Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя

Содержание «Пионерской правды», как и других советских газет конца 1930-х годов, было предсказуемо, как это свойственно ритуальному действию. В первом номере года обязательно присутствовала новогодняя тема: на развороте, чаще всего с иллюстрациями, на которых изображались нарядная елка и радостно улыбающиеся дети. В последующих январских номерах писали о том, как весело дети проводят зимние каникулы: катаются на санках и на лыжах, играют в игры вроде «Найди шпиона». В годовщину смерти Ленина, 21 января, публиковались агиографические статьи о великом вожде, в которых прославлялась его крепкая дружба со Сталиным. В том же духе отмечались день Красной армии (23 февраля), годовщины смерти героев-коммунистов, а также такие важные советские праздники, как, например, День конституции (5 декабря). На протяжении всех 1930-х годов Павлику отводилось собственное место в ряду этих знаменательных событий, и каждое 3 сентября, в день его смерти, всегда появлялись какие-нибудь мемориальные материалы о мальчике. Этот обычай сохранялся и после августа 1935 года, когда был принят закон, установивший единое начало учебного года в масштабах всей страны и превративший тем самым 1 сентября в новый важный праздник — День знаний. Дети приносили своим учителям цветы, на торжественных линейках в школьных залах и дворах произносились речи, в которых школьникам напоминали об обязанности прилежно учиться и проявлять таким образом свой патриотизм и благодарность родине, партии и великому вождю Иосифу Виссарионовичу Сталину.

Советские памятные даты отмечались в газетах так же аккуратно, как в отрывных календарях, ставших чрезвычайно популярными в конце 1930-х — 1940-х годах (публикации для младших возрастов включали «Детский календарь» с цветными изображениями Ленина, Сталина, героев сказок и счастливых советских семей), поэтому любое изменение в привычном распорядке не могло быть случайным. В связи с этим обращает на себя внимание тот факт, что в первую неделю сентября 1940 года «Пионерская правда» ничего не напечатала о Павлике Морозове. Вместо этого 5 сентября, в день, когда было естественным ожидать материала о Павлике, газета начала публиковать с продолжением книгу о пионере-герое совсем другого типа^{270}.

Тимур и его команда

В отличие от Павлика у этого героя не было реального прототипа. Он родился в воображении автора приключенческих книг Аркадия Гайдара, написавшего, в частности, «Военную тайну». Вышедшая из-под пера одного из самых популярных детских писателей сталинского времени повесть «Тимур и его команда» печаталась в «Пионерской правде» на протяжении нескольких месяцев, а потом выдержала множество книжных изданий. Это живая, хорошо сделанная и занимательная книга. Ее действие происходит во время войны, какой — прямо не говорится, но первые читатели, конечно, догадывались, что речь идет о советско-финской войне, начавшейся предыдущей зимой. В центре повествования — группа детей, живущих в дачной местности недалеко от Москвы; они организовали своего рода патруль, взяв на себя ответственность за охрану домов офицеров, сражающихся на фронте. Вожаком этого патруля и был Тимур, чье имя дало название повести. После ряда столкновений с хулиганами, орудующими под предводительством некоего Мишки Квакина, тимуровцам удается запереть членов шайки в пустой будке, на которой они вывешивают объявление: «ПРОХОЖИЕ, НЕ ЖАЛЕЙ! Здесь сидят люди, которые трусливо по ночам обирают сады мирных жителей». Все заканчивается восстановлением порядка: «Я стою… я смотрю. Всем хорошо! Все спокойны. Значит, и я спокоен тоже»^{271}.

Деятельность Тимура и его команды не похожа на подвиг Павлика Морозова или даже Мальчиша, созданного тем же Гайдаром. Деятельность тимуровцев скромнее и не угрожает им трагической смертью, как в случаях Павлика и Мальчиша; она направлена на борьбу с малолетними хулиганами, а не взрослыми преступниками. Вдобавок Тимур получил одобрение со стороны полковника Красной Армии Александрова, отца двух героинь повести. В конце книги, когда Александров узнает о происходящем, он тепло поздравляет геройского мальчика: «Отец встал и, не раздумывая, пожал Тимуру руку»^{272}. Одна из двух дочерей Александрова Ольга воображает себя главной в детской общественной и политической жизни и потому не одобряет активность Тимура, но теперь и она вынуждена признать, что его деятельность идет на пользу коллективу. В решающей сцене примирения старший мужской персонаж появляется уже не в качестве «полковника Александрова», но в роли «отца», символизируя тем самым мудрое родительское покровительство, распространившееся и на росшего без отца Тимура, и на всю молодежь в целом.

Тимур, таким образом, воплощал собою объединяющую силу социальной сплоченности, в то время как Павлик соответствовал скорее герою западного скаутского романа или даже протагонисту популярнейших приключенческих повестей Инид Блайтон о «знаменитой пятерке»[201].

