Том 2. Магизм и единобожие

Глава семнадцатая «ДОМ РАБСТВА» МОИСЕЙ Египет, ок. 1300—1230 гг.

Ни один самый смелый человеческий вымысел не может соперничать с тем, что совершается в действительной жизни. Когда мы стоим у поворота исторической дороги, какими беспомощными кажутся попытки людей предсказать, что ожидает нас за углом! История — это непрерывное творчество, фейерверк неожиданностей, и только слепая приверженность к идолу «научности» может вызвать желание втиснуть в прокрустово ложе теорий и схем живое историческое целое. Правда, всегда существовали люди, способные в силу какого-то таинственного инстинкта угадывать общую тенденцию мирового процесса, но их интуиция принадлежит совсем другой области, чем «научное предвидение» социологов и философов.

На историю слишком часто смотрят как на естественно-природное явление и поэтому думают, что в ней определенные причины неизбежно должны производить соответствующие следствия. Однако если в мире физических явлений мы действительно как будто имеем дело с такими незыблемыми закономерностями, то в истории иногда может произойти нечто совершенно непредвиденное, противоречащее всему имевшему место до сих пор. Наглядным примером тому могут служить судьбы религии Единобожия.

Первой попыткой утвердить его для целого народа была реформация Эхнатона. Несмотря на то что она потерпела поражение, учение о Едином Боге не прошло бесследно для египетского религиозного сознания. Те самые жрецы, которые предали «еретика» проклятию, невольно оказались под обаянием «атонизма». Ведь в их собственной духовной традиции уже давно ощущалось тяготение к Единобожию. В гимнах Амону-Ра, составленных после торжества Фив, мы находим ясные отголоски амарнской эпохи:

Многие тексты называют Амона творцом всех людей, независимо от языка и цвета кожи, защитником угнетенных, стражем Истины.

Таким образом, развитие в сторону монотеизма в Египте продолжалось и после Эхнатона. Можно было бы ожидать, что рано или поздно среди жрецов явится смелый человек, который доведет до конца дело религиозной реформы и страна фараонов станет всемирным очагом веры в Единого.

Между тем фиванскую религию ожидал постепенный упадок; солнечное Единобожие захлебнулось в мутных волнах суеверий, а магистральный путь Богоискания оказался проходящим там, где этого не мог подозревать никто.

Отстраивались Фивы, кипели политические страсти, плелись интриги, и свергались династии, египтяне сражались с хеттами, свирепствовали в Сирии; военные парады, грандиозные стройки, торговые экспедиции сменяли друг друга, а в земле Гесем на востоке Дельты текла тихая, бедная внешними событиями жизнь израильских пастухов.

Они остались в стороне даже от тех волнений, которые охватили страну во времена Эхнатона, и лишь только самые отчаянные из евреев воспользовались ослаблением власти фараона в Палестине и ушли туда. Там они столкнулись с князьями — ставленниками Египта, которые оказали им сопротивление. У стен Гата пало много израильтян из колена Эфраима, но некоторые населенные пункты им удалось захватить. Библия говорит, что именно эти Эфраимиты основали в Палестине город Бет-хорон. Быть может, это их имел в виду царь Иерусалима, когда жаловался Эхнатону на нападения хабири [371].

Однако израильтяне, оставшиеся в Гесеме, оказались счастливее. Египетские пастбища в то время были единственным тихим уголком, в котором Израиль сохранился для будущего.

Почти четыре столетия обитали племена Бене-Исраэля на заболоченных лугах Гесема [372]. И, тем не менее, мы ровно ничего не знаем об этом периоде их истории. Библия, которая так подробно останавливается на эпохе Авраама, вдруг умолкает. Чем объяснить это? Народная память, как правило, сохраняет славные и роковые моменты своего прошлого. Великие битвы и катастрофы, подвиги и бедствия — вот что поражает воображение людей и на века запечатлевается в песнях, сказаниях, былинах. Ничего подобного, очевидно, не происходило в египетский период израильской истории. Евреи остались чужды Египту, равно как и были оторваны от вольных степей. Узок был их мир, ограниченный с одной стороны угрюмыми фортами фараонов, а с другой — камышовыми топями и цепью Горьких озер.

На полях Гесема бродили несметные стада, принадлежавшие Большому Дому. Израильтяне были обязаны следить за ними, перегонять их на новые пастбища, докладывать египетским чиновникам об их состоянии и численности, организовывать поставки скота для нужд двора. Так было при гиксах. Быть может, это положение сохранилось и при новой династии.

Уберегли ли жители Гесема свое единственное духовное наследие — древнюю веру предков? Из-за отсутствия источников на этот вопрос ответить трудно. Во всяком случае, влияние на них египетской религии было, вероятно, ничтожным. Скорее всего, как и гиксы, они даже испытывали неприязненное чувство к египетским богам. Быть может, некоторые из них восприняли религию гиксского ваала Сутеха и изображали его в виде быка или змеи — знака божественной мудрости [373]. Но то, что предания об Аврааме и патриархах дошли до следующих поколений, может служить косвенным доказательством в пользу того, что израильтяне не утратили памяти о религиозном Откровении, данном их праотцу.

Некоторые элементы язычества все же проникли в их религию. Охраняя свои стада, израильтяне боялись вреда, который могли принести духи пустыни. В их представлении эти страшные существа, злобные и мстительные, скрывались за болотами и насылали болезни и смерть. Они рисовались воображению израильтян в виде сатироподобных демонов; их царем был козлоликий бог Азазел. Чтобы уберечь себя от этих рогатых призраков, пастухи усердно задабривали их, принося жертвы и ограждаясь заклинаниями [374].

Часть израильтян стала переходить к оседлому образу жизни [375]. Вероятно, к ним проникла и письменность. В эпоху гиксов азиаты начали формировать свой алфавит. В основу его были положены египетские иероглифы, давшие начало буквенной системе из 22 знаков, распространенной у племени Синая, которым, возможно, впоследствии воспользовался и Моисей [376].

Как бы ни были далеки израильтяне от египетских дел, положение в стране не могло не коснуться их. Вскоре после политического упадка, связанного с «еретиком из Ахетатона», начался новый (и последний) военный подъем Египта. Снова войска фараонов двинулись в Палестину. Сети I (ок. 1317— 1301 гг.) стремился восстановить то, что было утрачено и разрушено в период «солнечной реформации». При нем начались усиленные строительные работы. Памятники, храмы, дворцы, крепости спешно реставрировались. Тысячи военнопленных и рабов томились в царских каменоломнях, добывая материал для грандиозных строек. Сети не жалел ни средств, ни людей. Однако эта беспощадная эксплуатация не распространилась на местное население. Египетские рабочие трудились в условиях несравненно лучших, чем сирийские пленники, на которых была возложена главная тяжесть работ [377]. Вероятно, в это время возник план привлечения к строительным работам семитических племен Дельты. Пастухов Гесема пригнали на стройки и заставили тесать камни, делать кирпичи и таскать тяжести. Так кончился спокойный период жизни Бене-Исраэля, и сыны его оказались в «Доме рабства».

В народной памяти эта пора запечатлелась как гнетущий кошмар. Особенно тяжело пришлось израильтянам, когда на престол вступил сын Сети — Рамсес II (1301—1234). В первые годы своего правления он совершил победоносный поход в Сирию и после упорной борьбы заключил союз с самым могущественным народом Передней Азии — хеттами. Когда Рамсес покончил с военными делами, он целиком отдался строительству. Обладая детским тщеславием, он готов был все дворцы и храмы, созданные предшественниками, приписать себе. С этой целью он выбивал свое имя на каждом здании, привлекавшем его внимание. При нем был создан колоссальный Рамсесэум, где возвышалась исполинская его статуя, и удивительный храм в Абу-Симбале, высеченный в естественной скале у Нила. Вход в храм украшали четыре сидячих изваяния Рамсеса высотой в двадцать метров. Казалось, молодой царь (он вступил на престол восемнадцати лет) хотел затмить всех правителей и царей прошлого.

Рамсес был родом из Нижнего Египта, Дельта была постоянной его резиденцией, и он решил построить там большой укрепленный город. Лучшее место, чем Аварис, для этой цели придумать было трудно. Гиксская столица, вот уже многие годы находившаяся в запустении, вновь ожила. Царь назвал ее Пер-Рамсес (Дом Рамсеса) или просто Рамсес. Отсюда фараону легко было поддерживать сношения с Сирией и хеттами, здесь были сооружены большие продовольственные склады на случай войны или голода. Новая метрополия быстро населялась. Вся область получила по имени города название «земли Рамсеса». Кроме Пер-Рамсеса, в районе Гесема выросла крепость Суккот, или Секу, и Пи-Атум (библейский Питом), в которых также были построены большие провиантские склады [378]. Как и Сети, Рамсес пригонял на свои стройки тысячи рабов и военнопленных. А так как недалеко от города начинались луга и болота Гесема, где жили израильтяне, то фараон приказывал сгонять их на строительство и эксплуатировать, насколько это возможно. Для Израиля это были горькие дни.

Среди народов древности египтяне славились самыми грандиозными постройками. Все эти колоннады, пирамиды и храмы свидетельствовали не только о дерзновенных замыслах архитекторов, но и о тяжелом подневольном труде миллионов людей. Достаточно дать себе отчет в том, что величайшие сооружения Египта созданы вручную, чтобы понять, какого сверхчеловеческого напряжения требовали эти работы. Страшные легенды распространяли в древности про фараонов-строителей. Их подавляющие исполинские твердыни внушали ужас и навевали мрачные мысли о судьбе тех, чьими руками они построены. И если правители, наученные горьким опытом восстаний и беспорядков, стремились сделать для туземцев работу не столь изнурительной, то для рабов и инородцев, какими были израильтяне, пощады не было. Напротив, встревоженный большей численностью «аперу» (как называли сирийских рабочих), фараон намеревался одним ударом достичь двух целей: отстроить города в восточной дельте и сильно разредить ее азиатское население. Ведь смертность среди рабочих была огромной.

Библия повествует о том, что Сыны Израиля были жестоко угнетаемы египтянами, о том, как под наблюдением надсмотрщиков месили они глину и заготовляли кирпичи для городов Рамсеса и Питома [379]. Первое время их еще снабжали материалом для кирпичей, а в дальнейшем их заставляли самих собирать для этой цели солому. До нас дошло несколько рапортов о стройках, на которых работали солдаты и «аперу». Но гораздо больше могут дать египетские изображения того времени. На одной из гробниц мы видим изображение, рисующее подневольный труд сирийских рабочих. Одни из них таскают и месят глину, другие делают кирпичи, третьи переносят их к месту строительства на шесте вроде коромысла. А сверху за их работами наблюдает неумолимый надсмотрщик; в руках у него палка, готовая опуститься на любого, кто покажется ему ленивым или зазевавшимся [380].

Если бы мы могли перенестись в те времена в «землю Рамсеса», то перед нами открылась бы примерно такая картина. Вереница полуобнаженных рабочих с заунывным пением тянется к лесам, одевающим будущий дворец или храм. Их спины, согнутые под тяжестью груза, почернели под лучами тропического солнца. Другие рабочие волокут на канатах исполинское изваяние, поставленное на деревянные полозья. Каменный лик медленно движется над толпой. Он смотрит куда-то вдаль. Он бесстрастен и спокоен, ему нет дела до рабов, надрывающихся у его ног… Кто бы мог предсказать тогда, что пройдут века и люди извлекут из песков это изваяние в первую очередь потому, что их будет интересовать судьба этих рабов?..

Свободные пастухи, израильтяне не привыкли к подневольному труду в городах. Известно, с какой быстротой тают небольшие народы, когда неумолимые законы «цивилизованного мира» грубо вторгаются в их жизнь. С ужасом стали догадываться израильские рабочие, что непосильная барщина, наложенная на них фараоном, ставит конечной своей целью искоренение их племени. Так навсегда нарушилось безмятежное существование поселенцев Гесема. Притеснения обычно служат к сплочению гонимых. Под влиянием жестокого угнетения у израильтян проснулось национальное самосознание. Они вспомнили, что они лишь пришельцы в Египетской земле, что их предки некогда пришли сюда с Востока. Теперь они с тоской глядели туда, где за Тростниковым морем и Горькими озерами жили их свободные братья. Но куда было спасаться? В Ханаан? Он находился в руках египетских ставленников. Дальше на север, к хеттам? Но с ними фараон заключил договор, согласно которому хеттский царь обязался выдавать Египту всех беглецов [381]. Оставался только Синайский полуостров, его дикие и суровые горы, его безводные пустыни. Но от одной мысли о них обитателей влажной Дельты охватывал ужас.

Между тем великий фараон старел. Он все более утрачивал интерес к политическим делам и заботился лишь об укреплении своей резиденции. Один за другим умирали его наследники, а он продолжал жить среди сказочной роскоши и покоя. Торжественно справлялись юбилеи этого небывало продолжительного правления. В глазах народа он, вероятно, стал окружаться ореолом земного бессмертия. Но, наконец, настал день, когда и ему пришлось разделить общую участь людей. В 1234 году, после шестидесяти лет царствования, девяностолетний старик отправился в последний путь к своей вечной обители.

Большинство его детей давно умерли, на престол суждено было вступить тринадцатому сыну Рамсеса Мернептаху, которому уже минуло пятьдесят лет. Таким образом, говоря словами Брэстеда, «один старик наследовал другому».

Это не могло не отразиться на положении дел в империи. Уже в последние годы правления Рамсеса ливийские племена, пользуясь слабостью власти, начали вторгаться в Дельту. Теперь же чужеземцы и недовольные повсеместно подняли голову. Волнения, прокатившиеся, вероятно, по всему Нижнему Египту, не могли не затронуть израильских поселенцев и рабочих, отбывавших барщину на строительствах.

Близились дни большого весеннего скотоводческого праздника [382].

Обычно в эти дни происходили столкновения рабочих с египетской администрацией. Рабочие требовали, чтобы их отпустили в родные дома для того, чтобы провести праздник в кругу своих, а египетские чиновники обвиняли их в лени и увеличивали нормы работы. Во время этих праздников были нередки мятежи и потасовки. Поэтому египтяне усиливали надзор за рабочими, пленными и рабами.

Однажды среди израильтян распространился слух о неизвестных агитаторах, которые появлялись то на стройках, то среда поселенцев Гесема, призывая народ покинуть «Дом рабства» и идти в пустыню поклониться Богу Авраама, Богу отцов. Люди эти принадлежали к левитам — израильскому племени, тесно связанному с египтянами; у многих из них были египетские имена. Египетским было и имя их вождя Месу, или Моисея, который и внешне был похож на египтянина [383].

Так появляется на исторической арене человек, с именем которого будет связано происхождение ветхозаветной религии.

Когда мы вчитываемся в древние строки Книги Исхода, в эти безыскусные предания, записанные странным, порой грубоватым языком, то постепенно перед нами начинает вырисовываться яркий и глубоко трагический образ основателя израильской религии. Он стоит особняком среди других мудрецов древности, более всех непонятый, чаще всех получавший за свой подвиг тупую неблагодарность. Ни один из основателей религии не был окружен людьми, в такой степени чуждыми его стремлениям. Если у Будды был Ананда, у Иеремии — Барух или у Сократа — Платон, то у Моисея не было никого. Даже члены его рода, помощники и соратники, оказались, как мы увидим, в основном людьми честолюбивыми, далекими от его идей и веры.

Ни один из основателей религии не был принужден так скоро пойти на компромисс с неподготовленным мышлением своих последователей и делать уступки их предрассудкам и привычкам, как Моисей. Но зато приходится поражаться, с какой удивительной гибкостью, мудростью и выдержкой ведет он дело воспитания народа и руководства им. Читая Пятикнижие без предвзятости, трудно отделаться от странного чувства, что в моральном отношении образ Моисея иногда кажется даже выше образа самого Ягве, Бога Израилева, каким он рисуется в Книге Исхода. Эта иллюзия возникает оттого, что на страницах древних писаний живая фигура благородного и великодушного вождя зачастую сталкивается с тем образом национального Божества, который рисовался детскому воображению пастухов. Поэтому и создается превратное впечатление, будто Моисей более справедлив и добр, чем сам Бог [384].

Но на самом деле именно в общении с открывавшимся ему в горах Владыкой Вселенной черпал еврейский пророк силы для совершения своего непосильного подвига. Замечательно, что во все трудные и критические минуты Моисей не ищет ни у кого поддержки и совета, а обращает свои взоры к небу.

Величайшей трагедией в судьбе этого человека было то, что он не только не встретил понимания и сочувствия у современников, но и в последующих веках с его именем связывались постановления и ритуально-правовой порядок, глубоко ему чуждые. Однако его борьба не пропала даром. Семя духовного, чистого богопочитания, брошенное мощной рукой этого титана на почву, заросшую сорняками, пусть и не скоро, но взошло. Великий Завет, принесенный им с Синая, послужит основанием для религиозного переворота, который направит свой удар против вековых твердынь ритуализма.

История Моисея была записана впервые лишь в Х в. до н. э. Прежде она казалась историкам целиком сотканной из легенд, но впоследствии стало очевидным, что в основных чертах все рассказанное о нем Библией выдерживает яркий свет исторической критики и соответствует тем сведениям, которые принесло изучение древнего Египта [385]. Однако о многом в этой истории нет точных и ясных сведений, многое прошло через призму поэтического предания, в котором трудно выделить конкретные детали.

Моисей вначале действовал не один. Клан левитов, очевидно, образовал вокруг него преданную дружину. При их поддержке он мог возглавить народное движение и удержать впоследствии власть над непокорными и мятежными израильтянами.

О Моисее и его сподвижниках ходили самые противоречивые слухи. Его самого считали волшебником, некоторые утверждали впоследствии, что он — египетский жрец, отставленный от должности. Библейская традиция говорит о том, что он был воспитан египтянами, и что дочь фараона усыновила его. В этом предании нет ничего невероятного. У Рамсеса был большой гарем; известно, что одну из царевен звали Бент-Анат. Это семитическое имя, и, возможно, мать ее была родом из Палестины. Поэтому она вполне могла принять участие в судьбе еврейского мальчика.

Несомненно одно: по своему воспитанию Моисей был связан с Египтом. Трудно предположить, чтобы предание измыслило эту деталь. Библия говорит, что, будучи выходцем из египетской среды, будущий вождь Израиля не забыл, однако, своего азиатского происхождения. Когда он увидел, как на стройке египетский надзиратель избивает израильтянина, он в порыве гнева убил мучителя. В результате ему пришлось бежать, и он, перейдя границу (что было не так просто в те времена), скрылся в единственном малодоступном месте — в Синайской пустыне [386].

По автобиографии египетского чиновника Синухета, бежавшего от властей к сирийским бедуинам, мы можем составить представление о некоторых подробностях добровольного изгнания Моисея [387]. Синухет необычайно живо описывает свои переживания и страхи, рассказывает, как полз в кустах, прячась от пограничного дозора. Единственный путь его лежал через «Великую черноту» заболоченных лагун и Горьких озер. Там Синухет заблудился и умирал от жажды, когда его спасли бедуины. Кочевники приняли египтянина хорошо. Вождь племени обласкал его, принял в свою семью, женил на своей дочери. Много лет провел Синухет среди бедуинов, вдали от цивилизации, живя жизнью первобытного кочевника. «Я пек хлебы каждый день, — с удовольствием вспоминает он, — имел вино постоянно, а также вареное мясо и жареных птиц, не считая антилоп пустыни». Бедуины считали за честь сделать «своим» знатного египтянина.

В точно таком же положении оказался и Моисей. В своих скитаниях по пустыне он столкнулся с еврейскими племенами мадианитян [388]. Это были кочевники-скотоводы, иногда водившие купеческие караваны в Египет и Палестину. Они обитали близ священной горы Синай на юге полуострова. Как и Синухет, Моисей был радушно принят бедуинами; их шейх, жрец Рагуиль-Иофор (Иетро), приютил беглеца, и Моисей вкусил всю прелесть безмятежной жизни свободных скотоводов. Он женился на дочери шейха и пас его стада на склонах Хоребских гор. И именно там с ним совершился таинственный переворот, превративший его в вождя и пророка.

Тщетно вглядываемся мы во мглу веков, пытаясь угадать, что произошло с основателем израильской религии в те дни, когда он в одиночестве блуждал среди гор. О его внутренних переживаниях у нас нет такого непосредственного свидетельства, каким являются, например, для пророков Исайи и Иезекииля их книги, Апокалипсис для апостола Иоанна или Коран для Магомета. Однако это не должно нас смущать. Даже если бы от Моисея и дошли драгоценные строки, говорящие о его мыслях, чувствах и видениях, это не сняло бы покрова с самого главного — с того великого Святая Святых, где совершается встреча человека с Богом.

Когда речь идет о моменте зарождения религии, о каком-то новом этапе проникновения человека в Божественную Тайну, историк, в сущности, должен умолкнуть. Здесь, на пороге высших миров, его методы и орудия бессильны. Что может он сказать об источнике Откровения, какие камни или письмена достоверно расскажут о совершившемся в сокровенных глубинах человеческой души? Мы можем догадываться об этом по тому, какие плоды принесла внутренняя работа, внутреннее озарение пророка в конкретной, практической деятельности.

Для нас навсегда останется тайной, что пережил египетский беглец среди безмолвия Хоребских гор, но мы знаем, что отныне он становится верным служителем Бога Незримого, Бога — Властителя человеческих судеб. Бога, возложившего загадочную историческую миссию на него, Моисея, и на его народ. Это тот Бог, которому молились люди в незапамятные времена. Веру в Него свято хранили предки Израиля. Он — Бог, открывшийся Аврааму, Бог праотцев. Он пребывает выше бытия и жизни. Он — Сущий, имя Его Ягве [389].

Это новое имя Божие знаменует новую ступень Откровения. Авраам не знал этого имени. Тем не менее Ягве — это именно Тот, Кто призвал древнего патриарха и дал ему обетование.

Существует предположение, что Моисей заимствовал идею Единого Бога от тайных последователей Эхнатона, которые могли сохраниться до его времени. Но эта гипотеза, в сущности, ни на чем не основана. В религии Моисея слишком ясно выражена связь с верой еврейских праотцев, и, кроме того, мы не находим в ней никаких следов солнцепоклонства. Буря, тучи, пламя и дым — вот постоянные символы ветхозаветных Богоявлений. Образ Солнца в них никогда не участвует. Оно не включено ни в один из поэтических эпитетов Ягве во всей Библии.

Этимология имени Ягве связана со словом «быть», ибо никакое частное свойство не отличает Единого, в противоположность языческим богам. ОН ЕСТЬ. И из Его бытия проистекает все.

Возможно, что язык кенитов и мадианитян был тем языком, на котором впервые прозвучало священное имя Божие. Быть может, это имя было еще раньше известно священнику Иетро. Но — слово лишь оболочка, лишь знак. Моисей мог слышать о Высшем Божестве от египетских жрецов, он мог узнать имя Ягве от синайских бедуинов, но все это только дало форму для таинственного и глубоко личного Откровения.

Библия рассказывает, что Моисей однажды забрел далеко в горы и оказался в каком-то древнем святилище [390]. Там из недр терновника, охваченного невиданным неопаляющим огнем, он услышал голос Божий, призывавший его на служение. Смущенный и испуганный, он пытался уклониться, но голос властно требовал, чтобы он шел как вестник Неба к своему угнетенному народу и избавил его от рабства. Он должен привести евреев сюда, к святой горе, и Ягве даст им во владение страну, текущую молоком и медом.

Сейчас трудно сказать, какие внешние факты кроются за этим рассказом. Что представляло собой «святое место», куда пришел Моисей? Было ли оно связано с древним культом Синая? Не являлся ли шейх Иофор жрецом одного из таких святилищ, где соблюдался древний семитический культ единобожия? Чем был горящий куст («неопалимая купина») предания: только лишь символом? Или он как-то связывался с местным культом? Или это было видение Моисея? На любой из этих вопросов можно с равным правом ответить и положительно, и отрицательно, так как они относятся к неразрешимым историческим загадкам.

Как бы то ни было, но Моисей вернулся с Синая в таком же состоянии, в каком был Магомет, покинув пещеру горы Гиры. Он осознал себя пророком Божиим и был готов начать то дело, которое Ягве возложил на него.

Около 1230 года, в третье лето царствования Мернептаха, Моисей появился среди израильских рабов. Он заговорил о «Боге евреев», о Том, Кому поклонялись Авраам и их предки, когда были свободны, о том, что Бог обещал освободить их из «Дома рабства» и привести в землю, где некогда обитали их отцы. Он призывал народ покинуть Египет и отправиться в пустыню «на три дня пути», чтобы там совершить великое жертвоприношение Ягве, Богу Израиля.

Так началась тяжелая борьба Моисея с косностью, тупостью, малодушием, борьба за народ, за веру, за призвание народное. С первых же шагов он был встречен недоверчиво и даже враждебно. Волнения, вызванные его проповедями, заставили египтян усилить надзор и прибавить работ. Те, кто под влиянием речей левитов шли к надзирателям и требовали, чтобы их отпустили на праздник в пустыню, получали неизменный ответ: «Праздны вы, праздны, поэтому и говорите: пойдем принесем жертву Ягве. Итак, идите и работайте». Таким образом, мечты об освобождении приводили к еще большему закабалению и новым тяготам [391].

Но левитов не поколебали первые неудачи. С востока приходили добрые вести. Смерть Рамсеса Великого вызвала волнение в Сирии. В самой Дельте продолжались смуты и брожение. Орды ливийцев наводнили ее западную часть. Они шли с женами, детьми, упорные, настойчивые, толкаемые голодом, они грабили и бесчинствовали [392]. Одновременно с ними приходят в движение «народы моря» — воинственные племена европейского берега Средиземноморья. Сардинцы, критяне, филистимляне появляются в Сирии, их полчища, многочисленные и безжалостные, как саранча, в короткий срок сводят к нулю все завоевания Рамсеса и Сети. На границе Египта неспокойно, в метрополию несутся отчаянные письма от вассалов, гонцы следуют за гонцами, гарнизоны приводятся в боевую готовность. Империя фараонов вступила в полосу кризиса [393].

Надо отдать справедливость старому царю Мернептаху. Он не посрамил славы династии, не растерялся, а сумел в последний раз отстоять границы империи. Напрягши все силы, он нанес сокрушительное поражение ливийцам в знаменитой битве, длившейся много часов. Его боевые колесницы преследовали врага до самого западного края Дельты.

Между тем над Палестиной продолжал носиться клич восстания. Это придавало новую бодрость семитическим рабам, и израильтяне с возрастающей надеждой слушали слова Моисея, призывавшего их к исходу из Египта. Упорная борьба, которую бесстрашный левит вел с египетскими властями, окружена поэтическими преданиями; однако из них можно заключить, чтона первых порах он преуспел довольно мало. Но вот сама судьба пришла на помощь Израилю. В стране вспыхнула эпидемия, которая окончательно расстроила порядок и послужила поводом к анархии [394]. Рабочие на строительствах отказались подчиниться начальникам.

Начались грабежи [395]. В ночь большого скотоводческого праздника, когда пастухи по древнему обычаю приносили в жертву непорочного агнца, Моисей дал сигнал к исходу. Поспешно совершив традиционный обряд, израильтяне со своими стадами, а также разноплеменные рабы, работавшие вместе с ними, двинулись из окрестностей Рамсеса и Суккота [396]. Моисей не повел их прямо на восток потому, что там, на «филистимской дороге», располагалась цепь египетских фортификаций. Во время своих странствий он хорошо изучил район и, проходя через пустынные местности, умело избегал пограничных постов. Наконец беглецы раскинули лагерь в виду крепости Этама. Дальше путь был закрыт. Единственным спасением было быстро сняться с места и углубиться в пустыню к берегам Тростникового моря. Бегство продолжалось всю ночь [397].

Между тем Мернептах, рассеяв ливийцев, быстрым маршем двигал свои войска на восток, чтобы обрушить карающую руку на мятежную Сирию. Когда он прибыл в Рамсес, он узнал, что Израиль и другие еврейские племена скрылись на востоке, вероятно для того, чтобы примкнуть к восставшим соплеменникам. Не теряя ни дня, Мернептах погнал колесницы к берегам Тростникового моря. О местоположении Израиля ему, очевидно, донесли из Этама. Теперь «пустыня заперла» евреев. С одной стороны были непроходимые камышовые топи, а с другой — надвигались колесницы фараона.

Хотя израильтяне и были кое-как вооружены, но появившиеся на горизонте кони египтян вызвали среди них настоящую панику. Что могли сделать толпы пеших рабов против дисциплинированной, испытанной в боях конницы фараона?

Раздались крики ужаса… «Разве мало было гробов в Египте, что ты привел нас умирать в пустыню?» — бросали беглецы упреки Моисею. Но вождь верил в то, что Небо спасет его народ даже и в этот отчаянный момент. «Не бойтесь, увидите спасение Ягве», — воскликнул он и, не медля более ни минуты, повел израильтян через топи…

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 17

371. 1 Пар 7, 21, 24. Ср.: Ис Нав 16, 5. Ср. Амарнскую переписку: Б. Тураев. История древнего Востока, т. I, с. 297.

372. Библия определяет время пребывания евреев в Египте в 430 лет (Исх. 12, 40), а так как исход совершился при сыне фараона, строителя городов Питона и Рамсеса (см. Исх 2, 23), след. при фараоне Мернептахе, то, как мы уже говорили, переселение в Египет произошло при гиксах, правивших более чем за 400 лет до того, как о том свидетельствует «Стела 400-го года» (см.: ВДИ, 1958, № 3, с. 98; J. Bright. A History of Israel, p. 111).

373. Согласно Библии, в египетский период некоторые израильтяне стали забывать монотеизм отцов. «Отвергните богов, которым служили отцы ваши за рекою в Египте», — говорит Иошуа народу (Ис. Нав. 24, 14). См. также: Иез. 20, 8; 23, 3. О культе Сутеха в одном папирусе говорится следующее: «Царь Апони избрал своим богом Сутеха и не кланялся никакому богу египетскому» (Пап. Салье I, пер. Б. Тураева. — Б. Тураев, История древнего Востока, т. I, с. 258).

374. См.: Лев 17, 7, где «козлы» (сереим) в синодальном переводе переданы как «идолы». О козле, которого изгоняли в пустыню в жертву демону Азазелу, см.: Лев 16, 8; синодальный перевод вместо «Азазел» ставит «отпущение», однако уже Отцы Церкви считали, что это имя демона (ср.: Ориген. Против Цельса, VI, 43). Такого же мнения придерживаются современные историки.

375. Вместо слова «шатер» уже употребляется слово «дом» (Исх 12, 7).

376. См.: В. Струве. Происхождение алфавита, Пг., 1923, с. 57; В. Истрин. Развитие письма. М., 1961, с. 212 (о синайском письме).

377. См.: Д. Брэстед. История Египта, т. II, с. 94.

378. Об этих городах, упоминаемых в Библии, есть много данных, добытых египтологией. Именно это указание в кн. Исхода является отправной точкой для датировки нашей истории. О раскопках Питома, Секу и Рамсеса см.: G. Е. Wright. Biblical Archaeology, p. 58.

379. Исх 1, 11, 13—14; 5, 11.

380. «Дай припасов солдатам и людям из племени "аперу", которые таскают камни для большой крепости храма Рамсес-Мери-Амон», — читаем мы в одном папирусе (Р. Киттель. Цит. соч., с. 43. см.: КВНР, р. 90).

381. См. перевод текста договора в ХИДМ, с. 103.

382. То, что у евреев существовал праздник первенцев еще до Исхода, видно хотя бы из следующего места Библии: Лев 23, 5—6 — или из указания на большой праздник в Исх 5, 1. Со времени же исхода праздник связывали с избавлением от рабства (см.: Ю. Велльгаузен. Введение в историю Израиля. СПб., 1909, с. 71). Точно так же другие праздники имели двойное происхождение (сельскохозяйственно-магическое и священно-историческое). См.: J. J. Castelot. Religious Institutions of Israel. — JBC, v. 2, p. 729.

383. Исх 2, 19. Имя Моисей (Моше, Мосе, Месу) соответствует египетскому слову «сын», «рожденный». Обычно у египтян это слово входило в составные имена: Тот-месу (Тутмос), Рамесу (Рамсес), где первой частью было имя божества. Некоторые полагают, что имя Моисей происходит от глагола «маши» — «идти», «вести». Египетскими были имена других левитов: Пинехас, Хофни, Пасхор, Хур, Мерари и, вероятно, Аарон (Исх 6, 16, 25 и др.). Еврейская этимология имени Моисея, очевидно, неправильна, т. е. Моше не означает «вынутый», а, наоборот, «вынимающий», «извлекающий» (J. McKenzie. Dictionary of the Bible, p. 586).

384. Напр., Исх 12, 13, 33, 5; ср. Быт 9, 12-15 и др. места с антропоморфическими выражениями. Интересные наблюдения в этом направлении сделаны в работе М. Гершензона «Ключ веры» (Пг., 1922).

385. См.: J. Bright. A History of Israel, p. 110.

386. Исх 2; Деян 7, 21; И. Флавий, 2, 9. О том, что Моисей был египетским жрецом, говорят эллинистические писатели (см.: Г. Роулинсон. Библия и наука. СПб., 1899, с. 38 сл.). Однако это маловероятно, т. к., по свидетельству Библии исторически вполне достоверному, Моисей долго чувствовал себя неподготовленным к религиозно-общественной деятельности (Исх 4, 10; 6, 30). Тем не менее в Декалоге, в устройстве ковчега и в одеждах священников, установленных Моисеем чувствуется египетское влияние.

387. См.: Памятники Востока. Вып. 3. Рассказ Египтянина Синухета пер Б. Тураева. М., 1915, с. 23.

388. Исх 2, 16. Мадианитяне, так же как и израильтяне, вели свое происхождение от Авраама (Быт 25, 1—4). Центром их местожительства была область на восток от залива Элат. Вождь мадианитян назван в Библии двумя именами: Рагуэль и Иетро. То, что у него было не одно имя, объясняется, возможно, тем что сам он принадлежал к клану кенитов — особой семитической группе (Суд 1, 16). См.: W. Albright, статья в «Catholic Biblical Quarterly», 1963. № 25, р. 6.

389. JHWH. Впоследствии возник благочестивый обычай не употреблять в обиходной речи Св. Имени. Его заменили словом Адонаи, Господь. Закрепляя это правило, хранители текста Библии поставили к согласным имени Ягве (в еврейском алфавите нет гласных) значки, соответствующие гласным слова Адонаи. Из этого соединения возникла позднее искаженная транскрипция Иегова. Между тем еще Отцы Церкви указывали на правильное произношение (бл. Феодорит, Климент Александрийский). См.: J. Hastings. Dictionary of the Bible, 1963, p. 334; J. Bright. Op. cit., p. 137.

390. Исх гл. 3. Из ст. 1 следует, что гора Синай или Хореб уже до Моисея почиталась святой. Следует обратить внимание и на ст. 5. Возможно, здесь издревле почитали Бога под именем Ягве. «По всей вероятности, под этим именем поклонялся Богу священник мадианский», — говорит Вл. Соловьев (Собр. соч., т. 4, с. 26). Это мнение разделяет большинство современных историков. Однако, как говорит Дж. Брайт, хотя имя Ягве Моисей мог слышать у кенитов в Мадиане, но он вложил в него совершенно новое содержание (J. Bright. Op. cit., p. 116; Н. Н. Rowley. From Joseph, to Joshua. London, 1950, p. 149 ff; M. Noth. Exodus. London, 1962, p. 30 ff).

391. Исх 5, 21.

392. «Они проводят время, идя по стране и сражаясь, дабы наполнять ежедневно свои утробы», — говорит о ливийцах хроника того времени (Д. Брэстед. Цит. соч., т. II, с. 149).

393. Обстановку на границе Египта и Палестины хорошо рисуют беспорядочные записи египетского чиновника, который рассказывает о потоке депеш, о прибытии офицеров из Палестины, отряды которых располагались у колодца Мернептаха (место близ Иерусалима, известное автору кн. Иошуа, 15, 9). Русские переводы неправильно передают «источник вод Нефтоах» вместо источник Менефтах (перевод дневника чиновника: В. Струве. Израиль в Египте, с. 22).

394. Израильтяне восприняли стихийные бедствия — эпидемию и эпизоотию — как «казни», которые Ягве наслал на египтян за их жестокость. Гекатей Абдарский (IV в. до н. э.) так описывал эти события: «Однажды, когда в Египте свирепствовал мор, народ приписал этот бич гневу богов за то будто бы, что многие чужестранные народы, жившие в то время в Египте, вносили в культ и жертвоприношения египтян странные обычаи» (см.: Диодор Сицилийский. Историческая библиотека, XI, 3. О «казнях» см.: G. Ricciotti. History of Israel, I, 1955, p. 243).

395. Очевидно, так следует понимать указание Исх 12, 35, 26.

396. Исх 12, 38. Вероятно, к израильтянам примкнули восставшие рабы. См. сообщения о восстании «вавилонских рабов» при Рамсесе у Диодора Сицилийского (Ист. библ., I, 56). Суккот, или по-египетски Секу, расположен южнее Рамсеса и является важным пограничным пунктом (через него пропускали эмигрантов).

397. Исх 14, 21. Место первой стоянки Библия определяет между тремя городами: Пигахеортом, Мигдолом и Баал-Цефоном. Первые два упоминаются в египетских надписях, но точное место их не определено. Баал-Цефон иногда отождествляют с Дафне (недалеко от северного залива Менсале), а иногда помещают южнее, на востоке от Горьких озер (см.: G. Е. Wright. Biblical Archaeology, р. 62; L. Grollenber. Atlas of the Bible, p. 48).

Глава восемнадцатая ПУТЬ К СИНАЮ Египет — Синай, весна и лето ок. 1230 г.

Когда египетские колесницы, вздымая тучи песка, подкатили к берегу Тростникового моря, была ночь. Однако в темноте они заметили последние отряды Израиля, прикрывавшие бегство через камыши. Все это время дул сильный восточный ветер, и он обнажил проходы среди стен тростника. Это неожиданное обстоятельство помогло израильтянам выбраться из западни…

Невзирая на то, что над топями собрались тучи и надвигался настоящий ураган, египтяне продолжали погоню. Возможно, они и успели настичь часть беглецов, но с каждым шагом им было все труднее и труднее пробираться в сгустившемся мраке. Тяжелые колесницы застревали в вязком иле, гроза бушевала, ветер переменился и теперь гнал волны на преследователей. Только теперь поняли египтяне, какая опасность им угрожает, и поспешно повернули обратно. Но вода настигла их.

Израильтяне, которые тем временем уже стояли на сухой возвышенности, наблюдали за отчаянными попытками всадников выбраться и не верили своим глазам…

Так или примерно так происходило это событие, сыгравшее столь большую роль в истории ветхозаветной религии. Многие его подробности навсегда останутся загадкой. Трудно даже определить точное место, где произошла переправа. Можно утверждать единственное: под Ям-суф, «Тростниковым морем», Библия подразумевает не Красное море, берега которого всегда были голы и каменисты; скорее всего, здесь речь идет об одном из Горьких озер, которые тянулись цепью между Красным и Средиземным морями.

Как бы то ни было, произошло нечто такое, чего не ждали ни евреи, ни египтяне [398]. Всего час назад израильтяне были на волосок от гибели. Преследователи беспощадно расправились бы с ними; но вот теперь Ягве спас свой народ и остановил грозного врага. Это было несомненное чудо, хотя внешне действовали обычные стихийные силы. В том, что помощь воды и тьмы, бури и грома явилась столь своевременно, израильтяне почувствовали охраняющую руку Провидения. Никакое событие не производило на них столь сильного впечатления. Пройдут века, но как живые будут представать перед ними подробности исхода и чудесная переправа через море. Здесь родилась вера Израиля, вера в Моисея, в его миссию и в то, что открывшийся ему Бог есть воистину Бог Авраама, «Бог отцов».

