья“ на меня произвели очень сильное впечатление…» (ГБЛ). М. И. Чайковский в письме Чехову от 17 августе 1903 г. отнес «Учителя словесности» к перлам среди произведений Чехова (ГБЛ).

Л. Толстой высоко оценил рассказ «Учитель словесности». В дневнике В. Ф. Лазурского сохранилась запись от 11 июля 1894 г., непосредственно относящаяся ко второй главе: «Слушали чтение „Учителя словесности“ Чехова из „Русских ведомостей“. Когда Лев Николаевич окончил чтение и стали обмениваться впечатлениями. Лев Николаевич сказал, что рассказ ему нравится. В нем с большим искусством в таких малых размерах сказано так много; здесь нет ни одной черты, которая не шла бы в дело, и это признак художественности. При этом он сделал несколько замечаний о Чехове вообще. Для Льва Николаевича это человек симпатичный, относительно которого можно всегда быть уверенным, что он не скажет ничего дурного. Хотя он и обладает художественной способностью прозрения, но сам еще не имеет чего-нибудь твердого и не может потому учить. Он вечно колеблется и ищет. Для тех, кто еще находится в периоде стояния, он может иметь то значение, что приведет их в колебание, выведет из такого состояния. И это хорошо» («Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников». Изд. 2-е. Т. II, 1960, стр. 22–23).

Отзывы критиков об «Учителе словесности» были разноречивы. С. А. Андреевский в рецензии на сборник «Повести и рассказы» отозвался о рассказе весьма комплиментарно, но оценка его производит впечатление недоразумения: «„Учитель словесности“ преисполнен наивною поэзиею романтических радостей в милой провинциальной среде, в юной и счастливой компании» («Новое время», 1895, № 6784, 17 января). Очевидно, Андреевский в этом отзыве основывался на прежнем впечатлении от одной только первой главы рассказа.

Оценка «Учителя словесности» как идиллии была единичной. Другие критики, напротив, относили рассказ к тем произведениям Чехова, где «начинает все более проскальзывать скорбная нота неудовлетворенности жизнью» («Несколько слов об Антоне Павловиче Чехове». <Листовка.> Изд. Московского О-ва народных развлечений, 1901, стр. 2). С этой же точки зрения рассматривает рассказ Волжский (А. С. Глинка) в книге 1903 г. «Очерки о Чехове»: «Живет, живет человек бессознательной, зоологической, даже какою-то растительною жизнью, покоряется, не думая, властной стихии обыденщины, и вдруг, неведомо с чего, загрустит, затоскует. Точно обухом по голове хватит его какое-нибудь, чаще всего самое пустое обстоятельство, и спавшая душа проснется, точно пелена спадет с глаз, жизнь как-то сразу потускнеет, завянет, обесценится, потеряет прежнюю ясность и простоту <…> Так случилось с некиим учителем Никитиным в рассказе „Учитель словесности“» (стр. 119). Этот «конфликт идеала и действительности», по мнению Глинки-Волжского, «не имеет у Чехова в конечном счете положительного исхода». Критик объясняет это связью творчества Чехова с настроением общественной реакции 80-х гг., оговариваясь, однако, что «широко развернутая в его произведениях картина обывательской жизни, нарисованная на фоне всепринижающей власти обыденщины, не укладывается в узкие исторические рамки 80-х гг., а идет далеко вширь и вглубь русской действительности, как прошлых, так и будущих десятилетий» (стр. 134).

Эту эволюцию героя «Учителя словесности» другой критик — А. Л. Липовский — оценил как необоснованную, немотивированную и упрекнул Чехова в излишней краткости формы. «Почему, например, „Учитель словесности“, всегда живший пошляком, без малейшего сомнения в своих поступках, вдруг, возвращаясь после одного проигрыша в карты домой, почувствовал, что он чиновник и лгун и что все таковы? <…> Эти мгновенные душевные настроения более понятны, чем обоснованы» (А. Липовский. Представители современной русской повести и оценка их литературной критикой. — «Литературный вестник», 1901, № 5, стр. 23). Г. Качерец также счел немотивированной перемену, происходящую с героем (Г. Качерец. Чехов. Опыт. М., 1902, стр. 43).