Как и другие успешные авторы, которые не только сумели выжить, но и вполне преуспевали при сталинском режиме (достигнуть такого положения детским писателям, видимо, было несколько легче, чем их собратьям во взрослой литературе), Аркадий Гайдар обладал особым политическим чутьем. Само имя «Тимур», мало распространенное в России, выбрано, вероятно, не только в честь собственного сына Гайдара, но также в честь приемного сына Климента Ворошилова (после смерти М.В. Фрунзе К.Е. Ворошилов усыновил его детей — сына Тимура и дочь Татьяну)[202]. Когда Гайдар работал над этой книгой, Ворошилов был одним из ближайших соратников Сталина. Художник Александр Герасимов к этому моменту только что закончил писать свою «икону» — картину «И.В. Сталин и К.Е. Ворошилов в Кремле», на которой маршал изображен плечо к плечу, шинель к шинели рядом с вождем на фоне панорамы Замоскворечья, простирающегося за Кремлевской стеной. Ворошилов ассоциировался прежде всего с военной доблестью: в 1925 году назначен наркомом по военным и морским делам, с 1934 по 1940 год был наркомом обороны, а в 1935-м получил восстановленное в советской военной иерархии звание маршала. Но при этом он был любимцем пионерской прессы и получал от детей сотни писем с просьбами прислать автограф или посоветовать, как жить. Автографы маршал не любил и обычно не присылал их (пока в 1968 году его помощник не обзавелся пачкой фотографий Ворошилова с готовой подписью). Зато щедро давал многословные наставления: «А при коммунизме каждый человек, все люди без исключения должны стать и станут трудолюбивыми, сознательными, честными, всесторонне развитыми, иначе говоря, как указано в Программе, будут удачно сочетать в себе духовное богатство, моральную чистоту и физическое совершенство»^{273}.[203] Между звездным рангом маршала Ворошилова и скромным званием полковника Александрова пролегала огромная дистанция. И все же Александров, тоже военный, взявший под свое крыло чужого мальчика, был отдаленным alter ego Ворошилова. Таким образом, Ворошилов тоже воспринимался как символический отец Тимура, и под «виртуальным» покровительством высшей сталинской элиты оказался мальчик-герой нового типа, который сотрудничает со взрослыми, выполняет безопасную и скромную общественную работу, а также соблюдает субординацию, ведя агитационную и разоблачительную деятельность сообразно своему возрасту.

Появление Тимура четко обозначило очевидный поворот в задачах пионерии. В 1920-х и 1930-х годах активисты беспокоились, чтобы пионерская организация не дала крен в сторону скаутов — патриотического, но, с политической точки зрения, консервативного детского движения, уделявшего больше внимания досугу и буржуазной филантропии, чем социальному активизму. Тимур в качестве идеала пионера-героя ознаменовал перемену отношения властей к скаутам: теперь советизированные формы скаутского активизма стали официальным направлением развития пионерского движения.

О поддержке новой линии со стороны руководителей пионерской организации говорит тот факт, что книга Гайдара продвигалась намного усерднее, чем канонические биографии Павлика. Это видно по тиражам, которые в централизованной советской системе безошибочно отражали не только истинную популярность книги, но и официальное мнение о ее значении. Общий тираж канонических биографий Павлика Морозова в 1930-е годы — учитывая славу героя — на удивление небольшой. Книга Соломеина после первого издания тиражом в 10 000 экземпляров больше не выходила. Биография, написанная Александром Яковлевым, выдержала всего два переиздания: 1936 и 1938 годов, так что общий тираж всех трех изданий составил 105 000 экземпляров. «Павлик Морозов» Смирнова вышел только один раз (1938 год, 50 000), как и поэма Вали Боровина «Морозов Павел» (1936 год, 10 000)^{274}. Эти цифры, в общей сложности составляющие 175 000, выглядят очень убедительно, если сравнивать их с тиражами поэтов, писавших для «элитной» взрослой аудитории: например, тираж книг Пастернака обычно не превышал 5000 экземпляров или около того. Но в то же время они значительно уступали тиражам «Военной тайны» Гайдара (восемь изданий общим тиражом 555 600 с 1935 по 1939 год)^{275}. А повесть «Тимур и его команда» значительно обогнала по этому показателю биографии Павлика, опубликованные в 1930-х годах, и послевоенные издания книги Губарева (общий тираж 90 000 с 1947 по 1948 год). Только за время Великой Отечественной войны «Тимур» был переиздан четырежды, достигнув общего тиража в 200 000, и далее количество экземпляров составляло по 200 000—300 000 в год[204].

В 1947 году «Тимур» оказался в выборке выдающихся детских книг, опубликованной на обложке официальной ежегодной библиографии «Детская литература», разделив славу с баснями Крылова, пушкинской «Капитанской дочкой», «Детством» Толстого, Жюлем Верном, детскими стихотворениями Маяковского, сборником русских народных сказок и «Рассказами о Ленине» Кононова. В списке значились также современные произведения, в основном на военную тему, и другие, написанные лучшими детскими писателями современности: Маршаком, Абрамовым, Львом Кассилем, Сергеем Михалковым, Вениамином Кавериным и Валентином Катаевым. Ни одной из биографий Павлика Морозова в списке не было^{276}. Продвижение двух героев в странах Варшавского пакта также удивительно разнилось: «Тимур» на протяжении 1940-х годов был напечатан семь раз в Восточной Германии и Румынии, тогда как ни одна книга о Павлике Морозове не попала в эти политически важные «советские колонии»^{277}.

