Томас Бекет [=Бекет, или Честь Божья]

Действие третье

Король (наконец бросает игру и недовольно восклицает). Сорок нищих! Он пригласил к обеду сорок нищих!

Королева-мать. Он сумасброд. Я всегда говорила вам, мой сын, что вы напрасно на него полагаетесь.

Король (расхаживая по залу). Мадам, я вообще очень редко полагаюсь, как вы говорите, на кого-нибудь. Я это сделал раз в жизни и по-прежнему убежден, что не ошибся. Просто мы не все понимаем. Томас в тысячу раз умнее, чем мы все, вместе взятые.

Королева-мать. Вы говорите о королевской семье, мой сын…

Король (ворчит). Это ничего не меняет. Ум распределяется по другому принципу. Эти сорок нищих… Он явно преследует какую-то цель… какую, мы это скоро узнаем. Я вызвал его сегодня утром к себе.

Молодая королева. Говорят, что он продал свою золотую посуду, все свои вещи, свои роскошные одежды какому-то еврею, а сам надел монашеское одеяние.

Королева-мать. По-моему, это тоже свидетельствует о тщеславии. Можно стать святым, но не в один же день!

Король (в глубине души он встревожен). Наверно, он шутит! Вы его просто не знаете. Это может быть только шуткой. Он всегда любил пошутить. Раз он переоделся в женское платье и целую ночь бродил со мной под руку по Лондону и при этом ужасно жеманился.

Королева-мать (после паузы). Я никогда не любила этого человека. С вашей стороны было безумием вознести его так высоко.

Король (кричит). Он мой друг!

Королева-мать (едко). К сожалению.

Молодая королева. Ваш друг по кутежам. Это он отвлекал вас от супружеских обязанностей. Он первый повел вас к девкам!

Король (гневно). Чушь, мадам!.. Я не нуждаюсь ни в ком для того, чтобы отвлекаться, как вы выражаетесь, от своих супружеских обязанностей. Я вам сделал троих детей и весьма старался. Уф! Мой супружеский долг выполнен.

Молодая королева (уязвленная). Если бы не роковое влияние этого развратника, вы сумели бы оценить всю прелесть семейного очага. Будем надеяться, что сегодня он вас ослушается.

Король. Прелести моего семейного очага весьма ограничены, мадам! Говоря откровенно, мне с вами скучно. (Обращаясь к обеим королевам.) Ваше вечное злословие, ваше вечное рукоделие… Все это не для мужчины! (Гневно шагает по комнате.) Если б это имело хотя бы художественную ценность. Моя прабабка Матильда, пока ее муж выкраивал себе королевство, вышила настоящий шедевр! К сожалению, он остался в Байе. Но ваше вышивание так бездарно!..

Молодая королева (уязвлена). Кому что дано.

Король. Да, вам дано немного. (Подходит к окну. Смотрит на часы. В отчаянии взрывается.) Целый месяц умираю, от скуки, не с кем словом перемолвиться! После его назначения я умышленно не торопил его… Позволил ему, как положено, совершить пасторскую поездку. Наконец он возвращается, я приглашаю его к себе, а он опаздывает! (Опять смотрит на часы, в окно, и восклицает.) А! Кто-то подошел к караулу! (Разочарованно.) Нет, это какой-то монах. (Не находит себе места. Подходит к детям. Скучающе следит за их игрой. Ворчит.) Прелестные мальчики! Семя человеческое! Уже угрюмые и тупые. И еще говорят, что надо умиляться, глядя на них, потому что они еще недостаточно взрослые, чтобы их ненавидеть или презирать. Кто из вас старший?

Старший сын (встав). Я, сир.

Король. Как вас зовут?

Мальчик. Генрих Третий.

Король (сурово). Пока еще нет, сир! Номер второй чувствует себя превосходно. (Бросает в сторону королевы..) Прелестное воспитание, мадам! Вы уже видите себя в мечтах регентшей? И после этого вы удивляетесь, что мне противно бывать в ваших покоях! Мне не доставляет никакого удовольствия спать с собственной вдовой! Надеюсь, это мое право?

Входит офицер.

Офицер. Гонец от архиепископа примаса, сир.

Король (вне себя). Гонец! Гонец! Я приглашал архиепископа лично! Его самого! (Внезапно поворачивается к обеим королевам; тревожно, почти жалобно.) Может быть, он болен? Тогда бы все объяснилось.

Молодая королева (ядовито). Это было бы слишком хорошо.

Король (в бешенстве). Вам бы хотелось, чтобы он околел, потому что он меня любит! Гнусные бабы! Если он не пришел, значит, он при смерти. О мой Томас! Скорее, впустите гонца!

Офицер удаляется и вводит какого-то монаха.

(Поспешно подходит к нему.) Ты кто такой? Бекет болен?

Монах (опустившись на колено). Сир, меня зовут Вильгельм, сын Этьена, я секретарь его преподобия архиепископа примаса.

Король. Твой господин очень болен?

Монах. Нет, сир. Его преподобие чувствует себя хорошо. Он приказал мне передать вашему величеству, вместе с его глубочайшим уважением, это послание… а также вот это… (Склоняясь еще ниже, передает королю какую-то вещь.)

Король (как оглушенный). Печать? Почему он возвращает мне печать? (Развернув пергамент, читает про себя послание. Застывает. Не глядя на монаха, ледяным голосом.) Прекрасно. Твоя миссия исполнена. Иди.

Монах (поднимаясь с колен). Должен ли я передать монсеньеру ответ вашего величества?

Король (жестко). Нет.

Монах уходит. Король в растерянности стоит неподвижно. Потом опускается на трон. Лицо его мрачно. Королевы обмениваются взглядом.

Королева-мать (подойдя к королю, коварно). Что же вам написал ваш друг?

Король (встает с места, рычит). Вон! Убирайтесь вон! Обе! Вместе с вашим королевским отребьем! Я одинок!

Испуганные королевы уходят, уводя с собой детей.

(Некоторое время ничего не соображает, шатаясь, стоит, оглушенный ударом. Потом валится на пол и, положив голову на трон, рыдает как ребенок. Со стоном.) О мой Томас! (С минуту лежит без сил, потом берет себя в руки, поднимается, бледный. Сквозь зубы, глядя на зажатую в кулаке печать.) Ты вернул мне трех королевских львов, как маленький мальчик, который не желает больше играть со мной… Ты решил теперь защищать честь господа бога. А я объявил бы войну всей Англии, пусть даже во вред ей, чтобы защитить тебя, маленький саксонец! Я пожертвовал бы, смеясь, честью всего королевства ради тебя! Но я тебя любил, а ты меня никогда не любил. Разница только в этом. (Стискивает зубы. Выражение его лица делается жестким. Глухо.) Благодарю тебя за последний подарок, который ты мне сделал, покидая меня. Теперь я буду учиться одиночеству. (Уходит.)

