Тот, кто умер вчера

I

Раса — человек. Пол — мужчина. Подданство — гражданин мира…

Нет, речь не идет ни о полетах через гиперпространство, ни о звездных войнах, ни о параллельных мирах. Никакой мистики. Все совершенно реально. Реальнее и представить себе нельзя. Просто именно эти три понятия первыми пришли мне на ум, когда я появился на свет. Никто мне про них не говорил. Сами взяли и пришли. Как некая данность, не требующая доказательств. Как три опорные точки, отталкиваясь от которых я должен был включиться в процесс познания объективной реальности, существующей независимо от моего сознания и данной мне в ощущениях. В процесс я включился активно. Если бы я знал тогда, каким сложным и болезненным этот процесс окажется, может быть… Впрочем, разве у меня был иной выбор?

Рождение на свет нового человека — это всегда событие. Часто — радостное; порой — не очень; время от времени кое для кого даже весьма огорчительное.

Кто-то обрадовался моему рождению? Ответа на этот вопрос я не знал. Поэтому был склонен считать, что не обрадовался никто. Лишние хлопоты врачам. Лишние хлопоты работникам милиции. Конечно, у каждого, при условии, что тот не законченная скотина, появляется кто-то, кого будет радовать его существование. Кто-то, кто даже прошепчет ему на ухо: «Как хорошо, что ты есть…» И теплота этих слов еще долго будет ощущаться мочкой уха. Но все это происходит далеко не сразу… Потом… Со временем… Если до этого времени будет суждено дожить.

Огорчило ли кого-нибудь мое рождение? Пожалуй, да. Кое-кого огорчило. Но об этом я тоже узнал гораздо позже. А тогда, если бы мне пришло в голову сложить вместе все «за» и «против» и поделить на их количество, то вышло бы, что мое рождение было событием так себе. Рутинным рабочим моментом для тех же врачей или работников милиции. Таким рутинным и таким рабочим, что журналисты трех наиболее крупных местных информационно-периодических изданий («66-канал», «РИО-город» и «Новости города») обошли этот момент полным молчанием. О более мелких газетенках речь вообще не идет.

А ведь могли бы ради приличия черкнуть пару строк в рубрике «Происшествия». Что-то вроде: «В понедельник на берегу реки, в районе старогородского моста, обнаружен…» Впрочем, журналистов понять можно.

Так уж вышло, что мое рождение совпало с другим, действительно значительным в этих краях, событием: один из местных активистов «оранжевого» движения, господин А, в знак протеста против назначения нового председателя областной налоговой администрации, господина Б, на глазах у редких, спешащих по своим делам прохожих облился бензином и хотел поджечь себя. Не вышло. Что-то у него там не сложилось. То ли бензин оказался слишком суррогатным, то ли китайская зажигалка отпуск за свой счет взяла. Зато все местные газетчики долго и под разными углами обсасывали этот казус, так что на другие происшествия им не хватило ни времени, ни сил.

Не стоит думать, что я расстроен из-за недостатка внимания. Тоже невидаль — такой тип, как я. Таких где угодно можно встретить. И не только возле старогородского моста. Люди обливаются бензином гораздо реже. Особенно при нынешних ценах на него. Куда как проще с девятого этажа да фэйсом о мостовую. Дешево, быстро и сердито. И зажигалки не требуется.

Разумеется, про мост через реку, про зажигалку господина А, про топливно-энергетический кризис и прочее я тогда и знать ничего не знал. Мои первоначальные действия были обусловлены исключительно рефлексами, а отнюдь не знаниями, что как раз и давало мне право соотнести себя с новорожденным, за исключением момента, когда я осознал, что я — это я, а они, то есть все остальные, — это они. Но происходило это, правда, не в роддоме, а в отделении общей неврологии городской психоневрологической больницы.

Вы спросите, а как я сам отнесся к факту своего рождения? Скажу честно: оно, рождение мое, меня озадачило. Мне почему-то казалось, что все происходит как-то не так, как должно происходить. Налицо была явная патология, но в чем именно она выражалась, я, конечно, объяснить тогда не мог. Я это просто чувствовал.

Еще со мной рядом не оказалось мамы, нежной, ласковой мамы, которая прижала бы меня к себе, сунула бы в рот свою теплую, лопающуюся от молока сиську и сказала бы, как меня зовут. Не то чтобы мне хотелось кушать, скорее даже наоборот — тошнило, но дело было в принципе: у всех мамы есть, а у меня нет.

Вместо мамы ко мне приходили до умопомрачения чужие существа в белом, что-то говорили, засовывали в мой рот какие-то круглые горькие штучки, которые мне приходилось глотать, больно кололи иглами руки, потом заставляли ложиться на живот и опять кололи. Вскоре появился еще кто-то, но уже не в белой одежде, а то ли в синей, то ли в серой. На голове у него был странный головной убор: та часть, что непосредственно соприкасалась с головой, — красная, а та, что была выше и расширялась, — опять-таки сине-серая, мышиная. А посреди красного была блестящая штука, которую мне захотелось пощупать, только не было на это сил.

Возможно, я ошибаюсь, но помнится, что у меня в голове возник следующий стишок:

Естественно, в тот момент смысл четверостишия был совершенно непонятен, поэтому я был склонен считать его как нечто доставшееся мне от одной из прошлых жизней. Сине-серо-красное существо меж тем склонилось надо мною и бесцеремонно посмотрело прямо в глаза, выражая тем самым желание познакомиться. Я тоже посмотрел существу в глаза. Они были усталые, воспаленные, а на коже вокруг них было уймище морщинок.

Существо два раза кашлянуло в кулак и произнесло:

— Добрый день.

Голос был глубоким, сочным, что вызвало по отношению к пришельцу некоторую симпатию. Не люблю, когда голоса напоминают дребезжание пустой консервной банки, привязанной к кошачьему хвосту.

«Привет, привет», — ответил я, правда, исключительно про себя, потому что открывать рот не было желания.

— Капитан милиции Бражко Семен Терентьевич. Мне поручили провести проверку по вашему случаю.

«Ну давай, давай, проводи свою проверку. Раз уж поручили».

— Вы помните, что с вами произошло?.. Как вы здесь оказались?

«Забавный поворот! Я-то как раз полагал, что именно ты и расскажешь, что же со мной произошло и как я здесь оказался. И вообще, «здесь» — это где?»

— Вы слышите меня?

«Слышу, слышу. Не видишь, что ли? Моргаю. Значит, слышу».

— Вы можете мне сказать, кто вы?.. Назвать свое имя?

Разговор быстро перестал быть интересным. Существо, назвавшееся капитаном милиции Семеном Терентьевичем Бражко, не знало, с кем оно разговаривает. Не могло назвать меня по имени. О чем тогда было с ним толковать? Потеряв интерес, я почувствовал навалившуюся усталость; веки утяжелились раз в двадцать и без всякого вмешательства с моей стороны опустились, оставляя капитана Бражко по ту сторону тьмы. Некоторое время в этой тьме еще слышались голоса.

— Это он от уколов еще не оправился. Я предупреждала: рано вы к нему… с расспросами… Черепно-мозговая травма — это вам не синяк на коленке. Приходите дня через три-четыре, — говорил кто-то женским голосом.

— А через четыре дня он будет в состоянии беседовать?

— Полагаю, да. Организм здоровый, крепкий. Но лучше, если я позвоню вам и скажу, когда можно приходить. Договорились?

— Вы позволите, я сниму отпечатки его пальцев? Надо проверить…

Что хотел проверить Бражко, я уже не расслышал. Помню только, как мою руку взяли и потянули куда-то в сторону и вверх. Что-то липкое прислонилось к ладони. На этом месте я окончательно провалился в сон и больше ничего не слышал.

Через два дня мне действительно несколько полегчало. Силы возвращались. Туман в голове таял. Мысли стали четкими, оформленными. Скоро я уже точно знал, что, в отличие от других новорожденных, имею достаточно взрослое тело и, исходя из этого, в маме совершенно не нуждаюсь. Огорчало другое: как и остальные новорожденные, я абсолютно ничего не помнил о своем предыдущем воплощении. Кем я был в нем? Как меня тогда называли? Кого любил? Кого ненавидел? Чего добивался и о чем мечтал? Даже имени и того не было, поэтому все, с кем я имел дело, называли меня официально: либо «пациент», либо «потерпевший».

Все это время мне интенсивно кололи какую-то гадость для улучшения кровообращения мозга. Это, как объяснила лечащий врач (с очень смешной фамилией — Заяц), нужно было для того, чтобы ко мне вернулась память. Не думаю, что она меня обманывала — после курса инъекций память действительно стала возвращаться. Проблема была в избирательности такого возвращения, ибо это была память не столько обо мне и моей прошлой жизни, сколько об окружающем мире. Так, например, я понял, что могу о себе позаботиться, что вовсе не являюсь пресловутой «tabula rasa», на которой можно выводить какие угодно граффити. Постепенно я вспомнил название страны, в которой жил, вспомнил, что для жизни в этой стране, равно как и в любой другой стране мира, надо иметь деньги — такие разноцветные, радующие глаз хрустящие бумажные листики. Вспомнил, что для того, чтобы иметь эти листики, надо либо работать, либо как-то их отбирать у тех, кто работает… Что люди как раз и делятся на две категории: лохов и элиту, то есть на тех, кто работает, и тех, кто отбирает, потому что, если не работать или не отбирать, можно запросто подохнуть с голоду. Не зная даже приблизительно, к какому разряду (к работающему или отбирающему) принадлежу, я все же был в курсе, что в мире существуют пластиковые карточки «виза-электрон», космические челноки «Челленджер», за милую душу взрывающиеся на первой минуте после старта, и трижды не нужный лично мне «Макдоналдс». Я вспомнил, что Вена — столица Австрии, вспомнил, на какие педали необходимо нажать в автомобиле, чтобы тот поехал, и что должно щелкнуть в охотничьем ружье, чтобы оно бабахнуло. Я понял, что знаю, сколько времени надо варить макароны, чтобы они не превратились в тестообразное месиво.

Я много чего вспомнил о мире как таковом, но с одним существенным пробелом — я не видел в этом мире себя. Самым загадочным образом я выпадал из жизни, словно меня никогда в ней не было, а в больничной палате, на второй от окна кровати, вместо человеческой личности, как субъекта отношений и сознательной деятельности с устойчивыми социально значимыми чертами, лежала просто некая совокупность навыков и умений.

Когда я наконец-то смог вставать с постели и самостоятельно посещать туалетную комнату, меня пригласили в процедурный кабинет, чтобы измерить рост и взвесить, а затем записать данные в историю болезни. Рост был вполне приличным — метр восемьдесят два сантиметра.

После этого я забрался на весы, и медсестра с круглой попкой и миловидной веснушчатой мордашкой принялась смотреть на расположение большой и маленькой гирек весов.

— Восемьдесят один килограмм двести пятьдесят граммов, — весело объявила она и, взмахнув рукой, уронила на пол карандаш.

В поисках потери она нагнулась. Вырез ее халата оттопырился, и неожиданно открывшаяся панорама вызвала в моих пижамных штанах некое движение. Таким образом, за неполные пять минут я узнал о себе целых три вещи: рост, вес и принадлежность к партии секс-большевиков. С одной стороны, не так уж и мало. С другой, не так уж и много, учитывая, сколько всего еще мне предстояло узнать. Вообще, занятная это штука — познавать себя, открывать в себе новые и новые грани. Занятная, если, конечно, не думать о том, что пройдут еще недели две, а то и меньше, тошнить меня перестанет, рана на голове затянется, заживет. И вот тогда придет серьезная полная тетя, заведующая отделением, Зелинская Людмила Федоровна и строго скажет:

— Ну все, полечились и будет. Пора на выписку.

А что тогда? Серьезно я об этом не думал, однако смутно представлял, что вариантов развития ближайшего будущего было всего два:

а) я пойду домой;

б) я не пойду домой, а стану человеком без определенного места жительства.

Отправиться домой я мог опять-таки в двух случаях: либо меня найдут мои родные и близкие, либо я вспомню сам, где именно находится мой дом. За то время, что я уже провел в больничных стенах, никто меня не нашел и, похоже, искать не собирался. Сам я тоже ни черта о себе не вспомнил, хотя старался изо всех сил. Какие-либо документы, которые бы позволили установить мою личность, отсутствовали. Поэтому свои шансы между возможностью оказаться дома или пополнить ряды бомжей я расценивал как пятьдесят на пятьдесят.

Все та же медсестра, чьи прелести помогли мне определить мою секс-партийную принадлежность, попросила следовать за ней и долго вела по коридорам больницы. Наконец мы очутились в слегка затемненном кабинете, хозяйкой которого оказалась очень крупная женщина, чем-то похожая на большую вылинявшую на солнце жабу-альбиноса с громадной задницей и толстыми варикозными ногами. Ей бы у Зураба Церетели натурщицей работать. Так нет же — женщина оказалась гипнотизершей. Звали ее Альбина Потаповна Перебейнос, что вполне соответствовало ее внешности.

Когда я сел в кресло, Альбина Потаповна заявила, что будет вводить меня в состояние транса, в котором я, возможно, вспомню картины из своей прошлой жизни. Глядя на большое, лоснящееся от жира лицо гипнотизерши, на пучки торчащих из ее ноздрей волос, напоминающих кисточки Ван Гога, я и в самом деле захотел уйти в транс и никогда из него не возвращаться — по крайней мере, пока Альбина Потаповна будет находиться поблизости.

В течение получаса гипнотизерша подвергала меня внушению, подносила к носу раскачивающуюся на цепочке никелированную штуку, за движениями которой я должен был наблюдать, но единственным результатом ее стараний было то, что у меня опять заболела рана на голове. Что касается транса, то ничего не вытанцовывалось. В конце концов Перебейнос заявила, что я «неподдающийся», и даже, похоже, обиделась на меня за это. Медсестра проводила меня обратно в палату.

Кроме меня в палате лежали еще двое больных. Один возле окна, другой ближе к дверям. Тот, что возле окна, звался просто Вахтанг, тот, что у двери, — Михаил Александрович Коваль.

Вахтанг свободное от процедур время проводил в обществе своего мобильного телефона. Он долго говорил в него слова на непонятном языке, а когда не говорил, то просто сидел, тупо уставившись на миниатюрный дисплей, и нажимал кнопки, отчего телефон время от времени начинал жалобно пикать.

Михаил Александрович Коваль телефона мобильного не имел и все время шелестел газетами, которые приносили ему из дому. Иногда, когда у Коваля кончались газеты, а Вахтанг ставил свой телефон на подзарядку, они начинали разговаривать. Постепенно к их беседам стал подключаться и я, так что мой случай на какое-то время стал главной темой для обмена мнениями.

Давным-давно Коваль с отличием закончил факультет биологии Университета имени Тараса Шевченко и имел все основания считать себя человеком образованным, о чем заявлял не без гордости. Впрочем, возможность похвастаться была единственной ценностью этой образованности, ибо Михаил Александрович Коваль работал каменщиком, строил дома и дачи для зажиточных людей. Собственно, вторая профессия и довела его до больницы: однажды во время работы ему на голову упала тяжелая доска, что привело к периодическому появлению сильных головных болей.

На тумбочке Коваля, словно в подтверждение его образованности, лежали две книги: «Хроники заводной птицы» Харуки Мураками в твердой обложке и сборник рассказов Чарльза Буковски в мягкой обложке. За все время я так и не увидел, чтобы он раскрыл хоть одну. Как уже отмечалось, Михаил Александрович читал газеты. На книжку Харуки Мураками (в твердой обложке) Коваль складывал прописанные ему лекарства, а Чарльзом Буковски (в мягкой) закрывал стакан с недопитой «Поляной Квасовой», чтобы не так интенсивно улетучивался газ и чтобы не заползали мухи.

Никто не знал, по какой специальности имел диплом Вахтанг, но в жизни, по его собственному выражению, он занимался тем, что «дэлал дэнги». На что он жаловался, тоже было не совсем понятно… «Какой-то очень неразборчивый диагноз написали, — пояснил он. — Целый час читал, ничего не понял». В больнице Вахтанг находился, потому что так решил его земляк, хозяин той конторы, где он «дэлал дэнги».

«Нам на фирму, — сказал Вахтангу его хозяин, — надо инвалид. Один инвалид у нас уже есть, это я, но надо еще. Тогда налог еще меньше будет. Поэтому иди, Вахтанг, и делай себе группу. Не переживай, я договорюсь с кем надо. Ты только должен два месяца в больнице лежать, чтобы все видели, как сильно ты болен».

В соответствии с уровнем образованности Коваля и Вахтанга распределялись и их роли в общем разговоре. Не имевший диплома, а если и имевший, то никак это не декларирующий, Вахтанг обычно задавал вопросы. Коваль на эти вопросы отвечал. Как правило, очень обстоятельно, делая ссылки на конкретные примеры. Получив ответ, Вахтанг принимался его комментировать, иногда тоже ссылаясь на примеры. После этого Коваль комментировал комментарии.

— Не пойму никак. Просто в голову не лезет, — сказал однажды Вахтанг относительно моего случая. — Как такое может быть? Чтобы человек про себя, про родных, про друзей, про работу не помнил, а про все другое помнил?

— Может, Вахтанг, еще как может, — с видом знающего человека снисходительно усмехался Михаил Александрович. — Человеческий мозг — самая большая на свете загадка. Его никто еще не разгадал. Сколько знаменитых психиатров это сделать пытались. Тут тебе и Юнг… и Фрейд, который Зигмунд… — Бывший биолог запнулся, поскольку остальные имена, похоже, выскочили у него из головы, но все-таки закончил: — И ничего у них так до конца и не вышло. Короче говоря, сплошная терра инкогнито. — Вахтанг промолчал, что дало возможность Михаилу Александровичу вырвать из небытия его собственного мозга еще одно ученое имя. — Или вот Павлов. Он хоть и не психиатр был, а физиолог, но… сколько он собак перерезал… Это же уму непостижимо! И толку? Так что по-разному бывает. Да у одной только амнезии знаешь сколько видов?

— Сколько?

— Много. Тут тебе и ретроградная амнезия, и фиксационная с истерической. — Пораженный небывалой эрудицией собеседника, Вахтанг пучил глаза, и тогда Коваль добивал его последним, контрольным, выстрелом: — А есть еще конфабуляция и провалы в памяти.

Вахтанг закрывал глаза и открывал рот.

— Ом… ам… ом? — произносил он, словно медитирующий буддист.

— Амнезия, — терпеливо повторял Коваль, — это термин такой… древнегреческий. Переводится как то, что отрицает память.

— Все, теперь понял. Со мной тоже один случай был. Как-то раз к земляку зашел. У него кафе совсем недалеко отсюда. Помню, как шашлык принесли и первую кружку вина пил. Потом дома проснулся. Дома большой беспорядок. Что, где, как лежит — не поймешь. Везде бутылки какие-то. Две голые женщины рядом спят. Одна — еще можно смотреть, а вторая — совсем страшная, понимаешь. Обеих, мамой клянусь, в первый раз вижу! Кто такие? Как они у меня дома оказались? Что я ночью делал, что пил, что кушал и с кем — ничего не помню.

— Бывает, — хитро посмеивался Коваль.

— Так это какой вид амнезии у меня был? — пытался загнать собеседника в угол Вахтанг.

— Эпизодический, — не моргнув глазом, отвечал Михаил Александрович.

Ввиду полного отсутствия личного опыта, отвечать на вопросы я не мог, особенно подробно, с конкретными примерами. Тем более не мог комментировать ответы. Поэтому чаще всего мне отводилась роль молчаливого слушателя с правом коротко отвечать на поставленные лично передо мной вопросы. Правда, первый вопрос задал все-таки я, когда понял, что могу разговаривать:

— Где я нахожусь?

— Здэс, — с бесполезной точностью ответил Вахтанг, который только что закончил подзаряжать аккумулятор своего мобильника и теперь проверял, сколько денег осталось у него на счету.

Коваль, к счастью, оказался не таким лаконичным. Отложив в сторону шуршащую газету, он ответил более обстоятельно, постепенно переходя от частного к общему — от номера палаты, названия отделения и больницы до названия города, страны и того политико-социального положения, в котором находилось государство.

Признаться, меня немного озадачил и расстроил тот факт, что я нахожусь в месте, называемом в просторечье «дуркой», и на всякий случай, дабы избежать дальнейших недоразумений, уточнил:

— Мы что, все трое — психи?

Мой вопрос вызвал у соседей взрыв гомерического хохота.

— Сам ты псих, — отсмеявшись, сказал «инвалид» Вахтанг.

Коваль же со свойственной ему обстоятельностью принялся объяснять, что вовсе не обязательно быть психом, чтобы оказаться в психиатрической больнице, что снаружи, на улицах города, если вдуматься, настоящих психов в процентном соотношении гораздо больше, чем во всех психбольницах, вместе взятых. Вахтанг, вопреки обыкновению, спорить не стал. Наоборот, он даже подкрепил тезис Коваля ссылкой на конкретный пример, в связи с чем нам пришлось выслушать целый рассказ про двоюродного дядю Вахтанга, который был совсем «ку-ку» по жизни, но никто его не рядил в сумасшедшие.

Именно после этого разговора нетактичный Вахтанг и стал называть меня Психом. Я не обижался. Как-никак, а настоящего имени я все равно не знал, а слово «псих», если вдуматься, звучало совсем не хуже, чем «пациент» или «потерпевший».

В день неудавшегося сеанса гипноза я в первый раз отважился обстоятельно рассмотреть себя в большом трюмо, стоявшем в общем холле, рядом с тумбочкой, на которой доживал свой век пещерный ламповый «Горизонт».

Объективному восприятию сильно мешала отросшая щетина или даже уже не щетина, а короткая борода, но кое-что разглядеть удалось. Лицо свое я нашел не очень красивым, а возраст определил где-то между тридцатью и сорока годами. Все зависело от того, насколько хорошо или плохо я сохранился. Решив при первом же удобном случае выпросить у Коваля ножницы и бритву, я сбросил с себя куртку больничной пижамы.

В отличие от лица, тело мне скорее понравилось. Я бы не стал утверждать, что как-то особенно силен, но мои мышцы свидетельствовали об определенной степени былой ловкости. В надежде отыскать хоть какую-то примету, за которую можно было бы зацепиться, я несколько раз покрутился вокруг своей оси, но ничего не высмотрел. Хоть бы татуировка какая-то из серии «Вася + Люся = любовь до гроба» или «Дембель-1990. Солнечный город Петропавловск-Камчатский». Но нет — абсолютный ноль.

