Том II

<ИЗ № 2 «СОВРЕМЕННИКА»)

Исторяческая записка, речи, стихи и отчет императорского Московского университета, читанные в торжественном собрании 12 января 1855 года, по случаю его столетнего юбилея. Москва. 1855

Торжество столетнего юбилея Московского университета было совершено достойным славных воспоминаний университета образом. Читатели, конечно, уже знают подробности этого торжества, которому подобных еще не бывало в честь русской науки. Государь император благоволил почтить старейший из русских университетов милостивою высочайшею грамотою. Все высшие ученые учреждения империи прислали депутации или адресы, поздравляя Московский университет с его празднеством. Бывшие воспитанники университета, в числе которых так много людей, почтенных заслугами на государственном или ученом поприще, собрались из разных областей империи своим участием и воспоминаниями оживить вековое торжество учреждения, которому обязаны своим образованием.

Помещая в «Современных заметках» описание юбилея, мы здесь сообщим обозрение речей, которые были произнесены в торжественном собрании празднества.

Первою из этих речей была «Историческая записка о действиях университетского начальства и об ученых трудах членов университета по случаю настоящего торжества», читанная г. ректором университета, А. А. Альфонским.

8 марта 1851 года государь император благоволил утвердить программу приготовлений университета к юбилею; для исполнения этой программы был учрежден при университете комитет под председательством г. ректора из профессоров: Морошкина, Щу-ровского, Шевырева, Зернова, Анке, Грановского, Соловьева, Бодянского, Буслаева и адъюнкта Беляева.

По высочайше утвержденной программе выбита академиком Лялиным медаль в память юбилея. На одной стороне ее, по мысли комитета, изображена императрица Елисавета Петровна, основательница университета, и представляющие государыне проект университета Шувалов и Ломоносов. На этой стороне поставлено: «12 января 1755 г.»-день основания университета.

На другой стороне медали, по высочайшему повелению, изображен государственный герб и начертано: «12 января 1855 г.».

Изготовлены членами университета следующие книги:

1. История императорского Московского университета за все истекшее столетие, г. Шевыревым. Государь император благоволил принять посвящение этого труда его августейшему имени.

2. Биографический словарь профессоров и преподавателей университета за все истекшее столетие, в двух томах, содержащий 238 биографий, составленных разными лицами, принадлежащими к университету '.

3. Материалы для истории письмен восточных, греческих, рим- V. ских и славянских, заключающие в себе статьи гг. Петрова, Клина, Меншикова и Буслаева. Этот сборник издается «в память приблизительного стечения» тысячелетия кирилловской азбуки и столетия Московского университета.

4. Начата изданием Биографическая летопись всех известных питомцев Московского университета за все столетие, с приложением всеобщего их списка. Составлено членами университета и другими учеными.

5. Профессоры и преподаватели издали собрание учено-литературных статей под заглавием: «В воспоминание 12 января 1855 года». Здесь помещены статьи гг. Баршева, Брашмана, Спасского, Орнатского, Глебова, Лешкова, Вернадского, Давыдова, Кудрявцева, Буслаева, Беляева, Швейцера, Любимова и Страхова.

6 и 7. Г. Бодянский приготовил к изданию исследования: о времени происхождения славянских письмен и житие св. первоучителей Кирилла и Мефодия.

После записки г. ректора, г. профессор Шевырев прочитал «Обозрение столетнего существования императорского Московского университета». Причинами счастливого возрастания университета во все первое столетие его жизни г. Шевырев находит: благоволение божие, милостивое покровительство государей и любовь русского народа к просвещению; припоминает милости, оказанные русскими монархами Московскому университету, исчисляет начальников университета; потом рассматривает «четыре дела», которые исполнял университет во все время своего существования: насаждение науки в России, ведение ее в уровень с современным движением, применение науки к жизни и потребностям России, воспитание отечеству сынов полезных, верных слуг государю и отечеству, и при этом исчисляет знаменитейших профессоров и воспитанников университета. Труды профессоров мы скоро исчислим, рассматривая их биографии, изданные университетом; из воспитанников назовем здесь: Фонвизина, Богдановича, Новикова, Кострова, Карамзина, Жуковского, Нарсж-ного, Гнедича, Мерзлякова, Калайдовича, Грибоедова.

