Топор с посеребренной рукоятью

ПОСЛЕДНЯЯ ГАЛЕРА

Mutato nomine, de te, Britannia, fabula narratur{34}.

Это произошло в весеннее утро за сто сорок шесть лет до пришествия Христова. Облитый опаловым светом северный берег Африки, неширокая кайма из золотого песка, зеленый пояс из перистых пальм и, на заднем плане, далекие обнаженные горы с красными отрогами — все мерцало, как страна грез. Насколько хватал глаз, тянулось синее, ясное Средиземное море с узкой снежно-белой полосой прибоя. На всем его громадном пространстве виднелась только одинокая галера, медленно шедшая от Сицилии к гавани Карфагена.

Издали она казалась нарядным и красивым темно-красным судном, с двойным рядом пурпуровых весел, с большим колышущимся парусом, окрашенным тирским пурпуром, с блестящими медными украшениями на укрепленных бортах. Бронзовый трезубец выдавался спереди; на корме блистало золотое изображение Ваала, божества финикийцев, сынов Ханаана. На единственной высокой мачте развивался карфагенский флаг с тигровыми полосами. Точно какая-то величавая пунцовая птица с золотым клювом, с пурпуровыми крыльями, плыла галера по лону вод и с отдаленного берега представлялась воплощением могущества и красоты.

Но взгляните на нее поближе! Что за темные полосы оскверняют белую палубу, покрывают ее бронзовые щиты? Почему длинные весла двигаются без

ритма, неправильно, судорожно? Почему пусты многие из весельных отверстий? Почему весла покрыты зазубринами, а другие бессильно повисли и тянутся сбоку? Почему два зубца бронзового трезубца изогнуты и сломаны? Смотрите: даже священное изображение Ваала избито и обезображено... По всему видно, что это судно перенесло какое-то жестокое испытание, пережило день ужасов, который оставил на нем тяжкие следы.

Теперь взойдите на корабль и присмотритесь к людям. На нем две палубы — на носу и на корме, а в открытой средней части судна слева и справа в два этажа помещаются скамьи, на которых сидят гребцы, по двое на каждом весле, и сгибаются взад-вперед в своей бесконечной работе. В середине узкий помост; по нему расхаживают сторожа с бичами в руках, и эти бичи жестоко рассекают кожу раба, который останавливается хотя бы на миг, чтобы отереть пот с покрытого каплями лба. А рабы — только посмотрите на них: тут пленные римляне, сицилийцы, много черных ливийцев; все совершенно истощены; их глаз не видно из-за набрякших век, их губы распухли от запекшихся черных корок и порозовели от кровавой пены; их руки и спины двигаются бессознательно под хриплый крик надсмотрщика. Тела их — самых различных оттенков: от тона слоновой кости до черноты каменного угля — обнажены по пояс, и на каждой из блестящих спин виднеются следы сердитых ударов сторожей. Но не от побоев пролилась кровь, которая окрашивает сиденья и соленую воду под их связанными ногами. Большие зияющие раны — следы разрезов от мечей и уколов копий рдеют на их обнаженных грудях и на плечах; многие из гребцов лежат без чувств под скамьями и уже не заботятся о бичах, которые все еще свистят над ними. Теперь понятно, почему виднеются пустые весельные отверстия, почему некоторые из весел, не работая, тащатся сбоку.

Команда судна не в лучшем положении, чем рабы. Раненые и умирающие усеивали палубу. Лишь несколько человек держались на ногах. Большинство же без сил лежало на передней палубе, и только самые усердные воины поправляли испорченные кольчуги, натягивали новые тетивы на луки или очищали палубу от следов битвы. На возвышенном помосте, у основания мачты, стоял кормчий, правя галерой и устремив глаза на Мегару — отдаленный мыс, который заслонял восточный берег Карфагенского залива.