Приход Бражко, капитана милиции с морщинистыми подглазьями, не дал моим изысканиям перед зеркалом развиться до степени нарциссизма. Для разговора мы вернулись в палату, потому что от долгого кривляния перед зеркалом у меня закружилась голова и стало мутить. Я занял свое привычное место в постели, а Бражко, присев рядом и положив на колени папку, которая послужила ему письменным столом, начал задавать вопросы. Помню ли я свои имя и фамилию? Помню ли, как оказался там, где меня нашли? Помню ли я, черт возьми, хоть что-нибудь?..

Записав в качестве ответов исчерпывающие «нет», Бражко сообщил, что с заявлениями по поводу пропажи человека с моими приметами никто в милицию не обращался. Вторая новость заключалась в том, что в розыске по подозрению в совершении противоправных деяний я не фигурировал, а отпечатки моих пальцев в милицейской картотеке отсутствовали. Последнее Бражко считал положительным моментом. Я же, со своей стороны, предпочел бы в картотеке быть — по крайней мере тогда бы было точно известно, кто я такой.

Благодаря Бражко я выяснил некоторые подробности своего «рождения». Оказывается, меня нашли два рыбака рано утром шестнадцатого мая на берегу реки. Верхняя часть моего тела лежала на суше, в то время как ноги полоскались в воде. Судя по тому, что мокрым я был весь, злоумышленник или злоумышленники, оглушив меня ударом по затылку, сбросили в реку. Однако, прежде чем окончательно потерять сознание, я каким-то чудом выбрался на берег.

— Что вы сами-то думаете, Семен Терентьевич, обо всем этом? — спросил я, уставившись на своего гостя.

Бражко убрал в папку письменные принадлежности и замер. У него был такой вид, будто он задумался над этим впервые, а напряженный мысленный процесс приносил ему определенные физические неудобства. Мне, признаться, стало жалко этого человека. Может, потому что я интуитивно отнес его к категории хотя и недалеких, но все же порядочных людей, не хватающих звезд с неба.

— Ну как… — не очень убедительно произнес капитан. — Вы — жертва неизвестных грабителей… Пока версия такая.

«Такая» версия мне не понравилась. Даже пока. Но причина была совсем не в сомневающемся Семене Терентьевиче. Я не верил, что вот так просто, без борьбы дал бы отправить себя в нокаут. Следов же борьбы на моем теле не было. Только один сильный удар по затылку.

— Вы позволите сфотографировать вас? Если мы опубликуем ваш снимок в средствах массовой информации, то, возможно, вас кто-то узнает, — сказал капитан.

Бражко поднялся и вынул из кармана кителя китайскую фотокамеру-мыльницу со встроенной вспышкой. Я поднялся, безропотно встал к противоположной от окна стене, где было самое лучшее освещение, и принял позу человека, претендующего на замещение вакантной должности в агентстве фотомоделей.

Визит капитана послужил толчком для новой темы в нашей палате — моей предполагаемой профессиональной принадлежности. Коваль был уверен, что раз нельзя никак узнать имя человека, то можно попробовать определить, чем тот занимался по жизни. С видом знатока он взял мою правую руку и внимательно ее рассмотрел со всех сторон. Вахтанг молча подошел и встал рядом.

— Вы не музыкант, — заявил Коваль.

Вахтанг согласно засопел.

Потом стали сравнивать мою руку с руками Коваля и Вахтанга. С Ковалем не обнаружилось ничего общего, а потому можно было утверждать, что я, во-первых, не биолог, во-вторых, не строитель загородных коттеджей. Гораздо больше сходства было с руками Вахтанга. Возможно, это объяснялось тем, что я тоже некогда «дэлал дэнги». Пока я размышлял на эту тему, самого Вахтанга вдруг осенило.

— Слушай, Псих, я знаю, кто ты! — воскликнул он.

— Кто? — в один голос спросили мы с Ковалем.

— Ты — военный.

— Почему военный?

— А у тебя спина такая прямая… Как бы это сказать…

— Выправка?

— Ага, выправка. И взгляд глупый.

Хорошая заявка! Обидеться, однако, я не успел — Коваль заступился за меня раньше.

— Во-первых, не глупый, а потерянный, — веско произнес бывший биолог. — Во-вторых, есть отчего. Помнишь, Вахтанг, ты сам рассказывал, как с бодуна проснулся и увидел в своей постели двух незнакомых баб? Интересно, какой у тебя самого тогда взгляд был?

Вахтанг хитро улыбнулся, но ничего не ответил.

— А ты сам подумай, — обратился ко мне Коваль. — К какому виду деятельности у тебя душа лежит?

— Я уже думал, — признался я. — Душа моя не лежит ни к чему. Либо ваш метод неправильный, либо в прошлой жизни я был законченным тунеядцем.

— Народный депутат, что ли?

— Да нет. Сказано же, мои отпечатки пальцев в картотеке уголовного розыска отсутствуют.

Довод был зубодробительный, и Коваль только покачал головой.

— Значит, военный, — не удержавшись, опять вставил Вахтанг.

Спор на этом закончился. Вахтанг вернулся к мобильному телефону, Коваль — к газетному кроссворду, а я отправился в общую ванную комнату, чтобы придать себе презентабельный вид.

II

После беспрерывно моросящих дождей и такого же мерзопакостного пронизывающего ветра наступил первый по-настоящему летний день. По небу проплывали клочковатые, как будто бы их рвали голодные небесные псы, сероватые облака, но это были уже не те облака, из которых выливается дождь. Воздух стал теплым, сухим. На глазах высыхали лужи, а в лесу из-под земли полезли первые сыроежки и маслята.

Я выздоравливал. Стремительно и неизбежно. Выздоравливал физически. Но память оставалась на прежнем, плачевном, уровне.

— Всякое бывает, — говорила лечащий врач, фактически повторяя Коваля. — Мозг — штука сложная. Возможно, вы вспомните все через час. Возможно, через месяц или через год.

— А возможно, и никогда.

Врач пожимала плечами и поясняла, что зачастую память возвращается при повторном стрессе из-за экстремальных условий. Это было понятно, но трудно реализуемо на практике. Не ходить же в самом деле ночами по улицам, ожидая момента, когда кто-нибудь опять стукнет тебя по голове и сбросит в реку.

Начиная с одиннадцати часов, когда большинство процедур заканчивались, парк, располагавшийся вокруг больничных корпусов, оживал. Тепло и солнце выманивали из каменных стен тех обитателей заведения, кому было позволено выходить. За некоторыми из них присматривали работники больницы.

Я тоже частенько выходил на свежий воздух. Иногда во время прогулок ко мне присоединялась медсестра Анна Югова, та самая, которая водила меня на сеанс гипноза. Она была молода и в меру привлекательна. В голове у нее гулял ветер, в крови — гормоны. Мне удалось с ней подружиться. Понимая, что язык был моим единственным козырем в наведении мостов с противоположным полом, я развлекал ее как мог, рассказывая выдуманные мною истории. Хотя, кто знает, может, все то, что я плел, действительно имело место и теперь порциями выползало из моего подсознания. Одно я понял наверняка: зрелому мужчине, даже если в его активе нет ни денег, ни квартиры, ни имени с фамилией, приручить молоденькую дурочку проще пареной репы. Главное, чтобы у дурочки были уши. А уж для того, чтобы повесить на них лапшу, необходимы лишь желание и толика усилий.

Каждый раз, приходя из дому, Анна приносила мне какую-нибудь приготовленную ею домашнюю снедь: голубчики, блинчики, котлетки. Готовила она не очень-то, но я все равно был благодарен: по сравнению с больничной баландой, от которой я стал почти прозрачным, ее стряпня выглядела шедевром кулинарного искусства. Еще она брала у знакомых книги и таскала мне — детективы в виде потрепанных покетов и «Черный обелиск» Ремарка 1950 года издания. А во время прогулок она рассказывала мне про некоторых больных — старожилов, попадающихся нам на пути.

Особенно меня впечатлила история о повстречавшейся как-то на прогулке худой особе с желтым, рано постаревшим лицом. Всего-то двадцати лет от роду, эта девушка имела такой вид, что могла бы претендовать на главную роль в фильме «Мумия возвращается-2». Наркоманка. В шестнадцать лет села на «кислоту». Оглянуться не успела, как у нее поехала крыша. Итог: две неудавшиеся попытки суицида. После второй ее запихнули в психушку. Санитаров, присматривающих за ней, она постоянно изводила чтением белых стихов собственного сочинения, где в ярких красках описывались виденные ею в состоянии кайфа образы иных миров и обитающих там мифических существ со звериным обликом, но человеческим интеллектом. Пациентка говорила, что хочет умереть, поскольку считает, что она родилась не там, где ей было предначертано. Она, дескать, должна была родиться в Южной Америке, в Перу, выйти замуж за потомка верховного инки, Атауальпы, и произвести на свет человека, который станет новым Мессией и спасет людей от самих себя. По ее словам, силы зла нарочно искривили ось судьбы, в результате чего она родилась в Украине. Теперь ей нужно было спешить. Каждый последующий год мог стать для человечества его последним годом, и в этом было трудно с ней не согласиться. Только вот в нового Спасителя верилось с трудом. Много их было, спасителей. Тех, кто называл себя так. Но если и спасали, то только самих себя — от тех, кого собирались спасать сами.

Однажды, когда Анна была загружена работой и я гулял по парку один, несостоявшаяся «богоматерь», проходя мимо, неожиданно окликнула меня:

— Эй, ты! Человек!

Я остановился.

— Это ты лежишь в четвертой палате, во-о-о-он в том здании, и ничего про себя не помнишь?

Я кивнул. То, что со мной разговаривала сумасшедшая, еще не было поводом отрицать очевидное.

— И тебя называют Психом?

Я опять кивнул.

— Тебе нельзя больше оставаться здесь, Псих… Беги… Беги изо всех сил… Подальше отсюда.

Она говорила визгливо, короткими фразами, похожими на те, с помощью которых истеричная бабенка разминает свои голосовые связки перед тем, как закатить скандал своему ненаглядному. Но вот ее взгляд, напротив, был доброжелательным и даже несколько обеспокоенным, словно других проблем, кроме как устраивать мою судьбу, у нее не имелось. Сопровождающие «богоматерь» санитары, ввиду отсутствия в действиях подопечной агрессии, не препятствовали разговору одного больного с другим. А может, они сами устали от изливавшегося на них обилия красноречия больной девушки и были рады, что она хоть ненадолго переключилась на другой объект.

— Боюсь, что бежать мне некуда, — ответил я, стараясь быть вежливым. — Но все равно спасибо за совет.

— Глупец! Несчастный глупец. Если останешься, будь готов к самому худшему и никому не верь. Что бы тебе ни говорили, не верь! Ни единому слову!

— Не кажется ли вам, что вы завели себя в логический тупик? Не верить никому — значит, не верить и вам тоже. Например, всему тому, что вы только что мне сказали.

Глупо, конечно, уповать на логику, имея дело с представительницей слабого пола. Какая уж там логика — одни эмоции. Вдвойне глупо вспоминать о логике, находясь в психиатрической больнице. Я сообразил это, лишь когда девушка рассмеялась, потом повернулась и отправилась восвояси, увлекая за собой свиту. Один санитар посмотрел на меня и пожал плечами, мол, что с нее возьмешь, над такими не потешаются.

Я и не думал потешаться, скорее наоборот. Гулять расхотелось. Дура дурой, а настроение мне испортить сумела. Умом-то я понимал, что все это лажа, но стало как-то не по себе. Вот уж не думал, что я окажусь таким мнительным типом.

Стараясь отогнать от себя мрачные мысли, я поплелся к своему корпусу. На скамейке возле входа сидел Коваль, как всегда, с газетой, только сложенной пополам. Я присел рядом и поведал о том, что услышал от «богоматери».

— Почему вас так сильно обеспокоили ее слова? — поинтересовался Коваль.

— Не понимаю, откуда эта особа может знать мой диагноз, номер палаты, где я лежу…

— Мало ли… Какой-нибудь врач из нашего отделения разговаривал со знакомым врачом из их отделения. Обычный разговор двух профессионалов. Каждый обсуждал свой рабочий материал. Девушка находилась рядом и все слышала. На таких, как она, обычно не обращают внимания, словно они фон или предмет интерьера.

— С чего она взяла, будто бы я должен отсюда бежать? Странно все это.

— Вы не принимаете в расчет тот факт, в каком заведении мы с вами находимся. Впрочем, за воротами больницы тоже странностей предостаточно… Вот только что в газете статью прочитал. Пишут про одного кретина, который, чтобы разжиться деньгами на опохмелку, решил растеребить трансформаторную будку, принадлежащую дачному кооперативу.

— И что?

— И все, — со значением произнес Коваль.

— Печальная история, — согласился я. — Он что, не понимал, куда лезет? Не страшно же было мудаку. Ну сколько денег он мог выручить? Стоило из-за этого так рисковать.

— Вас удивляет несоответствие степени риска со степенью предполагаемой выгоды, а меня удивляет нелепое сочетание в наших душах тупой, безрассудной храбрости и животного страха за свои, шкуры. Не боясь быть поджаренными электрическим током, воруем электропровода, телефонные кабели, а потом сами же сидим без света и связи. Не боясь греха ни перед Богом, ни перед людьми, разбираем кладбищенские ограды и памятники из цветного металла, но как только встает вопрос, чтобы пойти и начистить очередному «смельчаку» рыло, а потом подвесить его за яйца на первом попавшемся каштане за то, что он устроил нам такую сахарную жизнь, мы сразу же делаем в штаны от великого ужаса.

— Почему же так происходит?

— Гены такие. Это я вам как биолог говорю. Кончится все тем, что нас просто выбракуют как класс. Вымрем подобно динозаврам, и поделом… — Коваль подумал и добавил, меняя тему разговора: — Знаете, прошла целая неделя с тех пор, как к вам приходил капитан из милиции, а в газетах ни слова. И портрет ваш тоже не опубликовали. По-моему, это странно…

От слов Коваля я еще больше помрачнел. Оставив его, я уединился в палате, плюхнулся на кровать и попытался задремать, но ничего не вышло — отоспался на два года вперед. Тогда я взял с тумбочки Коваля книжку Буковски и прочитал целых три рассказа: «Все тёлки, каких захотим», «Десять суходрочек» и «Двенадцать летающих обезьян, которые никак не хотят правильно совокупляться». Настроение стало подниматься. Во-первых, потому что в сравнении с героями рассказов я находился куда в лучшей ситуации, во-вторых, я понял, что буду делать этой ночью. Этой ночью у Анны Юговой было дежурство…

Первый заход получился в достаточной мере скомканным и сумбурным, что, в общем-то, казалось вполне закономерным — как-никак, а в новой жизни я занимался подобным впервые, так что причин расстраиваться не было. Тем более что Анна не стала судить меня строго и, просто чмокнув в губы и стерев казенным вафельным полотенцем с лобка все, что ей там было оставлено, пошла ставить электрочайник.

Мы пили чай с вишневым вареньем. Анна угощала меня бутербродами и салатом из свежей капусты и огурцов. Подкрепившись, я опять попытал счастья. Вот второй раз прошло куда лучше, а под конец партнерша даже закричала, и, опасаясь, что она перебудит всех больных, мне пришлось закрыть ей ладонью рот.

Потом я лежал на животе, а Анна гладила меня по спине.

— Смотри, у тебя есть шрамы, — заметила она.

— Где?

Аня показала круглые, с неровными рваными краями, едва различимые при тусклом освещении шрамики на левом предплечье, плече и боку. Неудивительно, что, разглядывая свое тело в зеркале, я их не заметил.

— Что бы это могло быть?

— Не знаю. — Она пожала плечами. — Патологоанатом разберется.

Шутка мне не понравилась. Анна, мгновенно уловив мое настроение, поспешила сменить тему:

— А может, ты был на войне? Это вполне могут быть следы от пуль. Смотри, вот сюда вошло, а здесь вышло.

И точно, шрамы как на предплечье, так и на боку были с обеих сторон. Я вспомнил Вахтанга, предположившего, что я военный человек, и попытался увидеть себя со стороны, козыряющим перед толстым мордатым мужиком в серой папахе: «Так точно, товарищ полковник! Слушаюсь, товарищ полковник! Разрешите бегом, товарищ полковник?» Картинка мне не понравилась. Да что там не понравилась — мне стало до такой степени тошно, что я чуть было не вырвал прямо на Анну.

Поняв, что так дело не пойдет, я решил идти от обратного и представил себя молодым, подающим надежды офицером, стоящим на плацу с секундомером в руках. Вокруг меня бегали новобранцы в противогазах: «Быстрее, желудки! Быстрее, кому говорю! Вспышка справа, кинг-конги жиртрестовские!» Блевать на этот раз не хотелось, но и удовольствия тоже не было. Нет, не похоже, чтобы я был военным. Тогда кем же? Авантюристом, столь осторожным и везучим до настоящего времени, что ни разу не засветился в базе данных Министерства внутренних дел?

Анна обняла меня за шею… Медленные, размеренные ласки с небольшим оттенком пресыщенности вытеснили из меня все раздумья о своем прошлом. Такая моя прыть могла означать только одно — я реально выздоровел, а выписка — дело самого ближайшего будущего. Хорошо еще, что это была ночь с пятницы на субботу. По субботам и воскресеньям не выписывают. Значит, у меня было как минимум два дня до понедельника.

— Слышь, Ань. Ты можешь завтра, перед тем как домой идти, выдать мне одежду, в которой меня сюда доставили? — спросил я.

— Куда ты собрался?

— Ну как… Надо шмотки в порядок привести. И вообще, хотелось бы осмотреться на местности. Глядишь, что-нибудь да вспомню.

Смутившись, Анна показала на стоящий в углу комнаты желтый пакет.

— Вот твои вещи. Я брала домой почистить и постирать. Сегодня как раз принесла. Ты все равно бы не смог ничего надеть. Все было такое грязное, мятое…

Услышав, что она брала домой мои вещи, я испытал смешанное чувство. С одной стороны, в моем положении любая помощь была совсем не лишней. С другой, Анна явно возлагала на меня некие надежды, я даже догадывался, какие именно. Ничейный, невостребованный мужчинка — так почему бы не прибрать, пока плохо лежит? Жаль, но вряд ли я был тем самым человеком, с которым ее надежды будут реализованы. Еще раз кончить на лобок или бедро, это запросто, но дать что-то другое я, наверное, не смогу.

— Не сердись, что не предупредила, — заметив перемену в моем настроении, сказала Анна.

Конечно же, я не сердился, напротив, был благодарен ей за проявленную инициативу. Я даже был готов представить реальные доказательства благодарности, но Анна заявила, что на сегодня удовольствий вполне достаточно. Да и мне не худо было бы поберечь силы. Выпив еще полчашки чая, я отправился в палату.

Оказалось, что, кроме нас, не спал еще и Коваль. Он сидел на полу, держась за голову, издавая тихие звуки: «М-м-м». Бедняга, у него опять начались приступы. Возле окна со здоровым молодецким похрапыванием почивал будущий инвалид Вахтанг. Я кликнул Аню, и она сделала Ковалю укол.

Утром я примерил цивильную одежду. Свою собственную одежду, бывшую на мне в тот злополучный и поворотный в моей судьбе день: светло-голубые джинсы «Levi's», белую футболку, светло-бежевый пиджак и такого же цвета летние туфли. Гадать, кто мог так одеваться, не приходилось даже со степенью вероятности один к пятидесяти. Однако кое-что прослеживалось — хорошее качество шмоток, в особенности обуви. «Ливайсы» тоже были настоящими, купленными наверняка в фирменном магазине, а не привезенными челноками из Турции. Ясно, что какие-никакие доходы в прошлой жизни у меня были.

Одевшись, я отправился в холл к знакомому трюмо оценить, как выгляжу без больничной пижамы, а оценив, еще раз прочувствовал, что список людей, которые могли бы так одеваться, довольно большой: от врача-гинеколога из женской консультации до директора магазина по продаже автопокрышек. Кем я точно не был, так это гусаром. Во-первых, не та историческая эпоха, во-вторых, гусары денег с женщин, как известно, не берут.

Я взял.

В довесок к одежде Анна протянула малиновую купюру с портретом гетмана Ивана Мазепы.

— Возьми, у тебя же совсем ничего нет. Это немного, зарплата у медсестер — не позавидуешь. Ну, хотя бы проезд оплатить хватит, — сказала она и добавила, щадя мое самолюбие: — Это в долг. Отдашь, когда найдешь свой дом…

— Если найду, — буркнул я. — Спасибо.

— А вот это было у тебя в карманах.

Проследив за ее жестом, я увидел на тумбочке ключ на брелоке и грязноватую прямоугольную картонку, которая оказалась не чем иным, как визитной карточкой

— Не понимаю, почему капитан, который приходил, ни словом не обмолвился, что при мне были ключ и визитка?

— Они их просто не нашли, — объяснила Анна. — Эти вещи находились в маленьком внутреннем карманчике, почти в самом низу.

Она тронула меня за правую полу пиджака, с обратной стороны, где обнаружился небольшой кармашек. Видимо, обыскивающие меня менты были не очень дотошными. Может, потому что поняли, что я все-таки не до конца труп.

Ключ я сразу же засунул в карман, не став рассматривать, поскольку все равно не знал, где и за каким старым холстом с нарисованным очагом находится та дверь, которую он должен открыть, а вот визитной карточке уделил особо пристальное внимание. От пребывания в воде надписи, отпечатанные на ней, были порядком подпорчены. Отчетливо можно было прочитать первые слоги имени и фамилии. Имя, скорее всего, начиналось на «Ма», фамилия на «Кра». Телефонному номеру, напечатанному под именем, повезло больше. Это был шестизначный номер обычного городского телефона, впереди которого стояли еще несколько цифр в скобках.

— Это код города, — предвосхитила Анна следующий вопрос. — Номер местный, по нему можно попробовать позвонить.

Я согласился. Все цифры, кроме одной, третьей, в принципе, прочитывались. Все-таки древние арабы были мудрыми людьми: придумали всего десять, а не больше цифр, от нуля до девятки. Если перепробовать их все, то, в худшем случае, на десятый раз попадешь в нужное место. Первой моей мыслью было именно так и поступить. Я даже собирался кинуться на поиски аппарата, но, подумав, остановился. Допустим, я позвоню. Допустим, мне ответят. И что дальше? Что мне говорить? «Добрый день. Вас беспокоят из сумасшедшего дома. Я потерял память, но у меня в кармане ваша визитная карточка. Скажите, пожалуйста, кто я?» Хуже не придумаешь. Не говоря уже о том, что визитная карточка могла быть из тех, что в рекламных целях щедро суют в руки прохожим на улицах подрабатывающие студенты. Правда, Анна предположила, что данные на визитке вполне могут быть мои собственные, но в такую удачу верилось с трудом.

Подумав, я решил показать карточку капитану Бражко. Что ему стоило проверить все варианты телефонного номера и узнать соответствующие адреса?

