Тонкая красная линия

Глава 3

На всем пути дороги, превратившиеся в реки жидкой грязи, были забиты застрявшими грузовиками, еще плавно двигавшимися в направлении фронта. Иногда две, три, четыре машины стояли вплотную одна за другой. Большинство были брошены, молчаливо сидели в грязи, дожидаясь, когда придут большие трактора и вытащат их. Иногда попадался грузовик, окруженный кучкой солдат, которые безуспешно пытались вытащить его, копошась по колено в черной жиже. Машины были нагружены перевязанными проволокой коробками с сухими пайками, баками для воды, ящиками с патронами, гранатами или минами. Очевидно, доставка предметов снабжения с помощью больших грузовиков терпела или уже потерпела неудачу.

Пешие пробирались по засохшим комьям грязи и кишащим москитами бугоркам вдоль обочин. Застрявшие грузовики их не заботили. Нагруженные полной выкладкой и дополнительными нагрудными патронташами, они не могли пробраться к машинам, даже если бы постарались. Каждая рота шла в нестройной длинной колонне по одному, то сгрудившись до того, что приходилось останавливаться, то растянувшись так, что отставшим приходилось догонять остальных бегом. Солдат изводили жестокое солнце, жара и влажность, обмундирование пропиталось потом — хоть выжимай, люди жадно глотали воздух, в котором, казалось, была одна только влага.

Это никак не походило на торжественный, всеобщий, праздничный парад. Насколько мог видеть глаз, по обе стороны дороги две линии нагруженных сверх меры, измученных жарой, одетых в зеленое солдат, спотыкаясь, пробирались по краям грязевой реки. Солдаты рабочих команд, отдыхая, не сводили глаз с дороги. Они выходили из палаток посмотреть, что делается, и стояли группами, беседуя, на опушках кокосовых рощ.

Изредка какой-нибудь зритель выкрикивал пехотинцам слова ободрения. Но если ему и отвечали, то лишь коротким взмахом руки, быстрым мрачным взглядом или натянутой улыбкой. Идущие сосредоточили все усилия на том, чтобы просто продолжать идти. Все мысли, не связанные с маршем, они держали при себе. После первого часа перехода даже эти потаенные мысли исчезли. Пехотинцы забыли, куда идут, все заслонила одна задача — продолжать идти, не выходя из строя, и добраться до места.

Не всем это удавалось. Постепенно с каждой стороны дороги стала образовываться еще одна своеобразная линия. Какой-нибудь солдат вдруг сворачивал в сторону, выходил из строя и садился или падал в обморок. Идущие сзади, сами выбившиеся из сил, оттаскивали его в сторону.

Почти всегда это делалось молча. Только иногда какой-нибудь солдат, еще шагающий в строю, безнадежно взывал к выдохшемуся другу. Вот и все. Зрители, стоящие в полутени деревьев, не предлагали помощь. Сами упавшие предпочитали, чтобы их не трогали. Лишь немногие пытались уползти в тень. Они сидели с тупым взглядом, откинувшись назад на ранцы, словно в кресле, или лежали лицом вниз с ранцами на боку, или, если были способны сбросить ранцы, лежали, вытянувшись на спине, с дрожащими веками.

Третьей роте предстоял марш в десяток километров. В одиннадцать часов утра, бросив прощальный взгляд на щели, на откидное полотнище кухонной палатки, на связанные палатки, служившие им домом, солдаты двинулись к дороге ждать, пока образуется разрыв в потоке проходящих войск. Они прибыли в назначенный пункт в семь тридцать вечера, почти в сумерках, полумертвые, и к восьми остановились на привал в джунглях, около дороги. Свыше сорока пяти процентов солдат отстали. Последние отставшие, изнемогшие от жары, с опустошенными рвотой желудками, подходили к месту привала уже после полуночи.

Это был невероятно тяжелый марш. Никто в третьей роте, даже старые служаки, совершавшие переходы в Панаме и на Филиппинах, не испытывали ничего подобного. Рано утром Стейн надеялся и мечтал, что приведет свою роту в полном составе, без единого отставшего, и получит возможность доложить командиру батальона, что прибыл на место, что все налицо. Когда колонна с нетвердо шагающим Стейном во главе свернула с дороги, ему оставалось лишь горько посмеяться над собой.

Шатающийся от усталости и все еще потный после проверки взводных участков, он отправился один по дороге к командному пункту батальона, расположенному впереди, ближе к реке, с докладом.

На марше у него произошла нелепая стычка с впавшим в истерику писарем Файфом. Сначала она его расстроила, потом привела в ярость из-за уязвленного самолюбия. Теперь, когда он в сгущающихся сумерках шагал по дороге, стычка с Файфом усугубляла и без того плохое настроение. Все было необычно в этом марше. Уже одно то, что понадобилось восемь с половиной часов, чтобы пройти чуть более десяти километров, было достаточно странным, а если еще добавить к этому условия местности, переход через кокосовые рощи мимо этих людей, глазеющих на пехотинцев, как кучка разочарованных гробокопателей, потом трудный путь по тропинке в глубь острова между двумя плотными, мрачно зелеными, наполненными щебетом птиц степами джунглей… К тому времени они прошли уже почти шесть часов и все были близки к истерике. В голове колонны вышли из строя четыре повара и двое из управления роты: маленький Бид и новый солдат по фамилии Уэлд, который был прикомандирован к управлению в качестве посыльного и помощника писаря. Все они были где-то позади. В вышине пронзительно свистели птицы, крики их были похожи на гогот, словно они насмехались над проходящими солдатами.

Файф уже давно задыхающимся, болезненным, крайне возбужденным голосом жаловался, что не может больше идти. Потом после десятиминутного привала он не встал вместе с остальными. Стейн обратился к нему, думая помочь и приободрить его:

— Вставай, Файф. Давай, сынок. Ведь ты не захочешь теперь сдаться. После того как столько прошел на своих бедных, старых, больных ногах.

Ответ, который он получил, был потрясающим. Файф не встал. Он вскочил, словно его кольнули иголкой в зад. Весь дрожа, он разразился яростной, бешеной бранью:

— Это вы мне говорите? Да я буду идти, когда вы будете лежать без задних ног! Я буду идти, когда вы и все они, — он описал головой широкую дугу, — выдохнетесь и упадете на колени! Вы и все проклятые офицеры! — Дрожащими руками он стал надевать ранец.

— Замолчите, Файф! — резко крикнул Стейн.

— Да, да, все проклятые, сволочные офицеры в мире! Я буду идти, пока не свалюсь мертвым, и то буду хоть на метр впереди вашего мертвого тела! Не беспокойтесь, я не отстану!

И так далее, в том же духе. Спотыкаясь и шатаясь под тяжестью ранца, Файф вышел на обочину.

Стейн не знал, что делать. Принимать какие-то меры или не принимать? Файф просто не владеет собой. Стейн знал, что впавшему в истерику человеку надо надавать пощечин, чтобы привести его в чувство, но сам никогда этого не делал. Он колебался, стоит ли попробовать это средство, опасаясь, что оно может не подействовать. Конечно, он мог бы посадить Файфа под арест… Но Стейн решил не делать ни того, ни другого. Он молча прошел на свое место в голове колонны, поднял руку, и рота двинулась дальше.

Теперь шли в колонне по два по обе стороны узкой дороги в джунглях. Стейн слышал, как в двух шагах позади продолжал ругаться Файф. Никому, видимо, не было до этого дела, никто не обращал особого внимания — все слишком устали. Стейн не был уверен, что не уронил себя в глазах роты, решив игнорировать Файфа. Это мучило его, под каской горели уши. Он хранил молчание. Вскоре замолчал и Файф. Колонна шла в тишине. Уголком глаза Стейн мог видеть на другой стороне дороги сержанта Уэлша (Бэнда он послал подогнать отстающих). Уэлш шел, погрузившись в какие-то свои мысли, будто не зная усталости. Сержант часто прикладывался к бутылке джина, и это раздражало Стейна. В стороне от дороги, в густой листве, какая-то шальная тропическая птица сердито закричала на них, потом пронзительно свистнула.

Гнев все больше охватывал Стейна, и, когда Файф уже успокоился, Стейн был весь охвачен гневом. У него напряглась шея, и вся голова горела под каской. Он так рассвирепел, что у него потемнело в глазах, он боялся, что споткнется, упадет и останется лежать. Он ненавидел всех своих солдат. «Разбиваешься в лепешку, заботишься о них, стараешься быть им отцом, а они только ненавидят тебя за это и за то, что ты офицер, жестокой, тупой, упорной ненавистью», — думал он.

Стейн шагал по тускло освещенной дороге, погруженный в мрачную меланхолию. Честно говоря, он должен был признать, что немного виноват перед Файфом, продолжавшем идти в строю. Стейн всегда испытывал к нему сложное чувство. Он не сомневался, что Файф умный парень и хороший работник. Девять месяцев назад Стейн сделал Файфа капралом, хотя из-за этого одному помощнику командира взвода пришлось остаться рядовым первого класса. Кроме того, Стейн разрешил Файфу два утра в неделю посещать какие-то курсы в университете того города, где стояла дивизия.

Он любил этого парня, но чувствовал, что Файф эмоционально неустойчив. Он задирист и обладает чрезмерным воображением, крайне эмоционален и не умеет управлять своими чувствами. Стейн не знал подробностей воспитания Файфа, но подозревал, что по какой-то причине тот явно взрослел медленнее обычного. В современной Америке подобных случаев много, не то что раньше, например во время Гражданской войны, когда двадцатилетние командовали полками, даже дивизиями. Впрочем, для практической работы в роте это не имело особого значения. Парень выполнял свои обязанности и, если не считать случайных вспышек гнева по отношению к Уэлшу (в чем никого нельзя было винить), держал язык за зубами. Но именно из-за этого Стейн считал, что не имеет права рекомендовать Файфа в офицерскую школу.

Еще в то время, когда министерство обороны проводило широкую кампанию по вербовке способных военнослужащих в офицерские школы, Стейн посоветовал нескольким сержантам, окончившим среднюю школу и более смышленым, чем другие, подать заявления. Почти всех приняли, и все, кроме двух, окончили школу офицерами. Однажды в ротной канцелярии в порыве воодушевления и какого-то неясного желания сделать добро Стейн посоветовал Файфу подать заявление в школу административной службы, а не в пехотную школу. Раздумывая о характере и качествах Файфа, он решил, что из того не выйдет хороший пехотный офицер. Но Файф сразу отклонил его предложение, и Стейн не настаивал. Однако ему было ясно, что Файф копирует своего героя Уэлша, который, когда бы с ним ни заговаривали об офицерской школе, только фыркал и смотрел так, словно услышал что-то препротивное. Позднее Стейн сделал вторую попытку, считая, что это пошло бы на пользу делу и самому Файфу.

На этот раз все получилось иначе, и Стейн до сих пор злился, вспоминая об этом. Когда Файфа спросили во второй раз, он заявил, что передумал и готов подать заявление, но не в школу административной службы. Если ему вообще предстоит стать офицером, сказал он с каким-то трагическим волнением, которое Стейн не совсем ясно понимал, то он хочет быть строевым пехотным офицером. Стейн не знал, что делать. Ему не хотелось прямо сказать Файфу, что, по его мнению, из него не выйдет хороший пехотный офицер. Стараясь сделать доброе дело, помочь Файфу, он попал в неловкое положение.

В конце концов Стейн помог Файфу написать заявление, завизировал его и направил по команде. Однако Стейн считал, что не имеет морального права молчать о своих сомнениях и в характеристике на Файфа честно изложил свое мнение о том, что из того не выйдет хороший пехотный офицер.

Заявление сразу вернулось обратно. К нему была приложена записка начальника отделения личного состава штаба полка, которая гласила: «К чему мне все эти дурацкие «за» и «против», Джим? Если ты считаешь, что из солдата не выйдет хороший офицер, на кой черт посылать мне его заявление? Я и без того не успеваю разбирать бумаги». Стейн рассердился. Если этот сукин сын, с которым он был хорошо знаком по попойкам в клубе, не знает, что каждый солдат имеет законное право подавать заявление, то он дурак, а если знает, то поступает недостойно. Стейн опять попал в такое положение, из которого не видел выхода. Он подшил заявление, ничего не сказав Файфу, и опять попытался уговорить его подать заявление в школу административной службы. Файф отказался. Он сказал, что предпочитает подождать, пока придет ответ на первое заявление, и этим опять рассердил Стейна.

Хуже всего было то, что Файф нашел свое заявление с характеристикой Стейна и запиской начальника отделения личного состава. За две недели до отправки они разбирали все бумаги. Файф, приводя в порядок личные папки Стейна, обнаружил заявление среди других бумаг. Стейн, сидя за письменным столом, протянул руку и схватил заявление, сказав, что это его личная бумага, и запер в ящик. Однако он был уверен, что Файф успел все увидеть, потому что тот посмотрел на него с очень странным выражением. При этом присутствовал Уэлш, как обычно, усмехаясь и все замечая. Файф ничего не сказал и продолжал работать, но лицо его по-прежнему выдавало какую-то сдерживаемую, трагическую взволнованность.

Файф так ничего и не сказал до сегодняшнего дня. Он никогда об этом не упоминал, но, разумеется, не требовалось большой проницательности, чтобы понять, что именно этот инцидент лежал в основе его сегодняшней вспышки. Солдатская точка зрения! Такая несправедливость приводила Стейна в ярость.

Теперь, однако, он был просто подавлен. Стараешься забыть, как тебя ненавидят солдаты, но всякий раз неприятно, когда напоминают об этом. А ведь завтра он поведет их в бой. Он почувствовал себя совсем не готовым к этому, особенно когда вспомнил, как плохо прошел сегодняшний марш. Случившееся испугало и потрясло его. Никто из офицеров и взводных сержантов не отстал — они понимали свою ответственность. Но, когда Стейн вспоминал здоровенных, крепких солдат, которые не выдержали трудностей марша и даже падали в обморок, его охватывали мрачные предчувствия и тревога за будущее. Если такой слабосильный, даже тщедушный человек, как он, смог продолжать идти, а эти парни не смогли, это говорило о плохой подготовке его роты, физической и моральной. Видит бог, он старался подготовить их как можно лучше. Боже правый, что же сделает с ними жара, усталость и напряженность боя! Он, конечно, ничего не сказал об этом, когда докладывал командиру батальона, а после доклада с удивлением обнаружил, что сорок пять процентов отставших — это фактически лучший показатель в батальоне. Но от этого ему легче не стало. Он принял довольно кислое поздравление командира батальона с усталой гримасой и отправился в обратный путь по темнеющей дороге, медленно и внимательно разглядывая высокие деревья и жирную листву кустарника джунглей.

Перед своей маленькой спальной палаткой при свете карманного фонарика Стейн ознакомил с задачей офицеров и взводных сержантов. При этом он чувствовал какое-то непонятное недомогание. Первый батальон в течение большей части утра будет в резерве. Во второй половине дня продвинется вперед и займет позиции на холмах, которые к тому времени должен захватить второй батальон. В отраженном свете фонаря, направленного на карту, Стейн изучал их лица. Уэлш, конечно, тоже был здесь, но писаря Файфа, которому полагалось быть под рукой на случай, если он понадобится Стейну, нигде не было видно. Вероятно, тому было стыдно.

Файф отсутствовал на инструктаже у Стейна, потому что пошел прогуляться в джунгли. Он не испытывал ничего похожего на стыд и не только не был смущен своей сегодняшней вспышкой, но, скорее, гордился ею. Он не думал, что окажется таким храбрым. Файф отправился в одиночку в джунгли, довольный и удивленный своей смелостью, но потом сделал открытие, что все это не имеет значения.

