Тополь на камне

Эти строчки, игривые строчки,

Как игривую юности кровь,

Запрягу в запятые и точки

И отдам под надзор пастухов.

Знаю, многими буду я понят,

Буду многими даже любим,

По обычаю лишь похоронят

И зароют меня молодым.

Но скрывая смертельную рану,

Как всегда неразгадан и прост, —

Для спасенья из мертвых восстану,

Как в славянской легенде Христос.

И внимая слепому злословью,

За обиды, что вынесу тут,

Заплачу им огромной любовью,

О которой лишь в книгах не лгут.

Поле. Полдень. Пыльной лентой меж зелеными коврами

Передернулась дорога от заката на восход;

Здесь прохладу пить в июле, можно только вечерами,

А у полдня только усталь, только тени от высот.

Неокрепший летний ветер, искушая тополь гибкий,

Убеждает стаю листьев — по ветвям пуститься в пляс…

В общем все, что я пишу здесь, вам напомнит без ошибки

Все, что вы читали в детстве и читаете сейчас.

Стих мой глупый, мой жеребчик, необузданно-игривый,

Кто сказал тебе, что в этом наше счастье и права?

Ведь давно уже другими межевались эти нивы,

И давно тропа пробита и протоптана трава.

Нам ведь нужно — если в поле пригорюнилась могила —

Чтобы в ней уснул наш ближний, иль покоился герой,

Нужно — если горной шапкой людям солнце заслонило, —

Чтобы кто-то кувыркался иль хоть плакал под горой.

Разве можно в наши годы просвещенного тупенья

Любоваться на закаты, волноваться при луне;

Разве можно слушать пенье — кроме каменного пенья,

Иль под злобный вой трамваев — напевать о тишине.

Пусть под этим старым небом горы станут солнца выше,

Пусть леса шумят как бури, и ревмя-ревет река; —

Я с моей земной любовью ко всему, что только дышит

Не могу без человека, без живого языка.

Ой, как много чудес на свете,

А и всех их, пожалуй, не счесть,

Даже здесь, на зеленой планете,

Чудеса настоящие есть.

И одно из таких, настоящих,

О котором нельзя позабыть —

Всех, как радостных, так и скорбящих,

Заставляет одинаковыми быть.

Это чудо совсем не ново,

С покон-веку миры им живут,

Только боязно вымолвить слово —

То — которым его зовут.

Потому, что в словесном прибое

Истрепали его так давно,—

Что хоть я оставлю в покое,

Ведь не так уже и важно оно.

Есть у нас, в нашем будничном быте

Бездны всяких идей и затей:

И Марксизм… и… вообще, что хотите

Для великих и малых людей.

Тот — устой перестроить затеяв —

Застилает пожаром края,

Тот — никак не постигнув хореев —

Анапестами жарит, как я;

Словом, — всячески разно и всяко

Человек коротает свой путь,

А спросите… и даже собака

После лая не прочь отдохнуть.

Всем, как радостным, так и скорбящим,

Та же участь, как тот же хлеб —

Деревянный дешевый ящик,

Или темный, почетный склеп.

Почему же мы стыдимся сознаться

В том, что всякий, велик он, иль мал,

Чтоб хоть в маленьком вновь зарождаться —

— Не идею в ночи обнимал,

А такого же как сам, человека,

Будь Елена он, или Тарас…

— Чудаки же мы двадцатого века,

Даже грустно как-то за нас.

Распахни на улицу окно,

Подойди и стань ко мне поближе;

Мне сегодня грустно и темно

И не знаю, чем я так обижен.

С твоего высокого окна

Будет видно, как с высокой кручи,

Как большая улица тесна

Для убогих маленьких ползучих;

Как у хмурых зданий там и тут,

Убегают в сумрак тротуары,

Как зевают, бродят и бегут

Одиночки, толпища и пары.

Наша жизнь — борьба и вечный труд,

И любовь и песни средь усилий;

Мы умрем как многие умрут,

А живем как многие не жили.