— Надеюсь, ты не думаешь, что я специально рылась в твоей одежде, — вдруг забеспокоилась Анна. — Я сделала это машинально. В смысле машинально проверила карманы, потому что сначала хотела и пиджак постирать. Потом подумала, а вдруг совсем испорчу. Вещь дорогая, сразу видно. Я ведь не знала, можно ли его стирать или нет. Ограничилась тем, что почистила. Его бы в химчистку. Разводы от речной воды видны. Правда, если приглядеться.

— Какие бы ни были у тебя причины залезть в мои карманы, эта визитка первая и единственная по-настоящему ценная вещь, которая, возможно, прольет хоть какой-то свет на мою особу. Так что не бери в голову, — заверил я девушку.

Мой первый выход в большой мир совпал с окончанием дежурства медсестры. Мы вместе вышли за ворота больницы.

Передо мной стояли три задачи:

а) на людей посмотреть и себя показать;

б) побывать на месте, где меня обнаружили;

в) повидаться с капитаном Бражко и рассказать ему о найденной визитной карточке, а заодно потребовать отчета, что было предпринято по моему делу.

Проводив девушку до остановки и посадив ее в трамвай, я остался один на один с городом. Анна объяснила, как лучше доехать до старогородского моста, но мне хотелось размяться, поэтому я решил отправиться туда пешком, тем более что это было не так уж и далеко, а времени — хоть отбавляй.

Я шел в толпе спешащих куда-то по своим делам пешеходов. Нельзя сказать, что я чувствовал себя совсем плохо. Приятно было наконец оказаться на воле после насквозь пропитанной фармацевтическими снадобьями и энергетикой расстроенной человеческой психики больничной атмосферы, вдоволь надышаться запахом выхлопных газов ползущих по улицам автомобилей, ибо я, несомненно, относился к числу городских жителей, у которых от избытка озона начинает болеть голова. Так что пока мне было хорошо. Только где-то из подсознания скользкой змейкой уже пыталась выползти предательская мысль, что это мое состояние ненадолго, что все еще очень эфемерно и скоро закончится. В понедельник меня выпишут, и когда я снова окажусь за воротами, то на смену призрачному чувству свободы и опьянения городской суетой придет всепоглощающее чувство одиночества и неприкаянности, а вся эта цветовая гамма — яркие краски рекламных билбордов, улыбающиеся и серьезные лица людей — очень скоро сольется в некую серую, равнодушную к моей судьбе, а точнее, злобную харю, от которой захочется бежать сломя голову. Не последний вопрос: куда?

Названия улиц, по которым шел, я не помнил, но сами улицы, безусловно, узнавал. Не сразу, конечно. Так, шагая по тротуару и зная, что через сто метров надо будет свернуть, я не знал, что увижу за поворотом. Стометровка кончалась, я сворачивал за угол, и тут же перед глазами начинали мелькать слайды картинок дежавю. Тогда я понимал, что место, по которому я прохожу, мне, в принципе, знакомо. Такую прогулку можно было сравнить с тем, что вы испытываете, когда на полке книжного магазина видите незнакомую книгу знакомого вам иностранного автора. Одно или несколько его произведений вы читали ранее, и вам, в целом, это понравилось. Поэтому вы покупаете книгу и вечером, после ужина, поудобнее усаживаетесь в кресло, чтобы насладиться чтением. Первый абзац прочитывается легко, но почти одновременно с началом чтения у вас появляется и с каждым предложением крепнет уверенность, что все это вам уже знакомо. Вроде и словосочетания другие, но что-то где-то вы, безусловно, читали. Еще через несколько секунд вас вдруг осеняет, и тогда вы открываете последнюю страницу в поисках исходных данных и понимаете, что этот роман вы читали в прошлом месяце. Просто книга, которую вы держите в руках, выпущена другим издательством, и перевод с иностранного языка на родной выполнен другим переводчиком с собственным стилем изложения, который интерпретировал название романа по своему разумению.

Словом, город я знал, это было понятно. Непонятным было другое: почему в нем никто не знает меня? Допустим, я один как перст. Жены, детей, других родных не имеется. Соседи — не в счет. В наше время все стараются жить так, чтобы поменьше совать нос в проблемы других людей. Проблем и своих полным-полно. Но почему тогда меня не хватились на работе? Почему не заявили в органы, что пропал сотрудник? Я же, в конце концов, не похож на человека, живущего на пособие по безработице! Определенно, я должен был хоть что-то в этой жизни делать!

Как добрался до моста, я и не заметил. Перейдя на другой берег реки, я пересек проезжую часть, спустился по крутому откосу и минуты через три вышел к пляжу. Здесь не было ни привычных грибочков, ни топчанов, ни загорелых спасателей в лодках, ни толстой дамы с бородавкой на щеке, торгующей пивом, кока-колой и мороженым. На этой недлинной полоске берега, лишенной растительности, при желании можно было искупаться, не боясь поцарапать ноги стеблями осоки. Именно здесь рыбаки и нашли меня, наполовину лежащего в воде, что вызывало ассоциации с героем старого фильма «Чапаев», Петькой, который был сражен белогвардейской пулей на берегу реки Урал.

Сейчас рыбаков не было. Вместо них я увидел двух подростков, приехавших сюда на велосипедах. Уже искупавшись, они обсыхали, играя в подкидного дурака. Приход постороннего человека не произвел на них никакого впечатления. Походив немного по пляжу, я присел на корточки и опустил руку в воду. Зеленая вода была теплой.

Осмотревшись, стал думать над причинами, которые заставили меня прийти в это совсем не подходящее для вечерних прогулок место. По городским меркам его можно было бы вполне назвать пустынным: ни жилья, ни магазинов, ни ресторанов и прочих злачных заведений. Вдоль реки шла дорога с почти противотанковыми ямами на асфальте, через которые каким-то непостижимым образом умудрялись проезжать автомобили. За дорогой, если смотреть в левую сторону, находилось какое-то предприятие, отгороженное от мира кирпичной стеной, побеленной и пыльной, а как раз напротив пляжа — пустырь, заросший бурьяном и упирающийся в высокий гранитный откос. Только взобравшись на него, можно было увидеть крыши частных домов.

Словом, просто так, от нечего делать я здесь оказаться не мог. Даже если допустить, что в воду меня бросили в другом месте, все равно это было где-то рядом — долго плыть с раной на голове я бы не смог. Единственная версия, до которой я смог додуматься, заключалась в том, что пришел я сюда, чтобы с кем-то поговорить. Такая себе стрелка — подальше от людских глаз и посторонних ушей. С этим можно было увязать и характер полученной раны. Меня ударили по затылку, то есть напали внезапно, как будто из-за угла. Углов тут не было. Тут вообще не было ничего такого, что могло бы послужить сколько-нибудь серьезным укрытием. Пьяным я не был — алкоголя в крови не обнаружили, — стало быть, либо я оказался настолько глуп, чтобы допустить неожиданный удар, либо хорошо знал своего обидчика. И не только знал, но даже доверял ему, раз позволил находиться у себя за спиной.

Приближающаяся, словно плывущая по воде музыка отвлекла меня. Вниз по реке шел прогулочный теплоходик. Лето — пора отдыха. Может, меня не искали на работе, потому что я был в отпуске? Так ли это, станет ясно не раньше чем через пару недель.

До отделения внутренних дел, где работал Бражко, я добрался на маршрутном такси. К тому времени я уже сообразил, что совершил ошибку, отправившись сначала к реке, а не к капитану. «Даже если Бражко с утра на службе и был, то давно уже сплыл», — подумал я, войдя в вестибюль и увидев окошко с надписью «Чергова частина»[2]. Здесь царила скука смертная, мухи и «Взрослое радио».

Пожалуй, только в странах бывшего СССР, где по официальной статистике каждый десятый либо уже сидел в тюрьме, либо еще досиживает, можно встретить работника охраны правопорядка, слушающего блатной шансон.

— Я хотел бы поговорить с вашим сотрудником, капитаном…

— Сегодня суббота, — перебил меня тощий, как швабра, прапорщик.

— Спасибо, мне это известно. Но разве это не про вас в песне поется: «Часто слышу я упреки от родных, что работаю почти без выходных»? Вот я и подумал, что если график у вас ненормированный, то…

— Говорите, кто вам нужен.

— Бражко Семен Терентьевич.

Прапорщик удивленно уставился на меня, словно я только что потребовал аудиенции у самого министра внутренних дел.

— Зачем вам Бражко?

— Он ведет проверку по моему делу.

— Вы подозреваемый?

— Типун вам на язык. Я потерпевший. Мне нужно видеть Семена Терентьевича. Для меня это очень важно.

— Капитан Бражко умер шесть дней назад. Погиб.

Нормально, да? Теперь-то до меня дошло, почему никто не дал объявления в прессе. Капитан приказал долго жить, а тот, кому были переданы его дела, если вообще были переданы, наверняка имел немало своих, чтобы еще взваливать на себя дополнительный груз.

— Как он погиб?

Дежурный помедлил, но, видимо решив, что информация не относится к разряду конфиденциальной, все же ответил:

— Несчастный случай. Был сбит машиной, когда переходил проезжую часть.

— Я получил травму и потерял память. Бражко должен был помочь установить мою личность. Теперь я даже не знаю, что делать.

— Я тоже не знаю, — выразил солидарность тощий. — Я состою при дежурной части.

— Я заметил. Сутки через трое? Хорошо вам, наверное?

— Иногда через двое. Как получится. А вы приходите в понедельник. Будет начальник отдела. Он скажет, кому были переданы дела Семена Терентьевича. Это майор Остапенко Виталий Сергеевич… Постойте-ка! А вот, кажется, и он.

Повернувшись, я увидел входящего в вестибюль человека, который скорее походил на средней руки банкира, чем на работника органов. На нем были дорогие пиджак и брюки — темный низ, светлый верх. При галстуке. Волосы рыжие, конопатый, кожа лица бледная.

— Шефа нет? — на ходу спросил он дежурного.

— Нет. Приезжал минут на пятнадцать. Но еще рано утром.

— А Федорченко?

— Уехал полчаса назад.

— Блин. Просил же его подождать.

Рыжий остановился перед вертушкой, раздумывая, стоит ли ему теперь идти дальше. Дежурный, воспользовавшись заминкой, сообщил:

— Сергеевич, тут к вам человек. Бражко вел его дело.

— Человек? — Майор развернулся и бросил на меня взгляд профессора, который только что узнал от ассистента, что на стерильной поверхности обнаружен новый микроорганизм, и стал смотреть в микроскоп. — Это вы?

Я коротко, но точно изложил свою проблему.

— Да, я в курсе, — кивнул он. — Мы делаем все, что от нас зависит.

— Хотелось бы знать, что именно?

— Послали запрос в центральную базу данных по розыску пропавших без вести. Вот ждем результата.

— А на местном уровне? Мне знаком этот город. Я уверен, что я не приезжий. Я здесь жил.

— На местном тоже работаем. Дайте срок. Здесь у нас тоже не село. Четыреста тысяч душ.

— Вы даже не опубликовали мою фотографию в СМИ.

— Разве? Вы уверены?

— Уверен.

— Странно. Я думал, что Семен Терентьевич это сделал. Ну, мы разберемся.

— Объявите ему выговор посмертно?

Остапенко обиженно заморгал. Мне показалось, что он сейчас взорвется, но этого не случилось.

— Ну зачем вы так? Видит Бог, мы делаем все, что в наших силах. Напечатаем вашу фотографию, не волнуйтесь. Идите к себе в больницу, лечитесь, а мы будем делать свое дело.

Ненавязчиво и вежливо меня, по сути, послали ко всем чертям. С тяжелым чувством я вышел на крыльцо. Вспомнилось, как Вахтанг сказал пару дней назад: «Если хочешь завалить какое-нибудь дело, поручи его ментам». Наверное, поэтому я ничего не сказал майору о найденной визитке.

На стоянке перед зданием около знака «Только для работников УМВД» я увидел три автомобиля, среди которых выделялся красавец «Ниссан-Мурано» цвета бутылочного стекла. Когда я пришел, этой машины здесь не было. Не иначе как на ней прикатил рыжий трудоголик Остапенко.

Пора было возвращаться. Мой визит окончился ничем. Я сплюнул и ступил на залитый белым солнечным светом асфальт. О том, что самое интересное еще впереди, я и не подозревал.

III

Незнакомец был примерно одного со мной возраста, только ниже на полголовы, слегка сутулый, с чуть коротковатыми для его тела ногами. Таких обычно называют нескладными. Его голова была украшена острыми оттопыренными ушами и большим носом, что делало их обладателя чрезвычайно похожим на персонажей романов Толкиена. Я уже шел по территории больницы, когда этот субъект перегородил мне дорогу и, широко улыбнувшись, чем усилил толкиенистические ассоциации, произнес:

— Здравствуй, братан!

Первое, что мне пришло в голову, а нет ли здесь ошибки? Причиной этому было как раз его обращение ко мне «братан», то есть брат, если перейти на литературный язык. Я же видел свое отражение в зеркале и мог спорить на что угодно и с кем угодно, что, несмотря на мою общую некрасивость, гоблинов с орками в моей родословной точно не водилось. Если же ошибки не было и передо мной действительно стоял мой брат, то либо сводный, либо кому-то из нас двоих делали пластическую операцию.

«Гоблин» же тем временем уже развел руки с намерением заключить меня в братские объятия. Мне стало стыдно. Да что это я в самом-то деле! Столько времени ломал голову над загадкой, кто я такой, таскался полдня по жаре, пытаясь найти хоть кончик нити, ведущей к ответу, и вот теперь, когда появляется человек, который меня знает и говорит мне «братан», я ворочу от него нос только потому, что его рожа кажется мне чуть пострашнее моей собственной!

— Здравствуй, — сказал и я, делая шаг навстречу незнакомцу.

Мы обнялись: я — сдержанно, «гоблин» — радушно. Руки у него были сильные, объятие вышло крепким. Пока он похлопывал меня по спине, я думал о том, что совершенно не знаю, как вести себя в подобной ситуации, о чем нужно говорить. К счастью, незнакомец сам задал вопрос, обычный в разговоре между двумя людьми, один из которых больной, другой здоровый.

— Как себя чувствуешь?

— Лучше, чем две недели назад.

— Когда выписывают?

— Думаю, послезавтра.

— Чудесно! — воскликнул «гоблин», да с таким энтузиазмом, словно для него это была самая радостная новость за последние несколько лет. — А то мы все уже заждались тебя!

Я решился. Все равно шила в мешке не утаить.

— Вот что, брат… Если ты меня нашел, то думаю, тебе уже сказали, что у меня амнезия. Поэтому будет лучше, если ты для начала представишь мне себя и меня мне.

Словосочетание представить «меня мне» показалась забавным, и я не мог не улыбнуться. Гоблин, напротив, утратив радостный вид, стал очень серьезным.

— Значит, это правда, — вздохнул он. — А я до последнего надеялся, что вся твоя забывчивость просто понты, которые ты специально разводишь, чтобы…

— Это правда, увы. Вот ты сейчас стоишь передо мной, а я не знаю, кто ты. И я не знаю, кто я.

— Хреновые тогда наши дела, — признался громила и приуныл еще больше.

— Знаешь, для меня последние три недели стали сплошной загадкой. Так что давай не усугублять. Начнем сначала, хорошо?

— Сначала, говоришь? — переспросил мужчина, рассеянно глядя на кончики своих пальцев.

Его ухоженные ногти, как мне показалось, были покрыты бесцветным лаком. На безымянном пальце левой руки, с претензией на богатство, поблескивала золотая печатка, большая и совершенно нелепая. Судя по всему, что-то заставляло «гоблина» медлить. Если он продолжал не верить мне и думал о розыгрыше, то это было полбеды. Хуже, если он просчитывал, какие именно дивиденды сможет принести ему нынешнее состояние «братана», оказавшегося в психушке.

— Решаешь, какую именно версию правды мне преподнести? — прямо спросил я. — Только особо не старайся. Врачи уверены, что не больше чем через месяц я в любом случае все вспомню.

Да, я блефовал. А что делать? Меньше всего мне хотелось, чтобы этот человек, кем бы он мне ни приходился, держал меня за олуха царя небесного. Брат он мне или не брат, там видно будет.

— Что ты! Какой мне смысл тебя накалывать? — с обидой в голосе воскликнул «гоблин». — Говорю же, то, что ты все забыл, для нас может обернуться большой проблемой. Слишком много на тебе завязано… Если об этом узнают они…

Вот так, ни много, ни мало. Я думал, что теперь, когда меня нашел хоть кто-то знакомый, мои проблемы сойдут на нет. Оказалось, проблемы еще только начинаются.

— Кто «они»?

— Да есть тут… кое-кто… Впрочем, ты прав. Давай все по порядку. С чего начать-то?..

— Например, с моего имени.

— Тебя зовут Макс… Максим Владимирович Красилов.

«Максим, — мысленно повторил я несколько раз, как бы смакуя слово, — Максим». Ассоциаций с именем было только две. Первая, связанная со старым черно-белым фильмом о неунывающем, развеселом люмпен-пролетарии по имени Максим, который боролся с самодержавием в Российской империи. Второй ассоциацией была пошлая детская прибаутка: «Максим, пойдем поссым». Я невольно поморщился.

— Что, не нравится? — поинтересовался «гоблин».

— Бывает и хуже.

Еще я вспомнил про лежащую в кармане испорченную визитную карточку с буквами, образующими первые слоги имени и фамилии «Ма» и «Кра». Анна оказалась права — похоже, визитка была моя собственная, а не подаренная кем-то посторонним, как я решил вначале. Телефонный номер на карточке, выходит, тоже был моим. Впрочем, что мне теперь эта визитка, когда я встретился с человеком, который меня знает. Чисто теоретический интерес, не более.

Сам «гоблин» представился просто Сергеем, добавив, что друзья обычно называют его Сёджем. На английский манер. Фамилию свою он не назвал, но я пока и не настаивал. Дойдет очередь и до этого. Братьями, как я и подозревал, мы были исключительно в фигуральном, а не в кровном смысле слова. Знали друг друга лет пятнадцать. Были друзьями и партнерами. Несколько лет валандались по миру. Какое-то время жили на Западе, а теперь вот вернулись, осели в городе и затеяли бизнес, довольно серьезный. Были и враги, тоже серьезные, потому что, с тех пор как Сёдж и я появились в городе, любое наше действие натыкалось на неизвестно откуда идущее, но очень ощутимое противодействие. До некоторого времени мы справлялись и успешно преодолевали препятствия. И вот тогда…

В этом месте своего рассказа Сёдж неловко осекся и посмотрел на меня. Я насторожился, почувствовав, что на меня может быть вывалено нечто очень плохое.

— Что-нибудь не так?

— Да нет, все так, — замялся Сёдж. — Просто странно все это. Знаем друг друга давно, а считай заново знакомимся. Как в бразильском сериале.

Фраза прозвучала фальшиво. Наверняка он хотел сказать совершенно другое. К сожалению, это было очевидно даже для пациента психбольницы. Что-то он темнит, недоговаривает, подумал я и спросил:

— У меня есть близкие?

— Ну да. Я… твой самый близкий. Других нет.

— Сколько мне лет?

— Тридцать четыре. Мне на год больше. Но ты у нас все равно главный.

— И что, у меня нет семьи?

— Нет, — натянуто произнес он и после некоторого колебания все-таки добавил, потупив глаза: — Уже нет.

Я понял сразу, что речь идет не о банальном разводе. Неприятный холодок пополз по позвоночнику.

— С каких пор нет?

— С марта.

— Кто входил в мою семью?

— Супруга и ее девятилетняя дочь от первого брака.

— Как это случилось?

— Очень быстро. Во всяком случае так говорили очевидцы. Автомобиль, которым управляла твоя жена, взорвался. Правда, это случилось не здесь. Она тогда ездила в Крым. Там у нее были родственники, что ли.

То, что я почувствовал, услышав эти слова, не было скорбью. Скорее, меня охватила грусть, вязкая и густая, как туман. Такая грусть часто и беспричинно приходит в пасмурные ноябрьские утра.

— Сказать тебе, как ее звали?

— Нет, — честно ответил я, удивляясь своему нежеланию, потом все же добавил: — Пока не хочу. Потом расскажешь…

— Взрыв, как понимаешь, не был случайностью.

— Кто это сделал?

— Если бы я знал!.. Но ты-то, я думаю, знаешь. По крайней мере знал до того, как оказался в дурдоме. Уверен, что именно поэтому и оказался там. Покушение на твою семью стало для нас последним предупреждением. После этого нам пришлось быть очень осторожными. Ты вообще куда-то пропал. Снял другую квартиру, твой мобильник молчал. Неделями на связь не выходил. Изредка только позванивал из автомата. Только благодаря этим звонкам я знал, что ты жив и не бросил меня одного все расхлебывать. Последний раз мы с тобой разговаривали в первой половине мая. Потом я понял, что в тот день, вернее, вечер все и случилось. Ты мне тогда сказал, что наконец узнал имена выродков, которые постоянно устраивают нам западло, и, мол, теперь они у нас в руках. Я, естественно, спросил, о ком идет речь. Ты пообещал, что расскажешь завтра, а пока у тебя якобы назначена важная стрелка и тебе необходимо утрясти последние детали. Я предложил, чтобы кто-то из наших пацанов тебя подстраховал, но ты отказался. Это все. До вчерашнего дня мы о тебе больше не слышали. Искали, конечно. Я уже стал свыкаться с мыслью, что тебе тоже хана, но тут приходит сообщение от нашего человека. Есть у нас такой, в ментуре работает. Бизнес-мент. Он-то мне и сказал про тебя и про твою амнезию. Даже фотку показывал.

— Бражко?

— Что?

— Капитан Бражко? Семен Терентьевич?

— Никогда про такого не слышал. — Сёдж пожал плечами, но затем воскликнул: — А, понял! Это ты, наверное, про того человека, который с самого начала тобой занимался? Умер он. Несчастный случай какой-то, шут его знает. Повезло.

— Кому повезло? — не понял я.

— Ну не менту же! Конечно, нам! Потому что твое дело было передано нашему человеку. Мы еще раньше с ним связывались, когда тебя искали. Поэтому, как только к нему материалы попали, он сразу же позвонил нам. Хорошо, что…

— Подожди. Помолчи пока.

— Ладно, как скажешь.

Сёдж достал из кармана пачку «Честерфилда» и, прежде чем закурить, протянул ее мне. Я отрицательно мотнул головой. Помолчал. Необходимо было собраться с мыслями и переварить уже услышанное. Судя по всему, информации еще будет много.