Глинка-Волжский писал о финале рассказа: «Что будет далее <…> — автор не показывает» (стр. 121). Другие критики — Липовский, Качерец — «открытый» финал рассказа сочли за недостаток. «Чехов обрывает рассказ, — писал Липовский, — и тем причиняет нам вторую досаду. Что же будет с „новым“ человеком? Ему предстоит борьба с остатками прежнего „я“, с окружающими. Интерес художественной разработки растет с ее трудностью, но автор как бы избегает своей задачи. Отсюда, при краткости рассказа, недоделанность, недоговоренность» (там же, стр. 23). Качерец особенно резко выразил мысль о типичности такого финала для чеховского творчества: «Тут Никитин становится интересен, но тут же и кончается рассказ г. Чехова. Если затем вы хотите знать, как ведет себя в жизни человек, которому противна пошлость и который страдает от нее, вам придется обратиться к другим авторам: г. Чехов вам этого не покажет» (там же, стр. 70–71).

В. А. Фаусек, ялтинский знакомый Чехова, прочитав вторую главу «Учителя словесности», писал 16 июля 1894 г.: «Читал на днях в „Р<усских> в<едомостях>“ Вашего „Учителя словесности“. Превосходный, с страшной силой набросан<ный> рассказ — но, — как Вам сказать? — это уж и не пессимизм, за который Вас так часто упрекают, а сама меланхолия! Дайте же, наконец, хоть несколько мажорных аккордов — ободрите, обнадежьте нас! Ведь Вы, помните, здесь еще как-то, в разговоре, отмечали быстрый прогресс русской жизни, напоминали нам, что за какие-нибудь 30 лет все изменилось до неузнаваемости и т. д. в этом роде. А пишете — точно последнюю надежду хороните!» (ГБЛ). Чехов в ответном письме от 4 августа 1894 г. никак не отозвался на рекомендации Фаусека.

При жизни Чехова рассказ был переведен на венгерский и чешский языки.

Стр. 310. …после того, как в городе побывал цирк~ее все стали звать Марией Годфруа. — Цирк братьев Годфруа гастролировал в Таганроге в 1877 г. («Азовский вестник», 1877, № 55, 7 августа). Мария Годфруа — лицо реальное. А. А. Суворин писал Чехову 6 сентября 1888 г. из Феодосии: «Примадонна цирка Мария Годфруа — плотная брюнетка, довольно красивая — наездница действительно прекрасная и джигитует лихо. Наши дети — ее отчаянные партизаны, и Борис дошел до слез, защищая ее против Ал<ексея> Петр<овича Коломнина>, рассказывавшего, что Мария Годфруа в Петербурге продавала спички» (ГБЛ). Чехов писал по этому поводу А. С. Суворину 11 сентября 1888 г.: «Передайте ему <Алексею Алексеевичу> и, кстати, Боре, что наездницу Годфруа я знаю. Она вовсе не хороша. Кроме езды „высшей школы“ и прекрасных мышц, у нее ничего нет, все же остальное обыкновенно и вульгарно».

Стр. 314. Я знаю, у вас в гимназии не признают Щедрина…— В программах для гимназий изучение «нового периода русской словесности» оканчивалось творчеством Гоголя — см. «Учебные планы предметов, преподаваемых в мужских гимназиях Министерства народного просвещения», СПб., 1877, стр. 30; то же — СПб., 1882, стр. 30; то же — в изд.: Правила и программы классических гимназий и прогимназий ведомства Министерства народного просвещения. Издание В. А. Маврицкого. М., 1892, стр. 30.

Стр. 315. Это его же царствию не будет конца! — Евангелие от Луки, гл. 1, ст. 33.

