Торговка и поэт

IX

Первое поручение Ольге дал сам Командир. Как-то само собой получилось, что она стала звать человека, имевшего столько имен, почтительно и высоко — Командир.

Она ждала с нетерпением, когда и кто к ней обратится. Боялась, что совсем не обратятся. Командир мог обидеться, да и Олесь, неизвестно, сообщил ли о ее согласии, сказал же, что оставляет дом ради ее и Светиной безопасности. А ей с каждым днем все сильнее хотелось быть им нужной. И уже не только потому, что это вселяло надежду встречаться с Олесем, но и по какой-то другой причине, не личной, по велению иного чувства, которое она еще не совсем осмыслила.

На продовольственный рынок Ольга теперь выходила редко. Продукты дорожали, горожане почти не выносили их, а крестьяне приезжать боялись. У нее были запасы, и она мудро рассудила, что все, что может полежать, не испортится, лучше сохранить подольше. Однако картошку и свеклу дольше весны держать не будешь. Конечно, можно продать и весной, цена наверняка возрастет, ведь тогда людям нужно будет и есть, и сажать ее, картошку. Но без привычного занятия ей становилось скучно, особенно теперь. В конце концов, это была ее стихия, ее выход в свет, ее общественная деятельность — все что угодно. Ее подмывало появляться на рынке хотя бы раз в неделю, очутиться в центре внимания торговок, покупателей, полицейских, покричать, пошуметь, поторговаться, послушать городские новости.

В тот день она торговала сваренной в мундире картошкой и свеклой. Долгие и суровые рождественские морозы наконец отступили, природа будто смилостивилась. Была оттепель, сыпал снег, очертания домов и людей в нем расплывались, затуманивались. Но Ольга Командира узнала издалека, как только он вышел из-за бывшего мясного павильона, превращенного сейчас в отхожее место, потому что от бомбы, упавшей в начале войны, часть стены обрушилась.

У Ольги тревожно и радостно забилось сердце. Не прошел бы мимо! Сдвинула со лба теплый платок, открыла лицо, подняла голову, подставив горячке щеки снежинкам. Теперь он не мог не узнать ее. Но понимала: если он пройдет мимо, то и ей нужно молчать, не показывать, что знает его. Ее почти обрадовало, что он опять в том же кожушке, вызвавшем когда-то ее зависть. Но кожушок еще больше утратил свою элегантность, загрязнился, да и у Командира был совсем не тот вид. Лицо изможденное, худое. Только глаза глядят по-прежнему весело, даже как-то по-мальчишески озорно, не пропускают ни одного встречного, осматривают и молодых женщин, и немецких солдат, и старую нищенку, протягивающую руку. Нищенке он что-то дал, потом поговорил с полицейским, как с хорошим знакомым. Наблюдая их разговор, Ольга подумала, что к ней он не подойдет, и… волновалась так, будто от того, подойдет ли он, зависит вся ее жизнь.

Забыла обо всех предосторожностях, следила только за ним. Засияла, как невеста, когда он приблизился и просто сказал:

— Привет, красавица. Угостишь горячими драниками?

Ольга засмеялась громко, на всю рыночную площадь.

— Опоздал ты, нет больше драников. Теперь их с руками оторвали бы. Картошка теплая в мундире. Хочешь?

— А соль есть?

— Для такого пана найду щепотку. Соль теперь как сало.

Ольга наклонилась над саночками, на которых стоял большой чугун, завернутый в старый ватник. Командир присел, будто хотел посмотреть, откуда она достает картошку, и под прилавком тихо сказал:

— Поклон от Саши.

Ольга встрепенулась, но не выпрямилась, продолжала доставать картошку со дна, где она была теплее.

— Как он?

— О, герой!

— Позволь нам встретиться.

— Я? — удивился он.

— А кто же?

Он понял, что Ольга представляет себе их организацию по типу военной, где без разрешения командира подпольщик не имеет права даже встретиться с близкими, а его она явно считает командиром. Ему, бывшему политработнику, польстило, что простая женщина, пока еще далекая от их дел, так думает о подпольной работе. Так сначала считал и он, и некоторые его товарищи. Но в этом была их ошибка. Он, горячая голова, к тому времени уже остыл и многое понял только после волны декабрьско-январских арестов. Широко размахнулись руководители первого минского подполья, много втягивали людей неподготовленных, нереальную задачу ставили — поднять лагеря военнопленных на восстание и освободить Минск. Старый коммунист, подпольщик времен гражданской войны, Павел Осипович называл это авантюрой, но руководители военного совета не пожелали даже встретиться с ним, хотя он, Андрей, старался связать их. Теперь он признает, что именно конспиративный опыт шурина помог спастись не только ему лично, но и сберечь от провала большинство членов группы. Провалы научили осторожности. И все равно рисковать приходилось ежедневно. Доверять людям — тоже риск, но и без доверия нельзя в борьбе.