За речью г. Шевырева следует: «Благодарное воспоминание о Иване Ивановиче Шувалове», речь г. Соловьева. Наш известный

историк начинает, сообразно значению торжества, указанием важности живой связи с прошедшим для деятельности в настоящем, и объясняет коренное значение Московского университета, потребность, которою был он вызван к существованию:

Всякое учреждение есть следствие какой-нибудь потребности, которая почувствовалась известным образом в известное время. Понятно, что учреждение тем полезнее, тем почтеннее, чем более удовлетворяет потребности, вызывавшей его основание, чем живее между его членами предание о цели учреждения, чем сознательнее переходит это предание из века в век, из поколения в поколение. Это предание, присущее членам учреждения при их соединенной деятельности, составляет дух учреждения. Учреждение живет полною жизнью, процветает, когда этот дух силен, когда дает себя чувствовать и в совокупных действиях членов учреждения и в поведении каждого из них, где бы он ни находился: тогда многие другие учреждения заимствуют от него жизнь, дух и сильны бывают этою жизнью, этим духом. Когда же предание забывается, дух слабеет, — учреждение клонится к упадку; тогда люди, ревностные к славе учреждения, стараются воскресить предание, возвратить его к первоначальной чистоте Обыкновенно основателями учреждения бывают люди, которые яснее других сознают известную потребность общества, которые образом мыслей и всею деятельностию своею осуществляют ту цель, к которой должно стремиться учреждение; деятельность основателей поэтому становится живым преданием, образцом, которого члены учреждения никогда не должны герять из виду.

В чем же состоит предание, дух того учреждения, столетие которого мы собрались теперь торжествовать, и кто был человек, в нравственном образе которого осуществляется это предание, чей нравственный образ мы должны благоговейно перенести из одного века в другой?

Для разрешения вопроса, какая потребность вызвала Московский университет, говорит г. Соловьев, надобно перенестись к тому времени, которое основало его. В конце XVI века русское царство было громадно, но в нем чувствовался недостаток уменья приносить частные выгоды в жертву благу общему, сознавалась потребность распространения между гражданами познания обязанностей гражданских. Смуты, которыми окончился XVI век, обнаружили и эти недостатки и силу русского народа победить их.

Так наступил XVII век, век, богатый славными событиями, великими торжествами, но еще более замечательный тем, что откликается историку непрестанным воплем о необходимости нравственного очищения, совершенствования, о мерах, которые должны быть употреблены для этого. Священный, утешительный вопль! Он не похо2К на тот болезненный вопль, который издают государства пред минутою своего разрушения, когда немногие лучшие люди, указывая на болезни государственного организма, отчаиваются в возможности их излечения и предсказывают близкую гибель государства. Не таков вопль, слышный иа Руси в XVII веке — это вопль юного, крепкого общества, которое сознает свои недостатки, громко объявляет о них, деятельно ища в то же время средств для их исправления. У нас в XVII веке не некоторые только, частные лица вопиют против нравственных недостатков общества, но само правительство беспощадно, в сильных выражениях указывает на нравственные болезни, требуя излечения их, употребляя к тому средства…

При усиленной борьбе с многочисленными препятствиями внешними и внутренними, встреченными Россиею при достижении государственных целей, в ХѴіІ веке было сознано, что необходимое средство для торжества над этими препятствиями есть призвание на помощь науки, мудрости гражданской, распространяющей свет, при помощи которого члены общества видят, что они, где они, что обязаны делать для отечества; ибо только тот может быть верным сыном отечества, кто знает свое отечество, его потребности и в состоянии употребить способности свои для удовлетворения той или другой из этих потребностей.

Петр Великий совершил приготовление государства к принятию науки, век Екатерины II водворил ее. Но люди, действовавшие при Екатерине, образовались при Елисавете.

Из царствования Елисаветы лучшие люди Екатерининского времени вынесли убеждение в необходимости просвещенного воспитания, сознание о высшей, нравственной цели науки; в это царствование у престола императрицы явился человек, при образовании которого «наука и искусство подали руки, чтоб сделать его отечеству полезным, между людьми любезным и всегда желательным», — и по мысли этого-то человека в царствование Елисаветы возникло учреждение, долженствовавшее удовлетворять потребности времени, а именно — дать науке возможность достигать своей высшей, нравственной цели, дать ей значение мудрости гражданской. Этот человек был И. И. Шувалов, это учреждение был Московский университет.