Стр. 316. …сам принимал участие в спектаклях~читая нараспев «Грешницу». — Стихотворение А. К. Толстого «Грешница» особенно часто исполнялось на любительских вечерах и к этому времени стало синонимом избитого номера — ср. в рассказе 1884 г. «Либеральный душка»: «„Грешница“, последний монолог из „Горе от ума“… все это шаблонно, заезжено…» (т. III Сочинений, стр. 137).

Вы изволили читать «Гамбургскую драматургию» Лессинга? ~Шебалдин ужаснулся…— В этой детали нашла отражение черта П. М. Свободина. 14 мая 1889 г. Чехов писал Суворину из Сум: «Свободин обещал ко мне приехать. Опять ужаснется, что я не читал Лессинга». 9 июня 1889 г. Чехов сообщал ему же: «Неделю тому назад приехал ко мне Свободин <…> О Лессинге и „Гамбургской драматургии“ — ни полслова». Упоминание о Лессинге и впредь сопровождало в письмах Чехова имя Свободина — см., например, письмо Суворину от 17 февраля 1890 г.; в других письмах имя Лессинга встречается как прозвище Свободина — например, в письмах Суворину от 1 ноября 1889 г., 24 июля и 16 октября 1891 г. Однако считать Свободина прототипом Шебалдина нет оснований.

Полный комментированный русский перевод «Гамбургской драматургии» появился за несколько лет до написания и публикации первой главы «Учителя словесности»: Г. Э. Лессинг. Гамбургская драматургия. Пер. с нем. И. П. Рассадин. С предисл., прим. разных комментаторов и алфавитным указателем. М., Н. Т. Солдатенков, 1883.

Стр. 317. Ох, недаром, недаром она с гусаром! — Эпиграмма Лермонтова «Толстой»: «Не даром она, не даром // С отставным гусаром».

Стр. 326. …после Успеньева дня…— Церковный праздник 15 августа (ст. стиля).

В УСАДЬБЕ

Впервые — «Русские ведомости», 1894, № 237, 28 августа. Подзаголовок: Рассказ. Подпись: Антон Чехов.

Включено без подзаголовка в сборник «Повести и рассказы» (М., 1894; изд. 2-е — М., 1898).

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. VIII, стр. 178–187.

О времени создания рассказа прямых свидетельств нет. Можно лишь условно приурочить его написание к десяти дням — с 14 до 24 августа 1894 г.: 14 августа Чехов вернулся в Мелихово из поездки по Волге, а 24 августа выехал в Таганрог.

А. С. Лазарев (Грузинский) в своих воспоминаниях «К биографии Чехова» утверждает, что прототипом Рашевича послужил А. С. Киселев, и возводит таким образом рассказ к впечатлениям жизни Чеховых в Бабкине летом 1887 г.: «Судьба дала мне, гостю Бабкина, два-три факта высокой культурности Киселева. Приведу один наиболее яркий из них. Однажды поздно вечером, около полуночи, когда мы с Чеховым уже собирались спать, из киселевского дома вернулась сестра Чехова <…> среди горьких слез Мария Павловна рассказала, что, отвлекшися от пасьянсов, Алексей Сергеевич Киселев почему-то вздумал завести речь о стремлении крестьянских и кухаркиных детей к ученью, к гимназиям и с возмущением говорил, что власть склонна им мирволить, вместо того чтобы из школ и из гимназий их гнать… Говорил Киселев все это резко и грубо донельзя. Чтобы подчеркнуть всю прелесть этой выходки представителя высококультурной семьи, нужно вспомнить, что дед Чехова был крепостным у Черткова и что если Киселев даже в точности не знал этого обстоятельства, то вообще не мог не знать происхождения Чеховых из крестьянской среды. Выслушав рассказ сестры, Чехов пожал плечами и сказал с досадой:

— И охота тебе было слушать этого дурака!