Распространение письменных текстов не было единственным способом пропаганды Тимура среди юношества. В 1940 году режиссер Александр Разумный снял по повести детский блокбастер; фильм имел такой успех, что Гайдар немедленно приступил к работе над его продолжением. «Клятва Тимура» вышла в свет в 1942-м, через год после гибели писателя на фронте. Кино оставалось чрезвычайно популярным среди советских детей, у которых была практически неограниченная возможность ходить в кинотеатры — советские педагоги из поколения в поколение высказывали свои опасения относительно пагубного влияния кинематографа. С середины 1930-х годов решением этой проблемы стало продвижение детских семейных фильмов. Ясно, что фильм о Павлике Морозове не мог попасть в эту категорию, и наоборот, фильм о социально активном, но послушном и обаятельном мальчике имел все шансы на успех.

В то же время интересно отметить такой факт: когда повесть Гайдара вышла впервые, ее оценка не всегда была комплиментарной. В 1941 году, например, журнал «Пионер» опубликовал несколько писем детей с жалобами на то, что Тимур, по их мнению, «неуверен в себе» и слабо выражает свое несогласие^{278}.

Подобная терпимость в отношении пусть даже доброжелательной критики официально одобренной повести — явление исключительное; оно указывает на высокую степень уверенности властей во всеобщей популярности книги среди детей. Устная история полностью подтверждает это впечатление: даже те взрослые, которые критиковали другие аспекты советской жизни, сохранили теплое чувство к этому герою. Например, мужчина, родившийся в 1935 году и бывший активным диссидентом в 1970-х — начале 1980-х, вспоминает, что ему нравился фильм, и сравнивает Павлика Морозова и Тимура в пользу последнего: «Он, по крайней мере, хотел помогать людям»^{279}. Женщины того же поколения, которых я интервьюировала, при упоминании Тимура просто млели. «Мы в это время (т.е. когда вышел фильм. — К.К.) были уже подростки… И мы были в него просто влюблены…» — вспоминает одна из них (1931 г.р.). «Он был светоч для нас», — добавляет другая^{280}.

Еще одним доказательством необыкновенной популярности этого героя служат регулярно появлявшиеся в детской прессе уважительные ссылки на него: «Тимур бы так никогда не поступил» (или «сделал бы по-другому»). В 1944 году в «Пионерской правде» появилась статья «Обходился же Тимур без няньки». В ней подвергались критике дети-лентяи, прибегавшие к лживым уловкам, чтобы увильнуть от работы: например, маме они говорили, что не могут помочь ей в домашней работе, так как должны делать уроки, а учительнице в школе — что не сделали домашнего задания, так как были заняты работой по дому^{281}.

Наиболее действенным методом поощрения детей в их желании быть похожими на кумира была организация команд «тимуровцев»: они собирали металлолом и другое вторсырье, разносили почту, собирали деньги на боевые самолеты, помогали нянчить детей, участвовали в проверке затемнений и других мер противовоздушной обороны^{282}.[205] Создание самоуправляемых детских тайных обществ наподобие команды Тимура в 1930-х годах вызвало бы недовольство у любого советского официального лица, в чье поле зрения попала бы такая организация — тогда такие инициативы строго преследовались^{283}. В 1940-х годах отношение к ним стало немного менее жестким, но они по-прежнему находились на грани допустимого. В 1944-м Лев Кассиль опубликовал приключенческую повесть «Дорогие мои мальчишки», в центре которой находилась группа мальчиков из волжского городка, по секрету от взрослых игравших в романтическую игру и называвших себя «синегорцами». Позже они активно участвовали в антифашистском сопротивлении. Центральный конфликт книги заключается в конфронтации между «синегорцами» и руководительницей местного Дома пионеров, считавшей их деятельность незаконной. Так же как и в «Тимуре», эту придирчивую воспитательницу поправил старший товарищ — секретарь городского комитета коммунистической партии. Он сначала пожурил мальчишек за скрытность, но потом решил, что их деятельность безвредна, и дал свое отеческое одобрение^{284}.

Детям не разрешалось самостоятельно организовывать свои общества — нужно было обязательно получить согласие взрослых, а еще лучше (в жизни, а не в литературе) действовать под непосредственным руководством старших. Однако детская социальная активность внутри пионерского движения, выражавшаяся, в частности, в игре в «тайные общества» под строгим контролем взрослых, допускалась. Соответственно, тимуровское движение не приостановило своего развития после 1945 года, в отличие от других детских движений того времени, а продолжало пропагандироваться до конца сталинской эпохи и после нее в течение еще четырех с половиной десятилетий^{285}.