Каков же был Шувалов? Как на нем отразились благие действия науки?.. У престола благодетельствовавшей ему монархини стоял он с высоким характером посредника, миротворца; с тем же характером миротворца являлся он и для семейств частных, и для семьи к нему близкой, семьи ученых и литераторов. «Он счастливым себя почитал в тот день, когда имел случай удалить несчастие н поспешествовать счастию других».

Таковы должны быть и дети его по нравственному родству, дети Московского университета, заключает свою прекрасную речь г. Соловьев.

Затем был пропет хор, написанный г. Шевыревым и положенный на музыку г. Верстовским, и прочитан отчет о состоянии Московского университета за 1854 гражданский год.

Надолго останется в памяти всех образованных русских прекрасное торжество Московского университета, ознаменованное ми-достью монарха и оживленное всеобщим сочувствием.

Италия. Письма из Венеции, Рима и Неаполя В. Д. Яковлева. Спб. 7855

«Скажи, мой свет, не правда ли, что во Франции живут французы?» спрашивает в «Бригадире» Советница у Иванушки. — Vous.avez raison, Madame, отвечает Иванушка. И вот уже восемьдесят лет все хохочут над вопросом чересчур наивным и ответом, которого не стоило давать. Но из тысячи людей, говорящих об Италии, едва ли одному приходит в голову спросить; «какой народ живет в Италии?», а если кто и спросит, не скоро дождется ответа на свой вопрос, кажется, очень незамысловатый. Жаль итальянцев: почти никому не приходит в голову, что они живут в Италии.

Неужели ж это племя, еще так недавно стоявшее на первом месте между всеми образованными народами, не заслуживает теперь никакого внимания? Или оно в самом деле измельчало, изнежилось, испортилось до того, что не стоит и говорить о нем? «Да», говорят люди, знающие Италию только по картинкам с видами Неаполя и Везувия; «да», говорит большая часть тех, которые видели Неаполь и Везувий собственными глазами.

Не позволительно ли будет усумниться в таком положительном ответе? Не говорим об искусствах, в которых до сих пор итальянцы признаются едва ли не первым народом; но и для науки итальянцы в последние сто лет сделали довольно, несмотря на жалкое состояние общественного образования. Нет сомнения, что с XVII века наука в Италии постоянно падала; но и теперь еще она стоит на высоте, которая невозможна у народа, отжившего свой век. И если Гоголь говорил, что итальянцы — народ, натура которого свежа и сильна, которому еще предстоит великая будущность ', то позволительно думать, что он не совсем ошибается.

Да и вообще как-то странно слышать о каком-нибудь народе, что он отжил свой век, исчерпал все свои жизненные начала, что ему остается только спать дряхлым сном в ожидании скорой смерти. Греки всеми были когда-то признаны за умерших; а теперь, как видим, воскресают.

Но если б, наконец, итальянцы были и на самом деле расслабленным, лишившимся всякой энергии народом, то разве не поучительно, разве не интересно зрелище такого народа?

— Но разве нам не описывают беспрестанно итальянцев? Жалобы на то, что, говоря об Италии, забывают итальянцев, совершенно несправедливы.

Да, описывают; так часто и такими стереотипными чертами, что фигуры их знакомы каждому грамотному человеку, начиная с двенадцати лет, и не забудутся, хотя прожить на свете двести лет. Итальянка с огненными черными глазами, с роскошною черною косою; лаццарони, полунагой и вечно греющий бронзовую спину на жгучем солнце Неаполя; веттурино, не отличающийся, впрочем, ничем, кроме своего названия, от всякого другого человека — эти фигуры знакомы всякому из нас. А итальянские нравы? разве они также не знакомы каждому, как свои пять пальцев? Бешеный карнавал, огненная любовь, — о них знает даже тот, кто не знает, в северном или южном полушарии лежит Италия.