Впрочем, если Бегичев дал Чехову темы для двух рассказов, то, мне кажется, тему для одного рассказа дал Чехову и Киселев. Откройте X т. сочинений Чехова, прочтите рассказ „В усадьбе“» (ЦГАЛИ, ф. 549, оп. 1, ед. хр. 329).

Готовя рассказ для сборника «Повести и рассказы» (1894), Чехов ввел обращение Рашевича к Мейеру — «Сударь мой», произвел небольшие сокращения по всему тексту и снял целый период, объяснявший поведение Рашевича его суетностью и тщеславием (см. варианты, стр. 411, строки 4-17). При подготовке текста для собрания сочинений в число писателей, которых называет Рашевич для доказательства своей мысли о «белой кости», вставлено имя Гончарова, благодаря чему реплика Мейера «Гончаров был купец» стала восприниматься как прямое возражение.

Вл. И. Немирович-Данченко писал Чехову 27 апреля 1895 г.: «„В усадьбе“ — классическая пьеса, уверяю Вас. Делает подавляющее и громадное впечатление. Даже среди Ваших рассказов это из лучших» (ГБЛ; «Ежегодник Московского художественного театра», 1944, т. I. M., 1946, стр. 100).

В критике рассказ «В усадьбе» вызвал мало откликов. С. А. Андреевский в рецензии на сборник «Повести и рассказы» определил его как «забавную карикатуру ненасытного говоруна» («Новая книжка рассказов Чехова». — «Новое время», 1895, № 6784, 17 января).

В. Альбов в статье «Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова…» отметил «В усадьбе» в ряду других рассказов Чехова, мастерски рисующих «цельные звериные, животные фигуры» («Мир божий», 1903, № 1, стр. 90). «Такова княгиня („Княгиня“), порхающая „птичка“, в которой даже суровые, жаркие слова доктора не могли пробудить ничего человеческого; или этот Рашевич („В усадьбе“) — „жаба“, каждое слово которого „дышит злобой и комедиантством“ <…> Обратите внимание на эти эпитеты — жаба, хорек, ящерица, птичка, овечьи мысли, гадюка, которыми г. Чехов любит характеризовать подобных персонажей <…> Они стоят ниже этой границы, которая, с точки зрения г. Чехова, отделяет человеческое, осмысленное, разумное от животного, бесцельного, бессмысленного» (стр. 91–92).

При жизни Чехова рассказ был переведен на английский, сербскохорватский и чешский языки.

Стр. 335. …полезнее и выше, чем самый лучший купец, хотя бы этот последний построил пятнадцать музеев. — В словах Рашевича заключен отклик на событие 1892 г. — передачу П. М. Третьяковым картинной галереи в дар Москве.

Стр. 339. Явление, достойное пера Фламмариона…— Труды французского астронома Камилла Фламмариона были известны в России в многочисленных переводах. Популярностью пользовался также его роман: В небесах. (Uranie). Астрономический роман К. Фламмариона с 50 рисунками в тексте. Перевел с французского Е. А. Предтеченский. Издание Ф. Павлекова. СПб., 1891. В первых главах романа описывается фантастическое путешествие героя с музой звезд — Уранией — по вселенной.

РАССКАЗ СТАРШЕГО САДОВНИКА

Впервые — «Русские ведомости», 1894, № 356, 25 декабря. Подпись: Антон Чехов.

Вошло в сборник: На трудовом пути. К 35-летию литературно-педагогической деятельности Д. Тихомирова. М., 1901. Подпись — факсимиле.

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Полное собрание сочинений Ант. П. Чехова. Издание второе с приложением портрета Антона Чехова. Том двенадцатый. СПб., издание А. Ф. Маркса, 1903, стр. 121–125, с восстановлением текста, изъятого редакцией «Русских ведомостей»:

Стр. 343, строка 23, после: житейских соображений? — вставлено: Веровать в бога нетрудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, вы в человека уверуйте! (по письму Чехова И. И. Горбунову-Посадову от 31 декабря 1894 г.).