По сравнению с тем, что завтра в это время он вполне может быть убит, не имеет значения, был ли он сегодня смелым или не был. Все бессмысленно по сравнению с тем, что завтра он может быть убит. Жизнь бессмысленна. Смотрит ли он на это дерево или не смотрит, не имеет смысла. Это совершенно безразлично. Безразлично для этого дерева, безразлично для каждого солдата подразделения, безразлично для всех людей на свете. Кому какое дело? Небезразлично только ему, а когда он умрет, когда перестанет существовать, безразлично будет и для него. Еще важнее была та мысль, что жизнь не только стала бессмысленной, но все время была такой.

Эта неясная и трудная для понимания мысль то появлялась, то исчезала, задевая лишь краешек сознания. В те моменты, когда Файф понимал ее, у него появлялось чувство полной пустоты.

Скрытая где-то в самой глубине сознания, росла определенная уверенность, что завтра или в крайнем случае через несколько дней он будет мертв. Эта уверенность наполнила Файфа такой глубокой печалью, что он забыл про инструктаж и пошел один в джунгли посмотреть на все, что останется после того, как он перестанет существовать. Оставалось очень много. Файф рассматривал все, но ничто не менялось под его проницательным взглядом.

В сущности, безразлично, что он делает и вообще делает ли что-нибудь. Файф не верил в бога. Не верил и в то, что бога нет. Этот вопрос просто не интересовал его. Не верил и в то, что воюет за свободу, или демократию, или за достоинство человечества. Когда он пытался анализировать свои мысли, как сейчас, то мог найти только одну причину своего пребывания здесь: ему было стыдно, что его сочтут трусом, и он боялся попасть в тюрьму. В этом была правда. Почему в этом была правда, раз он уже доказал себе, что безразлично, что он делает и делает ли что-либо вообще, он сказать не мог. Но факт оставался фактом.

Выйдя из лагеря, Файф снял с плеча винтовку, потому что их предупреждали, что вблизи фронта к лагерю могли просочиться японцы. Он не замечал, чтобы что-нибудь где-нибудь двигалось, но, когда в джунглях сгустились сумерки, стал немного тревожиться. Файф знал, что эта местность завоевана только неделю назад, но, глядя на нее, можно было подумать, что он первый ступивший на нее человек. Однако на этом самом месте, где он стоит, мог быть убит какой-то человек, другой американец. Файф пытался представить себе эту картину. Он сильнее сжал винтовку. По мере того как угасал день, вокруг воцарялась жуткая тишина джунглей. Файф вдруг вспомнил, что вечером вокруг лагеря должны выставить часовых и его может пристрелить какой-нибудь испуганный парень. Не раздумывая больше и позабыв о своих мыслях, что он скоро умрет и поэтому ничто не имеет значения, он повернулся и бросился бежать в лагерь, радуясь, что возвращается к своим.

Часовых еще не выставили. Сержант, начальник караула, еще только собирал их. Файф с минуту дико глядел на них, словно на что-то нереальное, думая, как чуть-чуть не был убит одним из них из-за своей глупой чувствительности, потом пошел к спальной палатке Стейна. Уэлш, готовившийся поблизости: ко сну, велел ему убираться ко всем чертям, идти спать.

На миг, на один только миг у Файфа мелькнуло желание попросить его о чем-то, что внушило бы ему уверенность, но он тотчас понял, что не знает, о чем просить или как выразить то, что хотел сказать. В конце концов, какую уверенность можно внушить? Он не хотел, чтобы его посчитали маменькиным сынком или трусом. Поэтому, не сказав ни слова, пожал плечами и, чувствуя, что на его лице написан испуг, повернулся и пошел прочь.

Уэлш, который сидел перед своей палаткой, скрестив ноги и держа на коленях винтовку, смотрел ему вслед прищуренными глазами, пока парень не скрылся из виду за деревьями. Его глаза сверкали из-под черных бровей. Итак, малыш наконец понял, как он важен для мира. Уэлш фыркнул. Немало ему понадобилось времени. Всякий разумный ребенок должен легко усвоить эту истину. Только эти не хотят. Поэтому теперь приходится усваивать истину на своем горьком опыте. Больно, не правда ли? Малость перепугался, вредно для здоровья? Уэлш по-своему сочувствовал Файфу, но ничем не мог помочь. Да и никто другой не мог. Разве что посоветовать ему вернуться назад и родиться немым. Собственность, малыш, все ради собственности. Все умирают, ну и что такого? В конце концов, не все ли равно? Что остается? Собственность. Уэлш продолжал чистить и осматривать винтовку. Он уже покончил с новым автоматом и пистолетом, полученным раньше со склада Мактея. Если бы выдавали обрезы, он взял бы себе и обрез. Надо поторапливаться с винтовкой — уже почти стемнело. Наконец удовлетворенный сделанным, он поднял винтовку обеими рукам и прицелился. Дайте ему винтовку Гаранда. Пусть романтически юнцы носят «спрингфилды» и сварные обоймы к автоматическим винтовкам Браунинга. Морской пехоте приходится их носить. Дай то ему огневую мощь, а сами можете придерживаться своей комариной точности. Наступает век огневой мощи, а не точности. Уэлш положил винтовку обратно на колени и опустил руки. Скрестив ноги, с винтовкой поперек бедер, Уэлш сидел и вглядывался в темные деревья.

Файф тоже мало спал, но по другой причине. Расставшись с Уэлшем, он разыскал штабель с продуктами. Убеждение, что он завтра или послезавтра умрет, не утолило голод. Он съел банку мяса с бобами, потом забрался в палатку и улегся. Его сердце забилось, когда он вдруг подумал о завтрашнем дне. Умереть? Как, ведь он никогда не видел Ниццу и Монте-Карло! Через двадцать минут пришел и залез в палатку Бид, который сегодня отстал на марше.

Файф видел его раньше, когда тот ходил в первый взвод навестить какого-то своего приятеля. Услышав, как Бид вошел, Файф повернулся лицом к стене и притворился спящим. Бид, не говоря ни слова, залез под сетку и отвернулся в другую сторону, в свою очередь не обращая внимания на Файфа.

Файф думал о девушке из университета, которую ему так и не удалось соблазнить. Это была крупная девушка с пышной грудью полными бедрами, широким задом. Все это он ощущал через платье только раз, в одну жаркую ночь, но никогда не видел. Файф не сумел соблазнить девушку, но после отправки дивизии на фронт получил от нее четыре страстных любовных письма. На два он ответил трагическими письмами, как подобает молодому пехотинцу, которому предстоит вскоре умереть, но после третьего письма отвечать было слишком мучительно. Легко ей писать, что теперь она раскаивается, что не отдалась ему, когда была возможность, но Файфу читать об этом было невыносимо. Запоздалое сочувствие ничего ему не давало. Все же иногда он любил вспоминать, как она ощущалась через платье — лучше, богаче, сочнее, чем любая шлюха, с какой ему приходилось спать.

С некоторых нор отношения между Файфом и Бидом изменились. Файф к своему удивлению обнаружил, что становится все более властным по отношению к своему юному помощнику, хотя никогда в жизни не осмелился бы относиться так к кому-либо другому. Он отдавал Биду резкие приказания, ругал за малейшую провинность, постоянно придирался, все чаще оскорблял, превратил его в мишень для непрерывных насмешек — короче говоря, обращался с ним так, как обращался с самим Файфом ненавистный Уэлш. Бид, казалось, понимал и, более того, словно соглашался с тем, что это в какой-то степени его право. Он молча выслушивал оскорбления Файфа, старательно выполнял его постоянные приказания и воспринимал его придирки спокойно, не сердясь и не возражая. На самом деле Файф вовсе на него не сердился. Бид, видимо, это знал. Файф все это понимал, но свое поведение изменить не мог.

Почти все поднялись на рассвете. Как только через высокие деревья проникли первые лучи солнца, солдаты начали выползать из палаток, свертывали их и упаковывали ранцы. Не пришлось отдавать никаких приказаний. Завтрак был делом несложным. Повсюду стояли штабеля ящиков с сухим пайком, и всякий, кому хотелось есть, подходил и брал, что ему нравилось. Позавтракав, солдаты уселись на ранцы и стали ждать.

Рассвет наступил незадолго до пяти. И только после половины девятого появился запыхавшийся проводник с приказанием о выступлении. Пока люди ожидали, они могли слышать, как вокруг, в джунглях, другие, невидимые подразделения занимают или оставляют позиции. Усталые пехотные роты беспорядочно проходили мимо них к дороге. Наконец и третья рота во главе с проводником вышла на дорогу позади роты из третьего батальона.

Расстояние около километра они прошли за полчаса. Потом проводник остановился, указал на покрытое травой место под деревьями у края дороги и велел им ждать здесь: сбросить скатки и уложить боевую часть снаряжения, сидеть и ждать. Сам же он направился к линии фронта.

— Эй, послушай-ка! — закричал ему вслед Стейн. — Должны же быть еще какие-то указания? Я не знаю, какой будет боевой порядок, не знаю, что мы должны делать!

— Я ничего об этом не знаю, сэр, — отвечал проводник. — Знаю только, что должен был привести вас сюда и сказать вам то, что сказал.

— Но не пришлют ли за нами другого проводника?

— Думаю, пришлют. Не знаю. Извините меня, сэр, но мне надо возвращаться. — Он повернулся и ушел, скрывшись за поворотом дороги.

Казалось, что третья рота совершенно потеряла связь с миром. С уходом проводника не появлялось больше ни души. Раньше впереди и позади проходили роты. Теперь не было никого. Та рота, что была впереди, ушла, та, что позади, видимо, пошла другой дорогой. Раньше пробивались через грязь джипы, груженные припасами. Теперь не было ни одной машины. Перед ними простиралась совершенно пустынная дорога. Если не считать обычных звуков джунглей, они словно погрузились в вакуум. Единственный звук, который можно было услышать и который постепенно улавливал слух, был отдаленный плеск и неясные голоса солдат, двигающихся вверх или вниз по реке, где-то за завесой джунглей.

Солдаты сняли ранцы и разобрали их, потом уселись ждать, Ждали еще полтора часа, с девяти до половины одиннадцатого, прислушиваясь к плеску и слабым крикам со стороны реки, глядя на свои аккуратно сложенные ранцы.

В разговорах они мало касались обстановки, прежде всего потому, что никто толком ее не знал, но и потому еще, что никто не хотел о ней говорить и даже думать. Иногда упоминалось новое слово: «Слон». За последние два дня всякий раз, когда говорили о гряде безлесных высот, которую должен был атаковать их полк, ее называли «Слон». Все быстро подхватили и стали употреблять это слово, но никто не знал, откуда оно происходит и что означает.

Группу высот «Танцующим слоном» назвал молодой штабной офицер, изучавший аэрофотоснимки. Окруженная со всех сторон темными долинами джунглей, эта группа покрытых травой холмов в самом деле несколько напоминала слона, стоящего на задних ногах с поднятыми кверху передними ногами и вздернутым над годовой хоботом. То место в фигуре «Слона», на которое приходились «задние ноги», уже удерживала морская пехота, и полк (без третьего батальона, которому была поставлена другая задача) должен был начать наступление с этого места и продвигаться вверх и поперек группы высот до «головы Слона». Разведка установила, что японцы удерживают по крайней мере два опорных пункта на «Танцующем слоне», откуда, как полагали, будут решительно отражать атаки. Одна из высот представляла собой высокий, крутой кряж, пересекающий «тело Слона» примерно на уровне «плеча»; другая представляла саму «голову» — высшую точку всей группы холмов. Оттуда, сужаясь, спускался в заросшую джунглями низину «хобот», обеспечивая японцам хороший путь снабжения, а если потребуется, хороший путь отхода. Второй батальон сегодня должен был атаковать высоту на «плече Слона», обозначенную на карте как «высота 209». Но, сидя здесь, у опустевшей дороги, третья рота не имела представления, атакует он или нет, а если атакует, то как обстоят дела. Кроме офицеров и взводных сержантов, никто не знал даже, как обозначена высота, но мало кто особенно интересовался обстановкой.

Одним из тех, кто интересовался обстановкой, был Джон Белл. Белл был достаточно знаком с пехотной тактикой, чтобы интересоваться боевыми действиями вообще. К тому же, если эти действия будут угрожать его жизни, он хотел знать о них как можно больше. Сидение у этой необычно пустынной дороги особенно действовало на нервы, и Беллу хотелось что-то делать. Обсуждать боевые действия — что ж, это занятие было не хуже других.

Белл числился во втором отделении второго взвода, которым командовал молодой сержант Маккрон, по прозвищу Наседка. Маккрон был молодцом, когда дело касалось заботы о своих подчиненных, но почти совсем не разбирался в тактике, и это его не очень беспокоило. Белл обратился к своему взводному — сержанту Кекку, кадровому военнослужащему, сержанту этого взвода с 1940 года, но и от него почти ничего не узнал. Кекк только раздраженно ухмыльнулся и сказал, что сегодня второй батальон атакует высоту 209 под названием «Слон» в таком-то месте, что за ней есть еще одна высота, называемая высотой 210, которую им самим, вероятно, придется атаковать завтра, если атака второго батальона сегодня не захлебнется. Все это Белл уже знал. Кекк был одним из тех упорных сержантов, которые считают ведение и чтение карт и планирование боя делом офицеров, а сами предпочитают уяснить задачу своего взвода, когда выйдут на местность. Белл оценил его сообщение, но оно нисколько ему не помогло.

Командир второго взвода лейтенант Блейн сидел неподалеку, но с ним Белл никогда не был близок, очевидно, вследствие своего прежнего статуса. Поэтому Беллу не хотелось к нему обращаться. Тут он увидел командира взвода оружия Калпа, сидящего в стороне на пригорке. Калп, простоватый, бесшабашный футболист из студенческой команды, всегда хорошо к нему относился, и Белл решил поговорить с ним.

Калпа самого, по-видимому, немного волновала необычно пустынная дорога и ожидание, и он был рад поболтать. Он сообщил Беллу, что какой-то талантливый молодой штабной офицер (наверное, он получит подполковника за это) придумал поэтическое название «Танцующий слон», и начертил палкой на влажной земле примерную схему, изображающую контуры «Слона». Когда они исчерпали эту тему, потому что запутались в ней, Белл вернулся в свое отделение, обдумывая обстановку. Он решил, что при захвате «Слона» будут по крайней мере две неприятные задачи. На разговоры и размышления ушло двадцать минут. Белл уселся со своим отделением и стал думать о Марти, представляя, что она сейчас делает. И вдруг его охватило непреодолимое желание — желание схватить ее и раздеть, потом лечь рядом — желание настолько сильное, что голова стала гореть как в лихорадке и кровь бросилась в лицо. Он никак не мог отогнать от себя этот образ, и тут его вдруг зазнобило. Белл сразу понял, что это означает. Приступ озноба был десятым за три дня. Но малярия не считалась болезнью, требующей госпитализации, за исключением самых крайних случаев, и Белл был не единственным из солдат с начинающейся малярией.

Наконец за изгибом все еще пустынной дороги возникла одинокая фигура. В том месте, где сидели солдаты третьей роты, дорога слегка поднималась кверху, к лежащему впереди изгибу. Там она резко спускалась вниз и поворачивала вправо. Человек, тяжело дыша, с трудом поднимался вверх около изгиба, на мгновение остановился на ровном месте перевести дыхание, потом остановился еще раз, увидев их. Сделав несколько глубоких вдохов, человек направился к ним быстрым шагом, крича на ходу:

— Куда вы запропастились, ребята? Я обшарил все вокруг, пока вас искал. Что вы тут околачиваетесь? Вам надо быть на том берегу реки, а не здесь! Что случилось?

— Становись! — резко скомандовал роте Стейн. — Становись, ребята!