Итак, я, Макс Красилов, вместе с другом Сёджем занимаюсь бизнесом. Как сказал бы Вахтанг, мы с ним «дэлаем дэнги», но кто-то нам очень мешает. Или мы ему мешаем, это с какой стороны смотреть. Этот кто-то убивает мою жену и падчерицу. Я отхожу от дел, шифруюсь по полной программе, так что даже самые близкие люди не могут найти меня, и пытаюсь узнать, кто это сделал. Кажется, мне удается кое-что выяснить, но… Вечером пятнадцатого мая, в воскресенье, у меня должна была состояться важная встреча. А утром шестнадцатого меня находят рыбаки на берегу реки. Характер травмы и само место говорят о том, что я доверял человеку, с которым встретился. Возможно, мы точно так же шли вдоль берега реки, как сейчас идем с Сёджем аллейкой больничного парка. Потом тот, с кем я разговаривал, замедлил шаги, оказавшись сзади, ударил меня по голове чем-то тяжелым. И забрал все, что у меня с собой было, имитируя ограбление. После этого меня попытались утопить в реке. Зачем? Чьи интересы представлял убийца? Тех, кто ранее убил мою семью? Но почему тогда на его месте не оказался кто-нибудь более профессиональный? Тот, кто меня бил, профессионалом явно не был. Слишком грубая работа. К тому же некачественная.

Сёдж шел рядом, по правую руку от меня. Вдруг он остановился и я потерял его из виду. Теперь, когда Сёдж оказался у меня за спиной, я вспомнил слова сумасшедшей наркоманки: «Что бы вам ни говорили, не верьте! Ни единому слову!» Мне сразу же стало не по себе: еще не хватало два раза наступить на одни и те же грабли! Я быстро шагнул вперед, почти прыгнул, одновременно оборачиваясь и готовясь отразить удар. Сёдж доставал из пачки новую сигарету.

— Ты чего, Макс? — удивленно спросил он.

Мне стало неловко за свой испуг.

— Да так… Нервы, наверное. А ты почему остановился?

— А куда дальше-то? Ведь забор же. Надо возвращаться.

Верно, я и не заметил, как мы постепенно забрели в самый дальний конец больничной территории. Сквозь ветки деревьев виднелся скелет башенного крана. Там была стройка. И не одна. Очевидно, это и был новый жилой массив «Слобода», о котором вещал рекламный щит, попавшийся мне на глаза во время прогулки: он призывал местных жителей покупать квартиры в кредит.

— У тебя есть план, что делать дальше? — поинтересовался я.

— Дальше? Выбираться тебе надо из этого места. Толку все равно никакого. Найдем за границей больничку покруче, чтобы тебе мозги на место вправили, а затем уже будем составлять планы. Да и опасно здесь. Тебе, считай, повезло, что мы тебя раньше, чем они, нашли. Ты мне по телефону в последний раз сказал, что теперь все их расклады знаешь и что они у тебя в кулаке. То, что ты жив, они так или иначе узнают. Главное, чтобы не догадались, что у тебя память отшибло. Повезло, что тот мусор концы отбросил. Все меньше свидетелей.

Мне не понравилось, как Сёдж отозвался о покойном Бражко, который ассоциировался у меня со старым добрым участковым инспектором, какими их изображали в совдеповских кинокартинах.

— А вы ему часом не помогли, а? Под машину попасть?

— Нет. Просто совпадение такое… удачное для нас. Хотя мысль, что надо принять какие-то меры, у меня была.

— Так ведь обо мне не только капитан знал. В моей палате еще два мужика лежат. Плюс весь персонал отделения. Какие против них меры примем?

Недовольство было слишком явное, чтобы Сёдж его не заметил. Он отступил на шаг и резко произнес:

— Хватит тебе юродствовать. О деле надо думать. Я тебе еще столько должен рассказать!

— Расскажешь. Только сначала ответь мне на один вопрос: мы — бандиты?

Сёдж засмеялся, и я рассердился еще больше.

— Слишком общее название, чтобы обозначить что-либо конкретное. Тебе не кажется? — Он криво улыбнулся. — Чересчур объемное. В нашем обществе есть те, кто называет себя политиками, чиновниками, милиционерами, предпринимателями. И ко всем указанным категориям можно смело применять то слово, которое ты сейчас употребил. Слишком размыты грани, чтобы я смог точно ответить на твой вопрос. Но если тебя интересует узкое значение слова «бандит», могу тебя успокоить. Мы не бандиты. Мы — бизнесмены.

— То есть мы не грабим на большой дороге?

— Вот-вот. На большой дороге мы точно не грабим.

— Но при случае можем послать к кому-то дядьку с пистолетом?

Что ответил Сёдж, я не услышал, ибо в котловане стали забивать сваи, заглушив его слова.

— Пойдем отсюда! — почти крикнул я, но тут почувствовал, как Сёдж, крепко ухватившись за мой воротник, уже вовсю тянет меня к себе, пытаясь прикрыть, и в то же время напряженно смотрит в противоположную сторону.

Затем я увидел в руке Сёджа пистолет. Его тело дернулось два раза, и что-то с силой ударило слева, задев мой пиджак. Позже я понял, что это была одна из пуль, пробившая тело Сёджа и чудом не зацепившая меня. Отпустив меня, Сёдж рухнул на гравий аллеи, успев при этом прошептать:

— Беги, дурак.

Бежать я не мог. Мои ноги словно приросли к земле. Как завороженный, я уставился в ту сторону, куда только что смотрел Сёдж. В пятнадцати шагах, возле большого куста сирени, стоял тот самый гипотетически упомянутый «дядька с пистолетом», конкретизированный в облике парня очень маленького роста, подстриженного под ежик, в синих спортивных штанах, запыленных внизу, и футболке навыпуск без рукавов. Пистолет, который он держал в руке, тоже был весьма реальным — большой и черный, с привинченным к стволу глушителем, отчего казался еще больше. Жизнь отбивала последние доли секунды: четыре, три, два, один, ноль…

Убийца нажал на курок.

IV

Микроавтобус «Газель» с убитой ходовой частью трясся по брусчатке центральной улицы города. Мимо пассажиров маршрутного такси проплывали витрины мини-, супер- и просто маркетов, бутиков и всякого рода шопов. Напротив желтого, как лимон, здания областной госадминистрации стояла оранжевая палатка, рядом с которой покачивался изогнутый дугой слоган: «Ющенко — у нас не ТАК!»

Я не знал, как там «не ТАК» было у людей, сидящих в палатке, но у меня точно все было не так. Все складывалось глупо, до абсурдности глупо, мерзко и пошло. Взять хотя бы этот день. Я встретил близкого мне человека. Человека, который называл меня «братом» и мог мне помочь. Но я отнесся к нему с большой настороженностью. Я не очень-то доверял ему, а его приблатненные ужимки откровенно раздражали меня. И вот в критический момент этот человек закрыл меня от пуль киллера, а сам при этом погиб.

Было ли мне страшно под дулом наведенного на меня пистолета? Не знаю. Помню только чувство глубокого разочарования. Ради чего, спрашивается, нужно было выплывать из реки, а потом три недели набивать желудок всякой медикаментозной отравой? Чтобы обрести свое потерянное «я»? Или чтобы быть застреленным каким-то циничным отморозком, имени которого ты даже не знаешь и для которого твоя простреленная тушка есть конечный продукт производственного процесса, разумеется, оплаченного?

Еще я помню, что из оцепенения меня вырвал «холостой» щелчок пистолетного курка. В интервале тишины, наступившей между двумя ударами строительного молота по свае, он был хорошо слышен. Пистолет киллера дал осечку! Я пригнулся к земле, подбирая выпавшее из рук Сёджа оружие, которым он не успел воспользоваться. Решив, что карты ложатся не в его пользу, коротышка в спортивных штанах, не тратя времени на передергивание затвора, развернулся и попытался спастись бегством. Бежал он недолго. Не поднимаясь на ноги, стоя на коленях возле тела поверженного товарища, я, практически не целясь, прижал руку с «Макаровым» к бедру и спустил курок, заранее уверенный, что попаду в цель. Позже я удивлюсь этому ощущению, но тогда мне было не до раздумий. Лишившись половины затылка, брызгая мозгами, киллер сделал по инерции еще несколько шагов и врезался физиономией в серый трансформаторный ящик, стоящий сбоку от аллеи.

Потом я поглядел на раненого. Его жизнь отбивала последние секунды.

— Западло, — прошептал он, прежде чем умереть, и смежил веки.

Никаких оснований ему не верить не было. Когда у тебя на глазах убивают последнего близкого тебе человека, это еще то «западло» или даже не просто «западло», а «западло», возведенное в третью степень. Однако я понимал, что нужно что-то срочно предпринимать. Бежать за врачами было бессмысленно. Вопрос о медицинской помощи на повестке дня не стоял, а патологоанатомы не относятся к медицинской службе «скорой помощи». Этим можно не торопиться.

Я осмотрелся. Вокруг никого не было, а тот факт, что в самом дальнем конце парка звук моего выстрела слился с шумом стройки, давал повод думать, что у меня есть пара минут форы, и это прибавило мне уверенности в правильности своих действий.

Поверхностный осмотр карманов Сёджа (на детальный не было времени) дополнительной информации не принес: я обнаружил только бумажник, в котором оказались тысяча двести долларов плюс четыре бумажки по пятьдесят евро, а также две электронные кредитные карточки. Не желая наводить сыщиков на мысль, что в перестрелке участвовал еще один человек, я оставил в бумажнике кредитки и двести долларов и положил его обратно в карман убитого.

На обыск киллера времени не осталось — в парке в любой момент могли появиться посторонние. Рукавом пиджака стерев отпечатки пальцев с пистолета, я вложил его в руку Сёджа.

— Извини, брат, — сказал я ему на прощание.

Судя по всему, Сёдж не был ангелом. Но он был последним близким мне человеком. Теперь я мог надеяться только на самого себя и кусать локти от досады, что столько драгоценных минут потратил на пустопорожние рассуждения о том, кто является бандитом, а кто нет, вместо того чтобы уделить внимание конкретным вещам. По сути, главного я так и не узнал: ни какой именно бизнес у нас был, ни названия нашей фирмы, ни имен людей, с которыми мы вели дела и к которым я мог бы обратиться за помощью.

Покинув больничную территорию через дыру в ограде, окольными путями, петляя среди строек, я вышел на улицу Пирогова и остановил маршрутку, идущую на вокзал. Пиджак, на котором остались следы крови, пришлось держать в руках, предварительно вывернув его наизнанку. Заняв место в самом конце салона, я прислонился головой к пыльному стеклу и начал строить планы на ближайшее будущее.

Вышел я в центре, возле здания «Укртелекома», купил телефонную карточку, блокнот, гелевую ручку, занял свободный таксофон и стал поочередно набирать возможные варианты номера, отпечатанного на побывавшей в воде визитке, надеясь, что именно тот номер, по которому мне не ответят, и будет моим собственным. Если же я жил не один, что маловероятно, то мой голос должны будут узнать.

«Сорок один… ноль шесть… пятьдесят четыре», — нажимая истертые кнопки, шептал я. Линия была занята. Подождав с минуту, я повторил набор. После нескольких длинных гудков трубку подняла женщина.

— Алло?

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Это я… — А что еще я мог сказать?

— Кто я?.. Куда вы звоните?

— Э-э-э… Мне нужен Максим.

— Такой здесь не проживает. Вы ошиблись.

— Извините.

«Сорок один… шестнадцать… пятьдесят четыре».

— Алло? — Опять женщина.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Это я, Макс.

— Ну, слава богу. А я уж и не надеялась, что вы позвоните. Боялась, а вдруг вы бумажку с моим номером потеряли. Или просто не захотели звонить… Знаете, за эти три дня, с тех пор как мы с вами познакомились…

Я положил трубку. В этом доме ждали другого Максима.

«Сорок один… двадцать шесть… пятьдесят четыре». Не ответил никто.

«Сорок один… тридцать шесть… пятьдесят четыре». Ответил ребенок, девочка.

«Сорок один… сорок шесть… пятьдесят четыре». Квартира какого-то старика. О Максиме ни сном ни духом.

«Сорок один… пятьдесят шесть… пятьдесят четыре». Бюро ритуальных услуг. Как кстати. Надо будет запомнить — может, пригодится.

«Сорок один… шестьдесят шесть… пятьдесят четыре». Никто не ответил.

«Сорок один… семьдесят шесть… пятьдесят четыре». Опять без ответа. Это уже третий.

«Сорок один… восемьдесят шесть… пятьдесят четыре». Мужчина. На просьбу пригласить к телефону Максима сказал, что такой там не живет.

«Сорок один… девяносто шесть… пятьдесят четыре». Стол заказов кафе «У Риты».

В итоге я записал три не ответивших мне номера. Осталось только набрать городскую справочную службу и выяснить, за какими адресами числятся эти номера. Набирать пришлось три раза: не в меру прыткая работница справочного бюро, назвав один адрес, торопилась тут же повесить трубку. Учитывая похожесть номеров, все три адреса находились в одном районе, а два даже на одной улице, в домах по соседству.

Электронные часы в здании почтамта показывали начало пятого. Я был уверен, что тела уже обнаружены и теперь на месте работали сотрудники милиции. Возвращаться в больницу было опасно. Но и совсем там не появиться тоже было нежелательно. Если бы я пропал с концами, то врачи дали бы знать органам, а те, недолго думая, связали бы мое исчезновение с перестрелкой и двумя трупами.

Я еще раз взвесил все «за» и «против» и пришел к выводу, что риск не особенно велик. Сёдж в лечебное отделение не заходил, с медперсоналом не общался, про мою амнезию узнал от информатора в органах. Встретились мы на улице далеко от корпуса. Во время прогулки никто из знавших меня навстречу не попался. Вообще никто не попался. Это было время «тихого часа». Враги? Этим нужно было для начала оправиться от поражения и зализать раны. Что-то у них в последнее время не все гладко получалось. Нет в их распоряжении настоящих профессионалов по «мокрым» делам. Сначала топили, но не утопили, а теперь вот с пистолетом полная лажа вышла. Разве настоящий профи пойдет на дело с азиатской бэушной пушкой? Откуда-то я знал, что китайские и корейские пистолеты используются профессиональными убийцами при условии, что оружие новое. Видимо, киллеры исходят из того, что стоит оно дешево и бросить не жалко. Бабахнул в клиента и выкинул, как пластмассовый одноразовый стаканчик.

Мне нужно было сочинить легенду, которая как-то объяснила бы мой неожиданный уход из больницы. Это оказалось несложно. В который раз, сняв трубку таксофона, я набрал номер своего отделения. Его я узнал от Анны. Дежурному врачу я представился как менеджер предприятия с невнятным названием, которое и сам теперь не помню, нечто похожее на «Транс-снаб-автоотгруз-транзит». Стал плести, что вот, дескать, нам на фирму нужен ночной диспетчер. А тут как раз мужчина пришел устраиваться на работу. Платим мы немного, но зато по ночам у него будет крыша над головой, а то ведь он потерял память и не знает, где его дом. Однако есть проблема — у человека нет паспорта. Мы, конечно, могли бы пойти ему навстречу и взять его к себе, тем более что красть ночному диспетчеру, кроме телефонного аппарата и журнала, все равно нечего, а помочь человеку надо. Так что в случае, если врач подтвердит, что у них в самом деле есть такой пациент, то мы его, пожалуй, возьмем, а он тем временем пусть оформляет новые документы.

Дежурная подтвердила. Мало того, она охотно, с мельчайшими подробностями описала мою внешность, не забыв упомянуть даже номер палаты, в которой я лежу. Похоже, она была довольна, что нашелся повод сбагрить меня с рук.

Вернувшись в больницу, я поблагодарил врача за поддержку, выслушал ее рекомендации относительно своего дальнейшего лечения и сказал, что обязательно загляну на неделе, дабы выписаться по всем правилам. После этого заскочил в палату проститься с соседями, где битых полчаса слушал рассказ Коваля о найденных вблизи больницы двух убитых мужчинах. Изображая на лице крайнюю степень заинтересованности, я периодически восклицал: «Да вы что! Не может быть!» Рассказ Коваля изобиловал самыми невероятными подробностями, не имевшими никакого отношения к реальности. Так, по распространившейся среди больных версии стрельба велась из автоматического оружия и грохот автоматных очередей был слышен во всей округе. Что бы там ни было, я уяснил одно: ни врачей, ни больных расспросами особо не тревожили. Завернув напоследок что-то о современных жестоких нравах и полном беспределе, я пожал Михаилу Александровичу руку и был таков.

По одному из значившихся в моем списке адресу находился небольшой частный домик, затерявшийся среди многоэтажек. С первого взгляда было понятно: жить в нем я никак не мог. Лучшим доказательством была маленькая лохматая шавка, в скуке сидевшая возле дверей, которая, окажись я ее хозяином, давно бы околела с голоду.

Следующим домом была длинная панельная хрущевка на улице, названной в честь 700-летия со дня основания города. Еще до того как оказаться у нужных дверей, я понял, что пришел по адресу. Подтверждением тому был пожилой мужчина с мусорным ведром, с которым я столкнулся в подъезде, возле почтовых ящиков. Сухо поздоровавшись со мной и придержав за предплечье, он по-стариковски принялся меня отчитывать за наплевательское отношение к остальным жителям дома. Моя вина состояла в том, что, прежде чем надолго уехать, я бросил на газоне перед домом свой автомобиль. Теперь вот хулиганы ему колеса прокололи, а работники ЖЭКа не смогли спилить старую высокую иву, потому что под ней как раз стоит злополучная машина. И если спущенные колеса — это только моя проблема, то угрожавшее безопасности жителей трухлявое дерево, которое в любой момент могло рухнуть им на головы, — проблема всех. Жители, дескать, несколько раз обращались в ЖЭК с просьбой спилить иву, и вот, когда рабочие наконец соизволили явиться, им помешал поставленный поддеревом автомобиль.

Извинившись, я заверил старпера, что лично займусь ликвидацией дерева, и поднялся на второй этаж к квартире под номером двадцать два. Нажимать на кнопку звонка для страховки после всего услышанного смысла не было. Замок щелкнул, двери бесшумно отворились, и в нос ударил застоявшийся запах. Я шагнул внутрь и, не заостряя внимания на мелочах, проверил все помещения: комнату, кухню и совмещенный санузел. В квартире никого, кроме меня, не было. Открыв настежь балконную дверь, чтобы впустить свежий воздух, я принялся за более обстоятельный осмотр единственной жилой комнаты. Разложенный диван с неубранной постелью, небольшой стол, два расшатанных стула, на спинках которых висело по рубашке — светло-серой и кремовой, маленький телевизор «АКАI». Одну из стен украшала картонка с репродукцией картины Сальвадора Дали «Полет шмеля вокруг граната за пять секунд до пробуждения». Бросалось в глаза отсутствие платяного шкафа. По всей видимости, его функции выполняла черная дорожная сумка, стоявшая на полу перед диваном. То, что все вещи, кроме указанных рубашек и обнаруженной позже зубной щетки в ванной комнате, были сложены, свидетельствовало о том, что живущий здесь человек был готов в любой момент покинуть место дислокации с минимальными затратами на сборы.

Я переместился в кухню. Несколько упаковок из-под вермишели быстрого приготовления, засохшие колбасные шкурки и две пустые смятые банки из-под пива «Славутич-премиум» в мусорном пакете, немытые тарелка и ложка в раковине служили дополнительным подтверждением, что в квартире обитал холостой мужчина, не любивший загружать себя кулинарными заботами. Холодильник «Атлант» хранил в своем чреве полбанки вишневого джема, кусок копченой колбасы, ржавый селедочный хвост на треснутом блюдце и початую бутылку виски «J&B». Стало быть, заграничные турне, о которых упоминал Сёдж, сказались на том, что я предпочитал иноземные горячительные напитки.

Ни к чему не притрагиваясь, я закрыл холодильник и вернулся в комнату к самому интересному и поэтому оставленному напоследок — сумке, содержимое которой я тут же вывалил на диван.

Перед моим взором оказались еще одни джинсы «Levi's», в точности такие же, которые были на мне, две смены белья, пара носков, пара белых футболок, черный свитер. Но самым главным был паспорт. Паспорт гражданина Украины с моей фотографией. Да, я действительно был Максимом Владимировичем Красиловым, родившимся в декабре 1970 года. Еще я обнаружил документы на пылившийся под окнами «мустанг», который так помешал аборигенам, и водительские права. Тут же были и деньги в разной валюте; по приблизительным подсчетам я имел на руках около двух с половиной тысяч долларов. Кроме того, я увидел несколько электронных кредиток «УкрСиббанка» и банка «Аваль».

На самом дне, в целлофановом файле, лежали бумаги и фотографии. На фотографиях были запечатлены двое мужчин, снятых при различных обстоятельствах, в основном в ресторациях, при входе и выходе из зданий, при посадке в транспортные средства и высадке из них. Бумаги содержали отпечатанный на принтере текст, быть может, комментарии к снимкам, читать который у меня в тот момент не было желания. Скажу лишь то, что среди вороха фотокарточек я заметил одну, отличающуюся от других. Снимок был групповым. На фоне экзотического дерева стояли симпатичная женщина с короткими волосами, маленькая белобрысая девочка в салатовом сарафанчике и я, улыбающийся, в пляжной рубахе навыпуск и шортах-бермудах. На обороте красивым почерком было написано: «Ла-Валетта. Август 2004».

Рассматривая снимок, я сделал поразительное и неожиданное открытие, заключавшееся в том, что меня почти не интересовали эти люди. Может, так всегда бывает с теми, кто теряет память, а может, я по жизни был человеком черствым, но теперь я испытывал к ним едва ли не равнодушие. Для меня это были обычные люди, о которых я ничего не знал. Казалось, из субтропического рая на меня смотрели совершенно чужие лица. А я сам, если хорошенько вдуматься? Разве это я был на снимке? Пожалуй, что уже не я. Какой-то чужой мужик, только очень на меня похожий, которого тоже звали Макс Красилов. Мертвый человек, некогда живший в моем теле, и только. Это его семья погибла при взрыве автомашины, а он сам утонул в реке. Какое отношение он имел ко мне? Я поселился в теле этого человека, равнодушный ко всем его прошлым раскладам.

— Извините, — сказал я людям на карточке то, что недавно говорил мертвому Сёджу, — но это не моя война. Уже не моя. Меня нет. Я умер.

Сразу стало легче. Решение было принято, и я знал, что буду делать дальше. Я уеду. Куда угодно, лишь бы не оставаться здесь. Документы у меня были. Деньги на первое время тоже.

Я сложил снимки и бумаги обратно в файл и зашвырнул его на дно сумки.

Вроде бы все. Никому ничего я теперь не должен. Что-то не так? Ага, машина. Посмотреть, что там с колесами, и оттарабанить ее на автостоянку. Чтобы глаза не мозолила.