Ольге он поверил в тот день, когда забирал приемник. Возмущался, что человек, спасенный ею, не проявил в свое время нужного доверия к ней. Ее отказ поначалу не поколебал его уверенности, наоборот, он понимал, как нелегко такой женщине встать на путь сознательной борьбы. Стихийно она могла совершить любой, самый отчаянный поступок, а сознательно-пойти на подвиг — едва ли. Порадовался не за нее — за Олеся, когда тот с радостным волнением сообщил о ее согласии. Однако высказал опасение Павел, поэтому-то он две долгие недели не мог придумать новой связной задание. Но сегодня не обойтись без этой проворной женщины, она меньше чем кто бы то ни было вызовет подозрение.

Утром, возвращаясь с «ночной работы», он увидел, что военная жандармерия оцепило весь квартал, где-был его дом. Лезть к ним в лапы, даже имея настоящие документы, было бы безумием. Но что случилось? Что с Яниной? Теперь, днем, на улицах оцепления не видно, мальчишки проверяли. Но нет ли засады в доме?

Ольга достала из-за пазухи носовой платочек, в узелке которого была щепотка соли. Соль она брала не для покупателей — полицейским, «бобики», даже если выпивали и закусывали у кого-то другого, за солью все равно шли к ней.

Командир разломил картофелину и очень скупо посолил, ел с кожурой, чем удивил Ольгу: неужели такой голодный? Съев три картофелины, достал кошелек и принялся старательно подсчитывать деньги.

— Хватит ли у меня расплатиться с тобой?

Ольга понимала, что отказываться от денег нельзя, но сказала:

— Такому пану я отпущу в долг.

Увидела, что даже это ему не понравилось, но он подыграл:

— О, пани добрая! Но она может ошибиться — я тут редкий гость. Да и вообще забываю отдавать долги.

Отдавая деньги, сказал адрес. А потом, уловив момент, когда соседка отвернулась, полез сам в чугун, чтобы за свои деньги выбрать лучшие картофелины, и так, склонившись, сказал приглушенно:

— Твой пароль: «Говорят, у вас продается оренбургский платок?» Ответ: «Белый продала, а серый есть». Имя женщины — Янина Осиповна. Это моя жена. Если ее нет там, сама понимаешь, что это значит. Выкручивайся, как умеешь.

— А что передать? Что спросить?

— Что Андрей ждет у Витька.

— Только и всего?

— Не жадничай! — засмеялся он.

Ольга будто разочаровалась, но на самом деле ее очень поразило, что человек не может пройти домой, к жене. Снова охватил страх: так может быть и с ней, что нельзя будет увидеть собственного ребенка. Но это длилось лишь одно мгновение. В следующий момент она с новым восхищением смотрела на Командира. Он выпрямился и снова вкусно ел неочищенную картофелину, даже мурлыкал, как кот, и глаза его смеялись, будто он только что надул самого Гитлера.

Дома Ольга сказала тетке Мариле:

— Если меня арестуют, отнесешь Светку к Казимиру.

Старухе не понравилось внезапное исчезновение «квартиранта», потому неожиданные Ольгины слова испугали. Она видела, что Ольга не находила места, когда Олесь ушел из дому, бегала смотреть повешенных, а потом вдруг после одной ночи успокоилась. Уже тогда тетка Мариля почувствовала какую-то таинственность. Еще более усилились подозрения, когда на ее не вполне искренние причитания, куда это исчез парень, Ольга как бы со злостью ответила:

— Может, бабу нашел другую. Разве нас теперь мало? Каждая хочет заманить хоть какие-нибудь штаны.

Но тетка Мариля хорошо знала, что не тот человек Олесь, чтобы просто так перейти к другой…

— За что это тебя арестуют? Что ты плетешь?

— За спекуляцию.

— За спекуляцию немцы не трогают.

— Ого, как еще трогают! Ты скажи: за что они не сажают, не стреляют?

С этим старая не могла не согласиться. Но все равно ей не нравилось, как Ольга собирается. С разными вещами ходила она на рынок, в деревни, но как-то не так выносила их из дому. А тут обвязала себя под платьем лучшим гарусным платком, положила за пазуху часы, золотое колечко. И узел навязала.

В действительности Ольга репетировала новую роль. Еще там, на рынке, простившись с Командиром, она подумала, что ей нужно как связной, — пароль подсказал: сделаться «надомницей». Не очень уважала тех, кто этим занимается, — ходит по домам и скупает вещи, чтобы потом в деревнях выгодно выменять их на продукты, такая торговля казалась ей цыганской, нечестной. Но теперь она могла помочь делу.