На задней палубе собралось несколько офицеров; они молча раздумывали о чем-то, время от времени поглядывая на двух людей, стоявших отдельно и занятых разговором. Высокий, смуглый, мускулистый человек, с чисто семитским лицом и фигурой исполина был Магро — знаменитый карфагенский флотоводец, имя которого наводило ужас на все берега Средиземного моря, начиная от Галлии до Понта Эвксинского. Другой собеседник был Гиско — седобородый, загорелый старик, в резком орлином лице которого читалось непобедимое мужество и энергия. Гиско был политик, в жилах которого текла благороднейшая пуническая кровь, суффет{35} пурпуровой тоги и вождь той партии государства, которая среди себялюбия и лености, царивших в карфагенском обществе, стремилась поднять дух граждан и заставить их осознать опасность, грозившую со стороны Рима. Разговаривая, оба тревожно поглядывали на северный горизонт.

Ясно, — печально сказал старший, — что, кроме нас, не спасся никто.

Я не покидал битвы, пока мне казалось, что я могу помочь хоть одной галере, — ответил Магро. — Ты видел, мы ушли, точно волк, за которым гонятся собаки. Римские псы могут показать волчьи укусы — доказательство нашей доблести. Освободись хотя бы еще одна галера, она, уж точно, была бы с нами, потому что для наших судов нет другого безопасного приюта, кроме Карфагена.

Магро пристально посмотрел на отдаленный мыс, где был его родной город. Уже виднелся низкий покрытый деревьями холм, усеянный белыми загородными домами богатых финикийских купцов. Там, выше всех строений, точно сияющая точка на бледно-голубом утреннем небе горела бронзовая крыша Бирсы — карфагенской крепости, возвышавшейся над городом, раскинутым на холме.

—Со сторожевых башен нас уже могут видеть, — заметил он. — Еще издали они узнают галеру Черного Магро. Но кто из них угадает, что из всего прекрасного флота, который под трубный звук и барабанный бой вышел из гавани месяц тому назад, остались лишь мы одни?

Патриций горько усмехнулся.

—Если бы не мысль о наших великих предках и о нашей возлюбленной родине, владычице вод, — сказал он,- мое сердце порадовалось бы беде, которая обрушилась на это тщеславное и слабое поколение. Ты всю жизнь провел на морях, Магро, и не знаешь, что происходит у нас на земле. Я же видел, как разрасталась злокачественная язва, которая ведет нас теперь к смерти. Я и другие приходили на рыночную площадь говорить с народом, но нас забрасывали грязью. Много раз я указывал на Рим и говорил: «Берегитесь этих людей: они добровольно носят оружие из чувства долга и гордости! Как можете вы, скрывающиеся за спинами наемников, надеяться воспротивиться им?» Сотни раз я говорил им это.

А они ничего не отвечали? — спросил моряк.

Рим был далеко, и они не видели его, а потому он для них не существовал, — продолжал старик. — Одни думали о торговле, другие о выборах, третьи о выгодах от государства, но никто не видел, что наша страна, мать всего, шла к гибели. Так могут спорить пчелы о том, кому из них достанется воск, кому мед, в то время, когда зажигается факел, который обратит в пепел и улей и все, что находится в нем. «Разве мы не владыки моря?» «Разве Ганнибал не был велик? » Вот что они кричали, живя прошлым и, как слепцы, не замечая будущего. Раньше заката солнца они будут рвать волосы и раздирать одежды; но разве теперь это поможет?

Печальным утешением может служить мысль, — отвечал Магро, — что Рим не удержит захваченного.

Почему ты так говоришь? Мы погибаем, Рим же стоит выше всего мира.

На время, только на время, — серьезно ответил Магро. — Может быть, ты улыбнешься, когда я скажу тебе, почему я знаю это. В той части Оловянных островов, которая выдается в море{36}, жила мудрая женщина-ведунья; я от нее слышал много прорицаний, и все они сбывались. Она ясно предсказала мне падение нашей родины и даже эту битву, после которой мы возвращаемся. Много странного видел я у дикарей, живущих на западе острова Олова.

— Что же сказала она о Риме?