За окном уже начинало темнеть. Захватив найденные в той же сумке ключи, я спустился во двор и скептически оглядел свое движимое имущество. Детище Ли Якокки, некогда поставившее на уши всю автомобильную Америку, выглядело старым и жалким. Должно быть, «мустанг» был ввезен из-за границы еще во времена перестройки. Во всяком случае сейчас на него уже никто бы не позарился. Кстати, дедок с мусорным ведром ошибся, употребив слово «колеса», — спущенным оказалось всего одно колесо, заменить которое оказалось проще простого. Запаска и все необходимое для этого имелось. Я устранил неисправность и, складывая инструменты в багажник, обратил внимание на лежащую там сумку, не такую, как в квартире, а поменьше. «Наверное, еще что-нибудь из вещей», — решил я, открывая молнию. «Опаньки! — воскликнул я про себя, когда заглянул внутрь. — Только этого мне и не хватало!»

В сумке в самом деле лежали вещи, но весьма специфического свойства. От всех остальных вещей они отличались тем, что совсем не годились для повседневного пользования среднестатистическими гражданами. Зато, если бы я, скажем, захотел угнать самолет куда-нибудь в Тегусигальпу[3], мне не пришлось бы ломать голову над материально-техническим обеспечением проекта, ибо все необходимое находилось сейчас передо мной. Не сумка, а мечта начинающего террориста. Три единицы стрелкового оружия: автомат Калашникова со складывающимся прикладом, пистолет-пулемет «Стечкин», малогабаритный «ПСМ», несколько гранат с отдельно лежащими, завернутыми в промасленную бумагу взрывателями, кусок чего-то твердого в газете, скорее всего, тротила, куча патронов, еще какая-то взрывающаяся хрень — словом, было отчего почесать в затылке, тем более что угонять самолеты я не собирался. Все, чего я хотел, так это взять билет на поезд или, еще лучше, на рейсовый автобус и тихо исчезнуть из города. Навсегда. Поэтому восторга по поводу неожиданно свалившегося на голову наследства я не испытал.

Было не по себе от мысли, что вся эта гора оружия, тянувшая на солидный тюремный срок, почти целый месяц преспокойно лежала в багажнике оставленной на улице машины! Куда бы это сбагрить? Отвести подальше и выкинуть? Но я не очень хорошо ориентировался в городе и не знал, куда именно нужно везти. К тому же был риск напороться на милицейский патруль, а патрули после известного события наверняка умножатся. Отнести на ближайшую помойку? Но сумку сразу же подберут бомжи или дворники. Они могут сообщить в милицию, поднимется шухер, и кто-то ненароком вспомнит, как один человек из дома напротив опускал сумку в контейнер.

Подумав, я выбрал, как мне казалось, оптимальный вариант — отнес сумку в квартиру и оставил на балконе среди прочего барахла, принадлежащего, без сомнения, людям, сдавшим мне квартиру. Пусть попробуют доказать, что это мои вещи. А завтра я подумаю о более подходящем тайнике.

Вернувшись к машине, я сел за руль. Навыки вождения утрачены не были, не считая того, что, пробуя тронуться с места, я пару раз заглушил двигатель. Для «мустанга» нашлось место на автостоянке за два квартала. Ее я заприметил, когда искал свой дом. На обратном пути я заскочил в магазин, купил пачку пельменей и пару булочек, но спокойно отужинать и завалиться отдыхать после первого активно проведенного дня не получилось. Когда я высыпал разварившиеся чудеса местной кулинарии в тарелку, раздался звонок. Сама мысль, что кто-то еще в этом мире мог мне звонить, казалась до того нелепой, что я не сразу понял, что этот раздражающий звук издает телефонный аппарат. Решив, что это либо хозяева квартиры, либо кто-то ошибся номером, я поднял трубку:

— Слушаю.

— Это Аня, — услышал я голос. — Анна Югова. Ну, медсестра из больницы.

Что ж, весьма неожиданно.

— Анна! Как ты меня нашла?

— Слава богу, это ты!

— Как ты меня нашла? — более настойчиво произнес я.

— По номеру, который был написан на той карточке. Я его запомнила без одной цифры. Видишь, я была права, что это все-таки твой номер. Значит, ты нашел свой дом. И я за тебя рада.

— Я тоже за себя рад.

Последняя, сказанная мной фраза прозвучала достаточно сухо. Какую бы симпатию я ни испытывал к этой птичке, теперь мое местонахождение было известно постороннему, а это мне не нравилось. Еще я боялся, что она станет напрашиваться в гости, а я был не в том состоянии, чтобы доставлять удовольствие противоположному полу.

— Что делаешь? — будто читая мои мысли, спросила Аня.

— Ложусь спать.

— Один?

— Если бы… У меня в гостях женская волейбольная команда.

— Ха-ха!

— Ну а если серьезно, я просто валюсь с ног. Скажи лучше, как ты провела день?

— Обычно. Полдня отсыпалась, потом стала делать вареники. Решила отнести немного тебе. Вечером было скучно, вот я и подумала, а не проведать ли мне тебя? А когда узнала, что ты ушел, вспомнила о визитке и догадалась, что ты последовал моему совету. Ты бы не ушел из больницы, если бы тебе негде было ночевать. Ну а потом я стала набирать возможные варианты цифр. Всем говорила: «Это Аня из больницы». Когда меня спрашивали: «Какая Аня?», просила прощения и вешала трубку. До тех пор, пока не попала на тебя. Видишь, какая я умная. А вы, мужчины, считаете нас, женщин, полными дурами.

— Я этого не говорил.

— Ты, может, и нет, но большинство других — да. Кстати, — вдруг спохватилась она, — насчет волейбольной команды. Ты точно один живешь? Может, я не вовремя? Ты скажи…

Вопрос был задан вовсе не из желания соблюсти правила хорошего тона, а исключительно для того, чтобы понять, есть ли у нее шанс продолжить наши отношения, не занято ли место. Я не мог сдержать улыбки. «Насчет дур сказать не могу, — подумал я, — но всем вам в конечном счете нужно одно и то же: чтобы как можно меньше холостых мужиков на земле осталось».

— Я живу один, не беспокойся.

— А как тебя зовут? Ты уже знаешь?

— Меня? М-м-м… — Зная, что первый слог моего имени Анне известен, я задумался, мысленно подыскивая какой-нибудь вариант, потому что называть свое настоящее имя было нежелательно.

Болтушка-медсестра сбила меня с мысли:

— Лично я смогла вспомнить только три возможных имени: Максим, Макар и Марат.

— Я знаю больше: Матвей, Мартын, Маркел, Мардарей, Мартиян.

— И это человек, который жалуется на свою память? Да ты эрудит!

— А есть еще Мавроди.

— Здесь ты не угадал. Мавроди — это фамилия, глупый.

— Все меняется… Имя Марат тоже когда-то было фамилией.

— Значит, ты Матвей, Мартын или Маркел?

— Майкл… Майкл Джексон, — сказал я, надеясь шуткой отвлечь девушку, однако Анна продолжала настаивать.

— И все-таки? — требовательно произнесла она.

— Марк. Марк Петрович Краснов, к вашим услугам.

— Хорошее имя. Серьезное и ко многому обязывает. Как же я могла забыть про него? — Похоже, Анна немного огорчилась.

В конце разговора мы условились встретиться на следующий день в одиннадцать часов возле входа в городской парк.

Укладываясь спать, я вдруг подумал, как все-таки странно, когда человек, который вынужден от всех прятаться, заказывает визитную карточку со своим именем и стационарным телефонным номером, но ломать голову над решением загадки уже не осталось сил. Не все ли равно, зачем я это сделал? Во всяком случае теперь это уже не мои проблемы. Еще я решил, что раз уж через день-другой мне придется уехать, не так страшно, что Анна знает мой телефон. Наоборот, если кто-то в поисках меня выйдет на Анну, то она направит его совсем в другую сторону.

О своем намерении уехать из города я сообщил девушке, когда мы сидели в летнем кафе возле паркового фонтана. Судя по тому, как нервно заплясала в ее пальцах трубочка для коктейля, новость застала Анну врасплох. Ненавижу расстраивать людей, которые мне симпатичны. Оттого и решил в чашку с горькой правдой добавить ложку сладкой лжи.

— Не грусти. — Я погладил ее по руке. — Я вернусь. Улажу некоторые дела и вернусь.

Анна улыбнулась. Через силу. Похоже, что она не очень-то мне верила. Наверное, я ошибся, когда посчитал ее слишком недалекой. Кое-что в голове у нее, несомненно, было.

— Все когда-нибудь да кончается, — вздохнула она.

— Точно, — подтвердил я и зауважал ее еще больше.

— И почему я должна расстраиваться? — не без вызова произнесла Анна. — Можно подумать, что на тебе белый свет клином сошелся. Хочешь — возвращайся, хочешь — нет.

— Вот видишь, как легко мы достигли консенсуса.

— Куда хоть едешь?

— Херсонская область, поселок городского типа Долгопрудный.

— У тебя там родные?

— Судя по найденным бумагам, да. Увижусь, поговорю. Может, вспомню чего.

О существовании поселка Долгопрудного я узнал пару часов назад из случайно подслушанного на трамвайной остановке разговора двух пожилых людей, но в одном я был уверен: это самое последнее на земном шаре место, где меня стоит искать в ближайшие сорок-пятьдесят лет.

— Когда ты собрался ехать?

— Завтра. Быстрее уеду, быстрее вернусь.

— Значит, вечер проведем вместе?

— Почему только вечер? Мы уже вместе. А сейчас только половина первого.

Анна посмотрела на миниатюрные желтые часики, как бы сомневаясь в точности моих слов.

— Сейчас я не могу. Я уже должна бежать. Надо повидать одного человека, дальнего родственника. Он здесь проездом, пробудет только два часа. Потом я снова свободна.

— Где мы встретимся?

— Давай у меня, если, конечно, хочешь. Посмотришь, как я живу. Это хоть и общага, но у меня отдельная комната. Я буду рада, если ты придешь ко мне в гости. К шести часам.

Ее предложение, разумеется, устраивало меня. Я не сомневался, что не только тот вечер, но и всю последующую за ним ночь мы проведем вместе, а если это случится не на моей территории, то лучшего и желать нельзя. Романтическое свидание в неухоженной квартире, на балконе которой устроен оружейный склад — это не в кайф. Отдельная комната, пусть даже в общаге, была куда лучшей идеей во всех отношениях.

— Не провожай меня, — сказала Анна, отбив мою попытку увязаться за ней хотя бы до выхода из парка. — Я пойду сама.

Я не расстроился. Сама так сама. Найду чем заняться. Прежде всего предстояло решить, куда именно мне ехать. Во-вторых, как ехать. Мест было много, и все они были одинаково для меня чужие. Нигде меня никто не ждал. Поэтому я решил ехать в Киев, мать городов русских. Приеду в столицу, а там уже прикину, что к чему.

Способов передвижения тоже было много. Люди летают на самолетах, ездят на поездах, рейсовых автобусах и автомобилях. Путешествуют автостопом. Скачут на лошадях и трясутся на ишаках. Крутят педали велосипедов и сплавляются на плотах. Да мало ли еще как. Всего не перечесть. В моей ситуации, однако, я видел только два варианта: железная дорога и междугородний автобус. От возможности воспользоваться «мустангом» я отказался. Автомобиль был официально зарегистрирован, что облегчало правоохранительным органам вычислить меня, возникни у них такое желание.

Через минуту размышлений я решил отказаться и от железки. Исключительно для того, чтобы при покупке билета не засвечивать свое имя. Оставался автобус. Требовать у людей паспорт при покупке билета автобусные кассиры, к счастью, пока не додумались.

Я отправился на центральный автовокзал и без проволочек купил билет на следующий день. Отправка — в десять часов утра. У меня будет достаточно времени, чтобы после пробуждения не спеша собрать манатки. Спрятав билет, я вскочил в троллейбус и через две остановки оказался в центре, возле уже знакомого мне здания «Укртелекома». Там же я заметил два культовых учреждения: костел и православный храм. Вспомнил о Сёдже. Кажется, у него на шее была цепочка с крестом. Разумеется, это могло ничего и не значить, но кто его разберет — судьба не дала нам достаточно времени, чтобы узнать друг друга получше. Я посмотрел сначала на костел, потом на храм, решая, куда двинуть. Я не знал, кем был Сёдж по вероисповеданию, но храм был ближе, и я пошел туда.

Шла воскресная служба. Слева от иконной лавки висел прейскурант духовных услуг. Я записал на бумажке слово «Сергей», заказал заупокойную молитву и отсчитал по таксе. Сдачу мне не дали, вместо нее сунули коричневую свечечку. Народу было много, и я передал свечку вперед, чтобы ее где-то приткнули. Торопиться было некуда, и я немного постоял, слушая службу и думая о товарище. Я не знал, как он жил, но знал, как умер. Красиво умер. Вряд ли моя жизнь в глазах Всевышнего стоит очень дорого, но тогда я искренне надеялся, что за меня Сёджу простится многое.

Выйдя на улицу, я был атакован несколькими нищими. Двум сунул мелочь, остальных послал к черту. Электронные часы на «Укртелекоме» показывали четырнадцать ноль пять. Не зная, чем себя занять, я побрел по улице, разглядывая витрины, пока не увидел кинотеатр. Отличное, между прочим, средство, чтобы убить время. К тому же без этой дебильной рекламы посреди ленты.

В синем зале шел «Авиатор» с Ди Каприо в главной роли, в красном — «Турецкий гамбит» по роману Акунина. Я выбрал «Гамбит». Во-первых, мне нравился этот роман (я его прочитал в больнице), во-вторых, до начала сеанса оставалось всего пять минут.

Фильм меня разочаровал. Я насчитал лишь два момента, которые меня реально зацепили: это стрельба в подсолнухах в начале фильма (хорошо поработал оператор) и песенная композиция в конце. Все остальное оказалось лишь жалкой пародией на книгу. Никогда бы не подумал, что можно до такой степени испохабить довольно неплохое чтиво. Главного героя, аскета и интеллектуала, создатели фильма превратили в вечно улыбающегося полудурка, что-то вроде героев Чарли Чаплина, дедуктивный талант которого сводился лишь к умению вычеркивать из списка подозреваемых, выбывших по причине преждевременной кончины, в надежде таким образом поймать турецкого шпиона. Под стать ему была и главная героиня, которая постоянно совала нос не в свое дело и так ужасающе визжала, что оставалось только жалеть, что никто не изобрел специальной волшебной палочки, с помощью которой зритель мог бы ненадолго оказаться в фильме. Уж я бы тогда заткнул ее верещащий рот.

Но больше всего удручало, что сценаристом оказался сам автор романа. Когда над твоим произведением изгаляется кто-то посторонний, это еще можно понять. Но когда ты сам…

V

Общежитие Анны располагалось на отшибе. Троллейбус долго ехал мимо бетонных заборов, скрывающих от позора обанкротившиеся заводы, мимо закопченных гаражей и унылых складских помещений. Я слез на конечной и осмотрелся. По левую руку, за проезжей частью, был стадион, за которым торчали в ряд три старые пятиэтажки. По правую, рядом с остановкой, — пивной ларек и два железных стола. За одним столом пили пиво и курили, за другим пили пиво и играли в карты, но, когда я поравнялся с заведением, все дружно оставили свои занятия и подозрительно посмотрели на меня. Я понял, что это и есть так называемый «пятачок», где аборигены и их гости при желании могли приобрести спичечный коробок с анашой, таблетки «экстези», ширку. Анна рассказывала мне об этой местной достопримечательности. По ее словам, каждый вечер, не особенно даже заботясь о конспирации, к «пятачку» подъезжали менты, забирали причитающийся откат и снова сваливали. Время от времени (когда горел план) случались облавы, но через два дня все «задержанные» опять оказывались на свободе, так как, заранее предупрежденные, они не имели с собой уголовно наказуемого количества дури.

Я перешел улицу. Прогрохотавший пустым кузовом грузовик обдал меня пылью. Если я правильно понял Анну, она жила во второй по счету пятиэтажке. Людей на улице почти не было. Пока я шел, мне навстречу попались только две пожилые гражданки, три собаки-дворняжки и один худой парень с серьгой в ухе и незажженной сигаретой. Парень попросил у меня огня. Я отрицательно мотнул головой. Он как-то странно посмотрел на меня и пошел дальше. Его взгляд мне не понравился.

Понятие «общага» ассоциировалось у меня с заведением, в длинных коридорах которого пахнет кухней и мокрыми пеленками, а кроме людей обитает всякого рода живность вроде кошек, мышей, крыс, клопов и тараканов. Однако общежитие, в котором жила Анна, не совсем соответствовало моим представлениям. Насчет насекомых сказать было трудно, но развешанных для просушки пеленок я не заметил, а кухней если и пахло, то вполне терпимо. Что касается живности, то кошки и собаки под ноги не бросались. Впрочем, жильцы тоже. То ли разъехались кто куда на выходные, то ли уткнули носы в телеящики, наслаждаясь видом страдающей комплексом старой девы няни Вики, но длинный коридор, в конце которого находилась комната Анны, был безлюден, как пустыня Каракумы.

Вкрадчиво постучав и изобразив на лице улыбку героя-любовника, я толкнул двери и вошел в комнату. Хозяйка сидела в кресле вполоборота к дверному проему. Чуть слышно играло радио.

— Анна? — Осекшись на полуслове, я понял, что ответа от нее не услышу.

Анна была мертва. Ее лицо было залито кровью. Какой-то говнюк выстрелил ей в голову.

Я прикрыл за собой дверь и просто стоял, прислонившись к ней спиной. И смотрел на Анну. Глупо, конечно. То есть я, безусловно, понимал, что надо что-то делать, принимать какое-то решение, но заставить себя пошевелиться не мог. Долго не мог. А когда смог, вышел в коридор, снял предохранитель с собачки английского замка, захлопнул дверь, стер платком отпечатки пальцев с ручки и спустился по лестнице.

На этот раз по дороге от общежития до остановки мне никто не попался на глаза. Я сел в троллейбус.

Возвращаясь на улицу 700-летия, я чувствовал себя летящим на открытый огонь мотыльком. Мыслящим мотыльком. Обычный мотылек не понимает, что он сгорит. Я понимал.

Понимал, что путь домой мне заказан, но все равно шел, всю дорогу не переставая винить себя в том, что произошло. Какими же глупыми казались мне теперь недавние мысли о том, что если мои недоброжелатели выйдут на Анну, то она направит их поиски в ложную сторону. При этом я совсем не думал, что может случиться с самой девушкой. Ну вот, они вышли. Направила ли их Анна в другую сторону? Не думаю. И где теперь сама Анна?

Недооценил я противников. Им понадобилось меньше суток, чтобы оправиться от своего поражения и снова нанести удар. Ни тени сомнения в том, что ее смерть связана со мной, не было. Все просто: упустив меня, эти уроды через кого-то из персонала отделения навели соответствующие справки и узнали о нашей с медсестрой дружбе. А заодно и ее адрес. Оставалось явиться к ней, направить на нее ствол — и вот уже они знают мой домашний номер телефона, что автоматически позволяло определить и адрес.

Вывод: на квартире на улице 700-летия меня уже поджидали. Я это знал, но все равно шел туда. Наверное, в тот момент я просто был не в себе и не то чтобы боялся — я жаждал этой встречи. Поэтому, когда увидел, что волосок, приклеенный мною утром к нижней части стыка дверей при помощи капельки джема остался нетронутым, я даже немного расстроился. Неужели никто так и не пришел по мою душу?

Ничего, ничего. Явятся непременно. Они просто боятся, ибо хорошо усвоили, что я отнюдь не беззащитная девушка, поэтому решили дождаться, когда я усну.

Состояние аффекта понемногу угасало. Я стал более рассудительным и хладнокровным. Оказавшись дома, я принес с балкона сумку с оружием — главное, из-за чего мне нужно было вообще сюда возвращаться. Теперь предстояло уйти. Но уходить было некуда.

«Да пропади все пропадом, — решил я. — Остаюсь! Псих я, в конце концов, или нет?!»

Я зарядил все три ствола. Тяжелый «Стечкин» и более мелкий «ПСМ» сунул за пояс, автомат повесил на грудь — и сразу же стал похож на чеченского полевого командира. Для полноты образа не хватало только камуфляжной формы и черной окладистой бороды. Достав одну из гранат РГД, осторожно вкрутил запал в корпус. Привязал гранату к ручке двери, а от кольца пустил проволоку, конец которой намотал на крючок вешалки. То же самое я проделал на всякий случай и с балконной дверью. Второй этаж не девятый, для умеющих людей это не высота. Окончательно взяв себя в руки, я работал так уверенно и спокойно, словно всю жизнь только и занимался тем, что ставил растяжки во всех мыслимых и немыслимых местах.

Сумки с вещами и боеприпасами я перенес в ванную комнату, а в саму ванну, предварительно вытерев ее насухо, бросил матрас, две подушки и одеяло. Забравшись в импровизированную постель, достал из файла фотографии и бумаги, которым не уделил должного внимания накануне. Нужно было сориентироваться в ситуации и подумать. А эти сволочи пусть приходят. Пусть только явятся. Я их встречу. Так встречу, что мало не покажется! Двери, через которые они попытаются войти, станут для них дверями в ад.

Фундаментом любой теории, а тем более практического плана действий должны быть конкретные, не нуждающиеся в доказательствах факты. В моем случае такими фактами являлись следующие: кто-то хочет меня убить; люди, которые пытались мне помочь (капитан Бражко, Сёдж и Анна Югова), погибли. Исходя из этих фактов-симптомов, можно было ставить диагноз. Звучал он так: «Я, Максим Красилов, нахожусь в дерьме по самую макушку». Признав это, я сразу же почувствовал заметное облегчение, сродни тому, что испытывает алкоголик, в первый раз признавшись вслух, что он алкоголик. Теперь оставалось разобраться с причинами, которые довели меня до такой жизни.

Как ни мало успел сообщить мне Сёдж, этого оказалось вполне достаточно, чтобы догадаться, что в дерьме я оттого, что кому-то очень мешаю. Или, возможно, кто-то меня очень боится. Так боится, что, невзирая на теперешнее мое состояние, хочет вычеркнуть меня из списка живых. Воспрепятствовать же этому можно только в том случае, если мне удастся либо сбежать, либо найти тех, кто желает моей гибели, и сделать с ними то, что они собираются сделать со мной.

Еще накануне первое «либо» казалось единственно правильным решением. Теперь я не был в этом уверен, потому что:

а) я уже пытался убежать, но получилось не очень удачно;

б) я знал, что, убежав от них, буду чувствовать себя дезертиром, предавшим память тех, кто погиб из-за меня;

в) если я убегу, то так и не узнаю, из-за чего разгорелся весь этот сыр-бор;

г) последние трагические события пробудили во мне азарт, амбиции охотника и желание отомстить.

Да и потом, почему именно я должен убегать? Разве я боялся? Нет, боялись меня. Меня! Макса Великого и Ужасного, который кому-то мог сильно испортить жизнь. И я решил остаться. Конечно, в том случае, если доживу до утра.