Свет меркнет. Слуги уносят мебель. Когда опять вспыхивает свет — те же колонны, что и вначале. Пустая церковь. За одной из колонн, закутанный в широкий плащ, стоит человек. Это король. Последние аккорды органа. Входит Джильберт Фолиот, епископ Лондона, в сопровождении служки. Он возвращается после вечерней службы.

Король (останавливает его). Епископ…

Джильберт Фолиот (Отступая). Что тебе нужно, человек?

Служка становится между ними.

Король?!

Король. Да.

Джильберт Фолиот. Один, без охраны, в одежде оруженосца?

Король. И все же король. Епископ, я хочу исповедаться.

Джильберт Фолиот (недоверчиво). Я епископ Лондона, у короля есть свой исповедник. Это важная придворная должность, на нее нужно иметь право.

Король. Выбор исповедника свободен, епископ, даже для королей!

Джильберт Фолиот делает знак служке, тот отходит.

Впрочем, моя исповедь будет короткой, и я не прошу у вас отпущения грехов. Я совершил нечто более серьезное, чем грех, я сделал глупость.

Джильберт Фолиот безмолвствует.

Я настоял на том, чтобы архиепископом примасом был выбран Томас Бекет. Я раскаиваюсь в этом.

Джильберт Фолиот (непроницаемо). Мы склонились перед королевской волей.

Король. Знаю — с отвращением. Понадобилось больше трех месяцев терпения, чтобы силой своей власти подавить упрямую оппозицию, во главе которой стояли вы, епископ. В день выборов вы были бледны как смерть. Мне говорили, что после избрания вы серьезно заболели.

Джильберт Фолиот (замкнуто). Бог меня исцелил.

Король. Его доброта безгранична. Но почему-то он заботится только о своих слугах. Меня он не спешит исцелять. И приходится лечиться самому, без божественного вмешательства. А у меня внутри засел архиепископ примас. Огромный кусок, который мне надо изрыгнуть. Что думает о нем нормандское духовенство?

Джильберт Фолиот (сдержанно). Говорят, что его святейшество держит крепкой рукой бразды английской церкви. Те, кто знает ближе его частную жизнь, утверждают, что он ведет себя, как святой.

Король (помимо своей воли, восхищен). Слишком стремительно, пожалуй, но от него я ждал всего! Один бог знает, на что способно это животное — и в хорошем и в дурном… Давайте говорить начистоту, епископ: церковь очень дорожит святыми?

Джильберт Фолиот (с тенью улыбки на лице). Ваше величество, в беспредельной мудрости своей церковь уже давно заметила, что искушение святостью было для священнослужителей одной из самых искусных и опасных ловушек дьявола. Для того чтобы управлять человеческими душами, принимая к тому же в расчет скоротечность всего, требуется в первую очередь, как во всяком управлении, наличие управителей. У римской католической церкви есть свои святые, церковь прибегает к их предстательству, молится им. Но ей ни к чему создавать новых святых. Это уже излишество. И опасное излишество.

Король. Я вижу, епископ, что с вами можно договориться. Я вас недооценил. Меня ослепляла дружба.

Джильберт Фолиот (сухо). Дружба — хорошая вещь.

Король (неожиданно, очень человечно). Это ручной зверек, живой и ласковый. Его глаза неотрывно глядят на вас и согревают вам душу. Зубов его не видишь. Но этот зверек имеет странное свойство: когда он умирает — он кусается.

Джильберт Фолиот (осторожно). Дружба короля к Томасу Бекету умерла, ваше величество?

Король. Внезапно, епископ. Так, как будто перестало биться сердце.

Джильберт Фолиот. Любопытное явление, ваше величество, но не такое уж редкое.

Король (берет его неожиданно под руку). Сейчас я ненавижу Бекета, епископ. Между этим человеком и мною нет ничего общего, только этот зверь, который грызет мне внутренности. Не могу больше! Я должен натравить этого зверя на Бекета. Но я король, и то, что принято называть моим величием, связывает мне руки, я нуждаюсь в чьей-нибудь помощи.

Джильберт Фолиот (сдержанно). Я служу только церкви.

Король. Поговорим как мужчина с мужчиной, ведь мы с вами вместе, что называется, рука об руку, захватили Англию, ограбили ее, содрали с нее три шкуры. Мы спорим друг с другом, хитрим, стараясь выманить лишний грош, но все равно: небесные и земные интересы связаны между собой. Знаете, чего я добился от папы? Его благословения во имя веры придушить католическую Ирландию. Да, что-то вроде крестового похода — для того чтобы посадить там наше духовенство и наших баронов! Пойдем, торжественно освятив наши мечи и стяги, будто перед нами неверные! Единственное условие: по серебряному динарию с каждой семьи в год — дань ирландского духовенства, которую оно отказалось платить престолу святого Петра, а я обещал папе, что заставлю их раскошелиться. Условие принято. К концу года это составит кругленькую сумму. Рим умеет вести свои дела.

Джильберт Фолиот (ужаснувшись). Ваше величество, есть вещи, о которых не следует говорить, лучше даже вообще не знать о них, если это не входит в нашу прямую обязанность.

Король (улыбается). Мы здесь вдвоем, епископ, а церковь пуста.

Джильберт Фолиот. Церковь никогда не бывает пустой. Маленькая красная лампада не угасает перед главным алтарем.

Король (нетерпеливо). Епископ, я не прочь поиграть, но только со сверстниками! Вы, может быть, принимаете меня за одну из своих овечек, святой пастырь? Тот, в честь кого светится эта маленькая лампада, легко читает в наших душах, и в вашей и в моей, он давно понял вашу алчность и мою ненависть.

Джильберт Фолиот снова замыкается в себе.

(Кричит ему раздраженно.) Тогда идите в монахи, епископ! Наденьте власяницу на голое тело, запритесь в монастыре и возносите моления!.. Лондонская епархия для сына матроса с Темзы, если у него столь чистая совесть, — это слишком много или слишком мало!

Джильберт Фолиот (словно окаменев, после паузы). Если я оставлю в стороне, как мне и подобает, свои личные чувства, я должен буду признать, что до сих пор архиепископ не совершил ничего противного интересам его матери-церкви.

Король (пристально смотрит на него, весело). Я вас вижу насквозь, дружок: вы намерены сорвать с меня подороже! Но с помощью Бекета, которому удалось заставить вас платить налог, я богат. И, по-моему, будет вполне в духе высокой морали, чтобы часть церковного золота вернулась церкви через ваше посредство. А кроме того, если уж мы взялись говорить, исходя из моральных принципов, святой епископ, то вы можете себя успокоить мыслью, что величие церкви и величие государя тесно связаны между собой и что, служа мне, вы в конечном счете трудитесь над упрочением католической церкви.