Но можно сомневаться в том, достаточны ли эти драгоценные сведения, исчерпывают ли они нравы и быт итальянцев. Вероятно, тот еще не глубоко изучил французов, кто знает только, что француз — остряк и ветреник, что в Париже можно шумно веселиться и что французские портные — хорошие портные. Вероятно, если какой-нибудь путешественник сообщил бы нам только эти верные и драгоценные наблюдения, то самый нетребовательный читатель сказал бы, что этот путешественник ровно ничего не сказал и, вероятно, ничего не видал во Франции.

Но путешественнику по Италии можно ограничить свои замечания черною косою итальянки, бронзовою спиною лаццарони и бешенством карнавала. Помилуйте, разве люди интересны в этой стране? Сколько там прекрасных картин, сколько там удивительных статуй, какой там восхитительный климат! Вот что влечет путешественника в отечество Рафаэля, под сень благоухающих миртов и лавров.

Прекрасно и приятно наслаждаться всеми этими сокровищами искусства и прелестями природы; не так прекрасно описывать их и читать их описания по очень многим простым причинам. Из них первая: миллион раз все это было описано; а так как лавры и мирты остались на прежних местах н в прежнем виде, да и в картинах Рафаэля не прибавилось ни одной новой фигуры, у Венеры Каллипиги ни одного нового волоска, то описывать их вновь — значит повторять старое. Кроме того, не многие люди владеют завидным даром интересно говорить о погоде, и еще менее людей, понимающих и хорошо описывающих картины и статуи. Можно приискать и третью причину: лавры и мирты растут в Испании лучше, нежели в Италии; следовательно, особенно удивительного в Чшх нет; картинами Рафаэля каждый может любоваться, не выезжая из своего отечества.

Но что делать! такова участь некоторых стран, что каждый едет туда не жить с людьми, не изучать народ, а наслаждаться какими-нибудь наскучившими всем, кроме него, предметами, которые, не выходя из своего кабинета, можно узнать как нельзя лучше. Так, например, кто едет в Швейцарию, все время своего пребывания употребляет на то, чтобы смотреть на Монблан и /Женевское озеро, и, к величайшему удовольствию, наконец, убеждается опытом, что Монблан — высокая гора, а Женевское озеро — хорошее озеро. То, что швейцарцы гораздо интереснее своих гор и озер, замечают не многие; не многие замечают даже, что в Швейцарии живут люди; проводники по rojpaM и альпийские охотники там есть, каких же еще других людей угодно вам, читатель? Других еще не найдено.

Но ведь, наконец, и в африканских степях люди, путешествующие с исключительно географическою целью, находят людей; ведь и на Шпицбергене находят если не людей, то хоть что-нибудь живое, хоть белых медведей и моржей.

В Италии ничего подобного не оказывается. Там есть несколько разбитых колонн, полинявших картин и много жара, в глазах и в солнце. Остальное не стоит внимания.

Не все, впрочем, идут этим избитым путем. Гоголь, а вслед за ним двое или трое других русских писателей уверяют, будто бы видели итальянцев, и описывают их так живо и правдоподобно, что это беспримерное открытие становится несколько вероятным.

Г. Яковлев пишет прекрасным, увлекательным языком; это придает особую прелесть его книге. Он так горячо сочувствует прекрасной итальянской природе, так тонко и верно передает ее, так подробно обозревает и с таким искусством описывает опустевшие мраморные палаццо, древние развалины, старые картины, античные и новые статуи, что от книги его нельзя оторваться. Эти описания разнообразятся анекдотами о знаменитых художниках, иногда небольшими дорожными приключениями, иногда даже небольшими, но очень милыми сценами из народной жизни… Вообще, книга г. Яковлева отличается необыкновенным и внутренним и внешним изяществом. Такого прекрасного издания мы давно не встречали у нас.

Знахари. Исторический роман в двух частях В. Н. Савинова. Спб. 1855

Критики с высокоразвитым эстетическим вкусом, с тонкими художественными требованиями прочтут роман г. Савинова до конца; и чем долее они будут читать, тем сильнее будет пробуждаться в них эстетический гнев. И, по прочтении последней строки, сурово и грозно возьмутся они за карающее перо, докажут по пунктам, что «Знахарям» не было знакомо ни одно эстетическое требование, и беспощадно осудят исторический роман в двух частях.