Итак, Израиль благополучно скрылся в пустыне, между ним и преследователями легла непроходимая преграда, а уцелевшие египетские колесницы повернули от берега. Мернептах был уверен, что Израиль обречен на неминуемую гибель среди безводных пространств. Кампания в Палестине прошла для фараона необыкновенно удачно. Он разбил хеттов, опустошил ханаанские города и селения, толпы рабов и военнопленных снова были приведены из мятежных городов побережья — Аскалона и Гезера. В Галилее был предан огню и мечу ряд крепостей. Сирия снова лежала у ног фараона. Египет ликовал.

В честь своего триумфа Мернептах приказал высечь на каменных стелах победный гимн, заканчивающийся такими словами:

Но когда в Мемфисе и Рамсесе распевали этот гимн, пустыня оглашалась ударами бубнов: в центре стана израильского кружился хоровод женщин, и к нему неслась ликующая песня избавления:

Так пели израильские женщины, а весь народ подхватывал припев:

Этот импровизированный псалом стал отныне боевым походным гимном Израиля. Впоследствии говорили, что сам фараон гнался за израильтянами, но был остановлен Богом [401].

Исход евреев из Египта был началом надвигавшейся на страну анархии. Едва только умер Мернептах, как наступила новая полоса смут и междоусобиц. «Земля египетская была покинута, — говорится в одном папирусе того времени, — всякий бежал из нее, не было повелителя много лет… Один убивал другого, как великие, так и малые… Наступили другие времена, Ирсу, некий сириец, захватил власть. Он заставил всю страну платить себе дань» [402]. Палестина окончательно ускользала от власти фараонов.

Тем временем караваны израильтян продвигались на юг вдоль побережья Красного моря. Моисей уводил своих людей все дальше и дальше вглубь пустыни. У него были свои, одному ему известные цели. Счастливый переход через Тростниковые воды и избавление от египтян создали Моисею прочный авторитет; все с надеждой смотрели на этого необыкновенного вождя, казавшегося сверхчеловеком. Евреи воочию убедились, что Бог, возвещенный им, оказался сильнее Амона и других богов египетских. Кто, как не Он, помог им пройти по морю, как посуху, кто, как не Он, покарал фараона и землю Мицраим? Эта горячая вера простодушных пастухов и рабов, только что познавших радость свободы, — первое, чего достиг Моисей [403].

Имеет ли право современный человек смотреть свысока на эту уверенность беглецов в особом покровительстве Неба? История небольшого племени, каким-то чудом уцелевшего среди превратностей судьбы и ставшего носителем Единобожия среди языческих народов, поистине изумительна. Для тех, кто отрицает внутренний смысл в судьбах народов, здесь — лишь какое-то необычайно счастливое стечение обстоятельств. Но христианство оценивает ветхозаветную историю с иной точки зрения и признает в ней проявление того незримого Разума, который направляет ход мироздания, человеческую историю и судьбу отдельной личности. Вера древних израильтян в то, что они «народ Ягве», не была проявлением их умственной ограниченности, но выражала живое ощущение народа, что его призвал и охраняет сам Бог.

Моисей отказался от мысли повернуть со своим караваном на восток и сразу двинуться по направлению к Ханаану. Он знал, что там израильтян ожидает столкновение с многочисленными ханаанскими и еврейскими княжествами, знал, что Обетованная Земля покрыта укрепленными городами, в которых еще находились кое-где египетские гарнизоны [404]. Следовательно, пока не было никакой надежды на завоевание страны, «текущей молоком и медом».

С другой стороны, он видел, что Израиль еще не способен к борьбе. Нужно было, чтобы беглецы расправили крылья после многих лет унизительного рабства, научились воевать, научились уважать себя, превратились бы в народ сплоченный, энергичный и закаленный. Моисею предстояло вдохнуть в израильтян веру и сделать Истину, открывшуюся ему, их достоянием.

Многие историки полагают, что не только во время странствий в пустыне, но и после вторжения в Ханаан Израиль, вплоть до эпохи царей, не был народом. Это мнение, однако, несколько утрировано. Из надписи на победной стеле Мернептаха мы узнаем, что египтяне, долгое время не дифференцировавшие «аперу» (евреев), увидели в якобы уничтоженном ими племени нечто целое, племя, носившее единое имя. Однако это было лишь внешнее единство, легко разрушимое под влиянием обстоятельств. Возникло оно, как мы видели, прежде всего в результате притеснения. Здесь была лишь простая солидарность рабов, над головами которых свистела одна плеть, солидарность, укрепляемая, кроме того, общими преданиями и общим происхождением.

В духовном отношении жизнь в Гесеме дала самые плачевные результаты. Израильтяне лишились тех великолепных качеств, которые отличали их предков. Миролюбие, смелость, терпимость, Дружеское отношение к другим народам, присущие Аврааму и его людям, исчезли у обитателей Гесема, для которых четыре столетия пролетели как дым, не нарушая их однообразного полусонного бытия. Как ни тяжелы были работы на строительствах, как ни жестоки были дискриминационные меры египтян, многие израильтяне без особенного энтузиазма, почти неохотно последовали за левитами, увлекавшими их в пустыню. При этом они укоряли своих вождей на каждом шагу, вспоминая о своей относительно сытой жизни в «Доме рабства».

В общем, не будет преувеличением сказать, что те, кого Мернептах называл «племенем Израиль», в сущности, представляли собой разноплеменную толпу, состоявшую из нескольких тысяч рабов, пастухов, рабочих и просто бродяг, искавших приключений [405]. Многие из них были людьми битыми и запуганными. В годы угнетения они отупели и приобрели дурные привычки, рождаемые унижением. Таков был «человеческий материал», с которым пришлось иметь дело пророку Ягве. Здесь не было ни одного обнадеживающего элемента, а одни лишь препятствия.

Первой задачей Моисея было завоевать доверие народа и старейшин. В этом решающую роль сыграли обстоятельства исхода. Мор, который не коснулся израильтян во время эпидемии, свирепствовавшей в Египте, чудесная переправа через море — все это рисовалось им как цепь небесных знамений, как явное вмешательство Верховной Воли в их жизнь. Моисей, на которого даже египтяне смотрели с суеверным страхом, как на колдуна и мага, представлялся им в совершенно необыкновенном свете [406]. Это была большая победа, так как только такое отношение отдавало неорганизованную толпу в руки вождя.

Но вот исход совершился, страшные заросли Тростникового моря позади, не слышно больше шума погони. Впереди раскинулись недвижимые просторы мертвой пустыни. Безоблачное небо, бурые холмы, безводная вымершая страна. Здесь царит смерть. Это область мрачного Азазела, владыки волосатых демонов. Козлоликое чудовище стелет свое губительное дыхание над каменистой почвой. С ужасом всматриваются беглецы в горизонт, подернутый красноватой дымкой. Для них, привыкших жить среди влажных лугов и болот, эта картина мертвой природы кажется невыносимо жуткой. Все здесь для них незнакомо, таинственно, угрожающе: и молчание барханов, и оголенность почвы, и непонятные звуки…

Три дня продолжался томительный, непривычный путь. К этому времени запасы воды уже подошли к концу. Напрасно вожаки каравана всматривались в даль. Нигде не видно было никакого признака источника, ручья или колодца. Наконец набрели на водоем, который местные бедуины называли Меррой (т. е. горечью). Вода в нем действительно была непригодна для питья. Для истомленных путников это было уже слишком. С упреками окружили они Моисея: «Что нам пить?» Но опытного вождя, прекрасно знавшего пустыню, трудно было удивить горьким источником. Он указал людям растение, которое, будучи опущенным в воду, отбивает у нее неприятный вкус, и путники могли утолить свою жажду [407].

Этот случай вновь поднял авторитет Моисея, пошатнувшийся было под влиянием первых впечатлений от ужасов пустыни.

Вообще все дальнейшее путешествие Израиля среди безводных долин и гор состояло из страхов и неожиданных радостей. Им казалось, что они попали в какую-то волшебную страну, где на каждом шагу их ждут чудеса. Однажды, проснувшись утром, голодные путники увидели, что земля, как инеем, покрыта мелкой крупой. Удивлению их не было границ, а когда Моисей, знавший, что бедуины употребляют эту крупу в пищу, объяснил, что ее можно есть, изумление превратилось в ликование. Поистине Ягве посылает с неба пищу своему народу. Они называли эти мелкие съедобные зернышки «даром небесным» — манной [408]. В другой раз тучи перелетных перепелов пронеслись над станом Израиля и опустились близ него. Охота на птиц, ослабевших после долгого пути, не представляла труда, и изумленные неожиданной Удачей израильтяне вновь и вновь повторяли слова: «Ягве хранит людей своих» [409].

Один эпизод навсегда врезался в память народа. На границе пустыни Син, у предгорий Хоривского хребта, караван вступил в оголенную местность и долгое время продолжал путь, не встречая ни колодца, ни ручья. Путников мучила жажда, уныние охватило всех. Ропот недовольства против вождя, приведшего их в такую дикую местность, перешел в открытое возмущение. Они почти ненавидели своего избавителя. Годы мук и унижений в Египте уже не казались им такими ужасными; пустыня была куда страшнее строительных площадок, а голод и жажда беспощадней египетских надсмотрщиков. «Зачем ты вывел нас из Мицраима? Уморить жаждою нас, и детей наших, и стада наши?» — кричали все. Было мгновение, когда в голову Моисея чуть было не полетели камни. Это был критический момент: власть над взбунтовавшейся толпой ускользала из рук вождя…

В эту трудную минуту Бог вновь пришел на помощь своему избраннику. Моисей приказал долбить известковую скалу шестами, и, когда после долгих усилий образовалась впадина, он сильно ударил своим посохом, и в образовавшееся отверстие хлынула ключевая вода. Раздались радостные восклицания. Путники были спасены [410].

Все эти на первый взгляд незначительные события играли колоссальную роль для Сынов Израиля, непрерывно колебавшихся между страхом и надеждой.

Какова же была конечная цель Моисея? Почему он уводил свое племя все дальше и дальше на юг, в глубь пустыни? Ответ на этот вопрос может быть только один. Он решил дойти до тех самых мест, в которых он пас стада во время бегства, где прозвучал для него голос Божий. Он хотел там, у святой горы, вдохнуть в Израиль новый дух, вдохнуть веру, энергию, смелость. Он хотел привести к подножию Синая своих соплеменников, как бы говоря: «Боже! Вот люди, которых Ты призвал меня спасти. Я привел их к Тебе». Он верил, что там, где ему открылся Бог мира, откроется Он и Израилю и, открывшись, окончательно возьмет его под свое могущественное покровительство.

Только для этой цели Моисей, вместо того чтобы свернуть к горе Сеир, заставил евреев пробираться в горную синайскую страну, над которой, как подножие Божества, высились священные утесы Хорива. Только ради этого пришлось израильтянам перенести все тяготы пути по безводным равнинам, где каждая пальмовая роща казалась вестником из другого мира. У одного из таких оазисов произошло первое столкновение евреев с бедуинами. Синайское племя амаликитов выслало свои отряды против Сынов Израиля. Им навстречу из еврейского стана двинулся вооруженный отряд, который возглавил Иошуа-бен-Нун [411]. Моисей же с вершины скалы следил за исходом схватки. Предание гласит, что успех сопутствовал евреям лишь тогда, когда Моисей взывал к Богу с воздетыми руками, и поэтому поддерживаемый с обеих сторон вождь не опускал рук до заката.

После жестокой битвы бедуины были рассеяны, народ воспрянул духом; в нем стало просыпаться чувство собственного достоинства, утраченное в Египте.

Израильтяне были уверены, что сам Ягве сражался вместе с ними, что война за их свободу — Священная Война. Поэтому они называли свои битвы — «битвами Ягве» [412].

Но не только враждебными были встречи в пустыне. В израильском стане побывал мадианитянский шейх Иетро — старый учитель Моисея, который некогда приютил его у себя. Эта встреча принесла большое облегчение вождю: мудрый старик помог ему советами, указав, как удобнее установить порядок и законность среди израильских родов.

Взгляд историка не может проникнуть сквозь густую тьму, окутывающую фигуру тестя Моисея и его взаимоотношения с пророком. Одно только ясно: по крайней мере дважды в поворотные моменты жизни вождя синайский жрец появлялся на его пути и протягивал дружескую руку. И эти встречи становятся решающими для дальнейшей судьбы Моисея [413].

Шел третий месяц с того дня, когда толпы Сынов Израиля покинули Дельту [414]. Теперь они двигались через пустыню Синайскую, которая окружала святую гору. На горизонте уже были видны ее зубчатые вершины [415]. «Синайская гора, — говорит французский писатель, — состоящая из глыбы темного гранита, которую уже много веков купает в своих золотых лучах солнце, есть одно из самых своеобразных явлений земного шара. Это законченный пейзаж безводного мира, какой мы себе представляем на Луне или на другой планете, лишенной атмосферы. Правда, на вершинах Синая часто скопляются страшные грозовые тучи, но гроза, вообще благодатная, здесь внушает только ужас… Из всех элементов природы здесь есть только камень, изборожденный жилами руды, порой сияющий на солнце своей алмазной поверхностью, но всегда враждебный жизни и ее влияниям. Тишина этих уединенных мест наводит ужас; слово, произнесенное тихо, рождает странные отголоски; путника смущает звук его собственных шагов; эта гора, с ее неуловимыми очертаниями, с ее обманчивой прозрачностью, ее странными отсветами, поистине «гора Элогима» [416].

У подошвы Синая, в оголенной долине, Моисей приказал разбить лагерь. Со страхом смотрели израильтяне на гранитные утесы, которые стояли подобно сторожевым башням при входе в загадочный мир духов. Из уст в уста передавались леденящие кровь рассказы. Здесь, в обители грозного Ягве, оживали все те предания, которые издревле окружали священную гору. Говорили, что ночами Владыка Синая ходит среди ущелий и горе тому, кто встретит Его на пути [417]. Ягве обитает в таинственном мраке, У Него нет никакого образа, и только голос Его может прозвучать с вершины, как он прозвучал Моисею из пылавшего куста [418]. Другие, напротив, полагали, что Ягве имеет человекоподобный облик, но ни один смертный не может остаться живым, взглянув на Его лицо [419].

Для народа синайский Бог был прежде всего Божеством огня и бури. Быть может, не случайно само Его имя созвучно со словом «хава» — «веяние». Он всегда является в пламени, от Его раскаленного дыхания тают холмы и плавятся гранитные утесы. Его окружают сонмы «сынов Божиих», Он повелевает небесными светилами. Среди богов нет более могущественного, чем Ягве. Он Бог Синая, но он же Владыка пустыни, Сеира и Ханаана. После исхода Ягве показал свою власть над Амоном и другими богами Мицраима [420]. Так постепенно в сознании кочевников синайский бог грома и огня превращается в мирового Бога. Ведь «мир» для них ограничивался Египтом и Передней Азией, а дальше начинались окраины Вселенной.

Наконец Моисей открыл свою цель народу. Он объявил, что Ягве для того освободил Израиль и привел к Себе, чтобы заключить с ним вечный союз, или Завет. Отныне Израиль станет избранным народом Ягве, а Ягве берет на себя особое попечение о своих людях.

Если в прежние времена евреи молились тому же Божеству, что и многие семитические народы, то теперь они обретают своего Бога и благодаря тому становятся нацией. Ибо ничто не может явиться более прочным фундаментом для единения людей, чем общая вера.

Через несколько дней после остановки у Синая вождь велел готовиться к великому моменту: люди заключали торжественный союз с Богом. Это было нечто неслыханное, ибо в сознании восточных народов человек был совершенным ничтожеством по сравнению с Божеством и заключение между ними союза было бы невероятной дерзостью [421].

Но здесь сам Владыка Жизни устами своего пророка объявляет условия этого поразительного договора: «Если вы будете слушаться гласа Моего и соблюдать завет Мой, то будете Моим уделом из всех народов, ибо Моя вся земля, а вы будете у Меня царством священников и народом святым ».

Так рождается Народ Завета, Народ Божий, из семени Авраамова выходят первые, еще слабые ростки Ветхозаветной Церкви, прародительницы Церкви Вселенской. Отныне история религии будет уже не только историей тоски, томления и поисков, но она станет историей Завета, диалога между Творцом и человеком.

«Отделившись от язычества и поднявшись своей верой выше халдейской магии и египетской мудрости, — говорил Вл. Соловьев, — родоначальники и вожди евреев стали достойны Божественного избрания. Бог избрал их, открылся им, заключил с ними союз. Союзный договор или завет Бога с Израилем составляет средоточие еврейской религии» [422].

Библейское предание рисует величественную картину заключения этого священного Завета.

Народ покинул лагерь и подступил к самой подошве горы. Все в трепете устремили взоры на ее вершину, над которой повисли непроницаемые тучи. Время от времени среди них вспыхивали молнии, и удары грома отдавались среди расселин трубными звуками…

Между тем Моисей отделился от толпы и стал подниматься все выше и выше к синайской вершине. Вот он уже скрылся среди утесов, уходя туда, где тучи, где неистовствует гроза и буря, где густой сумрак окружает божественную Тайну…

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 18

398. Обстоятельства перехода через море отражены в Исх 14, 21; 15, 4; Пс 76, 15. Очевидно, Ям-суф Библии соответствует «Великой черноте», упомянутой у Синухета. См.: G. Е. Wright. Biblical Archaeology, p. 60.

399. Буквальный перевод строки об Израиле: «Израиль — людей его мало, семени его нет». Причем перед словом «Израиль» стоит детерминатив, свидетельствующий, что имеется в виду не город или местность, а народ (полный перевод у Д. Брэстеда. Цит. соч., т. II, с. 152). См. приложение «К вопросу о хронологии Исхода». Впрочем, можно лишь предполагать, что в этой надписи имеется ввиду стычка при переходе Тростникового моря. Многие историки полагают, что под именем Израиль упомянуты израильтяне, уже обитавшие в то время в области Эфраима (см. гл. XVIII и приложение 7).

400. Исх 15, 1—19. По общему мнению специалистов, этот отрывок является древнейшим в Пятикнижии. Песнь избавления стала достоянием всего народа и вошла в один из самых ранних сборников гимнов (см.: W. Albright. Archaeology of Palestine, p. 232), где отмечается сходство песни с древнейшими памятниками семитической поэзии.

401. Сам по себе факт участия царя в погоне представляется вполне вероятным. Мернептах, как мы видели, участвовал в военных кампаниях, которым придавал значение, и поэтому мог возглавить отряды колесниц, настигших Израиль у границы. Но вскрытие мумии Мернептаха показало, что он умер своей смертью, так же как его отец, которого некоторые историки считают фараоном Исхода.

402. Большой папирус Гаррис, пер. — ХДВ, с. 132.

403. См. выражения вроде тех, которые приведены в Исх 12, 12; 15, 11; 18, 11.

404. Смута, погубившая XIX династию и лишившая Египет Сирии, началась только после смерти Мернептаха (ок. 1220 г.). В эпоху же Моисея разгром, учиненный Мернептахом в Ханаане, на ряд лет сохранил за Египтом его престиж на Востоке.

405. Исх 12, 38. Некоторые значительные израильские колена были сильно смешаны с египтянами (Быт 41, 50—51). Из указания Книги Чисел 12, 1 можно заключить, что среди израильтян были и эфиопы. Пятикнижие определяет численность Израиля после Исхода в 600 тысяч (Исх 12, 37; Числ 1, 46). Однако историки, исходя из средней цифры сегодняшнего населения Синая, предполагают, что цифра эта не соответствует действительному положению вещей. Одни думают, что библейский автор исходил из данных переписи времен Давида (В. Олбрайт); другие (Ф. Петри) полагают, что исчисление, на которое указывает Книга Чисел, имеет в виду не «тысячи» в прямом смысле слова, а роды и семьи. Первая цифра исчисления каждого колена, согласно такому пониманию, есть число палаток, вторая — число людей, входящих в палатки. Следовательно, общее число людей Бене-Исраэля во время Исхода не превышало б тысяч (см.: J. Bright. A History of Israel, p. 120 ff; G. E. Wright. Biblical Archaeology, p. 66; G. E. Mendenhall. — «Journal of Biblical literature», 1958, № 77, p. 52).

406. Исх 11, 20. Втор 34, 10—12.

407. Исх 15, 22 сл.; Числ 33, 8. Мерра находилась в пустыне Шур, или Сур, в трех днях пути от Тростникового моря, на западном побережье Синайского полуострова, на рубеже пустыни Синай. О растении, которое улучшает вкус воды, см.: А. Лопухин. Библейская история при свете новейших исследований и открытий, т. I, с. 620. О дороге Израиля от Египта до Ханаана см. также с. 821 и др.

408. Исх 16, 15 Книга Чисел говорит, что «манна была подобна кориандровому семени, видом как бодлах» (Числ 11, 7). Под «бодлах» имеются в виду мелкие драгоценные камни (жемчуг или янтарь, см. Быт 2, 12). Манна, по общему мнению исследователей, есть не что иное, как застывшие капли сока одного из растений пустыни. Эти капли выделяются через отверстия, прогрызаемые насекомыми. И до наших дней в Синайской пустыне арабы употребляют манну, которая особенно обильно выпадает летом. Израильтяне, не знавшие происхождения этой крупы, могли действительно вообразить, что она падает прямо с неба. Некоторые ученые предполагают, что вещество, годное в пищу, действительно могло выпадать с осадками, как это наблюдалось в ряде стран. В этих случаях имеет место перенесение ветром (А. Лопухин. Цит. соч., с. 623; J. McKenzie. Dictionary of the Bible, p. 541; JBC, p. 55).

409. Исх 16, 13. Через Синай и поныне лежит путь перелетных перепелов, которые из столетия в столетие пересекали его, летя из Африки на север. Диодор (I, 60) сообщает, что эти перелетные птицы служили пищей странникам, изгнанным и бродягам в пустыне. Перепела совершают свои путешествия большими стаями. Для их передвижения ветер играет большую роль, так как крылья их слабы. Когда ветер не благоприятствует, «перепела, утомленные до смерти, как безумные кидаются на утесы или на палубы судов» (А. Брем. Жизнь животных, т. 2, СПб., 1903, с. 538). Именно с такими усталыми птицами и столкнулись наши путники в пустыне. Библия говорит, что перепела «покрыли стан». Следовательно, они были уже не способны лететь и сделались легкой добычей. См.: W. Keller. The Bible as History, p. 129.

410. Предание об этом событии сохранилось в двух вариантах: Исх 17, 1-7 и Числ 20, 1-13. Причем в первом случае оазис Мериба кажется находящимся на юге, а во втором его местоположение приближается к Кадешу. Сейчас трудно установить его точную локализацию. Во всяком случае ясно, что это место было близ горы Синай. Где-то неподалеку находился и Кадеш. Предание изображает дело так, как будто бы Моисей один ударил жезлом по скале и пробил родник. Однако, вероятно, это обычная поэтическая гипербола. Наиболее ранние данные о событии мы почерпываем из отрывка песни, входившей в один из древних сборников (Числ 21, 16-17):

Один путешественник наблюдал в пустыне Синай аналогичный случай. Однажды отряд людей пытался найти воду среди известковых скал. Сколько они ни копали, все было безуспешно. Но вот один из них сильно ударил по скале жезлом, и ключ внезапно пробился (С. Jarvis. Yesterday and to-day in Sinai, 1931).

411. В греч. транскрипции и русской Библии — Иисус Навин (Исх 17, 3). См. в конце книги приложение «Библейские имена».

412. Так назывался древнейший поэтический сборник еврейских песен (см.: Числ 21, 14; «Песнь Деворы» — Суд 5, 20).

413. Исх 18.

414. Исх 19, 1.

415. Синай является одной из вершин горного массива Хореба (Хорива). Какая из этих вершин была в древности священной горой, точно не установлено. Однако большинство исследователей склонно считать, что таковой была вершина Джебель-Сербал. Само название горы (происходящее от имени вавилонского лунного бога Сина) свидетельствует в пользу того, что Синай был издревле священным у окружавших его народов.

416. Э. Ренан. История израильского народа, т. 1, с. 87.

417. Исх 4, 24.

418. Втор 4, 15; Исх З, 2; 20, 21.

419. Исх 19, 21; 33, 17-23.

420. Исх 15, 11.

421. Исх 19, 4 Следует заметить, что форма завета или союза, которая была употреблена Моисеем на Синае, довольно точно соответствовала формам союзов между человеком и человеком, между господином и вассалом. Но в отличие от этих человеческих союзов — это был союз Бога и нации (см.: Р. Ellis. The Men and the Old Testament).

422. Вл. Соловьев. История теократии. Соч., т. 4, с. 435. Богословское значение учения о Завете рассмотрено в замечательном исследовании М. Поснова «Идея Завета Бога с Израильским народом в Ветхом Завете» (Богуслав, 1902).

Глава девятнадцатая ДЕСЯТЬ ЗАПОВЕДЕЙ Синай, ок. 1230—1200 гг.

Человечество во все века смотрело на горные вершины с каким-то невольным благоговением и страхом. Эти гиганты, вздымающиеся высоко над грешной землей, уходящие пиками в небесные дали, кажутся святилищами, созданными самой природой, естественными алтарями и храмами, своим немым величием прославляющими Творческую мощь. Поэтому легко вообразить, что чувствовали израильтяне, когда их пророк начал восхождение на священный Синай. Они строили догадки, рисовали себе грандиозные и устрашающие картины встречи Моисея с Ягве. Человек, дерзнувший взойти по ступеням великого Алтаря, не побоявшийся проникнуть во мрак, где сокрыто Божество, казалось, не мог быть простым смертным…

Но вот Моисей снова в лагере Израиля. В торжественной тишине провозглашает он Божий Завет и кропит народ жертвенной кровью в знак заключения Союза.

В чем же заключался этот Завет? Что открыл Моисей людям как Вечный Божественный Закон? От ответа на этот вопрос зависит ответ на вопрос о том, кто был Моисей и в чем заключалась сущность религии, им основанной.

В прежние времена думали, что этот Моисеев Закон, или Тора (т. е. Учение), есть не что иное, как Пятикнижие с его законодательствами. Однако это мнение не имеет основания в самой Библии, и оно почти полностью оставлено современным библейским богословием [423].

Тем не менее, в еще большую ошибку впадают те, кто отрицает за Моисеем роль законодателя и полагает, что до нас от него не дошло ни строки. Стойкая традиция, засвидетельствованная письменно уже через несколько поколений после смерти вождя, говорит именно о Моисее как о пророке, давшем народу Закон. Остается открытым лишь вопрос: что же считать за первоначальную Моисееву Тору?

В Пятикнижии мы находим сложное ритуальное законодательство (Книга Левит), которое не только не могло возникнуть в условиях пустыни, но и не было известно в допленную эпоху. Иерусалимский священник Иезекииль в 570 г. еще не знает важнейших уставов Левита [424].

Далее имеется Второзаконие, оно, возможно, и восходит к Моисеевым преданиям, но строгая централизация культа, которой эта книга требует, не была известна ни народу, ни религиозным вождям до VIII в. Гедеон, Давид, Илия приносят жертвы в самых различных местах, там, где подсказывалоим сердце или обстоятельства [425].

В Священной Истории, записанной в VIII в., содержится так называемая «Сефер-ха-Берит» — Книга Завета [426]. Это религиозно-правовой кодекс, юридическая часть которого опирается на известные древневосточные законы. Кодекс упоминает поля, виноградники, крупный рогатый скот и, следовательно, относится к послемоисееву периоду. Во всяком случае он не мог быть составлен в годы пребывания в пустыне.

В Священной Истории, которая была записана в Иудее около Х в., приводится так называемый Малый Обрядовый Кодекс [427]. Он состоит из 10 или, вернее, из 12 заповедей. По мнению Роули и других историков, этот кодекс принадлежал мадианитянским поклонникам Ягве и был как бы символом веры Иетро — тестя Моисея [428].

Остается Декалог, или Скрижали Завета. В нем нет указаний на оседлую жизнь, нет сложной ритуальной системы, он не представлял собой обширного манускрипта, как Левит или Второзаконие. Все его десять заповедей умещались на двух каменных плитах — скрижалях. И сам этот способ написания Декалога говорит о его древности.

Нет такого периода в истории Израиля, о котором можно было бы сказать, что заповеди Декалога ему неизвестны. Его цитируют пророки, он включен в Священную Историю VIII в. (Элогиста), включен во Второзаконие, Формулировки его напоминают Книгу Мертвых и свидетельствуют о том, что автор знаком с Египтом [429].

Эти и многие другие соображения приводят большинство историков к той мысли, что именно Декалог и есть первоначальная Моисеева Тора.

При его записи был использован, видимо, так называемый «синайский алфавит», который в ту эпоху употребляли семиты, соприкасавшиеся с Египтом. И лишь впоследствии, когда евреи восприняли ханаанскую письменность, Декалог был переписан на пергамент или папирус. Хотя при включении в Св. Историю он был несколько переработан, но сущность его осталась неизменной [430].

Заповеди, начертанные на скрижалях, гласили: [431]

1. Я — Ягве, Бог твой, который вывел тебя из земли Мицраим, из Дома рабства. Ты не должен иметь других богов пред Лицом Моим.

2. Ты не должен делать себе никакого изображения божества.

3. Ты не должен употреблять понапрасну имя Ягве, Бога твоего.

4. Помни день субботы, чтобы праздновать его.

5. Почитай отца и мать.

6. Ты не должен убивать.

7. Ты не должен распутничать.

8. Ты не должен красть.

9. Ты не должен давать ложного свидетельства на ближнего своего.

10. Не желай дома ближнего твоего, ни жены его, ничего, что у ближнего твоего.

Какие простые на первый взгляд слова! Но если нам они кажутся чем-то само собой разумеющимся, то для древнего мира они звучали небывалым откровением. Достаточно вспомнить, какие отношения между человеком и Божеством царили в Египте, Вавилоне, Греции, чтобы понять, насколько необыкновенными должны были представляться современникам священные законы, начертанные на скрижалях. Эти два невзрачных, грубо отесанных камня имели неизмеримо большее значение для духовной истории человечества, чем тысячи искусно украшенных ассирийских и египетских памятников.

Есть что-то глубоко символическое в том, что самый древний отрывок Ветхого Завета, сохранившийся до наших дней, — это «папирус Нэш», содержащий именно Десять Заповедей Моисеевых…

В Декалоге нас поражают две основные черты: учение о Боге и учение о путях служения Богу.

Первая заповедь повелевает Израилю поклоняться только тому Богу, который избавил его от египтян. Поклонение другим богам, безусловно, запрещается. Был ли это чистый монотеизм? Многие авторы ожесточенно это отрицают, полагая, что религия Моисея есть в лучшем случае лишь монолатрия, т. е. поклонение одному Богу при признании существования других [432].

Здесь отвлеченное мышление историков сталкивается с живым мироощущением людей древности и обнаруживает полное его непонимание. Для первобытного и древнего человека не могло быть несуществующих богов. Он чувствовал все колоссальное многообразие духовного мира и был восприимчив к его воздействиям гораздо больше, чем человек позднейших эпох. Он мог знать, что над миром царит, как Верховный Владыка, Всевышний Творец, но при этом ему не приходило в голову отрицать бытие существ второго порядка. Более того, при случае он не считал зазорным принести жертву этим богам, или обратиться к ним с просьбой, или заклясть их магической формулой. Лишь только впоследствии пророки в разгар полемики против культа низших божеств стали отрицать их бытие совсем.

Однако поучительно то, что Моисей в первой же заповеди запрещает поклонение каким бы то ни было богам, кроме Сущего. Ягве — Богу Вселенной, Богу отцов — единому подобает слава. Он есть единственный Бог Израиля. Этим категорическим запретом еврейский пророк преградил путь, на который в то время была увлечена индо-арийская религия, и по которому пошли религии греков, египтян и семитов. Приспосабливаясь к мышлению своих людей, он просто объявил им, что Ягве взял народ израильский под Свое особое покровительство и что Он, в свою очередь, требует, чтобы израильтяне не обращались ни к каким богам, кроме Него. Это был поворотный момент: приходилось выбирать между живым сопричастием одухотворенному космосу и спасением Единобожия. Пророк выбрал второе и одним ударом разрубил нити, протянутые из сердца человека к сердцу стихий. «Да не будет у тебя других богов». Это навсегда исключает всякую двойственность [433].

Весь многоликий пантеон богов Востока и Запада был запутан в сложных родословных; боги вступали в браки, рожали, умирали, воскресали. Они воевали с чудовищами, как Мардук или Аполлон, они подчинялись Судьбе, как Зевс, они нуждались в пище и жертвоприношениях. Боги создавали группы, семьи, войска, образуя родственные Триады, Эннеады.

Но Бог Моисеевой религии стоит вне этих мифологических сплетений. Мысль о Его рождении или зависимости от иных сил — кощунственна.

В этом отношении очевидна связь Моисеевой веры с религией Авраама. Эта связь засвидетельствована хотя бы в наименовании Ягве «Богом отцов», Богом патриархов. Поздние пророки классической поры: Амос, Осия, Исайя, Иеремия — исходили в своей проповеди из основ, заложенных Моисеем. В то же время сам Моисей отождествлял свое Откровение с древней религией семитических кочевников, которые не знали ни мифологии, ни идолов и чтили лишь одного своего Бога-Покровителя [434].

Итак, Ягве — это Бог, как бы открывшийся заново, но известный людям издревле. Бог, который чтился народами под такими именами, как Эль, ан, Бэл, Дьяус, Атум.

И в то же время Ягве отличается от абстрактных безликих божеств вроде Брахмана или Атона тем, что Он Бог Живой, что Он Личный Бог, действующий в созданной им Вселенной и в истории людей. Бог, который может открываться человеку. Это Он создал на земле Свой удел — народ Израильский, Он «как бы на орлиных крыльях» привел его к Себе, остановив преследователей. Он некогда заключил Завет с Авраамом и обещал дать его потомкам землю Ханаан для того, чтобы они взрастили там «благословение всех племен земли». Авраам был пришельцем в Ханаане. Потомки его стали изгнанниками в Египте. Теперь рог открывает Народу Завета путь к Обетованной Земле. Он заключает с ним второй Завет через Моисея и является как «Бог Израилев», как Избавитель от рабства.

Во второй заповеди Декалога пророк требует отказа от всяких изображений Бога.

Это стало отличительной особенностью ветхозаветной религии. Если арьи первоначально и не имели идолов, то у них не было никакого запрета изображать Божество. Эхнатон допускал символы Бога в виде сокола и солнечного диска. Моисей же отмел всякие попытки воплотить невоплотимое.

Весь древний мир не мог отрешиться от представлений о Боге как о существе человекоподобном, звероподобном или, по крайней мере, имеющем форму, облик. Моисей решительно отвергает эти представления. Бог невидим. Он не имеет изобразимой формы. Когда Он является человеку, он обретает облик Малеах-Ягве, т. е. «Ангела Ягве». Это не ангел в обычном смысле слова. Это теофания, богоявление. Бог не может непосредственно говорить с человеком, ибо смертный не может вынести Его испепеляющей мощи. Поэтому и голос Ягве, обращенный к Моисею из пылающего терновника, — это только «Ангел», и Синайское Откровение есть явление «Ангела», как и все теофании Ветхого Завета [435].

Малеах-Ягве, по словам о. С. Булгакова, «есть тварный бог, не по благодати только, как человек, но и по причастию. Однако именно эта тварность ангельской ипостаси только и делает возможным для человека вынести нестерпимый огонь богоявления. Это есть та мера, в которую человек может принять явление Бога раньше Его вочеловечения» [436].

Но в таком умаленном, «ангельском» облике не должен, согласно Моисею, изображаться Создатель.

Кажется невероятным, чтобы в такую отдаленную эпоху явилось столь возвышенное понятие о духовности Божества. Это приводило многих к отрицанию подлинности второй заповеди, тем более что впоследствии израильтяне нередко соблазнялись идолопоклонством. Тем не менее, существует свидетельство в пользу того, что в целом евреи остались верны Моисееву завету. Археологи обнаружили в почве Палестины древнее оружие и домашнюю утварь, жертвенники и украшения, языческие амулеты и надписи на камне, развалины дворцов, крепостей, конюшен, хозяйственных построек; есть среди находок изображения херувимов, львов, птиц, есть изображения ханаанских богов. Но изображений Ягве не было найдено [437].

Но самым оригинальным в Декалоге нужно считать учение о Богослужении. Мы видели, что основным языком, на котором человек того времени обращался к Божеству, был язык ритуала и магии. Заклинания, священные формулы, таинственные действия, жертвоприношения, циклы обрядов, табу-запреты — вот что было главным содержанием религиозной практики. Только строго соблюдая всю систему ритуального порядка, можно было угодить Богу. Вспомним, какое значение придавали египтяне обрядам погребения для решения своей загробной участи. А раб в вавилонской «Беседе господина с рабом» лишь потому отвергает культ, что сомневается, можно ли заставить «научить божество ходить за собой как собака». Такова была цель Магизма: овладеть духовными силами в своих корыстных интересах.

Моисей не отвергал культовых форм. После победы над амаликитянами он воздвиг из камней жертвенник, назвав его «Ягве-Ниши» (Ягве—мое знамя), и впоследствии он приносил жертвы. Но в Декалоге о них нет ни слова.

Это кажется неправдоподобным, но тем не менее это бесспорный факт: в основном Законе, данном всему Израилю, текст которого народ учил наизусть, внешние формы Богопочитания обходятся полным молчанием. Здесь, в пустыне, у подножья Синая, было выковано оружие, которое пророки вознесут над всем грандиозным храмом магического миросозерцания.

Что же заменяет в Декалоге внешний культ? Как Ягве повелевает человеку служить себе? По учению Моисея, это служение заключается в соблюдении нравственного закона; человек тогда исполняет волю Неба, когда избегает зла и учится творить добро другим людям. Смысл этого этического монотеизма великолепно передан в известной молитве, ставшей знаменем Израиля, молитве, которую предание вложило в уста Моисея: «ШЕМА ИСРАЭЛЬ! Слушай, Израиль! Ягве Бог наш, Ягве един есть, и люби Ягве, Бога твоего, всем сердцем твоим и всею душою твоею и всеми силами твоими». К этой молитве добавляется заповедь: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя».

Выше этих заповедей нет ничего, говорил столетия спустя Иисус Назарянин фарисеям [438]. В них — сердце Закона Божия, их суть в том, что человек служит Небу, делая добро для других людей. Именно через соблюдение этого Божественного Завета будет достигнута цель, которую Бог ставит перед своими людьми, — «стать царством священников и народом святых».

Величайшая заслуга Моисея перед человечеством заключается в том, что он осмелился провозгласить утраченный Закон, открыть забытые пути к Богу, не устрашившись противодействия и непонимания. Он говорил, обращаясь не только к Израилю, а ко всему миру, к будущим векам. Бесстрашие, с каким он начал ломать ложные представления людей о религии, поистине заслуживает восхищения.

Если проповедь Магомета была подготовлена распространением воззрений халифов, то Моисей трудился над почвой, заросшей вековыми сорняками. Если у Эхнатона для проведения его реформы были под рукой все средства абсолютной власти, то еврейский пророк мог опираться только на свой моральный авторитет, который нередко колебался в глазах толпы, вздыхавшей о египетских горшках с мясом.