Джильберт Фолиот (глядя на него с любопытством). Я считал ваше величество просто грубым мальчишкой, еще не вышедшим из отроческого возраста и думающим только о своих удовольствиях.

Король. Иногда ошибаются в людях, епископ. Я тоже ошибся. (Внезапно кричит.) О мой Томас!

Джильберт Фолиот (вскрикивает). Вы его любите, ваше величество! Вы все еще его любите! Любите этого скота в митре, этого самозванца, этого саксонского ублюдка, этого грязного распутника!

Король (бросается на него, кричит). Да, я люблю его! Но это не твое дело, поп! Я тебе говорил только о своей ненависти! Я заплачу тебе, если ты избавишь меня от него, но никогда не смей дурно о нем говорить! Или будешь иметь дело со мной!

Джильберт Фолиот (задыхаясь, стонет). Вы меня задушите, ваше величество…

Король (отталкивает его, другим тоном). Мы увидимся завтра, епископ, и разработаем подробный план действий. Вас призовут официально во дворец под каким-нибудь предлогом, например, моя благотворительность в Лондонской епархии, где я являюсь вашим первым прихожанином. Но мы будем говорить не о бедняках. Бедняки подождут. Царство, на которое они уповают, вечно. (Уходит.)

Джильберт Фолиот стоит неподвижно. Служка робко подходит к нему. Фолиот берет епископский жезл и с достоинством, торжественно шествует по собору, один из каноников осторожно поправляет на его голове покосившуюся во время борьбы митру. Они выходят.

Освещение меняется, опять занавесы, колонны. Утро. Епископский дворец. Входит священник, за ним — два монаха и монашек из монастыря в Гастингсе.

Священник. Его преосвященство примет вас здесь.

Монахи возбуждены, изредка подталкивают монашка.

Первый монах. Держись прямо. Облобызай перстень монсеньера и отвечай смиренно на его вопросы, а не то береги задницу.

Второй монах. Ты, может, надеешься, что он тебя забыл? Великие мира сего ничего не забывают. Посмотрю я, как ты перед ним будешь разыгрывать гордеца!

Входит Бекет, в скромном одеянии.

Бекет. Ну что, братья, хорошая погода в Гастингсе? (Протягивает перстень для целования.)

Первый монах. Туманы, монсеньер.

Бекет (улыбаясь). Значит, хорошая погода в Гастингсе. Мы всегда тепло вспоминаем ваше аббатство и собираемся вскоре посетить его, когда наши новые обязанности дадут нам эту возможность. Как ведет себя этот юноша? Задал он работу вашему аббату?

Второй монах. Монсеньер, это настоящий осел. Отец настоятель долго пытался взять его лаской, как вы советовали. Но вскоре пришлось посадить его в темницу на хлеб и воду и даже подвергнуть бичеванию. Ничего не помогает. Как был упрямая башка, так и остался: только и слышишь от него оскорбления! Он впал в грех гордыни! И некому протянуть руку помощи, чтобы спасти его.

Первый монах (задумчиво). Разве что дать ему хорошенького пинка в зад… Простите, ваше преосвященство, за выражение. (Монашку.) Держись прямо!

Бекет (монашку). Слушайся брата. Держись прямо. Обычно гордецы держат голову высоко. Посмотри мне в лицо.

Монашек смотрит.

Хорошо. (Пристально глядит на монашка, потом поворачивается к монахам.) Вас проведут в трапезную, братья мои, и накормят перед отъездом. Я распорядился, чтобы вас хорошо накормили. Не обижайте нас, мы вас освобождаем сегодня от вашего обета воздержания. Надеемся, что вы отдадите честь нашей кухне. Передайте отцу настоятелю наши благословения.

Второй монах (нерешительно). А мальчишка?

Бекет. Мы оставим его здесь.

Второй монах. Монсеньер, будьте осторожны. Он очень злой.

Бекет (улыбаясь). Мы не боимся.

Монахи уходят. Бекет и монашек остаются друг против друга.

Почему ты так некрасиво держишься?

Монашек. Я никому не хочу смотреть в глаза.

Бекет. Я научу тебя. Это будет нашим первым уроком. Посмотри на меня.

Монашек смотрит искоса.

Смотри прямо.

Монашек смотрит.

Ты по-прежнему один взваливаешь на свои плечи весь позор Англии и это бремя гнет твою спину?

Монашек. Да.

Бекет. Если я возьму половину на себя, тебе будет легче. (Делает знак священнику.) Попросите сюда их преосвященства.

Священник уходит.

(Улыбаясь, доверительно, монашку.) Сейчас у меня Совет с епископами; ты увидишь, что быть одному — не только твоя привилегия.

Монашек. Я почти не умею читать и писать. Я сын крестьянина, и я постригся в монахи, чтобы не быть рабом. Что вам от меня за польза?

Бекет (улыбаясь). Ты мне нужен. Довольно тебе? Я хочу, чтобы ты смотрел на меня всегда так, как смотришь сейчас. Некоторые носят власяницу, чтобы постоянно помнить, для чего они облеклись в это рубище… (С улыбкой распахивает, свое одеяние.) Я тоже ношу власяницу. Но это испытание смехотворно, я уже привык к ней. Мне даже кажется, если я сниму ее, я непременно простужусь. Мне нужно нечто другое, что бы царапало меня и ежеминутно напоминало о том, кто я таков. Мне нужен ты, маленький репейник, за который не знаешь как взяться. Я хочу, чтобы ты колол меня своими иглами, чтобы я встречал тернии на дороге добра, иначе я могу и в этом найти удовольствие…

Входят епископы.

(Берет монашка за руку, отводит его в угол, тихо.) Сиди тихо в углу и держи мои дощечки для записей. Больше от тебя ничего не требуется. И не бросайся на них, это все усложнит. (Делает знак епископам, приглашая сесть, но они продолжают стоять.)

Джильберт Фолиот (начинает). Монсеньер, наш Совет, видимо, уже бесцелен. Вы решили, вопреки нашим предостережениям, вести открытую борьбу с королем. Прежде чем было публично объявлено о трех отлучениях от церкви, на которые вы потребовали от нас санкции, — король уже нанес ответный удар. Верховный королевский судья Ричард де Ласи ждет в приемной, чтобы вызвать вас от имени короля. Он предъявит вам официальное требование предстать перед Большим королевским советом, который будет происходить во Дворце правосудия и куда вы должны явиться не позже завтрашнего дня.

Бекет. В чем меня обвиняет король?

Джильберт Фолиот. В нарушении вами долга. Тайный совет проверил ваши счета, и король требует вернуть ему крупную сумму, числящуюся за вами с того времени, когда вы ведали государственной казной.