Мы не можем последовать их примеру, потому что прочитали одну только первую часть, не касаясь второй — чтение первой убедило нас в бесполезности продолжать труд — следовательно, наш эстетический гнев не мог возвыситься до безусловного осуждения. Скажем даже более: пока мы читали перзую часть, мы ощущали некоторую неприязнь к роману; но дочитав ее и положив роман в сторону, мы почувствовали живейшее благорасположение духа и пишем под влиянием этого расположения. Нас, быть может, назовут за это пристрастными; но мы повинуемся голосу сердца, и кто нас может обвинять за то? Неужели надобно писать не то, что чувствуешь? А мы теперь твердо убеждены, что должны быть признательны г. Савинову, должны хвалить его роман. Бестрепетно исполняем эту обязанность, внушаемую голосом сердца.

Будем признательны г. Савинову за то, что он не принадлежит к числу «известных наших беллетристов», или «даровитых наших рассказчиков», или «лучших наших писателей». Ах, как облегчает рецензента это обстоятельство, повидимому, не имеющее влияния на сущность дела. Г. Савинов написал плохой роман, и всякий прямо может сказать, что г. Савинов написал плохой роман. И никто никого не осудит за такое суждение. Но что делать рецензенту, если какой-нибудь «даровитый рассказчик» или «известный беллетрист» напишет плохой роман? (Случай, не столь редкий, как желательно было бы предполагать.) Неужели можно тогда сказать, что «роман известного беллетриста и даровитого рассказчика плох»? Никак, ни под каким видом! «Рецензент не уважает талантов; рецензент хочет пощеголять резкостью своих мнений; рецензент не имеет вкуса; рецензент близорук и смотрит в очки; рецензенту недостает способности понимать вещи». Впрочем, эти упреки еще ничего нс значат. Гораздо неприятнее то обстоятельство, что с плохим романом «даровитого рассказчика» нельзя поступить так, как с «Знахарями» — надобно дочитывать его до конца. Судить о трудности подобного упражнения в терпении может только тот, кто подвергал себя ему; а кто не подвергал, тому дадим понятие о деле, сказав, что гораздо вкуснее кушать пресный суп, нежели по обязанности читать пресные страницы. Но этим не кончается приятность, доставляемая «известностью автора», — его плохое произведение будет почти всюду расхвалено — новый источник занимательного чтения. И тут еще не конец делу — нет, только начало: «известный писатель», став после этих похвал еще «известнее» и «даровитее», дает своему перу еще более бесконтрольный размах — и каждый плохой роман приносит обильный плод последующих, усовершенствованных произведений в том же роде. Ах, как признательна должна быть литература «не даровитым рассказчикам», «не известным беллетристам» за то, что они не «даровитые» и не «известные»!

Нельзя также не похвалить г. Савинова за то, что «Знахари» не психологический роман. Оценить вполне всю великость такой заслуги могут только те немногие несчастливцы, которым суждено дочитывать до конца психологические романы. Она увидела его на бале; он сказал ей: «я желал бы любить, но не верю любви»; она сказала ему: «мне жаль вас» — этого достаточно для составления трех глав в психологическом романе: как подробно, тонко н верно будут анализированы в этих длинных главах все оттенки, все переливы чувств! Но кто в состоянии изобразить оттенки и переливы тоскливой скуки, которую производят они в читателе? Никто, ни даже сам автор психологического романа.

У г. Савинова нет описаний природы, которые бы занимали более двух миньятюрных страничек, — это также достоинство немаловажное. Роман начинается тем, что герой едет по дороге, — разве г. Савинов не мог написать, например, следующего:

«Полдень, палящий отвесными лучами, заставляет все живое укрываться под тенью. Это час всеобщего отдохновения в русской природе. Не пылит дорога, в лесу ни листок не шелохнется. Прохожие садятся под густые ветви или спят на траве, которая сохраняет свою зелень только под защитою тенистых деревьев. Все умолкает; все дремлет; одни кузнечики шумят» и т. д.

Не подумайте, что этот отрывок — сочинение какого-нибудь «неизвестного беллетриста»: — нет, мы выписали строки, вами

прочитанные из недавно вышедшей книги, которая, вероятно, всеми будет похвалена за «прекрасный» слог.

Ничего подобного не делает г. Савинов — он пишет плохой роман без притязаний на различные высшие достоинства слога, психологии, юмора и т. д. — разве это не есть своего рода заслуга?