«Выкручивайся, как умеешь». Это она умеет!

Шла Ольга на свое первое боевое задание без страха. Сама удивлялась. Понимала: если Командир боится пойти домой и опасается ареста жены, значит, что-то случилось у них. Но, наверное, потому, что больше ничего не знала, и догадаться не могла, и человека, к которому шла, не знала, ничего не боялась. Верила в правдоподобность своей роли скупщицы одежды, для нее это в самом деле естественно, ей не нужно играть, притворяться. Полгорода подтвердит, кто она такая: продавала с детства, а раз продавала, значит, и покупала, и теперь покупает.

Одно только смущало: из ворот напротив нужного дома выезжали немецкие машины. Неужели она не расслышала адрес, напутала? Но вспомнила, на какой машине Командир приезжал за приемником. Отчаянный он. Хотя чему удивляться — соседство такое не по его воле. Теперь многим они стали соседями, эти пришельцы. Каждый второй дом заняли.

Ольга пристально всматривалась, стараясь понять, что же помешало Командиру войти в дом. Ничего подозрительного не увидела. По улице ходят немцы. Но где они не ходят? Во дворе пусто. И в подъезде дома никого.

Поднялась по скрипучей лестнице на второй этаж. И только перед дверьми ощутила, что волнуется. Да, не боится, а волнуется. Повторила про себя пароль. Не сразу отважилась постучать. Потом встрепенулась: нельзя долго стоять, вдруг за ней следит невидимый чужой глаз, вражеский глаз? Командир мог заметить этот глаз.

Решительно постучала. Открыли не спрашивая. Ольга обрадовалась и сконфузилась: женщина, стоявшая в коридоре, была ей знакома — до войны не раз покупала у нее зелень и запомнилась хорошо потому, что по мелочам не торговалась, не перебирала пучки редиски и лука, покупала как мужчина. Но еще больше поразило Ольгу, что Янина Осиповна беременна. Заметила это сразу — по пятнам на лице, по фигуре, по тому, как та держит руки. От неожиданности забыла даже о пароле. Да хозяйка пригласила без пароля, назвав ее по имени:

— Заходите, Ольга.

Пароль Ольга все же сказала. Янина Осиповна ответила как положено. Но тут же сняла с плеч серый пуховый платок, протянула Ольге, попросила:

— Вы ходите в села менять? Выменяйте мне чего-нибудь… сала, масла…

Ольга растерялась. Что это, дополнительная проверка, продолжение пароля или искренняя просьба? Очень просто понять, что женщине в таком положении нужны жиры. Но это просто там, где все легко, а здесь бог знает, что к чему.

Собираясь сюда под видом скупщицы, она взяла с собой не только кое-что из одежды, но захватила и буханку хлеба, кусок сала, знала, что многие из этих спекулянтов, наживающихся на беде, на голоде, скупают вещи не за деньги — за продукты, но платят треть того, что потом выменивают в деревнях. Подумала и о другом, имея опыт: самогонкой, хлебом или салом легче всего откупиться от какого-нибудь нахального полицая, да и немцы не брезгуют, берут.

Постояв какое-то мгновение в раздумье, в нерешительности, Ольга взяла из рук хозяйки платок, аккуратно свернула и положила на стол, на чистенькую, хорошо выутюженную клетчатую скатерть. Потом развязала свой узелок и туда же, на стол, рядом с платком, положила хлеб и сало.

Глянула на хозяйку и… остолбенела: большие глаза с синевой вокруг, как у всех беременных, вдруг наполнились смертельным страхом, ужасом. Ольга смотрела на нее и не понимала, что же случилось за какой-то миг, пока она развязывала узел.

— Что с ним? — едва слышно прошептала Янина Осиповна внезапно пересохшими губами.

— С кем?

— С Андреем.

Так вот оно что! Боже мой! Какой стыд! Какая же она ворона! Сама же пережила такое совсем недавно и не сообразила, что нужно этой женщине в первую очередь, чего она ждет. Разве не видно было, что платок этот сунула, про обмен заговорила, чтобы скрыть волнение, оттянуть время, если она, Ольга, пришла с бедой? А она дуреха, начала хлеб выкладывать, как милостыню несчастной, как помощь на поминки…

— Андрей ждет у Витька.

Янина Осиповна схватила ее за руки;

— Кто? Кто сказал вам?

— Он сам.

— Вы видели его? Когда?

— Сегодня. На рынке. Недавно. Сколько это времени прошло? — глянула на будильник, тикавший на столе. — Часа два, не больше.

Янина Осиповна отступила, медленно вытянула из-под стола стул, осторожно, как при радикулите, села на него, пригласила Ольгу:

— Садитесь, пожалуйста.