Бекет. Оставляя пост канцлера, я представил все счета Верховному судье и получил от него расписку в том, что за мной не числится никакого долга и ко мне нет никаких претензий. Что же требует король?

Епископ Оксфордский. Сорок тысяч марок чистого золота.

Бекет (улыбаясь). По-моему, никогда за все то время, что я был канцлером, во всех сундуках всей Англии не было такой суммы! Но с помощью ловкого писца… Король сжал свой кулак, и я, как муха, попался в этот кулак. (Смотрит на епископов с улыбкой.) Мне кажется, мессиры, что вы должны почувствовать некоторое облегчение.

Епископ Йоркский. Мы ведь отговаривали вас идти на открытую борьбу.

Бекет. Вильгельм Энсфорд, с соизволения короля, убил священника, которого я назначил в приход в его ленных владениях, под тем предлогом, что не одобряет моего выбора. Разве я должен допускать, чтобы убивали моих священников?

Джильберт Фолиот. Вы не имели права назначать священника в нормандские ленные владения. Ни один норманн, мирянин или духовное лицо, не потерпит этого! Это значило бы свести на нет все наши завоевания. Все может быть поставлено под вопрос в Англии, кроме того факта, что она была завоевана и поделена в тысяча шестьдесят шестом году. Англия — страна закона и самого щепетильного уважения к закону. Но закон начинается только с этой даты, в противном случае Англии не существует.

Бекет. Епископ, должен ли я вам напомнить, что мы слуги господа бога, и наш долг защищать честь, которая не связана ни с какой датой.

Епископ Оксфордский (мягко). Это был неловкий, даже вызывающий поступок. Ведь Вильгельм Энсфорд приближенный короля.

Бекет (с улыбкой). Я его хорошо знаю. Он очарователен. Мы с ним немало выпили.

Епископ Йоркский (визгливо). Я двоюродный брат его жены!

Бекет. Это, конечно, огорчительная подробность, мессир епископ, но он убил моего священника! Если я не буду защищать своих священников, кто же защитит их? Джильберт Клер своей властью судил одного священника, который подлежал только нашей юрисдикции.

Епископ Йоркский. Подумаешь, жертва правосудия! Стоило из-за него драться! Его обвиняли в изнасиловании и в убийстве! Не умнее ли было согласиться, чтобы повесили этого негодяя, сто раз заслужившего веревку, и сохранить мир?

Бекет. «Не мир пришел я принести, но меч!» Ваше преосвященство, наверно, не раз читали эти слова? Мне безразлично, в чем обвинялся этот человек. Если я допущу, чтобы моих священников судил мирской суд, если я допущу, чтобы Роберт Вер увез из нашего монастыря монаха, принявшего пострижение, под тем предлогом, что это его беглый крепостной, — через пять лет от нашей свободы, да и от самих нас вряд ли что останется! Я отлучил от церкви Джильберта Клера, Роберта Вера и Вильгельма Энсфорда. Царство божие защищает себя точно так же, как и все прочие царства. Неужели вы думаете, что достаточно появиться закону, и все подчинится ему по доброй воле? Без вмешательства силы, его извечного врага, закон — ничто!

Епископ Йоркский. Какой силы? Довольно бросать слова на ветер! Король — вот сила и вот закон!

Бекет. Есть закон писаный, но существует и другой, неписаный закон, и, в конце концов, королям приходилось склонять перед ним голову. (Пристально смотрит на собравшихся, с улыбкой.) Я был кутилой, мессиры, возможно, даже распутником, словом, человеком от мира сего. Я обожал жизнь, я смеялся над всем прочим, но если так, не следовало взваливать на меня это бремя. Теперь я принял на себя это бремя, я засучил рукава, и ничто не заставит меня отступиться!

Джильберт Фолиот (поднимается в бешенстве и подходит к Бекету). А знаете, к чему приводит точное соблюдение церковной юрисдикции? К тому, чтобы красть, — да-да, красть крепостных саксонцев у их господ! Любой раб может скрыться от своего господина в монастырь. Два взмаха ножниц, одна молитва — и феодал лишается крепостного, не имея возможности вернуть его, над крепостным уже не властна юрисдикция феодала и короля. Что это — справедливость или ловкий фокус? Разве собственность не священна? Если бы у владельца украли быка, стали бы мешать пострадавшему требовать возвращения своего добра?

Бекет (улыбаясь). Епископ, я восхищаюсь энергией, с какой вы защищаете богатых нормандских собственников. Тем более что, по-моему, сами вы не принадлежите к их числу. Вы забываете об одном — очень важном для священника, — о том, что у крепостного саксонца есть душа, которую может призвать к себе бог, но это никак не относится к быку.

Джильберт Фолиот (вне себя). Не прикидывайтесь младенцем, Томас Бекет! Вы довольно долго, несмотря на свое происхождение, пользовались этим положением вещей, и вам бы следовало быть скромнее в ваших нападках сейчас. Кто покушается на английскую собственность — покушается на королевство. А кто покушается на королевство, в конечном счете, покушается на церковь и веру! Кесарю…

Бекет (прерывая),…кесарево, епископ. Но когда кесарь покушается на то, что ему не положено, надо подобрать сутану и бороться против кесаря его же оружием. Я знаю так же хорошо, как и вы, что в большинстве случаев крепостные, укрывающиеся в наших монастырях, мечтают только о том, чтобы спастись от рабства. Но если на сто тысяч обманщиков найдется хоть один саксонский крепостной, который искренне стремится служить богу, то я готов ради него поставить на карту благополучие всей церкви и даже самое ее существование.

После этого взрыва наступает молчание.

Джильберт Фолиот (улыбается). Сказка про заблудшую овцу имеет успех. Всегда можно сделать, монсеньер, хороший рассказ на этот умилительный сюжет. Политика — дело другое. И вы доказали, что вам это прекрасно известно.

Бекет (сухо). Я доказал вам это, когда занимался политикой. А сейчас я занимаюсь не политикой.

Епископ Оксфордский (мягко). По-моему, было бы умнее и целесообразнее в нашем огромном земном царстве, равновесие коего столь трудно поддерживать и одной из опор коего являемся мы, не противопоставлять нашего формального запрета согласию владельца, когда крепостной человек хочет служить богу. Не спорю, церковь должна бороться, чтобы защищать своих приверженцев, но ни в коем случае никогда не должна терять разум. Это говорит вам очень старый церковнослужитель.

Бекет (мягко). Я не проявил достаточно разума, приняв сан архиепископа примаса. Сейчас я уже не имею права быть разумным, по крайней мере в том смысле, какой вкладываете вы и в это слово. Благодарю, ваши преосвященства, Совет окончен, а мое решение принято. Я сохраню в силе эти три отлучения от церкви. (Делает знак священнику.) Пригласите Верховного судью.