Рассказ был написан в ноябре — декабре 1894 г. Основания датировки следующие. Посылая 1 сентября 1894 г. Чехову корректуру сборника «Повести и рассказы», издатель сборника И. Д. Сытин высказал пожелание увеличить объем сборника — с этим было связано печатание его без предварительной цензуры (письмо Сытина. — ГБЛ). Корректуру сборника Чехов прочитал в Москве, по возвращении 14 октября из-за границы (см. т. V Писем, стр. 570). «Рассказ старшего садовника» в этот сборник не вошел, поэтому естественно отнести его написание к последующим месяцам. Дополнительные сведения содержатся в письме Чехова И. И. Ясинскому от 8 ноября 1894 г.: «Пишу повесть для „Русской мысли“, надо писать для „Артиста“, которому я должен, нужно писать в „Русские ведомости“…»

Текст рассказа при публикации его в «Русских ведомостях» пострадал от вмешательства внутренней редакционной цензуры, как это можно понять из письма Чехова Горбунову-Посадову от 31 декабря 1894 г.: «„Русские ведомости“ — замечу à propos — ради страха иудейска выбросили в начале речи садовника следующие слова: „Веровать в бога нетрудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, вы в человека уверуйте!“» Эти слова не были восстановлены Чеховым ни в сборнике «На трудовом пути», ни при подготовке собрания сочинений. Впервые введены в текст рассказа в издании: А. П. Чехов. Собр. соч. в двенадцати томах. Т. 7. М., 1962, стр. 414.

В день появления рассказа на страницах «Русских ведомостей» Горбунов-Посадов обратился к Чехову за разрешением издать его в разных сериях «Посредника»: «Только что прочел Ваш рассказ „Старшего садовника“ и порадовался его прекрасной мысли. Это самое настоящее, если бы у нас побольше писали, а главное, думали и чувствовали такого, теплее стало бы дышаться на свете. Надеюсь, что Вы разрешите нам издать это немедленно в народном издании». «Было бы весьма хорошо, — прибавлял Горбунов-Посадов в конце письма, — если бы в случае доброго согласия Вашего на народное издание „Рассказа садовника“, Вы сами изменили бы некоторые совсем непонятные для народа слова — более простыми. Если же Вам это некогда, то позвольте нам сделать это и прислать Вам для просмотра. Мы надеемся также, что Вы разрешите нам поместить этот рассказ впоследствии в одном из наших сборников для интеллигентных читателей на обыкновенных условиях наших» (ГБЛ). Чехов ответил на это 31 декабря 1894 г.: «„Рассказ старшего садовника“ отдаю в полное Ваше распоряжение. По-моему, он не подходит для народного издания и замена одних слов другими не сделает его понятным. Но дело Ваше. Корректуру пришлите вместе с проектом поправок — и я исполню Ваше желание».

Однако издание «Рассказа старшего садовника» было отложено «Посредником» надолго. В 1899 г. вопрос этот осложнился из-за контракта, заключенного Чеховым с А. Ф. Марксом. 27 января 1899 г. Горбунов-Посадов писал Чехову: «…я решился, не зная, унолномачив<аете> ли Вы меня на это, написать ему <П. А. Сергеенко>, чтобы, если возможно, он оговорил у Маркса для „Посредника“ право издавать <…> напечатанные Вами у нас для народа рассказы и 3 еще не напеч<атанных>, но готовящихся <…> Готовящ<иеся>: 1) Тоска 2) Рассказ садовника 3) В ссылке» (ГБЛ). Очевидно, договоренность не была достигнута, так как 1 февраля было подписано, в дополнение к контракту, «неустоечное обязательство», по которому Чехов должен был платить Марксу «пять тысяч рублей за каждый печатный лист своих произведений», если окажется, что «какие-либо уступлены кому-либо для дальнейшего пользования» (ГБЛ, ф. 360. I. 90). В следующем письме Горбунова-Посадова, от 22 февраля 1899 г., уже идет речь о возврате Чехову текста «Рассказа старшего садовника» (рукописи или газетной вырезки с авторской правкой — неясно): «„Садовника“ не прислал Вам, потому что не мог его найти, — но он непременно у меня, я это знаю. Теперь я предпринял разборку всего нашего архива тщательнейшую (это продолжают в Москве без меня — я не успел сдел<ать>, п<отому> что в Москве захворал) — и в конце первой недели обяз<ательно> найду и вышлю Вам» (ГБЛ). В дальнейшем об этом тексте в переписке Чехова с Горбуновым-Посадовым не упоминается.