Страх ей не удалось скрыть, а радость утаила: сразу стала спокойная, подчеркнуто вежливая, внимательная.

Ольга села напротив и просто объяснила:

— Я так поняла, что сам он не мог пойти домой, поэтому послал меня. Говорить долго у нас, знаете ли, не было возможности. Люди же кругом. Он съел несколько картофелин. Я соли ему дала.

— Спасибо, Ольга. Теперь я понимаю. На рассвете эти, — она кивнула на окно, из которого была видна военная часть, — подняли тревогу, оцепили весь район. Делали обыск в каждой квартире. Кого-то и что-то искали. Но не арестовывали. Во всяком случае, из нашего дома не взяли никого. По тому, как искали у меня, куда заглядывали, догадалась, что где-то близко вел передачу наш радист, и они его запеленговали. Но это моя догадка. Так и передайте Андрею. Пусть подождет, пока не проверим.

— А есть и такие… радисты? — шепотом, оглянувшись на окно, спросила Ольга.

Янина Осиповна едва заметно усмехнулась, и Ольга покраснела, поняв, что вопрос ее по-детски наивен. Хорошо же знала сама, что есть, немцы писали еще осенью, что поймали советских радистов, и на рынке о них люди шептались. Но очень захотелось услышать или хотя бы догадаться из Янининого ответа, что радисты вместе с ними, в одной группе. Еще там, на рынке, появилось необычное для нее ощущение, что она приобщается к чему-то особенному, высокому, вступает на новую дорогу, неизвестную, опасную, притягательную своей неизвестностью. Но хотелось узнать все быстрее. Хотелось определенности. Радисты — это определенность и сила, это Красная Армия, а не какая-то местная самодеятельность вроде того, с чего начал Саша: взял тайком пистолет и застрелил немца; только чудо спасло его. Если бы к ней пришел радист и попросил помощи, то ему она, наверное, давно, даже в начале войны, согласилась бы помогать.

Янина Осиповна разглядывала ее так внимательно, что Ольге стало неловко, она опустила глаза.

Хозяйка сказала:

— Простите, я не предложила вам раздеться. Сегодня у меня тепло, я протопила после обыска. Они выстудили…

Ольга с удивлением и восхищением, хотя и с невольным упреком про себя, подумала, что эта интеллигентка не представляет себе иной жизни: пусть голодно, но все равно должно быть чисто и уютно, ишь ты, даже после обыска, после такой тревоги за мужа навела порядок. Но и она хороша: в своем замызганном пальто облокотилась на чистенькую — как можно без мыла так постирать? — скатерть.

Устыдившись, Ольга вскочила и готова была проститься: нечего сидеть, не в гости пришла. Но Янина Осиповна помогла ей снять пальто, отнесла в коридор, на вешалку. Ольга покорилась, хотя была недовольна собой и хозяйкой. Но что можно подумать о женщине, которая, нося ребенка, сознательно идет, может быть, на смерть? Плохо думать о ней невозможно. Муж у нее загадочный, у него Ольга спросила: «Что вы за люди?» Еще больше хотелось спросить у жены: «Что ты за человек? Объясни мне, я хочу понять тебя, мне это нужно, может, тогда легче будет понимать собственные поступки, часто пугающие меня». Но не умеет она спрашивать такое, нет у нее нужных слов, особенных, высоких, таких, как умел говорить Олесь. Янина Осиповна сказала:

— А я помню вас.

— И я помню вас.

И обе засмеялись. Это как-то сразу сблизило их, упростило отношения. При следующем обращении Янина Осиповна сказала ей «ты»:

— Я угощу тебя чаем. Андрей знает, что я люблю чай, и купил у немцев пачку натурального, с маркой французской фирмы. Цейлонский.

Ольга не отказалась. Теперь ей хотелось подольше побыть с этой женщиной: может, действительно с ее помощью надеялась открыть что-то особенное в людях той же породы, что и Саша.

Пока Янина Осиповна подавала чай, — в немецком термосе, уже готовый, Ольга еще раз осмотрела комнату. Как все просто, небогато, ничего дорогого, ничего лишнего, но красиво! Впервые она по-женски позавидовала такому умению создавать вокруг себя красоту. И чашечки для чая особенные, будто сделанные по заказу, потому что подходили и к обоям на стенах, и к пледу, которым застлана кровать, и к льняной скатерти с васильковой каймой.

Налив чаю, Янина Осиповна сказала немного сконфуженно:

— Я съем немного сала. Мне так захотелось сала. Говорят, что это редко бывает, чтобы хотелось мясного, — так косвенно призналась, что беременна, — но это, видимо, тогда, когда оно есть. У меня сегодня будто праздник. Ты принесла мне радость. Я боялась за Андрея, хотя у него и надежные документы. Но он неосторожный. — И вдруг шепотом попросила: — Остерегай их, Оля.