Входят два стражника, за ними — Ричард де Ласи и герольд.

(Подходит к де Ласи, улыбаясь.) Ричард де Ласи, когда-то мы были приятелями; я помню, предобеденная проповедь вам всегда казалась слишком длинной. Я буду вам весьма признателен, если вы избавите меня сегодня от вашей. Вызов в суд полагается оглашать, но, насколько я знаю, это нагонит на нас обоих тоску. Я отвечу на королевский вызов.

Занавеси опускаются. Далекие звуки труб. Из-за занавесей появляется король. Разглядывает что-то сквозь щель в занавесе. Внезапно входит Джильберт Фолиот.

Король. Ну что там? Отсюда мне ничего не видно.

Джильберт Фолиот. Процедура будет соблюдена, ваше величество. Предъявлен третий по счету вызов. Бекет не явился. Сейчас он будет осужден за отказ явиться в суд. Установив должностное преступление, старший среди нас, епископ Чистерский, сам отправится к нему, чтобы объявить, согласно древней хартии английской церкви, что отныне наше духовенство не признает его, считает себя свободным от повиновения ему и обращается к суду святейшего папы. Далее я, епископ Лондонский, лично от своего имени выступаю против Бекета, назвав его при этом «бывшим архиепископом примасом», другими словами, в первый раз лишу его титула и публично обвиню в том, что он по наущению дьявола и дабы выказать свое неповиновение королю торжественно отслужил кощунственную мессу.

Король (тревожно). Не слишком ли все это грубо?

Джильберт Фолиот. Нет. Обмануть никого не обманешь, но зато действует безотказно. Мы не строим себе иллюзии относительно эффективности этого пункта, но после того, как официальное обвинение и наш отказ повиноваться ему развенчают его окончательно, ваше величество через посредство судьи, а еще лучше — лично, потребует в Суде от баронов и прелатов изгнать клятвопреступника. Все можно закончить сегодня же. Текст официального обвинения при вас, ваше величество? В нужный момент я вас предупрежу.

Король (вынимает из кармана пергамент). «Внимайте все здесь присутствующие нашему королевскому слову. Вы служите нам верой и правдой, и посему мы требуем от вас осуждения Бекета, бывшего архиепископа и нашего вассала, который, будучи вызван по всен форме, отказался нести ответ перед короной…». Я плохо читаю.

Джильберт Фолиот. Это безразлично. Никто не слушает такого рода обращения. Ассамблея приступит затем к голосованию в установленном порядке и вынесет приговор о заключении в тюрьму. Приговор уже составлен.

Король. Единогласно?

Джильберт Фолиот. Мы все здесь норманны. Остальное — в руках вашего величества. Предстоит только исполнить.

Король (внезапно им овладевает слабость). О мой Томас!

Джильберт Фолиот (холодно). Я могу еще остановить машину, ваше величество.

Король (колеблется, потом). Нет. Иди.

Джильберт Фолиот уходит. Король возвращается на прежнее место к занавесу. Обе королевы, проскользнув в зал, смотрят, стоя рядом с королем, через щель в занавесе.

Молодая королева. Он погиб?

Король (глухо). Да.

Молодая королева. Наконец-то!

Король (отрывается от занавеса, с ненавистью смотрит на нее, кричит). Я запрещаю вам радоваться!

Молодая королева. При виде гибели вашего врага?!

Король (задыхаясь от бешенства). Бекет мой враг, но даже — ублюдок, голый, в чем мать родила — он в тысячу раз дороже вас, мадам, с вашей короной и со всеми вашими драгоценностями и с вашим августейшим отцом в придачу!.. Бекет напал на меня, он продал меня. Я обязан бороться против него и раздавить его, но он щедро делился со мной всем, и только ему я обязан тем, что есть во мне хорошего. А что дали вы мне; только вашу мелочность да посредственность, вечную заботу о своей незначительной персоне и разговоры о ваших прерогативах! Вот почему я запрещаю вам улыбаться, когда он умирает.

Молодая королева (задета). Я отдала вам свою молодость, и я мать ваших детей…

Король (кричит). Я не люблю своих детей! Что касается вашей молодости, этого цветка, засохшего между страницами молитвенника, когда вам было всего двенадцать лет, этой лишенной аромата, бесцветной молодости, — оставьте! Стоит ли о ней жалеть? Быть может, к старости лицемерие и злоба придадут вам хоть какое-то своеобразие. Ваше чрево было пустыней, мадам, по которой я, в силу супружеского долга, был обречен блуждать в одиночестве. Но никогда вы не были мне настоящей женой! А Бекет был моим другом, полным сил, великодушия, живой крови! (Захлебывается от рыданий и кричит.) О мой Томас!

Королева-мать (подойдя к нему, высокомерно). А я, сын мой, я тоже вам ничего не дала?

Король (окидывая ее взглядом с ног до головы, сухо). Жизнь. Да. Благодарю вас, мадам. Но потом я видел вас только мельком, одетую для бала, или в короне, или в горностаевой мантии, за десять минут до какой-нибудь церемонии, когда мне полагалось находиться при вас. Я всегда был одинок, ни одна душа на свете не любила меня, кроме Бекета!

Королева-мать (злобно кричит). Ах, так! Призовите же его назад! Отпустите ему грехи, раз он вас любит, верните ему всю власть! Чем же вы сейчас занимаетесь?

Король. Я вновь учусь быть одиноким, мадам, я уже привык.

Входит запыхавшийся паж.

Ну, что там?

Паж. Ваше величество, Томас Бекет появился, когда его уже перестали ждать, больной, бледный, в полном облачении, с тяжелым серебряным крестом в руках. Он прошел через зал, и никто не посмел его остановить, а когда Роберт граф Лейстерский начал читать приговор, Бекет остановил его жестом, именем бога запретив обвинять его, Бекета, своего духовного наставника, — ссылаясь в свою защиту на святейшего папу! Потом он прошел через расступившуюся перед ним, онемевшую от удивления толпу. И направился к выходу.

Король (не мог сдержать радостной улыбки). Хорошо сыграно, Томас, ты выиграл очко! (Потом берет себя в руки; сконфужен.) А мои бароны?

Паж. Положив руку на эфес шпаги, они кричали: «Изменник! Клятвопреступник! Арестуйте его! Ничтожество! Слушай свой приговор!» Но никто не посмел тронуться с места, никто не решился коснуться его святого облачения!

Король (буквально рычит). Идиоты! Я окружен идиотами, а единственный умный человек в моем королевстве — против меня!

Паж. На пороге он остановился, холодно посмотрел на них — беснующихся, орущих, бессильных — и сказал, что еще недавно он ответил бы им с оружием в руках, что сейчас он не имеет возможности сделать этого, но пусть они не забывают о том времени.