Закон молчания

Популярность тимуровского движения между 1941 и 1945 годами проливает дополнительный свет на ту роль, которую советское руководство отводило детям в войне. В 1941 году, вскоре после нападения Германии на Советский Союз, Аркадий Гайдар написал пламенную статью, в которой призывал детей и молодежь учиться стрелять, чтобы принять непосредственное участие в защите родины. В его сочинениях «Берись за оружие, комсомольское племя!» и «Дети и война», напечатанных в том же 1941-м, подчеркивалось, что усилия молодых людей могут сыграть жизненно важную роль в ходе войны: «Комсомолец, школьник, пионер, юный патриот, война еще только начинается, и знай, что ты еще нужен будешь в бою»^{286}. Многие подростки действительно оказались в партизанских отрядах и подпольных организациях. Самые известные примеры юных партизан — Зоя Космодемьянская, повешенная фашистами в 1941 году, и группа подростков с Украины, прославленная Александром Фадеевым в романе «Молодая гвардия» (1945), который положил начало новому мифу[206]. Однако пропаганда военных лет, рассчитанная на детей пионерского возраста, сосредоточивалась не столько на случаях беспредельного героизма, сколько на более скромном вкладе в победу и особенно на роли детей в поддержании бдительного надзора за шпионской деятельностью вражеских диверсантов и за перемещениями войск противника по окружающей местности. Дети должны были сообщать об этом патриотически настроенным взрослым, ответственным работникам. Клишированные истории, печатавшиеся в таких газетах и журналах, как «Пионерская правда» и «Пионер», рассказывали о детях, которые сообщали важную военную информацию партизанским отрядам и раскрывали в подозрительных незнакомцах шпионов (впрочем, иногда они оказывались переодетыми советскими разведчиками). В ответ сознательные дети получали сердечную признательность взрослых. Например, в «Ночной грозе» Александра Кременского («Пионер», 1942) партизан дает мальчикам в благодарность за сообщение сведений о расположении немецких войск неподалеку от их деревни кусочки сахара и делится с ними хитростями рыболовного мастерства. В «Корреспонденции бойца Синюкова» Вадима Кожевникова подросток успешно проводит партизан по окраине местности, патрулируемой фашистами^{287}. В центре внимания документальных репортажей — дети, выступающие перед солдатами в госпиталях или собирающие металлолом, лечебные травы и другие полезные вещи^{288}.

Те же каноны продолжали действовать в первые послевоенные годы. В классе детям рассказывали прежде всего о подвигах доблестных взрослых, например о замечательном летчике из романа Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке» (1947), который вновь научился водить самолет после того, как потерял обе ноги, или о мужественном детдомовском пареньке Александре Матросове, который заслонил своим телом амбразуру дзота, прикрывая товарищей от пулеметного огня. Но детям также рассказывали о подвигах тех, кто был им ближе по возрасту, прежде всего о Зое Космодемьянской и Володе Дубинине.

Официальные биографии (существуют сомнения в том, насколько они соответствуют реальным фактам)[207], по-разному — в зависимости от возраста героев — описывают их пути к мученичеству. Юный пионер Володя Дубинин не был на фронте и не брал в руки оружия, хотя и ходил в разведку вместе с партизанским отрядом, действовавшим в окрестностях его родного города Керчь на побережье Азовского моря. Он погиб от разрыва мины, помогая саперам расчистить вход в местную каменоломню. Зоя, называвшая себя «партизанкой Таней», участвовала в боевых действиях и была подвергнута схватившими ее врагами страшным пыткам. Зою избивали и наносили раны ножом, ей отрезали грудь, а потом проволокли по снегу и повесили на глазах у насильно согнанных жителей деревни. Эти истории связывал один общий акцент на непоколебимой стойкости юных героев и их подчинении старшим товарищам.

В рассказах о юных героях все сильнее подчеркивалась роль идейных родителей, которые многолетними усилиями прививали детям правила достойного общественного поведения. Такие книги превращались в особый подвид рекомендательной семейной литературы, подчеркивающей преимущества всестороннего советского воспитания. Официальная биография Володи Дубинина «Улица младшего сына», написанная Львом Кассилем и Максом Поляновским, сопровождалась фотографиями, изображавшими нормальное детство героя — не в смысле «типичное», а в смысле «воспитывающее пример для подражания, достойный восхищения». Володя Дубинин у Кассиля и Поляновского предстает веселым, живым мальчиком; он попадает в разного рода переделки, но растет в «хорошем доме», у любящей мамы и папы-моряка, которым искренне гордится. И с раннего детства, с того самого случая, когда Володя защитил во дворе малыша от хулиганов, было ясно, что он станет героем^{289}.

Такое же «образцовое детство», только с еще большим нравоучительным пафосом, изображено в официальной биографии Зои Космодемьянской и ее брата Шуры, написанной их матерью^{290}. Литературная обработка книги, а возможно, и реальное авторство принадлежат педагогу Фриде Вигдоровой — ее имя также значится на титульном листе. Прославившаяся в 1960-х годах благодаря поддержке, оказанной ею осужденному за «тунеядство» Иосифу Бродскому, Вигдорова на излете сталинской эпохи была известна как автор дневника, в котором она рассказывала о своей работе учительницей в советской школе. «Житие» Зои Космодемьянской предлагало идеальную модель счастливой советской семьи сталинской эпохи. Младшие Космодемьянские имели образцовое социальное происхождение: отрыв от крестьянской «отсталости» произошел в семье в предыдущем поколении — их родители были сельскими жителями, неустанно занимавшимися самообразованием, выучившимися на учителей и перебравшимися в город еще до рождения детей. Зоя и Шура получили образцовое воспитание, восприняв ценности трудовой жизни и политической сознательности от обоих родителей. При этом главным их наставником и руководителем всегда оставался отец. Космодемьянская, вещавшая устами Вигдоровой, утверждала: «Анатолий Петрович научил меня понимать: воспитание в каждой мелочи, в каждом твоем поступке, взгляде, слове»^{291}. Каждый день в семье был расписан по установленному распорядку; в нем гармонично сочетались труд и досуг: после ужина дети читали и выполняли домашние задания, а родители готовились к урокам или занимались по программе курсов «повышения квалификации», где они «без отрыва от производства» изучали методику преподавания. Справившись с этими сложными, но вдохновляющими обязанностями, они садились играть в какую-нибудь спокойную, но требующую интеллектуальных усилий игру, вроде домино или «Вверх и вниз», где продвижение осуществлялось на самолетах, летящих к расположенным в верхних слоях атмосферы футуристическим дворцам, символизирующим светлое будущее.