В дни торжественного праздника в честь заключения Завета с Богом Моисей часто уходил в горы из шумного лагеря, и напрасно мы будем пытаться проникнуть в тайну его синайского уединения. Мы знаем лишь, что там, высоко, в соседстве с проносившимися над горой облаками, среди гранитных глыб, в надмирной тишине, Моисея осенило высшее вдохновение, плодом которого явились простые, но вечные глаголы, выбитые на скрижалях.

Иногда пророк скрывался в горах по многу дней. В таких случаях часть пути его сопровождал Иошуа или кто-либо из левитов. Однажды Моисей исчез особенно надолго, а тем временем наступил один из скотоводческих праздников, во время которого пастухи водили хороводы, пели песни, пировали под открытым небом, прославляя своего Бога-Покровителя. В этот день приносились жертвы перед традиционным семитическим идолом, имевшим облик быка [439]. Теперь, после строгого запрета, данного вождем, этот праздник лишался видимого знака присутствия Божества.

Накануне праздника, как повествует автор Св. Истории, толпа окружила брата Моисея — левита Аарона. «Сделай нам Бога, — требовали пастухи, — который бы шел перед нами, ибо с этим человеком, с Моисеем, который вывел нас из земли Мицраим, не знаем, что сделалось». В этой просьбе нельзя не уловить нотки некоторого облегчения, которое испытали израильтяне, когда суровый вождь покинул их [440].

Между тем, продолжает летописец, Моисей спустился с горы и шел к стану вместе с сыном Нона. Внезапно из долины послышался шум. «Это шум битвы», — решил воинственный Иошуа. Но Моисей разобрал в шуме пение. Когда же они приблизились к лагерю, то увидели, что праздник был в полном разгаре. В центре возвышался камень, на котором стояла фигура тельца, наскоро сделанная к торжеству. Народ пел и плясал вокруг идола, слышались восторженные крики: «Вот Бог твой, Израиль, который вывел тебя из земли Мицраим!» При виде этого зрелища Моисей в порыве гнева бросил на землю скрижали, и они раскололись на куски. Вслед за тем на глазах смутившейся и растерявшейся толпы он низвергнул идола в костер, горько укоряя брата за предательский поступок. «Ко мне все, кто верен Ягве!» — воскликнул он громовым голосом, перекрывая шум толпы. Его окружили только левиты. Народ смотрел на своего пророка недовольно и враждебно. Еще минута, и они бросятся на вождя и его дружину и разорвут их в клочья, мстя за своего идола.

Ждать было некогда. На карту было поставлено все: судьба Израиля, судьба новой религии, жизнь Моисея и левитов. В следующее мгновение по сигналу Моисея левиты обнажили мечи и бросились на толпу. Началось побоище…

На следующее утро в лагере было тихо. Суровость возымела свое действие. Больше никто не смел вспоминать о злополучном «золотом тельце». Моисей же снова ушел в горы, чтобы прийти в себя после потрясения. Очевидно, его мучили сомнения, может ли дикий народ, врученный ему, когда-нибудь приблизиться к возвышенным идеалам Закона-Союза. Гнев его прошел. Теперь он только молил Владыку Жизни пощадить неразумных людей. «И возвратился Моисей к Ягве, — читаем мы в Библии, — и сказал: «О Ягве, народ сей сделал великий грех — сделал себе бога, прости им грех их, а если нет, то изгладь меня из книги Твоей, в которую Ты вписал» [441]. В этом рассказе запечатлелось великое самопожертвование пророка, который, несмотря ни на что, продолжал больше жизни любить свой злосчастный народ.

Все говорит о том, что эпизод с идолом заставил Моисея глубоко задуматься. Быть может, раньше он полагал, что народу достаточно веры в то, что Ягве хранит его и ведет по пути к Обетованной Земле, но теперь он понял, что его людям необходим внешний знак присутствия Божества. Им нужен был символ Бога, «который бы шел перед ними» и вселял в них бодрость.

Это не было просто данью суевериям толпы. То, что Господь воистину присутствует среди Израиля, было основным догматом Моисеевой веры. Бог сокровенный, голос Которого гремит с вершины Синая, всемогущий и опаляющий, сошел с высот, чтобы посеять в мире Свой народ, как семя будущего. Он изменил течение судеб. Он избавил Израиль, и Он идет вместе с ним по пустыне. Моисей — вождь народа и его представитель — «вступил во тьму, где Бог» [442]. Он достиг высочайшего богообщения, какое только было возможно в Ветхом Завете. Действие воли Бога проявилось в чудесных событиях Исхода. И Его присутствие должно было иметь видимый символ.

Библия прямо говорит, что мысль о создании этого символа была внушена пророку свыше [443]. Однако возможно, что некоторые детали его были навеяны Моисею воспоминаниями о Египте. Он мог часто видеть в стране Мицраим торжественные процессии жрецов, несших на плечах священную барку, наос, или ковчег. Это был миниатюрный храм, в котором помещалось изображение божества. Когда такой ковчег с пением проносили по улицам, для египтян это было равнозначно тому, что сам Амон-Ра или другой бог проходит среди них. Такая переносная святыня, разумеется без идола, как нельзя лучше подходила целям Моисея.

Итак, в один прекрасный день вождь приказывает изготовить священный Ковчег Завета (Арон-ха-берит). Его переносят в особый шатер, или Скинию, которая устанавливается вне лагеря [444].

Внешне ковчег выглядел довольно скромно: это был ящик, сколоченный из деревянных досок, длиной немногим больше метра. Снаружи он был обит металлом, над его крышкой простирали крылья грубо сделанные керубы, или херувимы, — фантастические существа с львиным телом, ликом человека и крыльями орла. Они склоняли свои головы над ковчегом, а их крылья служили престолом, на котором незримо восседал Бог Израилев. Вероятно, керубы были изображением духов бури, которая в израильской поэзии обычно сопровождала Богоявления [445].

Когда народ снимался с лагеря или выступал в сражение, левиты шли впереди и несли ковчег на шестах, продетых в его боковые кольца, а Моисей произносил молитву:

А когда ковчег останавливался, Моисей говорил:

Вероятно, одновременно с введением ковчега Моисей установил ряд обрядовых предписаний. Ему пришлось, например, сделать уступку народу и сохранить обычай принесения в жертву демону пустыни Азазелу козла. Но он преобразовал этот обряд, превратив его из жертвы в очистительный символ. Перед тем как козла угоняли в безводную пустыню, как того требовал обычай, левиты возлагали на него руки, и козел уносил с собой грехи всего народа [447]. Быть может, Моисей установил и особую одежду для совершающих жертвоприношения [448].

Очевидно, навсегда останется загадкой, что представлял собой Нехуштан, или Медный Змей, которого, согласно преданию, Моисей укрепил на племенном штандарте, или знамени. Известно, что культ его продержался у евреев до VIII века, до тех пор, пока царь Иудейский Езекия не приказал истребить Нехуштана. Быть может, в сооружении этого Змея нужно видеть очередную уступку народу со стороны Моисея. Но не исключено, что и сам Моисей придавал ему какое-то особое значение.

Существует предположение, что Змей был геральдическим знаком левитов, аналогичным египетскому урею, что само название клана «леви» связано со словом «Левиафан» (извивающийся), которым в Библии обозначаются змеи и чудовища [449]. Можно предполагать, что установление специфически левитского культа Змея исходило от Аарона и других левитов, которые претендовали на власть в Израиле.

Все это сокрыто во мраке истории [450].

Наконец наступило время покинуть Синай. Теперь перед Израилем стояла новая цель: захват территории в стране, где в древности обитал Авраам. Табор кочевников превратился в военный лагерь. Сам Ягве, восседавший на херувимах ковчега, вел свой народ в Землю Обетованную. Он говорил: «Довольно вам жить у этой горы! Поднимитесь и отправляйтесь в путь, и идите на горы аморитов и ко всем соседям их, живущим в долине Иордана… Я даю вам землю эту» [451].

Путь от Синая к южным границам Палестины был хотя и недолог, но труден [452]. Каменистые пустыни, непроходимые горные кряжи и обрывы преграждали дорогу каравану. Вновь начался ропот и усилились жалобы. В довершение всего те же самые левиты, которые были опорой и дружиной Моисея, изменили ему. Аарон, видя приближение решительного дня вторжения в Ханаан, очевидно, решил захватить руководство племенем. Он стал открыто возмущаться тем, что Моисей сделал себя единственным вождем [453].

Его поддержали другие левиты. Но Моисей сумел успокоить недовольных. Он обратил все помыслы Израиля на зеленые нивы и тенистые рощи Обетованной Земли, которая была уже где-то близко за горами.

Когда был разбит лагерь в пустыне Фаран, на западе от залива Элат, Моисей сделал решительный шаг. Он послал разведчиков на восток, чтобы узнать, можно ли рассчитывать на успех вторжения. Разведчики вернулись, неся роскошные плоды Обетованной Земли. Кочевники с восхищением смотрели на огромные виноградные кисти, на гранаты и смоквы. Они уже столько месяцев не видели ничего подобного, блуждая среди песчаных просторов. Им давно уже опротивела манна, которой они кое-как утоляли голод. Разведчики наперебой расхваливали Ханаанскую землю, говоря, что она действительно «течет молоком и медом». Но, с другой стороны, они наговорили таких страхов о жителях Палестины, об их силе и смелости, об их неприступных крепостях, что кочевников охватила паника, перешедшая в новый мятеж против Моисея.

Напрасно Иошуа, бывший одним из разведчиков, пытался успокоить разбушевавшуюся толпу. «Побить их камнями!» — стоял вопль. Было решено повернуть на запад и снова просить милости у фараона. С огромным трудом удалось вождю и на сей раз удержать власть в руках. Из этого эпизода он понял, что несчастные беглецы, которые, избавившись от египетских палок, готовы были вновь идти под их удары, никогда не будут способны к завоеванию. Поэтому он торжественно объявил, что отныне пустыня станет жилищем Израиля и что лишь следующее поколение вступит в Землю Обетованную.

Однако были уже в то время среди евреев смельчаки, которым не нравилось это решение. Покинув соплеменников, они направились на восток и, невзирая на запрет Моисея, вторглись в пределы Негиба. Но там на них напали превосходящие силы хананеев и рассеяли их. Так окончилась первая неудачная попытка начать завоевание Ханаана [454].

После этого еще не один год обитали израильтяне в пустыне [455]. Их центром стал большой оазис Кадеш. Снова потянулись однообразные дни среди безводных холмов. Не один раз вспыхивал мятеж против старого вождя. Один из таких заговоров возглавил левит Корах, у которого нашлось много сторонников. Они хотели насильственно устранить Моисея и начали с того, что стали подрывать его авторитет. Они обвиняли его в том, что он оказался беспомощным и не сумел привести народ, как обещал в землю, текущую молоком и медом, обвиняли в том, что он превозносится перед всеми, выставляя себя особым доверенным лицом у Бога. Легенда говорит, что сама земля разверзлась и поглотила мятежников. Очевидно, в стане израильском было все-таки много людей, преданных вождю до конца [456].

Наконец, после долгих скитаний, около 1200 года Моисей решил, что пора начать наступление на север.

Ханаан в то время представлял собой следующую картину. На юге образовалось два маленьких еврейских государства — Моав и Эдом, или Идумея; на востоке в Заиорданье находилось царство амонитян. Амориты, которые утвердились в Северной Палестине, стали продвигаться на юг. Они захватывали город за городом и прочно оседали в них, как некогда в Месопотамии. Хананеи — народ, родственный финикийцам, — владели многочисленными крепостями по всей стране и оказывали аморитам отчаянное сопротивление. Непрерывные войны, племенные распри и столкновения превращали Палестину в бурлящий котел. Как только ослабела власть Египта и многочисленные царьки получили самостоятельность, началась настоящая «борьба всех против всех». Этот момент как нельзя лучше подходил для вторжения [457].

Сами израильтяне за годы жизни в Кадете сильно переменились. Это были уже не те жалкие рабы, которые, только услышав о ханаанских крепостях, были готовы бежать обратно в Египет. Теперь Моисей вел новое поколение, выросшее в пустыне среди трудностей и испытаний, закаленное в стычках с бедуинами, буквально рвавшееся начать нашествие на Ханаан.

Первые стычки с ханаанскими царьками не принесли успеха. Дорога на восток преграждалась войсками царя Эдома. Напрасно Моисей высылал своих людей для переговоров, обещая мирно пройти через землю эдомитян и напасть на идущих с севера аморитов. Эдом отказался пропустить воинственные орды кочевников. Моавитяне оказались более сговорчивыми. Они были слишком измотаны войнами с аморитами, которые постоянно угрожали им. Нашествие израильтян, казалось, могло принести избавление от более могущественного врага.

Итак, миновав возвышенность Сеир, израильтяне двинулись по равнине Моава навстречу аморитам. На восток от Мертвого моря произошло кровопролитное сражение. Амориты бежали на север [458].

Эта победа встревожила все окрестные города. Моисей приказал разбить большой лагерь на территории, отбитой у аморитов.

С ужасом смотрели моавитяне на неотвратимое нашествие. Рассказывают, что моавитский князь Валак, не решаясь оказать сопротивление незваным пришельцам, в страхе прибегнул к колдовству. В то время огромной популярностью пользовались прорицатели из Вавилона, жившие во всех восточных странах. Валак решил обратиться к одному из таких кудесников, по имени Валаам, с просьбой подняться на вершину и оттуда произнести проклятие на кочевников. Он был уверен, что анафемы колдуна принесут гибель Израилю.

Но даже и в этом предприятии Валак не преуспел. Когда перед вавилонским заклинателем с крыши храма Ваала открылся вид на холмы, усеянные палатками израильтян, он отказался выполнить просьбу Валака. Вещун привык повиноваться лишь своему внутреннему голосу, а тут, очевидно, он почувствовал, что в этом кочевом народе, вторгшемся в Палестину, заключены великие силы и его ждет славное будущее. Вместо того чтобы произнести магические проклятия, он благословил пришельцев и после этого скрылся, к немалому разочарованию Валака. Впрочем, он дал моавитянину добрый совет не относиться к Израилю как к врагу, а постараться сблизиться с ним и заключить с ним союз [459]. Вероятно, его совет возымел действие. Постепенно местное население перестало бояться кочевников и вошло с ними в дружеские отношения. Язык у них был общий, и те и другие были евреями и сознавали себя братскими племенами. Но это мирное содружество оказалось чреватым опасностями. Моавитяне целиком восприняли ханаанскую культуру. Они не только приносили своему богу человеческие жертвы, но и предавались открытому распутству во время праздников.

И вновь, как во время поклонения золотому тельцу, Моисей мог видеть, что его люди увлечены сладострастным языческим культом и забыли о всех заветах и клятвах. На веселом празднике Бога Ваал-Пеора многие израильтяне предавались разврату и без смущения приносили жертвы перед идольскими алтарями [460], Таково, казалось, было печальное завершение многолетнего Моисеева руководства народом. Вновь, как и тогда, у подножья Синая, Моисею пришлось идти на крайние меры, и левиты жестоко наказали забывшихся.

Согласно преданию, именно в это время в Моаве Моисей вновь заключил Завет с Богом и заклинал народ не соблазняться языческими верованиями. Он призывал разрушать все идольские жертвенники и строго следить за чистотой веры. Это завещание Моисея мы находим в книге Второзакония [461]. Некоторые полагают, что одновременно с этим пророк создал комментарий к Декалогу, названный Книгой Завета. В ней этический монотеизм был раскрыт еще глубже, но к религиозно-нравственным заповедям были прибавлены юридические законы, отражавшие принятые на Востоке правовые нормы [462]. Впрочем, это было скорее ядро Книги Завета, которая получила окончательную форму лет через сто, т. е. в эпоху судей.

Тем временем наиболее воинственные колена Израиля не желали больше прозябать в Моаве. Они устремились на север и вторглись в Заиорданье, разрушая крепости и тесня хананеев. Так было положено начало развалу племенного союза Бене-Исраэль. Колена Махир, Иаир, Рувим и Гад осели на злачных пажитях левобережья Иордана, предоставив остальным своими силами добывать себе земли. Но это не могло остановить движения израильтян. Их исторический час пробил. Началась эпопея завоевания Обетованной Земли.

Как страстно должен был мечтать старый вождь о том, как поведет своих неразумных детей туда, куда обещал их привести много лет назад! С вершины моавитской горы Нево седовласый старец всматривался в зеленые равнины, раскинувшиеся за Иорданом. Кто знает, какие мысли проносились тогда в его уме? Во всяком случае, он мог быть доволен. Цель его достигнута: он вывел народ, избранный Ягве, из земли Мицраим, привел его к горе Божией, руководил им и боролся с ним, воспитывал его. Много раз он был на волосок от смерти, много раз его ждало горькое разочарование, охватывала неуверенность в своих силах. Теперь все испытания позади. Он научил этих людей всему, дал им законы, превратил их из толпы рабов в народ. Земля Авраама, земля, текущая молоком и медом, обещанная Богом, — здесь, у его ног. А он, пророк, учитель и вождь, несмотря на преклонные годы, еще полон душевных и физических сил [463]. Теперь ему оставалось пересечь этот сверкающий и извилистый рубеж — Иордан, за которым начинается желанный Ханаан! Но в этот момент завеса истории внезапно опускается и скрывает от нас могучую фигуру Моисея…

Загадочные тени витают над могилой пророка. Он умер не от болезни и не от старости. Место его погребения осталось никому не известным. Смерть настигла его где-то возле Бет-Пеора в Моаве, где он дал последний суровый урок Израилю [464]. Что произошло там? Быть может, народная память сокрыла от нас трагедию? Быть может, святилище Ваал-Пеора связано какими-то тайными нитями со смертью Моисея? Века спустя пророк Осия с особенным отвращением вспоминает эпизод при Бет-Пеоре. «Через пророка вывел Ягве Израиль, — говорил он, — и через пророка охранял его. Сильно разгневал Эфраим Ягве, и за то кровь его оставит на нем» [465]. Что могут означать эти зловещие слова? О какой крови может идти здесь речь? Неужели основатель Израильской религии пал от руки убийцы? Мы никогда не узнаем об этом. Прошлое ревниво хранит многие свои тайны.

Не приходится ли признать, что Моисей умер таким же одиноким, как Эхнатон и многие другие духовные вожди человечества? Не очевидно ли, что его энергия разбилась о недвижную стену народной косности и дикости? Не кажется ли злой насмешкой, что все свои ритуальные законы евреи впоследствии припишут Моисею, который учил о служении Богу через добро, творимое людям? На первый взгляд кажется, что нужно признать миссию великого левита неудавшейся. Ведь едва только Израиль переселился в Палестину, как ростки Моисеева учения были, казалось, заглушены влиянием местной культуры и местных культов.

Однако дальнейший ход событий покажет нам, насколько неосновательны были пессимистические прогнозы. Моисей предстанет уже не одиноким мечтателем, а зачинателем целого движения, которое проложит путь от Древнего Завета, заключенного на Синае, к Новому Завету, возвещенному Сыном Человеческим…

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 19

423. См. приложение 3.

424. Пророки Амос и Иеремия прямо отрицают существование обрядового Закона в эпоху Моисея: Ам 5, 25; Иер 7, 21.

425. Ср., напр., Втор 12, 11 и Суд 13, 19.

426. Книга Завета охватывает 20 глав Исхода со стиха 22, а также главы 21-22. Она явно выделена в Библии как одно целое.

427. Исх 34.

428. См.: Н. Rowley. Moses and the Decalog, 1951.

429. См.: Мих 6, 7 сл; Ам 2, 4; Осия 8, 12. О сходстве по форме Декалога и «исповеди Книги Мертвых» см.: G. Ricciotti. The History of Israel, p. 242.

430. См.: Р. Киттель. История еврейского народа, с. 168; RFIB, v. I, p. 345; J. Bright. A History of Israel, p. 130. О синайском алфавите см.: Д. Дирингер. Алфавит, 1963, с. 239.

431. Текст дан здесь в реконструированном виде, без добавлений, которые появлялись позднее (см.: Р. Киттель. Ук. соч., с. 168). Возражение против того, что Декалог был дан в пустыне, иногда основывают на заповеди о субботе, которая соответствует оседлому образу жизни. Между тем во времена Моисея это был не столько день отдыха, сколько день сакральный, посвященный Богу (см.: J. McKenzie. Dictionary of the Bible, p. 751; R. de Vaux. Ancient Israel, 1968, p. 475 ff).

432. Выразителем этого взгляда являлись в прошлом Ю. Велльгаузен и его школа (см. его «Изральско-иудейскую религию» в сб. «Раннее христианство», ч. 1, с. 9). Сторонником его школы у нас был Н. Никольский (Древний Израиль, М., 1922). Еще дальше идут другие советские авторы, напр., А. Раноеич. В своей антирелигиозной книге «Очерки по истории древнееврейской религии» (М., 1937) он отрицает даже монолатрию у израильтян, выдавая их за чистых политеистов. Однако это мнение, официально принятое в марксистской литературе, ни на чем не основано, кроме общих рассуждении, наподобие следующего: «Монотеистические взгляды не могли преобладать в сознании израильтян прежде, чем они не познали на своем опыте тот тип экономической и социальной организации, который соответствует монархическому строю» (А. Донини. Люди, идолы и боги. Очерк истории религии. М., 1962, с. 150). Разумеется, эти общие места не могут служить серьезным аргументом против монотеизма Моисеевой религии.

433. См.: J. Bright. A History of Israel, p. 139.

434. J. Hyatt. Jahweh as «the God of My Father». — «Vetus Testamentum», 1955, № 5.

435. См.: Исх 3, 2; 13, 21; 23, 20; Галат 3, 19.

436. С. Булгаков. Лествица Иаковля. Париж, 1929, с. 189.

437. См., напр., статью G. E. Wrighfa в «Journal of Near Eastern Studies», v. I, № 4, p. 413. Однако Библия постоянно использует в отношении Бога язык антропоморфизма. Это объясняется стремлением священных писателей указать на живую личностную конкретность Ягве. Исключительно тонко пишет об этом Дж. Маккензи (The Two-Edged Sword, p. 317, ff).

438. Марк 12, 28

439. Исх 32. Прежде считалось, что этим идолом был египетский бог Апис. Однако подобное мнение вряд ли основательно. Влияние Египта на израильтян в религиозном отношении было, как мы видели, ничтожным, но, с другой же стороны, бык был на всем Востоке символом могущества, плодородия, силы.

440. Исх 32, 1. Аарон хотя и называется братом Моисея, но нередко выступает в Библии как его соперник (Числ 12, 1 сл). Характерно, что иудейский вариант Св. Истории умалчивает о нем, а появляется он в Северной версии Элогиста (см. приложение 3). Именно на Севере была известна и другая попытка узаконить символ тельца (3 Цар 12, 28). В этом можно усмотреть намек на существование у некоторых колен древнего почитания тельца (см. ниже гл. XXIV). Последовательность событий в Св. Истории несколько неясна, но по самой логике вещей и по ряду мест в Библии очевидно, что элементы культа и Ковчег были введены после попытки установить культ Тельца.

441. Исх 32, 31 сл.

442. Исх 20, 21.

443. Исх 25.

444. Впоследствии легенда придала Скинии несколько идеализированный вид, снабдив ее множеством золотых украшений и штатом служителей.

445. См.: Пс 17, 11; 103, 3; 1 Цар 4, 4; 2 Цар 6, 2; Ис 6, 2-6; Иез 1, 5. И. Флавий (Археология, 41, 18) называет херувимов «крылатыми животными». Подобные существа известны в Ассирии под именем «шеду» и сходны с египетскими крылатыми сфинксами. Изображения херувимов, найденных в Палестине, см. в атласе Л. Гролленберга. См. статью Олбрайта о херувимах в «Bible Archaeologist», 1938, № 1; КВНР, р. 138, 178, 190, 218, 275, 279.

446. Числ 10, 35.

447. Лев 16, 6

448. Сложный ритуал кн. Левит возник лишь в эпоху царей (см.: Bright. Ор. cit., p. 148). Однако предпосылки к нему появились очень давно. Мы не можем с точностью определить, в чем заключались ритуальные предписания эпохи Моисея. Возможно, отзвук их можно найти в культовом кодексе (Исх 34). Предполагают, что Моисей в особо торжественные моменты надевал нечто вроде митры, украшенной рогами. В нашей Библии «рога» переводятся как «лучи» (лицо Моисея сияло лучами — Исх 34, 29). Блаж. Иероним, однако, переводит это слово как «рога». Причина неясности в том, что на еврейском языке и «луч» и «рога» передаются одними и теми же согласными.

449. Исх 27, 1; Иов 3, 8; Пс 103, 26.

450. Числ 21, 4-9; 3 Цар 18, 4. Это одно из самых неясных мест Пятикнижия. Согласно верованиям израильтян, пустыню населяли «серафимы» и «нехушсераф», т. е. огненные змеи. По мнению одних авторов, так называли змей ядовитых, укус которых вызывал сильное воспаление. Другие полагают, что под огненными змеями предание разумеет молнии, а Медный Змей был своего рода громоотводом. Впоследствии образ огненного змея слился с образом летающего змея (Исайя 14, 29; 30, 6), а с другой стороны — с образом духа серафима (Исайя 6, 2). Очевидно, Медный Змей, воздвигнутый Моисеем, был не просто змеей, а изображал подобное летающее существо. Со времен Моисея на него смотрели как на талисман. Поэтический образ Талисмана, пригвожденного к знамени, который исцеляет всех, кто с надеждой смотрит на него, использован в Евангелии. Христос сравнивал себя с Медным Змеем, воздвигнутым в пустыне (Иоанн, 3, 14-15). См.: J. McKenzie. Dictionary of the Bible, p. 105.

451. Втор 1, 6 сл.

452. Эта дорога, согласно Втор 1, 2, занимала одиннадцать дней пешего пути.

453. Исх 12, 1-15.

454. Некоторые авторы пытаются связать это поражение израильских отрядов с упоминанием Израиля в стеле Мернептаха. Между тем очевидно, что основная масса Израиля не принимала участия в этой первой попытке вторжения. Далее, Библия ни одним намеком не позволяет думать, что те, кто разбил израильтян на холмах Негеба, были египтяне. Стела Мернептаха имела в виду безусловно большое племенное объединение и не стала бы касаться мелкой стычки, вроде той, которая описана в Числ 14, 40

455. Втор 1, 36. Еврейское предание указывает, что жизнь в пустыне охватила время, равное поколению. Этому указанию вполне можно довериться, так как из библейского текста всюду видно, что те, кто вышел из Египта, не дошли до Ханаана. Предание определяет время кочевой жизни в сорок лет. Но, очевидно, это не что иное, как круглая цифра, означающая поколение, точно так же, как это было у других древних народов, напр., греков. Можно считать, что Израиль обитал в пустыне около четверти столетия и вторгся в Ханаан около 1200 г.

456. Числ 16.

457. См.: Р. Киттель. Цит. соч., с. 153, 162; J. Bright. Ор. cit., p. 109.

458. Числ 21-22.

459. Числ 22, 23, 24. Этот совет впоследствии был истолкован израильтянами в дурную сторону. Они решили, что Валаам для того хотел дружбы Израиля и Моава, чтобы первый стал поклоняться чужим богам и подпал гневу Ягве. Эпизод с Валаамом оставил глубокий след в народной памяти. Рассказывали, что Сам Бог запретил прорицателю проклясть Израиль, что, когда он ехал из Месопотамии в Моав на своей ослице, дорогу ему преградил незримый ангел с мечом и только ослица, внезапно обретшая человеческую речь, спасла его от удара невидимого острия. Особенно любили израильтяне повторять те благословения, которыми их осыпал кудесник. В древности подобным благословениям придавали огромное значение (см., напр., Быт гл. 25 и 27). Благословения Валаама, облеченные в поэтическую форму, постоянно распевались народом и впоследствии, вероятно, были включены в «Книгу войн Ягве», откуда перешли в Пятикнижие.

460. Числ 25. Ваал-Пеор был божеством Петора, или Бет-Пеора, так же как Ваал-Цефон был богом города Цефона или Ваал-Хермон — Хермона. В Ханаане каждая местность имела своего Ваала (о культе Ваала см. следующую главу).

461. Втор 7. Вероятно, идея центрального святилища могла также исходить от Моисея, который предвидел опасность религиозного сепаратизма (Втор 12, 5).

462. См.: RFIB, p. 346; Н. Cazelles. Etudes sur le code de l'alliance, 1946.

463. Втор 34, 7.

464. Втор 34, 6.

465. Осия 12, 14-13; 1, 9, 7 сл.

Глава двадцатая ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ Ханаан, ок. 1200—1125 гг.

Вскоре после смерти Моисея израильтяне почувствовали, что они уже не могут больше жить в Заиорданье. Колена теснили друг друга; узкая полоса земли, ограниченная с одной стороны аравийскими степями, а с другой — Мертвым морем и Иорданом, не могла прокормить массы кочевников с их станами. Израиль оказался на распутье: надо было или отступить на восток в пустыню, где с незапамятных времен скитались его предки, или повернуть на запад, где за рекой манили изумрудные холмы благословенной земли, и с мечом в руках овладеть ею. Последняя перспектива была слишком соблазнительной, чтобы от нее отказаться. Не обещал ли Моисей привести свой народ в страну, «текущую молоком и медом»? Не отдан ли Ханаан Самим Ягве во владение Израилю? Теперь пришло время, и нужно было решаться.

Конечно, Палестина могла рисоваться роскошным садом только скитальцам, глаза которых в течение многих лет привыкли видеть лишь голую землю, песок и камни. Хотя там действительно кое-где были великолепные пастбища, плодородные долины и луг» виноградники и масличные сады, но повсюду они чередовались с горными хребтами, базальтовыми скалами и суровыми безводными пустынями, которые, подобно тому как это было в Греции, дробили страну на небольшие участки, плохо связанные между собой.

Иордан со своими отвесными берегами резко разделял Палестину на центральную часть и Заиорданское плоскогорье. Эта капризная быстротечная река, низвергающаяся с горных уступов севера в провал Мертвого моря — одну из самых глубоких впадин на земле, — никогда не играла в жизни Палестины такой роли, как Нил или Евфрат в жизни Египта и Двуречья.

В верхнем своем течении Иордан широко разливается, образуя Киннерет, или Геннисаретское озеро, называемое иногда Галилейским морем. Его берега в древности были покрыты роскошной растительностью, а воды изобиловали рыбой, и потому здесь всегда было густое население. Если Иордан делит страну на Западную часть и Трансиорданию, то с севера на юг Ханаан также разделялся на две области, имевшие каждая свой собственный характерный облик. Север отличался плодородием и хорошим климатом. Юг же, напротив, представлял собой негостеприимную горную страну, в которой пустыни сменялись ущельями. Однако южане сумели извлечь выгоды из своего ландшафта и, понастроив в горах крепостей, успешней других сопротивлялись врагам [466].

Палестина была населена с древнейших палеолитических времен. В пещерах Галилеи находили кости, груды ритуальных камней и примитивных орудий, свидетельствующих о многочисленности первобытных обитателей этой страны. На территории Палестины возник самый древний в мире город — Иерихон.

В доизраильский период Палестина, с ее смешанным населением, никогда не была самостоятельной. Тем не менее, роль ее в истории древнего мира была огромна. Через нее проходили пути торговых караванов, шедших из Финикии в Египет, из Египта в страну хеттов, Миттани и Двуречье. Отсюда совершали набеги гиксы и амориты, через Ханаан двигались армии фараонов и ассирийских царей. Побережье его служило воротами, через которые проникали на восток племена Крита и эгейского мира [467]. Наиболее продолжительным было египетское господство в Палестине. Она была главным объектом экспансии фараонов Среднего и Нового царств. Однако их владычество было весьма непрочным. Жители Палестины — хананеи, амориты и другие семитические племена — пользовались каждым моментом ослабления власти в империи для того, чтобы свергнуть иго Египта. Так было и во времена Эхнатона, и в первые годы правления Мернептаха.

Как мы уже знаем, вскоре после смерти Мернептаха Египет охватила анархия. XIX династии пришел конец, а трон узурпировал неизвестный сириец Ирсу. Этот момент был самым благоприятным для похода израильтян на запад. Власть Египта в Ханаане почти не ощущалась; местное население было ослаблено Раздорами и войнами.

Хананеи были близкими родичами евреев и финикийцев. Они, очевидно, так же как и израильтяне, пришли некогда из пустыни, но в Палестине жили уже более тысячи лет. За это время, несмотря на египетское, эламское, вавилонское и хеттское владычество, несмотря на смуты и войны, они стали прекрасными строителями, деятельными торговцами, земледельцами и скотоводами. Их зодчие возводили мощные цитадели, их ремесленники изготовляли оружие из бронзы и даже железа, красивую мебель, ювелирные изделия. В ханаанском городе Мегиддо найдено интересное изображение сцен из жизни царя. Мы видим его возвращение с победой на колеснице, запряженной конями, видим его сидящим на пиру. Его трон украшен керубами, перед ним царица в богатых одеждах, музыкант, играющий на арфе, слуги, подносящие вино [468].

Таким образом, хананеи могут быть признаны вполне цивилизованным народом. Однако у них не развилась самобытная духовная культура. Они целиком подчинились влиянию Египта, Вавилона и особенно Финикии.

Раскопки показали, что Ханаан был в отношении искусства и религии типичной страной синкретизма [469]. Здесь не было национальных богов, а почитались преимущественно боги соседей. Среди развалин найдены фигурки Гора, Хатор и других египетских богов, а также изображение вавилонской Иштар.

Но главными божествами хананеев были, как и у финикийцев, боги-хозяева, Владыки пашен, рощ, источников. Их называли «царями» или «господами» («ваал», «молох», «бэл»). Каждая местность имела своего ваала. Крестьяне и жители городов верили, что ваалы помогают им, и обращались к этим божествам во время сева, засухи или падежа скота. Символом ваалов обычно был бык, хотя иногда они имели и человекоподобный облик. От ваала зависел и дождь, и урожай, приплод скота и здоровье людей. Для того чтобы снискать его милость, хананеи устраивали в праздники торжественные пиршества, на которых ваал должен был невидимо присутствовать в качестве гостя; он вдыхал аромат приношений, пил вино и угощался плодами земли.

Наиболее почитаемым из ваалов был бог бури и грозы. Согласно финикийской мифологии, он являлся сыном «отца богов» — Эля. Ваал-громовержец был очень похож на Зевса и Индру. О нем слагали песни, в честь его на пышных богослужениях звучали патетические гимны. Многие из этих финикийских поэм отличаются высокими художественными достоинствами и оказали влияние на библейскую поэзию. Приведем один из гимнов, особенно напоминающий ранние еврейские песни:

Рядом с Ваалом стояла Анат — кровавая богиня войны, которая «мыла руки в потоках крови врагов». Она была сестрой-женой властителя бурь. Другая богиня, Ашера, обеспечивала плодородие земли.

Обряды в честь богов совершались чаще всего у каменных столбов «массеб», которые считались обиталищами духов. Такие же волшебные свойства приписывали холмам и рощам. Веселые, но, порой, и коварные существа гнездились там, и человек стремился заручиться их дружбой. На священных холмах «бамот» (высотах), если они были оголены, нередко устанавливали «ашеру» — изображение дерева, в котором, как полагали хананеи, обитала богиня Ашера.

В годы народных бедствий люди в отчаянии шли на самые большие жертвы. Духам приносили детей, надеясь этим смягчить их гнев. Эта жертва считалась особенно действенной. Когда однажды израильтяне осаждали Моавитскую крепость, царь Моава вывел своего сына на стену и заколол перед лицом Кемоша, бога моавитского. Видя это, израильтяне обратились в паническое бегство, будучи уверены, что теперь Кемош непременно отомстит им. Огромное число обгорелых детских скелетов, зарытых в землю, замурованных в стенах и фундаментах, было обнаружено повсюду в Ханаане.

Особую роль у хананеев и финикийцев играли сладострастно-вакхические культы. Это было редчайшее в истории обожествление чувственности. Здесь культивировали все виды извращений и разнузданности. Все было поставлено на службу воспаленной эротике: и обилие непристойных символов и фетишей, и возбуждающий напиток из мандрагоры, который употребляли участники оргий, доводившие себя в неистовстве до самооскопления. Существовали даже специальные жрицы распутства, которые назывались «кедешим», т. е. священные. Хананеи верили, что радения исступленных людей, обуянных чувственной стихией, угодны богам и магически помогают созреванию нив и размножению скота.

Израильтяне, пришедшие из пустынь и гор, не могли, конечно, меряться с хананеями в смысле цивилизации. Их появление воспринималось, вероятно, как нашествие дикарей. Но с другой стороны, они явились как бы очистительной бурей, ворвавшейся в тлетворную атмосферу суеверий и извращенности.

Поэтому в том, что Израиль смотрел на свои войны как на священные Войны Ягве, была известная доля исторической правды. Это убеждение подкреплялось поразительными успехами, которые на первых порах сопровождали евреев.

С тех пор как Египет потерял власть в Палестине, она превратилась в своего рода «ничью землю». Однако население ее, хотя и не образовало единого государства и даже конфедерации, было вполне способно защитить себя. Строго говоря, у израильтян не было почти никаких шансов на победу. Крепости, конница, хорошее оружие с одной стороны и пешая, вооруженная чем попало толпа — с другой: соотношение сил было слишком неравным. Однако Иошуа сын Нуна, который стал во главе израильтян после смерти Моисея, глубоко верил в то, что обетование сбудется, и что странники обретут, наконец, желанное пристанище. Народ разделял эту уверенность. Хотя авторитет нового вождя был несравним с авторитетом Моисея, тем не менее, Иошуа был признан большинством колен. В такие решительные минуты даже неорганизованные толпы чувствуют, острую потребность в сильной руке. Иошуа был прирожденным воином, еще при Моисее отличавшимся в сражениях [471]. Суровый, непреклонный человек, он был истинным сыном своего века, с его жестокостью и дикостью. В отличие от Моисея он не был пророком, религиозным вождем, однако сознавал, что, стоя во главе Израиля, он выполняет миссию, возложенную на него Ягве [472].

Главным препятствием, которое нужно было преодолеть на пути в Западную Палестину, являлся Иерихон. Его циклопические стены возвышались среди пальмовых рощ в двух часах пути от Иордана. Не было никакой надежды миновать его без боя.

Иошуа колебался недолго. И в один прекрасный день по его сигналу был поднят Ковчег, свернуты палатки, и израильтяне двинулись на запад, к берегам Иордана.

Боевые песни отразили дух тех лет, когда совершался этот удивительный поход:

Исход из Египта переживался Израилем как цепь чудес, точно так же и это вступление в Обетованную Землю запечатлелось в памяти народа в виде сверхъестественной эпопеи, происходившей при явном вмешательстве таинственных сил. Действительно, какие-то стихийные явления, очевидно, способствовали стремительному натиску отрядов Израиля. Это был район землетрясений, и камни, как это бывает в тех местах, перекрыли течение реки. Ковчег Владыки Синая посуху был перенесен на правобережье [474].

Лагерь разбили уже в виду Иерихона. Жители города могли видеть костры в долине и готовились к отпору… Это происходило в то самое время, когда ахейцы осаждали Трою.

До сих пор остается загадкой, как мог пасть столь надежно укрепленный город. В Библии сохранилось поэтическое сказание о том, как стены его рухнули от звуков израильских труб. Возможно, здесь, так же как и на Иордане, произошло землетрясение, открывшее внезапно брешь в стене [475]. Легко представить себе то впечатление, которое должен был произвести подземный толчок, расколовший стену как раз в момент приближения Израиля…

События разворачивались быстро, триумфальный марш Ковчега продолжался. Центральные области не оказывали сопротивления. В Сихеме, очевидно, обитали евреи, которых Библия, в противоположность пришельцам, называет «природными жителями» [476]. Возможно, это были те эфраимиты, которые проникли в Ханаан еще при Эхнатоне или раньше. Здесь Иошуа, сам принадлежавший к колену Эфраима, устроил свою резиденцию и отсюда предпринял большой поход далеко на север, где готовилась к наступлению коалиция ханаанских царей. Этот большой поход кончился победоносно.