Король (ликуя). Он всегда всех побеждал. Всех! Любым оружием — палицей, копьем, шпагой. На турнирах они валились, как карточные валеты.

Паж. Его взгляд был так холоден и насмешлив, что они замолчали, хотя у него в руках был только архиепископский жезл. Тогда он повернулся и ушел. Говорят, что он пригласил к себе сегодня на ужин всех городских нищих.

Король. (потемнев). А епископ Лондонский, который собирался стереть его в порошок? Мой деятельный друг Джильберт Фолиот?

Паж. Епископ в бешенстве старался восстановить толпу против Бекета, он выкрикивал ужасные оскорбления, но ничего не помогало! В конце концов, он лишился сознания. Сейчас его приводят в чувство.

Король (на него внезапно нападает веселый, неудержимый смех. Под оскорбленными взглядами королев он падает на руки пажа и, не в силах сдержать смех, хохочет и хохочет). Нет, это слишком смешно! Слишком смешно!

Королева-мать (холодно бросает, уходя). Завтра вы будете меньше смеяться, сын мой. Если вы не примете срочных мер, Бекет переправится на тот берег сегодня же ночью, попросит убежища у короля Франции, а уж оттуда будет безнаказанно издеваться над вами.

Оставшись один, король перестает смеяться. Внезапно выбегает из зала.

Освещение меняется. Поднимается занавес. Мы в покоях у Людовика VII, короля Франции. Он сидит очень прямо на троне посередине зала. Это толстый человек с хитрым взглядом.

Людовик (своим баронам). Мессиры, мы во Франции, и, как поется в песне, «плевать нам на английского короля».

Первый барон. Ваше величество не может не принять его чрезвычайных послов.

Людовик. Я принимаю всех послов, и простых и чрезвычайных. Приму и этих. Это мое ремесло.

Первый барон. Они ждут уже больше часа в приемной вашего величества.

Людовик (махнув рукой). Подождут, это уж их ремесло. Послы должны торчать в приемной. Я знаю, о чем они будут просить меня.

Второй барон. Выдача изменившего подданного — это акт вежливости, обязательный для коронованных особ.

Людовик. Милейший барон, коронованные особы играют комедию вежливости. Но государства не должны следовать их примеру. Что касается вежливости, то я прибегаю к ней только в интересах Франции. А интересы Франции в том, чтобы чинить всевозможные препятствия Англии, которая, в свою очередь, делает то же самое в отношении Франции. Когда у нас на Юге случается славное маленькое восстание, то всегда в карманах бунтовщиков, которых мы вешаем, обнаруживаются золотые монеты с изображением нашего любезного кузена Генриха. Архиепископ — это ядро на ноге у Генриха Плантагенета. Да здравствует архиепископ! Кроме того, он мне симпатичен, этот человек!

Второй барон. Всемилостивейший государь, вы наш повелитель. И до тех пор, пока наша политика позволяет нам не зависеть от короля Генриха…

Людовик. В данный момент ухудшение отношений нам на руку. Вспомните дело Монмирей. Мы подписали мир с Генрихом при одном условии — чтобы беженцам из Бретани и Пуату, которых он требовал вернуть, было даровано полное прощение. Через два месяца им всем отрубили головы. Это задело мою честь. Тогда я еще не был достаточно силен… Ну и… Пришлось притвориться, что я ничего не слышал о казни этих людей… И мило улыбаться своему английскому кузену. Но сейчас, благодарение богу, наши дела идут лучше, и ныне уже он нуждается в нас! Вот теперь я и вспомню о своей чести! Ведь у нас — королей — незавидная профессия, мы можем себе позволить быть честными из двух один раз. Пусть войдут послы.

Первый барон выходит и возвращается с Джильбертом Фолиотом и графом Арунделом.

Первый барон. Ваше величество, позвольте представить вам двух чрезвычайных послов его величества Генриха Английского: его преосвященство епископа Лондонского и графа Арундела.

Людовик (дружески приветствуя графа). Приветствую вас, милорд! Сожалею, что распри между нашими королевствами, к счастью, ныне улаженные, не позволяли нам наслаждаться зрелищем мирных схваток между нашими дворянами, где столько раз торжествовала ваша доблесть. Я не забыл вашего поразительного подвига на последнем турнире в Кале. Вы все так же владеете этим стремительным ударом копья?

Граф Арундел (склоняется, он польщен). Надеюсь, сир.

Людовик. Нет, это мы надеемся, что наши добрые отношения с вашим любезным повелителем позволят нам вскоре оценить ваше мастерство по достоинству, хотя бы по случаю предстоящих празднеств…

Джильберт Фолиот разворачивает пергамент.

Мессир епископ, я вижу, у вас в руках послание вашего короля. Мы слушаем вас.

Джильберт Фолиот (еще раз кланяется и начинает читать). «Дражайшему брату и другу Людовику, королю французов, от Генриха, короля Англии, герцога Нормандии, герцога Аквитании и графа Анжуйского. Да будет вам известно, что Томас, бывший архиепископ Кентерберийский, после публичного суда, состоявшегося при моем дворе, был обвинен полномочной ассамблеей баронов моего королевства в обмане, клятвопреступлении и в измене своему государю. После чего он, как изменник, бежал из моего королевства, исполненный злонамеренных замыслов. Настоятельно прошу вас ни в коем случае не дозволять, чтобы преступник или кто-либо из его приспешников пребывал на вашей земле, а также, чтобы кто-либо из ваших подданных дал моему заклятому врагу помощь, поддержку или совет. Ибо заявляю, что ваши враги или враги вашего королевства никогда не получили бы такой помощи ни от меня, ни от моих подданных. Рассчитываю, что вы поможете мне отомстить за мою честь и наказать моего врага. Точно так же, как сделал бы это я для вас, если в том была бы нужда».

По окончании чтения наступает тишина. Джильберт Фолиот, сделав низкий поклон, передает пергамент королю, тот небрежно сворачивает его и протягивает одному из своих баронов.

Людовик. Мессиры, мы внимательно выслушали послание нашего любезного кузена и примем его к сведению. Наша канцелярия приготовит ответ, который вы получите завтра. Сейчас мы можем только выразить наша удивление. До нас не доходило слухов о пребывании архиепископа Кентерберийского на нашей земле.

Джильберт Фолиот (очень отчетливо). Сир, бывший архиепископ укрылся в аббатстве святого Мартина, близ Сент-Омера.

Людовик (неизменно любезен). Епископ, мы льстим себя надеждой, что в нашем королевстве существует хоть какой-то порядок. Если бы было так, как вы говорите, нас, конечно, известили бы. (Жестом руки отпускает послов.)

Послы делают три поклона и, пятясь, уходят, провожаемые первым бароном.