Ольга даже вздрогнула. Их! Кого их? Безусловно, она знает о Саше, Андрей рассказал. Захотелось поделиться своими чувствами к Саше так, как делятся только с самой близкой подругой. Но постеснялась, а может, даже побоялась. А вдруг Янина Осиповна спросит о муже? Ольгу давно смущало и удивляло отсутствие всякого чувства вины перед Адасем. Но и лучшей подруге сказать об этом стыдно, а тем более человеку, с которым впервые встретилась. Потому и про Олеся смолчала. Начала рассказывать о дочери. Рассказывала умиленно, с такими подробностями, которые умеет увидеть в ребенке только мать и которые могут заинтересовать только матерей.

Янина Осиповна слушала молча, очень внимательно, но, показалось Ольге, как бы настороженно или даже боязливо.

Ольге не терпелось сказать, что только за нее, за Светку свою, она боится. Но, уловив настороженность хозяйки, поняла, какой страх переживает та за будущего ребенка, поэтому сказала не совсем искреннюю правду, которую во все времена повторяют матери:

— Теперь единственная радость моя — дочь. Ради нее живу.

Янина Осиповна по-своему поняла этот разговор и насторожилась по иной причине — боялась, что Ольга закончит словами: какой это ужас, страх, какие муки — жить такой жизнью, имея ребенка. Высоко оценила Ольгину душевную деликатность и в знак благодарности призналась в самом заветном, как действительно очень близкому человеку:

— Мы с Андреем сознательно пошли на это, хотим, чтобы наша жизнь продолжалась в нем. Может, это жестоко по отношению к нему, но мы верим, что добрые люди не оставят ребенка, если мы погибнем. Только бы теперь сохранить его.

Это тронуло Ольгу чуть ли не до слез, перед ней точно приоткрылась душевная красота этих людей. И она снова, как когда-то у Командира, спросила… нет, даже не спросила, выдохнула:

— Удивляюсь я… Что вы за люди?

Но женщина ответила иначе, чем ее муж, гораздо проще и понятней:

— Мы такие же люди, как и ты, Оля. Не думай, что мы какие-то особенные, из другого теста… Нет. Мы такие же…

Чай действительно был очень вкусный, несмотря на то что это был немецкий чай и наливался из немецкого термоса. Хотя есть ли что свое у немцев? Чужого нахапали. Янина сказала, что чай французский. Термос, наверное, тоже не немецкий, потому что раскрашен странно: с одной стороны пальма, под ней лев, а с другой стороны льдина и на ней белый медведь. Никаких немецких знаков или надписей. Во всяком случае, Ольге показалось, что никогда не пила она такого чая, даже тогда, когда на столе шумел самовар и подавалось лучшее варенье. А тут щепотки сахара не было, а так вкусно.

Посидели они недолго, с полчаса, но как-то сблизились. Янина сама напомнила, что Ольге нужно уходить, — сказала адрес и пароль, по которому незнакомый Витек должен признать ее своей.

Когда Ольга одевалась в коридоре, Янина Осиповна вспомнила о платке и очень смутилась, что, переложив платок со стола на стул, забыла о нем.

— А платок? Простите, ради бога…

Ольга взяла принесенный Яниной из комнаты платок, развернула, как бы любуясь, и вдруг, обняв хозяйку, накинула платок ей на плечи, закутала плотно грудь, поцеловала в щеку.

— Какой он тепленький, а вам нужно сейчас тепло. — И, не дав возразить растерянной женщине, быстро вышла.

На другую явочную квартиру (кстати, слова эти она услышала от Янины Осиповны) со вторым заданием в тот день Ольга шла с еще большим интересом, по-новому возбужденная, и возбуждение это было радостное.

Женщина, с которой она почти породнилась за короткое время, произвела необычайное впечатление, она как-то по-своему, по-женски, дополнила те особенные чувства, которые, возможно, впервые появились у Ольги осенью перед колючей проволокой лагеря или Седьмого ноября, когда после Сашиного упрека ей захотелось отметить советский праздник. Прорастали эти новые чувства нелегко, мучительно, по мере того, как она все больше узнавала Сашу, сближалась с ним духовно, А встречи с Командиром и его женой — как весенний дождь и после него солнце на эти живые ростки.

В тот день она, кажется, наконец поняла, что же это за люди, с которыми связала ее судьба.