Новый проводник еще попричитал немного, а когда рота построилась, повел ее вперед.

— Честное слово, сэр, я искал вас повсюду. Вы должны были находиться на другом берегу реки. Так мне сказали.

— Мы были именно там, где нас оставил другой проводник, и он сказал, что мы должны здесь дожидаться, — ответил Стейн.

Все многочисленные предметы его снаряжения, болтающиеся на разных ремнях, мешали идти: они сталкивались между собой и ударяли по телу.

— Значит, он, наверное, ошибся, — сказал новый проводник.

— Он был совершенно уверен, что точно передал нам распоряжение, — возразил Стейн.

— Значит, кто-то там, наверху, дал ему неправильное распоряжение. Или мне неправильно сказали. — Проводник задумался. — Но я знаю, что прав, потому что весь батальон уже там.

Это было не очень-то благоприятное начало. Но Стейна еще больше беспокоили некоторые другие вопросы. Он помедлил секунд пятнадцать, прежде чем заговорил:

— Как там наверху? — Он не мог скрыть виноватые нотки в голосе — ему было неловко задавать этот вопрос.

Но проводник ничего не заметил.

— Это… — он подыскивал подходящее слово, — сумасшедший дом.

Стейну пришлось довольствоваться этой характеристикой, так как проводник не стал вдаваться ни в какие подробности. Джордж Бэнд шел рядом со Стейном, и они обменялись взглядами. Бэнд улыбнулся ему волчьей усмешкой. Немного удивившись этому, Стейн стал думать о ближайшей задаче, потому что они уже подошли к изгибу дороги.

От изгиба дорога сбегала почти прямо вниз к безымянной реке. Разъезженная машинами, она была покрыта скользкой грязью и представляла собой мрачный туннель, спускающийся книзу между непроницаемыми степами джунглей. Передвигаться по ней можно было только боком, как сбегают по крутым ступеням.

Понтонный мост, достаточно широкий, с деревянными колеями для джипов, находился прямо внизу. Группы регулировщиков движения и контролеров переправы смотрели на них с обоих концов моста любопытными, но сочувствующими глазами. После карабканья, скольжения, падений, неестественно быстрых и порывистых движений, как в ранних фильмах Чаплина, их вынесло прямо на ту сторону.

При переправе они поняли причину всплесков и приглушенных криков, которые слышали раньше. Группы голых или почти голых солдат шли в воде, толкая перед собой лодки: один ряд вверх по течению, другой — вниз. Это был импровизированный путь снабжения, заменивший размытые дороги. Лодки, идущие вверх, везли припасы, а в лодках, идущих вниз, третья рота впервые увидела раненых пехотинцев: солдат с тусклыми глазами, прислонившихся к поперечинам, перевязанных то тут, то там поразительно чистыми белыми бинтами, сквозь которые у многих просочились еще более поразительные красные пятна свежей крови.

Перейдя на другую сторону, рота стала взбираться по такой же крутизне, по какой и спускалась, только подъем был длиннее. Теперь повсюду можно было видеть множество солдат, бегающих взад и вперед, вверх и вниз и оживленно перекликающихся. После полутора часов одиночества это зрелище действовало на людей успокаивающе. Они увидели четвертую роту — роту тяжелого оружия их батальона; солдаты этой роты сидели в зарослях на склоне со своими минометами и пулеметами. Первая и вторая рота, как им сказали, уже ушли вперед. Из джунглей тропа их вывела на покрытые травой склоны. Тут словно кто-то провел демаркационную линию — грязь вдруг исчезла и превратилась в твердый, плотный грунт.

В конце подъема им встретился штаб-сержант Стэк, помощник командира головного третьего взвода, худощавый, крепкий опытный инструктор строевой подготовки и строгий командир, который был взводным сержантом еще дольше, чем Кекк во втором взводе. Он сидел у дороги, крепко сжав ноги и держа на коленях винтовку, и отчаянно кричал проходившим мимо: «Не лезьте туда! Вас убьют! Не лезьте туда! Вас убьют!» Всей роте пришлось пройти мимо него в колонне по одному, словно на каком-то мрачном параде, а он все сидел, сжав ноги и крича им вслед.

По пути люди не видели и не слышали ничего, что подготовило бы их к кромешному аду, в который они вступили, перевалив через гребень. Пока они взбирались, ветер дул сзади, и они не слышали звуков боя, но, миновав последний изгиб дороги и внезапно выйдя на открытую вершину высоты, они окунулись в адский шум и сумятицу. Подобно реке, впадающей в болото и рассеивающей свои воды, ряды солдат переваливали через гребень и исчезали в толпе бегущих, стоящих, кричащих людей, старающихся, чтобы их услышали в этом грохоте.

Невидимые, но расположенные где-то недалеко минометы вели огонь с особенным, похожим на гонг, звуком. Издали доносился мощный грохот отдельных артиллерийских залпов. Где-то прерывисто трещали низкими голосами тяжелые пулеметы. И гораздо слабее, но ясно доносящиеся через пересеченную безлесную местность, слышались автоматные очереди, разрывы гранат, мин и снарядов. Все это вместе с возбужденными криками и суетой создавало сумасшедший, беспорядочный шум и невероятную сумятицу. Третья рота прибыла на поле боя через несколько минут после одиннадцати.

Она оказалась на высоте, откуда был виден ряд покрытых травой высот и лощин, окруженных морем джунглей. Впереди склон опускался к более низкому холму, к которому джунгли подходили ближе, образуя узкую безлесную горловину, ведущую к лежащим за ней более широким участкам. На этой высоте тоже стояли или бегали группы американцев в зеленом полевом обмундировании — человек тридцать. За второй высотой склон опять опускался, не так круто, но гораздо дальше, к извилистому оврагу, покрытому скудной растительностью; а за этой самой низкой точкой местность опять поднималась, на этот раз круто, к высоте, которая господствовала над местностью и закрывала все, лежащее за ней. Примерно в километре впереди вела бой американская пехота.

Для немногих, вроде Белла, которым рассказали о местности, именуемой «Танцующий слон», было ясно, что занимаемая ротой высота — это «задняя нога Слона». Другая высота, где, очевидно, находился командный пункт второго батальона, была «коленом Слона», ведущим к более широким пространствам, образующим «туловище». Высота, где сейчас вели бой пехотинцы, была «плечом Слона», опорным пунктом, обозначенным на карте как «высота 209».

Очевидно, шел огневой бой. Несколько групп численностью от отделения до взвода, крошечные на таком расстоянии, но тем не менее ясно видимые, пытались приблизиться к высоте и захватить ее. Американцы, находившиеся слишком низко на склоне, чтобы добросить гранаты до гребня высоты, были вынуждены довольствоваться стрелковым оружием. Японцы, тоже время от времени ясно видимые среди деревьев, возвышающихся над гребнем высоты из-за обратной стороны лесистого ската, не испытывали такого затруднения: они могли просто сбрасывать гранаты вниз, и черные разрывы вспыхивали то тут, то там на склоне холма.

Третья рота прибыла в самый разгар боя. Пока ее солдаты стояли беспорядочной толпой на высоте, стараясь увидеть и понять все, что происходит, несколько групп поднялись в общую цепь и бросились к вершине, бросая перед собой гранаты и ведя огонь. Они не дошли метров пятнадцать до вершины, когда атаку отбили. Пулеметный огонь противника был слишком силен. Цепь распалась, солдаты стали скатываться вниз по склону и заняли прежние позиции, оставив позади на склоне высоты нескольких своих товарищей, должно быть, процентов десять.

Отбитая атака вызвала не только хор сокрушающихся голосов. Посыльные и младшие штабные офицеры проталкивались через толпу и отправлялись в разные места. Центром всей этой деятельности была небольшая группа из семи человек. Они были единственными, кто носил знаки различия, звезды или орлы на воротниках чистой зеленой полевой формы. Все они были немолодыми людьми.

Время от времени они смотрели в бинокли или показывали что-то на местности, разговаривали между собой или по одному из трех телефонов. Иногда кто-нибудь из них говорил по рации, которую нес на спине сравнительно молодой человек. Третья рота могла узнать среди них командира своего батальона, командира полка, а также командира дивизии и командира корпуса.

Один из группы офицеров и генералов что-то сердито кричал в полевой телефон. Ниже этой группы, на другой высоте, командир второго батальона кричал в ответ в свой телефон. Тот, что наверху, высокий и худой, внимательно слушал, кивая головой в каске. Потом с сердитым и недовольным видом повернулся к рации. Закончив разговор, он заговорил извиняющимся тоном с тремя людьми, носящими звезды. Командир второго батальона говорил теперь по другому телефону, держа его в руке.

По ту сторону долины, в восьмистах метрах впереди, находился командный пункт роты, атака взводов которой была отбита. Он располагался за гребнем меньшей высоты, выступавшим сбоку от главного гребня. В стороне от этой небольшой группы копошились две группки солдат (очевидно, минометное отделение роты), устанавливавшие стволы невидимых отсюда минометов. Пока полковник разговаривал по телефону, от группы на командном пункте роты отделился какой-то человек и перебежками бросился к группам, потерпевшим неудачу при атаке, которые теперь вели беспорядочный огонь по японцам, засевшим на вершине высоты. Не успев добежать, он упал убитый. Тотчас вместо него вперед бросился другой. Как только он добежал, группы начали отходить, прикрывая друг друга огнем. На высоте один из группы пожилых людей сердито махал руками и яростно хлопал себя по ноге. Командир второго батальона делал то же самое. Через несколько секунд на занятой японцами гряде высоты начали рваться быстро разрастающимися гроздьями артиллерийские снаряды.

Что бы там еще ни происходило, третья рота больше ничего не видела. Она теперь была слишком занята собой и своим предстоящим участием в драме, чтобы наблюдать за известными всему миру командирами. Во время боя Стейн ходил с докладом к командиру батальона, который был, скорее, сторонним наблюдателем, чем составной частью этой группы. Теперь Стейн вернулся к роте. Первому батальону без четвертой роты было приказано занять и удерживать позиции на высоте 208, позади и левее шестой роты, за действиями которой они только что наблюдали. Здесь местность была ниже, чем высота 209 справа, и составляла, так сказать, середину и нижнюю часть «позвоночника Слона». На этой позиции можно было опасаться фланговой контратаки японцев. Первая и третья роты получили задачу выдвинуться на высоту 208, а вторая рота оставалась в резерве в лощине. Так приказал подполковник Толл. Поскольку первая и вторая роты уже были на месте, третьей роте предстояло пройти через боевые порядки второй роты — это был сложный маневр, требующий большого внимания. Глаза Стейна за очками выражали мучительную озабоченность, когда он ставил задачу. Его решение было таково: первый и второй взводы в первом эшелоне, третий в резерве; Калп устанавливает два пулемета своего взвода оружия, где сочтет нужным; минометы занимают позиции вблизи командного пункта роты. Порядок движения: первый взвод, второй взвод, управление роты, взвод оружия, третий взвод. Выступать немедленно.

Однако, когда рота построилась повзводно, оказалось, что выступить немедленно невозможно. Им преградила путь пятая рота — резерв второго батальона. Она получила задачу атаковать на правом фланге второго батальона, где атака седьмой роты, невидимой отсюда за выступом джунглей, тоже захлебнулась. В третьей роте знали многих из пятой роты, и солдаты обменялись приветствиями. Однако пятая рота, уходящая к переднему краю с безопасной позиции, предпочитала не обращать на третью роту внимания и только смотрела на ее солдат со смешанным чувством волнения и злобной зависти. Пятая рота медленно прошла и скрылась в лесу на правом склоне холма. Это заняло пятнадцать минут. Потом двинулась вниз по склону третья рота с первым взводом в голове колонны.

Именно в течение этих пятнадцати минут ожидания отличился Уэлш. До сих пор он старательно держался на заднем плане, не хотел обращать на себя внимание или связывать себя, пока не поймет, как себя вести. Уэлш приготовился к бою, наполнив две из трех фляг, висевших у него на ремне, джином. Кроме того, у него была еще бутылка из-под листерина. Он не мог в точности сказать, как на него подействовали сегодняшние испытания, и только знал, что до смерти испуган. В то же время его душила злоба, оттого что в мире существует система социального принуждения, которая может заставить его находиться здесь. К тому же на него сильно действовало крайнее возбуждение, царившее на вершине холма. Это напоминало чувство, испытываемое толпой болельщиков во время важного футбольного матча университетских команд. Именно такое сравнение и побудило Уэлша сделать то, что он сделал.

Стоя рядом со Стейном, пока перед ними проходила пятая рота, Уэлш углядел на краю холма целый штабель ящиков с ручными гранатами и тотчас сообразил, что кто-то, видно, забыл выдать гранаты третьей роте. Ухмыляясь своей хитрой, безумной улыбкой, он решил раздать их сам, но так, чтобы немного развеселить людей и ослабить напряженность сегодняшнего дня. Не говоря никому ни слова, он присел, положив ладони на колени, и заорал своим командным голосом:

— Ну! Двадцать шесть, тридцать два, сорок три, налетай!

Потом закружился, как футбольный полузащитник, выхватил штык, подбежал к штабелю и стал вскрывать мягкие сосновые ящики. Гранаты были упакованы в черные картонные цилиндры, их половинки скреплены желтой тесьмой. Уэлш начал вытаскивать их из ящиков, крича:

— Яйца! Свежие яйца! Отличные свежие, крупные яйца! Кому яиц?!

Мощный, рокочущий командный голос был хорошо слышен, несмотря на шум и суматоху. Солдаты роты оборачивались и глядели на него. Потом из толпы стали высовываться руки. А Уэлш, продолжая кричать и дико ухмыляться, стал раздавать упакованные гранаты:

— Яйца! Яйца! Футбольные мячи! Сэмми Боф! Сид Лакмен! Ра-ра-ра! Кому футбольные мячи?! Бронко Нагурски!

Его рев громко раздавался по всей вершине холма. Люди оборачивались и смотрели на него, как на ненормального, а Уэлш продолжал кричать и раздавать гранаты своей роте, похожий на карикатуру на футболиста, подающего пас: левая рука вытянута, правая поднята, правая нога согнута, левая выставлена вперед.

Один из семи пожилых мужчин в стоявшей особняком величественной группе услышал его, обернулся посмотреть и подтолкнул локтем соседа, приглашая посмотреть и его. Вскоре вся группа, улыбаясь, смотрела на Уэлша. Генералам нравился такой тип американского солдата. Уэлш усмехался им в ответ, хитро прищурив свои нахальные глаза, и продолжал кричать и раздавать гранаты.

Пожалуй, только один человек понимал, в чем дело, я этим человеком был Сторм. Ироническая улыбка стала расплываться по его насмешливому лицу с перебитым носом. Вытащив штык, он подбежал к штабелю и стал разбивать ящики и передавать Уэлшу черные цилиндры.

— Сэмми Боф! Сид Лакмен! Джек Мэндерс! Сэмми Боф! — кричали они в унисон. — Ра-ра-ра!

Быстро разделались со всем штабелем. К тому времени пятая рота уже прошла. Взяв себе по последней паре гранат и глупо хохоча, Уэлш и Сторм присоединились к управлению роты. Солдаты срывали желтые наклейки, открывали цилиндры, разгибали чеки и пристегивали вытяжные кольца под клапанами карманов. Третья рота двинулась вниз по склону.