Войны, которые вел Иошуа, представлялись в то время израильтянам войнами самого Ягве [477]. Их воображение, вероятно, рисовало грозного Бога святой горы, покидающего свой гранитный престол на Синае и в окружении небесных воинств несущегося на херувимах в огненном вихре. Им казалось, что звезды низвергаются с небосклона, чтобы вступить в бой с их врагами. Легенды повествуют о каменном граде, побившем аморитов, а в одной старинной песне говорится, что Иошуа заклял солнце и луну над Гаваоном, чтобы они стали его союзниками [478].

Весьма знаменательно, что археологи обнаруживают в слоях этой эпохи разбитых идолов. Очевидно, сыны пустыни, подобно фанатическим последователям Ислама, истребляли языческие капища и уничтожали изображения богов.

Сказания Библии содержат много очень древних источников о завоевании Ханаана, однако библейский редактор представил дело так, что кажется, будто за короткое время была завоевана вся страна [479]. Между тем в других древних частях Св. Писания мы находим совершенно иную картину [480]. Израильтяне захватили лишь несколько крупных центров и предпочитали овладевать свободными территориями. Одни колена осели в Заиорданье и не последовали на запад. Другие обосновались на севере, близ Геннисаретского озера, и были отрезаны от собратьев цепью ханаанских городов. Колено Эфраима в центре страны также было окружено крепостями туземцев. А колено Иуды укрепилось в суровых горных областях; оно было более всего обособлено. Среди пустынь и скал в маленьких долинах иудеи легче могли оказывать сопротивление. Между тем северяне быстро переходили к земледелию и мирной жизни бок о бок с хананеями. Язык у них был сходный, это способствовало развитию контактов. Смешанные браки случались все чаще. Через каких-нибудь сто пятьдесят лет обе народности полностью слились [481].

Следует заметить, что с самого начала Израиль складывался из множества племен. В его состав влились египтяне, бежавшие во времена Моисея вместе с евреями, часть синайских мадианитов, племя Калеба и несколько мелких кланов, обитавших между Синаем и Сирией. После вторжения в Израиль влились те евреи, которые жили в Ханаане прежде, и, наконец, сами хананеи. Однако ядром народа, носителем его духовной традиции были именно те, кто пришел с юга под водительством Моисея. С годами весь народ отождествил себя с этой группой пришельцев и ее религиозным и национальным самосознанием [482].

Тем не менее какое-то существенное различие в традициях Севера и Юга осталось навсегда. Сейчас трудно установить, в чем коренился этот антагонизм. Но, как мы увидим, он был настолько силен, что уже после создания единого еврейского царства привел к разделению его на Израиль и Иудею.

Есть основания полагать, что Эфраим и прочие северные колена подверглись большему влиянию соседей, чем Иуда, отгороженный от Севера горами [483].

Изоляция израильских племен постепенно делала свое дело. Пока был жив Иошуа, он еще как-то поддерживал видимость духовного единства. По его призыву кланы собирались в Сихеме, где приносились жертвы и обеты. Иошуа заклинал народ сохранять верность Ягве, грозил небесным гневом в случае отступничества. В Сихеме был установлен огромный камень-памятник в знак подтверждения Завета. Ковчег находился неподалеку в городе Шило (Силом) на горах Эфраима. Но когда Иошуа умер, центробежные силы возобладали. Каждое колено постепенно замыкалось в тесном кругу своих местных интересов. Паломничества в Сихем и Силом были для многих трудными и опасными. К 1125 году единого Израиля уже не существовало. Страна представляла в то время своеобразную картину. Ее раздробленность достигла своего апогея. Не было крепости, горы, равнины, которые не были бы заняты каким-нибудь отдельным племенем, кланом, народностью. Иерусалим был населен иудеями, а его Сионская цитадель оставалась во владениях хананеев. Некоторые колена, не сумевшие захватить собственной земли, бродили по дорогам воинственными ордами, угрожая жителям городов и сел.

Более слабый сосед платил дань более сильному, и нередко роли менялись. Был момент, когда царства Моава и Эдома пытались распространить свою власть на Палестину. Израильтяне выступали против них разрозненными группами. Колена или союзы колен возглавляли шофеты, или судьи, религиозные вожди-харизматики, которые действовали как посланники Ягве [Термин «харизматик» (от греч. «харисма» — благодать, высший небесный дар) введен в употребление социологом Максом Вебером. Им он обозначал вождей действующих по вдохновению свыше.]. Но им почти никогда не удавалось сплотить народ воедино. Описывая эту смутную эпоху, библейский летописец с горечью замечает: «В те дни не было царя у Израиля: каждый делал то, что казалось ему справедливым».

Позднейшие предания рисуют судей как правителей всего народа, передававших друг другу власть. Но на самом деле никакой строгой преемственности и тем более общей власти над Израилем у судей не было. Они выдвигались в годину бедствия как люди, способные поднять народ на борьбу, а в мирное время лишь иногда сохраняли свой авторитет у некоторых колен. Но что действительно связывало эту плеяду — это их преданность религии предков. Судьи выступают как вестники Господни, как люди, вдохновленные Богом на борьбу за свободу и независимость народа. Один из древнейших памятников, дошедших до нас от времени судей, — «Песня Деворы» — повествует о том, как перед лицом военной опасности прорицательница Девора — «Мать Израиля» — бросила клич и призвала колена объединиться для отпора завоевателям, шедшим с севера [484].

В этой древней воинственной песне кипят первобытные страсти и боевой пыл сынов пустыни. В ней мы снова видим образ того Бога, который вел Израиль по Синаю. Это грозный и суровый Властитель, от Его поступи содрогаются утесы; Он ведет своих людей в битвы ради того, чтобы очистить языческую страну для своих приверженцев. В песне прославляются колена, пришедшие на выручку друг другу, и проклинаются те, которые остались в стороне. Здесь, как во времена Моисея и Иошуа, идея религиозная сплетается с идеей единства народа. Израиль должен быть предан своему Господу, сплотиться и ударить по своим врагам, которые, будучи идолопоклонниками, суть враги Божии.

Девора рисует плачевное состояние народа в момент нападения врага: поля заброшены, повсюду рыщут разбойники, у Израиля нет «ни копья, ни щита», очевидно, ремесла и торговля пришли в полный упадок. Но вот появляется вдохновенная пророчица Ягве, и под ее водительством Израиль разбивает врага. Эта победа рассматривается как победа «Воинства Господня», звезд небесных:

Итак, обетование, данное Аврааму, исполнилось. Земля, которой так долго владели египтяне и хетты, теперь стала землей Израиля. Но главные трудности были впереди. Соединившись с хананеями фактически в один народ, израильтяне — вчерашние кочевники — волей-неволей стали воспринимать цивилизацию туземцев, а вместе с ней и их верования. Таким образом, подобно арьям в Индии, победители едва не оказались в положении побежденных.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 20

466. Характернейшей особенностью Палестины является разнообразие ландшафтов. «Ее почти можно было бы назвать образцовой картой природы, если бы не отсутствие девственных лесов и глетчеров» (Г. Соден. Палестина и ее история. М., 1909, с. 9). См. также: К. Гейки. Святая земля и Библия. СПб., 1894, т. 2; Н. Елеонский. Очерки из библейской географии, 2 вып. И вся эта пестрота картин природы, от голых скал до пальмовых рощ, сосредоточена на площади в 20 тыс. кв. м.

467. См.: С. R. Conder. IIIustrated Bible Geography and Atlas, I960, p. 11 ff.

468. См.: КВНР, р. 139.

469. См.: Р. Киттель. Цит. соч., с. 99; очерк Иеремиаса — П. Шантепи де ла Соссей. Иллюстрированная история религии, т. I, с. 263; Н. Никольский. Финикийская жатвенная мифология и обрядность. М., 1947; ВДИ, 1938, № 1; 1937, № 2; G. E. Wright. Biblical Archaeology, p. 106; J. Bright. History of Israel, p. 107; С. Н. Gordon. Canaanite, Mythology. — MAW, p. 183.

470. Цит. по английскому переводу Т. Гастера (Th. Gaster. The Oldest Stories, p. 218).

471. Иошуа, или Иисус Навин, был из колена Эфраима (Числ 13, 3, 4). Он был помощником Моисея и военачальником, согласно Исх 17, 9; 24, 13; Числ 1, 28.

472. См.: Ис Нав гл. 24 и 3.

473. Исх 15, 15; Пс 113, 3 сл.

474. Подобные перекрытия русла Иордана наблюдались не раз именно в этом месте. Тем не менее, как и в случае с переходом через море, это не лишает события провиденциального характера (см.: W. Keller. The Bible as History, p. 157).

475. Ис Нав гл. 6. Раскопки частично объясняют легкость, с которой был захвачен город. К XIII в. Иерихон сильно пострадал от вражеских нашествий, и население его было небольшим. От эпохи Иошуа следов почти не осталось, т. к. после взятия город долго лежал в развалинах и подвергся воздействию воды, ветра, температуры (G. Wright. Op. cit., p. 188).

476. Ис Нав 8, 33. О проникновении евреев в Ханаан до Моисея см. гл. XVIII и в приложениях.

477. Ср.: Исх 17, 16; Числ 21, 14; Суд 5, 23 и др.; R. de Vaux. Ancient Israel, p. 258.

478. Эта песнь входила в древнееврейский сборник былин «Книга Доблестного» (Яшар), и ее цитирует автор Св. Истории (Ис Нав 10, 8 сл.). Перед нами несомненная поэтическая гипербола, свойственная эпосу всех народов (см.: Р. Ellis. Op. cit., p. 171).

479. См. приложение 4.

480. См., напр.: Суд 1, 21; 27, 29-30, где говорится о том, что хананеи в течение многих поколений жили рядом с израильтянами.

481. Книга Ис Нав, несомненно, преувеличивает враждебные отношения между израильтянами и туземцами. Это была проекция в прошлое исключительности и нетерпимости, возникшей много позднее.

482. См.: J. Bright. A History of Israel, p. 125; Н. Ringgren. Israelite Religion, 1966, p. 30.

483. Именно на юге хананеи были полностью вытеснены из крупнейших центров, таких, как Хеврон и Лахиш, а Иерусалим был захвачен наполовину.

484. Суд 4, 5.

Глава двадцать первая БОГ ИЗРАИЛЕВ И ВААЛЫ Палестина, 1125—1025 гг.

Израильтяне довольно легко освоили земледелие. Им не был свойствен упорный кочевой инстинкт, отличавший некоторые народы. И в Паддан-Араме, и в Египте, и в Кадеше они вели полуоседлый образ жизни, время от времени обрабатывая и засевая небольшие участки земли. Поэтому укрепление их на Земле Обетованной совершалось сравнительно быстро и безболезненно. Однако эта перемена образа жизни не могла не сопровождаться резкой духовной ломкой. Облик Израиля стал постепенно меняться. Во-первых, от воинственности пришельцев не осталось и следа. Для кочевника война — это родная стихия. Он жаждет добычи и грабежа, ему почти нечего терять, он бездомен и подвижен, и все его имущество с ним. Иное дело — земледелец, который знает, что война означает для него разорение и голод.

Переход к оседлости принес большие религиозные испытания израильтянину. Если прежде он был свободным сыном пустыни, воинственным поклонником сурового Синайского Бога, требующего верности и правды, то теперь его благополучие и сама жизнь оказались в зависимости от капризов климата, от засух и дождей, от урожайности нив и виноградников и, следовательно, от богов, которые являлись хозяевами земли.

Крестьянин (евреи стали крестьянами), как правило, по натуре своей язычник. Он гораздо больше, чем кочевник, связан с природными циклами, он чуток ко всем проявлениям стихийной жизни, он сливается с ее ритмами, любит ее, благоговеет перед ней. Он не может обойтись без магии и волшебства, ибо они — важное средство в его хозяйстве. Приметы для него — закон, заклинания — его оружие, эльфы и домовые — его друзья. Для того чтобы обеспечить себе спокойное существование, нужно было только заключить союз с теми существами, которые были «хозяевами» (ваалами) оливковых садов, пшеничных и ячменных полей, виноградников и родников. Они давали хлеб, масло, вино, они следили за плодовитостью стад и охраняли их от мора.

Израильтяне всему должны были учиться у хананеев. Они знакомились не только с их искусством виноделия или строительства крепостей, но и с их пышными религиозными праздниками, наблюдали, как вереницы женщин у ворот храмов оплакивали умершего Ваала или как ликующие толпы песнями и плясками встречали весть о его возвращении из преисподней. Им объясняли, как зависит урожай от обрядов плодородия, совершаемых в честь Астарты, приводили в их дома священных блудниц, учили, как задобрить и привлечь на свою сторону могущественных Ваалов.

Старые языческие святыни привлекали к себе множество народа. Храмы Ваалов, Астарты, Гада, Анат и других богов стояли в Сихеме, Мегиддо, Бет-Шане. Совместная жизнь израильтян и хананеев быстро привела к распространению язычества среди народа Ягве. Автор Священной Истории прямо говорит: «Оставили Ягве и стали служить Ваалам и Ашерам» [485]. Однако это не означало полного отпадения израильтян от своей веры. Ягве по-прежнему оставался их Богом-Покровителем. Они хорошо помнили, что именно Он вывел их из Дома рабства и привел в Землю Обетованную. Но теперь, когда вокруг оказалось так много влиятельных богов, можно ли было гневать их и отказывать им в почитании? Так возникло двоеверие, столь свойственное народам низкой культуры, воспринявшим высокую религию. В этом отношении средневековый земледелец Европы и Руси во многом напоминает ветхозаветного израильтянина. Однако в истории Израиля действовала одна особая закономерность, которая сыграла огромную роль в сохранении наследия Моисея.

Как мы видели, Израиль представлял собой не что иное, как союз племен и кланов, весьма разнородных и не связанных ничем, кроме религиозной традиции [486]. Поселившись в разных частях страны, они нередко совсем теряли контакты между собой, а следовательно, легко могли стать добычей как местных жителей, так и врагов извне. Моисей не дал союзу колен никакого политического устройства. Все его управление было основано на Завете с Богом и религиозном единении. Даже религиозный центр не был определен им. После завоевания он был то в Сихеме, то в Галгале, то в Шило. С усилением же ханаанских влияний в религии ослабевало важнейшее связующее звено между коленами — общая вера.

Библейский автор рассматривает историю этого времени в свете определенной богословской схемы: Израиль грешит, отпадая от Ягве, Бог насылает на него врагов и только после покаяния дает боговдохновенного вождя-избавителя [487]. Такими вождями являются «судьи».

Хотя эта схема имеет все недостатки любой схемы, но она глубоко верно отражает самую суть событий. В самом деле, ослабление религиозных уз почти всегда приводило к потере коленами политической независимости. Более того, в иных случаях это вело к полному исчезновению некоторых колен, растворявшихся в массе ханаанского населения.

С конца XII столетия участились нападения с севера и юга. Вероятно, был момент, когда Египет едва не вернул себе власть в Ханаане. А около 1100 г. надвинулась новая опасность, общая и для израильтян, и для хананеев. Из пустыни стали совершать набеги бедуинские племена. Очевидно, их прельстил пример Израиля, и они обратили свои жадные взоры на Ханаан. Однако они не собирались оседать на земле, а лишь выбирали время жатвы или стрижки овец, чтобы сделать грабительский налет и снова скрыться в пустыне. Они раскидывали свои таборы по всей стране, и никто не в силах был сопротивляться им. «Они приходили,— говорит летописец,— со скотом своим и шатрами своими, приходили в таком множестве, как саранча; им и верблюдам их не было числа, и ходили по земле израилевой, чтобы опустошать ее» [488].

Кажется совершенно непостижимым, как уцелели израильтяне в этой обстановке непрерывных набегов и голода, разобщенные и обессиленные. И тогда-то, в дни крайнего бедствия, в стране появляются проповедники, обличающие народ в отступлении от Моисея и видящие во всех несчастьях заслуженную кару Божию [489]. Это показывает, что, несмотря на сильнейшее ханаанское влияние, в израильской среде осталось здоровое ядро, люди, которые не забывали Завета, заключенного с Богом. Некоторые из них в знак протеста против тлетворного воздействия местных обычаев отказывались жить в каменных домах, не пили вина — этого продукта земледелия — и не стригли волос. Они назывались «назареями» — посвященными Богу [490].

Вероятно, проповедь одного из таких пророков побудила к активным действиям Иероваала — сына зажиточного земледельца из Офры в горах Эфраимовых. Библия повествует о бывшем ему видении Ангела Ягве в годы, когда бедуинские орды особенно бесчинствовали.

Семья Иероваала, очевидно, была предана языческому культу, о чем свидетельствует его имя, означающее «Да хранит меня Ваал» [491]. Мотивы отступничества ясно выражены в словах, которые летописец вкладывает в уста Иероваала: «Если Ягве с нами, то отчего постигло нас все это, и где все чудеса Его, о которых рассказывали нам отцы наши, говоря: «Из Египта вывел нас Ягве? Ныне оставил нас Ягве».

Когда же Иероваал уразумел причину бедствий, он начал с того, что повел борьбу против ханаанского культа. Вместе со своими слугами он ночью подпилил священное древо Ваала и разрушил его жертвенник, за что едва не был убит жителями Офры. И лишь после этого акта Иероваал начал собирать ополчение, чтобы изгнать кочевников из страны. Многие противились его начинанию и даже насмехались над ним, но все же ему удалось сплотить значительный отряд, который под покровом ночи сумел посеять панику среди кочевников и заставить их отступить в пустыню.

Вероятно, после этого победитель получил имя Гедеон, которое означает «лихой воин», «рубака».

Гедеон был первым, кого израильтяне захотели избрать царем. Они чувствовали, что централизованная власть есть надежная защита от врагов. Однако, как гласит предание, Гедеон отказался принять титул царя. «Пусть Ягве царствует над вами»,— сказал он. Вероятно, этот отказ имел чисто религиозное основание. В Моисеевой религии полностью отсутствовало учение о светской власти.

Истинные ягвисты никогда не могли примириться с идеей монархии. Они были уверены, что Закон Божий и «судьи», которые бы судили людей по этому Закону, вполне достаточная гарантия для процветания народа.

Однако Гедеон стал фактически властителем над израильтянами, обитавшими вокруг гор Эфраима. Войны с бедуинами обогатили его. Офра стала влиятельным центром, куда люди приходили решать свои дела и тяжбы. У Гедеона был большой двор и гарем, как у настоящего восточного царя.

Таким образом, первая попытка централизации была внешне связана с ягвизмом, но ягвизм этот был уже не тем простым и возвышенным учением, которое возвещал в пустыне Моисей. Он был трансформирован и приспособлен к новым условиям жизни. Вместо Декалога в эти дни стали употреблять в качестве свода заповедей «Сефер-ха-Берит», Книгу Завета [492]. Этот свод заповедей религии и морали был записан финикийским шрифтом, который к тому времени был уже общепринят в Ханаане [493].

В Книге Завета повторялся Моисеев запрет делать изображения божества и запрещалось сооружать алтари из тесаных камней, ибо прикосновение железа — изделия язычников — оскверняет первозданный камень. Далее следовали уголовные законы, в основном заимствованные из ханаанского права [494]. Обрядам и жертвоприношениям отводится уже существенная роль. Выдвигается требование приносить в жертву всех первенцев человека и животных. Это — несомненное проникновение ханаанских обычаев в религию Израиля. Впрочем, человеческие жертвы никогда практически не совершались в честь Бога Израилева и посвящение первенцев мужского пола Богу было лишь символическим обрядом [495].

В Книге Завета есть следы и первобытных табу, и элементы варварских законодательств, и примитивные правила судопроизводства [496]. Но все это не может заслонить возвещаемую в ней истину, что Ягве есть Бог правды и справедливости. Это особенно ясно выступает в этической части Книги Завета. Она требует милосердия к вдове, сироте, бедняку. «Пришельца не притесняй и не угнетай его, — говорится в ней, — ибо вы сами были пришельцами в земле египетской… Не следуй за большинством на зло и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды… Если найдешь вола врага твоего или осла его заблудившегося, приведи его к нему». Заповеди предписывают отпускать раба на седьмой год на свободу, оставлять на седьмой год поля, сады и виноградники для неимущих, осуждают взяточничество [497].

Это чрезвычайно важное свидетельство того, что дух этического монотеизма оказался устойчивым, будучи даже облечен в ханаанские одежды.

Ковчег в правление Гедеона находился в городе Шило. Так как идея единого религиозного центра угасла, не успев зародиться, то Гедеон решил соорудить святилище Ягве в Офре. Из драгоценных металлов, составлявших его военные трофеи, он приказал соорудить Эфод — священный талисман, при помощи которого узнавали волю Бога.

Неизвестно, как выглядела эта реликвия, но она, очевидно, играла роль своеобразного оракула. В «вопрошании» участвовали два предмета, называвшиеся Урим и Тумим. Один из них означал отрицательный ответ, другой — положительный [498]. Итак, времена, когда Бог говорил через Своего пророка, ушли в область предания, а в употребление вошел механический оракул, приводимый в действие левитом. Это примитивное гадание со времени Гедеона надолго закрепилось в религиозной практике Израиля. Эфоды сооружались и в других местах, обычно частными лицами. Из-за них порой происходили столкновения. Так, однажды племя данитов во время переселения захватило Эфод, принадлежавший эфраимиту Михе, и увезло левита, служившего при нем [499]. Библия свидетельствует, что рядом с Эфодом нередко ставили Терафима — домашнего божка, вопреки заповедям Декалога и Книги Завета [500]. Позднейший священный автор сурово осуждает Гедеона за введение Эфода, однако во времена судей никто не считал его поступок предосудительным. Все, что говорится в Библии об Эфоде, показывает, что, в сущности, он мало чем отличался от аналогичных оракулов Вавилона, Египта и Греции [501].

Итак, две силы: Моисеева вера и ханаанский натуралистический культ — вели глухое единоборство. Несомненно, религия Ваала обладала всеми внешними преимуществами поклонения Природе: она имела красочные мифы, она благословляла все естественные проявления жизни и человеческой плоти, она соблюдала древние обряды, производившие глубокое впечатление, и, наконец, она была неотделима от земледелия — основы жизни Израиля. Это был опасный соперник, который гораздо больше импонировал древнему человеку, чем суровая и требовательная вера Моисея. Даже тогда, когда ягвизм торжествовал над культом ханаанских богов, он сам принижался настолько, что становился как бы двойником религии Ваала. Это была еще более коварная, скрытая опасность, подобная болезни, поражающей изнутри.

Неизвестно, как бы пошла духовная история Израиля, если бы не новое потрясение, которое всколыхнуло все колена.

Появились еще одни претенденты на «землю, текущую молоком и медом», и на этот раз не сравнимые ни с кем из обитателей Ханаана по силе. Это были филистимляне, которые пришли на сирийское побережье почти в одно время с Израилем. В союзе с другими «народами моря» они нападали на Египет, и фараоны с трудом отбивали их натиск. Филистимляне имели опорную базу на Крите. Оттуда они переселились в Ханаан, где основали союз пяти городов (Газы, Аскалона, Азота, Гефа, Экрона). От них и сама местность получила название Палестины [502].

Филистимляне были воинственным и энергичным племенем, уже хорошо владевшим обработкой железа. Они занимались морским промыслом и пиратством. Очень скоро они восприняли обычаи, язык и верования хананеев.

Побережье из-за отсутствия удобных бухт не могло удовлетворить завоевателей, которые имели большой военный опыт и прекрасное вооружение. Перед ними лежала страна раздробленная и неспособная защищаться. Поэтому около 1080 г. они начали решительное наступление на восток, тесня как израильские, так и хана-нейские племена.

Кто мог остановить эту волну? Вооруженные чем попало крестьяне разбегались, едва заслышав грохот боевых колесниц и завидев пернатые шлемы. Филистимляне обложили данью почти весь Ханаан, и покоренным оставалось лишь вести партизанскую войну, неожиданно нападая на филистимские отряды или поджигая их посевы. О том, насколько неравной была эта борьба, свидетельствует легенда о библейском богатыре Самсоне, который дрался с филистимлянами, вооруженный лишь ослиной челюстью [503].

Наследники Гедеона в Офре не сумели продолжить дело отца. Все они погибли в междоусобной борьбе за престолонаследие. Последнюю попытку оказать отпор врагу предприняли левиты из Шило — хранители Ковчега Завета.

Позднейшее предание считает левитов коленом, которое обладало исключительным правом священнодействия. Но, как известно, это правило никогда не соблюдалось в древности [504]. До сих пор неясно, были ли левиты когда-нибудь «светским» кланом или они являлись чем-то вроде сакральной касты священнослужителей. У мадианитян жрецы назывались «лавиу» [505]. Возможно, Моисей употреблял это слово для своих ближайших помощников. Быть может, было и светское колено Леви, впоследствии отождествленное с Моисеевыми левитами. Так или иначе, но в эпоху вторжения филистимлян в городе Шило жили левиты, носившие египетские имена (Финеес, Офни) и ведшие свой род от самого Моисея. Возглавлял это семейство старый священник Илий.

Левиты Силома, понимая необходимость поднять народный дух в годину бедствия, решили восстановить старую традицию — несение Ковчега перед войском [506].

Но при первой же стычке оказалось, что попытка левитов — безнадежное дело. Хотя Ковчег был встречен взрывом энтузиазма, но воодушевления хватило ненадолго. Когда колесницы филистимлян ринулись на толпу, сгрудившуюся вокруг древней святыни, всех обуял страх и израильтяне в панике отступили. Ковчег оказался в руках врагов, которые ликовали, думая, что пленили самого «Бога евреев».

Престарелый Илий, в тревоге ожидавший известий с поля боя, был потрясен сообщением, которое принес ему воин, и скоропостижно умер.

С этого времени господство филистимлян стало прочным и окончательным. По городам были расставлены вражеские гарнизоны, и повсюду хозяйничали сборщики дани. Переживавший глубокий духовный кризис Израиль оказался теперь лишенным и политической независимости.

Все эти события послужили как бы внешним толчком, способствовавшим возникновению нового религиозного движения, которое носило довольно странные формы, но благодаря которому Израиль вышел из состояния упадка и духовного умирания.

Последователей этого движения называли Бене-ха-Небиим — Сынами пророческими. Слово «наби» означало вестника Божьей воли [507]. Но если раньше ясновидцы и прорицатели выступали как одинокие посланцы Неба, то теперь новые пророки собирались толпами на богослужения, ходили по дорогам страны, распевая боевые псалмы и призывая народ к верности Богу отцов. Прорицатели нередко приходили в состояние исступления или экстаза; их энтузиазм легко передавался окружающим. Зачастую, стоило им где-нибудь появиться, как к ним присоединялись все, даже случайные прохожие, увлеченные бешеным ритмом их пляски, завороженные свистом флейт и ритмичными ударами бубнов [508].

Подобные общины не были чем-то неслыханным. Во многих странах того времени существовали прорицатели, похожие внешне на Бене-ха-Небиим. У семитических народов: арабов, арамеев, финикийцев, аморитов — издавна известны такие ясновидцы, которые приводили себя в состояние экстаза и, охваченные таинственным вдохновением, говорили от лица Божества. В Библии мы встречаемся с таким языческим пророком в лице Билеама (Валаама) Месопотамского. Там он назван «человеком с открытыми очами, который слышит слово Божие и видит видения Всемогущего» [509].

В архивах города Мари на Евфрате, относящихся к XVIII в. до н. э., есть упоминание о пророке Адада — бога-громовержца. Ветхий Завет знает «пророков» Ваала и описывает их неистовые ритуальные пляски и самоистязания. В записках египетского жреца Унуамона (X в. до н. э.) говорится о финикийском жреце, на которого «сошло божество» и осенило его священным вдохновением. О существовании института прорицателей в арамейских землях свидетельствует надпись Хаматского царя Закира (VIII в. до н.э.) [510]. Есть точки соприкосновения между этим семитическим экстатизмом и греческими мистиками, особенно с религией Диониса.

Но каковы бы ни были проявления этого религиозного движения в странах древности, они, несомненно, есть лишь видоизменения доисторического шаманизма. Мы видели, что шаманизм невозможно считать просто лишь формой суеверия, что в сущности своей он есть одна из попыток человека проникнуть в тайны духовного мира [511]. Существовало много разнообразных и тщательно разработанных методов, путей и способов, которые применялись ясновидцами для того, чтобы возвысить свой дух до созерцания Божественного.

Особенностью экстатической практики Сынов пророческих было то, что они искали мистического озарения в массовых коллективных действах. В этом отношении они, по словам В. Олбрайта, приближаются к мусульманским дервишам, хасидам иудаизма и таким протестантским движениям, как квакеры, методисты и пятидесятники.

«Массовые действа, — говорит Олбрайт, — не являются существенными в мистическом опыте современного человека, так как он предпочитает длинный путь особых аскетических упражнений как в индийской йоге, или в близком к ней исихазме византийских монахов, или через сосредоточение и молитву христианских мистиков средневековья и нового времени. Однако невозможно отрицать того, что результат достигается легче и быстрее, когда отдельные члены группы вовлекаются в общее действо» [512].

Разумеется, во всем этом групповом экстатическом мистицизме было много опасного, болезненного и отталкивающего. Это как бы конвульсии духа, пытающегося силой разорвать сковывающие его путы. И, возможно, от этих страстных усилий узлы лишь затягиваются. Тем не менее, мы увидим, как из уродливой руды сирийского шаманизма выплавится сверкающий металл библейского профетизма. «В еврейской истории и религии все необычайно, — говорит Б. Тураев. — Подобно тому как религия Иеговы, очистившись от ханаанства, сделалась наиболее высокой верой в единого Бога, так и из этих вещателей уже в Х веке выделились могучие личности, сделавшиеся духовными вождями народа и религиозными индивидуалистами, причем момент экстаза отступает, а то и совсем незаметен» [513].

Израильские Бене-ха-Небиим выросли из семитического экстатизма, который стал для них подготовительной психологической почвой для восприятия высшей духовной реальности. Подобно тому, как в Индии практика йогического самоуглубления культивировалась поколениями в веках, так и в сиро-аравийском мире постепенно возрастала субъективная способность к ясновидческому озарению. Но сама по себе эта способность не могла бы породить ничего ценного, если бы темное лоно исступленной души не озарилось бы светом Откровения, Именно этот свет преобразил движение Сынов пророческих и не только возвысил его над древним шаманизмом, но и поставил во главе всех религиозных движений дохристианского человечества.

Сыны пророческие выступили как продолжатели Моисеевой традиции. Несомненно, в их среде сохранялось устное предание об Исходе и Синайском Завете, которое легло в основу Священной Истории. Они складывали псалмы и гимны и пели их на дорогах и на священных холмах. В этих псалмах прославлялся Ягве — Бог бури и грома, Ягве — избавитель своего народа. Это была вдохновенная, красочная эпическая поэзия, которая на первых порах развивалась под влиянием ханаанской.

Бог Израиля, как он открылся взору Сынов пророческих, был всемогущ и космичен, подобно Верховному Богу всех народов. Но в то же время Он не безличен и не абстрактен. Он близок к человеку, хотя Его слава может опалить смертного. Он управляет миром, и события, совершающиеся в жизни людей, есть проявления Его воли.

Ягве поклялся Аврааму, что благословит его потомство, и Он не отменит своей клятвы. Он будет верен своему Божественному Слову, но ждет, чтобы народ, избранный для Его свершений, также был верен Его Завету. «Будете Моим уделом… — говорит Бог, — будете у Меня царством священников и народом святым».

Сыны пророческие положили много сил на то, чтобы сплотить израильские колена. Они укрепили волю к борьбе, подобно Деворе, взывая к чувству религиозного единства народа. Две поэмы, появившиеся в то время: «Благословение Иакова» и «Благословение Моисея», — посвящены братству всех колен, скрепленных Заветом [515].

Мы очень мало знаем о деятельности Сынов пророческих и о людях, которые возглавляли их движение. Предание связывает с ними фигуру последнего крупного еврейского вождя эпохи Судей — Самуила. В одном месте Библия даже прямо изображает его руководителем общины пророков [516].

Однако сам он был выходцем из других кругов и человеком иного склада. Мы никогда не видим его впадающим в восторженное состояние или экстаз. Это трезвый, дальновидный человек с характером непреклонным и властным. Он был воспитанником левитской семьи из Силома и с детства служил при Ковчеге. Там он проводил ночи у святыни Ягве и был призван стать служителем Бога и народа [517]. Именно такой человек нужен был Израилю в эту трудную годину.

Неизвестно, что делал Самуил после смерти Илия и пленения Ковчега. Когда филистимляне, руководимые суеверным страхом, вернули Ковчег, он оказался в частных руках, но Самуил уже не служил больше при нем. Много лет спустя мы видим Самуила уже человеком преклонного возраста, он живет в городе Раме, пользуясь славой роэ, т. е. ясновидца. К нему приходят за советами в житейских делах, с просьбами разрешить тяжбы и спорные вопросы [518].

Самуил, несомненно, считал своей главной задачей духовное сплочение израильтян. В этом он, очевидно, и получил поддержку Сынов пророческих, которые своим энтузиазмом, воинственными псалмами и музыкой поднимали народ на борьбу с филистимлянами. Подобно монахам, проповедовавшим крестовый поход, эти библейские «армии спасения» оказались внушительной моральной силой, и на нее опирались люди более уравновешенные и трезвые. В результате совместных действий Самуила и Бене-ха-Небиим удавалось устраивать торжественные богослужения, на которых присутствовали представители разных колен. Иногда Самуил совершал продолжительные путешествия по городам Израиля, повсюду ведя настойчивую проповедь покаяния и духовного возрождения.

Согласно одному преданию, ясновидец добился даже общенародного раскаяния и клятвы покончить с языческими богами. Идолы были выброшены, и с того времени «Сыны Израилевы стали служить одному Ягве» [519]. Центром этого движения стали города Рама и Мицпа (Массифа) в области Вениаминова колена, где Самуил пользовался наибольшим влиянием.

Филистимляне были достаточно хорошо осведомлены о деятельности Самуила и о собраниях старейшин Израиля. Они решили подавить мятеж в зародыше, но неожиданно встретили такое сопротивление, что принуждены были поспешно отступить. Однако это была лишь отсрочка. Убедившись, что израильтяне начинают серьезную борьбу, филистимляне стали готовить большой карательный поход для усмирения данников.

Вероятно, ввиду надвигавшейся угрозы старейшины впервые подняли перед Самуилом вопрос о необходимости избрать царя. В ту эпоху в Ханаане царь в первую очередь являлся военачальником с пожизненной властью. Самуил был стариком и человеком невоенным. Сыновья его, претендовавшие на власть, были непопулярны. Старейшины настаивали, однако, чтобы именно Самуил выбрал правителя Израилю. «Поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов» [520].

Предание по-разному изображает отношение Самуила к этой задаче. В одном рассказе говорится, что пророк усмотрел в требовании избрать царя измену Ягве и в мрачных красках изобразил монархический образ правления. Но в другом месте мы видим, что Самуил без колебаний помазывает на царство молодого вениамита Саула [521].

Некоторые критики хотят видеть в обоих рассказах отражение разных эпох. Между тем они отражают острый конфликт между светской властью и религией Моисея, который существовал еще до Самуила.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 21

485. Суд 3, 7. В синод, пер. «Астартам»; в подлиннике «Ашерам». Ашера — ханаанское название Астарты. См.: J. McKenzie. Dictionary, p. 61.

486. «Древний Израиль не представлял собой ни расового, ни национального единства, но конфедерацию кланов, объединенных между собой союзом с Ягве» (J. Bright. Op. cit., p. 143).

487. О появлении таких проповедников см. Суд 6, 8.

488. Суд 6, 2 сл. В состав бедуинских племен входили амалекитские и мадианитские кланы.

489. См.: Р. Ellis. Op. cit., р. 174 сл. и приложение 4.

490. Суд 13, 13-14.

491. Повествование о Иероваале см. Суд 6-7. Об имени Иероваал: J. МсКепziе. Op. cit. р. 308.

492. Книга Завета входит в Св. Историю (Исх 20—23). Давид ок. 1000 г. воздвиг жертвенник уже из тесаных камней, что запрещает Книга Завета. Следовательно, время возникновения Книги датируется XI столетием (см.: Р. Кит-гель. История еврейского народа, с. 222). Однако основа ее, возможно, восходит еще к Моисеевой эпохе (см.: A. Weiser. Einleitung in das Alte Testament, S. 113).

493. Первая известная науке надпись с употреблением финикийского алфавита относится к XIII в., и, следовательно, в XI в. он должен был уже вытеснить клинопись в Ханаане. К Х в. относится первая известная еврейская надпись: т. н. «Земледельческий календарь» из Гезера (G. Е. Wright. Biblical Archaeology, p. 180. Русский перевод: ХДВ, с. 302).

494. Через это право в Книгу Завета проникли некоторые юридические положения Законов Хаммурапи (XVIII в. до н. э.), которые оказали большое влияние да все законодательство Востока (см.: И. Волков. Законы вавилонского царя Хаммурапи. М., 1914, с. 15).

495. Предание об Аврааме не отрицает прямо возможности человеческих жертвоприношений, хотя и по смыслу своему указывает на недопустимость таких жертв. Единственное место, где недвусмысленно говорится о человеческой жертве: Суд 11. Впоследствии пророки с отвращением говорят об этом обычае, который никакие ханаанские влияния так и не смогли привить ягвизму (см.: J. Bright. A History of Israel, p. 149).

496. Ср., напр.: Исх 23, 18; 21, 24; 22, 9 и др.

497. См.: Исх 22, 21 сл.

498. Ср.: Суд 8, 27; 17, 5 сл; 1 Цар 14, 3; 19, 18; 23, 9; Втор 33, 8; Числ 27, 21. Эфодом называлось также льняное облачение священника (аналогичное эпату у вавилонян). Урим и Тумим, возможно, имеют что-то общее с египетскими символами урея (змеи) и атума (крылатого солнца). Все эти принадлежности исчезли столь давно, что установить их вид невозможно (см.: J. McKenzie. Dictionary, p. 241; J. J. Castelot. Religious Institutions of Israel. — JBC, v. 2, p. 704-705).

499. Суд 17-18.

500. Терафимы употреблялись вплоть до эпохи Давида (1 Цар 19, 13). См.: КВНР, р. 55.

501. См. выше гл. XVI.

502. См.: Амос 9, 6. Филистимляне принадлежали к народам эгейской культуры. Но в Библии мы находим их уже чтущими ханаанских богов. И имена их царей — семитические (см.: Л. Захаров. Филистимляне. Сообщ. Российского палест. общества, т. 29. Л., 1926; КВНР, р. 142-143).

503. Суд 15, 15.

504. Так, мы видим, что в качестве священников выступают эфраимиты (Суд 17, 5); эфраимитом был и пророк Самуил, служивший при Ковчеге, и сам Иошуа, выполнявший аналогичную роль при Моисее.

505. См.: Hastings and Rowley. Dictionary of the Bible, p. 793; R. de Vaux. Ancient Israel. London, 1968, p. 358; A. Cody. A. History of Old Testament Priesthood. Rome, 1969, p. 29 ff.

506. Суд 4.

507. Этимология слова «наби» связана с глаголом «наба» — «вскипать», «литься через край». В вавилонском языке был глагол «набу», означающий «призывать». Таким образом, «Пророк» был не предсказателем, а возвещателем воли Бога (см.: М. Fuglister. Prophet. — HTG, В. II, 1963, S. 356; J. Schlidenberger. Prophet. — BBTW, 2, S. 1135; К. Корниль. Пророки. М., 1915, с. 13).