В 1901 г. текст рассказа был просмотрен Чеховым для сборника «На трудовом пути». Чехов читал корректуру, как это видно из письма к нему Н. А. Соловьева-Несмелова от 2 октября 1901 г.: «…направляю к Вам на минуту нашу барышню-секретаршу по „Детскому чтению“; она передаст Вам корректуру Вашего рассказа „Рассказ старшего садовника“ <…> где помечено карандашом легонько то, на что просим обратить Ваше внимание ввиду характера сборника, назначаемого для юношества и подростков» (ГБЛ). Чехов сделал несколько исправлений, из них одно — и ответ на пожелание редакции в связи с педагогическим назначением сборника: слова «развратною жизнью» заменены на «нехорошею жизнью». Остальные авторские исправления не имели вынужденного характера — они коснулись союзов, предлогов, порядка слов. Тем не менее эти исправления не были учтены Чеховым при подготовке «Рассказа старшего садовника» для собрания сочинений; текст набирался с газеты «Русские ведомости». Из восьми случаев исправлений рассказа для сборника только в одном случае тексты сборника и собрания сочинений совпадают: «не хочет ли он есть» вместо «не хочет ли он кушать» (текст «Русских ведомостей»). Однако ясно, что эта замена была бы произведена Чеховым и независимо от текста 1901 г.

При просмотре текста для собрания сочинений Чехов сделал два сокращения — снял описание приступа кашля у доктора, а также его раздумья о смерти. Одна вставка относилась к главной мысли рассказа — после «побуждает любить и уважать каждого человека» было повторено: «Каждого!»; две другие усиливали разговорную интонацию в рассказе старшего садовника выражениями «Не так ли?» и «понятное дело». Остальные поправки касались союзов, предлогов, курсива.

Место «Рассказа старшего садовника» в собрании сочинений определилось не сразу и многократно менялось. Первоначально Чехов просмотрел текст рассказа весной 1899 г. (см. письмо от 21 мая 1899 г. Ю. О. Грюнбергу). Из-за неразберихи в издании А. Ф. Маркса корректура «Рассказа старшего садовника» неоднократно прошла через руки Чехова (см. письмо от 9 августа 1900 г. Марксу). 13 июня 1901 г. Маркс запросил Чехова относительно десяти рассказов, «не помещенных в напечатанных уже томах и не значащихся также в оглавлении содержания следующих томов» (ГБЛ); среди этих рассказов упомянут и «Рассказ старшего садовника». В письме Марксу от 9 июля 1901 г. Чехов отнес этот рассказ к VIII тому, однако 8 октября 1901 г. он сообщил А. Е. Розинеру о перемене решения: «„Рассказ старшего садовника“ войдет в X том <…> когда мною будут высланы новые произведения в количестве, достаточном для тома». Том X составила книга «Остров Сахалин», и «Рассказ старшего садовника» не вошел в 1-е издание собрания сочинений. 19 марта 1903 г. Маркс предложил «включить в новое издание, прилагаемое при „Ниве“», девять рассказов, назначенных для XI тома отдельного издания, и в числе их «Рассказ старшего садовника» (ГБЛ). 28 марта 1903 г. Маркс выслал Чехову корректуру этих девяти рассказов (его письмо Чехову — ГБЛ). 14 апреля 1903 г. Чехов возвратил корректуру, но не удовлетворился ею, так как 26 апреля 1903 г. Маркс писал: «Согласно Вашему желанию посылаю Вам еще раз корректуру девяти рассказов…» (ГБЛ). В конце концов «Рассказ старшего садовника» вошел в т. XII второго издания собрания сочинений — этот текст и является последним авторизованным.