Если Стейн рассчитывал на организованное выдвижение на позиции, то ему не повезло. Первый взвод пошел в голове колонны как полагается: разведчики впереди, за ними в колонне по два пехотных отделения. Но не прошел он и десяти метров, как весь порядок нарушился. Невозможно было сохранять строй на этом склоне, сплошь забитом людьми. Одни, просто в качестве наблюдателей, стояли и глазели. Другие, растянувшись в цепочку, потея и отчаянно задыхаясь от жары, несли припасы. Все широко расступались, уступая дорогу ходячим раненым; три группы солдат, обливаясь потом под тропическим солнцем, несли тяжело раненных, которые стонали и вскрикивали каждый раз, когда носилки дергались при поднимании или опускании. К тому времени, когда подошли к командному пункту второго батальона на высотке, рота превратилась в настоящую толпу. Последние оставшиеся признаки порядка исчезли, когда она проходила мимо командного пункта.

Дальше дорога была не так забита, но наводить порядок было уже поздно. Ряды слишком перемешались, и невозможно было создать какое-то подобие строя без длительной остановки. Стейн, разочарованный, только ругался, ежеминутно протирал очки. Он мучительно ощущал, что сегодня за ним следит все начальство. Единственным утешением было то, что первая и вторая роты, шедшие впереди и пересекавшие теперь поросшее кустарником подножие высоты, были не в лучшем состоянии. Вокруг упорно шли вперед его солдаты с неподвижными, странно замкнутыми лицами. Идущие впереди без команды Стейна повернули налево вслед за первой и второй ротами, точно в соответствии с полученными указаниями, и Стейна это обрадовало.

Одним из идущих впереди был Долл. Он не помнил, как оказался впереди, и поэтому нервничал и чувствовал себя каким-то незащищенным, но вместе с тем гордился своим положением и ревниво его оберегал. Когда ему казалось, что кто-то сзади сокращает расстояние, Долл ускорял шаг, чтобы сохранить прежнюю дистанцию. Это он, помня указания Стейна, первым двинулся вслед за первой и второй ротами, которые к тому времени уже скрылись у подножия. Долл нес на себе все оружие, каким ему удалось завладеть. На бедре висел краденый пистолет, полностью заряженный, взведенный и поставленный на предохранитель, а на ремне вместо одного ножа висели два: старый нож из дома и новый, типа охотничьего, который он сделал из японского штыка. Из-под клапанов карманов свисали две гранаты, а еще две покоились в боковых карманах. Ему не удалось раздобыть автомат, как Чарли Дейлу, но он надеялся, что удастся достать его позднее, возможно у убитого. Он твердо шагал вперед, поглядывая направо и налево, чтобы убедиться, что никто его не нагоняет.

По третьей роте стреляли очень мало. Время от времени отдельная пуля ударяла о землю и зарывалась в нее или с визгом улетала, никого не задев. Никто не мог сказать, были это излетные рикошеты или прицельный огонь. Пули никого не ранили, но солдаты шарахались, стараясь уклониться от них. То тут, то там, когда пуля ударяла поблизости, солдат падал на землю и лежал, пока ему не становилось стыдно, что другие продолжают идти.

Когда спустились в сухой безлесный овраг, открылся вид на «живот Слона». Здесь седьмая рота атаковала японцев с правой стороны высоты 209. Как и шестая рота слева, она развернула командный пункт и группу огневой поддержки на более низкой боковой гряде и вела огонь из минометов и пулеметов по главной гряде. Ей оттуда отвечали тяжелые минометы. Под прикрытием своего огня два взвода седьмой роты подползали к самому гребню высот мимо разбросанных по склону тел — жертв предшествующих атак. Третья рота замедлила шаг, потом совсем остановилась, увидев, как взводы седьмой роты вскочили и ринулись на гребень. На буром фоне склона были видны крошечные черные штыки, примкнутые к винтовкам. Несколько бежавших впереди солдат, примерно с полдюжины, ворвались в окопы к японцам, которые встали, чтобы встретить их в рукопашном бою. Здесь, на правой стороне длинной гряды, где обратный скат не был покрыт джунглями, схватка была хорошо видна. Американские взводы не выдержали штыкового боя и стали отходить, скатываясь кубарем вниз по склону. Уйти удалось не всем. Было видно, как японцы утащили двоих отчаянно сопротивлявшихся американских солдат за гребень высоты.

Внизу, в сухой узкой лощине солдаты третьей роты, разинув рты, следили за боем. Долл чувствовал, как мерно стучит сердце, как его стук отдается в горле. Он откровенно удивлялся, как могут люди заставить себя подвергаться такой опасности, и ужасался тому, что они при этом должны чувствовать. Встретиться лицом к лицу с визжащим япошкой, готовым тебя убить, и столкнуться с ним обнаженными штыками! Вот что выпало на долю седьмой роты там, наверху. Долл знал очень многих солдат из этой роты, не раз выпивал с ними. Но оказаться вытащенным за гребень среди этих лопочущих, преклоняющихся перед императором дикарей?! Его правая рука украдкой искала пистолет. Он решил всегда держать одну пулю для себя. Но те ребята — у них не было времени воспользоваться пистолетом, даже если бы они его имели. Если он будет пользоваться винтовкой или штыком, как он сможет держать наготове пистолет в руке? Никак не сможет. Долл решил, что этот вопрос следует еще обдумать, серьезно обдумать.

Наверху, на склоне, остатки двух взводов залегли и прижались к земле под минометным и пулеметным огнем.

Позади позиций третьей роты раздался крик. Обернувшись, они увидели на высотке человека, который махал им руками. Сначала они просто глядели на него, но человек продолжал кричать и размахивать руками. Солдаты третьей роты медленно вышли из оцепенения. Стейн вдруг прочистил горло и скомандовал: «Давайте, ребята, пошли вперед!» Украдкой поглядывая друг на друга — никто не хотел выдавать своих чувств, — солдаты двинулись дальше, и Долл рванулся вперед, вдруг испугавшись, что кто-нибудь может его обогнать.

Артиллерийские снаряды, громко шурша, проносились над их головами и рвались на самом гребне хребта и по обе стороны от него. Рота, охваченная тревогой, шла вперед.

Особенно волновался Файф. Стейн посылал его в штаб батальона с донесением о месте, выбранном для командного пункта роты, поэтому он запоздал и оказался самым последним в строю, если не считать двух связистов, которые тянули телефонную линию. Впереди он видел Сторма, который шел, выпятив мощную челюсть, с автоматом в руке и винтовкой на плече в окружении Дейла и других поваров. Недалеко от них шагали Уэлш, Стейн, Бэнд и два писаря — Бид и Уэлд. Файф хотел их догнать, но оказалось, что ему трудно идти быстрее, потому что приходится смотреть туда и сюда и вглядываться, нет ли чего-нибудь или кого-нибудь, кто готовится в тебя выстрелить.

Когда Файф перешагнул гребень высоты и стал спускаться по склону, он испытал странное чувство полной незащищенности. Только раз в жизни он чувствовал подобное. Это случилось во время патрулирования на маневрах, когда он, стоя на вершине горы, заглянул вниз и увидел, как глубоко можно упасть отсюда. Но сегодня чувство одиночества сопровождалось другим — чувством полной беспомощности. Слишком за многим приходилось следить, а одному просто невозможно было и справиться с этим, и защитить себя. Пытаясь смотреть одновременно повсюду, он пробирался вперед, то и дело спотыкаясь о жесткие стебли травы и камни. Когда сначала одна пуля, а через несколько секунд другая подняла перед ним облачко пыли, он бросился на землю и пополз, уверенный, что какой-то японский снайпер подает знак, чтобы в него стреляли. Ползти было трудно. Высокая, по колено, трава ограничивала обзор. Пот стекал со лба и заливал очки, и приходилось постоянно останавливаться, чтобы их протереть. По его беспокоило еще и другое: гранаты. Файф захватил две гранаты из тех, что раздавал Уэлш, развел чеки и пристегнул их под отворотами карманов. Теперь, когда он полз, они подпрыгивали, ударялись о землю и цеплялись за стебли травы. Испугавшись, что может выдернуться чека, Файф отстегнул отвороты карманов, откатил гранаты подальше от себя и пополз дальше. Но когда он поднял голову, чтобы оглядеться, то увидел, что вся рота в рост шагает вперед и ушла страшно далеко от него.

Именно тогда Файф принял героическое решение. Как ни боялся он встать и быть застреленным невидимым врагом, его больше пугало то, что его обвинят в трусости. По спине забегали мурашки, он встал, сделал один робкий шаг, потом другой. Ничего не случилось. Он вприпрыжку затрусил за ротой, согнувшись по пояс и высоко держа винтовку. Когда еще одна пуля подняла перед ним пыль и с визгом улетела прочь, он закрыл глаза, потом открыл и затрусил дальше.

Как раз в это время вся рота остановилась, наблюдая, как седьмая рота пытается овладеть гребнем, и Файфу удалось догнать своих. Он тоже видел атаку. Он стоял вместе с другими, глядя на все широко раскрытыми глазами, пока на высотке не появился кричащий человек, размахивающий руками, и не напомнил им, что они здесь не просто зрители.

Когда люди вышли из оврага и стали взбираться по склону, они оказались недалеко от боковой гряды, где находился командный пункт шестой роты. Через несколько минут они были бы полностью прикрыты гребнем высоты и оказались бы вне видимости с высоты 209. Именно здесь был ранен первый человек в роте.

Звали его Пил. Это был уже немолодой солдат, лет тридцати пяти. Пил шел в середине толпы, недалеко от Джона Белла и Файфа, как вдруг прижал руку к бедру и остановился, потом сел, держась за ногу, с трясущимися губами и побледневшим лицом. Белл бросился к нему:

— Что с тобой, Пил?

— Меня ранило, — заплетающимся языком проговорил Пил. — Я ранен. Меня ранило в ногу.

Но прежде чем Белл успел достать индивидуальный пакет, появился один из ротных санитаров с марлевой повязкой. Он очень серьезно отнесся к впервые предоставившейся возможности применить свое ремесло в бою. Белл и Пил смотрели, как он разрезал штанину и оглядел рану, которая лишь слегка кровоточила. Тонкая струйка темной крови сбегала по белой ноге. Санитар посыпал повязку бактерицидным порошком, наложил ее на рану и забинтовал. Пуля вошла в ногу, но не вышла.

Пил натянуто заулыбался, хотя его лицо было еще бледно и губы дрожали.

— Можешь идти? — спросил санитар.

— Не думаю, — ответил Пил. — Нога здорово болит. Лучше помоги мне. Наверное, я еще долго не смогу хорошо ходить.

— Ладно, пошли. Отведу тебя в тыл, — сказал санитар и ворча поднял его.

Подошедший сзади Стейн уже приказывал остановившимся солдатам идти вперед, продолжать движение. Один за другим они стали взбираться по склону.

— Пока, Пил.

— Не волнуйся, Пил.

— Всего хорошего, Пил.

— До свидания, ребята! — закричал Пил им вслед. Он кричал все громче по мере того, как они удалялись: — До свидания. Не волнуйтесь, ребята! Пока. Всего вам хорошего, ребята! Обо мне не беспокойтесь. Я еще не скоро смогу ходить. Ни один доктор не скажет, что можно ходить на такой ноге. Всего хорошего, ребята!

Уже вся рота прошла мимо него, поднимаясь по склону, и тогда он перестал кричать и только стоял, глядя вслед уходящим, и улыбка исчезала с его лица. Потом, обняв рукой шею санитара, повернулся, и они пошли вниз. Файф, который одним из последних проходил мимо, услышал, как Пил сказал санитару:

— Я заработал «Пурпурное сердце» [4] и был в бою. Так и не пришлось увидеть ни одного япошку, но наплевать. Ни один доктор не скажет, что я скоро смогу ходить на этой ноге. Пошли отсюда, пока меня еще раз не ранили или не убили.

Файф, слишком ошеломленный событиями этого дня и потрясенный увиденным, не знал, что об этом думать, да и вообще не думал: его слух просто зафиксировал эти слова.

Шедший немного впереди Джон Белл думал о том, что испытывает в отношении Пила странное двойственное чувство: мучительную зависть и вместе с тем огромное облегчение оттого, что ранен не он.

Оправдалась ли надежда Пила на докторов или нет, никто так и не узнал — третья рота его больше не видела.

Теперь их прикрывал боковой хребет. Это принесло им огромное, невероятное чувство облегчения. Лица солдат были такими счастливыми, словно их всех сняли с фронта и отправили в безопасный тыл, в самую Австралию. Вторая рота — резерв батальона, тоже испытавшая облегчение, расположилась впереди на единственном ровном месте склона и уже окапывалась. Третья рота прошла через ее позиции. Солдаты обменивались приветствиями, возбужденные и радостные оттого, что вышли из-под огня. Было слышно, как позади на невидимой теперь высоте 209 продолжался бой.

Место, которое выбрал Стейн для своего командного пункта, представляло собой крошечный отрог в ста метрах ниже гребня. Здесь остановились управление роты и минометные отделения. Калп пошел наверх со стрелковыми взводами, чтобы найти позицию для своих двух пулеметов. В ожидании, пока он вернется и укажет позиции и для минометов, Мацци и Тиллс, которые были в одном и том же расчете, занялись обсуждением с Файфом и Бидом событий этого дня и перехода, который рота впервые совершила под огнем.

Кругом царило приподнятое, веселое настроение, вызванное чувством облегчения и безопасности. Но под ним скрывалась тревога и понимание того, что сегодняшний день был не таким уж трудным, что эта безопасность лишь временная, что скоро везение кончится и люди начнут умирать.

— Этот Тиллс, — начал разговор Мацци, сидя на корточках у опорной плиты миномета, — провел больше времени на пузе, ползая по земле, чем на ногах. Не понимаю, как ему удалось не отстать от других.

Тиллс сконфуженно молчал.

— Разве не правда, Тиллс? — не унимался Мацци.

— А ты, наверное, ни разу не падал на землю? — огрызнулся Тиллс.

— А ты видел?

— Нет, не видел, — неохотно признался Тиллс.

— И никогда не увидишь, Тиллс. Да и какой в этом толк? Все знают, что огонь был не прицельный. Это были шальные пули с хребта. Такая может стукнуть тебя как лежачего, так и стоячего. Может, лежачего еще быстрее.

— И наверное, тебе ни разу не было страшно? — сердито спросил Тиллс.

Мацци только усмехнулся, не удостоив его ответом; он склонил голову набок, вокруг глаз появились морщинки.

— А мне было страшно, — признался Файф. — Я был напуган до смерти. С той минуты, когда вступил на этот склон, и пока не пришел сюда. Полз на брюхе, как змея. Никогда в жизни я так не боялся.

Но рассказ о своих переживаниях ему не помог. Как бы он их ни преувеличивал, он не мог передать истинную степень своего страха.

— Я тоже напугался до смерти, — вставил малыш Бид своим детским голосом.

Вдруг Файф заметил, что невдалеке стоит Стейн с лейтенантом Бэндом и одним из командиров взводов, который спустился с хребта, чтобы что-то узнать. Файф видел, что Стейн, услышав его признание, вдруг оборвал разговор и поглядел прямо на него, Файфа, с удивлением и невольным одобрением. Казалось, что он и сам хотел бы признаться в этом, да не мог, и что он не ожидал услышать от Файфа такое честное признание. Файф сначала было обиделся, но потом, ободренный взглядом Стейна, стал подробно рассказывать о своих похождениях под огнем. Раньше он не собирался говорить кому-нибудь о гранатах, но теперь рассказал, изобразив из себя шута. Вскоре все вокруг от души смеялись, даже три офицера и нью-йоркский хлюст Мацци. Файф был «честный трус». Если хочешь понравиться людям, разыгрывай шута, над которым можно смеяться, но себя в обиду не давай. Но и от этого ему не стало лучше, это не смыло его позора, не прекратило мук страха, которые он испытывал и сейчас.

— Между прочим, — сказал он, — я и сейчас боюсь до смерти.