508. 1 Цар 10, 3; 19, 20 Отметим выражение «хэбел небиим» — вереница пророков.

509. Числ 24, 3.

510. ХДВ, с. 142; Gelin. RFIB, v. I, p. 469.

511. См. выше гл. III.

512. Цит. по: В. Vawter. Introduction to the Prophetical Books, 1965, p. 15.

513. Б. Тураев. История древнего Востока, т. 2, с. 67. «Пускай, — говорит Вл. Соловьев, — древняя религия евреев представляет нам разительные черты сходства с теми или другими натуралистическими культами. Но так как мы достоверно знаем, что не из сих последних, а именно только из одного еврейского богопочитания произошла путем непрерывного развития всемирно-историческая религия человечества, то мы вправе заключить, что и на низших стадиях своего возрасталания религия эта уже отличалась специфически от сходных с нею языческих культов» (Вл. Соловьев. История теократии. — Соч., т. IV, с. 541).

514. Пс 28. «Сыны Божий» — это олицетворенные небесные силы. «Потоп» — очевидно, означает Мировой Океан древневосточной космографии (см.: J. McKenzie. The Book of Psalms, 1967, p. 45). О сходстве псалма с угаритскими гимнами см.: W. Albright. Op. cit., p. 232.

515. Быт 49; Втор 33. Обе поэмы, вероятно, сложились из отдельных песен. Их описание колен Израилевых отражает эпоху Судей (см.: Р. Киттель. Цит. соч., с. 189). Вообще эта эпоха была временем героической саги.

516. 1 Цар 19, 10.

517. 1 Цар 1.

518. 1 Цар 9.

519. 1 Цар 7, 3.

520. 1 Цар 8, 5.

521. О наличии в Библии двух разных по тенденции вариантов рассказа о создании монархии см.: R. de Vaux. Op. cit., p. 94.

Глава двадцать вторая ТЕОКРАТИЧЕСКОЕ ЦАРСТВО. СИОНСКИЙ ЗАВЕТ Палестина, 1020—950 гг.

«В Священном Писании, — писал Н. Бердяев, — нет оснований для религиозно-мистической концепции самодержавной монархии и есть много убийственного для этой концепции» [522]. Действительно, вся Библия проникнута духом протеста против автократии. От Моисея до Эздры политическим идеалом религиозных учителей Израиля оставался свободный союз верных, для которых единственным авторитетом является Закон Божий. Это была, если употребить слово, введенное Иосифом Флавием, теократия, но теократия не в смысле правления духовенства, а в смысле подлинного Боговластия [523]. Священники Ветхого Завета не были могущественной политической силой, подобной касте жрецов Амона. Они приобрели влияние на государственный строй лишь после плена, в V в. В истинной теократии царем был Ягве, и его заповеди были равно обязательны как для простых крестьян и горожан, так и для нагизим — предводителей, вождей, царей. В теократическом правлении, основанном Моисеем, уже находились зародыши религиозной Общины, Ветхозаветной Церкви и одновременно такого общества, которое построено не на произволе монарха, а на конституции и законе.

В этом отношении Библия резко противостоит почти всему древнему Востоку [524]. Египетское самодержавие, как мы видели, покоилось на мифе о царях-магах, о воплощенных на земле богах. Фараон был божественным существом, которому подвластны стихии. С этим взглядом не мог порвать даже такой смелый человек, как Эхнатон.

Двуречье обожествило власть со времен Нарамсина, но даже шумеры, не знавшие абсолютизма, верили, что «царская власть спустилась с небес». Монарх рассматривался в первую очередь не как правитель, а как сверхчеловек. Цари Мемфиса, Аккада, Крита были в глазах народа чудотворцами, от которых зависели дождь, урожай, атмосфера.

В Ветхом же Завете монархия приемлется лишь как терпимое зло, как несовершенное установление, порожденное грехами и слабостью людей. Она допускается для того, чтобы народ Божий, который не смог осуществить свободной теократии, не погиб от руки врагов, обессиленный раздорами. Действительно, еще «Песнь Деворы» показывает, что религиозный Завет оказался слишком слабым объединяющим началом для израильских колен. Возникла нужда в «сильной руке», в светской власти. В Библии Бог говорит Самуилу: «Не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтобы Я не царствовал над ними» [525]. И тем не менее, Ягве благословляет избрание царя ввиду несовершенства и слабости народа. Самуил, объявляя об этом, открыто говорит о тяжком бремени, которое отныне ляжет на плечи Израиля.

Даже если признать, что это предание было записано уже в царскую эпоху под впечатлением тех бедствий, которые принесли цари, следует сказать, что антимонархическая тенденция была старой тенденцией у израильтян [526].

Еще в те времена, когда шла борьба между наследниками Гедеона, в народе получила хождение притча о терновнике. В ней рассказывается, как деревья выбирали себе царя. Ни одно благородное растение, ни маслина, ни виноградник не согласились оставить свое природное место и дело; только колючий терновник согласился принять корону. «Идите, покойтесь под тенью моей, — надменно сказал он, — если же нет — то выйдет огонь из терновника и сожжет кедры ливанские!» Смысл притчи прозрачен. Только негодные и надменные люди приходят к власти, а прок от их царствования такой же, как тень от терновника в палящий полдень [527].

Если за два-три поколения до Самуила уже существовали такие представления о царской власти, то нет ничего удивительного в том, что он противился желанию старейшин избрать царя. Кстати, и отказ Гедеона принять царский титул был бы немыслим без существования в Израиле сильного антимонархического течения.

Политическая обстановка, угроза филистимского нашествия — все это, несомненно, повлияло на Самуила и примирило его в конце концов с необходимостью избрать царя. Однако он хотел, чтобы кандидат был выдвинут им самим. Однажды, когда к нему за советом пришел молодой крестьянин Саул из колена Вениаминова, он принял решение поставить именно его в качестве «предводителя народа» [528]. После беседы с юношей Самуил возвестил ему волю Ягве, но тот пришел в полное смущение. Нелюдимый, застенчивый, отличавшийся странным порывистым характером, Саул ужаснулся одной мысли, что Бог ставит его вождем. Тогда Самуил послал его в общину Бенеха-Небиим для того, чтобы вселить в него мужество и веру в то, что он посвящен делу Божию. «Сойдет на тебя дух Ягве, — говорил Самуил, — и ты станешь прорицать вместе с ними, и ты станешь другим человеком» [529].

Саул в точности исполнил повеление провидца. Вернувшись в родной город Гиву, он встретился с Сынами пророческими, и вскоре горожане с изумлением увидели, что сын почтенного землевладельца охвачен исступлением, подобно бродячим пророкам.

Из этого библейского рассказа следует, что чаша священного елея, которую Самуил вылил на голову Саула, оказалась недостаточной для «помазания на царство». Саул должен был стать вдохновенным прорицателем, прежде чем возглавить народ для борьбы. Таким образом, «Саул, подобно судьям, бывшим до него, возвысился старинным путем, как харизматический герой» [530].

Самуил воспользовался народным собранием, которое по его почину происходило в Мицпе, и предложил провозгласить Саула царем. Саул, однако, вновь пришел в смятение и спрятался. Когда его вывели перед всеми и народ увидел его мужественную красоту и огромный рост — раздались восторженные крики: «Да здравствует царь!»

И все же собрание кончилось ничем. Саул должен был показать свою силу, доказать, что он действительно избранник Ягве. Без этого люди, привыкшие покоряться только духовному авторитету, не могли принять Саула. «Ему ли спасать нас?» — насмешливо говорили некоторые, глядя на молодого крестьянина.

Саул тем временем вернулся в Гиву к своим привычным занятиям. Но все происшедшее глубоко запало ему в душу. Он, очевидно, осознал, что призван стать избавителем Израиля, и ждал только случая явить свою силу.

Случай представился очень скоро. Заиорданский город Ябеш (Явис) был осажден амонитским царем. Пользуясь тем, что филистимляне угнетали Израиль с запада, он стал предпринимать враждебные действия на востоке страны. Амонитяне обещали пощадить жителей Ябеша только при условии, что все они дадут выколоть себе правый глаз. Осажденные послали гонцов с просьбой о помощи. Но никто не торопился на выручку. Весть о бедствии Ябеша и бесчувствии израильтян к горю братьев дошла до Саула. В это время он возвращался с поля, ведя своих волов. Выслушав гонцов, он пришел в ярость и неистовство, «Дух Божий сошел на Саула», — говорит летописец; он заколол на месте своих волов и, разрезав на части, дал куски кровавого мяса послам. Эти куски мяса он велел нести спешно по городам как боевой призыв: «Так будет поступлено с волами тех, кто не пойдет за Саулом и Самуилом!»

Угроза возымела действие. К царю собралось значительное ополчение; ему удалось быстрым маршем достичь Ябеша и нанести поражение амонитянам. Этот первый успех показал всем, что Саул может быть настоящим царем-воином, в котором так нуждался Израиль.

Второе собрание народа прошло уже без протестов. Избрание Саула получило общее признание. Однако Самуил, как повествует Библия, предупредил всех израильтян, что они могут надеяться на благополучие только в том случае, если будут по-прежнему видеть в Ягве своего высшего царя и чтить Его Завет. «Если же вы будете делать зло — то и вы, и царь ваш погибнете» [531].

Иными словами, царь был уравнен перед Богом со всеми Его подданными. Он не бог и не маг, управляющий атмосферой, а простой человек, который так же ответствен перед совестью и Законом, как и любой израильтянин. Ему дана харизма быть нагидом — предводителем Народа Божия в его сражениях, он должен вершить суд. И этим его роль и ограничивается. «Помазание» есть как бы назначение его управителем «наследия Ягве», но отнюдь не возводит его в ранг высшего существа.

Первые годы принесли Саулу быстрые успехи. Ему во всем помогал сын Ионафан — одна из самых привлекательных личностей Ветхого Завета. Это он дал сигнал к восстанию, разбив со своей дружиной филистимский гарнизон в Гиве, он совершил героическое нападение на вражескую армию в окрестных горах.

Повсюду звучали боевые трубы, люди, готовые сражаться, стекались в Гиву. Под большим тамариском, держа в руках неразлучное копье, сидел Саул, принимая ополченцев. Никакого опыта в военном деле он не имел; уже будучи царем, он по-прежнему оставался крестьянином с узким кругозором и деревенскими привычками. Но на первых порах душевный подъем подавлял все его слабости. Он делал отчаянные вылазки и не раз обращал в бегство филистимлян.

Но у него не было ни хорошего оружия, ни настоящей столицы, ни людей, пригодных занимать административные должности. Хуже всего было то, что сам царь постепенно стал чувствовать свою неполноценность. Вспыльчивый и наивный, склонный к суевериям и беспричинным тревогам, он легко бросался из одной крайности в другую. Он не сумел сохранить дружбу с Самуилом, и между ними произошел разрыв. Причина его крылась, по-видимому, в антипатии Самуила к царской власти вообще и в его подозрениях относительно Саула. Старому пророку казалось, что царь стремится присвоить себе религиозные санкции. Так, однажды между ними произошла размолвка из-за того, что Саул принес жертву в отсутствие Самуила.

В конце концов Самуил полностью порвал с царем и удалился в свой город Раму, где и жил до самой смерти, не встречаясь с Саулом. Крестный отец еврейской монархии, он своими руками фактически развенчал «помазанника». После этого разрыва Саул стал страдать припадками тяжелой душевной болезни. Он терзался тем, что Ягве оставил его, болезненно воспринимал любой, даже мнимый, намек на свое недостоинство, на несоответствие званию царя. Иногда его страхи доходили до границ безумия. Современники приписывали это воздействию злого духа. Только музыка успокаивала больного.

В это самое время в доме Саула появился Давид, человек, которому суждено будет сменить его на троне и совершить переворот во всей истории Израиля.

В ветхозаветной религии Давиду принадлежит особое место, хотя он не был ни пророком, ни учителем веры. Он — основатель Иерусалима как духовного центра Израиля, он — великий религиозный поэт-псалмопевец, его имя связано с зарождением библейского мессианизма, составляющего самую суть Священной Истории.

Однако следует помнить, что есть два Давида — Давид легенды и Давид истории, и они сильно отличаются друг от друга. Легенда, приписывая Давиду всю Книгу Псалмов, превратила его в мистика-индивидуалиста и чуть ли не в христианского святого. Ополчаясь против этой легенды, некоторые увлекающиеся критики готовы были изображать Давида бесчестным разбойником и свирепым язычником [532].

Давид истории — не мрачный злодей и не христианский святой, это личность сложная и яркая, редкая среди венценосцев всех времен. Библия, освещая историю его возвышения и правления, приводит источники, восходящие непосредственно к его времени. Неведомый историк, писавший на пятьсот лет раньше Геродота, сумел с неподражаемым мастерством запечатлеть реального живого Давида во всей его противоречивости и эпическом великолепии. Это менее всего панегирик, в котором замалчиваются теневые стороны героя. Мы видим Давида обаятельного и щедрого, беззаветно отважного, великодушного, хранящего свято любовь и дружбу, видим Давида пламенно-религиозного, поэтичного и страстного. И одновременно это искусный тактик, необузданный и властный человек, беспощадный к врагам, не пренебрегающий порой сомнительными средствами для достижения своих целей. Таков Давид истории, при жизни возбуждавший глубокую любовь и такую же ненависть, а после смерти окруженный легендарным ореолом.

Давид произвел глубочайшее впечатление на современников. И в первую очередь остался он в памяти народа не как великий воин и создатель Единого Израильского Царства. (Библия, кстати, очень мало говорит об этой его политической деятельности.) В нем видели человека, которого возлюбил Бог и на котором почило Его благословение. Таким он был в глазах народа еще в правление Саула, когда Давид был представлен ему как храбрый воин и искусный музыкант.

Давид происходил из Вифлеема, небольшого иудейского городка. С детства он пас стада своего отца Иессея и во время странствий по горам научился владеть оружием и лирой [533]. Именно в таком человеке нуждался Саул. Он сделал юношу своим оруженосцем, а его игра на инструменте развеивала меланхолию царя. С этого момента начинаются драматические приключения молодого иудея, приведшие его на вершины власти [534].

В доме Саула Давид очаровывает всех. Наследник Ионафан покорен им и делается его преданным другом, дочь царя Мелхола влюблена в него, он становится необходимым человеком у Саула. Царь дает ему ответственные военные поручения, которые Давид выполняет блестяще, женит его на Мелхоле и, наконец, ставит его «начальником над военными людьми». Каждый шаг смелого и красивого юноши приносит ему успех. Он глубоко предан Богу отцов и искренне верит в Его постоянную помощь. Более сильному противнику он говорит: «Ты идешь против меня с мечом, и копьем, и щитом, а я иду против тебя во имя Ягве Саваофа, Бога Воинств Израилевых» [535]. Эта вера делает двадцатипятилетнего полководца неуязвимым. Он наголову разбивает филистимское войско, его с триумфом встречают восторженные толпы, а женщины слагают песнь в честь его победы, в которой он ставится выше Саула. Иными словами, Давид в глазах всех становится как бы антиподом мрачного царя, терзаемого злыми духами.

Легко понять, что у мнительного Саула вскоре возникает подозрение насчет любимца. Этот баловень судьбы, «белокурый, с красивыми глазами и приятным лицом», начинает казаться ему опасным соперником. Возможно, до царя дошел слух, что Самуил тайно помазал Давида на царство, предрекая падение дома Саулова. Но даже если это и не так, огромная популярность Давида, затмевавшая самого царя, была достаточным поводом для ревности. А если добавить к этому психическую неуравновешенность больного Саула, то станет ясным, как быстро атмосфера в Гиве стала угрожающей.

В припадках ярости Саул несколько раз метал копье в Давида, когда тот играл на арфе. Становилось ясно, что царь решил уничтожить соперника. Но дети Саула становятся между отцом и Давидом. Ионафан предупреждает друга об опасности, навлекая на себя гнев царя, Мелхола спускает мужа из окна, когда за ним приходит стража.

Давид скрывается из Гивы и бежит в Раму к старому Самуилу. Этот шаг показывает, что юноша всерьез принял вызов, брошенный Царем. Рама — центр оппозиции Саулу. И тщетно люди, посланные туда царем, пытаются найти беглеца. Когда же сам Саул устремляется в погоню, припадок безумия парализует его в Раме.

Остается тайной, о чем совещались Давид и Самуил. Но, несомненно, пророк принял сторону Давида. А вскоре Давид получил союзника в лице Авиафара — священника из Номвы, последнего отпрыска семейства Илия, некогда охранявшего Ковчег. Это семейство служило при Эфоде, но по приказу Саула все номвские священники были перебиты за сочувствие Давиду. Спасся один Авиафар, который явился к Давиду и принес с собой Эфод [536].

В течение некоторого времени будущий основатель Святого Града скрывается в горах и пустынях. К нему стекаются всевозможные бродяги, беглые слуги, недовольные, искатели приключений. Из этих отчаянных людей вне закона образуется большой отряд дружинников. Давид умеет великолепно управлять этим грубым народом. Его великодушие, отвага и сильная воля покоряют даже разбойников.

Отряд вынужден постоянно менять свое местопребывание. Саул, одержимый манией, уже не может более жить спокойно в Гиве. Он забрасывает дела и рыщет по горам в поисках Давида. Несколько раз случай внезапно сталкивает их, но Давид неизменно проявляет благородство по отношению к своему бывшему господину.

Женитьба Давида на вдове богатого землевладельца (Саул выдал Мелхолу за другого) улучшает положение его отряда. Теперь это уже внушительный лагерь, располагающий своими стадами и землями. Но чем больше укрепляется Давид, тем настойчивее становятся преследования Саула.

В конце концов Давид со своими людьми вынужден просить убежища у филистимского царя Анхуса, который с радостью принимает его, довольный тем, что Израиль лишился такого вождя. Анхус дает своему новому вассалу во владение город Секелаг, откуда Давид делает постоянные набеги на бедуинские племена. По тогдашним понятиям это означало «оставить наследие Ягве и служить богам чужим» [537]. Но Давид и в Секелаге оставался верным Богу отцов. При нем неразлучно находился пророк Ягве и Авиафар с Эфодом, через который Давид постоянно вопрошал Бога [538].

Между тем готовилась решающая битва между Саулом и филистимлянами. Царя мучили страшные предчувствия. Он был уверен, что счастье навсегда покинуло его. Все попытки узнать волю Ягве оказались тщетны. Оракул молчал: «не отвечал Ягве ему ни во сне, ни через урим, ни через пророков». Единственный человек, который мог бы поддержать царя, — Самуил — умер, не примирившись с Саулом. В отчаянии царь прибегнул к последнему средству и под покровом ночи отправился к колдунье, чтобы она вопросила дух Самуила. Полученный через некромантку ответ окончательно сразил Саула: его и всю его династию ждала гибель.

Разумеется, после бессонных ночей и тяжелых душевных мук Саул вышел в бой как обреченный. С гор Гелвуйских он смотрел на вражеские войска, и один вид их приводил его в смятение. Натиск филистимлян был подобен урагану. Отряды Саула были смяты и обратились в бегство. Колесницы врага неслись за ним по пятам, и стрелки поражали бегущих. Вот уже погибли трое сыновей царя, и сам Саул был весь изранен стрелами. Не желая живым попасть в руки филистимлян, он бросился грудью на собственный меч…

Смерть еврейского царя означала полное торжество филистимлян в стране. Отныне они чувствовали себя хозяевами израильтян и хананеев. Тела Саула и его сыновей они повесили на стене крепости Бефсана как трофеи. Но ночью жители Ябеша, некогда спасенного Саулом, сняли трупы и предали их погребению.

Давида глубоко поразило известие о гибели Саула и Ионафана. Несмотря на вражду и соперничество, его связывали с царским домом узы любви и дружбы. Кроме того, невольный вассал филистимлян, он мучительно переживал поражение Израиля и свое отсутствие на поле боя. На смерть Саула и Ионафана он сложил элегию, которая проникнута такой искренностью, что нет оснований считать ее плодом только политического расчета:

Итак, первый «предводитель народа Божия» погиб на поле битвы. Он был царем, целиком зависящим от следования Богу. Едва только он захотел поставить свою волю над божественной волей, возвещенной пророком, как «Дух Ягве» покинул его и он стал бессилен. Правда, остатки его войска во главе с двоюродным братом Саула скрылись за Иорданом и там провозгласили царем принца Иевосфея, но никакой реальной власти этот наследник Саула не имел.

Между тем Давид почувствовал, что настало его время. По совету священника и пророка он собрал всех своих людей, свои стада и имущество и двинулся из Секелага в родную Иудею. Там в городе Хевроне у него было много сторонников. Старейшины иудеев встретили его как единственного человека, на которого можно опереться. Он предстал перед ними в ореоле своих прежних заслуг и был единодушно признан царем Иудейским. Дело в том, что Иудея благодаря своей обособленности не слишком считалась с властью Саула. Давид же был для южан куда более близким, чем Иевосфей, живший за Иорданом.

Несколько лет продолжалось соперничество между сторонниками Давида и Иевосфея. В этой борьбе Давид старался проявить максимум справедливости, и для своего времени он отличался несомненным великодушием. После того как Иевосфей пал жертвой заговора, Давид взял под свою защиту прямого наследника — сына Ионафана — в память погибшего друга.

Давиду исполнилось тридцать лет. На его пути никто не стоял. Народное собрание в Хевроне провозгласило его царем над всеми коленами.

«Вот мы — кости твои — и плоть твоя, — говорили старейшины. — Еще недавно, когда Саул царствовал над нами, ты был вождем Израиля. И тебе сказал Ягве: ты будешь пасти народ Мой» [540].

Оставшиеся в живых потомки Саула были окончательно отстранены. Мелхола — первая жена Давида, дочь Саула — была еще при жизни Иевосфея возвращена Давиду, и это как бы закрепило его наследственные права. Итак, воин-певец, беглец и вассал филистимлян превратился в израильского царя. Это произошло около 1000 г.

Давид, несомненно, видел во всех превратностях своей судьбы водительство Бога Израилева, Который избрал его для спасения народа. Хотя вера Давида и носила на себе печать того варварского времени, она была искренней и пламенной, являя пример личного живого отношения к Богу.

Если мы хотим составить верное представление о вере и характере Давида, то должны обратиться к одному псалму, который, несомненно, ему принадлежит. Это великолепное, полное ярких монументальных образов славословие, дышащее ароматом поэзии Востока, приоткрывает завесу времени и вводит во внутренний мир переживаний Давида [541]:

В этом псалме весь Давид: восторженный, горячий, беззаветно верящий в помощь и покровительство Бога Израилева. Он зовет Его в тяжкий час, и Бог отцов слышит его. Он покидает свои неприступные вершины и в урагане мчится защитить от врагов своего избранника. Ягве, преломившийся через призму души Давида, — это Бог-воитель, грозный микеланджеловский Саваоф, парящий среди молний над ревущей стихией. Но внезапно в космические раскаты псалма вторгаются иные звуки:

Это знаменательные слова! Бог Давида, Властитель первобытного человечества, Ягве-Воитель, Который с грохотом проносится в облаках на херувиме, повелевает людям быть чистыми, милосердными, непорочными… Великое, священное мгновение! В древнем псалме мы становимся свидетелями совершающегося чуда. Сквозь покровы наивной, грубой веры пробиваются первые лучи Истины. Свет борется с предрассветным мраком, и борьба их совершается в душе человека. В этой борьбе разгадка личности Давида.

Пока шло соперничество между Иудеей и сторонниками Сауловой династии, филистимляне не вмешивались в эту распрю, т. к. она была им выгодна. Но едва только стало известно, что Давид воцарился в Хевроне, как они немедленно двинули свое войско против недавнего вассала. Объединение страны-данницы не входило в их планы.

Но дружина Давида уже имела большой боевой опыт. Когда неприятель вышел на равнину Рефаимскую, воины Давида сумели напасть на них с тыла и нанести тяжелое поражение. До самого Газера преследовали израильтяне филистимлян. Эта победа положила конец зависимости Израиля. Впоследствии несколько кампаний Давида на западе полностью обессилили филистимлян и принудили их заключить мир.

Если Саул был просто военным вождем, а в мирное время мало чем отличался от других богатых земледельцев, то Давид проявил себя одаренным правителем.

Он уделял много времени ведению судебных дел и прославился как справедливый и проницательный судья. Он умел ослаблять сепаратизм колен, оказывал покровительство хананеям, которых признавал равноправными членами общества. В состав его армии входили отряды наемников — филистимлян, критян, среди полководцев его были хетты и хананеи. Давид создает необходимые государственные должности, при его дворе появляются секретарь и летописец («мазхир» и «софер»), он проводит всеобщую перепись. Военные успехи Давида привели к созданию империи, объединившей не только родственные евреям народы — амонитян, идумеев и моавитов, но и области арамеев-сирийцев до самого Кадеша на Оронте. Северные соседи — финикийцы — вступили с Давидом в дружественный союз.

Но самым большим достижением Давида было создание общеизраильской столицы. Он не захотел остановить выбор ни на одном из старых городов, каждый из которых принадлежал тому или иному племени и мог стать причиной раздоров. Царь обратил свой взор на мощный замок Сион, возвышавшийся над потоком Кедронским на высокой скале. Он находился в руках небольшого хананейского клана и считался неприступным. Ходила поговорка, что Сион могут защитить слепой и хромой. Однако Давида не остановили трудности, и он, невзирая ни на что, сумел овладеть Сионом. Замок был назван «Град Давида», а окружавшему его городу было возвращено древнее его название Иерусалим [543].

Так родилась священная библейская столица. В те далекие дни долины, окружавшие ее стены, были настоящими пропастями, хорошо защищавшими горную цитадель от прямого нападения. Стены, сложенные из огромных камней, возвышались над ущельем, готовые встретить напор любого врага.

Давид понимал, что его новый город должен стать знаменем единства для всей державы. Ни эфоды, ни урим не могли служить залогом присутствия Ягве со своим народом. Давид совершенно оставляет талисманы и оракулы и обращается к древней Моисеевой святыне — Ковчегу Завета.

Все эти годы Ковчег находился на хранении в частных руках. Давид решает торжественно перенести его в новую столицу и тем самым сделать Сион — Святым Градом.

Около 995 года произошло торжественное перенесение «Трона Ягве» в Иерусалим [544]. К стенам Града Давидова стекались многотысячные толпы со всех концов страны. Народ восторженными криками сопровождал процессию. Гремели литавры, ревели трубы, а на плечах у левитов, как во время странствий, вновь покачивался Ковчег, прошедший долгий путь от Синайских гор, побывавший в битвах и в филистимском плену. Теперь скитания его закончились. Ворота крепости были открыты для того, чтобы принять палладиум народа Божия. И отзвуком героических Моисеевых времен звучал гимн Ковчега, как радостная хвала, как победный марш, как песнь ликования:

Сам царь в белых одеждах шел впереди Ковчега, играя на арфе. Через каждые несколько шагов процессия останавливалась, и перед святыней приносили жертву.

Когда Ковчег вносили в ворота цитадели, всех охватил восторг, раздались нестройные крики, перекрываемые пронзительными звуками фанфар. Давид же, забыв о своем царском достоинстве, кружился, подобно Сынам пророческим, в бурной пляске «перед лицом Ягве»…

Воскрешая традицию кочевой эпохи, Давид не внес Ковчег в дом, но поставил его под сенью походного шатра. Празднество закончилось обильным жертвоприношением и угощением народа. Рассказывают, что, когда Давид вернулся домой, жена его, дочь Саула, Мелхола, укоряла мужа за пляску, показавшуюся ей непристойной, роняющей авторитет монарха. На это Давид ответил: «Перед лицом Ягве, Который предпочел меня отцу твоему и всему дому его, утвердив меня вождем народа Ягве — Израиля, перед Ягве буду плясать и играть». Из этих слов явствует, что Давид видел во всех своих успехах знак избранничества.

Перенесение Ковчега на гору Сион явилось событием исключительной важности. Был основан духовный центр для ветхозаветной религии, которому со временем суждено будет играть огромную роль. Иерусалим станет Святым Градом народа Божия, а впоследствии — Церкви. В прежние годы Ковчег в походах скитальцев был знаком Богоприсутствия, теперь оно откроется в городе Давида через храм, через веру пророков и мессианистов и завершится явлением царя Иудейского.

Удивительная судьба ожидает Иерусалим. Здесь прозвучит мощный голос великих духовидцев Исайи и Иеремии, здесь будет совершаться великая драма веры, здесь воздвигнут будет крест Христов, здесь родится Церковь и прольется кровь первого мученика. Иерусалим не потерял притягательной силы за тридцать веков, за него борются, как боролись во времена Тита, крестоносцев или Саладина. «Город был взят тридцать шесть раз, при этом по крайней мере два раза завоеватель сравнял его с землей. Но он всякий раз снова возникал — этот город, более вечный, чем Рим» [546].

И хотя Иерусалим существовал уже за пятьсот лет до Давида, но сделал его тем, чем он стал, только Давид, перенеся в него Ковчег Завета.

Еще когда Ковчег пребывал в Силоме, там был построен для него «Дом», т. е. храм. Он был, очевидно, разрушен филистимлянами. Теперь, когда перед роскошным царским дворцом, отделанным драгоценными породами дерева, стоял убогий шатер, покрывавший Ковчег, у Давида, естественно, возникла мысль о сооружении храма в Иерусалиме. Однако этот замысел встретил противодействие со стороны пророка Нафана. Библия мало говорит об этом человеке, но те скудные сведения, которыми мы располагаем, указывают на то, что этот пророк пользовался огромным нравственным авторитетом во времена Давида. С ним связаны некоторые поворотные моменты жизни царя.

Нафан, вероятно, был, как и многие другие пророки, назореем, не принимавшим цивилизаторских нововведений и предпочитавшим патриархальную простоту Моисеевых времен. Он настороженно относился к финикийским веяниям, которые стали проникать в Израиль. Построение храма было для пророка актом подражания язычникам. Ягве был Богом, возлюбившим горы и пустыни, «не жившим в доме с того времени, как вывел Сынов Израиля из Египта» [547].

Тем не менее, ревность Давида о славе Божией в глазах Нафана, несомненно, заслуживала высшей похвалы. И пророк изрек на царя и на его род прорицание, ставшее впоследствии символом веры тех, кто ожидал полного осуществления Царства Ягве на земле.

Пророчество Нафана не было освящением монархического принципа, но обещало благословение Божие Давиду как избраннику. Это было особое, исключительное обетование царю, воплотившему в себе веру и преданность Богу народа Израилева.

«Будет непоколебим дом твой, — гласило пророчество, — царство твое навеки пред лицом Моим, и престол твой устоит во веки» [548].

В одном древнем тексте, приписываемом Давиду, это обетование выражается в форме Завета, который Бог заключает с «предводителем народа». От вождя требуется праведность и страх Божий, тогда и Бог исполнит обетование, «завет вечный, твердый и непреложный». Это обетование говорит об идеальном Царе из рода Давида, который станет основателем Царства Божия на земле. В течение веков эта вера в Грядущего Царя и Царство будет все более и более просветляться и одухотворяться. Она станет символом величайшего чаяния народа Божия, и в словах Благовещения прозвучит вновь, через десять веков, пророчество Нафана. Когда Иисус Назарянин явится среди людей, вера в Него будет исповедана словами этого пророчества. Он будет назван Помазанником, Мессией, сыном Давида.

Всякий союз подразумевает известные условия. Точно так же и Завет Божий есть не только обетование, но и требование. Быть может, Давид, подобно другим царям Востока и Запада, полагал, что Высшая Сила будет всегда покровительствовать ему и даже покрывать его преступления. Но именно здесь-то и обнаружилось, что Бог Израилев — это не бог царя или династии, но Бог, взыскующий правды, для которого все люди одинаково ответственны за свои поступки. Тот самый пророк Нафан, который изрек благословение на род Давида, при других обстоятельствах выступил как обличитель и судья монарха.

Этот эпизод имеет огромное значение для понимания ветхозаветной религии в ее отношении к власти [549].

Однажды весенним вечером царь прогуливался по крыше своего дома. В саду, примыкавшем к царскому, он увидел купающуюся женщину необыкновенной красоты. Он послал разузнать о ней. Это оказалась Батшеба (Вирсавия), жена царского гвардейца — хетта Урии. Увлеченный внезапно вспыхнувшей страстью, царь приказал привести Батшебу к себе, а хетта отправил в самое опасное место сражения, где тот был вскоре убит. После этого жена Урии стала четвертой женой Давида.

Случай вполне обыкновенный в истории восточных деспотий, однако завершение его оказалось совершенно неожиданным. Вероятно, Давид хранил в тайне свою причастность к гибели Урии, но преступление не укрылось от проницательного взора Нафана. Едва только он узнал о том, что царь совершил «зло в очах Ягве», он немедленно явился к нему.

Он начал с того, что рассказал Давиду притчу: у одного богатого человека было большое стадо, а у бедняка — единственная овца, которую он очень любил. Но когда к богачу пришел гость, он не захотел брать овец из своего стада, а отобрал овцу бедняка, чтобы приготовить угощение гостю. Давид, привыкший разбирать судебные дела, решил, очевидно, что это одна из тяжб, которую пророк повергает к его ногам для решения. Он пришел в крайнее негодование, выслушав рассказ, и воскликнул: «Да живет Ягве! Смерти достоин такой человек!» И тут же вынес приговор: за овцу богач должен уплатить вчетверо.

Но внезапно тон пророка изменился: из ходатая он превратился в обвинителя.

«Ты — этот человек, — сказал он твердо. — Так говорит Ягве, Бог Израилев: Я помазал тебя царем над Израилем, и Я избавил тебя от руки Саула, и дал тебе дом господина твоего и жен господина твоего на лоно твое, и дал тебе дом Израилев и Иудин, и если этого для тебя мало, прибавил бы больше. Зачем же ты пренебрег словом Ягве, сделал злое пред очами Его?..»

Так среди варварства, насилия и жестокости звучит голос неподкупного пророка, звучит голос Бога, открывшегося Моисею, воля Которого запечатлена в Десяти Его заповедях. Здесь обнаружилась подлинная природа теократического царства. Не воля монарха, а воля Бога есть высший закон. Никакая корона, никакое «помазание» не может служить оправданием преступлению.

Нужно отдать справедливость Давиду. Иной царь, скорее всего, заставил бы замолкнуть обличителя. Но Давид искренне признал свою вину. «Согрешил я перед Ягве», — сказал он. И с этого времени, стараясь искупить свой грех, он делал все, чтобы Батшеба не несла на себе тяжести его последствий. Он поклялся, что сын, который родится у нее, будет наследником. Пророк Нафан также принял участие в судьбе этой женщины, ненавидимой женами, наложницами и сыновьями Давида, очутившейся в затхлой атмосфере дворца, полной интриг.

Пророк предсказал царю бедствия, которые постигнут его за нарушение закона Божия, но в то же время подтвердил Сионский Завет и обетование. Пророчество не замедлило исполниться. Царство Давида потрясли мятежи и восстания, одно из которых возглавил его сын Авессалом. Царю на время даже пришлось бежать из Иерусалима. Борьба между принцами едва не погубила государство. Многоженство, принятое в то время на Востоке, вело к непрерывным столкновениям между членами огромной царской семьи. Но когда Давид состарился настолько, что уже не мог управлять, он по настоянию Нафана провозгласил соправителем сына своего от Батшебы — Иедидию, принявшего тронное имя Соломон, что значит «миротворец». Вскоре после этого в 961 г. Давид умер. В его лице сошел в могилу один из самых одаренных и выдающихся людей Израиля. Библейское предание не исказило его образа, как это сделали поздние легенды. Писание сохранило нам его живым, во всей противоречивости его натуры и со всеми чертами человека, способного на взлеты и падения. Во многом принадлежа миру суеверий и кровной мести, миру узкому и ограниченному, он в то же время внес свой вклад в созидание народа Божия, дав ему Святой Град. Он положил основание религиозной поэзии, которая с этого времени станет лучшим выражением духовной жизни Ветхого Завета.

И когда на латинском, славянском, греческом, на всех языках древнего и нового мира звучат библейские псалмы, волнующие человеческие сердца так, будто они написаны вчера, следует вспомнить, что в этих сердечных раздумьях, мольбах, стонах, гимнах радости и благодарения в какой-то мере присутствует душа Давида. Пусть лишь немногие из псалмов принадлежат лично ему, но, несомненно, все псалмопевцы в целом остались верны тому направлению религиозной поэзии, которое получило начало от великого израильского царя.

Соломон был мало похож на отца. Выросший в роскоши и не изведавший жизни, он вступил на престол, когда ему еще не было двадцати лет. Он не знал ни войн, ни трудностей, ни опасностей. Мать имела на него большое влияние, и он очень считался с ней. Очевидно, прислушивался он и к голосу пророка Нафана, который способствовал его вступлению на трон. И, очевидно, лишь после смерти Нафана он решился осуществить мечту отца: построить в Иерусалиме храм Ягве.

В Израиле не было ни искусных ремесленников, ни опытных строителей, поэтому Соломон выписывал мастеров из Финикии. Оттуда же доставляли ему дорогой кедровый лес, который сплавляли по морю.

Храм строился несколько лет и был освящен в 950 г. Это было сравнительно небольшое, но великолепно украшенное здание в финикийском стиле. Позднейшие поколения представляли себе его в виде фантастически пышного, огромного сооружения. На самом же деле храм Соломона был меньше, чем Успенский собор в Кремле или собор св. Софии в Киеве [550].

Храм отличался благородной простотой форм. Он был сложен из тесаных камней, внутри обшит ценным деревом, на которое была наложена позолота.

Как зримая, земная обитель Божия, храм представлял собой Вселенную. Золотые светильники были звездами, два медных столба с узорными капителями символизировали силу произрастания; карнизы украшены были рельефами цветов, плодов, животных, херувимов (т. е. духов стихий). Во дворе храма стоял жертвенник и огромная бронзовая чаша, поддерживаемая изваяниями быков. Она называлась «медным морем» и, очевидно, обозначала мировой океан.

Следует заметить, что все эти подробности храмового устройства были навеяны финикийским и египетским искусством. Но самой замечательной особенностью Соломонова храма были не эти заимствованные украшения, а то, что он был уникальным храмом, в котором отсутствовало изображение Божества. В его Дебире, или Святая Святых, не было ни эфода, ни кумира, ни фетиша, а стоял лишь сокрытый в полном мраке Ковчег, охраняемый двумя огромными херувимами.

Храм был построен на горе Мориа, рядом с Сионской горой. Перенос Ковчега в Дом Божий был превращен Соломоном в общенародный праздник. В последний раз Ковчег был поднят на плечи. Отныне он обрел свое место в Дебире, и здесь он будет стоять до того часа, когда погибнет в пламени вместе с Домом Господним.

Вероятно, от этого времени сохранился гимн, свидетельствующий о глубоком впечатлении, произведенном на весь Израиль освящением храма. Этот праздник, несомненно, воспринимался как новый знак утверждения Завета с Богом:

Соломон был вдохновлен торжественностью минуты. Он верил, что через него Бог продолжает осуществлять обетование, данное Давиду. Он просил у Бога мудрости для того, чтобы справедливо «судить народ». И вот теперь перед всеми храм Ягве — первое детище его мудрости.

Предание повествует, что во время освящения Дом Господень наполнился блистающим облаком в знак Богоприсутствия. А царь, стоя перед храмом на ступенях в окружении народных толп, произнес: «Ягве, благоволивший обитать во Мгле! Я построил храм для жилища Тебе, место, чтобы пребывать Тебе во веки». После этого, окутанный волнами фимиама, под звон кимвалов и арф, Соломон поднял руки, призывая на своих людей благословение Божие.