(Тотчас же второму барону.) Введите Томаса Бекета и оставьте нас одних.

Второй барон выходит и сейчас же вводит Бекета в монашеском одеянии. Второй барон удаляется. Бекет опускается перед королем на колено.

(Ласково.) Встаньте, Томас Бекет. И приветствуйте нас, как положено архиепископу примасу Англии. Достаточно поклона, и если я не путаюсь в правилах этикета, я обязан только слегка наклонить голову вам в ответ. Вот и все. Я должен был бы даже облобызать ваш перстень, если бы визит был официальный. Но мне кажется, что это не официальный визит?

Бекет (с улыбкой). Нет, сир. Я всего-навсего изгнанник.

Людовик (любезно) Это тоже очень почетный титул во Франции.

Бекет. Боюсь, что теперь это мой единственный титул. Мое состояние отобрано и роздано тем, кто послужил королю орудием против меня. Графу Фландрскому и всем его баронам были разосланы письма с предписанием схватить меня. Епископ Пуатье, заподозренный в том, что хотел дать мне убежище, отравлен.

Людовик (с прежней улыбкой). Я вижу, вы весьма опасный человек.

Бекет (тоже улыбается). Боюсь, что так.

Людовик (спокойно). Мы любим опасность, Бекет. И если бы король Франции стал бояться короля Англии, — это значило бы, что в Европе не все идет как надо. Мы вам окажем наше королевское покровительство на той из наших земель, какую вам угодно будет выбрать.

Бекет. Смиренно благодарю ваше величество. Но тем не менее должен предупредить, что я не могу купить покровительство ценой какого-либо враждебного акта против моей страны.

Людовик. Вы несправедливы к нам. Мы сами это прекрасно понимаем. Поверьте, мы достаточно долго занимаемся своим ремеслом, чтобы не делать грубых ошибок в выборе наших шпионов и изменников. Король Франции не потребует у вас ничего. Но… Не забывайте, в политике всегда есть «но».

Бекет поднимает голову.

(С трудом встает с трона на своих толстых ногах и, подходя к Бекету, фамильярно.) Я должен учитывать только интересы Франции, Бекет. У меня нет возможности думать еще и об интересах бога. Через месяц, через год я могу пригласить вас сюда и самым ханжеским тоном сообщить вам, что наши с Англией отношения изменились и что я вынужден вас изгнать. (Дружески хлопает Бекета по плечу, приветливый, с искрящимися умом глазами; улыбаясь едко.) Надеюсь, архиепископ, что вы с этой кухней тоже знакомы, не так ли?

Бекет (тоже улыбаясь). Да, сир. Совсем еще недавно был знаком.

Людовик (добродушно). Вы мне очень симпатичны. Заметьте, Бекет, будь вы французским епископом, возможно, я бы тоже запрятал вас в тюрьму. Но в данных обстоятельствах вы имеете право на мое королевское покровительство. Вы любите откровенность, Бекет?

Бекет. Да, сир.

Людовик. В таком случае, мы поладим. Вы рассчитываете попасть к святейшему папе?

Бекет. Да, сир, если меня пропустят через ваши земли.

Людовик. Вас пропустят. Но примите дружеский совет. Это между нами. Не впутывайтесь ни в какие истории в Риме. Берегитесь папы… Он продаст вас за тридцать серебреников. Этот человек вечно нуждается в деньгах.

Свет меркнет. Занавес закрывается. Раздается тихая музыка. С обеих сторон сцены выдвигаются два сиденья, на которых сидят: на одном — папа, на другом — кардинал. Папа, маленький, живой, очень худой человечек, говорит с ужасающим итальянским акцентом. Рядом с ним — смуглый кардинал, говорит с еще более резким агентом. Все здесь кажется каким-то грязным, несмотря на позолоту.

Папа. Нет, я не согласен, Замбелли! Совершенно не согласен. «Комбинадзионне» — неудачная. Мы потеряем честь из-за трех тысяч серебряных марок.

Кардинал. Ваше святейшество, речь идет не о том, чтобы потерять честь, а о том, чтобы получить деньги от английского короля и выиграть время. Потерять эти деньги, сразу дав отрицательный ответ, не устроит ни дел папской курии, ни дел Томаса Бекета и — боюсь — даже высших интересов нашей церкви. Получить деньги — согласен, сумма чрезвычайно мала; но тем не менее принять ее — это значит сделать жест умиротворения в интересах мира во всей Европе. А это всегда было главнейшей заботой святого престола.

Папа (озабоченно). Если я возьму деньги от короля, я не смогу принять архиепископа, который уже месяц дожидается в Риме аудиенции.

Кардинал. Примите и деньги, ваше святейшество, и архиепископа. Одно искупит другое. Деньги устранят пагубные последствия аудиенции, данной архиепископу; с другой стороны, если вы примете архиепископа, будет не так унизительно взять деньги.

Папа (нахмурясь). Не желаю его принимать. Говорят, он человек искренний. Такие люди сбивают меня с толку. После них во рту остается привкус горечи.

Кардинал. Искренность — такой же расчет, как и все другое, ваше святейшество. Если проникнуться этим принципом, тогда никакая искренность вас не собьет с толку. При очень сложных переговорах, когда дело не двигалось вперед и маневр не удавался, мне приходилось прибегать к этому приему. Обычно противник попадался в ловушку: он придумывал какой-нибудь необыкновенно тонкий план, делал ложный шаг, и западня захлопывалась. Опаснее, когда ваш противник начинает играть в искренность одновременно с вами. Тогда игра так запутывается, что ужас.

Папа. А знаете, почему он так упорно добивается нашей аудиенции, протоптавшись месяц в моей передней?

Кардинал. Нет, ваше святейшество!

Папа (с нетерпеливым жестом). Замбелли! Не хитрите со мной! Вы же сами мне об этом рассказали.

Кардинал (спохватывается). Простите, ваше святейшество, я совсем забыл. Или, вернее, поскольку вы меня спросили об этом, я решил, что вы сами забыли, и совершенно случайно…

Папа (раздраженно). Если уж мы между собой пустимся на разные ненужные хитрости, мы совсем запутаемся!

Кардинал (сконфуженно). Просто рефлекс, ваше святейшество. Простите великодушно.

Папа. Бекет хочет просить меня, чтобы я лишил его сана архиепископа примаса, вот для чего он в Риме! А знаете, почему он просит об этом?

Кардинал (раз в жизни — откровенно). Да, ваше святейшество!

Папа (раздраженно). Нет, монсеньер, вы этого не знаете! Это сказал мне ваш враг — Рапалло!

Кардинал (скромно). Верно, но я тоже знал, потому что держу при Рапалло своего шпиона.

Папа (подмигивая). Кюлограти?