Как будто специально, чтобы доказать его правоту, в воздухе вдруг возник шелестящий звук, словно кто-то подул через замочную скважину, и три гейзера земли взмыли вверх в тридцати пяти метрах отсюда, раздался громкий хлопок. Люди на крошечном отроге засуетились, как муравьи: каждый старался броситься на землю подальше от неожиданного разрыва. Мацци был если не первым среди них, то, во всяком случае, и не последним, и теперь Тиллс получил возможность расквитаться с ним.

— Значит, тебе ни разу не было страшно? — громко спросил он, когда все стали подниматься со сконфуженными лицами, убедившись, что снаряды больше не падают. Все были рады посмеяться над Мацци и отвести насмешку от себя. Но Мацци не смеялся.

— А ты, должно быть, стоял во весь рост, как большой, жирный герой, дурья башка, — сказал он, мрачно поглядев на Тиллса.

Пошли разговоры о недолетах, но их вскоре прекратил Стейн. Все знали, что японцы имеют обыкновение вести беспокоящий огонь из тяжелых минометов по войскам, когда американцы ставят заградительный артиллерийский огонь. Разрывы мин положили конец рассуждениям. Все одновременно решили достать шанцевый инструмент и приступить к рытью окопов — тяжелому труду, который они все откладывали. Биду и Уэлду приказали вырыть окопы для Стейна и Банда, ушедших на рекогносцировку местности. Файфа назначили старшим над писарями.

Во время своего комического представления, когда он разыгрывал «честного труса», Файф заметил, что единственным, кто не смеялся, был Уэлш. Первый сержант, стоявший рядом с хохотавшим Стейном, только проницательно смотрел на Файфа прищуренными понимающими глазами. Теперь, поставив своих помощников копать окопы для офицеров, Файф подошел к Уэлшу и Сторму, которые после продолжительных рассуждений о просачивающемся по ночам противнике готовились к рытью окопов.

— Эй, первый, вы решили окапываться здесь? — весело спросил он. Уэлш, отстегивавший лопатку от ранца, даже не посмотрел на него и не ответил. — Я подумал, не окопаться ли мне здесь, рядом с вами, ребята, если не возражаете. — Уэлш не обращал на него внимания. — По-моему, это место не хуже других, — продолжал Файф. — Ведь вы здесь собираетесь копать, да? — Уэлш по-прежнему никак не реагировал. — Согласны? — Файф расстегнул ранец.

Уэлш перестал расстегивать ремешки и с каменным лицом мрачно взглянул на Файфа.

— Уходи, — прорычал он. — Ступай к чертовой матери и не подходи ко мне, щенок.

Злобный ответ сержанта заставил Файфа отступить на шаг.

— Подумаешь! — Он постарался вложить в свои слова сарказм, но ничего не вышло. — Я и не думал кому-нибудь навязываться.

Уэлш молча уставился на него, не желая ничего объяснять.

— Что ж, кажется, я понимаю, что со мной не хотят иметь дела, — сказал Файф, пытаясь казаться беспечным. Настроение его испортилось, и, не в состоянии этого скрыть, он повернулся и ушел, волоча ранец за лямки.

— Почему ты хоть изредка не обращаешься с мальчишкой прилично? — спросил Сторм. Его голос звучал бесстрастно.

— Потому что не намерен играть роль няньки и миндальничать с каким-то сопляком. — Уэлш оставил ранец и выпрямился. — Э-э, да у тебя мягкая земля! Возьми лопату, а мне дай кирку.

Сторм ничего не ответил и обменялся с Уэлшем инструментами. Со склона спускался большими шагами лейтенант Калп. Почти не задержавшись у командного пункта, он собрал минометные расчеты и повел их вниз на ровное место, метрах в ста ниже.

Довольно долго все были заняты рытьем окопов.

Мацци все еще был страшно зол на Тиллса за то, что тот его осрамил, когда разорвались мины. Это было несправедливо, потому что все попадали в поисках укрытия. Ведь во время перехода Мацци ни разу не бросался на землю, но по крайней мере три раза видел, как падает Тиллс. Поэтому Мацци имел полное право высмеивать Тиллса, а Тиллс не имел никакого права высмеивать Мацци. Они с Тиллсом считались друзьями, но Тиллс вечно подтрунивал над ним.

Мацци не выбирал Тиллса в друзья. Он не хотел дружить с неотесанным деревенщиной из какого-то Хиксвилла. Но в этом минометном расчете не было никакого выбора. Тиллс был всего лишь подносчиком мин. Мацци был назначен вторым номером и носил опорную плиту. Но фактически он тоже был лишь подносчиком мин, потому что сержант Уик и первый номер, который носил ствол, все делали вместе и вели огонь сами. Мацци почти не приходилось касаться прицела. А другой подносчик мин, Тинд, был просто молокосос из призывников. Поэтому ничего другого не оставалось, как дружить с Тиллсом. Мацци относился к нему хорошо и давал ему множество хороших советов, и вообще был всегда прав, а Тиллс всегда пренебрегал его советами и всегда был неправ, хотя и не признавался в этом. Вот что вышло из попытки подружиться с неотесанным деревенщиной из Хиксвилла.

Но теперь Тиллс своим поступком разорвал их дружбу. Мацци решил не иметь больше никаких дел с Тиллсом. Калп приказал рыть окопы на двоих и чередоваться: один бодрствует, другой спит, и раньше Мацци работал бы с Тиллсом. На этот раз он во всеуслышание предложил Тинду работать вместе, не сказав ни слова Тиллсу — пусть трудится один. Кончив копать, он получил разрешение Калпа подняться на гребень. Все его хорошие друзья, настоящие парни из Бронкса и Бруклина — Карни, Сасс, Глак и Тасси были там, наверху, в первом взводе. Он чувствовал, что Тиллс смотрит ему вслед, но никак не реагировал. «Еще пожалеет, подонок, черт бы его побрал. Посмотрим, как ему это понравится». Не важно, что Мацци охватил страх во время перехода, но ведь он не бросался на землю, правда? А боялись все.

Мацци было интересно узнать, как вели себя во время перехода его друзья. Он полез мимо командного пункта наверх. Линия окопов изгибалась параллельно гребню высоты в нескольких метрах ниже него. С другой стороны возвышались огромные деревья, переплетенные лианами. Отсюда, выше боковой гряды и лишь на несколько метров ниже самой высокой точки высоты 209, можно было видеть весь район боя. Офицеры взбирались сюда осмотреть позицию роты перед тем, как отроют окопы, и капитан Стейн долго стоял, глядя вниз на расстилавшуюся панораму боевых действий. Теперь, когда рота окопалась, солдаты, беззаботно сидели на краях окопов.

Вскоре на краю окопа Нилли Кумбса началась игра в очко, в которой приняли участие Мацци и его нью-йоркские друзья. Выкрики игроков: «Перебор» и «Свои» смешивались с боевыми звуками, доносившимися из района действий второго батальона. Джон Белл, хотя его тоже пригласили играть, предпочел сидеть на краю окопа и смотреть вниз, в котловину.

Это было внушительное зрелище. За исключением склонов высоты 209, еще находившихся под огнем японцев, весь район кишел американскими войсками, подвозили припасы, увозили раненых. Второй батальон все еще вел бой у высоты, пытаясь ею овладеть. Когда Стейн так долго стоял, глядя вниз, обстановка не менялась, но теперь, когда первые предвечерние тени начали выползать из глубоких впадин, на правый край длинной гряды, который раньше атаковала седьмая рота, обрушился новый артиллерийский огневой налет. Через несколько минут с запада донесся гул, который, становясь все громче, достиг пронзительного визга, и в небе появились семь Р-38. Самолеты пронеслись над головами и сделали два предварительных захода для ориентировки, а на третьем вниз полетели большие черные барабаны, которые разорвались вдоль хребта, выбросив вверх маслянистые языки пламени. Ни одна бомба не упала на японский передний скат, обращенный к американцам. Покачав крыльями, самолеты улетели. Пехота проводила их с сожалением. Артиллерия продолжала терзать хребет.

Японцы, не имея ни авиационной, ни артиллерийской поддержки, упорно сопротивлялись. Белл сидел и наблюдал за боем, ритмично постукивая киркой по свисающей ноге; наряду со страхом перед японцами он испытывал некоторое сострадание к ним. Однако это было чисто рассудочное сострадание. Японцы не стали бы его жалеть, поэтому черт с ними. Он был рад, что находится на своей, а не на их стороне. Он также был рад, что находится здесь, а не там, со вторым батальоном. Рассудком он чувствовал жалость почти ко всем. К своей жене Марти, например. В известном смысле эта война была труднее для нее, чем для него. Белл знал, как она нуждается в утешении, в любовных ласках. В известном смысле ей гораздо труднее там, где огни, ночные клубы, выпивка, люди, чем ему здесь, где нет никаких соблазнов. Гораздо труднее. Новее это говорил рассудок, а в душе Белл больше всего жалел самого себя.

На него сильно подействовало ранение Пила. Возможно, его поразила чистая случайность этого происшествия. Почему эта пуля должна была ранить Пила, а не кого-то другого? Но как бы то ни было, когда он увидел эту маленькую дырку на ноге Пила со струйкой крови, сбегающей по белому бедру, возможность его собственной смерти стала для Белла реальностью. Белл понимал, что обет, который он дал себе, поклявшись не иметь никаких дел с другими женщинами, после того как его призвали в армию, — это суеверие. Он даже не разговаривал с женщинами, опасаясь, что нарушит обет. Теперь он прибавил к этому предрассудку второй: если он и Марти останутся верны друг другу, то он приедет домой, сохранив в целости свои мужские достоинства. Продолжая постукивать киркой по башмаку, он все смотрел на котловину, гадая, повторится ли вечером тот приступ малярии, который он испытал сегодня утром. Все, кто болел малярией, говорят, что вечер — самое худшее время для приступов.

Самолеты привлекли внимание всех, даже картежников, а когда прекратился огневой налет, все, кто находился наверху, стали внимательно следить за боем на земле. Отсюда расстояние до гребня высоты 209 было больше, и видеть зеленые фигурки было труднее. Казалось, поднимаясь по склону, они то появлялись, то исчезали из поля зрения. Значительно ближе можно было видеть фигурки минометчиков шестой роты на обратном скате бокового хребта, которые яростно вели огонь из минометов. Да и по всей котловине люди отчаянно стреляли по хребту из всех видов оружия.

Крошечные американцы в зеленой форме столкнулись с крошечными японцами на гребне, отбросили их назад и исчезли за вершиной. Другие последовали за ними. Больше американские солдаты здесь не появлялись, и через минуту по всей котловине и на обратных скатах раздались возгласы, радостные, но слабые, вызнанные, казалось, скорее чувством долга. Очевидно, другие солдаты, подобно солдатам третьей роты, чьи возгласы были тоже довольно слабыми, думали больше о том, что ожидает завтра их самих, чем о том, что совершил сегодня второй батальон.

Но завтрашний день оказался не таким уж плохим. Второй батальон получил приказ на рассвете возобновить наступление, на этот раз на высоту 210, «голову Слона», — главную цель полка. Эта добрая весть дошла до третьей роты вечером вместе с подробностями сегодняшнего боя. Командир полка продиктовал сводку, которую тут же размножили писари, и разослал всем командирам рот.

В ней сообщалось, что американское оружие одержало победу. Вся высота 209 теперь в руках американцев. Пятая рота (которая прошла через позиции третьей роты так равнодушно и недружелюбно) продвинулась больше чем на километр вдоль края джунглей под огнем с двух направлений, потеряв двадцать пять человек, и при поддержке седьмой роты завершила охват японской позиции. Убито пятьдесят японцев, захвачено семнадцать пулеметов, восемь тяжелых минометов и множество стрелкового оружия. Пленных не было: японцы, которым не удалось отступить на высоту 210, предпочли умереть. Потери второго батальона составили 27 убитых и 80 раненых, многие из которых были подобраны на склонах после боя. Большинство убитых японцев оказались в плохом физическом состоянии, и многие, как видно, страдали от недоедания.

Таково было официальное сообщение. Но третью роту это мало трогало. Конечно, она радовалась, что второй батальон захватил высоту. Однако больше радости принесло сообщение, что второй батальон будет продолжать наступление. То, что у японцев было туго с едой, солдат роты совсем не интересовало. Зато интересовало количество потерь, хотя после всего увиденного казалось, что потери поразительно малы. В этом была какая-то надежда, если, конечно, им говорили правду.

Однако больше всего солдат роты заинтересовали неофициальные сообщения. Их не было в сводке командира полка, но они были на устах всех посыльных, которые доставляли сводку в роты. Посыльные рассказали, что случилось с двумя солдатами седьмой роты, которых японцы утащили за гребень во время первой атаки. Их тела нашли на обратном скате после отступления японцев. Оба тела имели многочисленные штыковые раны, а один солдат был обезглавлен, по всей видимости, еще живым. Солдаты пятой роты нашли его со связанными за спиной руками и, положенной на грудь головой. Жестом пренебрежения, или ненависти, или бог знает чего было то, что японцы, обезглавив его, еще немало поглумились над трупом.

Это возмутительное варварство потрясло третью роту, солдаты чувствовали себя так, словно их окатили ледяной водой. Холодный, пронизывающий ужас тотчас сменился взрывом гнева. Разразилась буря клятвенных обещаний никогда не брать пленных. Многие клялись отныне убивать каждого японца, который встретится на их пути.

В официальных источниках ничего не было об этом случае. Возможно, начальство считало, что не следует запугивать солдат. Капитан Стейн этого не одобрял. Официальные источники всегда рисовали ясную, четкую, легко понятную картину военной кампании, которую было легко объяснить с точки зрения стратегии и тактики и о которой могли бы гладко писать генералы. А такого рода происшествие только сбило бы всех с толку. Однако вопреки официальным источникам, история с быстротой молнии распространилась по всему фронту, и Стейн не собирался участвовать в ее замалчивании. Войска должны знать, на что идут.

Когда посыльный, доставивший сводку на командный пункт, принес это неофициальное сообщение о зверствах японцев, оно вызвало бурную реакцию. Сторм, Бид, Калп, Долл, который пришел с донесением от первого взвода, и лейтенант Бэнд — все обещали жестоко отомстить. Особенно кровожадным казался Сторм. Только Уэлш ничего не сказал и ничем не проявил своих чувств. Малыш Дейл был вне себя и поклялся выпустить кишки из каждого япошки, который попытается сдаться ему в плен. Файф реагировал иначе, хотя не произнес ни слова. С завистью глядя на других, он испытывал только ужас, не хотел этому поверить. Ему стало страшно, что существа, владеющие речью, освоившие прямую походку на двух ногах, одевающиеся в разные одежды, строящие города и претендующие на то, чтобы называться людьми, могут на деле относиться к себе подобным с такой звериной жестокостью. Неужели единственный способ выжить в этом мире так называемой человеческой культуры, которую мы создали и которой гордимся, — это быть более злобным, низким и жестоким, чем те, с кем сталкиваешься? И Файф впервые в жизни начал понимать, что не обладает твердостью характера, которая для этого требуется.

Известие о зверствах японцев взводам, занимавшим позиции на склоне, принес Долл. Он возвращался в первый взвод и остановился по пути, чтобы сообщить новость солдатам второго взвода. Белл в это время стоял с командиром своего отделения Наседкой Маккроном, Большим Куином и еще одним солдатом по фамилии Кэш. Куин, ставший сержантом после того, как Стэк нарушил воинский долг, и Кэш служили в первом взводе. Отделения Куина и Маккрона стояли на стыке двух взводов, а окопы Белла и Кэша располагались рядом. Когда появился Долл, сержанты вели разговор с солдатами, рекомендуя им договориться друг с другом о том, чтобы посменно бодрствовать, обеспечивая связь между взводами.