Эти картины навсегда врезались в память народа. И хотя впоследствии Соломон изменил своему призванию теократического монарха, пошел по пути деспотизма, это не могло отнять у него заслуги продолжателя дела Давида.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 22

522. См. его статью в «Пути», 1926, № 3, с. 141.

523. Иосиф выводит теократию из постановлений Моисея, что имеет под собой известные основания (Иосиф Флавий. Против Апиона, 2, 16).

524. «Из всех древних народов, — пишет Я. Алексеев, —только одни евреи дошли до развенчания государства — и притом не с точки зрения светского ренессанса… но с точки зрения глубочайших религиозных верований. Можно даже сказать, что такое развенчание божественного авторитета государственной власти было историческим призванием еврейского народа» («Путь», 1926, № 5, с. 21).

525. 1 Цар 8, 7.

526. Предположение о позднем происхождении антимонархической тенденции библейского рассказа положено в основу многих исследований (см., непр.: Н. Никольский. Иудейские монархомахи VII в. — «Новый Восток», 1922, с. 514).

527. Суд 9, 8. Эта притча — один из древнейших библейских текстов.

528. 1 Цар 9-10.

529. 1 Цар 10, 6.

530. J. Bright. A History of Israel, p. 169.

531. 1 Цар 12, 25.

532. См. приложение 5.

533. 1 Цар 16, 16-23; 17, 34, 37.

534. Существует две версии о том, как Давид попал в дом Саула (1 Цар 16, 19 и гл. 17). Но они без труда могут быть совмещены.

535. 1 Цар 17, 45.

536. 1 Цар 21 и 22.

537. 1 Цар 26, 19. Из этого текста, как и из самих событий, никак не следует, что Давид думал, что в каждой стране нужно поклоняться только местным богам.

538. Пророк, который сопровождал Давида, назван в Библии Гадом. Во время скитаний Авиафара на его место был поставлен священник Садок. Вернувшись, Давид сохранил обоих в должности высших служителей Ягве. Но сын Давида Соломон отстранил Авиафара за то, что тот поддерживал его соперника — принца Адонию. С этого времени «династия» высшего духовенства ведет свое происхождение от Садока (отсюда «саддукеи»).

539. 2 Цар 1, 18.

540. 2 Цар 5.

541. Псалом сохранился в двух почти тождественных вариантах: 2 Цар 22 и Пс 17. Он, несомненно, написан от лица царя (см.: 2 Цар 22, 44 сл) и в то же время отражает очень древнюю ступень религиозного мышления. В нем есть параллели с древнесирийской поэзией (угаритские псалмы). См.: W. Albright. The Archaeology of Palestine, p. 233.

542. Пс 17, 25

543. Впервые Иерусалим упоминается в письмах палестинских царей Эхнатону, где он назван «Урусалимом» (см.: Р. Киттель. Ист. еврейск. народа, с. 50 сл). Сион, или Град Давида, находился на юго-восточном холме, одном из четырех холмов Иерусалима.

544. 2 Цар 6.

545. Пс 67. Первые стихи гимна — как бы эхо сакрального возгласа, произнесенного Моисеем (Числ 10, 35).

546. Г. Соден. Палестина и ее история. М., 1909, с. 93.

547. 2 Цар 7, 6.

548. 2 Цар 7, 8 сл. Ср.: 23, 5.

549. 2 Цар 11-12.

550. Внутренняя площадь храма была не более 300 кв. м. Но снаружи он выглядел внушительным. См. его реконструкцию в КВНР, р. 171 (J. McKenzie. Dictionary of the Bible, p. 872).

551. Пс 23. См.: J. McKenzie. The Book of Psalms, p. 40.

Глава двадцать третья СВЯЩЕННАЯ ИСТОРИЯ Израильское царство, 950—930 гг.

При Соломоне, который царствовал почти сорок лет (961—922), в Палестине наступил наконец долгожданный мир [552]. Молодой царь не искал новых завоеваний; он даже утратил кое-что из владений отца. Так, от Израильской империи отпала арамейская область и часть Эдома. Но это окупалось теми несомненными благами, которые приносит долгий мир.

С этого времени начинается стремительный взлет культуры Израиля. Народ, еще совсем недавно перешедший к оседлости, с поразительной быстротой догоняет своих соседей. Подобные примеры хорошо известны в истории. Достаточно указать на Киевскую Русь, культурный расцвет которой наступил вскоре после эпохи полупервобытного и родового общества.

Разумеется, духовный подъем Израиля в правление Соломона вышел не из пустоты. Как мы знаем, еще из пустыни были принесены семена высоких религиозных постижений и поэтического творчества. Однако войны и междоусобицы, нападения кочевников и филистимское иго мало способствовали культурному развитию в период Судей. Но даже и в это тревожное, суровое время создаются героические былины и священные гимны, записываются правовые уставы и нравственные заповеди. Когда же после побед Давида и воцарения Соломона кончилась многолетняя раздробленность и борьба с врагами, подавленные войной творческие силы народа как бы вырвались на свободу.

В эти годы у Израиля на всем Востоке не было соперников, и за будущее, казалось, можно было не опасаться. Царь хотя и не вступал ни разу в войну, но укреплял фортификации, завел конницу и большой арсенал. Он заключил союз с Египтом, который скрепил браком с дочерью египетского царя. Фараон нуждался в этом договоре; утратив власть над Сирией, он не хотел терять торговых путей, проходивших через владения Соломона. Особенно оживленной была торговля лошадьми, которые ценились очень высоко. Из Израиля их вывозили в Дамаск и Хеттское государство.

Южноаравийские царства в это время также расширяли свои торговые связи. С появлением верблюдов стало возможным перевозить через пустыни большие грузы. Арабы из царства Савского везли на север дорогие благовония, и их путь также проходил через Палестину. Царица Савская посетила Соломона, очевидно, с целью заключить договор о пропуске купеческих караванов. Финикийские цари продолжали, как и при Давиде, дружескую политику в отношении Израиля. Хирам Тирский снабжал Соломона материалами для храма и дворца, присылал искусных мастеров и ремесленников. В обмен он получал из Израиля пшеницу и оливковое масло.

Торговые связи способствовали общему подъему уровня жизни в городах. В зажиточных домах появились дорогая мебель, утварь, одежда, привозимые из Финикии, Вавилона, Египта. Соломон построил корабельные доки в Эдоме; оттуда его моряки ходили вместе с финикийцами в торговые экспедиции. Они привозили из земли Офир (вероятно, Пунт — в Восточной Африке) золото, серебро, ценные породы деревьев.

У залива Элат близ развалин Эцион-Гебера археологи обнаружили огромные медеплавильные печи, равных которым не было на древнем Востоке. Эти печи принадлежали Соломону. Как полагают, Израиль был крупнейшим по тем временам экспортером меди. Если учесть, что медь широко применялась при изготовлении оружия и утвари, то станет понятным источник богатства Соломона [553].

По образцу соседних государств царь Израильский разбил страну на провинции, не считаясь с делением по коленам. Он, несомненно, стремился этим преодолеть сепаратизм Севера и Юга, и на некоторое время ему это удалось. Более тесные контакты между коленами, а также между Израилем и иноземцами содействовали культурному расцвету. Вавилонская космология и география получили распространение среди образованных людей Израиля. Из Вавилона же были заимствованы основы математики, медицины, названия месяцев [554].

Каждая выдающаяся культура начинает свою историю с подражания. Неудивительно поэтому, что храм Соломона был построен в чужеземном стиле и что израильское прикладное искусство целиком зависело от египетских и финикийских образцов. Но и впоследствии искусство и наука в Израиле не пошли дальше повторения и подражания. Гений народа Ягве заключался в иной сфере и находил свое воплощение в слове, в поэзии, в книге.

К сожалению, значительная часть древней еврейской литературы не сохранилась. Мы знаем некоторые из этих исчезнувших книг, и то лишь по названиям.

Во-первых, здесь следует упомянуть о «Книге войн Ягве», которая содержала древние песни времен Моисея. Согласно Библии, в нее входила «Песнь о колодце», приведенная в Пятикнижии [555]. Другой аналогичный сборник героической поэзии назывался «Книгой Яшар». Это обычно переводят как «Книга Доблестных». Однако возможно, что это название означало просто «Книга песен» [556]. В нее входила былина о том, как Иошуа защищал Гаваон и остановил солнце, а также элегия Давида на смерть Саула и Ионафана [557]. Вероятно, в эти свитки входили также «Песнь Деворы», «Песнь Моисея», «Благословение Иакова», элегия Давида на смерть военачальника Абнера, речения Валаама, «Гимны Ковчега» и другие произведения древнеизраильской поэзии [558].

Предание приписывает и самому Соломону участие в литературном движении эпохи. По свидетельству Библии, Соломон любил записывать изречения житейской мудрости. Нет серьезных оснований отрицать это предание. Многие цари древности любили изрекать подобные афоризмы. И хотя библейская Книга Притч не может быть целиком приписана Соломону, но какая-то часть заключенных в ней сентенций, вероятно, принадлежит ему [559].

Со времен Давида при дворе был летописец. Соломон приказал описать свое царствование в особой «Книге деяний Соломоновых», которая лишь в отдельных фрагментах дошла до нашего времени [560]. Гораздо полнее сохранилась история Давида, написанная вскоре после его смерти. Ее автор, блестящий рассказчик, современник событий, вряд ли есть одно лицо с царским летописцем. Он нисколько не жертвует правдой ради возвеличения Давида, а, как мы уже видели, изображает его со всеми недостатками, не умалчивая о его пороках и преступлениях. Такая честность не свойственна придворным историкам.

Вероятно, в это же время появились книги, повествующие о деяниях героической эпохи: о подвигах Гедеона, Деворы и других судей.

Таким образом, царствование Соломона было временем расцвета литературы. Этот расцвет был ярким свидетельством новой ступени в умственной и духовной истории народа. Именно в эти годы и были впервые изложены основы веры народа Божия, его понимание человека, мира и Бога. «Кредо» Израиля восходило к Декалогу, Книге Завета и молитве, которая сложилась в первые годы оседлости. В этой молитве говорилось о том, как народ Ягве был угнетаем египтянами, и о том, как «мощною рукою» Ягве вывел его оттуда и привел в землю, «текущую молоком и медом» [561].

Характерно, что эта молитва носит исторический характер. С того времени, когда Бог открылся Израилю в событиях Исхода, странствий и завоеваний, именно события истории в первую очередь становятся свидетельством Божественного Промысла. Поэтому и символ веры Израиля получает форму исторического повествования, сначала устную, а в царствование Соломона — письменную. Неизвестно, как называлась эта первая Священная История и кто был ее боговдохновенный автор. В библейской науке его принято называть Ягвистом, так как он предпочитает употреблять имя Божие — Ягве и считает, что его знали еще до Моисея [562].

Ягвист — основатель библейской философии истории, человек, впервые обобщивший Моисееву религиозную традицию, мудрец, возвестивший своему народу Откровение Божие.

В прежние времена автором первой Священной Истории считали самого Моисея. Но если в узком, прямом смысле это не так, то в плане духовном Ягвист, несомненно, связан с Моисеем и излагает учение, которое проповедовал некогда великий пророк. У разных колен священная традиция, идущая от Моисея, приобрела свой особый облик. Ягвист же сумел слить все линии традиций воедино, дав народу единый символ веры и изложение его истории [563].

Есть все основания утверждать, что писатель опирался и на устные предания домоисеева времени. Сказания о патриархах, которые сложились в годы пребывания в Египте, вошли в его книгу лишь в слегка обработанном виде. Соприкосновение праотцев Израиля с Месопотамией в XIX-XVII веках ощущается и по сей день в Библии. В истории Творения и Потопа мы не видим ни египетских, ни ханаанских влияний. Но зато явственно проступают черты вавилонских сказаний.

Автор первой Священной Истории жил, очевидно, на юге, в Иудее, быть может, в Иерусалиме. Он уделяет большое внимание южным областям, отводит особую роль колену Иуды [564]. Но, тем не менее, он противник всякого сепаратизма. Он ничего не желает знать о племенных распрях, а проповедует кровное и религиозное единство всех колен Израиля. В этом отношении он духовный продолжатель дела Давида. Многие исследователи предполагают, что он был тесно связан с кругом, из которого вышла «Давидова история», или даже был ее автором. В самом деле, и ягвистические фрагменты Библии, и эпизоды жизни Давида имеют много общего в стиле. И тут и там автор выступает как мастер психологического портрета, его интересуют переживания людей и большие нравственные проблемы.

Хотя Ягвист основывается на устном сказании, более упрощенном и архаичном, но он великолепно использует этот древний материал для воссоздания живых индивидуальных характеров. Таковы Авраам, Иаков, Иосиф, Агарь, Ревекка, Рахиль и многие другие герои Книги Бытия. Столь же блестящим даром обладает и биограф Давида. Есть еще одна черта, сближающая двух библейских писателей. Оба они видят в едином царстве осуществление обетовании, полученных Авраамом и Моисеем. Ягвист хотя и говорит о временах отдаленных, но явно осмысливает их в свете пророчества Нафана о доме Давидовом [565].

Появление ягвистической Священной Истории свидетельствует о существовании в Израиле в ту эпоху духовной элиты, которая была совестью и разумом народа. История этой элиты начинается, собственно, с Моисея, который определил ее призвание и характер. Хотя многие этапы ее развития ускользают от историка, но одна черта отличает ее во все времена. В противоположность Греции, здесь народная религиозность не могла занять господствующего положения в духовной жизни. Библейские мудрецы и пророки чаще всего рассматривали популярные верования как затемнение истинной веры и в целом противопоставляли свое учение привычным понятиям масс. Тем не менее учители Израиля не замыкались, как египетские жрецы или индийские брахманы, в горделивую касту. Они были неустанными проповедниками, миссионерами, воспитателями народа. Они не признавали нарочитого эзотеризма и чувствовали свою ответственность за людей перед Богом, пославшим их на служение. Борьба за души шла столетиями, достигая порой небывалого напряжения и накала, и именно она привела Израиль к порогу Нового Завета. Если была Дева Мария, сказавшая: «Се раба Господня», если был Петр, сказавший: «Ты — Мессия», если были Стефан и Павел, апостолы и мироносицы, мученики и борцы, вышедшие из лона Ветхозаветной Церкви, то этим мы обязаны духовным вождям Израиля. Это они вспахали поле, на которое вышел Сеятель сеять.

Ягвистический бытописатель был одним из этих апостолов Ветхого Завета. Обращаясь к своим современникам, он говорил с ними на языке, понятном самым широким кругам. Он нес им возвышенную истину, но «словесная плоть» его повествования была, по выражению известного православного богослова, «только скромным повторением праотеческих колыбельных сказаний первобытного человечества» [566]. Это создает уникальную многоплановость и многогранность Книги Бытия. Среди страниц, написанных человеческой рукой, едва ли можно где-нибудь еще встретить такое изумительное сочетание «народной» формы с глубоким духовным смыслом. Правы поэтому те, кто называет Бытие книгой и для младенцев, и для мудрецов.

Ягвист пользуется языком народной саги, преломляет древние мифы Шумера и Вавилона, но всюду проводит свою особую мысль. Он подобен строителям Соломонова храма, которые, пользуясь иноземными средствами и иноземными материалами, создали святилище Единому Богу. В сложное переходное время, когда Израиль вступил в новую эпоху существования, когда пришел для него час оглянуться назад, осмыслить свое прошлое и свое религиозное призвание, библейский мудрец воздвигает перед ним как икону свою Историю, где говорит о Боге и человеке, добре и зле, о вере и измене Богу, о страданиях и спасении. Эта священная книга Завета и Обетования давала ответы на важнейшие вопросы, она указывала путь через рассмотрение прошлого. Язык ее был образным, живым, картины написаны свежими, сочными красками, ее легко мог понять всякий. Она смогла пережить тридцать веков, и в наши дни мы чувствуем очарование ее величавых и таинственных страниц, будящих воображение подобно старым монументальным фрескам.

Многие поколения художников и поэтов вдохновлялись библейской мистерией и пытались воплотить видения Ягвиста. Первый братоубийца и потоп, башня и странствования патриархов возникали вновь и вновь в произведениях Рафаэля и Микеланджело, на стенах древнерусских соборов и на полотнах Рембрандта, в строках Данте, Байрона, Мильтона.

Священная История для ягвиста — это драма, разыгрывающаяся между небом и землей, между Богом и человеком. Истории народа Божия он предпосылает Пролог, в котором говорит о завязке мировой драмы. В Прологе он не изображает событий внешнеисторических и поэтому принужден обращаться к языку мифа. Значит ли это, что он подменил реальность вымыслом? Для того чтобы ответить на этот вопрос, мы должны рассмотреть само понятие «мифа».

Миф следует отличать от легенды, хотя обычно эти два понятия смешивают. Легенда есть узорно расшитая оболочка, в которой память народа хранит воспоминание о действительно бывших событиях. Сказания греков о Троянской войне и еврейские сказания о патриархах — яркие примеры легенд. Прежде к легендам относились с излишним скептицизмом. Археология показала, что они почти всегда содержат историческую основу. Достаточно привести пример раскопок Трои или Миносского дворца.

Миф — это тот язык, на котором древний человек говорит о самом важном для себя. Древние евреи не создавали абстрактных схем, они мыслили картинами, образами, они прибегали к мифотворчеству. Миф — это «недифференцированное единство религии, поэзии, науки, этики, философии» [567]. То, что открывалось внутреннему взору человека, он выражал в пластической символике мифа. Часто случалось, что исторический факт, став легендой, превращался в миф. Но тогда он обретал уже новое бытие не просто в качестве воспоминания о прошлом, а как образ непреходящей истины. Таким мифом стал Исход из Египта. Историческое событие было для Израиля подлинным Богоявлением. Поэтому Исход превратился во вневременной символ праздника Пасхи, в знак непрекращающегося действия Промысла в жизни народа.

«Не человек создает миф, — говорил о. С. Булгаков, — но миф высказывается через человека» [568]. Это не парадокс. В мифе, действительно, усматривается облик подлинного тайноведения. И это относится не только к вершинам Откровения, но и ко всякому духовному постижению. Полнота сокровенной реальности не может вместиться в прокрустово ложе сухих отвлеченностей и интеллектуальных схем. Поэтому, как справедливо утверждает Н. Бердяев, «язык духовного опыта есть неизбежно символический и мифологический язык, и в нем всегда говорится о событиях, о встречах, о судьбе» [569]. Миф не есть форма только древнего мышления. Он и поныне присутствует во всякой действенной религии и живой философии. Во всех философских системах основная, первичная интуиция мыслителя выражена в своеобразном мифе. Отличие древнего мифа от нового заключается лишь в материале, из которого он складывается. Если в новый миф входит опыт современной души, то древний облекается в декоративные формы сказания, столь близкого и понятного людям тех эпох.

Даже тогда, когда библейский миф говорит о каких-то исторических событиях, он не есть история в прямом смысле этого слова. Его можно назвать олицетворенной метаисторией, картиной, выражающей вдохновенное видение смысла вещей.

Но если миф не есть история, его тем не менее нельзя считать вымыслом. Те, кто думает так, повторяя вслед за Смердяковым: «Про неправду все написано», доказывают лишь свою неспособность приподнять пестрый покров сказания, чтобы увидеть его глубинный смысл. Миф греков о Прометее, индийцев о Пуруше, персов о борьбе Ормузда и Аримана — это не просто плоды фантазии, а великие мифы человечества, воплощающие религиозное постижение и мудрость народов.

В свое время говорили, что Израиль не создал мифов. Для одних это было свидетельством высоты его религиозного сознания, для других — доказательством творческой бедности народа. На самом же деле Библия свободна лишь от вульгарной мифологии, которая есть проекция в сферу мифа человеческих пороков и страстей; но миф в высоком смысле слова, миф-икона и миф-символ, составляет самую основу Ветхого Завета. Творение мира, Завет с Богом, Исход, День Ягве, Царство Мессии — все это боговдохновенные мифологемы, заключающие в себе истины Откровения.

Ягвист, как мы говорили, продолжатель дела Моисея. Он проповедует Бога, Который открылся пророку на Синае и некогда явился Аврааму. Живя в среде народа, который заимствовал у соседей все: от алфавита до земледелия, он твердо держится Моисеева наследия — веры в Единого Бога. Это Бог непостижимый в своем величии и в то же время близкий к человеку. Он знает все, что совершается в сердцах людей, и постоянно входит в их жизнь, иногда незримо, а порой и зримо, в виде Малеаха-Вестника (Ангела). Он есть живая Личность в противоположность Высшему Божеству или Началу внебиблейских религий.

«Язычники, — говорит Д. Райт, — мыслили творение в терминах борьбы между различными силами природы и Мировым порядком, как достижение гармонии среди многообразия. Но что привело природу в порядок и установило гармонию с божественной волей? Верили, что некий принцип Порядка был установлен в творении, и ему были подвластны даже боги. Греки называли этот принцип Мойрой — роком, необходимостью, что вполне соответствовало его характеру. Египтяне говорили о нем как о Маат — слово, обычно переводимое как Правда и Истина, — но она же была и космической силой гармонии, порядка, равновесия, вечно нисходящей в творение… В Месопотамии слова Парсу и Шимту, кажется, означали процессы одинаковой важности. Парсу — нечто более могущественное, чем боги, всемирный закон, без которого не было бы богов. Человечество имеет Шимту или Судьбу — предопределение, данное ему в начале его бытия.

Эта концепция сохранилась через греческую философию в некоторых формах современного детерминизма, т. е. признания некоторого порядка, установленного во Вселенной, который делает вещи тем, что они есть. Согласно современному марксизму, мир рождается в борьбе противоположностей и конфликтов классового общества: это движение происходит в силу известных законов, которые движут мир этим путем.

Фактически большинство нехристианских философий верит в некий рациональный принцип во Вселенной, объясняющий ее порядок и движение. Одной из причин, почему были так популярны религии мистерий в греко-римскую эпоху, было то, что они обещали освобождение от всевластия Рока. Христианство тоже обещало освобождение от греха и сил тьмы. Для библейского учения не существовало веры в какой-то принцип мирового порядка, как не было в нем и ничего похожего на вавилонскую Шимту или человеческий детерминизм. Вверение себя Богу Библия понимает как новое осознание личности, как ее проблему и утверждение ее значения в этом мире» [570].

Бог-Промыслитель, Бог, требующий правды, Бог, верный данному Им обетованию, — таков Бог Библии, о котором говорит Ягвист. Для этого Бога человек — возлюбленное дитя.

В мифах Месопотамии человек возникает как нечто второстепенное, как существо, которое должно «трудиться, богов освободив». Для греков человек был одним из многих порождений Матери-земли, наряду с богами, титанами, нимфами, сатирами и животными. Библия же утверждает примат человека в Творении. Священная История откровенно атропоцентрична. В древней библейской поэме о Творении человек призван «владычествовать» над природой [571]. А Ягвист выражает эту мысль образно-конкретно. Бог сначала творит Человека, а потом создает для него райский сад и всех животных [572].

Это центральное положение человека в мире, по учению Библии, не проистекало из неведения относительно природы. Хотя авторы ее располагали только вавилонской наукой, однако они достаточно ясно сознавали величие Вселенной и ничтожество человека пред природным миром. Библия в своей антропологии прямо указывает на этот контраст между духовной значительностью человека и его малым местом в мирозданье. Эта мысль нашла свое высшее выражение в одном из псалмов той эпохи:

В другом псалме, тоже очень древнем, явственно ощущается влияние эхнатоновского Гимна Солнцу. Там также дается картина ночной земли и воспевается ее пробуждение в утренних лучах солнца. Человек в этом псалме как бы составляет один хор с природой, славословящий Бога [574].

Итак, библейский антропоцентризм проистекал не из ложного представления о мире, а из учения о богоподобии человека. Ягвист не употребляет выражения «образ и подобие Божие»; его мы находим в Шестодневе. Но он использует свой обычный прием наглядности для того, чтобы указать на особую близость человека к Творцу. Бог создал Человека (ха-адам) из «пыли земной» (афар мин ха-адама), но человек стал самим собой только тогда, когда Творец вдунул в него «нишмат хайим» — дыхание жизни. Таким образом, человек оказывается, с одной стороны, частью земли, а с другой — особым духовным творением Божиим. Это двуединство человека Бытописатель подчеркивает не раз.

В Шестодневе человек прямо призван «владычествовать» над миром. Ягвист в своем Прологе тоже по-своему изображает человека как второго творца после Бога. Ягве создает землю голой и пустынной. Это равнина, лишенная растительности, почва которой ждет руки работника. Только сад Эдем (Ган Эден) был насажден в восточной стране, тенистый приют первого человека. И не как раб, и не для праздности поселяется Человек в Эдеме, а для того, чтобы «леовада в-лешамра» — возделывать и хранить его [575]. Человек, следовательно, оказывается призванным к творческому и бережному отношению к природе, которая ему подвластна.

Эдем, согласно Библии, находится где-то в Месопотамии. Еще шумеры упоминали о местности Гу-Эдин. А в аккадских текстах встречается слово «эдину», которое, очевидно, означает равнину. Но, с другой стороны, ясно, что перед нами не Вавилония, которую евреи уже хорошо знали, а скорее сцена для мистерии, разукрашенная вавилонским орнаментом. Нигде не сказано, что после изгнания Человека Эдем был взят с земли. Быть может, с самого начала он предполагался существующим в особой плоскости бытия, которую можно было бы назвать еще и «метаисторической Месопотамией». Это подтверждается еще и тем, что посредине Эдема возвышается Древо Жизни и загадочное Древо Познания добра и зла.

Священное Древо было распространенным на Востоке символом. На ассирийских рельефах встречается изображение небесного Древа, охраняемого ангелами. Оно означало сокровенную мощь и тайну бытия, которой владеет только Божество [576].

Для Ягвиста Древо Жизни прежде всего источник бессмертия. Бог не закрывает Человеку путь к нему и тем самым продолжает свое особое попечительство о Человеке. Он запрещает ему лишь вкушать плоды Древа Познания, предупреждая, что это грозит Человеку гибелью.

В Шестодневе и в вавилонской «Энума элиш» человек появляется последним в чреде всех живых существ. Ягвист отодвигает сотворение животных назад. Бог создает животных для того, чтобы они были помощниками Человека, ибо ему «нехорошо быть одному». Эти последние слова лаконично выражают мысль о социальной, общественной природе человека.

Создав животных «из земли», т. е. из того же вещества, что и Человека, Ягве приводит их к нему, чтобы «видеть, как он назовет их». Наречение имени в лексиконе древнего Востока означало проявление власти. Цари-победители обычно давали покоренным царям новые имена. Таким образом, здесь ясно утверждается царственная власть человека над миром. И не только власть. Осмотрев всех животных, Человек не нашел себе помощника, «подобного ему». Проще невозможно было выразить уникальность человека в природе. Для нас эта истина кажется бесспорной. Но в прошлом, когда животные казались сверхъестественными существами, когда процветал культ быков, ибисов, обезьян, крокодилов, бесспорное отделение человека от мира живых существ было новым учением. Впрочем, и в новое время, поспешно используя выводы науки, люди готовы были приравнять себя к миру бессловесных, полагая, что между человеческим разумом и разумом животного лишь «количественная разница». В противовес всем этим древним и новым верованиям Бытописатель утверждает исключительность Человека в природе.

Человеку может быть равен только человек. И поэтому Ягве создает ему «помощника» из него самого. Бытописатель использует мотивы какого-то старого шумерского предания для того, чтобы показать единокровность и единосущность Мужчины и Женщины. «Вот это кость от костей моих и плоть от плоти моей», — говорит Человек, когда видит жену. Рассказ завершают слова Ягвиста, которыми освящаются любовь и брак: «Оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей и станут двое — одна плоть». За пятьсот лет до Платона библейский мудрец рассматривает тайну пола не только в плане продолжения рода, но и в плане восстановления некой полноты цельного человека [577].

Первая Женщина, по выражению Ягвиста, «мать всех живущих». Этой краткой формулой отвергаются все сомнения относительно единства человеческого рода. Здесь нет, как в индийском мифе о Пуруше, людей «второго сорта», а недвусмысленно утверждается общий корень и кровное родство всех людей. Это утверждение будет не раз повторяться Ягвистом в рассказе о потопе и о происхождении племен.

Ягвист не проповедует иллюзий. Он слишком глубоко проник в человеческую природу, чтобы не видеть ее пороков и слабостей. Его метаисторический Пролог к истории народа Божия — это печальная повесть о безумии человека, о его противлении Богу и повторяющихся актах возмездия. «Велико развращение человеков на земле, и все мысли и помышления сердца их злы во всякое время» [578]. Это умение прямо смотреть в глаза действительности сближает Бытописателя с вавилонскими мудрецами, с авторами поэм об Этане и Адапе, о господине и рабе и Гильгамеше. Тем не менее их безысходный пессимизм чужд Библии.

Ягвист строит свое повествование как теодицею, «богооправдание». Он решительно не принимает мысль о том, что зло создано Богом. Напротив, в творении все прекрасно и гармонично, хотя и не окончено. Земля обнажена и пустынна, но она ждет человека-творца, и на ней появляется Эдем как начало мирового цветения. Человек не только господин природы, окружающей его, но и господин над своей собственной природой. Его плотская, стихийно-чувственная жизнь протекает естественно и гармонично. Об этом свидетельствует нагота первых людей, которым нечего было стыдиться. Древо Жизни, от которого Человек еще не вкусил, ожидало его. И если вспомнить о многогранном значении этого символа, то можно думать, что не только вечную жизнь обещало оно, но и приобщение к высшей мудрости. У шумеров есть указание на Древо Истины, а в Притчах Соломоновых Премудрость прямо названа «древом жизни» [579].

Итак, бедственность человеческого бытия проистекает не от Божества, как в шумерском мифе, а от самого человека. Это он восстает против Творца, пытаясь утвердить свою волю вопреки Тому, Кто его создал. Пролог Священной Истории — это цепь грехопадений и преступлений человечества.

Ягвист еще не знает учения о Первородном грехе в той форме, в какой оно раскрылось в позднем иудействе и в Новом Завете [580].

В Прологе он рассматривает лишь главные аспекты богопротивления, зарождающегося в человеке; это отвержение Воли Божией, братоубийство, извращенность и гордыня богоборческой цивилизации. Библейский автор использует для их описания старинные легенды и строит Пролог из сказаний о Змее, Каине, Потопе и Башне. Он располагает эти эпизоды в хронологическом порядке. Многие богословы считают, что это лишь символический язык иконы, говорящий о вневременном. Так, Бердяев видит в Грехопадении нечто совершившееся за пределами этого бытия, а один из выдающихся новых библеистов Клаус Вестерман полагает, что вкушение от Древа Познания, братоубийство Каина, развращение перед Потопом и построение Башни — все это лишь различные способы описания одного и того же метафизического события или факта: восстания Человека против Создателя [581].

Обратимся теперь к самому Прологу.

Осененный божественным благословением, призванный быть владыкой мира. Человек, согласно Библии, получает предостережение от Ягве. Ему угрожает гибель, если он вкусит от Древа Познания добра и зла. Эта заповедь есть как бы пробный камень для испытания преданности Человека воле Творца.

Что же означает это Древо — «Эц хадаат тов вэ-ра»? Если рассматривать этот символ в аспекте нравственном, то может на первых порах создаться впечатление, что Древо Познания означает различение моральных категорий, неведомое природному миру. Но из библейского текста явствует, что Человек сотворен разумным существом и предполагать в нем неведение добра и зла, свойственное животным, нет ни малейших оснований. Есть и другой аспект нравственной интерпретации символа. Согласно Вл. Соловьеву, «сущность грехопадения состоит в том, что человек решился испытать зло на деле» [582]. А католический богослов Роланд де Во рассматривает познание добра и зла «как способность лично решать, что является добром и злом, и действовать в соответствии с этим решением» [583].

Это последнее понимание очень удачно вскрывает основной мотив непослушания человека, стремление к автономии, к независимости от Бога [584]. Но прямой смысл ягвистического сказания, хотя и подтверждает эту мысль о стремлении человека к автономии, имеет несколько иной оттенок.

Прежде всего характерное ветхозаветное словосочетание «добро и зло» («тов вэ-ра») не имело прямого нравственного смысла. Буквально «тов» означает не абстрактное «добро», а «полезное», «доброе», «доброкачественное», и, соответственно, слово «ра» означает «худое», «вредное», «опасное». А вместе они представляли собой идиоматическое выражение, означавшее «все на свете», «все важное для человека», «все стороны жизни». Эта идиома свойственна как ягвисту, так и автору «Истории Давида» [585]. Таким образом, библейское Древо можно назвать просто Древом Познания.

Но если это так, то легко может возникнуть мысль, что Бог считает необходимым для человека пребывать в темноте и невежестве, мысль, которая находится в вопиющем противоречии с царственностью человека и «наречением имен» животным.

Здесь следует обратить внимание на то, что библейское слово «даат» («познание») коренным образом отличается от соответствующего греческого слова «гнозис». «Даат» означает не теоретическое знание, а овладение, обладание, умение. Оно употребляется для обозначения супружеских отношений и владения мастерством [586].

Таким образом, перед нами попытка человека «стать как Элогим», присвоить себе высшую власть над миром и его тайнами и сделать это независимо от Бога [587].

Религиозная история является замечательной иллюстрацией к этой жажде быть самодовлеющим властелином над миром. Она составляет самую сущность Магизма, который можно определить словами Тареева как «религиозную вражду», как желание овладеть ключами могущества независимо от Бога. В этом смысл посягательства на Древо Познания. «Греховным, — говорит Тареев, — в пожелании первых людей было не само по себе стремление к божественному совершенству, к божественному содержанию своей жизни, а стремление к внешнему абсолютному совершенству» [588]. Бог — предмет зависти, Бог-соперник, Бог как нечто чуждое — вот что рождается в помраченном грехом сознании человека и толкает его на преступление заповеди. То, что этот надлом в отношении человека к Богу произошел в самом начале существования человека, подтверждает Магизм, паразитирующий на религии уже в самые ранние эпохи предыстории.

Ягвист знает, что человек пошел на преступление под воздействием враждебных сил. Но кто они, эти силы? Богословского учения о Духе Зла в ту эпоху Израиль еще не знал. Ему были известны демоны других народов, но они были составной частью пантеона, злыми богами, населявшими небо и землю, отравлявшими жизнь человека [589]. Признать их бытие означало для еврейского мудреца сделать огромную уступку язычеству. Только после окончательного утверждения единобожия израильские богословы впервые начинают говорить о Сатане [590].

Итак, Бытописатель должен был найти соответствующее обличье для враждебного начала, действие которого он ощущал в Эдемской трагедии. В древней Месопотамии существовали мифы о драконах — противниках богов, эпос о Гильгамеше говорил о змее, похитившей у богатыря траву вечной юности. Но решающим для Бытописателя могло явиться то обстоятельство, что Змей выступал обычно как атрибут ненавистного культа плодородия. Змей был фаллическим символом и изображался на многих языческих рельефах и фетишах. Мы видим его в руках чувственных богинь Сирии, Финикии, Крита. В Палестине были найдены змеевидные талисманы и модели храмов со змеями [591]. В Египте Змей тоже играл роль хтонического божества. Змеиный облик имела богиня жатвы Рененут и сам бог земли Геб. Кобры были также символом магической власти и поэтому изображались на тронах и коронах царей [592]. Культ змеи просуществовал до поздних эллинистических времен. В святилищах Змея часто содержали живых рептилий как воплощение божества [593].

Таким образом, если с одной стороны змея была эмблемой языческого культа, а с другой — внушала невольный страх и отвращение, то следует признать, что Ягвист не мог найти для враждебных сил более подходящей маски, чем маска Змея.

Змей (Нахаш) Ягвиста — это разумное, но коварное существо. Очевидно, он ходил на четырех ногах, т. к. ползанье стало его уделом лишь впоследствии. Изображения таких четвероногих змеев можно видеть на египетских и шумерских рельефах [594]. Но во всяком случае Бытописатель ясно говорит о том, что Нахаш принадлежал к животному миру. Это может вызвать недоумение, т. к. большинство читателей Библии привыкло видеть в нем просто дьявола. Ягвист же говорит о Нахаше как о наиболее «мудром» или «хитром» (арум) существе среди «зверей полевых, которых создал Ягве» (ми кол хайат хасаде, ашер аса Ягве). И тем не менее принадлежность к животному миру не снимает с Нахаша ореола таинственности. Дело в том, что, хотя ягвист и утверждает уникальность человека среди прочих существ, он мог в какой-то степени разделять взгляд своих современников на животных. В ту эпоху животных не рассматривали просто как низшие существа. Они казались обладателями неких тайн, граничащих с миром потусторонним.

На всех алтарях древнего мира мы видим изображения зверей, птиц, рыб, пресмыкающихся. Даже в храме Иерусалимском были помещены изваяния быков. Следовательно, то, что некий древний четвероногий Змей заговорил с Женщиной, могло представляться для того времени вполне естественным. Ибо сам Змей казался сверхъестественным.

Итак, Нахаш соблазняет Еву, нарушив запрет. Их беседа передана с такой неподражаемой живостью, с таким тонким знанием человеческой психологии, что остается на века типичным образом соблазна и падения. Змей заставляет Женщину усомниться в истинности того, что сказал Творец. И она делает выбор, доверяя больше Змею, чем Богу.

То, что люди, согрешив, познали стыд, свидетельствует о какой-то связи между падением и чувственностью. Это опять приводит нас к Змею как символу магического, сексуального культа. То, что проводником искушения стала Женщина, тоже может рассматриваться как намек на этот культ. Магические обряды Сирии были тесно связаны с поклонением богине, которая была воплощением Вожделения, Размножения и Материнства. Таким образом, если мы сопоставим эти звенья: запретный плод. Змей, женщина и стыд, то принуждены будем согласиться с богословом, утверждающим, что «Ягвист описал падение человека в терминах своего времени и своей цивилизации, как нечто идентичное культу плодородия» [595]. Это становится еще очевиднее, если мы обращаемся к первобытным религиям и религиозной истории самого Израиля. Подобно тому, как в доисторическом мире начало язычеству положил культ Богини-Матери, так и в Израиле главным религиозным соблазном были сирийские верования, связанные с женщиной, змеем и изменой своему Богу.

Отныне Эдемский сад закрыт для людей. Херувим и огненный меч охраняют доступ к Древу Жизни. Мы уже знаем, что херувимы были олицетворением бури и статуи их ставились как стражи дворцов и святилищ. Точно так же и «огненный меч» обозначает атмосферный огонь, охраняющий запретные сферы [596]. Эти древневосточные образы должны означать лишь то, что человек был лишен богообщения и вечной жизни.

Нередко представляют дело так, будто грех обрек Человека на труд. На самом деле, как мы видели. Человек еще в Эдеме вел активную созидательную жизнь. Но отпадение от Бога наложило проклятие на землю, и труд из радостного превратился в мучительный и тягостный. Природа вооружается против Человека, и он принужден добывать себе пропитание «в поте лица» до тех пор, пока не «возвратится в землю, из которой был взят».

Некоторые историки любят сравнивать повествование Ягвиста с поэмой об Адапе. Однако между ними почти нет сходства. Полубог Адапа теряет бессмертие в результате путаницы и недоразумения. В поэме нет никакого нравственного смысла. Напротив, библейское сказание утверждает вину и ответственность человека за катастрофу, лишившую его Древа Жизни [597].