Чтобы скоротать время, ожидая, пока кто-то на свою беду пожалует ко мне в гости, я принялся изучать содержание найденных в сумке бумаг. Бумаги, как и фотографии, за исключением прошлогоднего снимка моей семьи, содержали информацию о двух людях: Борисе Вадимовиче Харлае, директоре охранной фирмы «Щит 2000», и Иване Францевиче Цесаренко, председателе кредитного фонда «Золотой сокол». Харлай был сухопар, широкоплеч, с грубыми, исключительно мужицкими чертами лица. А вот физиономия Цесаренко, напротив, была кругла и правильна. Эта округлость в сочетании с большими залысинами делала его похожим на совдеповского шпиона-ренегата, переметнувшегося к бриттам Суворова-Резуна[4].

Информация была и объемной, и своеобразной: адреса домов и офисов, графики работы и отдыха, маршруты движения и привычки, любимые занятия и слабости, наличие охраны и ее профессиональные качества. Словом, это были очень толково составленные отчеты, соединив которые с тем, что я нашел в багажнике «мустанга», можно было сделать вывод, что страшен я был именно для Харлая и Цесаренко. По всей вероятности, за этими двумя я и вел свою охоту, став для них Максом Великим и Ужасным. В отчетах содержались также биографические сведения об указанных персонах, причем с туманными ссылками на некоторые, не очень достойные, поступки, за которые в былое время можно было сесть лет эдак на восемь-десять. Отмечалось и то, что оба эти товарища прекрасно знали друг друга, а одно время даже хлебали из одного корыта, на котором были выгравированы три большие буквы: «МВД». Уйдя на заслуженный отдых, один из них занялся охранным бизнесом, другой возглавил кредитную организацию, целью которой была помощь работникам милиции в обзаведении собственным жильем. Речь, разумеется, шла о юридической цели, поскольку о том, что де-факто подобные фонды устраивают только для того, чтобы отмывать деньги, в наше время знают даже воспитанники детских садов. Можно было только догадываться, сколько денег прошло через загребущие руки Цесаренко.

Ночью меня так и не потревожили. «Странные у меня враги, — думал я, разминая затекшие от лежания в необычной кровати ноги. — Вроде и настроены решительно, всех подряд валят, а явиться сюда и пожелать мне спокойной ночи отчего-то не захотели». Или Анна ничего им не сказала? В это я не верил. Ведь тогда бы они ее били, пытали, а следов насилия на теле девушки я не заметил. Не считая, конечно, пулевого отверстия.

Размышляя над необычным поведением противника, я вспомнил роман Ремарка «Черный обелиск», который мне давала почитать медсестра. Там главный герой, служащий погребальной конторы, развлекает себя тем, что сочиняет для своих недоброжелателей, еще живых, эпитафии на памятники. Для особо злостного недруга он набросал примерно следующие строки: здесь покоится прах унтер-офицера такого-то, который скончался в тяжких муках после длительной болезни, предварительно похоронив всех своих родных и близких.

Может, я так сильно наступил кому-то на яйца, что убивать меня просто, без затей казалось нелепостью, вот и старались создать вокруг меня ад, оставляя живым до поры до времени. Такое объяснение было бы логичным, если бы не событие в парке психбольницы, когда меня хотели подстрелить вместе с Сёджем.

Вскоре мои мысли стали путаться, и я решил еще раз хорошенько все проанализировать. Итак, узнав от работника больницы (подкуп, липовое удостоверение сотрудника милиции, иная хитрость — словом, не важно как) о моей связи с Анной и ее адрес, убийца пришел к девушке домой и, угрожая пистолетом, заставил сказать все, что она обо мне знала. А что знала Анна? Ну, телефон, это понятно. А что еще? То, что я собирался покинуть город, иначе говоря — бежать. Не здесь ли скрывалась разгадка, почему поставленные мною «сюрпризы» на дверях оказались невостребованными? Для врагов я больше не был Максом Великим и Ужасным, а забывшим все на свете неудачником, решившим бежать, сломленным и запуганным человеком. Зачем было усугублять ситуацию еще одним трупом, если такое ничтожество, как я, больше не представляло опасности? И великодушные подонки решили отпустить меня на все четыре стороны. При условии, что я уеду. Но они должны были еще убедиться в правдивости слов мертвой медсестры. Значит, они где-то рядом и, конечно, наблюдают за моим домом. Если так, то не будем их разочаровывать.

Выпив чаю, я снял растяжки, вызвал по телефону такси и, подхватив сумки с вещами и оружием, вышел на улицу.

— На центральный автовокзал, — сказал я шоферу.

Ровно в десять я уже сидел на своем месте в сине-белом «Икарусе». Поначалу я собирался доехать до конечного пункта, затем поехать на железнодорожный вокзал и поездом вернуться обратно, но меня смущал арсенал, который пришлось бы таскать при себе. Оставить же сумку в камере хранения я не рискнул: если за мной следили, это могло выдать мои настоящие намерения. Бродить по столице со связкой гранат и тремя стволами тоже было опасно, поэтому я сошел на полпути, возле оформленного в национальном стиле придорожного кафе. Сжевав две резиновые сосиски и порцию картофеля фри, я стал ловить попутку обратно до города. Меня подобрала семья из трех человек на старой двадцать четвертой «Волге». Почти всю дорогу супруги громко переругивались, в то время как сидящий рядом со мной их десятилетний отпрыск болтал ногами, всякий раз норовя ударить меня как можно больнее.

Как бы там ни было, но в четвертом часу дня я снова оказался в городе и в тот же день по объявлению втридорога снял домик-времянку в частном секторе. Домик, окруженный яблоневым садом, располагался в стороне от проезжей части, что мне было только на руку. На следующий день, прямо с утра, я решил заняться сменой своего имиджа и отправился в парикмахерскую.

— Сделайте мне что-нибудь веселенькое, — попросил я, указывая на свою голову. — И покрасьте.

— В каком смысле покрасьте? — не поняла женщина-парикмахер.

— В прямом. Сделайте из меня высокого блондина в черном ботинке.

— Я парикмахер, а не сапожник, — возразила женщина, предварительно посмотрев на мою обувь. Либо она никогда не видела фильмов с участием Пьера Ришара, либо у нее напрочь отсутствовало чувство юмора.

— Тогда сделайте из меня просто блондина, — уступил я.

Она принялась за работу, а когда через час я посмотрел в зеркало, то увидел в нем Борю Моисеева. Я вздохнул и снова опустился в кресло.

— Стригите наголо.

— Не понравилось?

— Нет.

— Сами же просили «веселенькое». Я сделала все так, как вы сказали.

— Вы тут ни при чем. Просто я изменил свое решение.

— Так, может, вас снова покрасить в натуральный темный цвет? Сделать, как раньше?

— Делайте так, как вам говорят. И голову потом побрейте.

Парикмахерша многозначительно посмотрела на свою коллегу, покрутила пальцем у виска (думала, что я не вижу), но пожелание мое приняла к исполнению.

— Готово, — наконец объявила она, облив меня туалетной водой с резким запахом.

Я открыл глаза и повернулся к зеркалу: голова пускала солнечные зайчики. Место Бори Моисеева занял Федя Бондарчук. Это было лучше. Вознаградив мастера за труд и терпение, я отправился на рынок. Следовало сменить классические футболки и джинсы. Я купил пару летних брюк, модную рубаху навыпуск, надевающуюся через голову, как те, что носят жители африканского континента, и темные очки. Еще я приобрел приемник, журналы и запасся на четыре дня продуктами. Вернувшись в свою избушку, я стал отращивать щетину на лице. Вернее, щетина росла сама. Я же делал гимнастику, отжимался от пола, растягивал мышцы, слушал музыку, валялся на кровати, листал журналы. Для оружия я устроил тайник на чердаке дома.

В первую ночь на новом месте я увидел сон. Первый за то время, что я себя помнил. Он был яркий и, что существенно, не исчез из памяти после пробуждения, а хорошо запомнился. Мне снилось, будто бы я пробираюсь через высокую, почти до колен, траву. Место, куда лежал мой путь, оставалось за пределами сна, но я твердо знал, что мне кровь из носу необходимо куда-то попасть. И вот я шел, очень часто проваливаясь в скользкую грязную жижу, потому что травяной луг, через который пролегал мой путь, вдруг превратился в болото. Не без труда, но каждый раз мне удавалось выбраться наверх. Почувствовав ногами твердую почву, я продолжал идти, чтобы снова оказаться по шею в грязи. Такой вот странный сон.

Поросшее травой болото снилось мне на протяжении нескольких ночей. Я не удивлялся и не ломал над этим голову, потому что был занят конкретными вещами и слишком уставал под вечер, чтобы еще парить мозги над природой сновидений. Подумав, что мои сны могли быть обычной интроспекцией того, что происходило со мной, я решил, что лучше оставить все это последователям дедушки Фрейда. Разве в реальной жизни я не пробирался к некой туманной цели на ощупь, не зная, где твердь, а где омут?

VI

Отсидевшись несколько дней в ожидании, пока отрастет бородка, и не показывая носа дальше продуктового магазинчика, я наконец приступил к проверке информации о Харлае, руководителе охранной фирмы «Щит 2000», и Цесаренко, который возглавлял кредитный союз «Золотой сокол». Хотя, честно говоря, проверка — это громко сказано. Так, ошивался вокруг мест, где они обычно бывали, наблюдал, делал выводы. Сложность состояла в том, что я не мог слишком уж приближаться к указанным товарищам. Несмотря на мой новый имидж, риск выдать себя был очень велик. Но и того, что я успел заметить, вполне хватало, чтобы сделать определенные выводы. Словом, настало время, когда я стал подумывать, как лучше сделать с ними то, что я собирался сделать и раньше, до того как они пробили мне голову. Однако очень скоро произошло нечто такое, что в очередной раз перечеркнуло все мои планы. Если говорить на языке моего сна, я опять провалился в трясину.

В общем, тот день оказался богат на сюрпризы. Но началось все с моего сна: в одну прекрасную ночь он изменился. Если раньше я был в нем один, теперь ко мне присоединилось еще одно действующие лицо — девушка, стоящая на другом конце болота. Мне хорошо было видно ее лицо: молодое, смелое, привлекательное. Желто-соломенные волосы, яркие, до плеч. Слегка растянутые в улыбке губы в сочетании со строгими серыми глазами совсем не выглядели гротескно — наоборот, дополняли друг друга, придавая портрету законченность. Девушка делала мне знаки, манила к себе. Вероятно, она пыталась показать безопасную дорогу или, может быть, обманывала, чтобы утопить окончательно. До самого пробуждения я нерешительно топтался на месте, не зная, как поступить.

Затем меня разбудил стук в дверь. Просыпаться не хотелось, поэтому я еще с минуту истуканом сидел на кровати, продолжая грезить. Желание узнать, решусь ли я последовать совету желтоволосой особы, усиливалось еще и совершенно реальным предчувствием, что эту девушку я должен хорошо знать.

Постучали еще раз. Нагло и требовательно. Так стучат, когда приходят с ордером на арест. Я вскочил. Девушка, болото, противоположный берег, куда я так стремился попасть, вылетели наконец из головы, уступив место одному-единственному вопросу: «Кто стоит за дверями?»

Обувшись (я всегда спал одетый, позволяя себе только разуться), я снял с предохранителя «ПСМ», но, подумав, что не следует мелочиться, заменил его на лимонку. Крадучись, прошел по узкому, пахнущему сыростью коридорчику.

— Кто там? — громко спросил я, почти крикнул.

— Надя, — послышался скрипучий голос.

— Какая еще Надя?

— Как какая? Хозяйка ваша.

— Надежда Андреевна?

— Я это! Я!

Моей хозяйке (она жила в кирпичном доме по другую сторону сада) было около семидесяти, и называть ее Надей человек моего возраста не мог.

Я дернул предохранительное кольцо. Проволочные усики чуть слышно треснули, разгибаясь. Могло так статься, что за спиной у Надежды Андреевны стояли люди, руки которых сжимали рукоятки пистолетов. Пряча правую руку за спину, я щелкнул замком.

Надя действительно пришла не одна. Ее сопровождала такая же бабулька, как и она сама.

— Извините, что мы тревожим вас в выходной день, — сказала хозяйка.

«Денег что ли хочет, — мелькнуло у меня. — Показалось, что мало затребовала за жилье. Так этот сарай не стоит и половины того, что я ей отвалил».

Я не угадал. Нужны были не деньги, а физическая помощь. В доме напротив умерла женщина, такой же божий одуванчик, как и те, что пришли ко мне. Похороны должны были состояться в одиннадцать часов. Покойная жила совсем одна, и родственников у нее не было. Все, что от меня требовалось, это помочь еще нескольким добровольцам вынести покойницу из дома и погрузить в катафалк.

Меньше всего мне хотелось кого-то хоронить, пусть даже умершую своей смертью старушку, но отказать было неудобно. Пообещав прийти, я закрыл двери и стал вставлять на место кольцо гранаты.

В доме усопшей я появился, когда уже культовый чиновник с жесткой, торчащей, как подрезанный веник, бородкой, перескакивая через строчки, читал молитвы. Он явно торопился, и я подумал, что либо его ждали другие клиенты, либо он понимал, что здесь ему много не обломится.

По окончании обряда я и еще пятеро мужчин вынесли гроб на улицу и погрузили в автобус, выделенный предприятием, на котором старушка работала перед пенсией. Вся процессия состояла из нескольких человек, жителей ближайших домов. Посчитав свою миссию выполненной, я направился домой, но был бесцеремонно задержан мужчиной в спортивном трико.

— Эй, куда? Мы без тебя ее до ямы не дотащим.

«Сделав доброе дело, не кайся», — решил я и полез в автобус. Только на кладбище, когда стали закапывать могилу, я потихоньку отделился от кучки провожающих и, убедившись, что никто на меня не смотрит, пошел к выходу, потому что возвращаться вместе со всеми не хотелось.

Шагая по неширокому проходу, я удивлялся тому, что и после смерти люди часто продолжают выпендриваться друг перед другом убранством могил или пышностью похорон. И это в нищей стране, в то время как в богатых Соединенных Штатах покойники довольствуются одной каменной плитой, оград и тех нет.

Так, посматривая на кресты и прочие гранитно-мраморные атрибуты — некоторые из них могли свободно претендовать на роль произведений искусства, — я вдруг остановил свой взгляд на свежей, заваленной венками могиле. Понадобилось полминуты, чтобы понять, что именно привлекло мое внимание: на вершине холмика был установлен портрет улыбающегося человека с весьма своеобразным лицом. Портрет опирался на временную, обычно используемую до установки памятника табличку с начертанными черной краской печатными буквами: «Шамрай Сергей Михайлович. 01. 03. 1968 — 04. 06. 2005». Слабый ветерок чуть трепал траурные ленточки на венках. На одной такой ленточке желтым по черному было накарябано: «Капитану милиции Шамраю С. М. от коллег по уголовному розыску».

Я подошел ближе, присел на корточки возле холмика и протер глаза, отказываясь верить себе. Не помогло: с матовой застекленной фотографии на меня смотрело лицо Сёджа.

Возможность двойников или просто похожих друг на друга людей исключалась — дата 04. 06. 2005 соответствовала дате гибели Сёджа. Я почувствовал, как моя башка (слово «голова» в данном случае не подходило) стала превращаться в подобие кухонного миксера, который в один миг перемешал всю намеченную мною четкую программу действий в бесформенную массу.

«Вот тебе и субъект отечественного предпринимательства, — думал я. — Вот тебе и бандит в широком значении этого слова. Мой единственный близкий друг и деловой партнер Сёдж оказался сотрудником уголовного розыска! Воспользовался моей болезнью, чтобы втереть мне очки!»

«Но не забывай, — мелькнуло в голове, — будь этот человек даже министром внутренних дел, он заслонил тебя от пули. Уже поэтому не стоит чернить память о нем».

Все это было правильно. И память о Сёдже, точнее Сергее Шамрае, я чернить не собирался. Однако проблема была, и эту проблему следовало решить.

— Будь на месте — сказал я, обращаясь к портрету. — Я сейчас…

Возле центральных ворот кладбища находился небольшой базарчик, на котором торговали всеми необходимыми причиндалами для проводов в иную жизнь. Много было венков, веночков, корзинок с цветами из пластмассы, фольги, материи. Я остановился возле первого же прилавка.

— Вам для кого? — спросила пожилая женщина-продавец.

— То есть? — не понял я.

— Ну, покойник ваш кто? Пожилой, молодой, среднего возраста? Мужчина или женщина? Родственник, друг или знакомый по работе?

— Есть разница?

— А то! — воскликнула женщина, словно я был ненормальным, не разбирающимся в элементарных вещах человеком. — Например, если это пожилая женщина, то покупать надо…

Не дослушав, я пошел вдоль ряда торгующих, пока не набрел на розы. Грустного цвета, цвета переспелой малины, они, на мой взгляд, как нельзя лучше подходили к данной ситуации. Я купил девятнадцать штук и отнес их Сёджу.

— И что все это значит, брат? — спросил я его.

«Думай. Сам понимаешь: теперь с меня взятки гладки», — молча ответили мне с глянцевого портрета застывшие глаза.

Думал я долго. И чем дольше, тем больше вырисовывалось версий-догадок. Самая безобидная заключалась в том, что никто меня не обманывал — Сергей Михайлович Шамрай действительно был моим другом и бизнесменом. А то, что при этом он служил в ментовке, так этот факт не должен был удивлять меня: в наше время еще похлеще бывает. Недаром же сам Сёдж на вопрос, не бандиты ли мы, ответил, что, дескать, сейчас слишком размыты грани, чтобы знать это наверняка. Или, как говаривали когда-то в Одессе, «непонятно, где кончается Беня и где начинается полиция». К тому же вполне могло статься, что я не знал о его двойной жизни. Сёдж мог быть законспирированным агентом и, выдавая себя за моего коммерческого партнера, копал под кого-то, например, под того же Харлая или Цесаренко. Хуже всего, если все то, что мне сообщил Сёдж во время нашей единственной встречи, было неправдой от начала и до конца. В последнюю версию душа просто отказывалась верить — фальшивость Сёджа автоматически тянула за собой фальшивость документов, квартиры, «мустанга» с содержимым багажника и старичка с мусорным ведром. Неужели все это было подстроено? А смерть Сёджа? Она-то была настоящей! А его попытка защитить меня от пуль?

Я опять вспомнил про визитку. Не зря у меня тогда появилось ощущение, что в ней что-то не так. Если я ото всех скрываюсь, если я «шифруюсь», то на кой она мне понадобилась? Разве что вызвать огонь на себя, например, «потерять» визитку в нужном месте, чтобы ко мне домой пришли враги, где их бы уже ждал большой сюрприз?.. Не знаю.

Подстегиваемый желанием разобраться, я нетерпеливо постукивал по поручню в салоне городского автобуса. Добравшись до улицы 700-летия, я купил в канцтоварах возле остановки простой карандаш и сильную лупу. После этого нашел знакомый дом и поднялся к квартире. На всякий случай позвонил и, подождав две минуты, открыл дверь своим ключом, который сохранил.

Квартира была в том же состоянии, в каком я оставил ее в утро своего мнимого бегства из города. Разве что слой пыли на мебели стал еще толще. Я зашел в кухню. Там, в дверце холодильника, стояла заполненная на треть коричневой жидкостью бутылка с английскими буквами на этикетке «J&B». Ранее я к ней не прикасался — пару раз мне хотелось выпить, но я благоразумно воздерживался, помня советы врачей о том, что спиртное в моем состоянии вещь весьма нежелательная. Поймав бутылку за самый конец горлышка, я поставил ее на середину стола, осторожно открутил пробку, понюхал. Запах соответствовал этикетке. Расстелив на столе газету, я ножом расколол карандаш и вытащил сердцевину. Лезвием принялся растирать над газетой грифель до тех пор, пока не образовалась черная графитовая кучка. Перед тем как приступить к главному этапу, я взял чайную чашку и с кончика ножа посыпал фарфоровую поверхность в том месте, где прикасался мой большой палец. Сдул порошок в раковину. На чашке остались хорошо заметные даже без лупы, причудливо изогнутые полоски, узор которых совпадал с узором на подушечке пальца. «Работает», — решил я.

Туже самую процедуру я повторил с округлыми боками бутылки, за исключением того, что, кладя ее набок и поворачивая, я действовал еще осторожнее, касаясь только горлышка и дна. Обработав часть поверхности графитом, я рассматривал бутылочное стекло в лупу, потом поворачивал бутылку и снова сыпал, пока стеклянный круг не замкнулся. Отпечатков пальцев на стекле не было. Вообще не было. Никаких. А ведь должны были быть! По меньшей мере двух человек — меня и продавца в ликероводочном отделе. Ни один нормальный человек не будет, выпив треть «скотча» в своем собственном доме, стирать с пузыря отпечатки, прежде чем засунуть его в холодильник. Значит, бутылку в квартиру принес кто-то другой, что и требовалось доказать.

Я еще раз осмотрелся, глядя на окружающие меня предметы по-новому. Все, до самых мелочей, было сделано так, чтобы ни у кого не осталось сомнения, что это жилье одинокого, холостого мужчины без особых претензий. Мужчины, единственное желание которого заключалось в том, чтобы быть как можно больше незаметным для посторонних, который сидит на чемоданах и готов в любую минуту сняться с места и поехать дальше. Причем сами «дизайнеры» оказались людьми очень скромными, потому что, закончив с оформлением интерьера, постарались удалить все следы своего тут пребывания.

Я скомкал выпачканную в графитовом порошке газету, кинул ее в раковину и поджег. Достал паспорт, но, сколько ни смотрел, не обнаружил ничего, что выдавало бы подделку. Типографской краской не пахло, края были потертые, внешний вид вполне соответствовал дате выдачи. Либо работали мастера высшего класса, либо паспорт, как и водительские права, в самом деле принадлежали некоему Максиму Красилову. Умельцам по ксивам оставалось только переклеить фотографию. А самого Красилова, может быть, и на свете давно уже нет.

Кухня наполнилась едким дымом горелой бумаги. Я растворил настежь обе половины окна, выходившего на высокую иву, под которой некогда стоял «мустанг». Вспомнил пожилого человека, выносившего мусор, и поежился, чувствуя, как на меня медленно накатывает ужас. Похоже, я был на грани срыва. Не от того, конечно, я готов был запаниковать, что старикашка оказался подставным лицом, — у ведущих серьезную игру серьезных людей на подхвате могут быть не только пенсионеры, но и свои, подставные, водопроводчики, страховые агенты и налоговые инспекторы. Ужасным был сам факт появления старичка у меня на пути в тот самый момент, когда я зашел в подъезд дома. Значит, меня здесь ждали. Ждали и контролировали каждый мой шаг. Как в телешоу «За стеклом».