Конечно, у детей были свои интересы и за пределами семьи, но они неизменно свидетельствовали об их политической сознательности. Главные события их жизни связаны с пионерским движением: прием в пионеры, поездки в пионерские лагеря, игры, которым они научились из «Пионерской правды». Им, как образцовым пионерам, присущ куда более изощренный набор достоинств, нежели тот, которым даже в позднейших версиях легенды отличался Павлик Морозов. Они не только преданы делу коммунизма, но и глубоко впитали в себя героическое прошлое пионерской организации и тот стиль поведения, которого она требовала от своих членов. Зоя и Шура усердно читали книги о знаменитых пионерах, включая «Тимура и его команду», а среди их кумиров были героиня Гражданской Таня Соломаха, чьим именем Зоя назвалась во время войны, и Павел Корчагин из романа Н. Островского «Как закалялась сталь» (1933). Шура и Зоя участвовали в кампании против жестокого обращения с животными, проводившейся пионерским движением в 1930-е годы, и сохраняли целомудрие в отношениях с противоположным полом.

Брат и сестра вели себя так, как подобало достойным членам общества в позднесталинскую эпоху. «И Зоя, и Шура очень сдержанно, даже осторожно проявляли свои чувства. По мере того, как они подрастали, эта черта в характере обоих становилась все определеннее. Они, как огня, боялись всяких высших слов. Оба были скупы на выражение любви, нежности и восторга, гнева, неприязни. О таких чувствах, о том, что переживают ребята, я узнавала скорее по их глазам, по молчанию, по тому, как Зоя ходит из угла в угол, когда она огорчена или взволнована»^{292}. Основное достоинство юных Космодемьянских состояло не столько в пылкой отваге, сколько в стремлении «ничего не выдать» — оно и определило способность «партизанки Тани» оказать сопротивление нацистским палачам. Отвечая на настойчивые расспросы о местонахождении Сталина, Зоя твердо повторяла одно: «Товарищ Сталин на своем посту».

Зоя и Шура Космодемьянские были интегрированы в патриархальную систему отношений еще глубже, чем Тимур. К этому времени родители (разумеется, только политически грамотные) стали основными проводниками социальных норм. В биографиях образцовых молодых людей подчеркивалась их приверженность «коммунистической морали», готовность подчиняться отдельным взрослым наставникам и социалистическому обществу в целом. В 1943 году были введены школьные правила, требующие от школьников почтительности по отношению к учителям и другим взрослым, а также послушания. Все это приобрело особое значение в военное время, когда миллионы детей осиротели и миллионы семей распались, когда подростки оказались предоставленными самим себе, пока их отцы воевали на фронте, а матери трудились на оборонных заводах. В последние годы войны и сразу после нее вопрос о том, как обеспечить контроль над советской молодежью, вышел на первый план. В любой подробности биографии Космодемьянских можно увидеть отличие от легенды о Павлике. Оно состоит не только в очевидном контрасте между послушанием Зои и Шуры и бунтарством Павлика. Высшей добродетелью теперь считалось не доносительство, а умение молчать, даже под угрозой смерти. И герой, чья главная заслуга состояла в том, что он не молчал, оказался в тени.

Уходя в историю

В годы войны Павлик лишился только что обретенного им статуса главного пионера-героя страны. Упоминания о нем в прессе практически исчезли, а если и появлялись, то почти всегда имели к нему лишь косвенное отношение. Так, в 1945 году «Пионерская правда» напечатала статью о школьном друге Павлика, однако на сей раз дело было не в былой дружбе, а в том, что этот друг заслужил славу героя войны^{293}. Война задержала строительство мемориала Морозову в Свердловске, а памятник и музей в Герасимовке пришли в плачевное состояние. «Домик, где родился и рос П. Морозов, виду (так! — К.К.) бесконтрольности Верхне-Тавдинского РК ВЛКСМ, растаскивается на дрова, памятники на могиле и на месте гибели П. Морозова нуждаются в немедленном ремонте», — сообщалось в документах Свердловского обкома комсомола в сентябре 1945 года^{294}.