Здесь мы оказываемся перед лицом еще одной загадки Ветхого Завета. Не только Ягвист, но и последующие библейские мудрецы и пророки ничего не говорят о посмертном воздаянии. Они как будто не знают о нем. Утратив вечную Жизнь, даруемую райским древом, человек живет долго, многие столетия, но в конце концов он навсегда уходит во тьму могилы. Правда, личность умершего не исчезает совсем. Она ведет одинокую жизнь в подземной области Шеоле, который аналогичен шумерскому Куру, вавилонской Преисподней и греческому Аиду. Там человек отлучен не только от близких, но и от Бога, он погружен в непроглядный мрак и ведет полусонное существование. Он не мечется, как тени в Аиде, но объят мертвенным покоем [598].

Вообще Библия настолько мало и глухо говорит о посмертии, что почти невозможно составить ясное представление о нем по книгам Ветхого Завета. Только в последние столетия перед Рождеством Христовым мы видим появление среди иудеев веры в посмертное воздаяние и грядущее воскресение мертвых [599].

Объяснять этот странный факт влиянием Вавилона возможно, но такого объяснения мало. Тем более что именно после вавилонского плена у евреев впервые появляется учение о бессмертии. Мы видели, каким холодом пессимизма веет от поэзии Двуречья именно в связи с отсутствием веры в бессмертие. С другой стороны, египтяне — соседи Израиля — могли дать учение более утешительное. И, тем не менее, допленная религия Ветхого Завета не знает бессмертия. Это можно объяснить лишь одним: евреи не пережили этого учения в своем религиозном опыте, истина бессмертия не была им открыта в течение долгого времени.

Это явилось величайшим религиозным испытанием, исторгшим из народной души вопль Иова. Но в то же время оно предохранило Израиль от соблазна «потусторонности». То, что посмертие оставалось тайной, не позволяло пророкам злоупотреблять загробным миром, как то случилось с Платоном или Пифагором. Их страстное требование справедливости было укреплено этим неведением в отношении загробного мира. И лишь тогда, когда основные идеи истинной ветхозаветной религии прочно вошли в сознание народа, явилось откровение о вечности. Книга Даниила, Книга Маккавеев, апокалиптические писания, Книга Премудрости возвестили грядущее Воскресение из мертвых и радость праведных в лоне Отца.

В эпоху же появления первой Св. Истории даже духовные вожди народа не видели горизонтов посмертия.

Вслед за первой трагедией Священная История говорит о второй: о братоубийстве. Если первый бунт был направлен прямо против Бога, то теперь человек идет против человека.

Но и в этом преступлении обнаруживается искажение религиозного сознания. Когда Каин и Авель приносили жертвы, то Ягве благосклонно принял дар Авеля, а Каиново приношение отверг. «И было досадно Каину весьма, и поникло лицо его». (Причина предпочтения Авеля не указана, но она, несомненно, существовала в утерянной части рассказа.) Охваченный злобой Каин решился убить брата, который якобы похитил у него благословение. Ведь их было только двое жертвоприносителей, и со смертью Авеля Каин мог рассчитывать на особое внимание со стороны Бога. Само же убийство он надеялся скрыть от Ягве. Таким образом, Каинов грех коренился в наивном убеждении, что небесные дары можно получить путем насилия и обмана. Это убеждение, столь характерное для Магизма, Ягвист разрушает тем, что показывает Всеведение Бога, который проникает в глубины человеческого сердца и видит истинные мотивы поступков. Ягве еще до братоубийства предупреждает Каина, что «грех лежит у входа» и надо «властвовать» над ним. Поэтому в отношении к Богу человек должен руководствоваться только искренностью и чистосердечием.

В сказании о Каине и Авеле есть еще один существенный мотив. Противопоставлением Каина и Авеля Бытописатель хочет показать, что высота цивилизации не есть обязательно доказательство нравственной высоты. Каин — земледелец, он обрабатывает землю, но Ягве предпочитает ему простого пастуха Авеля.

Само имя Каин — не вымышленное. Так именовался предок-эпоним племени кенитов, или каинитов, входивших в израильскую федерацию племен. Так как слово «Каин» означает «кузнец», можно предполагать, что в древности кениты были более цивилизованны, чем их собратья израильтяне. Это подтверждается тем, что Ягвист называет первыми цивилизаторами потомков Каина [600].

Но если символика имени Каин имеет, таким образом, ясную генеалогию, то происхождение имени Авель менее понятно. Скорее всего, оно происходит от аккадского слова «аплу», что значит «сын», и Авель является собирательным образом свободных пастушеских народов. Более примитивные в своем быте и более слабые, они, тем не менее, угодны Богу своим благочестием.

Кровь, которую пролил Каин, вопиет к небу. Убийца изгнан в пустыню, где он обречен скитаться вдали от людей. Там он и его дети основывают первый город, впервые осваивают металлы и изобретают музыкальные инструменты.

В языческих мифах людей обучают цивилизации боги. В библейском сказании культура — область чисто человеческого творчества. Однако Ягвист знает, что цивилизация несет с собой много опасностей, и относится к ней с большой осторожностью. Это так понятно, если вспомнить, что Св. История писалась в те годы, когда цивилизация в Израиле была в основном иноземного, языческого происхождения. Но помимо этого осторожность и даже некоторый скептицизм мудреца имеют значение общечеловеческое. Как свобода может привести людей к безумству богопротивления, так и цивилизация может стать орудием греха. Нам ли в XX в. ставить под сомнение эту истину?..

Что касается восьми поколений от Адама до Ноя, то здесь Ягвист, несомненно, использовал древнее шумерское сказание о восьми царях, которые правили один за другим перед Потопом. Это литературное заимствование не имеет никакого отношения к смыслу повествования в целом [601].

С Потопом связан рассказ Ягвиста о третьем аспекте или этапе богопротивления.

Мы уже говорили о том, какую роль играли маги и заклинатели в утверждении абсолютной власти над племенами. По всему Востоку и Западу ходили сказания и легенды об этих полубожественных существах, которые иной раз прямо отождествлялись с богами. Одни из них считались мифическими основателями династий, другие — зачинателями искусств и ремесел. По распространенному убеждению, они владели секретами природы, и им были подвластны духи стихий [602].

Бытописатель использовал эти легенды для того, чтобы нарисовать картину нового посягательства человека на божественную власть.

«Исполины, — говорит он, — были на земле во дни те, особенно после того, как стали входить сыны богов (бене-ха-элогим) к дочерям человеческим и те стали рожать для них. Они были богатырями, которые издревле люди прославленные (буквально «анешей хашем» — люди с именем, именитые). И увидел Ягве, что велико зло человека на земле и все мысли его сердца только зло во все дни» [603].

Кто были эти «сыны богов»? Прежние толкователи видели в них потомков благочестивого племени, которое развратилось, вступив в брак с «дочерьми человеческими», т. е. женщинами Каинова рода [604]. Но такое толкование в высшей степени сомнительно. Библия под «сынами богов» или «сынами Божиими» подразумевает духовные существа [605]. То, что в результате брачного союза «детей богов» и женщин рождаются Исполины, лишний раз указывает на то, что священный автор имеет в виду существа сверхъестественные.

Связь любви и семьи, брачный союз в Библии нередко выступает как символ союза религиозного, религиозной верности. Пророки описывают ветхозаветную религию в терминах брачного союза Ягве и Израиля, Бога и Его общины. Этот мотив Св. Писания находит свое отражение у апостола Павла, когда он говорит о Христе и Церкви.

Брачная символика употреблялась и в языческих религиях. Богини нередко являлись как бы супругами царей. Языческие властители обычно вели свою родословную от богов, и многие из них титуловались «сынами богов».

В свете этого раскрывается и смысл библейского иероглифа. Ветхий Завет нигде не упоминает прямо о возникновении язычества. Но зато здесь, в гл. 6 Бытия, Ягвист говорит о брачном союзе людей со сверхчеловеческими существами. Образ оккультного разврата, незаконного, помимо Бога происходящего, смешения — есть образ демонолатрии и магического политеизма. Вспомним о титанах-богоборцах, о Гильгамеше, который бросал вызов небесам, о властителях-магах древности, и станет вполне вероятным, что история Исполинов — это картина извращения религиозного сознания, богоборческая цивилизация, построенная на языческой основе.

Магический политеизм не есть просто ошибка или иллюзия. Он есть подпадание человека под власть демонических сил, «брак» с темными оккультными стихиями и измена Богу истинному.

Замечательной чертой сказания является то, что в нем люди действуют уже совершенно независимо от Бога. Если еще Каин лицом к лицу говорит с Ягве, то «сыны богов», женщины и их потомки Исполины действуют уже вполне автономно, так, будто бы Бога не существует. Растление захватывает человеческий род, и зло торжествует…

Однако Бытописатель в своем Прологе показывает, что в мире царит закон воздаяния. За преступлением следует наказание: Адам лишается Древа Жизни, Каин изгоняется в бесплодную пустыню; Исполины и весь развращенный род человеческий также не могут избежать возмездия. Для того чтобы изобразить это Ягвист вновь прибегает к вавилонским сказаниям и повествует о Потопе, истребившем грешное племя.

Когда речь шла о Творении, Адаме и Каине — мы знали лишь фрагменты литературных прообразов Библии. Что касается Потопа, то тут Книга Бытия перекликается с многочисленными сказаниями древнего мира [606].

Многие ученые в настоящее время полагают, что в местах обитания древнейшего человечества за несколько тысяч лет до н. э. грандиозная катастрофа. Общность многих мифов в какой-то степени свидетельствует о реальности этого события. Существует мнение, что потоп был вызван включением луны в земную орбиту; ссылаются на сохраненное Платоном предание об огромном атлантическом острове, который «в один день и одну бедственную ночь» погрузился в океан. Много споров вызывает сходство культуры древней Мексики и Центральной Америки и с культурами Египта и Вавилона. Вопрос этот остается открытым и поныне [607].

Для нас важна не сама катастрофа, а ее описание в Библии. Несомненно, что образцом для сказания Ягвиста послужила шумеро-вавилонская легенда. Шумерский вариант ее сохранился в отрывках. Он говорит о семидневном наводнении, которое по воле богов уничтожило людей. Только царь Зиусудра, предупрежденный тайно богом Энки, построил корабль и спасся от гибели [608].

Вавилонский вариант сохранился полностью. Он вошел в поэму о Гильгамеше. Здесь все происходит как и в шумерском мифе. По воле богов на землю обрушивается страшная буря. Поэма дает незабываемую картину катаклизма:

Единственным спасшимся человеком был царь Утнапишти. Бог Эа (семитический двойник Энки) предупредил его и научил построить большой ковчег. На этом ковчеге он носился по волнам во время бедствия и своими глазами видел, как «весь род людской превратился в глину». Потоп свирепствовал семь дней, а на седьмой день воды утихли, и ковчег прибило к горе Ницир. Утнапишти выпустил голубя, но тот вернулся; вернулась и ласточка. Когда же полетел ворон, он не вернулся, а стал клевать трупы. Утнапишти принес жертву богам, которые «как мухи» собрались вокруг алтаря. Они были очень рады, что потоп не лишил их последнего жертвоприносителя. В конце концов, Утнапишти и его жену провозглашают богами.

В 1929 г. археолог Л. Вулли, производя раскопки в районе Ура Халдейского, обнаружил следы «такого наводнения, которого Месопотамия не знала за всю свою многовековую историю». Слой наносов покрывал пласт культуры, существовавшей примерно 6000 лет тому назад. «Если максимальная толщина слоя доходит до трех с половиной метров, вода должна была подниматься, по крайней мере, метров на семь с половиной» [610]. Таким образом, шумеро-вавилонский миф основывался на легенде в сущности достоверной.

Ягвист почти дословно заимствовал многие детали Вавилонского сказанья, однако придал ему совершенно иной смысл. Мы не видим в Библии ни духов, несущих молнии, ни причитающих богов, которые в ужасе от бедствия, ими самими вызванного. Библейский автор говорит о катастрофе, допущенной Небом за человеческие преступления. Ной и его семья спасаются не благодаря прихоти или конкуренции богов. Он избран как единственный праведник среди развратившегося людского рода.

Был ли потоп всемирным? Те, кто ищет в Библии фактов геологических, будут разочарованы. Поэтическая оболочка сказания заслоняет внешние детали и факты. К тому же понятие «мир» было для древних весьма ограниченным, оно не шло дальше Средиземного моря и Двуречья. При этом надо отметить, что Библия часто употребляет слово «земля» и даже «вся земля» для обозначения только лишь одной локальной местности [611]. Геология не знает глобального потопа, но вполне возможно, что бедствию подверглись наиболее древние очаги цивилизации.

Потомки Ноя в библейском повествовании стали родоначальниками трех основных языково-племенных групп древности: семитов, яфетидов и хамитов. Этими племенами для автора Книги Бытия ограничивалось человечество [612]. По поводу этого указания на братство народов Б. Тураев писал: «Библия сохранила единственный в своем роде памятник, доказывающий, что еврейский народ опередил, может быть, своих более культурных соседей, не только созрев до сознания единства человечества, но и до его классификации» [613]. И пусть научная сторона этой этнической классификации порой и кажется наивной, но непреходящими остаются слова Ягвиста: «От них населилась вся земля»; это означает, что люди, разные по крови и языку, в сущности, представляют собой единую семью.

Сказание о сынах Ноя завершается последним актом богоборческой драмы: сооружением Башни. Начало текста, очевидно, урезано, так как неизвестно, о каких людях идет речь. Можно полагать, что это были все потомки Ноя, представлявшие собой людей «одного языка и одного наречия». Но так как перед этим уже шла речь о первых государствах Востока, то, вероятнее всего, библейский автор имел в виду семитическое племя.

Итак, эти люди, составляющие «один народ и один язык», укрепляются в «земле Сеннаар», в Месопотамии. Там они строят город и Башню «высотою до небес». Делается это для прославления своего имени и главным образом «для того, чтобы не рассеяться по лицу земли» [614]. Но этот замысел был неугоден Ягве. Он смешал языки строителей и рассеял их по лицу земли.

В заключение автор указывает на название этого города: Вавилон — и добавляет, что так он был назван от слова «балал» — смешение [615].

На первый взгляд замысел строителей башни не кажется заслуживающим упрека. Они хотели жить вместе, боялись рассеяться и вот поставили себе как бы ориентир в гладкой равнине. Образ Башни был, несомненно, навеян зиккуратами Месопотамии. Но они не были указателями, а посвящались богам. Эта языческая их сторона могла быть причиной гнева Божия, но на нее в Библии нет ни малейшего намека. К этому нужно добавить, что, вероятно, именно в виде ступенчатого сооружения представляли себе и древние евреи лестницу, ведущую в небо [616].

Итак, ключ к расшифровке сказания нужно искать не в самой Башне и не в городе, а в чем-то ином. И тут на помощь приходят древние клинописные тексты. Оказывается, в надписях воинственных царей Месопотамии нередко встречается выражение «сделать людьми одного языка». Так, Тиглатпаласар I (ок. 1000 г. до н. э.), говоря о своих победах и наложении дани, заключает манифест словами: «Я сделал их людьми одного языка». Саргон II (ок. 715 г. до н. э.) требовал от жителей своей столицы, чтобы они «говорили на одном языке». Эту терминологию использовали и Саргон Аккадский, и последний великий царь Ассирии Ассурбанипал [617].

Эти надписи бросают неожиданный свет на библейскую Башню. Она оказывается недвусмысленным символом империй, подчинявших себе людей путем насилия. Сплочению человечества в Боге и через Бога строители «Вавилона» противопоставляют единение внешнее, на чисто человеческой основе, и для этого воздвигают свою исполинскую Башню. От Саргона, вавилонян, фараонов и ассирийцев, от персов, македонцев и римлян вплоть до нашего столетия высятся на дороге истории обломки этих недостроенных имперских башен…

Уже не первобытный человек, а питомец цивилизации ищет автономии и идет по пути самообоготворения. Но сущность трагедии остается все той же, что и в Эдеме. Башня-империя есть символ попытки «устроиться без Бога на земле». Вновь и вновь хлопочут строители, вновь и вновь озабочены решением задачи «устроения» общества («чтобы нам не рассеяться по лицу земли»), но вновь и вновь сходит Господь «посмотреть на город и Башню», и неизменно плоды демонической гордыни рушатся, как сделанные из песка…

Библейский Пролог есть повесть о богопротивлении человека, рисующая мрачную картину мирового Грехопадения. Но не следует забывать, что это только Пролог. Если бы все ограничивалось им, то мы имели бы право назвать Ягвиста проповедником пессимистической философии, подобно поэтам Месопотамии. Но именно тогда, когда завершается рассказ о Башне, Бытописатель впервые говорит о возможности спасения человечества. Пробил час. Среди падших и противящихся Богу людей появляются такие, которые с полным доверием следуют за его призывом. Так вступают в мир первые избранники, «люди Ягве», Народ Божий, в котором «благословятся все племена и народы земли».

«Весь Ветхий Завет есть не что иное, как история войны Бога за утверждение лика Своего в душе человека. Явить лик Божий миру и был призван Израиль» [618]. Начало его — в вере и послушании Авраама, с которым Ягве заключает союз, или Завет.

Самое замечательное в Св. Истории это то, что Бог не открывает Аврааму своих конечных замыслов. Он не говорит, для чего патриарх должен выйти из дома отца своего, для какой цели ему обещано владение Ханаанской землей. И тем не менее Авраам безоговорочно подчиняется. В противоположность Адаму, Каину, Исполинам и строителям Башни он добровольно признает над собой Высшую Волю. Поэтому прав был Вл. Соловьев, когда видел в Аврааме основателя теократии, «боговластия».

Бог — это тайна, невыносимая для человеческого существа. Только в Новом Завете открывает Предвечный истинный свой Лик. Поэтому Бытописатель не рассуждает как богослов и не дерзает говорить о сокровенном. Он лишь исповедует ВЕРУ. Его Авраам готов идти за Господом не вопрошая и готов отдать на Его алтарь Исаака, ибо он «поверил Господу». Это центральный акт дохристианской истории духа.

Величавый, благородный Авраам, кроткий, доверчивый Исаак, настойчивый и упорный Иаков — все они объединены одним порывом веры, и с ними Бог заключает союз во имя Грядущего.

И хотя пути Божии неисповедимы и тайна Его недоступна человеку, вера патриархов делает Творца бесконечно близким человеку. Такова поразительная диалектика Ветхого Завета. С одной стороны, Ягве проявляет Себя лишь в Своих деяниях, но с другой — Он делает Авраама Своим «другом» и приходит в его шатер как простой странник. Конкретность, человечность Бога выражена в предании о патриархах при помощи прямого антропоморфизма, в котором открывается неисповедимая близость Предвечного к людям. Эта интимность библейской религии побудила Паскаля предпочесть «Бога Авраама, Исаака и Иакова» Богу философов и ученых [619].

Следующим этапом Священной Истории является Завет Ягве с народом, заключенный через Моисея. Тайна Божия остается по-прежнему сокрытой. Сущий является в буре и пламени, опаляющем человека. Но Он же в огненном столпе идет посреди стана и своею рукою ведет Сынов Израиля от Египта до Синая.

«В эпосе об исходе дано религиозное учение об откровении Бога в истории и через историю» [620]. В событиях, разыгравшихся в земле Рамсес и в Синайской пустыне, Ягве явил Свою волю и создал Свой Народ, которому надлежало стать «царством священников и народом святых», т. е. Церковью. «Смысл Исхода прежде всего в том, что Ягве усыновляет Израиль. Это усыновление вполне равноценно новому рождению. В союзе с Ягве только и обеспечивается сама жизнь народа в качестве чада Божия, вместо прежнего раба, обреченного на смерть» [621]. Поэтому Пасха становится не просто праздником пастухов или воспоминанием о событии прошлого, но она есть непрекращающееся свидетельство о явлении на земле Божьего удела. Судьба Ветхозаветной Церкви двуедина. Это, с одной стороны, «исход», «отделение», «обособленность», но, с другой стороны, в этом же уделе заключено духовное будущее «всех племен и народов». Это двуединство сохранилось и в Церкви Новозаветной, отраженное в двух ее наименованиях: Православная и Вселенская (Католическая, Кафолическая). Исключительность и универсализм идут здесь рука об руку, и эти два аспекта останутся навсегда в земной истории Церкви.

Теократия не есть подавление человека внешней властью, а — высшее осуществление его свободы. Он сам избирает себе жизнь с Богом. Небесные обетования и дары должны быть завоеваны для того, чтобы стать достоянием человека. Человек должен активно участвовать в осуществлении Божественного Плана, который постепенно открывается ему. В этом смысл Завоевания Святой Земли, обещанной еще Аврааму [622].

Неизвестно, чем заканчивалась первая Священная История как цельное произведение, но в плане целостной концепции она должна была завершиться Давидом. Вместе с великим еврейским царем рождается идея мессианизма, которая выражена была в пророчестве Нафана. Давид, как завершитель Божественного Плана о Земле Обетованной, как избранник Ягве, получит в лице своего потомка вечное универсальное Царство.

Это будет человек, посвященный Богу, помазанный на высшее служение. Помазанник, Мессия, с этого времени постепенно входит в веру Израиля как ее средоточие. Ему посвящен древний мессианский псалом:

«Истинный религиозный идеал Израиля, — говорит С. Трубецкой, — есть идеал Царства Божия, осуществляющегося на земле через избранный народ и предзаложенный в союзе живого Бога с этим народом». Поэтому помазание царя есть не освящение идеи монархии, а залог грядущего Царства Божия. «Царь есть Мессия, т. е. помазанник Божий, но не все цари верны своему помазанию, не все соответствуют тому религиозному идеалу, который в нем заключается. Самые совершенные из них, царь-пророк Давид и Премудрый Соломон, ниже этого идеала» [624].

Ягвист и его единомышленники были далеки от идеализации прошлого и настоящего именно потому, что страстно верили в Грядущее. Бог открылся им в Своих деяниях, через эпопею народной истории. Они отвергли языческие концепции о круговороте и цикличности, разрушили миф о статичной Вселенной и увидели мир и человечество как Историю, Драму, Становление, как прелюдию к Царству Божию. Это учение будет углубляться и одухотворяться у великих библейских пророков.

Во имя этой веры в Мессию и Царство Ягве духовные вожди Израиля начнут борьбу с собственными первосвященниками и царями.

Ибо над сильными и великими стоит неизменно высший Закон Божественной правды.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 23

552. О царствовании Соломона см.: Р. Киттель. История еврейского народа, с. 289 сл.; Ф. Фаррар. Соломон и его время. СПб., 1900; J. Bright. A History of Israel, p. 150.

553. См.: W. Keller. The Bible as History, 1963, p. 194.

554. О естественнонаучных сведениях израильтян см.: И. Троицкий. Библейская археология. СПб., 1913, с. 159

555. Числ 21, 17.

556. Очень вероятно, что здесь палеографическая ошибка и вместо «сефер ха яшар» следует читать «сефер ха шир» (т. е. «книга песни»). Это подтверждает греческий перевод Семидесяти, который в 2 Цар 1, 18 делает указание на эту книгу, называя ее «Книга песни». В масоретском тексте этого указания нет. См.: К. Budde. Geschichte der alttestamentlicher Literatur, 1906, S. 18.

557. Ис Нав 10, 14; 2 Цар 1, 18.

558. См. сводную таблицу древнееврейской поэзии в кн.: R. H. Pfeifer. An Introduction in the Old Testament, p. 21.

559. Доказательством этому служит то, что многие места книги обнаруживают влияние финикийской и египетской литературы XIV и XII вв. (см.: W. Albright. From the Stone Age to Christianity, 1956, p. 365).

560. Эта книга упоминается в 3 Цар 11, 41, и, очевидно, библейское повествование заимствовало из нее ряд отрывков.

561. Втор 26, 5 Это одна из древнейших молитв в Библии.

562. Быт 4, 26. Повествование Ягвиста начинается со второй половины стиха 4 гл. 2 Книги Бытия. Начальные фразы книги заменены редактором Шестодневом. Ягвист предпочитает имя Ягве, ставя его вместо Элогим. Ему принадлежат главы 2, 3, 4, 18, 19, 24, 27, 38 Книги Бытия. В остальных случаях текст Ягвиста дается в соединении с Св. Историей т. н. Элогиста, который записал северный ее вариант в VIII в. до н. э., и текстом священника-редактора (VI в., т. н. «Священнический кодекс»). Состав Ягвиста см. в приложении 3. К характеристике Ягвиста: A. Weiser. Einleitung in das Alte Testament, 1966, S. 94; RPIB, v. I, p. 348.

563. См.: W. Albright. From the Stone Age to Christianity, p. 403.

564. См.: RPIB, v. I, p. 352.

565. Это явствует хотя бы из включения Ягвистом в Св. Историю пророчества о царственном положении Иуды (Быт 49, 8 сл.). Иуда оказывается среди колен первенцем (Быт 37, 26; 43, 3; 44, 14 сл).

566. А. Карташев. Ветхозаветная библейская критика. Париж, 1947, с. 40.

567. Б. Вышеславцев. Миф о грехопадении. — «Путь», 1932, № 34, с. 5.

568. С. Булгаков. Свет невечерний, с. 65.

569. Я. Бердяев. Философия свободного духа, т. 1, с. 53.

570. G . E. Wright. Biblical Archaeology, p. 102.

571. Речь идет о тексте Гексамерона, или Шестоднева (Быт 1, 26, 28).

572. Быт 2, 19.

573. Пс 8. Стих б обычно переводят «немного умалил его перед ангелами». В подлиннике стоит «элогим». Это может означать и «боги» в смысле высших небесных иерархий (J. McKenzie. The Book of Psalms, p. 26), но естественней переводить слово «элогим» словом «Бог».

574. Речь идет о псалме 103. Выражения, напоминающие ханаанскую поэзию, в первых стихах псалма указывают на его древность. Кроме того, влияние Гимна Эхнатона, которое трудно отрицать, также говорит о его древности (см. сравнение обоих гимнов в кн.: Д. Брэстед. История Египта, т. 2, с. 52 сл.).

575. Быт 2, 15. Эден еврейск. текста передан в греческом переводе как Эдем. Слово «возделывать» передано глаголом «авода», буквально означающим «работать». Это опровергает мнение, согласно которому Ягвист якобы видел блаженство человека в безделье.

576. См., напр., ассирийские изображения в Эрмитаже. Древо с двумя человеческими фигурами есть на одной очень древней месопотамской печати (КВНР, р. 16). Некоторые экзегеты сближают Древо Жизни с растением, дающим молодость, упомянутым в эпосе о Гильгамеше.

577. Платон выразил мысль о воссоединении душ через любовь в своем «мифе об андрогине» (Платон. Пир, е, 190). В стихе 23 гл. 2 Бытия мы видим игру слов: «она будет называться женой (иша), ибо взята от мужа (иш)». Имя Ева (евр. Хава) означает «жизнь». Это вновь указывает на игру слов, т. к. у шумеров ребро и жизнь обозначались одним словом «ти». А Ева вышла из жизненной сущности (ребра) Адама (Е. Н. Maly. Genesis. — JBC, v. 1, р. 12).

578. Быт 5, 5; 7, 21.

579. Притчи 3, 18 (RFIB, I, p. 354). «Древо истины» упомянуто в титуле божества Нингишзида, что значит «Владыка Древа Истины» (ANET, s. 40, 41, 51, 337, 341).

580. Первое указание на учение о Первородном грехе в христианском смысле мы находим в 3 Ездр 7, 48. Однако несомненно, что рассказ Ягвиста послужил для богословского учения о Грехопадении отправным текстом (см.: J. McKenzie. The Two-Edged Sword, p. 125).

581. На такое понимание факта грехопадения указывает Вл. Соловьев (Соч., т. IV, с. 346). Точка зрения Вестермана ничего не меняет в библейском богословии и только расширяет объем мифа о Грехопадении (см.: С. Westermann. Der Mensch im Urgescheen. — «Kerigma und Dogma», 1967, № 13, p. 231). Другой известный библеист Г. фон Рад видит в сказаниях Пролога «типичную модель грехопадения» (G. v. Rad. Old Testament Theology, v. 1, p. 155).

582. Вл. Соловьев. История теократии (Соч., т. IV, с. 347). К этому примыкает толкование Булгакова, согласно которому до падения не могло быть различия добра и зла, т. к. зло было неведомо (С. Булгаков. Невеста Агнца. Париж, 1945, с. 164).

583. R. de Vaux в журнале «Revue Biblique», 1949, № 56, р. 300.

584. Эта мысль наиболее часто встречается в комментариях Отцов Церкви. См. приложение 8.

585. См., напр., выражения в Быт 24, 50; 31, 24, 29; ср. 2 Цар 13, 22; 14, 17.

586. Напр., Быт 4, 1 (в смысле брачных отношений) и 1 Цар 16, 18 (в смысле «владения мастерством»). Там говорится об искусстве Давида-музыканта.

587. Быт 3, 5. Септуагинта переводит слово «Элогим» в данном случае как «боги». Так и в синодальном переводе. Буквально — это вполне оправданный перевод, хотя логичнее переводить в единственном числе, как это делается в других случаях, когда употребляется слово «Элогим».

588. М. Тареев. Основы христианства, т. III, 1908, с. 161. Несмелов подчеркивает суеверный характер попытки Адама овладеть божественностью при помощи «волшебного растения» {В. Несмелов. Наука о человеке, т. 2, 1906, с. 251). Только С. Булгаков выдвигает в высшей степени спорное мнение относительно сравнительной невинности побуждений человека при падении (см.: С. Булгаков. Агнец Божий. Париж, 1933, с. 172 сл).

589. О демонологии Египта и Двуречья см. выше соответствующие главы, а также П. Шантепи де ла Соссей. История религии, т. 1, СПб., 1913, с. 238.

590. Слово «сатана» буквально означает «противник» и употреблялось в допленную эпоху в смысле противника политического (3 Цар 11, 14, 25). Сатана как ангел-богопротивник впервые появляется в Книге Иова, которая обычно датируется послепленным периодом или, в самом крайнем случае, временем, непосредственно предшествующим плену. Впоследствии мы находим учение о Сатане в апокрифической эсхатологической литературе. В Новом Завете это учение получает окончательное раскрытие (см. приложение 8).

591. См.: В. Авдиев. История древнего Востока. М., 1953, с. 408; ANEP, р. 470, 511, 571; G. E. Wright. Biblical Archaeology, p. 71; J. McKenzie. The Two-Edged Sword, p. 120.

592. М. Матье. Древнеегипетские мифы, с. 34 сл.

593. Об античном змеепоклонстве см.: Е. Кагаров. Культ фетишей, растений и животных в древней Греции. СПб., 1913. Для позднего эллинизма характерен рассказ о змеепоклонстве у Лукиана (сб. под ред. А. Рановича «Первоисточники по истории раннего христианства», 1933, с. 112). Известно, что некоторые гностики (офиты) поклонялись Змею. Змей, меняющий кожу, считался связанным с фазами Луны. В свою очередь фазы Луны ассоциировались с менструацией и культом Богини-Матери (см.: Дж. Томсон. Доисторический эгейский мир. М., 1958, с. 58, 212).

594. Ползать Змей был осужден в наказание за то, что соблазнил Человека (Быт 3, 14). Четвероногие змеи относятся к очень древним изображениям (см.: «Искусство древнего Востока». М., 1968, рис. 46, 1б7а; Ф. Гоммель. История древнего Востока, с. 49).

595. J. McKenzie. Dictionary, p. 273.

596. О херувимах (керубах) см. выше гл. XIX. Молния как символ охраны упомянута на одной ассирийской надписи ок. 1000 г. Царь Тиглатпалассар I заявляет, что он поставил в знак неприкосновенности границы «молнию из бронзы» (ANEP, 519).

597. «В лучшем случае, — говорит известный ориенталист Т. Гастер о сравнении двух сказаний, — все, что он (Ягвист) использовал, — это слабые контуры рассказа для темы и задачи своего совершенно отличного повествования» (Th. Gaster. The Oldest Stories in the world, p. 911).

598. Указания на Шеол и состояние умерших: Быт 37, 35; Числ 16, 33; 1 Цар 28, 13 сл; 3 Цар 2, 6; Ис 14 гл. 38, 9; Втор 32, 22; Иов 3, 13 сл; 7, 9 сл; 10, 21 сл.; 17, 16; 26, 5; Пс 29, 4; 87, 11; Иез 26, 20 и др. (см.: П. Страхов. Воскресение. Идея воскресения в дохристианском религиозно-философском сознании. М., 1916, с. 133; Galbiatti. Op. cit., р. 250; J. McKenzie. The Two-Edged Sword, p. 275).

599. Дан 12, 2; 2 Мак 7, 9, 26, 46; Прем 2.

600. Кениты обитали между Синаем и Аравией. Мадиамский священник тесть Моисея был кенитом (Суд 1, 16). Кениты присоединились к израильтянам и жили в южных областях, в пустынях Негеба (1 Цар 30, 29). Очевидно, им принадлежал палестинский город Каин, упомянутый в Книге Иисуса Навина (15, 57). См.: RFIB, v. I, p. 355.

601. Ср. родословие, данное в Быт гл. 5, и список шумерских допотопных царей (Л. Вулли. Ур Халдеев, с. 251).

602. См. выше гл. 5.

603. Быт 6, 4.

604. См., напр., А. Лопухин. Библейская история, т. I. СПб., 1889, с. 160. Для этой цели некоторые переводчики переводят слова «бене-хаэлогим», как «люди Божий» (Тора. Берлин, 1872, с. 12. Пер. Л. Мандельштама).

605. Пс 28, 1; 88, 7; Иов 1, 6; 38, 7. См.: Р. Киттель. Цит. соч., с. 107; H. Ringgren. Israelite Religion, p. 96; G. von Rad. Old Testament Theology, I, p. 155.

606. Сравнительное изложение сказаний о Потопе см. в кн.: Д. Фрэзер. Фольклор в Ветхом Завете, 1931, с. 46. Очевидно, шумерское сказание послужило прототипом для вавилонского и греческого и, м. б., даже индийского.

607. Современное состояние вопроса освещено в кн.: Л. Зайдлер. Атлантида. М., 1966; Н. Жиров. Атлантида. М., 1957. В этой книге разобрана геологическая сторона вопроса; Его же. Основные проблемы атлантологии. М., 1964. Там же дана и обширная библиография; Популярные книги: Е. Андреева. В поисках затерянного мира (Атлантида). Л., 1961; А. Горбовский. Старые загадки истории и новые гипотезы. — «Наука и жизнь», 1963, № 1—6 (есть отдельное издание).

608. Перевод и комментарии фрагментов даны в кн.: С. Крамер. История начинается в Шумере, с. 175

609. Эпос о Гильгамеше, XI, с. 75. Пер. И. Дьяконова. Адду — бог грома; Шуллат и Ханиш — его слуги; Аннуннаки — духи преисподней.

610. Л. Вулли. Ур Халдеев, с. 34-35.

611. Напр., Исх 9, 25; 10, 15; Втор 2, 15; 3 Цар 10, 24. Это обыкновение усвоили и писатели новозаветные: Лук 2, 1; Деян 2, 5; Кол 1, 25. Относительно животных в ковчеге следует заметить, что число сухопутных видов приближается к миллиону и вместить их в один корабль — предприятие мало реальное.

612. Деление это в основном сохранилось и в нынешней этнографии. К семитам относятся аккадцы, ассирийцы, евреи, арабы, финикийцы, к яфетидам — племена, говорящие на арийских языках: персы, греки и др., к хамитам — египтяне, ливийцы, нубийцы.

613. Б. Тураев. История древнего Востока, т. 1, с. 64.

614. В синодальном переводе стоит: «прежде, нежели рассеемся по лицу земли». Но по смыслу и по букве здесь речь идет о мере, которая предотвратила бы рассеяние.

615. Быт-11, 9. Это объяснение названия города есть вставка в текст, ведущая свое происхождение от поздней народной этимологии. Слова Бабел (Вавилон) и «балал» мало схожи. Однако позднее слово «балбел» ближе к имени Вавилона. Буквально же Вавилон (Бабили, Бабилу) означало «Врата Божий».

616. Зиккурат в Вавилоне носил название «Этемененки», что значит «основание неба и земли». При Навуходоносоре он достигал 90 метров (G. Wright. Op. cit., p. 38). Историки полагают, что лестница на небо, которую видел во сне Иаков (Быт 28), представлялась в форме зиккурата.

617. См.: 3. Рагозина. История Ассирии. СПб., 1902, с. 323; Е. Galbiati, A. Piazza. Mieux comprendre la Bible, p. 207.

618. Е. Беленсон. Призвание Израиля. — «Путь», 1937, № 52, с. 56.

619. Б. Паскаль. Мысли о религии. М., 1902, с. 12.

620. А.Князев. Господь Муж брани. — ПМ, 1949, в. VII, с. 112.

621. Л. Буйе. О Библии и Евангелии. Брюссель, 1965, с. 37.

622. Школа Велльгаузена в прошлом даже относила часть Книги Иисуса Навина к ягвистическому источнику. Но в настоящее время, после работ М. Нота, эта точка зрения поставлена под сомнение (см. приложение 4). Однако связь основных идей ягвистического сказания с преданиями о Завоевании очевидна, т. к. именно в овладении Ханааном осуществилось обетование патриархам (см.: G. v. Rad. Old Testament Theology, 1, р. 168).

623. Пс 109.

624. С. Трубецкой. Учение о Логосе, с. 206, 217.

Глава двадцать четвертая БОРЬБА ЗА ВЕРУ. ПРОРОК И ЦАРЬ Израиль и Иудея, 930 — 850 гг.

Автор Священной Истории не случайно с таким недоверием относился к цивилизации. На его глазах с ее распространением приходили в Израиль чужеземные обычаи и языческие верования. В плане же социальном она вела к усилению имущественного неравенства и к укреплению деспотического характера монархии.

Соломон, заботясь о престиже своей власти, постепенно усваивал привычки восточного деспота. Его уже не удовлетворяла сравнительная простота нравов, царившая при дворе отца. Он сооружает себе огромный дворец, который по роскоши соперничает с храмом и строительство которого занимает гораздо больше времени и стоит куда дороже. Чертоги отделываются драгоценными камнями и редкими породами дерева. Парадный зал превращен в чудо великолепия: трон из слоновой кости, украшенный офирским золотом, окружают изваяния львов по числу двенадцати колен. «Подобного сему, — говорит летописец, — не было ни в одном царстве» [625].

По понятиям древности, величина гарема соответствовала могуществу властелина. Поэтому гарем Соломона был превращен в целую колонию разноплеменных женщин, обитавших в обширных покоях, специально для этого построенных. Говорили, что число царских жен доходило до тысячи. Эта огромная масса женщин стоила казне очень дорого. Но царь не жалел средств. Он любил показывать приезжим свои богатства, свои огромные золотые щиты, свою драгоценную посуду, обезьян и павлинов, привезенных из Офира.

Гарем служил источником соблазна. Жены Соломона исповедовали разные религии. Частично для них, а частично для приезжих царь приказал построить в столице святилища Астарте, Милхому, Хамосу и другим сирийским богам [626]. Эти храмы должны были содействовать торговым связям. Иностранные купцы, посещая Иерусалим, могли теперь приносить жертвы своим богам в городе Ягве. К старости Соломон все больше и больше подпадал под влияние своего окружения: женщин и евнухов. Он не останавливался перед крутыми мерами для того, чтобы изыскивать средства для роскошных пиров, приемов и содержания гарема. Но дороже всего обходились постройки в Иерусалиме. Для пополнения казны увеличивали и без того непомерные подати, а хананейское население было объявлено общественными рабами. Все области, за исключением Иудеи, жестоко страдали от поборов. В довершение всего в угоду своим женам сам царь открыто стал участвовать в языческих обрядах.

Это превращение благочестивого сына Давида в полуязыческого деспота вполне объяснимо. Сам воспитанник придворной среды, Соломон был далек от пуританских традиций старины, а с годами все больше подвергался тлетворному влиянию неограниченной власти. Подобных примеров известно множество. Не был ли даже Нерон учеником Сенеки, подававшим большие надежды на первых порах царствования?