—Что он падет, падет, как и мы, ослабленный своим богатством и своими партиями.

Гиско потер руки.

Это делает наше падение менее горьким, — сказал он. — Но если мы уже пали, а Рим тоже погибнет, какая страна, в свою очередь, может надеяться сделаться владычицей морей?

Об этом я тоже спросил ее, — отвечал Магро, — и подарил ей даже мой тирский пояс с золотой застежкой в награду за ответ. Но, право, все это пустое, и я заплатил ей слишком дорого за ее сказку, которая, хотя все остальное сбывалось, конечно же, окажется ложью. Ведунья сказала, что в будущем ее страна, этот опоясанный туманом остров, где раскрашенные дикари едва умеют перебираться от мыса до мыса на рыбачьих челнах, поднимет трезубец упавший из рук Карфагена и Рима!

Улыбка, витавшая над острыми чертами патриция, внезапно замерла, его пальцы сжали руку собеседника. Тот окаменел; его шея вытянулась, ястребиные глаза устремились к северному горизонту. Там, на его прямой синей линии, виднелись две низкие черные точки.

— Галеры! — прошептал Гиско.

Экипаж тоже заметил суда: все столпились у правого укрепленного борта, люди протягивали руки, говорили. На мгновение печаль поражения исчезла, и радостные клики зазвучали среди них, люди ликовали, что они не одни, что еще кто-то спасся от великого уничтожения.

—Клянусь духом Ваала, — сказал Черный Магро, — я не поверил бы, что кто-нибудь сможет вырваться из того страшного кольца! Не молодой ли это Гамилькар на «Африке» или Бенева на синем сирийском корабле? Мы втроем еще можем составить эскадру и выступить против Рима. Если мы замедлим ход галеры, они догонят нас прежде, чем мы обогнем мол гавани!

Поврежденное судно пошло медленнее; два вновь появившихся корабля заскользили быстрее. Всего в нескольких милях лежал зеленый мыс и белые дома, окаймлявшие большой африканский город. На материке уже вырисовывалась тесная группа ожидающих горожан. Гиско и Магро, прищурившись, наблюдали за приближавшимися галерами; вдруг смуглый ливиец-кормчий, сверкая зубами и с пылающим взором, ворвался на корму, указывая рукой на север.

—Римляне, — закричал он, — римляне!

На галере наступила мертвая тишина. Только плеск воды да мерные удары весел нарушали безмолвие.

Клянусь рогами Божьего алтаря, кажется, он прав! — вскричал старый Гиско. — Смотри, они, точно соколы, налетают на нас. У них много людей и все весла.

Простые некрашеные доски, — заметил Магро. — Взгляни, как они желтеют на солнце!

— А ты видишь, что у них там за мачтой? Разве это не проклятый перекидной мост, который они употребляют для высадок на неприятельские суда?

— Итак, им досадно, что одна галера ушла, — с горьким смехом сказал Магро. — Они считают, что ни одно судно не должно вернуться к старой матери моря! Прекрасно, лично я согласен. Я считаю, что лучше всего остановить весла и ждать их.

— Это мысль истинного мужа, — ответил старый Гиско, — но в скором времени мы понадобимся нашему городу. Какая нам выгода в полной победе римлян? Нет, Магро, пусть рабы гребут так, как никогда раньше — не ради нашего спасения, а для пользы государства.

Большой красный корабль, покачиваясь, устремился вперед, точно усталый задыхающийся конь, который ищет спасения от преследователей. Между тем две стройные галеры летели все быстрее, неумолимо настигая карфагенян. Утреннее солнце освещало ряды низких римских шлемов над бортами и сияло на серебряной волне, которая расходилась от острых носов римских судов, рассекавших тихую синюю воду. С каждым ударом весел галеры подходили все ближе, и продолжительный, высокий вопль римских труб слышался все громче.