Как я ни старался взять себя в руки, желание убежать куда глаза глядят все еще было сильным. Ухватив злополучную бутылку «J&B» за горлышко, я залпом, не чувствуя вкуса, сделал три больших глотка. Вставило почти сразу, в глазах появилась легкая туманная дымка, и мандраж постепенно сошел на нет. Дыхание стало тише, а возникшие проблемы уменьшились, как говорят банкиры, на целых десять пунктов. Я даже подумал, а не паранойя ли это? Как следствие недавней травмы? В конце концов, стопроцентной уверенности в том, что при помощи карандашного грифеля можно выявить отпечатки человеческих пальцев на бутылочном стекле у меня не было.

Я отхлебнул еще, потом вышел на площадку и позвонил в квартиру слева. Двери открыл мужчина с опухшим лицом. От него несло чесноком и портвейном.

— Привет, я ваш сосед. Недавно поселился, — представился я.

Мужчина разочарованно посмотрел на мои пустые руки.

— Ну и что? Познакомиться хочешь? Так кто ж всухую знакомится?

— Так это я запросто. Только вечером. А сейчас дела у меня.

— Ну тогда и делай свои дела, а вечером подходи. — Мужчина сделал вид, что хочет закрыть дверь.

— Эй, вопрос есть. Кто хозяин этой квартиры? — Я показал на «свою» дверь.

Мужчина удивленно похлопал ресницами, но, поскольку я тоже молчал, все же разродился встречным вопросом:

— Не понял, какой хозяин? Ты же здесь живешь… Сам сказал.

— Сам-то сам, только квартиру эту я снял.

— Снял и не знаешь у кого?

— Так ведь через агентство. И договор с ними заключал. Вот за коммунальные расходы, за газ и воду хочу заплатить, а где книжки лежат, не знаю.

— Ну и не плати тогда. Я сам пять лет не плачу. Теперь, я слышал, весь долг за счет замороженных вкладов погасить можно будет. А те, кто платил, локти себе кусают.

— У меня другой случай. У меня договор.

— Ну, как знаешь.

— И все-таки насчет хозяев. Кто они?

— Пес их знает, хозяев этих. Раньше тут семья жила. Так они еще лет десять назад квартиру кому-то продали. Кому именно, я не знаю. Время от времени тут появляются разные люди. Кто месяц поживет, кто дольше. Но чтобы постоянно кто жил, таких нет. Иногда месяцами никто не появляется. А может, это твое агентство и есть хозяин? Знаешь что, ты в ЖЭК сходи. Они же должны знать. Кстати, у тебя в карманах пятерика лишнего не завалялось? За совет. Первого числа сразу отдам.

Вместе с деньгами я дал соседу достаточно точное описание пожилого типа с мусорным пакетом, но тот лишь покачал головой, сказав, что никого похожего нет не только в подъезде, но и во всем доме.

— Если вечером еще лишняя пятерка отыщется, заходи в гости, не стесняйся, — крикнул на прощание сосед, прежде чем скрыться за дверью.

Я махнул ему рукой, вернулся в квартиру и стал выстраивать цепочку, которая привела меня в этот дом. Цепочка образовалась быстро, но конец ее привел отнюдь не к Сёджу, а к Анне Юговой, с чьей подачи я и узнал «мой» адрес. Именно эта мартышка вручила мне «найденные» ею ключ и визитную карточку. Потом выдвинула идею, что данные на карточке принадлежат мне. А чтобы, не дай бог, не возникло подозрений, меня не стали тыкать носом в «очевидное». Для правдоподобности даже циферку на телефонном номере и имя с фамилией стерли, вроде как водой размыло.

Я вспомнил Анну и ее первоначальное равнодушие ко мне, когда скуки ради пытался с ней заигрывать. Но потом ее словно подменили. Такая приветливая стала, хоть к ране прикладывай. Гулять выводила под ручку, коллег не смущаясь. Значит, ее просто купили, сделав в этой игре пешкой. Она должна была постараться убедить меня прийти в эту квартиру. А потом пешкой пожертвовали. Было ли это задумано изначально, чтобы замести следы, или же она слишком многого захотела? Теперь это было не важно. Важно было другое — какую миссию уготовили мне согласно сценарию? Убийство Харлая и Цесаренко? Допустим, но зачем такие сложности? Куда проще обратиться к профессионалам этого дела. Ведь были же у них люди, которым человека убить, что высморкаться. Взять, к примеру, смерть той же Анны.

Не вписывалось в концепцию и покушение в больничном парке, закончившееся смертью Сёджа. Досадная накладка? Недоразумение? Не зря одним из последних слов Сёджа было слово «западло», что в переводе с блатного языка на литературный означает грубое нарушение обычаев или правил. Может, по сценарию Сёдж не должен был умирать? И кто-то дерзко нарушил договоренность? Вопросов у меня было множество, чего не скажешь об ответах.

Кем же я был в этой игре, правил которой не знал, а о целях только догадывался? Пусть не пешкой, а конем, ладьей — все равно было малоутешительно. Ведь даже ферзей по окончании игры снимают с доски и бросают в ящик. Существовали ли способы выйти из этой игры до того, как, отхватив куш, выигравшая сторона начнет снимать с доски уцелевшие фигуры? Не участвовать в ней? Бросить ее, убежать, уехать? Но ведь я и собирался уехать. Вот и билет в кассе предварительной продажи купил. Но, увидев мертвую Анну, изменил решение.

За несколько часов до этого я встретился с ней на Театральной площади. Под часами. Мы гуляли по парку. Обедали в кафе. Все было размеренно и без суеты. И вдруг, посмотрев на часы, Анна заторопилась. Умчалась, не дождавшись десерта. Кого-то она там собиралась встретить. Но ведь сначала-то не спешила? Спешить она стала только после того, когда узнала о моих планах! Вот он, ответ: Анна, в чью задачу входило присматривать за мной, узнав о моем намерении выйти из игры, должна была срочно поставить в известность своих работодателей. Нужно было помешать моему отъезду, да так, чтобы я ничего не заподозрил. Для этого и пожертвовали девушкой. Бедняжка не ожидала, что станет тем самым аргументом, который заставит меня включиться в игру, чтобы наказать ублюдков. Жестокий расчет оказался правильным. Те, кто все это организовали, не только контролировали мои действия, но и знали, чего от меня можно ожидать в тех или иных условиях. Проще говоря, они эти условия и создавали.

Прежде чем покинуть квартиру, я хорошенько проверил кухню. Результаты поисков утешали — видеокамер я не нашел, а значит, можно было надеяться, что про мои дактилоскопические изыскания никто не узнает. Необходимо было делать вид, будто я продолжаю пребывать в полном неведении и следую установленным правилам игры.

Спускаясь по лестнице, я чувствовал себя препакостно, но это была уже не паника. Во всяком случае, пока были живы Харлай и Цесаренко, мне ничего не угрожало. Еще я подумал, что ничего плохого не случится, если я заберу с автостоянки оформленный на имя Макса Красилова «мустанг». Погибать, так красиво.

Толкая тяжелую дверь подъезда, я обратил внимание на приклеенную листовку с изображением распятия. Церковь Воскресшего Христа призывала желающих на воскресную проповедь. Я вспомнил «богоматерь» из психиатрической больницы и ее слова: «Вам нельзя больше оставаться здесь… Бегите… Бегите изо всех сил… Подальше отсюда… Будьте готовы к самому худшему и никому не верьте. Что бы вам ни говорили, не верьте! Ни единому слову!» Открытие было настолько поразительным, что я замер на месте: наркоманка с изможденным желтым лицом знала, что ожидало меня в недалеком будущем. Ее слова оказались пророческими.

VII

Минут сорок я просто катался по городу. Проверял ходовые качества машины, свои навыки вождения и наличие «хвоста». Слежки не заметил, а если она и была, то ее вели на очень высоком профессиональном уровне. «Чему быть, того не миновать», — решил я и повернул в сторону психиатрической больницы.

Обойдя стороной отделение неврологии, я направился туда, где лежали спокойные помешанные, надеясь отыскать подходящего человека, у которого можно будет навести справки относительно «богоматери». Мне повезло: один из сопровождавших девушку в тот памятный день санитаров, крепко сложенный, рослый детина с большим родимым пятном на левой половине лица, как раз перекуривал возле входа в корпус. Я не особо переживал, что санитар узнает меня. Мы виделись мельком, да и внешность теперь у меня была несколько иная, чем раньше.

— Привет, эскулап, — сказал я, остановившись напротив.

Выпустив дым дешевой «Оптимы», он сплюнул себе под ноги, и тут только я заметил, насколько тупой у него взгляд. Зря я, желая польстить, назвал его эскулапом. Вряд ли ему было известно, что означает это слово. Еще подумает, что я оскорбляю его каким-то особо изощренным способом. Необходимо было срочно исправлять допущенную ошибку.

— Антон Шевчук. Независимый журналист, — представился я. — А вы здесь работаете?

Он кивнул, и я понял, что контакт установлен. Правда, у меня оставались сомнения, а не немой ли он.

— Я пишу на разные интересные темы, ну там про НЛО, про барабашек, про тайны египетских пирамид. А сейчас готовлю очерк об отклонениях человеческой психики. Мы можем поговорить?

— Хочешь взять у меня интервью? — встрепенулся санитар, и я мысленно поздравил себя с удачей: этот человек умел разговаривать.

— Ну, не совсем интервью. Тебя, кстати, как звать-то? — спросил я, решив тоже перейти на «ты».

— Олег.

— Понимаешь, Олег, это будет не то чтобы интервью. Скажем, меня интересуют некоторые твои подопечные, те, у которых отклонения особенно яркие и могли бы представлять интерес для читателей.

На губах санитара появилась лукавая улыбка, и я подумал, что он не настолько туп, как мне поначалу показалось.

— Если ты журналист, тебе должно быть известно такое понятие, как медицинская этика, — произнес он.

— Еще бы. — Я с готовностью кивнул. — Я знаю, что человек, нарушающий нормы этики, наносит себе душевную травму. Поэтому давай так: ты мне даешь информацию, а я со своей стороны компенсирую тебе моральный ущерб. Идет?

— И какая это будет компенсация?

— Денежная. Хорошая. Но имей в виду, обычные придурки меня не интересуют. Моим читателям нужно нечто яркое и необычное.

В том, что я остановил свой выбор на санитаре, а не попытался найти контакт с кем-нибудь из врачей, не было ничего удивительного. Из общения с покойной медсестрой, да и из собственного, пусть небольшого, опыта я знал, что самой влиятельной кастой в дурке являются как раз не врачи, а младший медицинский персонал. Именно санитары делают погоду в отделениях, где лежат сумасшедшие, так как являются своего рода посредниками между больными и врачами. Ни один псих, даже самый безмозглый, никогда не будет с ними ссориться.

— У нас есть женщина, которая думает, что она Дева Мария. Подойдет? — спросил санитар, подтверждая правильность хода моих мыслей.

— Дева Мария? — Я сделал вид, что раздумываю. — Ну ладно, Дева так Дева. Раз уж ничего лучше в вашей богадельне не нашлось.

— И что тебя конкретно интересует?

— А все.

Я сказал правду, ибо понятия не имел, что именно мне нужно знать о «богоматери». Я просто чувствовал, что она как-то связана с тем, что произошло со мной. Поэтому меня интересовало все.

— Все! Ишь ты! Может, тебе еще историю болезни притарабанить?

— Ну, если это не очень сложно, то давай историю, — согласился я, не замечая иронии.

— Это сложно… — Санитар снова улыбнулся, потом подумал и добавил: — Но возможно.

Мы условились встретиться на следующий день, когда у него закончится смена, в кафе-баре «Каштан», расположенном недалеко от больницы. За устную информацию я пообещал заплатить ему, а если он сделает ксерокопию истории болезни, то это обойдется мне еще во столько же.

— И отдельно вернешь то, что я потрачу на ксерокс, — добавил он, прощаясь. — Двадцать пять копеек за лист.

— Ага. Квитанцию только приложить не забудь.

Я спускался по аллее к главным воротам, гадая, смогу ли извлечь хоть какую-то пользу из завтрашней встречи и не будет ли это напрасной тратой денег. Столь важный для меня вопрос я так и не успел прояснить, потому что именно в этот момент, когда я спрашивал себя, что, например, можно узнать из истории болезни сумасшедшей, в воротах показались два человека. Увидев их, я поспешил свернуть в сторону.

Спрятавшись за толстой липой, я ждал приближения парочки, парня и девушки, а когда они поравнялись со мной, понял, что зрение меня не подвело — девушка была удивительно похожа на ту, которую я видел во сне.

Они прошли мимо. Я вышел из укрытия и проводил их взглядом. Нет, я не мог ошибиться: те же желтые волосы, те же четкие, запоминающиеся черты лица. На девушке была белая, облегающая бедра юбка чуть выше колен, белый топ и, несмотря на жару, грубая светло-голубая джинсовая куртка. Я двинулся следом, стараясь сохранять дистанцию, и понял, что явление Принцессы Грёзы, как я сразу мысленно окрестил девушку, было не единственной странностью. Вторая странность заключалась в том, что она и ее спутник, тучный блондинистый парень, шли туда, где только что побывал я сам. Долго маячить перед больничными корпусами не хотелось, поэтому, когда за ними закрылись двери спокойного отделения, я сменил тактику, отправившись дожидаться их возвращения за пределами лечебного заведении, в салоне «мустанга».

Ждать пришлось очень долго. Я даже решил, что они покинули больницу другим путем, и уже ругал себя за глупость, как вдруг они появились. Принцесса Грёза выглядела грустной и уставшей. Сопровождающий ее толстяк нес пухлую кожаную папку и с серьезным видом что-то втолковывал девушке, свободной рукой слегка прикасаясь к ее локтю. В этом его жесте я сразу же усмотрел признак того, что он неровно дышит к моей Принцессе, и только за это сразу же невзлюбил его, хотя и понимал, что с моей стороны это полная дурость. Нельзя ревновать человека только потому, что он напоминает увиденный во сне образ. Тем более что в реальности добрая фея вполне могла оказаться ведьмой.

Парочка уселась в трехдверный «гольф». Парень запустил двигатель, и автомобиль плавно тронулся. Выждав несколько секунд, я последовал за ними. Мы миновали колхозный рынок, проехали вдоль набережной и свернули на памятный старогородский мост. Затем поднялись на гору и некоторое время двигались по длинной прямой улице.

«Гольф» затормозил возле небольшого двухэтажного особнячка. Я сбавил обороты, проехал мимо и остановился через сто пятьдесят метров, рядом с обшарпанным магазином, который я, ориентируясь на вывеску, принял за первый на постсоветском пространстве секс-шоп. Как оказалось, это был всего-навсего старый мебельный магазин, в котором на вывеске «МЕБЛI»[5] отсутствовала первая буква.

Парень тем временем галантно подал спутнице руку, помогая ей выйти из машины. Они перебросились еще парой слов, и Принцесса, открыв калитку, скрылась из виду. Толстяк с унылым видом закурил сигарету, постоял немного, потом плюхнулся в свою лайбу, развернулся и был таков. Я за ним не поехал. Его спутница интересовала меня куда больше.

Решив ждать, я запасся терпением, но оно мне не понадобилось — очень скоро Принцесса опять вышла на улицу. Теперь на ней было потрясающее, обтягивающее фигуру платье. Рядом с ней остановилось такси и повезло ее в ту же сторону, куда совсем недавно поехал «гольф». Из того, что я увидел, следовало как минимум два вывода: во-первых, двухэтажный особняк был для моей Принцессы домом, а во-вторых, по неведомым мне причинам она морочила голову своему тучному спутнику и не очень-то хотела, чтобы он знал о ее дальнейших передвижениях.

Такси привезло пассажирку в один из спальных микрорайонов. Через тонированное стекло «мустанга» я смотрел, как девушка долго о чем-то говорила с сидевшими на скамейке возле высотного дома старушками, а потом исчезла в одном из подъездов.

Спустившись, она снова поговорила с какой-то женщиной и, прежде чем удалиться, внимательно посмотрела в мою сторону. Опасаясь, что меня рассекретят, я больше не стал преследовать Принцессу, но поздним вечером снова был возле ее дома.

В окнах на первом этаже горел свет. Когда я приблизился вплотную к забору, бродившая во дворе цепная собака громко меня облаяла. Тогда я сказал песику «до свидания» и отправился домой.

Кафе «Каштан», в котором санитар Олег забил мне стрелку, оказалось обычным пивным шатром с рекламой «Рогань», главное преимущество которого, в отличие от других подобных заведений, заключалось в наличии туалета типа сортир, что существенно убыстряло круговорот жидкости в природе.

Работница заведения протирала бокалы, не сводя взгляда с экрана небольшого телевизора, стоявшего на стойке.

— Темного, светлого? — спросила она, не оборачиваясь.

— Бутылку минеральной воды.

— Может, пепельницу?

— Спасибо, не надо.

Посмотрев на меня, как на раненного в голову (так на самом деле и было), женщина отправилась выполнять заказ. Часы показывали одиннадцать. Других посетителей, кроме меня, не было — начинать пить было еще рано, похмеляться — поздно.

Цедя минералку, я тоже смотрел на экран телика. Шел штатовский сериал, в котором главная героиня, секретный агент непонятно какой службы, в черных кожаных штанах, лихо расправлялась с представителями криминального мира, укладывая их одного за другим целыми штабелями.

Олег, опоздав на добрых полчаса, пришел не один.

— Леха, — представил он спутника и, заметив мой удивленный взгляд, поторопился пояснить: — Он тоже в деле.

— Ты принес то, что обещал?

— Я-то принес. — Санитар выложил на стол полиэтиленовый пакет. — Где деньги?

Мне стало смешно. Эти типы явно не наигрались в детстве и теперь, должно быть, воображали себя пихающими дурь наркобаронами. Надув от важности щеки, я показал им деньги, да так, словно это был набитый баксами кейс, а не восемь смятых пятидесяток. Леха протянул к ним руку, но я быстро спрятал их в карман.

— Покажи бумаги.

Вместо бумаг он достал сигарету и похлопал по карманам в поисках спичек. Спичек не было.

— Огня нет?

— Нет. Бумаги давай.

Олег нехотя протянул мне пакет.

С первого же листа я понял, что это совсем другая история болезни. Достаточно было взглянуть на дату рождения больной — 1954 год. «Богоматерь» была моложе лет на тридцать.

— Вот что, парень, — жестко сказал я, — не знаю, в каком архиве или мусорном ящике ты нашел эти сокровища, но это не то, что мне нужно.

— Может, хватить морозиться? Какая тебе разница — то или не то? Ты чего хотел-то? Психичку интересную? Так вот тебе интересная — думает, что она первая женщина-космонавт, Валентина Терешкова. Тебе не по фигу, про кого писать?

— Кому нужна сейчас твоя Терешкова? Да половина моих читателей и не знает, кто она такая. Другое дело — «богоматерь». Это во все времена актуально. Мне нужна «богоматерь».

— Ну не смог я достать ее историю болезни, не смог.

— Вот и ходи голодным, раз не смог.

Я поднялся, чем вызвал возмущенный протест у обоих. А Леха даже сделал попытку схватить меня за руку.

— Эй, ты куда, чувак! Погоди, перетрем.

— После.

Но им хотелось не после, а сразу, и только приход официантки, принесшей моим собеседникам две кружки с пивом, приостановил ссору.

— Мне в туалет надо сходить, — пояснил я. — Я вернусь. Договоримся.

— Надо, так иди, — неожиданно миролюбиво согласился санитар, и я понял, что эти два динозавра всерьез собрались выставить меня на деньги.

По их мнению, я сам совал голову в петлю — людей не было, а туалет — как раз то место, где им никто не мог помешать, даже работница забегаловки. Оглянувшись возле дверей сортира, я увидел, что ребятки уже следуют за мной.

Леха вошел первым. Уверенный в своем физическом превосходстве, он и не помышлял об элементарных правилах осторожности, а когда понял (понял ли?), что нужно бы поберечься, было уже поздно. Короткая автомобильная монтировка, которую я на всякий случай прихватил с собой и держал в рукаве, сочно хряпнула его прямо по переносице. Потеряв сознание, парень свалился на грязный пол, угодив лицом в желтую лужицу переработанного человеческим организмом пива. Его товарищ, уже осознав, что происходит нечто внепланово-нехорошее, застыл в дверном проеме, но включить реверс не успел, так как я схватил его за ворот и втащил внутрь. Острый конец монтировки уперся ему под подбородок. Вообще-то, для пущей острастки приставлять орудие надо было ниже пояса — именно так делала героиня в кожаных штанах из вышеупомянутого сериала с одним из своих врагов (вместо монтировки у нее, правда, был пистолет). Но обезьянничать мне не хотелось. В этом прижатии оружия к ширинке мне виделось что-то чисто женско-шовинистическое. Хорошо, приставив пистолет, угрожать отстрелить яйца, когда у тебя самой их нет.

— Поговорим, Олежек?

— Да, — с дрожью в голосе ответил санитар. Попробовал бы он сказать «нет».

— На кого работаешь?

Вопрос слишком уж киношный. Но что сказано, то сказано.

— Ни на кого, — пролепетал Олег. — То есть… я в больнице работаю.

— Министерство здравоохранения, как твой работодатель, меня не интересует. Кто велел тебе напасть на меня?

— Никто. Мы с Лехой решили, что ты «ботаник», и хотели тебя кинуть. Ты извини нас, мы не думали…

— Конечно, извиню. Леху я уже извинил и тебя сейчас извиню. Особенно если врать будешь.

— Не вру я. Зуб даю, не вру! Просто добыть историю той женщины, ну «богоматери», не получилось, а отказываться от бабок, которые ты пообещал, глупо.

— Почему не получилось?

— Во-первых, ее не оказалось на месте.

— «Богоматери»?

— Истории.

— А во-вторых?

Олег ответил не сразу, мне даже пришлось слегка надавить ему на подбородок.

— Испугался. Понимаешь, когда я тебе сдуру пообещал принести историю болезни, я и в самом деле думал, что принесу, а потом прикинул, что к чему, и решил, а не пошел бы ты… Опасно это.

— Значит, ты у нас задним умом крепок? — Я усмехнулся. Санитар промолчал. — Чего боялся-то? Врачи застукают?

— Врачи ни при чем. С ними бы я договорился. Дело в том, что у этой «богоматери» очень уж родственники непростые.

— Ясно, что непростые. Какие еще могут быть у Богоматери родственники?

— Шутишь, а я серьезно говорю. Когда нашу «богоматерь» иногда забирают домой, за ней такие быки на джипе приезжают, что сразу видно: свяжешься — труба. Вдруг им не понравится то, что ты в своем очерке напишешь, и они узнают, кто тебе информацию слил? Я даже в страшном сне не могу представить, что со мной могут сделать.