Самое первое чувство, вынесенное после встречи с Яниной Осиповной, было неожиданным. Ученым людям она и раньше иногда завидовала, но учителей ценила не очень высоко: нервов портят много, а получают копейки. А тут впервые ей очень захотелось стать учительницей, учить детей. Вспомнила Сашины уверения, что у нее великолепная память, необычайные способности и ей обязательно нужно учиться. Просил ее пообещать, что будет учиться. Она обещала, но сама не верила себе, да и ему как-то высказала: «Какая там учеба!» А теперь шла по пустым заснеженным улицам и давала зарок, клятву самой себе, Саше, Командиру, Янине, небу, с которого порошил ласковый снежок и в котором, верила, есть бог, что обязательно пойдет учиться, сразу же, как только придут наши, не посмотрит ни на какие трудности. Были же до войны вечерние школы, будут и после войны, ведь потребность в них возрастет: подростки, которым нужно сейчас быть в школе, не учатся, перерастут.

От неожиданного и просто-таки жадного желания учиться как-то сразу возросла ее уверенность в быстром возвращении наших и в обновлении жизни. И еще одно: какой прекрасной казалась теперь та довоенная жизнь, которой она как бы и не замечала или замечала тогда, когда появлялась причина поругать порядочки на рынке, в магазине, в паспортном столе, в очереди у кинотеатра, в трамвае. Теперь ей казалось странным, даже преступным, что за такие мелочи некоторые комаровцы иногда ругали советское начальство — своих же людей, из рабочих и крестьян. Так ругала старая Леновичиха, из-за этого отец часто спорил с ней, он объяснял все трудности по-рабочему. И даже по отношению к родителям в тот день в ней произошла какая-то перемена. До этого Ольга чаще вспоминала мать, особенно в тяжелые минуты, мысленно советовалась с ней, веря в ее жизненную мудрость, отца вспоминала реже, а сейчас с благодарностью думала о нем, точно беседовала с ним и, казалось, чувствовала, что он благословил ее.

Второй пароль ей говорить не пришлось, хотя дом она нашла не сразу, он стоял в одном из безымянных переулков у самого леса — Красного урочища. Дом был новый, но недостроенный, даже без ворот, — заходи, кто хочешь. А двор бесхозяйственно завален бревнами и досками, которые, впрочем, не лежали мертвым грузом: всюду здесь был вытоптан снег, желтела свежая стружка и щепки, под открытым, тоже недостроенным навесом виднелись недавно обструганные доски. Приятно пахло свежей сосной. Уже то, что здесь в такое время строятся, как-то хорошо подбодрило Ольгу, она почувствовала симпатию к хозяевам, людям, безусловно, работящим, уверенным в том, что жить им еще долго. Нет, видимо, уверены они в чем-то большем, чем собственное долголетие, раз сделали свой недостроенный дом явочной квартирой. Окна были забиты шалевкой, только две новые рамы, слева от крыльца, были застеклены.

Удивило крыльцо: оно одно было не только доведено до конца, но построено затейливо, с выдумкой, — с резными столбиками, поручнями, скамеечкой, будто хозяева решили, что без всего можно прожить, а без хорошего крыльца нельзя. Это уже не хозяйственность, а чудачество какое-то, подумала Ольга. Хотя чудачество было не только с крыльцом. Как, например, можно жить без ворот, когда во дворе такое богатство? Топливо в эту суровую военную зиму дорого так же, как хлеб. Даже ей, Ольге, никогда не бравшей чужое (государственное и оставленное беженцами она не считала чужим), нелегко было бы удержаться от искушения, если бы рядом жил сосед, во дворе которого лежало столько дерева и не было бы ворот.

Раз тут все настежь, то и зайти в такой дом можно, как в лавку, не спрашивая разрешения, без стука.

Ольга вошла в коридор, тут не было дверей в недостроенную половину дома — чернел проем, и пахло хлевом, сеном и навозом. Открыла дверь налево и попала в жилое помещение — просторную и теплую кухню. За столом сидели Командир и хозяин, довольно пожилой человек, и… выпивали. На непокрытом столе стояла бутыль с мутноватой жидкостью, это же питье было в стакане, стоявшем перед Командиром, перед хозяином стояла кружка из консервной банки, в тарелке квашеная капуста, лежали полбуханки хлеба и какой-то странный нож.