В ПССП (т. VIII, стр. 382–386) «Рассказ старшего садовника» напечатан по изданию: Антон Чехов. Рассказы и пьесы. Второе издание. СПб., изд. Т-ва А. Ф. Маркс (в тексте книги — Сочинения А. П. Чехова. Т. XI); издание это вышло посмертно, в 1906 г. Текст рассказа в нескольких случаях пунктуационно иначе оформлен, чем в т. XII второго издания собрания сочинений. Характер этих поправок заставляет предполагать вмешательство корректора.

«Рассказ старшего садовника» связан по своей проблематике с книгой «Остров Сахалин» и с чеховской прозой досахалинского периода. Еще в 1888 г. в рассказе «Пари» был поставлен вопрос о «безнравственности» смертной казни с точки зрения естественного права. Это положение впервые сформулировал Ч. Беккариа в трактате «О преступлениях в наказаниях» (1764; гл. XVI). Оно не переставало служить предметом дискуссии в связи с борьбой за отмену смертной казни в России. В библиотеке Чехова был русский перевод книги Беккариа (см. Чехов и его среда, стр. 327); знал он и юридическую литературу своего времени.

Во время путешествия на Сахалин вопрос о смертной казни переключился для Чехова из сферы отвлеченно-этической в область конкретных жизненных наблюдений. Хотя Чехов и писал А. С. Суворину, что на Сахалине он «видел все, кроме смертной казни» (письмо от 9 декабря 1890 г.), однако чужие рассказы, а также собственные впечатления и размышления составили в книге «Остров Сахалин» целую главу: «Нравственность ссыльного населения. — Преступность. — Следствие и суд. — Наказание. — Розги и плети. — Смертная казнь». XXI-я глава была закончена в середине июля 1894 г. (см. письмо Чехова А. А. Попову-Монастырскому от 22 июля 1894 г.).

До этого, в конце марта 1894 г., в Ялте, вопрос о смертной казни служил предметом беседы Чехова с критиком Л. Е. Оболенским, юристом по образованию. Оболенский продолжил разговор в письме Чехову от 31 марта 1894 г. (ГБЛ). В рассуждениях Оболенского и логических построениях героя «Рассказа старшего садовника» есть некоторые точки соприкосновения. Можно предполагать, что замысел «Рассказа старшего садовника» возник у Чехова весной — летом 1894 г. О связи «Рассказа старшего садовника» с записью Чехова «Убийство. Труп в овраге…» во второй записной книжке (стр. 14–15) см. в статье: Л. М. Долотова. Мотив и произведение. («Рассказ старшего садовника», «Убийство»). — В сб.: В творческой лаборатории Чехова. М., 1974, стр. 35–42.

Публикация рассказа в «Русских ведомостях» обратила на себя внимание Н. С. Худекова, все еще надеявшегося на возобновление сотрудничества Чехова в «Петербургской газете». 2–3 января 1895 г. Ал. П. Чехов писал Чехову: «Худеков-fils, увидя меня, ткнул пальцем в „Русск<ие> вед<омости>“ и сказал: — А вот нашел же ваш братец время написать рождественский рассказ в „Русск<ие> вед<омости>“! А нам ничего не дал. Не дурной, очень не дурной рассказ!» (Письма Ал. Чехова, стр. 306).

При жизни Чехова рассказ был переведен на болгарский язык.

Стр. 343. «В наш злой, развратный век и добродетель должна просить прощенья у порока». — Слова Гамлета из трагедии Шекспира (акт III, сцена 4; перевод А. И. Кронеберга, Харьков, 1844).