Кардинал. Нет. Один только Рапалло считает, что Кюлограти мой шпион. Я приставил шпиона к Кюлограти и получаю все сведения через него.

Папа (прерывает его жестом). Бекет утверждает, что выборы в Кларендоне не были свободными, что он обязан своим назначением лишь капризу короля и что поэтому честь господня, поборником коей он себя теперь считает, не позволяет ему носить этот узурпированный титул. Он хочет быть простым священником!

Кардинал (после небольшого раздумья). В этом человеке бездна честолюбия.

Папа. Однако он знает, что мы знаем, что только его титул и сан — его единственная защита от королевского гнева. Я не дам ни гроша за его шкуру, где бы он ни находился, если он не будет архиепископом!

Кардинал (глубокомысленно). Он ведет тонкую игру. Но мы сильнее, потому что не знаем точно, чего мы хотим. А полная неопределенность намерений дает удивительную свободу маневрирования. (Секунда размышления. Потом внезапно восклицает.) У меня появилась идея, новая «комбинадзионне», ваше святейшество! Пусть ваше святейшество притворится, что верит в мучения его совести. Пусть примет Бекета, сложит с него титул и сан архиепископа примаса, а потом сразу же, дабы вознаградить его за усердие в защите английской церкви, вновь назначит его архиепископом, на сей раз — по всей форме, как и полагается. Таким образом, мы отводим угрозу, выигрываем очко у Бекета и другое у короля!

Папа. Игра слишком опасна. У английского короля длинные руки!

Кардинал. В данный момент не длиннее, чем у короля Франции, которому сейчас выгодно покровительствовать Бекету. Наша политика должна состоять в том, чтобы все время проверять, чьи же руки длиннее. К тому же мы можем действовать тайно. Пошлем английскому двору секретные письма о том, что это новое назначение — простая формальность и что мы не утвердили отлучений от церкви, провозглашенных Бекетом, а с другой стороны, уведомим Бекета о существовании этих секретных писем и попросим держать их в секрете и считать недействительными.

Папа (вконец запутавшись). Тогда, может быть, нет смысла делать их секретными?

Кардинал. Нет, есть. Потому что тогда мы сможем держаться с каждым так, будто другой не знает содержания писем, конечно, приняв вое меры к тому, чтобы содержание стало известно обоим. Главное, чтобы они не знали, что мы знаем, что они знают. Это и ребенку ясно.

Папа. Но что нам делать с Бекетом, будет он архиепископом или нет?

Кардинал (беспечно махнув рукой). Мы его пошлем в монастырь! Во французский, поскольку ему покровительствует король Людовик, например, в обитель цистерианцев в Понтиньи. Там очень жесткий устав. Явно пойдет на пользу этому бывшему денди. Пускай поучится в бедности быть утешителем бедных.

Папа (улыбается). Совет, по-моему, хорош, Замбелли. Черствый хлеб, вода и ночные бдения — прекрасное лекарство против искренности. (Задумывается, после молчания.) Единственное, чего я не понимаю, Замбелли, какая вам выгода в том, чтобы давать мне хороший совет?

Кардинал притворяется, что он растерян. Часть декорации возвращается за кулисы так же, как и появилась. Занавес поднимается, открывая в середине сцены маленькую голую келью. Бекет молится перед простым деревянным распятием. Скорчившись в углу, монашек забавляется, играя ножом.

Бекет. В общем, это было бы просто. Может быть, слишком просто. Святость ведь тоже искушение. Ах, господи, до чего же трудно получить от тебя ответ! Я много молился, но я не верю, что люди, более достойные, которые уже давно вопрошают тебя, научились лучше разгадывать твои истинные намерения. Я только ученик, новичок, и мне приходится примирять противоречия, как в пору первых латинских переводов: помнится, старик священник немало смеялся над моими фантазиями! Но не могу же я верить в то, что твой язык изучают столь же прилежно, как любой человеческий, что в нем тоже существуют словарь, грамматика, особые обороты речи. Я убежден, что когда какой-нибудь закоренелый грешник впервые падает на колени и, потрясенный, шепчет твое имя, ты тут же отвечаешь, и он понимает тебя.

Я пришел к тебе, как дилетант, и удивился, что обрел в этом еще и радость. Поэтому-то я долгое время остерегался, я не мог поверить в то, что могу приблизиться к тебе хотя бы на шаг. Не мог поверить, что путь этот дарует счастье. Их власяницы, посты, ночные бдения на ледяных церковных плитах, когда смятенные забитые человеческие существа взывают к тебе, — все это представлялось мне лишь предосторожностями слабого. А теперь мне кажется, будто и в могуществе и в роскоши, даже в плотских наслаждениях я не переставал говорить с тобой. Ведь ты также — бог богатых, счастливых людей, и в этом, господь, ты проявил глубочайшую свою справедливость. Ты никогда не отвращал взгляда от того, кто имел все с момента рождения. Ты не бросал его в одиночестве, его, попавшего в сети житейских благ. И, быть может, именно такой человек и есть твоя заблудшая овца… Бедняки и калеки имеют перед ним слишком много преимуществ, обогнали его, так сказать, в самом начале пути. Они и так полны тобой. Ты принадлежишь им всецело, и залогом является их нищета. Но иногда мне чудится, что их высокомерные головы склонятся еще ниже в день Страшного суда, чем головы богачей. Ибо твой высший порядок, который мы ошибочно зовем справедливостью, таинствен и глубок, и ты столь же скрупулезно исследуешь их худосочные зады, как и зады королей. И среди всех этих различий, ослепляющих нас, а для тебя незаметных, ты обнаруживаешь под короной или под коркой грязи все ту же гордыню, то же тщеславие, те же ничтожные, самодовольные заботы о себе. Господи, сейчас я уверен, что ты хотел соблазнить меня этой власяницей, — которая многим служит еще одним поводом для глупого тщеславия, — голой кельей, одиночеством, зимним холодом, так просто переносимым, привычной молитвой, несущей успокоение. Было бы чересчур легко для тебя покупать за такую дешевую цену. Я ухожу из монастыря, где ты окружен столькими предосторожностями. Я опять надену митру и золотую ризу, возьму в руки серебряное распятие тонкой чеканки. Я вернусь опять на свое место и буду бороться тем оружием, которое тебе угодно было вложить мне в руки.

Ты пожелал сделать меня архиепископом примасом, ты повелел мне играть роль одинокой пешки против короля, но пешки, почти равной ему. Я смиренно вернусь на свое место, дав возможность людям обвинять меня в гордыне, вернусь, дабы творить то, что почитаю своим делом. Итак, да будет воля твоя! (Осеняет себя крестным знамением.)

Монашек, игравший все это время в углу ножом, внезапно бросает его и смотрит, как нож, врезавшись в пол, вибрирует. Бекет оборачивается.