Однако вскоре после окончания войны, в конце 1940-х — начале 1950-х годов, культ Павлика начинает возрождаться, хотя и не достигает звездных высот предвоенного времени. В 1948-м, к тридцатилетию Павлика и одновременно к тридцатилетию Комсомола, в Москве устанавливают наконец памятник пионеру-герою. Тем не менее, это мероприятие не принимает намеченных в 1935—1936 годах масштабов. Статуя, изготовленная по выполненному десятью годами ранее и уже устаревшему проекту Рабиновича, не попала ни на Красную площадь, ни в какое-либо другое символически значимое место в центре Москвы. Ее установили в Парке культуры и отдыха имени Павлика Морозова на Пресне, в заводском районе столицы, где, в частности, находилась огромная текстильная фабрика «Трехгорка».

Правда, такое расположение памятника не свидетельствует о полном пренебрежении к памяти героя. Пресня играла немаловажную роль в советской мифологии как место революционных сражений 1905 года и октября-ноября 1917-го[208]. После революции в память о тех событиях ей присвоили почетное название «Красная Пресня». Считалось, что именно здесь в мае 1922 года был создан первый пионерский отряд^{295}. В 1930-х годах Краснопресненский райком был «самым престижным в Москве»^{296}. Сама «Трехгорка», темно-красный кирпичный монстр, растянувшийся вдоль Москвы-реки, являлась одним из передовых предприятий советской столицы наряду с Московским автосборочным заводом и металлургическим заводом «Серп и молот». При фабрике работали якобы образцовые ясли[209], прославлявшиеся в брошюрах с изображениями малышей, которые радостно улыбались под транспарантами со словами благодарности за счастливое детство, обращенными к Сталину. В 1930-м вышла книга интервью с работницами «Трехгорки», где фабрика названа ключевым фактором их возрождения к новой жизни, провозглашенной в легенде о Павлике Морозове^{297}. «Трехгорка», кроме того, имела прямое отношение к культу Павлика, поскольку именно здесь принимали Татьяну Морозову и герасимовских пионеров во время их поездки в Москву 1937 года^{298}.

В то же время несомненно, что по сравнению с Красной площадью местонахождение памятника свидетельствовало о понижении статуса Павлика. Оно переводило его в категорию мучеников революции второго или третьего ряда и — поскольку памятник находился в детском парке — подчеркивало ограничение целевой аудитории мифа младшим возрастом. С точки зрения перехода Павлика в исключительно пионерские герои показателен список официальных лиц, участвующих в открытии мемориала 19 декабря 1948 года. Из важных взрослых в делегацию вошел только секретарь МК и МГК ВЛКСМ Н.П. Красавченко, в основном же она состояла из «сводного отряда председателей советов пионерских дружин, отличников учебы Москвы». Никто из высших партийных работников даже городского уровня на церемонии не присутствовал^{299}.

Тем не менее, и «свергнутый» с общенационального уровня, Морозов все же оставался значимой фигурой в отведенной ему нише пионера-героя. В 1947 году «Пионерская правда» широко освещает пятнадцатую годовщину смерти Павлика, совпавшую с двадцатипятилетием пионерской организации. Под мемориальные материалы была отведена целая полоса; в них о доносе упоминается довольно скупо: «…на суде он, подавляя в себе родственные чувства, бесстрашно рассказал, как его отец продавал врагам подложные документы, помогал им скрываться и незаметно вредить нашей Родине». Возвращение к первоначальной версии преступления Трофима, несомненно, связано с тем, что изготовление подложных документов выглядело в глазах поколения, не испытавшего коллективизации, более серьезным, чем «укрывательство зерна»: «поддельные документы» ассоциировались со шпионажем и изменой. Детям внушалась мысль о безграничных достоинствах Павлика и особенно о его доброте: он, например, помогал товарищам делать домашние задания — этот мотив возник в связи с начатой в 1947 году кампанией против «выручательства» в классе с помощью подсказки^{300}. Также говорилось о том, как много знаменитых людей восхищалось этим мальчиком^{301}.

В том же году появилась новая биография Павлика, написанная Виталием Губаревым. Ее первоначальный вариант, напечатанный в 1940-м под названием «Сын», не вызвал большого резонанса[210]. Послевоенная версия книги Губарева, в которую были вставлены две главы о стычках Павлика и его друзей с неким Петей Саковым, двойником гайдаровского Мишки Квакина[211], больше походила на приключенческий роман, чем на житие советского святого. Самая короткая и незатейливая из всех, она, однако, оказалась с точки зрения соответствия официальной линии и самой долговечной[212]. В ней смягчались два центральных мотива — донос и убийство. В сцене убийства Павлик и Федя, два невинных ребенка, искренне пытаются преодолеть чувство тревоги, возникшее у них при появлении деда и Данилы, но становятся жертвами ненависти кровных родственников (само убийство происходило «за сценой»):

Тема превращения мальчика исключительно в жертву звучит и в сцене доноса, где Павлик напоминает трепещущую Наташу из «Страха» Афиногенова. Нет даже сцены выступления в суде: вместо этого пионер раскрывает тайну преступления отца в беседе один на один с сотрудником ОГПУ, которому приписывается «отцовская» роль:

Губарев не только представляет героизм мальчика в «разбавленном виде». Он вводит еще ряд изменений, в частности включает в повествование новых персонажей, прежде всего двоюродную сестру Павлика Мотю — это дань теме настоящей дружбы, которую в конце 1930-х и в послевоенные годы усердно пропагандировала пионерская пресса[213]. Мотя Потупчик — реальное лицо, упоминавшееся в качестве подруги Павлика в местных рассказах о Герасимовке, которые печатались в середине 1930-х. Однако ее стереотипный образ всецело принадлежит Губареву. Пылко преданная Павлику, она в то же время уступает ему в политической сознательности и силе духа. В сцене, вписанной в версию 1947 года, Мотя в ответственный момент засыпает на полянке. Павлик и его «команда» упрекают ее: «Девочки, это самое, всегда подводят»^{304}. Однако главный герой все же относится к Моте снисходительнее, чем его товарищи, и утешает чувствительную девочку, когда та переживает из-за насмешек ребят над их дружбой («жених и невеста!»).