Тем заботы непосильна кладь,

Те законов тяжестью гонимы,

Мы же можем думать и вздыхать

О глубинах, вряд ли постижимых…

Подойди ж к раскрытому окну,

Глянь, как город тянется на отдых,

А пока я песню затяну

О тебе и о тебе подобных…

Я жениться никогда не стану,

Этой петли сам не затяну,

Потому что мне не по карману

Прокормить любимую жену.

Чтобы быть счастливым в наши годы,

Нужны деньги, угольки и мел,

Я же, кроме песен и свободы,

Никогда другого не имел.

Пусть же я в любви людьми обижен,

Пусть грущу любимый и любя;

Я принес из тьмы поникших хижин

Веру неподкупную в себя.

Люди, от которых я зависим,

Пусть забудут кроткие слова;

Я не стану перед носом лисьим

Восторгаться благородством льва;

Я в дворняжки верные не мечу

И мои искания не в том,

Чтоб бежать хозяевам навстречу,

Лая и приветствуя хвостом.

Да простит меня моя невеста,

Что еще не в силах я пролезть

Ни в Правленье сахарного Треста,

Ни в Госбанк, где тоже деньги есть.

Пусть простит, что песнями богатый

Не могу ей предложить в одном —

Ни руки большой и узловатой,

Ни любви под кровлей и с окном.

Белый дом с резными ставнями,

Серый — с этажами…

Мы, как прежде, будем давними,

Верными друзьями.

Не спрошу: была ли счастлива?

Берегла ли встречу?

Обо всем поверю на-слово

И на все отвечу.

Расскажу, как в март безлиственный,

Темных башен возле —

Я открыл немые истины,

О которых… после.

Как в садах, увитых змеями,

Соловья не слышно,

Как из храмов, мной лелеяных,

Ничего не вышло.

Дай же руку, дай мне белую,

Отдых не далече,

Скоро вербой пожелтелой

Замаячит вечер.

И когда стопой нескорой

Повернем к закату —

Спой мне песню ту, которую

Я любил когда-то…

Белый дом с резными ставнями,

Серый — с этажами…

Вот когда мы будем давними,

Вечными друзьями.

Испытал я рано и случайно

И любовь, и дружбу, и вражду.

Кто же ты, взывающая тайно,

Где же ты, которую я жду?

Надоела пудренная стая,

Хитрые припадки что ни день;

Снилось мне: ты девушка простая,

Из родных, вишневых деревень.

Крепкий стан, бряцающие бусы:

Друг, жена и будущая мать,

Я не Блок, не Бальмонт и не Брюсов,

Чтоб тебя богиней величать.

Стройная, волнующего роста,

Как и та, что Данте потерял, —

Подойдешь ты ласково и просто,

Как подходят дети к матерям.

Подойдешь, коснешься… и впервые

Я пойму: — каким я был слепым,

Как ничтожны яства дорогие —

Перед хлебом черным и густым.

Я пойму, о чем я вечерами

Тосковал и думал, притаясь,

Почему с больными этажами

Не хотел мириться ни на час.

Теплая, здоровая, крутая,

Ты, как нива, вспаханная мной, —

Будешь в ожиданьи урожая

Шелестеть мне свежестью земной.

И не надо вздохов, ни намеков,

Ни обид, что разно расцвели,

Все без нас продумано глубоко

Мудрыми законами земли.

Солнца и месяца около,

С ветром, под кровлей небес,

Рею я облачным соколом —

Добрый, блуждающий бес.

Соколу с ветром не справиться,

Путь безотрадно тяжел,

Ваша земля мне не нравится,

Лучшей же я не нашел.

Так, не судя и не трогая —

Жизни подоблачных бездн,

Вижу я многое, многое,

Добрый, блуждающий бес.

Все, что сейчас вы узнаете,

С песен, что ветер донес:

Все мне шептали поля эти,

Села и заросли лоз…

Серый, распевшийся перепел,

Вечно и всеми гоним, —

Спрячься хотя бы на дереве,

Только не в зарослях нив.

Гром… и заслышишь ты в черепе

Острую дроби иглу…

— Перепел, серенький перепел,

Как ты доверчив и глуп.

Вздрогнули сонные заросли,

Гром по кустам разнесло…

Яблоко с ветки сорвалось ли?

В волны скользнуло ль весло?