— Как зовут пациентку?

Санитар помялся, но все-таки прохрипел:

— Людмила Хахалина.

— А что, Хахалин — имя в городе известное?

— Не знаю. Никогда о таком не слышал. Но все равно лучше тебе с этой барышней не связываться.

— Все сказал?

— Все.

— Мало. Ну да ладно… Ничего не поделаешь… Придется сделать у тебя в черепе дырку. Как потом напишут в заключении эксперты, от удара тупым твердым предметом…

— Стой! Я вспомнил. Вчера к ней приходили… Двое. Мужик с бабой.

— Кто именно?

— Не знаю. Карлович, это наш завотделением, сказал, что врачи из столицы. Только не похожи они на врачей. Да и молодые еще. Ладно, если бы студенты. А то врачи. Побыли у нее в палате минут десять и вышли. Потом еще у Карловича долго сидели. Я думаю, что они оба из милиции. Девка, может, и нет, а у того, что с ней был, на лбу написано, что он мент. Может, Карлович как раз и брал историю болезни, чтобы им показать?

На полу заерзал, приходя в себя, Леха. Ухватившись рукой за писсуар, он не без труда принял сидячее положение, повертел по сторонам залитой кровью физиономией.

— А что здесь произошло? — выдавил он из себя.

Кажется, моего полку прибыло. Леха тоже относился к тому типу людей, которые имеют привычку забывать некоторые события, когда их бьют по голове тяжелыми предметами.

— У тебя был солнечный удар, — пояснил я и, повернувшись к Олегу, спросил: — Как выглядели эти двое?

— Он полный, крупный. Волосы светлые. Она тоже светлая. Рост ниже среднего. Губы красивые такие… рабочие.

Последнее слово, сказанное в адрес Принцессы, мне не понравилось. Я отнял от горла парня монтировку, быстро переложил ее из правой руки в левую и кулаком правой двинул пошляку в подбородок. Он потерял равновесие и упал на продолжавшего сидеть на полу Леху. Пакет с ксерокопией истории «первой женщины-космонавта» выпал у него из рук. Я поднял его.

— Это я заберу с собой, — сказал я санитару, который от обиды и негодования дико вращал глазами. — И запомни, если хоть кто-то узнает о нашем с тобой разговоре, я покажу это твоему начальнику и тебя вышвырнут с работы. А когда ты окажешься на улице, я снова найду тебя и оторву тебе все, что можно будет оторвать.

Предупреждение было совсем не лишним. Я не хотел, чтобы из чувства мести санитар рассказал обо мне близким Хахалиной.

Я вышел наружу и направился к машине, на ходу думая о том, что дело, в которое меня втянули, запутывается еще больше. Принцесса Грёза, несколько раз приснившаяся мне, оказалась реальной. И эту реальную Принцессу, похоже, интересовало то же самое, что и меня — сумасшедшая Людмила Хахалина, у которой, судя по всему, была солидная крыша. Санитар Олег предположил, что это ее родственники. С другой стороны, может, она и впрямь славится тем, что обладает даром предсказывать события, и за ней приезжают, чтобы проконсультироваться. В этом не было ничего странного. Сочетание сурового, почти звериного прагматизма с суеверием вполне характерны для современной деловой, читай криминальной, элиты. И не только для современной. Говорят, что даже у атеиста Леонида Брежнева был подаренный далай-ламой живой талисман — кот, который якобы спасал его от несчастных случаев.

VIII

Почти каждый день я бывал «на работе». Таким термином я обозначал свои регулярные бдения возле штаб-квартир и других мест пребывания Харлая и Цесаренко. Но если раньше я был склонен обвинять их в гибели моих близких и интересовался ими только в качестве потенциальных мишеней, то теперь мой интерес лежал в несколько иной плоскости. Этим двоим, и мне вместе с ними, угрожала опасность. Поэтому нужно было понять, смогут ли они стать для меня пусть временными, но союзниками — в случае, если я войду с ними в контакт и открою некоторые карты.

Вообще, пожелай я и вправду завалить любого из них, проблемы бы не возникло. Вернее, возникла бы, но только на стадии, когда надо было уносить ноги. Что же до их защищенности, то она была исключительно символической, разве только от случайных хулиганов или грабителей. Но не от пуль стрелка.

Борис Харлай, начальник охранной фирмы «Щит 2000», был ярким подтверждением пословицы про не имеющего сапог сапожника. То есть охраной он не пользовался. Видимо, считал, что и сам справится. Выглядел он и вправду внушительно. Машиной управлял сам. Только в тех случаях, когда предполагалась большая пьянка, брал водителя. Цесаренко, тот, наоборот, передвигался в сопровождениц двух широкоплечих типчиков, но я очень сомневался, что от них будет большая польза, случись что-то серьезное. Слишком уж много ошибок я насчитал в их действиях.

Слежка за мной все-таки велась. Правда, довольно своеобразно. Ее я замечал только тогда, когда оказывался поблизости от Харлая и Цесаренко. Уже на следующий день, после того как я начал пользоваться колесами, мне удалось установить, что наблюдение велось на трех автомобилях: красном «КIА», желтом грузо-пассажирском микроавтобусе «фольксваген» и малиновом двухсотом «мерседесе», которые последовательно сменяли друг друга и исчезали, как только я брал курс домой. Во всех других случаях слежки я не видел. Складывалось впечатление, что наблюдатели специально старались не слишком меня напрягать и действовали очень осторожно, чтобы я, не дай бог, не заметил подвоха. Уверенности, что они до сих пор не определили мое местожительство, у меня не было, хотя я и вел себя очень осмотрительно, а «мустанг» решил оставлять на стоянке, расположенной далеко от моего дома.

На следующий день после разборок с санитаром Лехой я решил еще раз побывать возле дома Принцессы и посмотреть на нее, когда она вечером будет возвращаться домой. Было нечто такое, что тянуло меня к ней, хотя выразить это словами или на худой конец оформить мысленно я бы не рискнул. Просто я чувствовал, что неспроста она приходила ко мне во сне. Этому ощущению, если отбросить мистические соображения, было только одно объяснение: я знал ее раньше, до того как потерял память.

В тот вечер мне не повезло — Принцесса не появилась ни в шесть часов вечера, ни в семь, ни в половине десятого. В десять я решил сдаться. Может, в тот день она вообще никуда не ходила и весь день просидела дома. «Глупо все это, — подумал я. — Лучше будет, если завтра я вернусь сюда с самого утра. По крайней мере, так у меня будет больше шансов узнать, чем она занимается. Девушка отправится на работу, а я пойду за ней. Сейчас же пора домой».

Маршрутки в этом районе в поздний час ходили редко, и я решил пройтись в самый конец улицы, где вероятность поймать какой-нибудь транспорт была больше. Не успел я сделать несколько шагов, как был остановлен сердитым окриком:

— Стой!

Окрик исходил из сине-серого «уазика» с надписью «ДПС» на борту. Обе боковые двери были открыты, менты сидели внутри. Объяснений по поводу своего «стой» они, похоже, давать не собирались, и я решил отправиться дальше, но тут опять прозвучало грозное:

— Стоять, сказано!

Не обращая внимания, я шел дальше. «Уазик» затарахтел двигателем, развернулся, догнал меня, преградив дорогу. Из дверей высунулась самодовольная круглая морда мента. Всего их в машине было трое.

— Кажется, был приказ стоять!

— Кажется, мы с вами на брудершафт не пили.

— Инспектор патрульной службы старший лейтенант Онуфрийчук, — криво улыбнувшись, все-таки представился он. — Документы предъявите, пожалуйста.

— А в чем, собственно, дело?

— Ни в чем, просто проверка документов.

— Я что-нибудь натворил?

— Разберемся. Куда вы идете?

— Просто гуляю. А что, это запрещено?

— Умный, да? Вы в курсе, что мы можем задержать вас до выяснения?

Я был в курсе. Как и в курсе того, что, когда мент злой, с ним лучше не связываться. Поэтому я протянул ему паспорт.

— Вот так бы сразу, Красилов Максим Владимирович, — усмехнулся Онуфрийчук, довольный моим моральным поражением. — А то больно грамотные… замечания делать. Только куда ваша грамотность девается, когда с вами что-то случается и вы к нам бежите: «Милиция, помогите».

Инспектор закрыл паспорт и протянул мне:

— Можете идти. Желательно домой. Время позднее, хулиганья на улицах полно.

— Постой, — с заднего сиденья вдруг подал голос его напарник. — Как ты сказал, Красилов Максим? Так на него же ориентировка есть!

Я и опомниться не успел, как из машины на меня уставился автоматный ствол.

— А ну, стоять на месте! Руки на капот, живо!

Пока Онуфрийчук держал меня на прицеле, его напарники, тяжело сопя, как два бурундука в брачный период, обшарили мои карманы и надели на запястья наручники.

— Значит, Красилов Максим Владимирович? — переспросил старший лейтенант.

— Ну.

— Семидесятого года рождения?

— Да. Что, неясно написано? Может, все-таки объясните, что за цирк здесь происходит? — потребовал я.

— Цирк в том, что Максим Красилов давным-давно сыграл в ящик, — охотно пояснил старший лейтенант и приказал: — Петров, сажай этого клоуна в машину!

Меня затолкали в «уазик».

— Куда его? — спросил водитель. — В КПЗ на Чекистов, 72?

— Сейчас выясним.

Онуфрийчук связался по рации с дежурным.

— Задержан человек с паспортом Красилова Максима Владимировича… Что? Нет, не на машине… На ногах, на чем… Ну как, шел по улице, мы остановили, попросили предъявить паспорт. Посмотрели — все, как в ориентировке. Только без автомобиля. Так мне что, его отпустить, если он пешком? Ладно, понял… Все. Отбой. — Старлей посмотрел на часы. Поморщился. Стал рассуждать вслух, ни к кому конкретно не обращаясь: — Смена скоро кончается. Пока доедем, пока оформим… Футбол пропустим. Сегодня наши с турками играют… У нас какое ближайшее отделение? Седьмое, кажется?

— Седьмое, — подтвердил водитель.

— Повезем туда. Сдадим дежурному. Те, кто им интересуется, пусть его и забирают. Поехали!

— А кто мной интересуется? — спросил я, не сдержавшись.

— Завтра узнаешь. Петров, если он еще будет задавать вопросы, огрей его дубинкой!

— Есть огреть дубинкой! — радостно откликнулся сержант.

Мне сразу же расхотелось разговаривать. Случись со мной подобная история где-нибудь на гнилом Западе, я бы уже давным-давно сам прибежал к властям за помощью и защитой. Но я был не на Западе. Я жил в государстве, где бывшие некогда популярными бренды, как дядя Степа, участковый Анискин и майор Пронин, безнадежно устарели и вызывали умиление только у живущих вчерашним днем неудачников. В государстве, где ночь, проведенная в милиции, могла любому человеку выйти боком.

— Фамилия, имя, отчество?.. Год рождения?.. Где живешь? — спрашивал дежурный мент, чтобы определить меня в вверенный ему «обезьянник».

После каждого вопроса я только пожимал плечами, поскольку ответить честно не мог при всем своем желании. Объяснять же что-либо было бесполезно. Да и не хотелось.

— Я тебя в последний раз спрашиваю: фамилия, год рождения, адрес! — повышал голос дежурный.

— Робинзон Крузо. Год рождения не помню. Адрес: Северный полюс, второй поворот направо, вход со двора, звонить четыре раза. С лыжами просьба не входить, снимать на улице.

— Под дурака косишь? Ты это брось!

— Оставь его в покое, — вмешался доставивший меня пэпээсник. — Закрой мужика, а завтра его от вас заберут.

IX

Когда за мной захлопнулись железные двери камеры, у меня возникло ощущение, будто я опять нахожусь накануне нового жизненного поворота. В который уже раз за свою недолгую жизнь. Чувство, охватившее меня, было угнетающим. Нечто похожее, должно быть, чувствовали китайцы, придумавшие проклятие, которое теперь используют для самых пакостных своих врагов. «А чтоб тебе жить в эпоху перемен!» — говорят они, а уж страшнее этого, по их мнению, ничего не может быть. Перемены происходили и со мной, но что меня ожидает за очередным поворотом, я не знал и на всякий случай решил хорошего не ждать.

Растерев запястья, на которых остались следы от наручников, я огляделся. Помещение, куда меня поместили, собственно камерой трудно было назвать. Скорее, это была ниша, примерно два на полтора метра, без окна. Свет давала лампа дежурного освещения. Кое-где можно было разобрать накарябанные на стене надписи, большинство из которых были просто автографами со словами из серии «Здесь был…», «Здесь зависал…», «Здесь парился…». В некоторых граффити в поэтической форме высказывалась надежда на лучшее будущее пополам с отчаянием.

Чего стоил, например, такой шедевр:

Особняком стояло четверостишие, видимо, оставленное заезжим гастролером из ближнего зарубежья:

Вдоль стен были приделаны две деревянные скамейки. На них можно было лежать, поджав ноги, но только в том случае, если внутри будет находиться не более двух человек. Я был здесь один, однако другие аналогичные помещения были заселены не в пример плотнее. Публика, как я успел заметить, когда меня вели по коридору, состояла в основном из местных забулдыг и хулиганья.

Как плоха та проститутка из кооператива «Сосулька», обслуживающая отрезок на кольцевой дороге и не мечтающая подняться на уровень обслуживания VIP-персон, так оставляет желать лучшего узник, не помышляющий о побеге. Вот и я, усевшись на скамейку, стал соображать, как бы выкрутиться из создавшейся ситуации. Конечно, я не отбрасывал мысль о возможности своего обращения в правоохранительные структуры, только это будет позже и по моей собственной инициативе, но никак не сейчас. Мне казалось, что человек в моем положении слишком уязвим, попади он в руки не очень добросовестного служителя Фемиды. Легко представить, сколько нераскрытых дел можно повесить на человека, который не помнит своего прошлого! Я даже не знал, по какой причине был задержан. Просто как подозрительный тип, который проживает под чужим именем и раскатывает на чужой тачке, или же как бывший пациент психиатрической больницы, который ушел из нее в тот день, когда там застрелили двух человек.

Не имея собственного опыта побега из мест заключения, я попытался обратиться к опыту человечества, но ничего путного в голову не пришло. Разве что вспомнились литературные персонажи — Эдмон Дантес и Павка Корчагин. Увы, ни тот, ни другой случай для моей ситуации не годились. Дантес готовил побег долгие годы, а в моем распоряжении была всего одна ночь. Павку вообще выпустили по ошибке.

Где-то на периферии моей памяти появился еще Дэвид Копперфильд, умеющий выбираться из самых сложных ловушек, но это было совсем из другой оперы.

В «обезьянник» меж тем опять доставили нескольких местных забулдыг, пьяные голоса которых я хорошо слышал. Некоторые из них, видимо, были совсем уж вдрабадан, потому что они продолжали качать права, обзывали дежуривших ментов всеми полагающимися для такого случая ругательствами. Получив свою порцию ударов дубинками, все новоприбывшие были благополучно распиханы по клетушкам. Я же продолжал оставаться один и, изнывая от скуки, то и дело приставлял к дверям ухо, стараясь уловить разговор дежурных, но их слов разобрать не удавалось.

Только совсем поздно, ближе к полуночи, мое одиночество было нарушено. Новый сиделец оказался пьяным мужичком с ободранным до крови лицом. Живописный гардероб моего соседа наглядно свидетельствовал о том, что перед тем как его подобрали патрульные, он почивал прямо на сырой земле. Будучи совершенно не в себе, мужчина лишь издавал какие-то звуки, отдаленно напоминающие мычание. Свое присутствие новый сосед ознаменовал тем, что от души высморкался на стену, поочередно закрывая пальцами ноздри, затем вытер об штаны склизкие пальцы, плюнул два раза на пол, отпустил под нос популярное в здешних стенах ругательство про легавых козлов, упал спиной на скамейку и захрапел, забывшись сном праведника.

В камере немедленно распространился запах отторгнутой пищи и окаменевших носков. Не в силах выносить булькающий храп, я раздраженно толкнул лежащего. Не подействовало. С таким же успехом я мог бы пинать мешок с цементом.

В этот момент за дверями послышались шаги. Я не хотел, чтобы меня видели праздношатающимся из угла в угол, поэтому принял горизонтальное положение, натянул на голову пиджак и притворился спящим.

Квадратное окошко открылось.

— А здесь двое, — раздался голос. — Того, что справа, задержали пэпээсники. Его завтра от нас переведут. Нарушение паспортного режима. Жил под чужим именем и пытался идиота из себя корчить. Другого подобрали на улице. К утру протрезвеет, составишь протокол и выгонишь взашей.

Окошко закрылось, но дежурные, старый и новый, по-прежнему стояли под дверью.

— Ну все, Толян. Все двенадцать задержанных налицо. Принимай. И спасибо тебе, что согласился подменить. Сам понимаешь, у меня дежурство, а жену в роддом увезли. Ждали только на будущей неделе, а она уже собралась. Я Перепелкину звонил и Яцко… не захотели подменить. Только ты. Так что за мной два дежурства в твою пользу.

— Не переживай. Все нормально. Дуй в свой роддом, а то к самому главному опоздаешь. Желаю, чтобы был пацан.

— На кой мне пацан, у меня их уже двое… Оба оболтусы.

— Ну тогда пусть будет девка.

— Вот за это спасибо. Бывай, погнал я.

Выслушав этот нехитрый житейский разговор, я опять вспомнил о варианте «а-ля Павка Корчагин». «А почему бы и нет?» — рассудил я. Сменщик-то, решивший посреди дежурства прийти на выручку своему коллеге, моего лица не видел. Зато мой уставший соседушка одного со мной роста, разве что малость потолще. Совсем чуть-чуть.

Преодолевая брезгливость, я стянул с соседа штаны, не забывая во время процедуры прислушиваться, не приближается ли к дверям клетушки бдительный дежурный. Переодевание, хоть и оказалось хлопотным делом, прошло без помех. Только когда стал перекладывать пьяного сокамерника на свое место, тот перестал храпеть, разомкнул веки, поморгал осоловевшим глазом и буркнул:

— Ты кто?

— Дед Пихто, — пояснил я и, чтобы привести его в прежнее бессознательное состояние, отвесил ему короткий, но хлесткий удар в челюсть.

Успокоив пьяного, я несколько минут стоял перед шероховатой стенкой, собираясь с духом. Наконец, глубоко вздохнув, провел левой щекой по колючей штукатурке. Боль обожгла лицо, а на стене осталась кровавая полоса. Кажется, вышло. Через какое-то время царапины подсохнут, щека припухнет — будет в самый раз.

Под утро, когда я уже сидел на скамейке, для пущей убедительности образа держась обеими руками за голову, загремели ключи, проскрипели дверные петли. Уставший и равнодушный голос произнес:

— Что, Сидоренко, не спится? Вставай, на выход.

— Ой, мля! — ответил я.

— Вставай, вставай. Темницы рухнут, и свобода нас примет радостно у входа, — подбодрил меня на редкость образованный дежурный с погонами капитана милиции. — Ну и рожа у тебя.

— Анальгина нету?

— Ишь ты! Может, еще сто граммов попросишь?

— Не помешало бы.

— Извини, не припас. Дома тебе будет и анальгин, и все остальное.

Выходя, я обратил внимание, как капитан глядел на отвернувшегося к стене соседа по камере, но подходить к нему близко не стал. Я прошел в конец коридора, где на длинной скамейке сидели с опухшими лицами еще три человека, один другого краше, а напротив них — второй мент. Я не помнил, был ли он накануне вечером, когда меня привели, или нет, поэтому старался держаться к нему боком. Мне вручили уже наполовину заполненный бланк протокола.

— На.

— Что с этим делать?

— Заполни графу «Объяснение».

— Что писать? Я в первый раз в таком состоянии. Перебрал…

— Все вы в первый раз. Что писать, говоришь? Что все пишут. Вот у них спроси, товарищи опытные.

Я посмотрел в протоколы опытных товарищей. Объяснение у всех были стандартные, ограничивающиеся одной фразой: «Вчера вечером я выпил триста грамм водки и опьянел». Я старательно переписал все нужное, но, желая быть хоть немного оригинальным, заменил водку коньяком.

Собрав все протоколы, дежурный стал выдавать вещи. Я получил грязную расческу, в которой не хватало доброй половины зубьев, связку ключей, кошелек с несколькими монетами и пропуск производственного объединения «Маяк» на имя Сидоренко Дмитрия Ивановича, инженера-электрика с такой расплывчатой фотографией, что сам черт не разобрал бы, кто там запечатлен.

— Вот здесь еще распишитесь, — сказал капитан, раздавая всем бумажные клочки, — в том, что все вещи вам возвращены в целости и сохранности и претензий вы не имеете.

— Постой, начальник, а где остальные деньги? У меня вчера много было, — сам не зная почему, с неожиданной наглостью выпалил я.

— И я… У меня тоже деньги оставались! — подал голос еще кто-то из троицы.

— Что было — то сплыло, — сухо отрезал дежурный, — пить надо меньше. Давайте подписывайте, и чтобы через минуту духу вашего здесь не было. А будете выпендриваться, еще на сутки закрою, без жратвы и прогулок в сортир. Все, повторять не собираюсь!

Повторять и не требовалось. Особенно мне. Покидая ментовку, я оглянулся на выпустившего меня капитана. Честно говоря, не без сочувствия: тяжелый ему предстоял денек. Как поется в песне: «Капитан, никогда ты не будешь майором».

Выйдя на улицу, мои спутники блаженно щурились опухшими глазами на поднимающееся над домами солнце.

— Эх, пивка бы сейчас, — мечтательно сказал один.

— Лучше портвейна. С пива только ссать хочется. Портвейна бы в самый раз. Оно бы хорошо было. Может, сбросимся на банку?

— Какой сбросимся? — ответил до сих пор молчавший третий. — Мусора все дочиста выгребли.

Оставив алкашей наедине с их проблемами, не прощаясь, я свернул в первый попавшийся закоулок и прибавил ходу. Хватиться меня могли в любую минуту, поэтому надо было спешить. Мелочи инженера Сидоренко как раз хватило на оплату троллейбуса. Другую часть пути пришлось преодолевать пешком. По дороге я старался обходить те улицы, где, по моему мнению, можно было наткнуться на милицейский патруль. Не считая морального дискомфорта, от того что редкие, спешащие на работу прохожие шарахались в сторону, едва завидев мою расцарапанную физиономию, домой я добрался благополучно. По сравнению с тем местом, откуда я пришел, моя убогая времянка казалась едва ли не райским местом. Согрев два ведра воды и смыв с себя неприятный запах камеры, я растянулся на койке и мгновенно уснул.

Проснулся я, когда на город стали уже опускаться сумерки. Пора было собираться. Собираться на встречу с Принцессой.