Книга Губарева появилась как раз вовремя, чтобы стать канонической биографией Павлика Морозова (в 1952 году автор также создал ее сценическую версию)^{305}. Однако она не стала последним словом, сказанным о Павлике в сталинскую эпоху. В 1950-м вышла целая эпическая поэма, написанная Степаном Щипачевым (1898—1980). Этот плодовитый, хотя и не слишком одаренный поэт присоединился к рядам мифографов Павлика, которые и сами пережили трудное детство. В автобиографической поэме «Путь» он изображает себя мальчишкой, бегающим босым даже в зимнюю пору и с ранних лет работающим пастухом^{306}. Степан Щипачев родился в Пермской области, на западном склоне Уральских гор, и, можно сказать, был отчасти земляком Павлика; но эта параллель не выражена в его произведении. В поэме «Павлик Морозов», удостоенной в 1951 году Сталинской премии второй степени, нет подробного описания событий, случившихся в Герасимовке, в ней переданы размышления об историческом значении сталинизма в целом:

Щипачев мифологизирует родной край Павлика и описывает его семью, следуя уже привычному стереотипу. Любящая, хотя и темная мать, которая, несмотря на непогоду, несет Павлику еду, заботливо завернутую в «чистую скатерку» (предмет быта, незнакомый жителям подлинной Герасимовки), противопоставлена жестокому отцу-антикоммунисту, столкновение с которым скорее огорчает, нежели воодушевляет мальчика. Эпос кончается возвращением к патриархальным основам: «наследник» Павлика, мальчик из следующего поколения пионеров, получивший задание отвезти в Тавду «красный обоз» с урожаем хлеба, садится в кабину грузовика, который ведет его отец. Таким образом, отец исполняет роль рулевого в прямом и переносном смысле.

Двадцатая годовщина смерти пионера (совпавшая соответственно с тридцатилетием пионерской организации) принесла новый урожай посвященных ему текстов. Композитор Михаил Красев (1897—1954) написал в 1953 году для Ансамбля советской оперы трехактную детскую оперу «За правду, за счастье: Павлик Морозов»^{308}.[214] Однако в отличие от многих других произведений, восхваляющих знаменитый подвиг, это произведение было опубликовано только в 1961-м и так и осталось достоянием немногих. «Пионерская правда» поместила еще более обширный набор прославлений, чем пятилетием раньше, а из-под пера писателя Валентина Катаева Павлик вышел настоящим героем-сталинцем. Катаев напомнил юным читателям, что он «отдал свою жизнь за интересы Родины». Говоря о доносе, автор конфузливо отделывается общей фразой: «был готов выступить даже против родного отца» (курсив мой. — К.К.). Внимание автора сосредоточено на других качествах мальчика: «Мы должны быть верными сталинцами и беспредельно любить нашего великого отца, друга и учителя, как его любил Павлик Морозов»^{309}. К моменту смерти Павлика культ Сталина только зарождался, так что едва ли деревенский мальчик (пусть даже политически активный) мог что-то знать о советском вожде, не говоря уж о том, чтобы испытывать к нему какую-то особую преданность. Но с расцветом сталинского культа его отблески пробивались и в прошлое Страны Советов, вместе с пионерскими галстуками, электричеством и чистыми скатерками.

Столь же широкого признания удостоилось другое произведение этого времени: картина Никиты Чебакова, на которой Павлик бросает вызов отцу и деду. В центре полотна светловолосый мальчик в традиционной русской крестьянской рубахе, брюках и ботинках (тогда было не принято изображать ребенка босоногим, что с исторической точки зрения выглядело бы более правдоподобно). С гордо поднятой головой, выдвинутым подбородком и идеальной осанкой, Павлик олицетворял собою непреклонный вызов. На левой стороне полотна сидят за столом, глядя на своего обвинителя, два бородатых мужика. У более молодого, очевидно отца мальчика, мягкое, нерешительное лицо, он явно пасует перед взглядом Павлика. Зато дед, наоборот, глядит на него в упор. В левом углу картины нарисованы висящие на стене иконы — символ отсталости, — под которыми сидят взрослые. Павлик же находится с правой стороны, однако, учитывая обратную перспективу, характерную для иконописи, на этой «советской иконе» Павлик оказывается как раз на левой стороне. Смысл картины вполне ясен: в поединок вступили старость и молодость, при этом первая символизирует отсталость, темноту и предрассудки, а вторая — прогресс и свет.