Реакция на сообщение Долла была бурной. Большой Куин покраснел от гнева как свекла и, стиснув свои огромные кулаки, пробормотал, что раздробит японцам черепа. Глаза Маккрона затуманились, он стал каким-то рассеянным и пробормотал грустно: «Вот грязные сволочи!» Кэш, призывник из Огайо, бывший таксист из Толидо, могучий парень, которого в роте называли Верзилой, напротив, усмехнулся. У него было холодное, грубое лицо, твердое и смуглое, как каштан, и когда он так усмехался и облизывал губы, прищурив свои голубые глаза, то выглядел таким кровожадным, что мороз пробегал по коже. Он только сказал: «Ладно» — очень тихим шепотом — и повторил это несколько раз.

Вечер, несмотря на печальные вести, был очаровательный. Здесь, на холмах, ночь спускалась не так стремительно, как внизу, в рощах. Сумерки медлили, окрасив все, даже воздух, в розовый цвет, как бы не желая покидать солдат и погружать их в черноту в их первую боевую ночь. Сумерки не угасали до тех пор, пока солдаты не налюбовались полосатым тропическим закатом.

Когда пришло время ужинать, оказалось, что нет воды. Было изобилие сухих пайков, но подносчикам продовольствия, спустившимся вниз из взводов, расположенных на гребне, вода была нужна больше, чем пища. Солнце, жара, духота, пот были невыносимы, но все фляжки оказались пустыми.

Все видели, как джипы, груженные бачками с водой, поднимались от реки. Неизвестно, куда они подевались — то ли отправились в тыловые районы, то ли воду просто вылили, но на передовую она не попадала. Наконец после длительных разговоров по телефону и отправки посыльных во все концы Стейну удалось получить достаточно воды, чтобы выдать каждому по полфляги. Этого должно было хватить на весь следующий день. Ужин съели холодным и всухомятку.

На рассвете небритые, грязные, чумазые солдаты третьей роты, вставшие в окопах посмотреть, как второй батальон переваливает через вершину высоты 209, выглядели так, будто прожили здесь месяцы.

В прохладном предутреннем тумане на таком расстоянии было трудно разглядеть, как солдаты один за другим, согнувшись, с винтовками в одной или в обеих руках перепрыгивали через последний гребень и исчезали из виду. Раздались разрозненные приветственные крики и тотчас замерли. Оставшиеся молча наблюдали. После овладения «плечом Слона» и высотой 209 новый рубеж протянулся на тысячу с лишним метров, следуя контурам нескольких гребней, образующих «спинной хребет» «Танцующего слона». Поскольку наступающие роты второго батальона продвинулись вперед, между двумя батальонами образовался разрыв, и третьей роте дважды в течение утра пришлось менять позицию.

Завтрак, как и ужин, проглотили всухомятку. После этого оставалось только сидеть и ждать. Смену позиций, когда поступило распоряжение, было произвести нетрудно. Левофланговый взвод просто выдвинулся вперед, пройдя позади правофлангового, и занял позицию в указанном месте. Затем бывший правофланговый взвод, теперь ставший левофланговым, присоединился к нему. Левее третьей роты первая рота совершила такой же маневр, а левее первой роты выдвинулся батальон полка второго эшелона дивизии.

Даже после двух перемещений рота не продвинулась достаточно далеко вправо, чтобы видеть сам район боевых действий. Теперь третья рота находилась на самом «плече Слона», и ее солдаты могли слышать минометный и пулеметный огонь. Но именно здесь, словно стремясь сохранить равновесие, «Танцующий слон» сгорбил «плечи», хребет выгнулся внутрь, образовав выступ джунглей, который закрывал обзор. Сейчас рота находилась на том самом склоне, где вчера шестая рота пыталась атаковать гребень и была отброшена. Об этом солдаты вспомнили с неприятным чувством.

Во время очередной смены позиций Калп заметил, или ему показалось, что заметил, в кустах какое-то движение. Рота находилась как раз напротив бокового хребта, где вчера был командный пункт шестой роты. У подножия переднего склона круто спускался в главную лощину небольшой, заросший кустарником овраг. Калп остановился, тихо свистнул и показал рукой. Далеко внизу, в котловине, лишь недавно очищенной от противника, повсюду двигались цепочки и группы солдат, но наверху, на переднем скате бокового хребта, не было никого. Тем не менее была устроена некая веселая облава. Со вчерашнего дня семь обладателей новых автоматов, независимо от ранга, стали рассматривать себя как своеобразный закрытый клуб. Уэлш, Сторм, Дейл, Мактей, офицеры Стейн и Бэнд — все, кроме Калпа, так или иначе входили в управление роты, а Калп, как командир взвода оружия, почти всегда был с управлением роты. И теперь «клуб» взял на себя устройство облавы. «Охотники» разомкнулись, чтобы ничто в овражке не могло ускользнуть от их сосредоточенного огня, а остальной состав командного пункта и резервный взвод остановились, наблюдая, как Калп и Мактей спустились в овраг в качестве загонщиков. Они прошли уже полпути, но в кустах по-прежнему не видно было какого-либо движения.

— Смотрите! — закричал Калп, широко улыбаясь. — Сейчас я дам пару очередей. — Он повернул автомат и выстрелил двумя короткими очередями по кустам. Отпустив спусковой крючок, он в удивлении замер. — Чертова штука здорово отдает. Сильнее, чем я думал.

В кустах по-прежнему не слышалось никаких звуков.

— Пойдем посмотрим, — предложил Мактей. Оба скрылись в кустах, но вскоре вышли оттуда со смущенным видом.

— Не беда, — сказал Кали. — Но никогда нельзя поручиться, что не ошибся. Всякое бывает, знаете, от японцев можно всего ждать.

Он был совершенно прав. Прошлой ночью в район расположения второго батальона просачивались японцы, но так или иначе, когда Калп и Мактей вернулись к позициям роты, их встретили веселым смехом. Только что пережитое крайнее нервное напряжение спало и вылилось в насмешки над Калпом. Солдаты с удивлением обнаружили, что они не так уж свободно владеют оружием. Их так старательно и так долго обучали на стрельбище мерам предосторожности при стрельбе, что они не могли спокойно стрелять через головы своих войск.

Вскоре после полудня рота выдержала «контратаку». После того как стрельба прекратилась и начали сравнивать свои наблюдения, выяснилось, что никто не может честно признаться, что во время стрельбы видел хоть одного японца. Впоследствии оказалось, что соседи справа — четвертая рота — действительно вступили в бой с усиленным дозором японцев и убили нескольких из них. Но когда четвертая рота открыла огонь, пошла стрельба по всей линии, пока все, включая батальон из полкового резерва на крайнем левом фланге, не стали бросать гранаты и стрелять через гребень в джунгли, не видя, есть там японцы или нет. И даже потом, когда стрельба прекратилась, по крайней мере половина стрелков все еще верила, что им удалось отбить важную атаку японцев. Те, кто лучше разбирался в обстановке, почувствовали неловкость от своей горячности, но и они не смогли удержаться от участия во всеобщем ликовании. Интересно, что мог подумать японский дозор, увидев, как на протяжении тысячи метров по всей линии вдруг вспыхнул огонь по пустому месту; наверное, японцы от души посмеялись.

Как ни странно, одним из скептиков оказался Файф. Когда началась стрельба, он вместе со всем управлением роты бросился в цепь. Файф выпустил всю обойму из восьми патронов и перезарядил винтовку, намереваясь продолжать стрельбу, но здравый смысл подсказал ему бесполезность всей этой затеи. Вокруг все радостно кричали, бросали гранаты и стреляли. В нескольких метрах левее Уэлш, весело ругаясь и судорожно оскалившись, поливал огнем из автомата все, что видел. А впереди, в пустых джунглях, качались и шелестели кусты, словно под проливным дождем, и взлетали куски коры и щепки от деревьев. Унылый Файф отполз на несколько метров назад, поставил винтовку на предохранитель и уселся в одиночестве, зажав винтовку между коленями и опершись на нее. Он чувствовал, что не может принимать участие в этой исступленной бесполезной стрельбе. Но больше всего угнетало ожидание новой обстановки, которую он не в состоянии был ни оценить, ни понять. Он чувствовал себя слепым.

Именно во время этой «контратаки» Долл метнул свою первую боевую гранату, и это было большое испытание для него. Долл струсил. Там, где стоял Долл, хребет имел небольшое углубление, образуя глинистый вал высотой по грудь, за которым можно было стоять, как в окопе, хотя сзади он был открыт. Вначале огонь был слабым, выстрелы единичными, распространялся огонь медленно, но, когда все загрохотало вокруг и послышались глухие разрывы гранат, Долл, который уже выпустил обойму, вытащил из бокового кармана одну из своих четырех гранат и потянул чеку. В целях предосторожности он так широко развел ее концы, что теперь ему пришлось сжать их зубами, чтобы вытянуть чеку. При этом конец попал на старый больной зуб, вызвав острую боль. Наверное, это его и расстроило. Он вспомнил фильмы, в которых солдаты вытаскивали зубами чеки из гранат, и понял с чувством неполноценности, что его зубы никогда такого не выдержат. Во всяком случае, он промедлил слишком долго. Теперь чека была вынута, и он стоял, глядя на этот тяжелый оранжевый предмет из рифленого чугуна в своей руке. Пока он сжимал его и держал оловянный рычажок книзу, опасности не было, но от волнения рука его стала потной. Даже если бы Долл не бросил чеку на землю, он все равно не мог вставить ее обратно, он знал, что это очень опасно и поэтому невозможно. Он привел гранату в готовность и сейчас держал ее в руке. Рука медленно слабела, готовая разжаться, и гранату надо было бросать немедленно. Ему захотелось просто швырнуть ее на землю, повернуться и бежать, но он понимал, что это безумие. Если она не убьет его, то обязательно убьет окружающих людей. Зачем, ну зачем он вытащил чеку? Стиснув зубы до боли в челюстях, с величайшей осторожностью расставив ноги, не замечая шума и треска выстрелов вокруг и глядя выпученными глазами на предмет в своей руке, Долл со всей силы метнул гранату в джунгли и дрожа нырнул за вал. Послышался глухой взрыв и тут же еще два — неизвестно, какой был от его гранаты, но это уже не имело значения. Он еще несколько минут просидел за валом, потом, густо покраснев, встал и начал ожесточенно палить из винтовки по пустым джунглям, надеясь, что никто не видел его позора. Он выпустил одну за другой три обоймы, но бросать гранаты больше не пытался. Когда все кончилось, Долл уселся, подтянув колени, прислонился к валу, судорожно, с трудом дыша, и злобно уставился в пустоту.

Во время стрельбы позади третьей роты каким-то образом оказался мертвый человек. В горячке его сначала никто не заметил. Потом вдруг обнаружили — как-то все сразу. Несколько человек одновременно обернулись и уставились на него с испуганными лицами. Никто не знал, как он сюда попал, откуда пришел, кто он такой. Он не мог быть из третьей роты и не мог быть убит сейчас, во время «контратаки», потому что уже совсем окоченел. В десяти метрах позади гребня, на склоне, который здесь был не такой крутой, как в других местах, на небольшом глинистом уступе около двух метров шириной мертвец лежал на боку, почти как плод в утробе, прижав к груди колени и подняв полусжатые руки к обеим сторонам лица, но не касаясь его. На голове была каска; патронная лента опоясывала зеленую рабочую блузу; казалось, он старался спрятаться от какой-то настигшей его опасности. Сразу за этим маленьким глинистым уступом склон круто обрывался, и если бы он мог с него скатиться, то соскользнул бы на самое дно котловины. Многие в третьей роте жалели, что этого не случилось.

Позднее выяснилось, что это солдат второго батальона, которого убили вчера, но до сих пор не нашли, потому что он свалился с гребня на несколько футов в глубину. Его нашли солдаты четвертой роты, когда преследовали японский дозор, и положили на уступ позади позиций третьей роты. И вот он здесь. Оживленные разговоры и смех стихли. Люди сердито хмурились и ворчали, возмущаясь тем, что им подсунули убитого. Вскоре послышались крики: «Санитар! Санитар!», «Куда запропастились эти чертовы санитары?», «Скажите санитарам, чтобы убрали отсюда труп!».

Вскоре санитары пришли. Два усталых солдата взобрались снизу со сложенными носилками. Они выглядели очень уставшими и были очень злы. Ухватив мертвеца за окоченевшую руку и ногу, они уложили его лицом вверх на носилки, но, когда попытались их поднять, он чуть не скатился. Санитары опустили носилки и повернули труп на бок. Но когда они подняли носилки, он все же скатился. Разозлившись, солдаты бросили носилки и постояли немного, успокаиваясь. Потом нагнулись и, ухватив тело за руку и ногу, унесли его таким образом вниз по склону.

Третья рота следила за всем этим широко раскрытыми глазами. Люди понимали, что санитары не очень почтительно обращаются с убитым солдатом; вместе с тем они сознавали, что и их отношение не отличается особой почтительностью. Бедняга теперь никому не нужен. Да, что бы он ни сделал для второго батальона в последние минуты жизни, кое-что он сделал и после смерти: твердо и надолго положил конец приподнятому, веселому, самоуверенному настроению третьей роты.

Уже перевалило за половину третьего. Пока внимание третьей роты было занято всеми этими событиями, бой за изгибом, который можно было слышать, но нельзя было видеть, шел с неослабевающей силой. Теперь стали выходить из боя целые группы. Атака захлебнулась. Бегущие солдаты, перевалив за гребень высоты, падали, задыхаясь, и лежали, тяжело дыша и истерически всхлипывая, с глазами, похожими на темные дырки, просверленные в возмущенных, разъяренных, разуверившихся лицах. Солдаты продолжали подходить — беспорядочно разрозненными группами. Третья рота была теперь довольно близко от «плеча Слона», где главная гряда поворачивала и спускалась под углом к «передним ногам» и «груди». Все больше солдат других подразделений возвращались оттуда и рассыпались по обратному скату, а некоторые проникали на участок третьей роты. Несколько солдат ворвались даже с крайнего правого фланга, крича, чтобы не стреляли, ради бога не стреляли. Один юнец в группе из пяти-шести человек открыто плакал, как дитя, положив голову и руку на плечо соседа, который рассеянно похлопывал его, а сам смотрел потухшими глазами прямо перед собой, в пустоту. Никто из вернувшихся не знал, какова общая обстановка, и не имел представления о том, что происходит за пределами того места, где они находились. Солдаты третьей роты, чувствуя стыд и смущение, молча, с благоговейным страхом широко раскрытыми глазами смотрели на «героев», какими никто, честно говоря, не хотел бы стать, если доведется разделить их испытания.

Чувства отступивших наглядно показал инцидент, свидетелями которого было большинство роты. Этот случай не укладывался в рамки обычных описаний военных действий. Командир дивизии наблюдал за ходом боя с гребня высоты. Разумеется, его карьера зависела от исхода наступления. Когда стали вразброд возвращаться потрясенные группы солдат, он прохаживался среди них, улыбаясь и разглагольствуя, стараясь поднять их дух: «Ведь мы не позволим япошкам нас побить, не правда ли, ребята? Они упорные, но не такие упорные, как мы, правда?» Один паренек, который годился генералу в сыновья, если не во внуки, не вставая, поглядел на него расширенными глазами: «Уходите отсюда, генерал! Уходите отсюда, генерал, уходите!» Генерал сочувственно улыбнулся ему и пошел дальше. Парень даже не поглядел ему вслед.

Расположенный посредине склона главной гряды батальонный медицинский пункт был забит до отказа; три врача не успевали справляться со всеми ранеными, а новые все продолжали поступать. По задним склонам котловины, ведущим к высоте 206, где только вчера проложили автомобильную дорогу, джипы пробирались по крутому склону, чтобы подобрать лежачих раненых, а ходячие раненые в окровавленных бинтах группами плелись в тыл, стараясь помочь друг другу.