На высоком утесе Мегара столпилось множество горожан, они прибежали из города, услышав, что показались галеры. Теперь все, богатые и бедные, суффеты и плебеи, белые финикияне и черные кабилы стояли, затаив дыхание, и смотрели на море. В нескольких сотнях футов под их ногами пуническая галера подошла к берегу так близко, что невооруженным глазом стали видны кровавые следы битвы, свидетельствующие о печальных событиях.

Однако римляне приближались невероятно быстро и вполне могли отрезать карфагенскую галеру от берега на виду у горожан, бессильных защитить свой корабль. Многие от беспомощности и горя плакали, другие сыпали проклятиями и сжимали кулаки...

Эта разбитая, еле движущаяся галера говорила им, что флот Карфагена погиб. Через месяц-два, самое большее — три, армия Рима подойдет к Карфагену, и как тогда остановит ее необученная военному искусству карфагенская толпа?

—Нет, — вскричал один из граждан, — все же мы храбрые люди, и у нас есть оружие!

—Безумец! — сказал другой, — разве не такие речи довели нас до гибели? Что такое необученный храбрец перед настоящим солдатом? Когда ты окажешься перед идущим напролом и все сметающим на пути римским легионом — ты поймешь эту разницу.

—Так давайте тогда готовиться!

—Слишком поздно. Целый год надобен, чтобы превратить праздного горожанина в обученного воина. А что будет с тобой, со всем городом через год? Нет, нам остается только одно: если мы откажемся от торговли и наших колоний, от всего, что составляло нашу силу и величие, тогда, быть может, римский меч пощадит нас.

Между тем последний морской бой Карфагена быстро подходил к концу. На глазах горожан две быстрые римские галеры с двух сторон обогнали судно Черного Магро и вступили с ним в схватку. В решительную минуту красная галера забросила искривленные лапы своих крюков на борта неприятельских судов, привлекла их к себе в железном объятии, и ее солдаты стали молотами и кирками пробивать громадные отверстия в подводных частях своего корабля. Последнюю пуническую галеру не отведут в Остию на радость торжествующего Рима! Она останется в своих собственных водах; и дикая мрачная душа ее отважного капитана загорелась при мысли, что его галера не одна погрузится в глубины родного моря...

Римляне слишком поздно поняли, с каким человеком имеют дело. Солдаты, наводнившие пунические палубы, почувствовали, что дощатый помост подается и качается под их ногами. Они кинулись к своим судам, — но галера Черного Магро не отпускала их, увлекая на дно вместе с собою, и они погружались, крепко сжатые крючковатыми когтями.

Палуба судна Магро покрыта водой и тянет на дно связанные с ним железными узами римские галеры; один укрепленный борт лежит на волнах, другой высоко вздымается в воздухе; отчаянно силятся римляне сбросить смертельные объятия железных когтей. Теперь красная галера уже под водой, и все скорее, все с большей силой увлекает вслед за собой своих врагов...

Раздирающий треск: деревянный бок оторван от одной из римских галер, и, изуродованная, расчлененная, она беспомощным обломком остается лежать на поверхности. Только последний желтый отблеск на синих волнах показывает, куда была увлечена ее спутница, погибшая в смертельных объятиях врага. Тигровый флаг Карфагена утонул, исчез в водовороте, и уже никто никогда не увидит его на лоне вод.

В том же году большое облако семнадцать дней висело над африканским берегом — густое черное облако, служившее темным саваном горящему городу. Когда же миновали семнадцать дней, римские плуги, из края в край, прошли через пепел по земле, где стоял величавый град, и место это победители посыпали солью в знак того, что Карфагена не будет больше никогда.

А вдалеке, на горах, стояла горсть нагих изголодавшихся людей и смотрела на унылую долину, которая некогда была самой красивой, самой богатой на всей земле. Слишком поздно они поняли, что в силу закона небес мир принадлежит лишь закаленным, самоотверженным людям, а тот, кто пренебрегает мужскими добродетелями, скоро будет лишен и славы, и богатства, и могущества, ибо они — лишь награда за мужество.

1911 г.