Ольгу все это неприятно поразило. Нет, не то, что люди пили и закусывали, а обыденность поведения подпольщиков и, показалось ей, непростительная неосторожность, полная противоположность тому, что она увидела, услышала и почувствовала на первой явочной квартире: там все, как говорится, было на нерве, на самых высоких чувствах, каждый жест и слово приобретали особый смысл, даже в том, как ее угостили чаем, было какое-то особенное благородство и тоже определенный смысл. А может, просто после того высокого, к чему она душевно приобщилась, ее немного разочаровала эта опротивевшая, будничная картина, которую она наблюдала и до войны, когда Адась чуть ли не каждый день прикладывался к рюмке, и часто видит теперь: полицаи, как голодные собаки, шныряют, ищут, где бы схватить на дармовщинку этой гадости. Но у «бобиков» другой жизни и быть не может. А она увидела другую жизнь — у Олеся, у Янины Осиповны. Возможно, что из женской солидарности она обиделась за Янину: всегда вот так, жена где-то дрожит за него, а муж с рюмкой целуется…

Но все рассеялось, как только она увидела, как посмотрел на нее Командир, как поднялся навстречу, в глазах его была та же тревога, что и у Янины Осиповны. Вероятно, в ту минуту Ольга осознала один из главных законов конспирации: наибольшая безопасность и осторожность — в естественности, обычности обстоятельств и поведения. У учительницы должно все быть как у учительницы, а у этого мужика — как у мужика: чтобы из дверей попахивало хлевом, хлеб резали сапожным ножом и пили самогонку из жестяной кружки.

Настроение у Ольги быстро изменилось еще и потому, что этого человека, хозяина, она тоже знала по рынку, везло ей в тот день. Он не часто появлялся там, но комаровским торговкам запомнился один случай. Человек этот, инвалид, без ноги, на деревяшке, однажды продавал сапоги, и к нему прицепился милиционер. Оба разгорячились и схватились за грудки. Тогда милиционер его арестовал за оскорбление власти и повел в отделение. Хотя милиционер у торговок был своим парнем, никого из них не давал в обиду и сам благодаря отзывчивости своей неплохо кормился, бабы все равно заступились за инвалида. Окружили его и подняли крик, бунтовали за справедливость, угрожали, что пойдут к начальнику. Милиционер вынужден был простить оскорбление, за что был вознагражден славой хорошего человека и получил компенсацию за оторванную пуговицу.

Не дав Ольге отойти от порога, Командир нетерпеливо спросил:

— Что там?

Увидел, что она точно сконфузилась, понял ее осторожность, похвалил про себя и тут же представил старика:

— Это наш товарищ. Захар Петрович, тот самый «Витек»…

— Вот, черти, выдумали! — с улыбкой покачал головой хозяин и тоже поднялся, громко стуча протезом по полу, взял около печи табурет, поставил к столу, пригласил: — Садись, Ольга, мы тебе погреться дадим.

Ольга села и рассказала, что случилось в Пушкинском поселке и что думает Янина Осиповна, передала и предупреждение ее, чтобы он не появлялся пока.

Командир слушал молча, став вдруг серьезным, озабоченным. А Ольга почувствовала вдруг, что ее голос дрожит. Удивилась, почему волнуется, рассказывая о выполнении первого задания, очень простого, по существу обычной человеческой услуги. Потом поняла. Все это теперь, в ее рассказе, приобретало действительно особенный смысл — для нее самой. Казалось, не тогда, когда спасала Сашу, и не тогда, когда он уходил и она дала согласие на просьбу Командира, и даже не тогда, когда Командир дал ей это задание и она пошла его выполнять, а именно сейчас, передавая разговор с Яниной Осиповной, она будто переступает невидимый порог и вступает в новую жизнь, очень опасную. Но не оттого ли она волнуется, радостно волнуется, что, зная об этой опасности, впервые не чувствует того страха, от которого раньше холодело сердце и млели руки?

В конце рассказа она воскликнула в искреннем восторге:

— Какая у тебя жена, Командир! В такую даже я влюбилась.

Андрей благодарно улыбнулся. А старик засмеялся весело, как молодица, и пожелал:

— Ах, чтоб вам добро было!

Он достал из ящика стола выщербленную, пожелтевшую от времени рюмку, вытер ее рукавом своей заношенной фланелевой сорочки и, налив в нее самогонки, церемонно поднес Ольге:

— Проше, пани.

Ольга взяла рюмку, лизнула и скривилась:

— Тьфу, гадость! Как керосин немецкий!

Захар Петрович покатился со смеху и правда как мальчик Витек, даже слезы на глазах выступили.

— Ты посмотри, Андрей, да она же панской породы! Где она росла, такая княжна? Царский напиток для нее немецкий керосин. Ах, чтоб тебе добро было! Да это же бульбовочка[5] наша дорогая!

Ольгу беспокоило, что Командир, сам большой шутник, — как он разговаривал с ней при прежних встречах! — никак не откликается на шутки. Что его взволновало? На месте человеку не сидится.

Андрей ходил по просторной комнате — от пустой печи до угла, где стояли колода, низкий табурет с кожаным сиденьем и ящичек с сапожными инструментами. Выходит, те сапоги Захар Петрович пошил сам. Однако он не только сапожник, но и плотник, столяр: в большем порядке, чем все остальное имущество, на полке лежали рубанки, стамески, висели на стене пилы-ножовки.