Наконец третья рота, как и другие, получила более или менее связное сообщение о бое. Согласно плану, после артиллерийской подготовки две роты должны были атаковать в одном эшелоне. Шестой и седьмой ротам, вчерашним рабочим лошадкам, досталась самая грязная работа. Им предстояло овладеть высотой 210 слева. Пятой роте была поставлена задача атаковать справа в районе «передних ног Слона», обозначенном «высота 214». Слева за высотой 209 отлого возвышалась до уровня высоты 210 короткая толстая «шея Слона» — U-образная гряда, открытая со стороны атакующих. Идти по ней было все равно что спускаться по кегельбану в сторону кеглей, и еще не кончился бой, как ее стали называть «кегельбан». Этот район, как и пару сотен метров открытой местности прямо впереди, пересекало множество малых высот, которые могли послужить прикрытием наступающим войскам. Справа, отделенный от «головы Слона» расположенным ниже выступом джунглей, простирался низменный, более ровный участок «передних ног Слона». Это была местность, которую атаковал второй батальон. Третьей роте она была пока незнакома.

Почти с самого начала все пошло не так. Прежде всего, было очень мало воды — едва по полфляги на человека. Шестая рота шла впереди, за ней следовала седьмая, которая потом должна была выйти с шестой на одну линию для атаки обеих сторон «кегельбана». Но почти сразу шестая попала в узкое дефиле между двумя ближними хребтами. Ее остановил сильный огонь с фронта. Стиснутая в узком пространстве, она подвергалась непрерывным ударам минометов, очевидно, по заранее пристрелянным рубежам. Когда рота попыталась сманеврировать и выйти из-под огня, сильный фланговый пулеметный огонь со скрытых позиций оттеснил ее назад. Седьмая, следовавшая непосредственно за шестой, тоже ничего не могла поделать и несла потери от минометного огня. Обе роты оставались на месте большую часть утра вплоть до после полудня. Около половины первого командир шестой роты был ранен миной и эвакуирован, но умер по дороге на полковой медицинский пункт. Скученные под жарким тропическим солнцем и сильным огнем, многие солдаты, еще не оправившиеся после вчерашнего дня и измученные жаждой, теряли сознание. Когда командир батальона приказал отойти, обе роты обратились в беспорядочное бегство и возвращались разрозненными группами.

Атака пятой роты тоже не имела успеха. Головной взвод, выйдя на более широкий и ровный участок «передних ног Слона», попал под уничтожающий перекрестный огонь из джунглей справа и слева. Командир пятой роты пытался выдвинуть приданный пулеметный взвод восьмой роты, но он был почти полностью уничтожен. После этого оставшаяся часть роты уже не пыталась продвигаться и оставалась невдалеке от гребня высоты 209.

Такова была обстановка. К половине четвертого все, кто мог, возвратились в расположение своих подразделений. Санитары, рискуя жизнью, искали раненых. В тот вечер командир полка не стал диктовать сводку. Потери за день составили 34 убитых и 102 раненых. Размышления о том, почему при таком разгроме сегодняшние потери были лишь чуть выше вчерашних, остались без ответа. Единственным разумным объяснением было то, что вчера бой фактически длился дольше. Однако важнее всех сообщений было известие о том, что командир полка приказал второму батальону, потрепанному в бою, отойти на высоты 207 и 208 в полковой резерв. Это значило, что завтра пойдет в наступление первый батальон. Батальон из резервного полка дивизии, занимавший позиции слева, вероятно, займет его позиции на высоте 209.

Именно так и случилось: вскоре поступил приказ. Могло быть так, что командир полка выдвинет на место потрепанного второго батальона батальон из дивизионного резерва, и третья рота с надеждой цеплялась за такую возможность, хотя никто по-настоящему этому не верил. Приказ, полученный ротой около шести часов, подтвердил их догадку.

План подполковника Толла существенно не отличался от плана командира, второго батальона. Две роты атакуют в одном эшелоне; третья рота слева овладевает «головой Слона» — высотой 210, а первая рота справа захватывает «передние ноги Слона» — высоту 214, где соединяется с подразделениями третьего батальона. Вторая рота составляет второй эшелон и наступает за третьей ротой.

Третьей роте досталась самая худшая задача: «кегельбан». Солдаты роты были убеждены, что самый худший жребий — их вечная участь. И в тот вечер, когда рота из батальона дивизионного резерва пришла занять ее окопы, чтобы солдаты могли отдохнуть перед завтрашним боем, третья рота приняла сменщиков не очень дружелюбно. Они пришли, улыбаясь и болтая, стараясь показать свое поклонение героям и угодить им, потому что считали третью роту ветеранами, а себя — необстрелянными, зелеными юнцами, но третья рота встретила их таким же угрюмым молчанием, каким ее встретила вчера перед атакой пятая рота.

Незадолго до смены Бид убил своего первого японца. Это был первый японец, убитый его ротой и даже батальоном.

Этот случай, размышлял Бид позднее, когда обрел способность все это обдумать, был типичным для всей его жизни. Ведь что бы он ни делал, он делал так плохо и таким безобразным образом, что это не приносило никакого удовлетворения, ни почета, ни благодарности. Человек другого склада находил бы это потешным, Биду же было не до смеха.

Около пяти часов он решил пройтись по нужде. К этому времени на позиции все затихло, на медицинском пункте внизу обработали и отправили в тыл последнего раненого.

Бид был застенчив. Поэтому и потому что теперь все стихло и наступал немыслимо мирный вечер после ужаса, шума и опасностей прошедшего дня, он решил спокойно удалиться, чтобы заняться своим делом. Никому ничего не сказав, он оставил все свое снаряжение у окопа и, взяв с собой только рулон туалетной бумаги, стал взбираться на гребень. Он знал, что за гребнем склон не такой крутой, как дальше влево, а отлого спускается на протяжении метров пятидесяти среди деревьев, а потом обрывается прямо к реке. Здесь раньше четвертая рота захватила японский дозор.

— Эй, приятель, куда идешь? — окликнул его кто-то из второго взвода, когда он проходил мимо.

— По нужде, — ответил Бид не оглядываясь и скрылся за гребнем.

Деревья начинались на несколько шагов ниже гребня. Здесь джунгли были еще довольно редки и не так заросли кустарником, они напоминали стройные, с ровной почвой родные леса, и Бид вспомнил свое детство. Вспомнив времена, когда он бойскаутом мирно жил летом в лагере в лесах Айовы, он положил рядом рулон бумаги и присел на корточки. Потом, взглянув вверх, Бид вдруг увидел японского солдата с винтовкой, осторожно пробирающегося среди деревьев в каких-нибудь двадцати шагах.

Словно почувствовав его взгляд, японец повернул голову и увидел его. Будто электрический ток пронзил сердце Бида предчувствием опасности, он не верил, не хотел поверить своим глазам. В его воспаленном мозгу ясно запечатлелся образ японца.

Это был маленький и худой, очень худой человек. Скользкая от грязи форма горчично-защитного цвета с нелепыми обмотками свисала влажными, сальными складками. Не было на нем никакой тщательной маскировки, какую Бид видел в кинофильмах, не было даже каски. На голове была засаленная, измятая, изломанная фуражка. Желто-коричневое лицо под ней было таким худым, что казалось — высокие скулы вот-вот прорвут кожу. Он был давно не брит, пожалуй недели две, но его сальная борода была не гуще, чем у девятнадцатилетнего Бида. Что касается возраста, то Бид не мог его определить: ему могло быть и двадцать, и сорок.

Все это отпечаталось в мозгу Бида мгновенно. Но этому мгновению, казалось, не будет конца. Потом японский солдат тоже увидел Бида и, резко повернувшись, побежал на него, но побежал осторожно, вытянув перед собой винтовку с примкнутым штыком.

Бид, все еще сидя на корточках со спущенными штанами, подумал, что надо отскочить в ту или иную сторону, но в какую? «В какую сторону прыгать? Неужели я умру? Неужели я действительно сейчас умру?» У него не было с собой даже ножа. В его сознании боролись страх и неверие, отрицание происходящего. Почему японец просто не выстрелил из винтовки, он не знал. Возможно, боялся, что выстрел услышат на американской позиции. Вместо этого он наступал с явным намерением заколоть Бида штыком на месте. Его глаза были устремлены на свою цель. Губы растянулись, обнажив зубы — большие, но правильной формы и вовсе не выступающие вперед, как на плакатах.

В отчаянии, все еще не зная, в какую сторону прыгнуть, Бид одним движением подтянул штаны, чтобы освободить ноги, низко пригнувшись, нырнул вперед, когда японец уже почти достиг его, и обхватил лодыжки японца, сильно упираясь ногами в мягкую землю. Ошеломленный японец резко опустил винтовку, но Бид уже был под штыком. Антабка больно ударила его по ключице. Он прижал грязные икры японца к груди, сильно упираясь головой и ногами. Японец упал на спину, но, прежде чем он свалился, Бид вцепился в него, навалившись всем телом. Падая, японец выронил винтовку. Это дало Биду время опять подтянуть штаны и подпрыгнуть выше; прижав коленями плечи японца и усевшись ему на грудь, он принялся колотить и царапать его лицо и шею. Японец только слабо дергал его за руки и за ноги.

Бид услышал высокий, пронзительный вопль и подумал, что это японец просит пощады. Потом он вдруг понял, что японец потерял сознание, а этот животный визг исходит от него самого.

Однако он не мог остановиться. По лицу японца текла кровь. Но Бид не мог остановиться. Рыдая и визжа, он продолжал царапать потерявшего сознание японца ногтями и бить кулаками. Вконец измученный, он упал ничком на окровавленного человека и вдруг почувствовал, что японец дернулся под ним.

Взбешенный тем, что японец возвращается к жизни, то рыдая, то воя, Бид откатился в сторону, схватил винтовку противника и, стоя на коленях, поднял ее над головой и вогнал штык почти на всю длину в грудь японца. Тело японца судорожно дернулось. Его глаза открылись, дико смотря вперед, руки рванулись вверх и вцепились в лезвие, торчащее из груди.

С ужасом глядя на пальцы, которые резали себя о лезвие, пытаясь его вытащить, Бид вскочил на ноги, и его штаны свалились. Подтянув их и раздвинув ноги, чтобы штаны снова не упали, он схватил винтовку и попытался вытащить штык, но тот не поддавался. Смутно вспомнив, чему их учили на занятиях по штыковому бою, Бид ухватился за шейку приклада и нажал спусковой крючок. Ничего не вышло: винтовка была на предохранителе. Повозившись с незнакомым иностранным предохранителем, он наконец разобрался и нажал еще раз. Раздался приглушенный выстрел, и штык освободился. Но глупый японец с открытыми глазами продолжал хвататься за грудь окровавленными пальцами, будто не мог вбить в свою тупую башку, что штык вынут. Боже мой, сколько же надо этому проклятому дураку? Бид бил его, пинал, душил, царапал, колол штыком, стрелял в него. Перед ним вдруг предстало страшное видение, будто он, победитель по праву, навсегда обречен убивать одного и того же японца.

На этот раз, не желая дважды попасть впросак, он вместо того, чтобы воткнуть штык, перевернул винтовку и изо всей силы ударил прикладом в лицо японца. Стоя над ним с раздвинутыми ногами, чтобы не падали штаны, он снова и снова бил прикладом, пока все лицо и большая часть головы не смешались с грязной землей. Потом отбросил винтовку, упал на четвереньки, и его вырвало.

Бид не потерял сознания, но полностью утратил чувство времени. Придя в себя, все еще на четвереньках, тяжело дыша, он потряс головой, открыл глаза и обнаружил, что его левая рука дружески покоится на неподвижном коричнево-защитном колене японца. Бид отдернул руку, словно она лежала на горячей печке. У него появилось неясное чувство, что если он не будет смотреть на труп солдата, которого убил, и не будет к нему прикасаться, то снимет с себя ответственность за случившееся. Он с трудом пополз прочь через лес, издавая мучительные стоны.

В лесу было очень тихо. Бид не мог припомнить, чтобы когда-нибудь встречался с такой тишиной. Потом он услышал неясные, пронизывающие необъятную тишину голоса. Голоса американцев. И время от времени — звук лопаты, скребущей камень. Не может быть, что они были так близко. Он дрожа поднялся на ноги, придерживая штаны. Казалось невозможным вновь услышать такой обыденный звук, как шорох лопаты. Он знал, что надо возвращаться на позицию, но сначала надо было попытаться привести себя в порядок.

Бид был забрызган кровью и блевотиной. Удалить все пятна было невозможно, но он попытался убрать, сколько возможно, чтобы никто не заметил, потому что решил никому о случившемся не рассказывать.

К тому же он потерял очки. Они нашлись, чудом уцелевшие, около мертвого солдата. В поисках очков ему пришлось вплотную подойти к трупу и внимательно его разглядеть. Безлицый и почти безголовый труп с окровавленными, изрезанными пальцами и развороченным отверстием в груди, который так недавно был живым, дышащим человеком, вызвал у него такое сильное головокружение, что казалось — он сейчас упадет в обморок. С другой стороны, он не мог забыть выражения напряженной целеустремленности на лице солдата, когда тот приближался к нему со штыком.

Самым грустным зрелищем были ноги. В подбитых гвоздями пехотных ботинках, они лежали вывернутые наружу, расслабленные, как ноги спящего человека. Бид не мог удержаться, чтобы с каким-то извращенным удовольствием не пнуть легонько одну ногу. Она подскочила кверху и шлепнулась назад. Ему захотелось повернуться и убежать. Он не мог отделаться от чувства, что теперь, когда он и посмотрел, и потрогал труп, какая-то роковая сила попытается возложить на него ответственность за все. Он хотел попросить у солдата прощения в надежде снять с себя вину.

Если уж надо было убить этого человека, а очевидно, надо было, то можно было по крайней мере сделать это более умело и благопристойно, не причиняя бедняге столько боли и страдания. Если бы он не потерял голову и не обезумел от страха, то мог бы даже взять его в плен и получить от него ценные сведения. Но он отчаянно хотел поскорее покончить с ним, словно опасаясь, что, пока человек дышит, он может внезапно встать и обвинить его. Вдруг он мысленно представил себе другую картину: они поменялись местами, он сам лежит здесь и чувствует, как лезвие погружается в грудь, смотрит на приклад винтовки, опускающийся на его лицо, и наконец — последняя вспышка огня. Он так ослаб, что пришлось сесть. Что, если бы тот человек быстрее опустил штык? Что, если бы он сам пригнулся немного меньше? Вместо простого синяка на ключице Бид увидел бы, как штык пронзает насквозь мякоть плеча, как грубое лезвие входит в мягкую темноту грудной полости. Он не мог этому поверить.

Надев очки, глубоко вздохнув несколько раз и бросив последний взгляд на поверженного врага, он встал и тяжело зашагал из леса к гребню. Бид чувствовал стыд и смущение от всей этой истории и поэтому не хотел никому о ней рассказывать.

Он благополучно, без лишних вопросов, миновал линию окопов.

— Ну как, все в порядке? — только окликнул его солдат из второго взвода.

— Да, — пробормотал Бид и зашагал вниз по склону к командному пункту. Но по пути к нему присоединился Долл, который шел из первого взвода с поручением еще раз узнать насчет воды. Долл пошел с ним рядом и тотчас заметил его побитые руки и пятна крови.

— Господи! Что с твоими руками? Ты что, дрался с кем-нибудь?

У Бида упало сердце. Надо же было, чтобы это оказался Долл.

— Нет. Я поскользнулся, упал и содрал кожу.

Бид чувствовал себя таким скованным и измученным, как будто в самом деле с кем-то дрался. Он вдруг ощутил в себе нарастающее чувство страха и несколько раз глубоко вдохнул.