Соломон запечатлелся в народной памяти двуликим. С одной стороны — мудрым и справедливым, строителем храма, а с другой — жестоким угнетателем, самодуром и поклонником чужих богов. Скорее всего, положительная сторона его правления была оценена позднее. При жизни же Соломона многие видели в нем прежде всего тирана, который принес народу больше зла, чем добра.

Когда израильтянин смотрел на зубчатые стены царского дворца, на пышные шествия и вельмож в роскошных одеяниях, он, вероятно, расценивал все это как измену Богу Израилеву. Священная История рассказывала людям о Моисее, о временах странствования в пустыне, о свободной жизни пастухов до появления царей. Прошлое все больше рисовалось утраченным раем, о котором вздыхали свободолюбивые израильтяне.

Возможно, что именно в это время возник цикл свадебных песен, в которых говорилось о юной девушке, не желающей идти в гарем Соломона, а предпочитающей ему своего возлюбленного пастуха [627].

Эти перекликающиеся песни, которые Гете назвал «самым нежным и неподражаемым из всего, что дошло до нас, как выражение страстной, пламенной любви», превращаются в ликующий гимн свободе, весне, юности. Они передают буйный ритм захватывающего танца среди зеленых полей, виноградников и расцветающих лилий. Картины весенней природы выступают как контраст мертвенной роскоши Соломонова дворца.

В последние годы царствования Соломона северные области стали очагом непрестанных волнений. Одно из самых значительных восстаний было вдохновлено пророком Ахией из Силома. Он побудил к мятежу эфраимита Иеровоама, начальника строительных работ в столице, который хорошо знал недовольство народа, отбывавшего повинности. Подробности заговора неизвестны. Летописец говорит лишь, что Иеровоам «поднял руку на царя» [628]. Заговор был раскрыт, и Иеровоаму пришлось бежать в Египет.

Там мятежник был встречен как желанный гость. Дело в том, что фараон, который состоял в союзе с Соломоном, умер и теперь царствовал Сусаким I (935—914 гг.), мечтавший восстановить египетскую гегемонию в Сирии. Смуты в еврейском царстве внушали фараону надежды на успех.

Таким образом, закат Соломона был омрачен его собственным отступничеством, неудачами и восстаниями. Едва только гробница в сионской цитадели приняла под свои своды тело царя, как северные колена заволновались. Старейшины племен образовали сильную оппозицию Иерусалиму. Ее вожди хотели, чтобы наследник Ровоам (Рехабеам) явился на их сходку в Сихем и там выслушал их условия. Ровоам вынужден был пойти на переговоры; северяне потребовали от него смягчения налогов и барщины. Но царь под влиянием своих молодых советников отвечал угрозами. Он высокомерно заявил, что если Соломон наказывал непокорных плетками, то он, Ровоам, будет стегать их бичами. Этот ответ вызвал взрыв возмущения и послужил сигналом к восстанию. Снова зазвучала старая песня северян:

В это время в Сихеме появился Иеровоам, спешно прибывший из Египта. Северяне единодушно провозгласили его царем. Чиновник Ровоама, который был послан к восставшим, был встречен градом камней. Ровоам едва успел бежать из Сихема и запереться в Иерусалиме. Единству Израильского царства был положен конец. Это произошло в 922 году. Область, управляемая династией Давида, сузилась до размеров колена Иудейского [629].

В политическом отношении раскол был губительным. Началась цепь братоубийственных войн. Палестина снова стала добычей соседей. Сусаким I не упустил случая вмешаться в борьбу Севера и Юга. Вероятно, призванный на помощь Иеровоамом, он вторгся в Палестину, взял богатый выкуп у иудейского царя, а потом прошел как победитель и по землям своего недавнего союзника. В победной надписи, установленной после этого похода в Фивах, Сусаким перечисляет многие десятки захваченных им еврейских городов. Его триумфальная плита была поставлена в Меггидо. Только смерть помешала фараону окончательно овладеть раздробленной страной [630]. Воспользовались ослаблением Израиля и сирийцы Дамаска: в союзе с Иудеей они нанесли Эфраиму тяжелые поражения.

Тем не менее «разделение царств» имело, как это ни странно, положительное значение. «Будущность Израиля в области религии, — как верно отмечал Ренан, — зависела от степени свободы, которой будут пользоваться пророки» [631]. А между тем монархия Соломонова типа угрожала задушить проявление свободного духа. Не случайно к восстанию был причастен пророк Ахия. А впоследствии пророк Самея протестовал против попыток Ровоама отвоевать власть над Севером.

Ослабление царской власти в обеих частях Израиля обеспечило возможность проповеди независимых взглядов и открытой религиозной оппозиции против власть имущих.

В Иерусалиме бедствие было воспринято как кара Ягве за грехи Соломона [632]. Однако Ровоам, будучи сыном амонитянки, почитательницы бога Милхома, религиозной щепетильностью не отличался. К тому же ему вообще было свойственно упрямство, и он не отменил ничего из порядков, бывших при отце. Только его внук Аса (913-873) начал планомерную и решительную борьбу против язычества, побуждаемый проповедью пророка Азарии [633]. Преемник Асы — царь Иосафат (873-849) — посылал священников в иудейские города с книгой «Закона Ягве», чтобы они наставляли народ [634]. Таким образом, в первые десятилетия после раскола Иудея сумела в какой-то степени преодолеть посеянный Соломоном соблазн. Совершенно иную картину мы видим в северном Эфраимском, или Израильском, царстве.

Иеровоам I (922-901) оказался во главе царства по размерам гораздо большего, чем Иудея, и где сосредоточивалось основное крестьянское население. Здесь были наиболее прочные староханаанские традиции. Древние города: Вефиль, Сихем, Дан — связывали себя с великими героями прошлого Иаковом, Моисеем, Иисусом Навином, Деворой, Самсоном, Гедеоном. Здесь жила основная часть хананеев. Управлять этой разнородной и строптивой массой было нелегко. Дух независимости, который послужил отделению от дома Давидова, мог пошатнуть любой трон.

Резиденцией Иеровоама сначала был Сихем, но потом он покинул его, поселившись в Фирце. Однако основная трудность заключалась не в выборе столицы. Нужно было решать вопрос религиозного единства Эфраима. Дело в том, что Иерусалим с Ковчегом и храмом стал постепенно даже в глазах северян общенациональной святыней. Храм, встреченный поначалу несколько холодно, приобретал популярность. В Иерусалим на торжественные богослужения стекались люди со всей Палестины.

Иеровоам I понимал, что это угрожает его престижу, и решил ослабить привлекательность иудейской столицы сооружением собственного храма. Выбор его пал на Вефиль. Здесь издревле было ханаанское святилище. Говорили, что сам патриарх Иаков называл это место «домом Божиим» и приносил здесь жертвы. Вефильский храм был установлен на высоком холме, и перед ним сооружен большой жертвенник. Знаком присутствия Божества здесь были уже не херувимы, как в храме Иерусалимском, а священный бык [635]. Таким выбором царь, очевидно, шел навстречу старой склонности северных колен к этому символу. Для простого народа он уже вскоре стал образом Самого Ягве. О нем говорили: «Это Бог наш, который вывел нас из земли Египетской» [636]. Уступив языческим инстинктам толпы, Иеровоам низвел ягвизм на уровень примитивной земледельческой религии. Деревянный бык, покрытый листовым золотом, превратился в настоящего идола, которому оказывались божеские почести.

Кроме царского святилища Иеровоам учредил и второе — в Дане, на северной окраине подвластных ему земель. Еще в смутную эпоху Судей здесь был построен храм с изображением Ягве [637]. Теперь вместо изображения Иеровоам приказал установить в Дане священного быка, такого же, как в Вефиле.

Для новых храмов был назначен штат жрецов и установлены праздники, чтобы отвлечь паломников от Иерусалима. Народ приводил во дворы храмов жертвенных животных, и после совершения обрядов начинался веселый пир «пред лицом Ягве». Эти торжества мало чем отличались от ритуальных трапез язычников. Но мало этого: царь стал, вероятно, считаясь с местными ханаанскими обычаями, покровительствовать некоторым старым культам. Таким образом, он пошел по стопам Соломона и толкал Израиль на путь синкретизма, угроза которого стала теперь столь же реальной, как и при Судьях. Впоследствии пророки окрестили это двоеверие «грехом Иеровоамовым», а его священных быков в насмешку называли «телятами» и «телками».

К сожалению, очень мало известно о реакции ревнителей веры тех лет на религиозную политику Иеровоама. Но есть свидетельства.того, что она вызвала протест с самого начала. Языческий характер новоучрежденного северного «ягвизма» был разгадан скоро. Уже во время первого праздника в Вефиле, когда Иеровоам готовился принести жертву, некий «человек Божий» из Иудеи явился на торжество и в присутствии царя проклял нечестивый царский алтарь. Пророк Ахия, который еще при Соломоне поддерживал Иеровоама, теперь отвернулся от него, предсказывая падение его дома [638].

И действительно, династия пресеклась уже на сыне Иеровоама, убитом заговорщиками. Это было начало династических смут и переворотов, которые не прекращались до самой гибели Северного царства в 722 г. Половина эфраимских царей погибла насильственной смертью. В Иудее верность дому Давида подкреплялась религиозными мотивами. На Севере их не было, и поэтому монархия там находилась постоянно под дамокловым мечом. Это не значит, впрочем, что цари Эфраима были людьми колеблющимися и слабыми. Библия при всей антипатии к ним не умалчивает ни об их военных подвигах, ни о положительных сторонах их правления.

Одним из наиболее выдающихся властителей Эфраима был Омри (876-869), имя которого стяжало известность на всем Востоке. Поколение спустя ассирийцы продолжали называть Израиль «Бит Хумри», т. е. дом или царство Омри. Надпись на знаменитом памятнике моавитского царя Меши свидетельствует о том, что Омри покорил Моав и взимал с него дань в виде отар овец [639].

Омри купил землю на вершине холма близ Сихема и построил там крепость Шомрон, или Самарию. Она стала новой столицей Эфраимского царства, способной выдержать длительную осаду. Это была разумная мера, т. к. на востоке впервые появились ассирийские армии. Тир и Сидон откупились от завоевателей богатыми дарами, и они ушли восвояси. Но можно было в любой момент ждать нового нападения.

С этого времени финикийцы стали снова искать дружбы с Израилем. В эпоху раскола и переворотов прежние связи с Тир-ским царством ослабели. Но теперь союз с ним был возобновлен. Его закрепили тем, что дочь финикийского царя Этбаала I была выдана за сына Омри Ахава.

Когда Ахав (869-850) унаследовал самарийский престол, эти связи с Финикией стали еще более тесными. Торговцы мирового масштаба, финикийцы нуждались не только в военном союзе, но и в деловых партнерах. Они постоянно втягивали израильтян в орбиту своих операций, приводя караваны в Самарию, скупая продовольствие, привозя на продажу дорогое оружие, изящные предметы роскоши, ювелирные изделия и ткани.

Ахав вел продолжительные войны с сирийцами, но после победы над ними заключил союз с сирийским царем. Этот шаг был продиктован новой опасностью со стороны Ассирии. На этот раз ассирийского царя Салманасара III встретило огромное войско, которое преградило ему путь. В войске были соединены сирийцы, израильтяне, финикийцы, амонитяне. Ахав выдвинул 2000 колесниц и 10 000 воинов. Столкновение произошло у Каркары в Сирии. Салманасар в своей надписи похваляется, что разбил войска коалиции. Однако это сомнительно, т. к. после сражения он спешно отступил на восток [640].

Таким образом, и политические, и экономические мотивы содействовали сближению Израиля с соседями, особенно с Финикией. Однако это сближение было чревато внутренними опасностями.

Еще при Соломоне торговля способствовала росту имущественного неравенства. Введение монетной системы привело к концентрации богатств. Была подорвана сплоченность маленьких сельских общин. Появились люди, которые скупали и перепродавали земли. Это было чем-то неслыханным. В прежние времена «земли отцов», почва, над которой трудились предки, была священна; патриархальный обычай охранял права вдов и сирот на владение земельными угодьями. Продажа отцовской земли рассматривалась как грех, что способствовало стабилизации в сфере землевладения. Новые экономические отношения не щадили обычаев. Крестьяне очень быстро стали попадать в кабалу, закладывать и даже продавать землю. Распространилось долговое рабство. Состоятельная верхушка тяготела к роскоши; в домах купцов, чиновников, царедворцев предпочитали все «финикийское», как во времена Соломона. Библия говорит, что Ахав построил себе дворец из слоновой кости. Раскопки обнаружили на этом месте тысячи обломков костяной резьбы. Очевидно, она широко применялась в царском доме для облицовки [641].

И подобно тому как финикийская цивилизация при Соломоне шла рука об руку с язычеством, так и при Ахаве религия Моисеева оказалась перед лицом новой языческой опасности. Очагом идолопоклонства явилась опять-таки женская половина дворца.

Жена Ахава Иезавель пользовалась неограниченным влиянием на мужа. Отец ее Этбаал в прошлом был жрецом тирского Ваала — Мелъкарта. Вероятно, от него Иезавель унаследовала страстную привязанность к этому культу [642]. Впрочем, легко заметить, что сиро-финикийские верования вообще были популярны среди женщин. Ахав считал Ягве национальным Богом Израиля. При его дворе были всегда «пророки Ягве», которых он вопрошал перед походами или в делах государственной важности [643]. Однако ему казалось вполне допустимым почитать кроме Ягве и других богов, как это повелось со времен Иеровоама I. К тому же он не мог ни в чем отказать своенравной царице, требовавшей от него льгот тирскому культу. По ее настоянию в Самарии был построен храм Мелькарта, который первоначально, видимо, посещался только финикийцами [644]. Но Иезавель имела широкие планы и активно способствовала распространению в Израиле своей религии. В честь Ваала устраивались великолепные торжества. Красочные мистерии изображали его борьбу с богом смерти Мотом, его схождение в преисподнюю и оживление. Возможно, участие в этих мистериях обещало преодоление смерти, и поэтому они обладали особой притягательностью. С другой стороны, многие обряды Мелькартовой религии сопровождались захватывающими плясками и исступленными вакханалиями, манившими, как запретный плод. Символом Мелькарта был священный бык — образ, привычный для израильтян, хотя иногда Ваала изображали в виде бородатого, длинноволосого воина с мечом и молнией в руках и рогатым шлемом на голове. Все места его культа украшались массебами — каменными столбами, которые также были известны в Израиле. Эти внешние точки соприкосновения с народной верой, соблазнительные стороны культа и, наконец, покровительство царицы сделали ваализм серьезным соперником религии Моисея.

Иезавель содержала несколько сот прорицателей Мелькарта, участвовавших в радениях и пышных процессиях. Храм Ваала и его символы постоянно напоминали о добром Господине, повелителе земных благ, и о его супруге Астарте, сулящей все мыслимые радости плоти. Зараза постепенно стала распространяться в Самарии и за ее пределами; уже не только финикийцы, но и сами израильтяне участвовали в поклонении Мель-карту [645]. Впрочем, все это, кажется, мало смущало придворных «пророков Ягве», которые безропотно делили с жрецами Ваала царские милости.

Однако с какой бы быстротой ни распространялась языческая эпидемия, оппозиция созрела не менее быстро. Центром ее был клан рихавитов, которые, подобно назореям, не только строго держались веры в Ягве, но и частично отрицали всю ханаанскую цивилизацию. В знак протеста они отказывались от вина, жили в шатрах, не обрабатывали земли [646]. Эта попытка остаться вольными пастухами в земледельческой стране была формой пассивного сопротивления тлетворному влиянию языческой цивилизации.

Но этим сопротивление не ограничивалось. Вновь появились общины пророков, именовавшиеся, как и встарь, «Бене-ха-Небиим» — Сынами пророческими. Члены общин ставили своей задачей ниспровержение Мелькарта и восстановление чистоты веры. Подробности их борьбы неизвестны. Вероятно, эти «люди Божии» ходили по городам и весям, проповедуя против языческой веры, громя отступников и колеблющихся. Этот «крестовый поход» был вскоре пресечен царицей. Она приказала схватить и казнить бунтовщиков, а алтари Ягве, сооруженные ими, разрушить. Только некоторые из пророков были спасены богобоязненным царедворцем Авдием, который скрыл их и тайно снабжал продовольствием в горах [647].

Но Иезавель не достигла главного: не был схвачен вождь мятежников Илия Фесвитянин.

Жизнь и деятельность этого необычайного человека — какая-то непрерывная цепь загадок. Он пришел с востока, с границ пустыни [648]. Никто не знал, откуда он появлялся и где проводил большую часть времени. С непостижимой быстротой переходил он с места на место. Тщетно искали его слуги царицы — он оставался неуловимым…

Вид его поражал с первого взгляда: смуглое лицо, обрамленное косматой гривой волос, простая пастушеская власяница; движения его стремительны, он резок, импульсивен, весь в порыве, в огне и буре [649].

Его имя означает «МОЙ БОГ — ЯГВЕ». В этих словах — кредо загадочного странника, альфа и омега его учения. Он объявляет Ваалу войну не на жизнь, а на смерть и не успокоится до тех пор, пока не поразит финикийского демона.

Илия произвел огромное впечатление на современников, быть может, самое большое после Моисея. Его окружал ореол легенд и тайн. Народ смотрел на него с каким-то суеверным страхом. Столетия спустя он продолжал свое странствие по земле. Говорили, что он явится помазать на царство Мессию. Евреи оставляли для него прибор за трапезой; он взирал на мир с византийских фресок и русских икон.

Илия — воплощение бескомпромиссности и страстный защитник справедливости. Когда Иезавели удалось расправиться со всеми поборниками Бога Израилева, он выступил один против царицы и царя, против Ваала и соблазненного народа.

О таких людях не пишут биографий. Их жизнь — это легенда, явление небывалого и немыслимого. Пророк казался пришельцем из неведомых миров, истинным «наби», провозвестником и орудием Бога. Он предстает перед нами как существо, которому подчиняются стихии, и одновременно как человек, в котором вдруг ярко проявляются слабости обычных смертных. Это делает фигуру Илии особенно привлекательной.

В общине Сынов пророческих сказание об Илии существовало, вероятно, в более полном виде, чем в Библии. Составитель Книги Царств внес в нее только четыре основных эпизода, которые условно можно назвать: «Засуха и состязание на Кармиле», «Илия на Синае», «Виноградник Навуфея», «Вознесение Илии» [650]. Отделить в этих сказаниях историческую часть от поэтического орнамента поистине невозможно. Да и важны здесь не столько детали и подробности, сколько сам дух, атмосфера, которая создавалась вокруг Илии. А именно это-то и передано великолепно.

В первом сказании Илия появляется перед Ахавом после расправы царицы над пророками. «Клянусь Ягве, Богом Израилевым, перед Которым я стою, в эти годы не будет ни росы, ни дождя, разве только по слову моему!» Произнеся это грозное пророчество, Илия скрывается за Иорданом.

Между тем бедствие превзошло все ожидания. В условиях того края засуха — это неизбежный и страшный голод. Зной выжигает нивы Эфраима. Выгорают луга, высыхают источники, гибнет скот. Даже до царского дворца добирается голод. Ахав вынужден покинуть дом и отправиться со своей свитой в поисках пропитания для своей кавалерии.

Илия тем временем живет в пустыне, на берегу потока Хорафа, и ворон приносит ему пищу. Когда поток высыхает, он удаляется в Финикию и там живет инкогнито у бедной вдовы. Пребывание в ее доме человека Божия становится благословением для финикиянки. Чудесным образом не истощаются запасы в доме, а когда умирает ее сын, Ягве по молитве Илии возвращает ему жизнь…

Наконец силы народа истощились, и все стали понимать, что над землей тяготеет проклятье. В это время Ахаву объявляют: «Илия здесь». Пророк и царь встречаются лицом к лицу.

«Ты ли это, губитель Израиля?» — мрачно спросил Ахав. «Не я губитель Израиля, — резко ответил пророк, — а ты и дом отца твоего, тем, что вы презрели повеления Ягве и идете вслед ваалам». В этом лаконичном ответе весь Илия со всей решимостью биться до конца. Он не колеблясь бросил вызов Ахаву и предложил созвать прорицателей Ваала для того, чтобы они показали силу своего бога. Будут воздвигнуты два жертвенника — один Ваалу, другой — Богу Израилеву. На чей жертвенник снизойдет огонь — тот истинный Бог.

Великое состязание пророков совершилось на горных склонах Кармила [651]. Толпы народа робко окружили Илию, прислушиваясь к каждому его слову. Прошли времена, когда они беззаботно смотрели на нововведения царя и сами курили фимиам перед изображениями чужеземных божеств. «Долго ли вы будете хромать на оба колена? — воскликнул Илия, обращаясь к народу. — Если Ягве есть Бог, то последуйте Ему, а если Ваал — то ему последуйте». Это было решительное и окончательное осуждение религиозного синкретизма, воцарившегося в Израиле.

Все в смущении хранили молчание, чувствуя свою вину. Страшный голод заронил в сердца сомнение относительно всемогущего Ваала и его жрецов.

«Я один остался пророк Ягве, — продолжал говорить Илия, напоминая народу о том, что никто не вступился за преследуемых, — а пророков вааловых четыреста пятьдесят человек. Пусть дадут нам двух тельцов, и пусть они выберут себе одного тельца и рассекут его и положат на дрова, но огня пусть не подкладывают. А я приготовлю другого тельца и огня не подложу; и призовите имя бога вашего, а я призову имя Ягве — Бога моего. Тот бог, который даст ответ посредством огня, есть Бог». «Пусть будет так», — закричала толпа.

Эта картина нарисована в Библии широкими, смелыми мазками; Илия одиноко стоит перед десятками ожесточенных языческих жрецов и перед полуязыческой толпой, жаждущей чуда. Внизу, у подножья горы, расстилается сухая, раскаленная долина…

И вот прорицатели Мелькарта начали свой священный танец. Они скакали и кружились вокруг жертвенника много часов подряд, неустанно выкликая: «Ваале, Ваале, услышь нас!» Но по-прежнему неподвижное небо оставалось безоблачным, по-прежнему неумолимо жгло солнце… «Кричите громче, — иронически заметил Илия, наблюдавший их заклинания, — может быть, он задумался и занят чем-нибудь, или в дороге, а может быть, он спит, так он проснется». Но жрецам было не до шуток. Нестерпимый жар палил их головы, они еле передвигали ногами от усталости, чувствуя на себе насмешливые и недоверчивые взгляды толпы. Наконец в исступлении они стали прыгать вокруг жертвенника, с громким криком поражая себя ножами. Их кровь стекала на горячие камни. «Они бесновались до самого времени вечернего жертвоприношения, но не было ни голоса, ни ответа, ни слуха».

И тогда пророк Илия приступил к жертвеннику. Это был решающий момент. Он должен был показать народу силу своего Бога, Его торжество над Ваалом. Он знал, какая участь ждет его, если Господь не услышит его молитвы. Народ был беспощаден к лжепророкам, считая, что в них вселился демон. Но подобно св. Стефану Пермскому, бесстрашно привлекшему зырянского шамана в пылавший сруб, Илия готов был отдать жизнь для торжества истины.

«Господи Боже Авраамов, Исааков и Израилев! — воскликнул пророк. — Услышь меня, Господи, услышь меня ныне в огне. Да познают ныне эти люди, что Ты один Бог в Израиле и что я, раб Твой, сделал все по слову Твоему. Услышь меня, Господи, услышь меня. Да познает народ сей, что Ты, Ягве — Бог, и Ты обратишь сердца их».

Он призывал Бога «в огне», ибо огонь был той стихией, через которую чаще всего проявлялось присутствие Ягве. Он явился Моисею в неопалимой купине, Он шел перед станом Своего народа в виде Столпа огненного. Он давал людям Своим заповеди на святой горе «из среды огня». И теперь Он должен явить перед заблудшими силу и славу Свою, и явить через знамение огня. Сам служитель Его подобен огненному пламени, глаза его сверкают, как молнии, голос гремит, как гром. Седые волосы как дым развеваются вокруг головы. Народ со страхом ждет исхода. Явит ли Огненный Бог силу свою?..

В следующее мгновение блеск молнии ослепил присутствующих, и все увидели, как черный дым поднялся над опаленной жертвой. Пораженные израильтяне пали ниц, восклицая:

«Ягве есть Бог!» А с моря тем временем потянул ветер, и показалась туча. «Иди домой, ешь и пей, — обратился Илия к потрясенному Ахаву, — ибо слышен шум дождя»…

Для жрецов Ваала состязание на Кармиле кончилось плачевно. Вооруженная толпа стащила их вниз к берегу Кисеона, и там они были убиты. В расправе принимал участие и Илия, сам подавший сигнал к истреблению лжепророков. Здесь обнаружилось, насколько он был еще сыном жестокого древнего мира, в котором царил суровый закон «око за око, зуб за зуб».

Так рассказывает легенда, в основе своей, вероятно, передающая достоверное событие. Засуха много месяцев свирепствовала в Сирии, о чем свидетельствуют финикийские источники [652]. Естественно, что каждый молился своему богу или покровителю. Несомненно, что Илия и его сторонники говорили, что бедствия — наказание свыше. Очень возможно, что сцена на вершине Кармила произошла в действительности. Древняя и средневековая история знает немало примеров подобных «судов Божиих».

Когда Иезавель узнала о побоище, она пришла в ярость. Конец засухи она, конечно, приписала молениям своего отца Ваалу, а никак не Илии [653]. Но зато она поклялась всеми богами отомстить пророку. И снова Илии пришлось скрываться. Он бежал на юг — в Иудею, а оттуда отправился в далекую пустыню. Ему хотелось своими глазами узреть Божию гору Синай и там узнать волю Неба.

Путь его был долог и утомителен. После торжества над язычниками Илия, очевидно, почему-то не чувствовал удовлетворения. Быть может, жестокость борьбы внесла горечь в его душу, быть может, вообще наступил закатный час жизни, когда усталость и разочарование стучатся в сердце. Он сетовал на свое одиночество и бессилие, и не раз ему казалось, что все его старания напрасны, а борьба бесполезна. «Довольно уж, — восклицал он, — о Ягве! Возьми мою душу, ибо я не лучше отцов моих!»

К концу второй недели перед пророком открылись вершины Синая.

В грозном молчании застыли голые скалы. С трепетом священного ужаса смотрел Илия на гранитные утесы, где некогда Моисей говорил лицом к лицу с Богом.

Ночь застала его в пещере у подножья Хорива. Там, гласит сказание, совершилось самое значительное событие его внутренней жизни. Во время горьких жалоб и молитв пророк вдруг почувствовал приближение Всемогущего. Он закрыл лицо свое плащом, ибо знал, что Ягве — это палящий Огонь, и обратился к Господу: «Возревновал я об Ягве, Боге Воинств, ибо сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили жертвенники Твои и пророков Твоих убили мечом, остался я один, но и моей души ищут, чтобы отнять ее». И что же? Над Илией пронесся ураган, сокрушающий горы, «но не в вихре Господь», затем страшное землетрясение заставило вздрогнуть горные уступы, «но не в землетрясении Господь», после землетрясения палящий жар охватил пещеру Илии. Вот она, священная стихия! «Но и не в огне Господь». Внезапно жар сменился веянием тихого прохладного ветра. «И там Господь».

Что означают эти слова сказания?

Нет ли здесь первого намека на какую-то новую сторону в Богопознании, неведомую доселе?..

Во всяком случае уже через столетие после Илии в Северном царстве выступит пророк Осия, который первый заговорит о Божественной Любви. С этого времени «веяние прохладного ветра» будет постоянно ощущаться в огненных богоявлениях Ветхого Завета. Оно, по словам Дармстетера, «придает пророчеству тот неповторимый характер гнева и нежности, под влиянием которого растаяло каменное сердце древнего человечества» [654].

«Не в громе Господь, а в веянии прохладного ветра»… Это одно из потрясающих мест Ветхого Завета. В мировой литературе нет ему подобных. С ним можно сравнить лишь финал «Бранда», где суровый пастырь, неумолимый к себе и к людям, погибая под лавиной, слышит последний свой приговор: «Он есть Deus Charitatis!» Бог милосердия…

Легенда связывает Синайское богоявление Илии с концом его жизни. Ягве в тот день велел пророку назначить себе преемником Елисея и помазать на царство в Дамаск Азаила, а в Израиль Ииуя. Однако, очевидно, здесь отражены замыслы самих Сынов пророческих, сподвижников Елисея. Именно они имели связи с Дамаском, и они подготовили переворот Ииую. Им хотелось освятить свои действия именем Илии. Единственное, что, вероятно, соответствует действительности, — это призвание Елисея, который стал учеником Илии.

Второе сказание об Илии рисует его как защитника угнетенных и провозвестника правды Божией. Очевидно, это — один из наиболее исторически достоверных эпизодов сказания, т. к. он лишен всяких поэтических украшений.

Это происходило в лучшие годы царствования Ахава, когда он, окончив благополучно войны на востоке, занимался украшением своей резиденции. В городе Изрееле, своей второй столице, царь построил дворец и захотел разбить вокруг него сад. Препятствием к этому служило то обстоятельство, что примыкавший к дворцу виноградник принадлежал крестьянину Навуфею, который ни за какие деньги не хотел расставаться с наследием отца и деда. Патриархальное право было еще достаточно сильным в Израиле, чтобы царь решился просто отобрать участок, поэтому отказ Навуфея очень огорчил его. Иезавель, узнав о причине его печали, была изумлена. Для высокомерной финикийской принцессы отказ крестьянина царю и бессилие царя перед этим отказом казались нелепостью. «Что за царство было бы в Израиле, если бы ты так поступал?» — говорила она. «Встань, ешь хлеб и будь спокоен; я добуду тебе виноградник Навуфея Изреелитянина». Она написала письмо старейшинам от лица Ахава и обвинила ничего не подозревавшего крестьянина в поношении Бога и царя. По ее поручению нашли лжесвидетелей, был назначен лицемерный суд, и злополучного Навуфея приговорили к смерти.

Немедленно после его казни Иезавель с торжеством объявила мужу о том, что теперь он хозяин виноградника. Ахав был огорчен, узнав о смерти невинного, однако не утерпел и поспешил полюбоваться на виноградник. Но там случилось неожиданное. Среди зеленых кустов стоял не кто иной, как сам пророк Илия. «Ты убил и еще вступаешь в наследство?» — сурово спросил пустынник. «Настиг ты меня, враг мой!» — пробормотал в смущении Ахав. А пророк продолжал обличать и грозил полным истреблением династии Омри. Царь воспринял голос Илии как голос самого Ягве. Это смягчило пророка, и он сказал, что гибельные для Израиля дни наступят лишь после смерти Ахава.

Если сравнить это сказание с другими эпизодами, то не может не броситься в глаза, что именно попрание справедливости вызвало самое сильное негодование пророка. Распространение ваалова культа было наказано временной засухой, произвол же повлек за собой смертный приговор династии. Этот приговор Илия выносит не на Кармиле, а в винограднике Навуфея. Как и в истории Давида и Нафана, бесстрашное обличение царя было свидетельством высоких этических требований религии Ягве и решимости пророков отстаивать их до конца.

Илия сохранился в памяти людей как заступник гонимых перед сильными мира сего, как пророк униженных и оскорбленных. Это сделало его имя бессмертным.

Пророк пережил царя. Ахав погиб раньше, чем Израиль вынужден был склониться перед Ассирией. После битвы с Салма-насаром царь, очевидно, полагал, что опасность миновала, и вновь порвал союз с Дамаском. Он захотел отнять у сирийцев важный стратегический пункт на востоке.

Пророк Михей предупреждал его, что поход кончится плачевно, но царь велел посадить его в темницу до того дня, пока израильское войско не вернется с победой в Самарию. Пророк оказался прав. Во время сражения произошел несчастный случай. Один воин, натягивая лук, смертельно ранил Ахава: стрела вонзилась между швами лат. Царь не хотел уходить с поля боя и вечером умер от потери крови [655].

После его гибели на престол вступил Охозия, при котором фактически продолжала править Иезавель. Книга Царств говорит, что он «служил Ваалу и поклонялся ему». Кроме Ваала Мель-карта Охозия почитал филистимского Ваала-Зебуба и во время болезни посылал вопрошать оракулов этого божества. Существует сказание о том, как Илия встретил посланников Охозии и предсказал царю смерть в наказание за его измену Богу Израилеву [656].

Последняя легенда об Илии повествует о конце его земного странствия.

Почувствовав приближение кончины, пророк стремился к уединению. Елисей не мог не заметить волнения, которое охватило учителя. Невзирая на его просьбы, он не отставал от Илии. Со свойственной ему стремительностью пророк переходил из города в город, а Елисей неотступно следовал за ним. Илия уже дал понять своим ученикам, что час его настал, но что он встречает его не как час ужаса, а как час торжества, ибо он избегает мрачного Шеола, куда идут души умерших, а сам Ягве «берет его». Последний раз Илия, сопровождаемый Елисеем, встретился со своими последователями у Иерихона. «Знаешь ли ты, что сегодня Ягве берет господина твоего?» — спрашивали Елисея Сыны пророческие. «Знаю, молчите», — отвечал тот.

Так шли они вдвоем по берегу Иордана; Илия спросил Елисея, каково будет его последнее пожелание. Тот попросил, чтобы Илия сделал его своим достойным преемником. «Дух, который в тебе, пусть будет во мне вдвое». «Трудного ты просишь», — отвечал Илия. Это была их последняя беседа.

Легенда повествует о том, что Елисей действительно увидел взятие своего учителя на небо. Сверкающая колесница, запряженная огненными конями, умчала пророка в небесные выси.

Что скрывается здесь под обличием легенды? Скорее всего «вознесение Илии» знаменовало веру Израиля в то, что пророк избавлен от общей участи пребывания в Шеоле. А быть может, и действительно последние минуты великого борца сопровождались какими-то необыкновенными явлениями, описанными в Библии в виде «огненной колесницы». Достоверные биографии многих мистиков и святых дают в этом отношении немало примеров.

Илия был как бы вторым Моисеем Израильской религиозной истории. В решительный момент, когда угроза язычества была самой серьезной, он нанес по нему сокрушительный удар. Выступая как глашатай справедливости, он не посчитался с притязаниями самодержавной власти, ибо был рыцарем и служителем единого царя — Бога.

Исполинская фигура Илии стоит как маяк на стыке двух эпох. Он был суровым воином, высоко поднявшим знамя Моисея, и своей борьбой расчистил путь великим еврейским пророкам — проповедникам этического монотеизма.

Но ни Илию, ни пророков, которые пришли ему на смену через столетие, нельзя рассматривать как изолированные явления. В то время уже все человечество как бы просыпалось после магического сна, готовясь освободиться от власти демонов, тяготевшей над миром. Авторы Упанишад и Будда, Лао Цзы и Заратустра, Анаксагор и Сократ одновременно с Амосом и Исайей готовились открыть миру новые пути Богопознания, но об этом будет рассказано в следующих книгах.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 24

625. 3 Цар 10, 20.

626. 3 Цар 11, 4

627. Легенда впоследствии приписала Песнь Песней самому Соломону, т. к. первоначальный смысл ее был утрачен. То, что Песнь Песней стала употребляться на свадьбах, придало ей ритуальное значение, а впоследствии в ней видели символ любви Бога к своему Народу. См. статью Э. Ренана, приложенную к переводу Песни Песней А. Эфроса (СПб., 1909, с. 137). Упоминание старой северной столицы Израиля Фирцы указывает на северное происхождение Песни и на ее древность. Впрочем, окончательная редакция книги, очевидно, послепленная. См.: М. И. Занд. Песнь Песней. — Литературная энциклопедия, т. 5, 1968, с. 709.

628. 3 Цар 11, 26 сл.

629. 2 Цар 12. Несомненно, расколу способствовал старый сепаратизм Израиля и Иуды, который давал о себе знать с самых ранних времен.

630. 3 Цар 14, 25. Библия относит поход (Сусакима) к 915 г. Таким образом, он произошел за год до смерти фараона. О походе в североизраильские земли Библия молчит. О них свидетельствуют памятники (см.: J. Bright. A History of Israel, p. 214; КВНР, р. 196).

631. Э. Ренан. История израильского народа, I, с. 278.

632. 3 Цар 12, 22 сл.

633. 3 Цар 15, 11 сл.

634. 2 Парал 17, 3 сл.

635. Археология свидетельствует о том, что высшее Божество (Эл) у семитов не изображалось в виде быка. Так изображались Ваалы «второго поколения». В то же время хорошо известны изображения, где боги стоят на быке, как на троне. Это дало основания В. Олбрайту интерпретировать священных быков Иеровоама именно как «эквивалент херувимов» (W. Albricht. From the Stone Age to Christianity, p. 238; G. E. Wright. Biblical Archaeology, p. 147).

636. 3 Цар 12, 26-33.

637. О происхождении святилища в Дане — Суд 18, 27

638. 3 Цар 13, 1 и 14, 1 сл.

639. См. надпись Меши (ХИДМ, т. 1, с. 245. Пер. Я. Борисова). Название Бит Хумри встречается в ассирийском памятнике от 740 г. (КВНР, р. 213; 3. Рагозина. История Ассирии, с. 207, 236).

640. Библия не упоминает этого сражения. О нем известно из надписи самого Салманасара (см. ее перевод в ХИДМ, I, с. 193).

641. См.: G. E. Wright. Biblical Archaeology, p. 152; W. E. Keller. The Bible as History, p. 229. Костяная резьба изображает животных, растения, человеческие фигуры, херувимов и языческих богов.

642. О царе-жреце Этбаале, свергнувшем своего предшественника, см.: И. Флавий. Против Апиона, 1, 8.

643. См.: 3 Цар 22, 6. В имена всех детей Ахава включалось имя Ягве. Это доказывает, что он не имел намерения отказаться от Бога Израилева как национального патрона.

644. 3 Цар 16, 32. Ваал Мелькарт был покровителем города Тира. Тир был родным городом Иезавели. То, что отец ее назван в Библии царем Сидонским (3 Цар 16, 31), не должно вводить в заблуждение, т. к. «сидонцами» евреи называли финикийцев вообще. Весьма возможно, что Этбаал хотел через свою дочь и свою религию подчинить себе и политику Израиля.

645. На это указывает 4 Цар 10, 20, откуда явствует, что число израильтян — поклонников Мелькарта — было велико.

646. См.: 4 Цар 10, 15, 23; Иерем 35. Рихавиты были связаны с коленом кенитов, в основном живших на юге, но частично проникших на север.

647. 3 Цар 18, 4.

648. Местонахождение его родины неизвестно, но, по общему мнению, ее нужно искать в Заиорданье, на рубеже пустыни.

649. 4 Цар 1, 8; 3 Цар 18, 12, 46. Одежда Илии, возможно, указывает на то, что он был «назореем» (J. Bright. Op. cit., p. 227).

650. Сказание о засухе: 3 Цар 17-19. Сказание о винограднике: 3 Цар 21. Вознесение Илии: 4 Цар 2. Кроме этого есть в 4 Цар 1 эпизод Илии и Охозии, который примыкает к истории вознесения пророка.

651. Предполагают, что Кармил был местом почитания Мелькарта и границей владений Ахава и Этбаала (W. Albright. Archaeology and Religion of Israel, 1953, p. 156).

652. Согласно Менандру, голод в царствование Этбаала длился около года (И. Флавий. Против Апиона, 8, 13, 2).

653. Так объясняли прекращение бедствия финикийцы по сообщению Менандра.

654. Darmsteter. Les Prophetes d'lsrael.

655. 3 Цар 22.

656. 4 Цар 1.