Злобны охотники к осени,

Жуток призывный рожок;

Взяли, связали и бросили

В темный, холодный мешок.

А в перепуганном тереме

Маленьких пестует мать;

Верная с серыми перьями

Будет кружиться и ждать.

Горе ж вам серые, горе вам,

Больше в живых его нет,

Только на блюде фарфоровом

Черный дымится скелет.

Глупый, убитый, замученный,

Вечно и всеми гоним,—

Долго ж ты был неприрученным

К тяжким законам земным.

Чувствами, разумом спаяны

И не стесняясь детей, —

Весело, весело каины,

Пели над смертью твоей.

Люди красивые, белые,

Пенист багровый бокал…

Пьяным, — какое же дело им,

Кто там кого потерял.

Жаль, что не скрылся на дереве,

Жаль, что родился в траве…

— Перепел, серенький перепел,

Вечная память тебе…

Я помню, когда-то… когда-то…

В пятнадцатом что ли году…

За хмелем увенчаной хатой

Издохла собака в саду.

И люди, не зная печали,

Едва пожелав посмотреть,

Спокойно, спокойно ворчали:

«Собаке — собачья смерть…»

И помню: как раз, втихомолку,

В забаву, без тени угроз,

Я в хлебе шальную иголку

Голодной собаке поднес.

И та с благодарностью съела,

Но верен был злобный клинок,

И долго и горько хрипела

Пока не скончалась у ног.

И тут же, как многие дети,

Стараясь под старших уметь,

Я также спокойно заметил:

— Собаке — собачья смерть.

Потом, когда взял меня город,

Я помню: в одном уголке,

Поймали неловкого вора,

С чужим чемоданом в руке.

В те дни, когда стали шататься

Законы богов и царей, —

В судах не могли разбираться…

И чтобы покончить скорей, —

Взмахнули злосчастного вора,

Хватили о камни раз-два —

И вот… только кровь у забора,

Да жуть, где была голова.

И судьи, от этой печали,

Еще продолжая шуметь,

Я помню: зловеще кричали:

— Собаке — собачья смерть!

Я в жизни и лучшее вижу,

Но тем, что так горько пишу,

Я многих при жизни обижу,

Быть может, и жизни лишу.

За это у всякого лона,

Хотя бы положим и тут,

Объявят меня вне закона

И жить у себя не дадут.

У вас будут кровля и дети,

За вас и законы и знать,

Меня же на всем белом свете

Не пустят к себе ночевать.

Такой-то, ненастной порою,

В ничем неотмеченный год,

Навек я себя успокою,

У вечно спокойных ворот.

И голос мой, все еще ранний,

Замрет среди прочих могил,

С обидой таких обещаний,

Каких вам никто не сулил.

И все ж, вспоминая пропажу,

Глядя на последний портрет,

Я знаю, что многие скажут:

— Собаке — собачья смерть.

Исходил я много в эти годы

Всяких стран, губерний и дорог;

Но Кавказа всходы и восходы

Я сравнить ни с чем еще не мог.

То ли дело, — голосу обидно

В щелях и ущельях пропадать…

Ни черта вокруг тебя не видно,

Только гор немая благодать.

И стоишь безвольный, и немеешь,

И молчишь, готовый на скандал,

Потому, что говорить не смеешь

О краях, которых не видал.

Дело даже, собственно, не в этом,

Дело в том, что за последний год,

Только тот считается поэтом,

Кто до слез художественно врет.

Впрочем, я ведь начал о Кавказе,

Ну, так вот: — Безвольный и немой,

Что же я прибавлю к этой фразе,

Кроме дымной сакли под горой;

Кроме слов, что Днепр, Дунай и Неман

Тереку возможная родня…

— Помоги ж мне Лермонтовский «Демон»

Лермонтов, не дуйся на меня:

Начинаю…

…Горы — словно тучи,

Неподвижно — темные пруды,

В облаках ныряющие кручи,

А на кручах сакли и сады.