Долл усмехнулся с откровенным, но дружелюбным сомнением:

— Должно быть, все эти брызги крови у тебя от костяшек?

— Отстань, Долл, — сердито выпалил Бид. — Мне неохота разговаривать. И оставь меня в покое, слышишь?

Он старался вложить в свой взгляд свирепую жестокость человека, который только что убил врага. Он надеялся, что заставит Долла замолчать, и это ему удалось. По крайней мере на время. Они молча продолжали путь. Бид чувствовал страшное отвращение оттого, что воспользовался убийством японского солдата, чтобы сыграть роль — роль, совсем ему не свойственную.

Однако Долл замолчал не надолго. Его немного поразила горячность Бида, отпор, какого он никак не ожидал от Бида. Он почуял что-то неладное. Вручив донесение и получив ожидаемый ответ, который гласил, что Стейн делает все возможное, чтобы обеспечить их водой, Долл снова вернулся к этому делу, на этот раз обратившись к Уэлшу. Уэлш и Сторм сидели на брустверах своих окопов и играли в орлянку на сигареты, которые уже становились ценностью. Чтобы продлить игру и сократить расход сигарет, они считали выигрышем четыре победы из семи; потом доставали пластиковые портсигары, которыми обзавелись все, чтобы держать сигареты сухими, и осторожно передавали сигарету один другому. Долл подошел к ним, усмехаясь и подняв бровь. Он не считал, по крайней мере в то время, что его поведение напоминает донос или предательство.

— Что там случилось с вашим парнем? Кого это он избил? У него содрана кожа с костяшек, и он весь забрызган кровью. Я что-нибудь прозевал?

Уэлш поглядел на него спокойным, пристальным взглядом.

Долл понял, что допустил ошибку, и почувствовал себя виноватым. Ничего не ответив, Уэлш повернулся к Биду, который, сгорбившись, сидел в одиночестве на камне:

— Бид, поди-ка сюда!

Бид встал и подошел, все еще сгорбившись, с искаженным лицом. Долл улыбнулся ему, подняв бровь. Уэлш осмотрел Бида с ног до головы.

— Что с тобой стряслось?

— Что? Со мной? — Уэлш молча ждал. — Знаете, я поскользнулся, упал и содрал кожу, вот и все.

Уэлш молча внимательно его разглядывал. Очевидно, он не поверил ни одному слову.

— Куда это ты ходил? Где был?

— Я ходил по нужде.

— Погоди! — ухмыляясь, вмешался Долл. — Я видел, как он спускался с участка второго взвода на хребте.

Уэлш перевел взгляд на Долла, его глаза убийственно сверкнули. Долл замолчал. Уэлш опять поглядел на Бида. Стейн, стоявший неподалеку, подошел ближе и прислушался. Подошел Бэнд, Файф и еще несколько человек.

— Послушай-ка, парень, — сказал Уэлш. — У меня и без того хватает дел. Мне некогда возиться с детскими играми. Я хочу знать, что с тобой случилось, и хочу всю правду, черт возьми. Посмотри на себя! Что случилось и где ты был?

Уэлш, по крайней мере в глазах Бида, был гораздо ближе к истине, чем лишенный воображения Долл и другие. Бид сделал долгий вдох:

— Ну хорошо. Я перешел через хребет, за линию окопов, присесть в лесу, чтобы никто не видел. Только я присел, а тут появился какой-то япошка и хотел проткнуть меня штыком, и… и я его убил. — Бид протяжно выдохнул, потом резко вдохнул и поперхнулся.

Все, ошеломленные, недоверчиво смотрели на него.

— Черт возьми, парень! — прорычал наконец Уэлш. — Я сказал, что мне нужна чистая правда, а не детские штучки!

Биду не приходило в голову, что ему не поверят. Теперь он оказался перед выбором: либо промолчать и прослыть лжецом, либо рассказать, где это было, и показать, какое позорное, грязное дело он совершил. Но даже в таком подавленном и отчаянном состоянии он сразу сделал выбор.

— Тогда подите и посмотрите, черт вас возьми! — крикнул он Уэлшу. — Если не верите мне на слово, подите и посмотрите сами, своими паршивыми глазами!

— Я пойду! — тотчас отозвался Долл.

Уэлш обернулся и посмотрел на него.

— Никуда ты не пойдешь, стукач, — сказал он и опять обратился к Биду: — Я сам пойду.

Долл замолчал, ошеломленный, потрясенный, побледневший. Ему не приходило в голову, что шутка о Биде будет воспринята как предательство и дело примет такой оборот. Бид убил япошку! А он, Долл, не доносчик! Он в бешенстве решил, что тоже пойдет, хоть ползком.

— Ну, если ты врешь, парень, то упаси бог твою подлую душу. — Уэлш взял автомат и надел каску. — Ладно. Где это? Идем, покажи мне.

— Я больше туда не пойду! — закричал Бид. — Хотите идти, идите сами! А я не пойду! И никто меня не заставит!

Уэлш с минуту пристально смотрел на него. Потом взглянул на Сторма. Сторм кивнул головой и встал.

— Ладно, — сказал Уэлш. — Так где это?

— В лесу, недалеко за гребнем, как раз напротив окопа Крима. — Бид повернулся и пошел прочь.

Сторм надел каску и взял автомат. После ухода Бида вся эта история вдруг приняла другой оборот — вылилась в еще одну забавную, шутливую экскурсию «клуба», который утром устроил охоту на будто бы просочившегося противника. Стейн, который все время молча слушал, стоя поблизости, умерил их пыл, запретив офицерам покидать командный пункт, но Мактею разрешил идти, и вот три сержанта и Дейл приготовились взобраться на хребет. Бид не мог удержаться, чтобы язвительно не бросить им вслед:

— Вам не понадобится никакая артиллерия, Уэлш! Теперь там нет никого, кроме него!

Но на него не обратили внимания.

Перед самым их уходом Долл остановился перед первым сержантом и поглядел ему прямо в лицо беспокойным и настойчивым взглядом.

— Первый, ведь вы не запретите мне пойти с вами? — спросил он. Это была не просьба и не попытка угрожать, просто спокойный, прямой вопрос.

Уэлш поглядел на него, потом, не меняя выражения лица, молча отвернулся. Очевидно, это был отказ, но Долл предпочел принять его за молчаливое согласие и, держась позади четверки, начал взбираться на позицию. Уэлш не отослал его назад.

После их ухода никто не беспокоил Бида. Он в одиночестве сидел на камне, опустив голову, и время от времени сжимал руки и ощупывал их. Все старались не смотреть на него, давая ему возможность побыть одному. Никто не знал, что об этом думать. Что касается самого Бида, то он мог думать только о том, как позорно будет разоблачен он и его истерическое, непристойное убийство. Пожалуй, лучше было бы держать язык за зубами, и пусть все считали бы его сумасшедшим лжецом. Может быть, так было бы гораздо лучше.

Когда группа вернулась, на их лицах было странное выражение. Все выглядели очень подавленными.

— Он там, — сказал Уэлш.

— Точно, — добавил Мактей.

Это все, что было сказано. По крайней мере все, что было сказано в присутствии Бида. Что говорили без него, Бид не знал. Однако, против ожидания, он не обнаружил на их лицах ни ужаса, ни отвращения к нему. Если он что-то и заметил, то, наоборот, восхищение. Когда они расходились по своим окопам, каждый сделал какой-то жест.

Долл подобрал японскую винтовку и принес ее Биду. Он оттер листьями кровь и грязь с затыльника, вычистил штык и преподнес ее в знак извинения:

— Держи, она твоя.

Бид безразлично посмотрел на винтовку:

— Мне она не нужна.

— Но ты ее завоевал. И завоевал с таким трудом.

— Все равно, мне она не нужна. На что она мне?

— Может быть, сможешь обменять ее на виски. — Долл положил винтовку. — А вот его бумажник. Уэлш велел отдать его тебе. Там фотография его жены.

— Господи боже мой, Долл…

Долл улыбнулся.

— Тут есть еще фотографии других девок, — торопливо продолжал он. — Похоже, филиппинки. Наверное, он был на Филиппинах. На обороте написано по-филиппински, Уэлш говорит.

— Все равно, он мне не нужен. Возьми себе. — Тем не менее Бид взял протянутый бумажник — вопреки желанию, он возбуждал его любопытство. — Знаешь… — Он поглядел на бумажник, потемневший и засаленный от пота. — Мне как-то нехорошо, Долл, — сказал он, подняв голову. У него вдруг появилось желание с кем-нибудь поговорить. — Я чувствую себя виноватым.

— Виноватым? Да в чем? Ведь как было дело: или ты, или он? Думаешь, мало наших ребят он проткнул штыком на Филиппинах? На «марше смерти». А как насчет тех двух парней, убитых вчера?

— Я все это знаю, но ничего не могу поделать. Я чувствую себя виноватым.

— Но почему?

— Почему, почему! Почем я знаю! — закричал Бид. — Может быть, мать слишком часто меня била, когда я был ребенком! — печально воскликнул он с внезапно вспыхнувшей догадкой. — Откуда я знаю почему!

Долл смотрел на него, не понимая.

— Не сердись на меня, — сказал Бид.

— Слушай, — сказал Долл, — если тебе и вправду не нужен этот бумажник…

Бида вдруг обуяла жадность. Он торопливо сунул бумажник в карман:

— Нет, нет. Я оставлю его себе. Нет, я лучше сохраню его.

— Ну что ж, — печально сказал Долл. — Мне надо возвращаться во взвод.

— Спасибо тебе, Долл.

— Не за что. — Долл встал. — Скажу тебе одно: ты правильно сделал, что его убил. Молодец, — восхищенно добавил он.

Бид вскинул голову вверх, бросив на Долла испытующий взгляд.

— Ты так думаешь? — спросил он. По его лицу медленно расплывалась улыбка.

Долл кивнул головой, на его лице было написано мальчишеское восхищение:

— Не только я.

Он повернулся и ушел, направляясь вверх по склону. Бид смотрел ему вслед, все еще не зная, что думать. Долл сказал, что не только он считает его молодцом. Если его поступок не находят таким позорным и отвратительным, то нечего отчаиваться. Он попробовал пошире улыбнуться, но улыбка вышла натянутой.

Немного погодя к нему подошел Стейн, до сих пор державшийся на заднем плане. Известие об убитом Бидом японце, конечно, сразу распространилось по всей роте, и, когда посыльные или подносчики продовольствия спускались с позиции, они смотрели на Бида как на героя. Бид не был уверен, нравится ему это или нет, но решил, что нравится. Когда подошел Стейн, он не удивился.

— Бид, я знаю, что ты немного расстроен тем, что произошло с тобой сегодня, — проговорил Стейн. — Это неизбежно. Каждый расстроился бы. Я подумал, что тебе, может быть, хочется поговорить об этом, немного облегчить душу. Не знаю, поможет ли тебе то, что я хочу сказать, но попытаюсь.

Бид изумленно посмотрел на него, а Стейн, похлопав его по колену, отвернулся и печально поглядел на высоту 207, где вчера был командный пункт роты.

— Наше общество предъявляет определенные требования и требует от нас определенных жертв, если мы хотим жить в этом обществе и пользоваться его благами. Я не говорю, правильно это или неправильно. Но у нас нет выбора. Мы должны поступать так, как требует общество. Одно из этих требований — убивать других людей в бою во время войны, когда наше общество подвергается нападению и вынуждено защищаться. Вот это с тобой и случилось сегодня. Только другие, кому приходится это делать, счастливее тебя. Они первый раз убивают на расстоянии, хотя и небольшом. Они имеют возможность, хотя и недолго, привыкнуть, прежде чем начнут убивать в рукопашном бою. Мне кажется, я знаю, что ты должен чувствовать.

Стейн помолчал. Бид не знал, что на все это ответить, поэтому не сказал ничего. Когда Стейн обернулся и посмотрел на него в ожидании ответа, Бид только вымолвил: «Так точно, сэр».

— Видишь ли, я просто хочу, чтобы ты знал, что твой поступок морально оправдан. У тебя не было выбора, и ты не должен огорчаться и чувствовать себя виноватым. Ты сделал лишь то, что сделал бы на твоем месте всякий хороший солдат.

Бид слушал с недоверием. Когда Стейн опять замолчал, он не знал, что сказать, поэтому не сказал ничего. Стейн смотрел вдаль через котловину.

— Я знаю, что это трудно. У нас с тобой могут быть свои различия, Бид. Но я хочу, чтобы ты знал, — его голос слегка дрогнул. — Я хочу, чтобы ты знал, что, когда кончится война, если я смогу для тебя что-нибудь сделать, просто свяжись со мной. Я сделаю все, что смогу, чтобы тебе помочь.

Не взглянув на Бида, он встал, похлопал его по плечу и ушел.

Бид глядел ему вслед, как прежде глядел вслед Доллу. Он еще не разобрался в своих чувствах. Но совершенно неожиданно он понял, что можно пережить убийство, даже многих людей, потому что непосредственное воздействие самого акта, лишь несколько минут назад такое сильное, постепенно затихало.

Однако долго размышлять ему не пришлось. Когда Стейн вернулся от Бида к своему окопу, его уже ожидал посыльный с распоряжением на завтра. Третья рота должна, как только ее сменит рота резервного батальона, немедленно спуститься в котловину и обойти изгиб хребта.

Конечно, все уже знали, что второй батальон отведен назад. Они видели, как разбитые, потрепанные роты спускались по склонам. На вопросы, кто их сменит, был только один логический ответ. Однако третья рота не хотела этому верить. Но теперь час настал.

Через пятнадцать минут начали подходить пришедшие на смену взводы; солдаты вежливо и как-то виновато улыбались. Третья рота уже собралась и была рада скорее уйти. Говорить было не о чем. Одно за другим отделения спускались с вершины и шли мимо командного пункта дальше вниз по крутому склону в котловину. В ее передней части, где высота 209 пересекала уклон местности подобно дамбе, котловина была не такой глубокой, как дальше, метрах в пятидесяти от гребня, и там рота должна была сосредоточиться. Штаб роты и минометные отделения уходили последними. Собирать было почти нечего. Приходящие на смену взводы приносили с собой боевое снаряжение, мясные консервы, шанцевый инструмент, плащи и прочее. Третья рота уже освободилась от этого. Каждый солдат нес только ложку в кармане и лопатку, подвешенную на ремне. Немногие волокли переброшенные через плечи плащи.

Капитан Стейн и сменяющий его командир роты после официальной смены повели себя точно так же, как их солдаты. Капитан сменяющей роты, мужчина тех же лет, что и Стейн, улыбнулся, как бы извиняясь, и протянул руку, которую Стейн небрежно пожал.

— Желаю удачи, — негромко крикнул он Стейну, уходившему вслед за солдатами.

Стейн, у которого от волнения и напряжения стоял комок в горле, не желая показывать свое волнение, только кивнул головой, не оборачиваясь. Он, как и его солдаты, хотел поскорее уйти отсюда.

Уже почти стемнело, когда Стейн и другие офицеры отправились на инструктаж, который проводил при свете карманного фонаря в небольшой канаве подполковник Толл, пожилой мужчина, хотя и не такой старый, как генералы, худощавый, живой, с жесткими волосами, воспитанник Уэст-Пойнта. Война была его профессией на всю жизнь. Когда офицеры вернулись, лица их были серьезны. Толл сообщил им, что завтра за боем будут наблюдать командир корпуса и командир дивизии. Солдаты растянулись в окопах, вырытых другими, или в канавках и старались уснуть, но гудящие нервы не переставали посылать в мозг тревожные сигналы.

Ночью дождь шел только раз, но промочил всех до нитки и разбудил тех, кому удалось задремать.