Очевидность морали этого живописного полотна соответствует его чрезвычайно примитивному исполнению с точки зрения композиции и палитры — черта, характерная для многих сюжетных картин соцреализма, видевшего основное достоинство в доступности для неподготовленного зрителя. Но работа Чебакова менее прямолинейна, чем кажется на первый взгляд, и не лишена некоторых визуальных аллюзий. Британскому зрителю, например, в ней видится перекличка с картиной викторианского художника Уильяма Фредерика Йеймса «Когда ты в последний раз видел своего отца?» (1878). Это знаменитое полотно, изображающее мальчика, который отказался выдать пуританам своего отца-роялиста, ставя долг перед короной и отцом превыше всего[215]. Вряд ли, однако, эта аналогия приходила в голову Чебакову; равно сомнительно и то, что он вообще слышал о существовании Йеймса. Здесь напрашивается еще одна впечатляющая параллель, а вернее, антипараллель со знаменитым в эпоху fin-de-siecle изображением детской святости — «Видением отроку Варфоломею». На этой картине Михаила Нестерова (1890), по случайному совпадению написанной в Уфе, худой, угловатый, светловолосый мальчик поднимает исполненный преклонения взор на стоящего перед ним бородатого старца. У Чебакова такой же худой и угловатый Павел, но со взъерошенными, а не приглаженными волосами, тоже бросает взгляд на бородатого старика, но в этом взгляде читается не преклонение, а вызов.

Впрочем, современникам Чебакова важно было вписать произведение не в историко-художественный, а в идеологический контекст. «Павлик Морозов» получил восторженный отзыв в обзоре Всесоюзной выставки 1952 года, появившемся в журнале «Советское искусство». «Эта картина — бесспорное достижение художника и одно из самых волнующих полотен выставки вообще», — восхищался анонимный рецензент, хваливший изображение как «борцов за победу социализма в лице юного героя», так и «озверелых врагов трудового народа» в лице его антагонистов-кулаков. Картина Чебакова удостоилась публикации цветной репродукции в журнале — честь, выпавшая немногим^{310}. В то же время в рецензии указано на одно обстоятельство, которое мешало дальнейшему продвижению мифа о Павлике, — на его привязанность к определенному историческому моменту. Полотно, по словам рецензента, «переносит нас из современности к событиям недавнего прошлого, в область исторического жанра»^{311}.

Из мученика, чья гибель еще совсем недавно являлась ярким признаком сегодняшнего дня, Павлик превращался в достояние истории, отделенной от современности только что отгремевшей войной и ее героями — Зоей Космодемьянской и Володей Дубининым. Существенно и то, что герои войны следовали «закону молчания», который вызывал в среде сверстников большее уважение, чем поступок сына, донесшего на своего отца взрослому начальнику.

В 1930-е годы дети боялись, что у них не хватит отваги поступить, как Павлик. Теперь изменилось само понятие доблести. Нередко дети военных лет испытывали себя, хватит ли у них силы воли выдержать пытку. Так, одна десятилетняя девочка, претерпевая боль, долго не отрывала рук от раскаленных колец домашнего обогревателя^{312}. Павлик, во всяком случае для части поколения военного времени, стал чужеродной фигурой. Один из респондентов, родившийся в середине 1930-х, вспоминает: «Не помню, чтобы нам о нем много рассказывали… Для нас он был стукач… Мы были военное поколение, и мы знали, что нельзя никого предавать… Вот в чем я благодарен советской школе — хотя вообще я не люблю говорить, что я благодарен советской школе — что она меня научила ни на кого не стучать»^{313}. Сверстник этого человека, безвременно умерший фольклорист Евгений Алексеевич Костюхин (1938—2006), рассказал мне в 2001 году, что не поверил в ревизионистскую версию смерти Павлика, предложенную Дружниковым, — и не из идейности, просто он считал, что каноническая биография выражает по крайней мере некую символическую справедливость: «собаке собачья смерть»^{314}. Такое отношение к Павлику Морозову определялось традиционными ценностями, принятыми в дворовой и уличной среде и поднятыми на щит военной пропагандой; согласно этим ценностям, предательство является самым страшным преступлением. Как мог мальчик, добровольно выдавший все, что знал, вызвать уважение в культуре, где настоящими героями были те, кто умирал, не дав вырвать из себя ни слова?!

Тимур, напротив, сохранял свою привлекательность даже для тех, кто тяготился принудительной пионерской активностью. Павлик Морозов «наушничал», а Тимур «по крайней мере хотел помогать людям». По словам женщины, выросшей в Брянской области в рабочей среде конца 1940-х, «мы все в Тимуров играли в детстве»^{315}. В «Павлика и кулаков» никогда не играли. Отчасти популярность Тимура среди детей, как и популярность взрослого героя Чапаева, объясняется тем, что оба они были героями фильмов^{316}. Имя же Павлика обычно ассоциировалось у ребенка с принудительной зубрежкой для пионерского собрания, что, конечно, не способствовало выбору этого персонажа в ролевые модели. И более привлекательными в качестве образцов для подражания стали герои войны вроде Зои Космодемьянской и Володи Дубинина.

В послевоенное время Павлик так и не смог подняться на вершину славы, на которой он находился до 1940 года. Попытка возрождения легенды, предпринятая в послесталинскую эпоху, тоже, как мы увидим, оказалась совершенно бесплодной.