Следя за Андреем, Ольга по-женски быстро и внимательно осматривала жилье, удивилась, что все тут сделано неженскими руками. Даже кровати не было, — спали, вероятно, на лежанке или на широкой печи.

Командир остановился у стола, сказал, обращаясь к старику:

— Понимаешь, Петрович, что меня волнует. За неделю эта третья облава такая, когда оцепляют целый район. Янинина догадка совпала с моими предположениями. О тех облавах я ей не говорил, но видишь, что она передает. Теперь не сомневайся, никого другого так ловить не стали бы, чтобы автобатальон поднимать по тревоге. Только радиста! А он неуловим. Ах, как бы связаться с этим парнем или девушкой! Как это нам нужно, если бы ты знал! Связь с Москвой!

— Раз ему есть что передавать, значит, он связан, с кем нужно.

— Но с кем? С кем?

— Братец ты мой, не одни мы с тобой в Минске. Я тебе рассказывал, кого встретил…

— Я знаю, что не мы одни. Но как нам объединить всех?

— А зачем? Чтобы гитлеровцам легче было нас переловить? Это артисту хочется, чтобы его все знали. А нам с тобой аплодисменты не нужны. Лучше в одиночку.

— Здорово у тебя держится психология единоличника.

Захар Петрович безобидно засмеялся.

— Ты меня хоть горшком называй, только в печь не ставь.

— Боишься огня? — задиристо и едко пошутил Командир.

Но инвалид ответил с отцовской снисходительностью:

— Пошел ты, Андрей, к прабабке. Давай лучше выпьем.

— Давай. — Андрей глотнул из своего стакана и смешно скривился. — А правду Ольга сказала — керосином пахнет. В керосиновом бидоне, наверное, держишь, хитрей старый?

— Вот заноза, чтоб ты так жил! Как тебе жена угождает?

Это Ольгу рассмешило. Тогда и Андрей хорошо засмеялся — так как смеялся при прежних встречах, показывая ряд белых красивых зубов.

— Ладно, Петрович, считай, что твоя самогонка отменная. Будь здоров, начальник АХО.

— Понижаешь что-то меня, был начальником штаба.

— А ты у нас каждый день в новой роли. А говоришь — не артист. Еще какой артист!

— Не плети ты… Закусывай. Да бери хлеб, не жалей. Куплю я хлеба. С моей профессией с голода не умру.

— Если б ты знал, какие драники печет Ольга Михайловна! Язык можно проглотить. Я как попробовал, так до сих пор пальцы облизываю.

Ольге была приятна такая похвала, хотя и сказанная шутливо. Вообще ей нравился весь их разговор, их отношения, простые и дружеские, несмотря на разницу в годах, в положении, в образовании. Командир если не офицер Красной Армии, то наверняка какой-то советский начальник, по всему видно. А старик — самый простой человек, который, не имея ноги, занимается, по-видимому, всем потихоньку — шьет сапоги, мастерит табуретки. Но и такой человек пошел на врага. Единственное, что разочаровало женщину, — невольное признание Командира в отсутствии связи с Москвой. А она была уверена, что уж они-то обязательно должны иметь такую связь. Вызвало восхищение желание Командира найти радиста. Как он ломает голову над этим! Даже захотелось помочь ему в его поисках. Но как? Это все равно иголку в стогу сена искать.

Изменилось ее представление о подпольщиках после замечания Захара Петровича, что не одни они в городе, что он встретил кого-то такого, что даже не захотел назвать при ней. Она не обиделась. Действительно не нужно каждому из них знать слишком много, многих людей. Чего человек не знает, того он не скажет ни жене, ни другу, ни следователю. Был момент, когда яснее представилась опасность того пути, по которому пошла, даже страх шевельнулся от слов Захара Петровича: «Чтобы гитлеровцам легче было нас переловить?» Да, могут переловить. Однако как просто они об этом говорят, мужчины. Так, наверное, говорят о возможной смерти перед боем солдаты. Пьют, едят, шутят и вспоминают о смерти как о неизбежном на войне. Но никто не забывает о долге — пойти в бой, в атаку…

Так говорит старый инвалид, у которого жизнь позади. Он прожил жизнь, а она только начала ее, жизнь… А Янина Осиповна? А Командир? Они решились иметь ребенка. И все равно идут в бой.

Ей, Ольге, действительно повезло — в один день встретиться с такими разными людьми. И она полюбила их, этих людей, убедившись, что не ради своей выгоды идут они на такое дело. Они подтверждали Сашины слова. Но еще более важным было для нее их доверие, ведь жизнь они свою ей доверили. Как же она может отступить теперь? Нет, теперь у нее одна дорога. Вместе с ними. На славу или на смерть. Как в песне поют.