Заходи в любое из селений, —

И любой хозяин будет рад

Показать плоды своих владений

И подать вино и виноград;

Наведет на лучшую дорогу,

Ни гроша не спросит за труды,

И как мулла — путнику в подмогу —

Теплое пошлет — алла-верды…

Хорошо все это, всякий знает,

Но отведав дружбы и тепла,

Все-таки, чего-то не хватает,

Чтоб душа полнехонька была.

Вот по этим, хитростным причинам,

Разобравшись в благостьях моих

Я спасибо шлю — своим грузинам,

А моей грузинке — целый стих…

Спят ущелья, непробудны горы,

Лик луны так нежно наклонен;

В низких саклях крепкие запоры,

Но не крепче, чем хозяйский сон.

Всюду тихо. Люди все уснули;

Ночь сошла прохладна и бела,

Но хотя темно в твоем ауле,

Я не верю, чтобы ты спала.

Выходи ж, — чуть слышная, как ветер,

Покажись, — чуть зримая, как шаль,

Я сейчас один на целом свете,

И тебе наверно будет жаль.

На душе моей большая рана;

Наклонись и взглядом исцели;

Ты мудра, как целый том Корана,

И свежа, как зелень у земли.

Друг мой смуглый, свет мой полуночный,

Как я рад назвать тебя своей!

Только… к чорту этот стиль восточный,

Где я — словно бык среди коней.

Я ведь цвел и вырос в русской зыбке,

И привык по-русски говорить…

Но не думай будто по ошибке

Мог тебя я в скуке полюбить.

Нет, я все продумал ход, за ходом,

Все различья климатов и рас

И подумай только… — мимоходом

Полюбил с тобой и твой Кавказ.

Ты — туземка, я — всегда прохожий,

И с тобой, хорошая моя,

Друг на дружку также мы похожи,

Как похож индюк на соловья.

И еще ко всей такой печали, —

Ты наверно помнишь старину,

Как упорно предки воевали

За свою высокую страну.

И мой дед, казак, не знавший страху

Разгулявшись в праздник боевой, —

Не одну косматую папаху

Смахивал на землю с головой.

Но послушав сердца ли, ума ли,

Разберись… и ты, поймешь сама,

Что, — коль деды кое в чем хромали,

Не должны ж и мы сходить с ума.

Нет. Я нашу полюсную встречу

По иным веленьям освящу

На тепло — теплом тебе отвечу,

За любовь — любовью отплачу.

Выходи ж… Туманными ночами

Под луной так сказочен Дарьял,

Мы взойдем меж темными камнями

На одну из самых светлых скал.

Там, вверху, в намеченной пещере,

У костра присядем на песок…

И расскажет миру буйный Терек,

Как роднятся Север и Восток.

Когда тебя спросят: откуда ты родом,

Не хвастайся тем, что ты города сын,

Не лги, что ты любишь гудки по заводам,

Не верь, что ты веришь в отраду машин.

Калугам и Тулам — века до Нью-Йорка,

Телегам до Форда не хватит колес,

В заводах от копоти дышится горько

И дом твой недавно леса перерос.

Скажи лучше просто, что ты из России,

Где рядом с мостами — навозная гать,

Где крепкие зимы, где степи большие,

Где можно устать и легко отдыхать;

Где можно смеяться и плакать от песен,

Где в грусти есть радость и в шопоте — гам,

Где город, как сад Зоологический тесен,

Привыкший к раздолью, медведям и львам;

Где лучшее средство от нечести — деготь,

Где верят улыбкам и лучшего ждут,

Где люди, как дети, но… страшно их трогать,

Не то — подожмут и как сноп разотрут…

Леса по оврагам, холмы по равнинам,

Воскресные спевки, мычанье коров…

Да разве же в силу каким-то машинам

Убить эту песню и высосать кровь?

Здесь Волга и Лена — Италии шире,

Дорог не объехать, наречий не счесть;

Баштаны Украйны и копи Сибири

И хлеб, и арбузы, и золото есть.

Здесь русские тракты, по-русски кривые,

На горы и в море открыты пути..

— Скажи ж лучше просто, что ты из России,

Прекрасной России, — каких не найти.

И всякий поверит, что ты что-то значишь,

Что с детства упрямым огнем одержим,

От бурь — не погнешься, от бед — не заплачешь

И что ни захочешь — все будет твоим!